--
Что, правда Крупа приложила? - спросил Николай Второй, закуривая сигаретку.
--
Какая разница! Как я теперь, с таким фингалом?
--
А что?
--
Ну как же! Все-таки вождь как-никак...
--
Да ладно, сойдет! Еще больше набегут, увидишь.
Эх, черт! Надо ему было вчера заходить к Инеске! Знал же, какая Надька ревнивая. Вот как теперь этот фингал отразится на судьбах мировой революции? Призадумаешься.
--
Итёт, итёт! Талин итет! Убёт! Убёт!
Бомжик Валера развернулся и, резво переваливаясь, побежал к нулевому километру - ловить брошенные наивными туристами монетки. Ему доставалось мало - другие его оттирали, и первая баба Маня - бойкая старушенция в лиловом платочке и галошах на босу ногу. Сталина Валера боялся до умопомрачения, и, брызгая слюной, рассказывал другим побирушкам страшным шепотом: "Он тену, свою тену убий! Ага! Убий! Вот уука и утохла!"
Ему верили - и не верили. Но рука и правда была какая-то покалеченная - не зря же он ее прятал за обшлагом френча.
Иосиф подошел, поздоровался.
--
О, Владимир Ильич! Хорош!
--
Ну ладно, ладно. Сам знаю.
Ильич тоже побаивался Генералиссимуса. Время от времени тот впадал в запой, становился страшен. Николай звонил дочери, Светлана приезжала за отцом и уводила его - мрачного, с надменно закинутой головой, злобно ругающегося по-грузински.
--
Смотри, конкурент идет!
--
Где?
--
Да вон!
От памятника Жукову к ним приближался карикатурный Брежнев - маленький, бровастый, квадратный, в белом кителе со множеством звезд и орденов. Он все пытался подружиться с троицей, но вожди и царь относились к нему с прохладцей, как к выскочке, затесавшемуся в их аристократические ряды. Еще бы - Ильича, например, благословил на промысел сам Папа Карло, а сходство Иосифа и Николая с прототипами было неоспоримым, особенно Николая, который, по мнению Ильича, уж так носился с этим сходством, что того гляди вообразит себя реинкарнацией Самодержца.
Сам Ильич, если рассматривать его без знаменитой кепки, был не слишком похож, но работал над собой, изучал жесты, научился грассировать и так точно произносил: "П`авильной до`огой идете, това`ищи!", что сам Станиславский сказал бы ему: "Верю"!
Фингал, конечно, подгадил. Попортил вывеску, ничего не скажешь. Да и похудел он в последнее время что-то. Меньше по бабам бегай - сказала бы Надька. Нда-а.
Бровастый подполз поближе, и заискивающе улыбаясь, произнес:
--
Доброго вам утречка, товарищи!
--
Тамбовский волк тэбе товарыш.
--
И все-то вы, Иосиф Виссарионович, шутите!
--
Что вам, милостивый государь, собственно надо?
--
Николай Александрович, отец родной! Ильичу мое почтение!
--
Отвалите, батенька!
--
Послушайте, что хотел рассказать-то! Вы не слышали? Говорят тут в народе - чудо!
--
Какое еще чудо?
--
Да является!
--
Кто является?
Брежнев придвинулся ближе и зашептал, оглядываясь:
--
Является, говорю я вам!
--
Да кто?!
Он зашептал еще тише, и троице пришлось напрячь слух и склонить головы к низкорослому генсеку.
--
Да ладно!
--
Будет врать-то!
--
Что это вы, в самом деле, Леонид Ильич, всякую чушь повторяете!
--
Да ей Богу! Да вот... вот Валера не даст соврать! А? Валера?
--
Говотят, говотят. Явтятется!
--
Да ну вас!
--
Идите уже, идите! Вон, турист пошел, работать пора!
Из-за собора Василия Блаженного поднималось солнце. Освещенная его косыми лучами Красная площадь сияла серебряной брусчаткой. Площадь была оцеплена, около ГУМа стояла милицейская машина и двое ментов, прислонившись к ней, курили. Посреди площади черной кучкой лежала спящая собака - местная, прикормленная. Редкие еще с утра туристы толпились за оцеплением, поглядывая на Мавзолей. В Казанской и Иверской служили, экскурсоводы зазывали приезжих на прогулку по Москве, вожди и царь позировали японцам, а Брежнев сидел поодаль, под хвостом коня Жукова, и около него уже переминалась с ноги на ногу молодая провинциалка.
И чем он их берет, ты подумай! - возмущался про себя Ильич, принимая привычную позу вождя, общающегося с ходоками. Какой из него Брежнев! Так нет...
Первой почувствовала собака. Она проснулась, поднялась, гавкнула, потом нерешительно завиляла хвостом. Воробьи, гнездившиеся на выступах здания Исторического музея, вдруг разом загалдели и поднялись. Менты у машины встрепенулись и обернулись на площадь. От Василия Блаженного через площадь побежали трое штатских, крича на ходу в рации и вытаскивая пистолеты. Менты пытались завести машину, но она не подавала признаков жизни, тогда они тоже побежали на площадь. Солдаты у Мавзолея разинули рты, туристы взволнованно переговаривались, бомжи испуганно крестились. Отовсюду сбегались люди в форме и в штатском, от Александровского сада на рысях скакал конный патруль, где-то завывали, приближаясь, сирены, а в Казанской перестали служить и высыпали все на паперть.
--
Что случилось? Что?
--
Да вон, не видишь!
--
Где?
--
Вон там!!
--
А!!!
--
О!!!
--
16-й, 16-й, как слышишь меня? Что там у вас?
--
Идет, идет!
--
Справа заходи, справа!
Стоящие на паперти запели в голос: "Господи, помилуй!" Перестали служить и в Иверской, молодой священник, путаясь в полах рясы, сунулся было в Воскресенские ворота, но отпрянул и стоял, прижавшись к стене, пока сквозь ворота не прошел, виясь и витая, сияющий вихрь, ожегший его неземным огнем.
Царь Николай, белый как полотно, замер в оцепенении, не чувствуя, что догоревшая сигарета жжет ему пальцы. Усы и борода его стояли дыбом. Иосиф, наоборот, покраснел нездоровой апоплексической краснотой и рвал непослушной рукой тугой воротник. Ильич все моргал, силясь разглядеть, что же это приближается от Воскресенских, свет слепил глаза, набегали слезы, он моргал, и никак, никак не мог разглядеть...
Бомжик Валера, присевший на парапет памятника Жукову, уныло рассматривал саднящую болячку на ноге, когда невесомая длань легла на его голову. Он поднял глаза. Сияющий луч озарил его, осветил одичавшую душу и согрел теплом Любви, ведомой ему когда-то, но потерянной, как казалось, навсегда - после того страшного удара бутылкой по голове, который лишил его остатков и без того слабого рассудка.
--
Уходит, уходит, скорей!
--
Куда? На Тверскую? Куда?!
--
Ты успел снять, успел? Мать твою...
--
Где он? Где?!
Погоня удалялась. Все замершие было фигуры постепенно пришли в движение, медленно стягиваясь к Жукову, где соляным столбом стоял Валера.
--
Посмотри, посмотри - болячек-то нету!
--
И правда!
--
Ну почему именно этому уроду? Почему?!
--
Так ты успел снять-то или нет?
--
Твою мать!
Валера смотрел на окруживших его людей светлым детским взглядом и улыбался. А чуть поодаль Ильич с Николаем безуспешно пытались привести в чувство лежащего на асфальте Иосифа.