Легкая телега или нагруженная преющими холстами и густыми пахучими красками- нет разницы. Так было и встарь, когда гильдия регулярно собиралась на юг и в -ские поместья с "весенней обновкой", где всегда находилась аляповатая, но еще бледная стена, чтобы превратиться в аляповатую же, но цветную, в соответствие с пресыщенной, избалованной модой гарема, жирная, лоснящаяся пестрота на сюжеты битв древности с самыми различными, непременно иносказательными врагами. Тогда и сейчас я неизменно просыпаюсь утром от сырости, с привычным гулом, который оказывается глухими спазмами голода, вскидываюсь и бьюсь о днище телеги головой...
***
- "порывисты движения пичуг их гвалт и свары у краюхи хлеба..",- коверкает слова поэмы старик,- или уже малюешь? Хотя кустики славно выходят... Лупишь кистью точно сонный дрозд, потешаешься что ли? Да-Дятел с голоду лупит. Стащил вчера? Стащил.
-Ох-хо, дряхлый ты шут.. И тебе, и тебе.
- Бормочешь? Животу, небось, пустому только одно и сказать-то можно? Ага?
Он непременно заходится на ага, теперь и я встаю в хорошем расположении духа. Той, первой, молодости мало причиталось от вознаграждения гильдии, но утро было прекрасным временем, когда я подумывал улизнуть на волю. Непременно со своей линией, ясной и плодородной: то обернется невиданной тварью, то прикинется лесом и горой. Обязательно чем-то новым, доселе невиданным среди художников, приученных рисовать скабрезности и этих удалых молодцов с женскими лицами. Мои картинки годятся только для детской, тогда еще не в каждом поместье растут мечтательные дети, а и те, что прикажут себе дракона или сотню овец,- сводят их при первой возможности выказать себя старше. С нами ходили и коротышки, те - всё мазали большие и шершавые куски стен. Сараи, амбары, подъездные... Возят слепой кистью туда и сюда, куняя и вздергиваясь головою, отчего их лоб вечно окрашен. Мимо проносишься, не останавливаясь, и только броские эти цвета волочатся в памяти, цепляются, как то запахи кухни или утренней трубки - к одежде.
- Мало не дошли. Вон тебе дымок..
Вчера сдувало дорогу,- черный ураган кружил с редкими острыми льдинками, хозяин этих краёв,- мы насилу закрыли повозки и свернули с тракта. То было холодное, неприветливое утро. Антропоморфный, но в духе Чжоу пейзаж хмурился из-под тяжелых голубоватых сосен, позже, когда по ним проходился легкий ветерок, брови приподнимались в немом изумлении,- отчего всё ползёт вьючная эта ватага по глубокой, в сизой длинной траве- тропке, отчего не повернет у черного ноздреватого утеса вспять, но раскачивается упрямо на старом скрипучем мосту, над сонной еще рекой, словно паук с расписным набитым брюхом ладит новую паутину между прошлогодних сухих стеблей. Все явственней обозначались вертикальные складки гор, нависая и до поры сдерживая кашель, а может приступ чихоты, когда рослый наш патриарх размахивал седой бородой, подгоняя спуститься этим берегом в долину, где, раздвигая пологие берега, поток вываливается собачим языком к мелкой еще будке усадьбы гостеприимного сеньора. Там нас уже три дня ждали обед и работа, мой талант окреп, а жизнь навсегда окончилась.
***
Нет, в моей любви к этой девочке не было страсти! Как нет целого, прозрачного (сколько всего различил я тогда на дне!, на ней!) необъятного, теплого моря в узкой раме, где две преломленные волны сражаются с низким небом, в клочке шторма. Я видел её лучистые волосы и забывал о настоящем,- если возможно помыслить против себя для прогоркшей истории жизни и туманной будущности, слитых без остатка в широкий фиал,- то я желал. Не смотрел в это зеркало, чтобы не заслонить твоего отражения! И что же? Болел, пёкся мучительно о еще более совершенном существе,- холодном эльфе.
Сеньор верил незыблемо, что Шепчущие холмы облюбовало восторженное мифическое племя. "Поэтому и завёз нас в эту глушь!" Говорят, его золото от скуки звенело в погребах, а камни в стенах ворочались сами собой. Да нет же, это челядинцы хотели убедить его, угрюмого от своих фантазий, что место здесь гиблое, им ли не знать, как эльфы наведываются к верным громадинам стен полиса, сидят в предрассветный час на плечах статуй, а то и на каменном конском крупе, прогуливаются со слепой улыбкой по парапетам дворца... А я любил его дочь и свою кисть, не кисть- так затертый кусок угля. Я не мог рисовать её, зато грезил со всею свободой, так как руки были заняты с утра до ночи- печать, еще печать.
Моя бабка не раз повторяла, будто в пору молодости другой реликвии - эльфы еще любили письмо и речь. В Ликее или у Сиплигад крестьяне по сей день охотно показывают расписные шлифованные плиты, а в нашем полисе ходил анекдот о высоком оракуле, тяжелой и причудливой колоде, которая безо всякого наущения вращалась с тех еще времен*, пророчески открывая новые и новые знаки капризному лучу, льнущему через отверстие в куполе обсерватории при ясной погоде. История про то, что "колонна"(ох!) не более подходит для роли вещей, чем охватившая её древнеэльфийкая ода, сомнительного, лирического содержания. Нужно признать, озорной вымысел не лишен тонкости, ведь каждому известна мания, с какой древние эльфы открещивались от условностей языка городов, как терзалась их гордость от недосказанности, от тесноты фразы, как бежала необходимости затвердить и передавать черствые, утратившие всякий вкус, сухарики чужих слов. Говорят также, они не сразу пришли к идее печатей, сначала их книги лишились разумного объема и автора,- причудливые фразы, новые оттенки смысла возникали перед благодарным читателем и снова пропадали в манящей дымке, однажды без всякой смены,- просто эльфы забыли старый язык.
