- Кстати, - говорю, - эту дыню купил я, под Кливлендом...
- Не волнует, - сказал Кирилл.
Он где-то спрятал мою дешёвую американскую дыню. Я не мог её найти. Наш потасканный дорогами трейлер загорал под Бафолоским солнцем, штат Нью-Йорк. Как бумажные, самолётики с местного аэродрома взлетали ввысь, и растворялись в солнечной дымке.
- Хорошо, - говорю. Я начал сдаваться. - Что писать?
- Пиши, - говорит Кирилл, - ты же писатель!
Я хотел ударить его, но не дотянулся.
- Пиши, - говорит Кирилл и закатывает глаза: - "Максим Першин. Свеча. 1956 год. Вечер."
Максим Першин. Свеча. 2006 год. Утро.
От духоты я скрёбся зубами в засаленное окно . Номер в мотеле, четыре фута в длину, и три в ширину, смахивал на большой гроб. За окном темнели высотки Нью-Йорка. По полу полз огромный таракан. Тараканы в Америке крайне велики -единственный вывод, который я смог сделать за неделю пребывания на Манхеттене. Неделю я бродил по стиснутым среди железа-бетона стритам и авеню. Америка оказалась просто Америкой.... Большенство времени я проводил в кабаках и кафе.
- Я чистокровный немец, - сказал Патрик и выудил из складок своего необъятного одеяния серебристый медальончик с белым женским личиком. - Моя мать была немкой, - сказал Патрик. - Мой дед воевал. Он был полковником.
Патрик прищурился и гордо поднял подбородок.
В Америке не пьют пиво по утрам. Американцы не пьют по утрам. Пили только я и немец-негр Патрик. Кабак, где мы сидели делился на две части - барная стойка и мексиканская закусочная - напротив. Несколько гладко выбритых американцев увлеченно жевали бумажные беркфасты.
- Ты поляк? - спросил Патрик.
- Нет, - говорю, - я русский.
Патрик одобрительно закивал.
- Я знал одного русского. Он много пил.
- Алкоголь - это зло, - сказал я. - Я мало пью.
Патрик бросил взгляд на вторую кружку пива, которую я допивал.
- Ты веришь в бога? - спросил Патрик, - я знаю, в России не верят в бога.
Я засопел. Молодой бармен с гладкими, прилизанными волосами усиленно тёр стойку возле меня. Телевизор под потолком мелькал вчерашним бейсбольным матчем.
- Я смотрел фильм "Брюс всемогущий", - сказал я Патрику, - это и есть американский бог?
- Не знаю, - Патрик склонил голову, - я не видел фильмов 18 лет. Извини.
- В этом фильме, - говорю, - бог - большой седовласый негр, который работает уборщиком в одном небоскребе и по совместительству исполняет желания.
Патрик ухмыльнулся. Он никак не отреагировал на слово "негр". Хотя все меня так усиленно предупреждали....
- Бог есть, - сказал он и закивал.
- Я в этом ничего не понимаю, - ответил я. Желания разговаривать на эту тему у меня не было. Откровенно говоря, у меня вообще не было желания разговаривать. Но Патрик не унимался.
- Америке нужен бог, - сказал Патрик. - Америка великая страна.
- Никто не сомневался, - буркнул я.
- Ты не понимаешь, - сказал Патрик.
- Что тут не понимать? Только Америка - страна. И только в Америке живут люди. Людям нужен бог.
Патрик ухмыльнулся.
- Я знал, что русские не верят в бога.
- Я не показатель, - говорю. - Чтобы по мне судить обо всём русском народе.
- А что за выводы ты делаешь по отдельным фразам и словам?
- Я не силён в английском, - говорю.
- Да ладно, - Патрик похлопал меня по плечу и указал бармену на пиво.
Отворилась дверь, дыхнуло спёртой, дымной жарой, как из бани. В кабак зашёл невысокий человек с закрученными пышными усами. Он сразу направился к моему собеседнику.
- Патрик! Как дела?
- Отлично! Познакомься, это мой русский друг.
Патрик указал на меня. Я протянул руку усачу.
