Начинается осень когда еще не холодно и однако впервые за долгое время ощущаешь тепла ровно впору, по прихоти и особенности чувств. Когда неожиданно приходит ясность, что тепло это- собственное, не жар плиты, не прохлада погреба или свежесть воды, не теплая шерсть, не чужое тепло,- а единственно продукт твоего тела... И еще свет.
Свет осени вкрадчивый, о чём легко думать, словно бы он предстал целиком, и полностью вот доступен чувству. Пусть в этом сиянии находится что-то потустороннее. Хочу сказать -естественно находится. Невидимого и недоступного мы обязательно ждем от видимости, если хотим связать ее с сокровенным существом вещи, чувством ее содержания. Стоит ли удивляться тому, что очевидная материальность света осени пробуждает и "тот свет"?
С уверенной точки здорового человеческого эгоизма любое недомогание предстает нехваткой, болезнь убытком, хотя бы и в самой упорядоченности целого. Но ведь и заботу о потомстве, щедрость с неимущими, внимание к старикам, легко толковать как опасный ущерб личного блага. Нет, я не защищаю мир распада и упадка, он так огромен, сложен и разнообразен, столько существ ждут нашей гибели, столько оборвется связей, оставляя простор для новых, что не нуждается в защите. И однако, становится ясно, чем очаровывает мимолетное и почему человек, влекущийся миром новым и скрытым, так часто оказывается на пути гибели, а верующий мечтам, беспомощен против разверстого зла вокруг.
Каждую осень мы подходим к границе разделенных миров. Вспыхнут краской и облетают деревья. Листья сворачиваются и загибаются, словно от сокровенного жара, как бывает гнется клочёк или единственная страница от тепла ладони.
Если же за тем скажут, что пламя фонтанирует из земли, бросается и гложет все кругом, дома и аллеи, разбрасывая золу и постепенно спадая под ноги, я не поверю. Любой сезон- торжество субъективности, птицы улетают, люди выбирают одежду, вместе или против желания мы говорим о том, что любим.
Как и осень, я исписываю и отбрасываю листки, золотой тенью лежат они под деревьями, когда люди думают о золоте.
2. Листопад.
Когда случится побывать в просторной, но неубранной и задымленной кузнице, я бесспорно вспомню это утро. Чьи-то тяжелые серые плечи, не в силах расправится, громадой висят над наковальней, там вырывается тесный пар, высятся в беспорядке меха и бочки с утварью, сплошь покрытые пеплом и металлической пылью. Не различая звуков и как бы оглушенный, я жду когда неясный гул перерастет в ужасающий грохот, жду его как избавления, скованный и зачарованный жерлом печи. Где бы я ни находился, ее жар бьет прямо в лицо. Таков был этот рассвет.
Я уже вспомнил, еще не окончательно стряхнув сон, свою историю, вернее множество историй, которые никак не желали сложиться в одну, и тогда, кажется, выбирал подходящую к случаю, действительную. Еще и теперь хочется думать о себе, как о человеке существующем, поступающем "на самом деле". Хотя и не слабнет подозрение, что уже свернул однажды- совсем не в ту сторону.
Итак, я определенно стоял на ногах, а вещи пребывали в дымке. Рассветный туман и слипшиеся глаза казались чем-то единым и закономерным. Я наблюдал за предметами, -так видит учитель сквозь парты шпаргалку, если кто-то замешкает с ней. Следил, а они будто ждали подсказки. В естественном порыве я погрузил руку в стену как раз со звонком будильника. А она так и осталась там.
Поймите меня правильно,- мне лишь немного было жаль. Она теперь напоминает оазис в остывшей пустыне стены, вяло сочится ручей, с высоты протянутой руки видна бесконечная сложность белесых или трубчатых построек, тесный и красный мир, толстыми корнями уходящий в бесконечность материи с неоконченным усилием схватить, сжать, подчинить самую глубину этого места. Настоящий город в миниатюре.
Стало труднее рыться в карманах или теребить клавиши телефона. Вдобавок, новое копошение и толчея часто раздаются за оставленной рукой. Кто-то без устали царапает стену с другой стороны. Требовательно зовет кошка. Часто мне хочется вернуться и проведать- как она там?, холодно ли ей?, может ли рука еще испытывать голод? Я стал чаще бывать дома, как будто обзавелся семьей. Меньше встречаться с другими, но когда мне тянут руку, я сжимаю лишь холодный бетон, только его, к чему бы не прикоснулся.
Не понимаю как это могло случиться, чтобы крупный и сухой почти лист, темнеющий вдоль бесчисленных прожилок, вдруг залетел мне в глаз. В целом городе я один оказался занят неудобным делом. До чего слякотный и неуютный пейзаж! Но часто ли приходится жителям искать чистой воды, зеркала, укромного места, чтобы избавиться от проворного листа в глазу? Листьев я больше не видел, все они походили на тот, единственный, который гнал меня домой. Что-то шевелилось глубоко в голове при каждом вздохе ветра. Безотчетно я страшился быть схваченным в нечаянном порыве и сильнее прижимался к земле.
Все вокруг кажется голым и тонким, стволы раскрываются в сплетении почерневших веток. Асфальт исчерчен трещинами, но виноват ли в этом лист- я не знаю. А тут еще эта птица.
Мокрая и растрепанная, жила она несколько дней у меня, а потом куда-то делась. Трудно объяснить отчего я подозреваю ее, будто она внутри. Проникла, например, в поисках тепла. Кусок не лезет в рот. Перья на полу и подушке, исчезают в раковине, падают на страницы. Я отрываю взгляд, ищу ее под потолком. Кто-то раскрывает окна и двери в комнатах, стоит мне выйти, отчего накопился страшный холод. Подчиняясь совсем уже глупой фантазии, я провожаю птицу на юг, кутая что-то огромное и пустое в коричневое пальто. Пустое вздрагивает, его движение оканчивается поднятой рукой, и я машу , машу. Потрескивая, качаются навстречу деревья.
А тогда устаю. Как же хочется уснуть и представить все прежним. Я жду сна, но мечтаю о весне.
3. Осень
Есть особенное творчество в прощении, в принятии сторон жизни, которые отвергал. Но и даже полная жизнь- всего половина времени, половина вечности, луч непрерывной истории от самого рождения. История связывает нас, не дает, например, перемещаться по осени свободно, повернуть время вспять или путешествовать горизонтально, в моменте.
Смена сезонов, приливы, закаты и рассветы организуют цикл природы- особенный навык забывать, недоступный человеку с его обязательной идеей смерти, жалкой попыткой масштабировать восприятие непрерывности.