Длительное затворничество повлияло на сеньора. Его разбирали идеи,- вскормленные великой нищетой окружающей природы, они представлялись ему свершениями разума. И я потворствовал новой бессмыслице, утешал, молил, обнадеживал, чтобы оттянуть расставание с Люсетт. Прошло два месяца, и, порядком раздобревшая, позвякивающая серебром, гильдия оставила меня, смерив взглядом презрительным, завистливым, или с оттенком жалости,- (бедный мой дряхлый коротышка)! Я не остался один в этой холодной пойме,- конечно, с моим обожанием и неоконченной печатью,- ялик в голомени.
Вам потребуется всё мастерство рисовальщика, чтобы только охватить взглядом печать. Нужно быть гением, нет,- эльфом, чтобы создать новую. Печать- это схваченная мысль, всегда уникальное, сложнейшее сплетение образов и нитей, бесконечно соответствующих друг другу, неисчерпаемо гармоничное отражение мира. Невероятно, чтобы она легла на предмет, невероятно, чтобы "разговор" могущественных эльфов состоялся при свидетелях. Тем не менее, сеньор раздобыл шесть из девяти сказочных находок, неполных, срисованных в спешке жадным сбродом удачливых повес. Не хочу знать, какой ценой он заполучил их,- к чему совесть мастеру, если душа разлучена с телом. Впрочем, все тогда уже были нездоровы. Моя Люсетт любила еще безнадёжнее, или лучше сказать ждала?, того эльфа, что наконец заберет ее, воссоединит с "похищенным" сердцем, то есть покажется в ажурных ползущих тенях каменной веранды, легко коснется на рассвете или станет рядом, отчего волосы завьются, как у невесты. "Безгласная" и нерешительная от природы, она не повторит "прежних ошибок", за которые без памяти любил ее сеньор, а челядь сеньора.
Мои сны, прежде такие красочные и романтичные, обнаружили новый вид. То безнадежно упираюсь в щербатую стену, или силюсь вытянуть ногу из-под мраморного бюста Поэта, а то вдруг из глаз проклюнулись птенцы, голые и шумливые. На утро я пробуждался с уверенностью, что линии в нижнем углу печати не должны пересекаться, эту, такую одухотворенную складку нужно приподнять и дополнить вертикальным штрихом, что же до парных вариаций круга- им следует предать яйцевидную форму. Работа целиком поглотила меня. Я был рад избавиться от мук пошлой привязанности, и, кажется, научился больше и чище любить свою Люсетт. Не в этом мире, но в иной, прекрасной действительности печати. Каждое утро сеньор украдкой притворял дверь в мастерскую, и она занимала свой ежедневный пост с новой поделкой. С четырех до восьми я забывался тревожным сном, и, пробуждаясь от еле заметного шороха в обмершем доме, равно был уверен в безуспешности прошлой попытки и знал, что необходимо исправить.
Был ли сном тот день?,- родные холмы и солнце кругом обложили невиданные земли. Меня разбирал живой восторг, ветром, рекой, Люсетт, менее чем за два года научившей всему ( всему!); роились планы над густой сладкой необходимостью сделать, увидеть, выразить. Впервые пробудившись в настоящей тишине, я свободно вертел головой, прислушивался и нащупывал свечу. Помню, как большой незнакомый сундук помешал привычно скатиться с топчана. Тяжелый, он пах сыростью и металлом. Уже не так уверенно, я мог бы поведать, где нашел сеньора, в окружении предметов, столь милых и мне, детских кукол и нарядов, ее ленточек,- он выбрал одну из них- ах, я тоже любил такие больше всех! Нелепый с этой мишурой, в локте от дорогого ковра, он, покачиваясь, здорово напоминал праздничную игрушку или ..кусудаму из красной волокнистой бумаги. На веранде замерзла Люсетт(очередной ураган?), холодная как лёд и улыбчивая, так будто сошла с моей печати или, что еще менее вероятно, прочла её. "Мимо, читатель!" Одна эта улыбка могла убить мастера.
***
Странствие продолжилось. Я(?) вижу, как с каждым рассветом удаляюсь в обратную сторону, наращиваю петли и слепые углы лабиринта, в центре которого ничего нет. Двигаясь, я могу описать любую картину, и все оттого, что некуда возвращаться. Оракул, да и город из моих снов разрушен, завоеван, а может, высушен любовью больных от чуждой духовности эльфов. Темных, порочных, если не похотливых, произведений искусства. Я верю, что знаю, с кем они ведут беседу, ведь это моё сердце держит Люсетт в своих закоченевших ручках. Мир так пронзителен и краток. Найдется ли веранда и для меня? Иногда кажется, что, став бессмертным, я просто не замечаю течения времени, простых, грубых вещей в их естественном упадке. (Или может безбрежное разрушение и есть наше величие?) Но потом снова бьюсь головой, и пребольно, о телегу.