- О, русский! - усач растянулся в своей американской улыбке, - русские могут много выпить!
Я было не заматерился.
- Да, русские пьют и умирают, - сказал я.
Усач засмеялся.
- Меня зовут Том. Как будет по-русски "пиво"?
- Pivo, - говорю.
- О, по-сербски тоже будет "пиво".
- Угу.
- Мой отец серб, - сказал Том.
Я приступил к третьей кружке. Пиво в Америке куда хуже европейского.
- Ты давно в Нью-Йорке? - спросил Том.
- Неделю, - говорю.
- А ты помнишь свои первые дни в Нью-Йорке? - обратился Том к Патрику. Патрик напряженно вглядывался в экран телевизора на самую бестолковую игру в мире.
-Что? Да... такое не забывается!
Патрик закивал своей кудрявой головой и достал из платья толстую сигару.
- Я работал уборщиком на 70-м этаже "нью-йорк билдинга"....
- Да, да, - сказал Том, - а я разносил пакеты.
- Мы все начинали снизу, - подтвердил Патрик.
- Великая страна, большие возможности, - сказал Том, - Пиво? - спросил он меня.
- Я не пью, - сказал я. Всё это осточертело мне. Я хотел вернуться в номер. Меня утомили разговоры на английском языке. Прилизанный бармен радостно щебетал по телефону. Потом аккуратно положил трубку. И, будто окрылённый, как маленький гусь, стал летать над стойкой с тряпкой.
Что-то грохнуло, в зале застучала вязкая высокочастотная музыка. Я с трудом разбирал однообразные слова: "бейби, скучаю я, бейби, эта песня для тебя, бейби, бейби, всё это для тебя". Зал сотрясал музыкальный автомат, который запустила темнокожая дамочка в голубых джинсах, в одну штанину, которых я бы поместился целиком. Мне стало страшно.
- А какую музыку слушают русские? - спросил Патрик.
- Песня о Пепербек Врайтере, - говорю. Я это просто так сказал. Меня разозлила эта дура в голубых джинсах. Она ещё стала приплясывать. Пол дрожал, как под стадом лошадей.
- Рили? - спросил Патрик. Он удивлённо смотрел на меня. - Ты хочешь побывать в доме Джона?
Дура затряслась сильнее. Пол загудел.
Мы вышли в душный, каменный ящик Нью-Йорк Сити. Я никуда не хотел. Я хотел домой. Мой дом за семь тысяч миль. Я потащился за Патриком и его другом сербом. Том всё время что-то бубнил под нос и смеялся. В конце концов, мне просто было интересно, может я, и вправду, попаду в дом Джона Леннона.
- Тебе нравится поэзия? - спросил Том.
Мы вышли на пятую авеню, город кипел. Ни ранний час, ни скукожившееся, как варёный желток, солнце, обжигающее лица. Ничто не остановило тысячи, сотни тысяч людей выйти на улицу и бежать, бежать, бежать. Я шёл - толкал людей и они извинялись....
- Поэзия? - сказал я. - Меня от поэзии тошнит.
- Я поэт, - сказал Том.
- Бывает.
Том засмеялся.
- Я встретил девушку, полюбил её и стал писать стихи.
Над моим ухом, как бешеный младенец, взревел клаксон такси. Я споткнулся о толстую девочку. Под её белой майкой выпирал рельеф лифчика, который стягивал тело. Она лизала мороженное. Едва не выронила. Я извинился.
Один Патрик шёл уверенно, неторопливо. Он шагал, как король Нью-Йорка в своей мантии. Короны только не хватало. Мы свернули на 72-ю и зашли в парк.
На скамейке спал бродяга неопределённой нации. Его кожа выгорела на солнце, довольный мозаичный рот приоткрыт, под головой чемодан. Я заметил, у всех бродяг в Нью-Йорке есть чемодан. Буд-то они так не навсегда, будто им есть куда идти. И завтра они обязательно придут. У меня тоже был чемодан. Но у меня был номер в дешёвом мотеле! Похожий на большой гроб...
По аккуратным дорожкам ходили люди с фотоаппаратами или собаками. В такую рань только собачники или туристы здесь ошиваются. Наглые белки прохаживались по стриженому газону, запрыгивали на мусорные бочки и по-хозяйски оглядывали содержимое.
- Нам на Строубри филз, - сказал Патрик. - Николос там.
Николос носил большую ковбойскую шляпу. Сухощавый, с маленькой острой бородкой, в синих расклешённых джинсах. На нём висела футболка с цветными рюшечками большая надпись - "Курение убивает". Николос обкладывал лепестками роз мемориальную мозаику "Imagine". На самой мозаике лежала дешёвая гитара с надписью "Make your Wish." и стрелочка для монеток и бумажек.... Маленькие довольные японцы складывали туда деньги.
- Привет Николос, как дела! - сказал Патрик и поклонился.
Николос протянул каждому руку.
- Отлично.
- Познакомься, - сказал Патрик, - это мой русский друг.
- Тоже гомик? - спросил Николос и посмотрел на меня.
Я посмотрел на Патрика. Он даже не моргал.....
конец первой части
июль 2006, штат Нью-Йорк
часть вторая - Дакота
Меня в этой жизни всё устраивает, как ни крути. Уж сколько меня не пытались крутить, скручивать, раскручивать и развинчивать. Я пуст, как мятая банка Колы. В меня если кричать - начинаю свистеть. Меня всё устраивает, даже когда хлопаются последние двери перед носом, когда в карманах, в самый важный момент остаётся лишь один песок, когда рвутся струны и срывается голос, когда нечего писать и кроме слюней ничего нет. Меня устраивает любая страна, даже та, в которой я родился. И люди! Даже якуты и мексиканцы. Меня устраивает наш несправедливый мир, и даже несправедливость меня устраивает!
Но, чёрт, как я устал от всех этих штучек!
В моих руках был железный рубль. Настоящий железный рубль в сердце Америки, с орлом и прочими атрибутами. Рублём я ковырял скамейку в Центральном парке Нью-Йорка. На деревяшке красовалась надпись "Здесь был Рэй". Эх, Рэй, где ты сейчас? Где ты лежишь с проломанным черепом? Гнусные мысли лезут ко мне в голову, когда меня утомляют.
Ко мне подошёл Патрик. По его смолёному лицу ползала едва понятная улыбочка.
- Не бери в голову, - сказал Патрик, - просто Николас сам такой, и во всех хочет видеть таких. - Патрик прищурился, - ну... понимаешь?
Я посмотрел на расплывчатое лицо Патрика, на его жидкую, тёмную бородку, на его платье... Кинул взгляд на его друга Тома, который пританцовывал в стороне, строя рожи японцам. Японцы фотографировали всё, что движется и стоит....
Николас стоял у своей "гитары желаний". Большой, крепкий, будто статуя неизвестному ковбою. В футболке с надписью, как на пачках сигарет - "куренье убивает". С папиросой в жёстких зубах. Небритый, как пустыня Аризоны. Ковбойская шляпа Николаса злорадно лезла на брови. Николас ухмылялся.
- Что вы имеете в виду? - спросил я Патрика.
- Поверь мне, - сказал Патрик.
Николас подошёл к нам. Он протянул мне руку.
- Так что, ты русский? - спросил он.
- Да, - говорю, - прибыл из России.
- Русские умеют выпить!
Я не сразу ответил. Помолчал некоторое время.
- У нас в каждом доме по три крана, - говорю. - Холодная, горячая вода и для водки! Водка у нас льётся из-под крана!
- Рили? - спросил Николас. - О, это прекрасно!
Ни один мускул не дрогнул на моём лице. Мне захотелось дальше скрести американскую скамейку русским железным рублём.
- Так что, как твоё имя? - спросил Николас.
- Максим, - говорю.
- Мэкс? - переспросил Николас.
- Хуэкс, - говорю по-русски. - А меня зовут Максим. Это русское имя.
Николас растерянно развёл руками.
- Я обещал Мэксиму, показать дом Джона, - сказал Патрик.
- Дом Джона? - удивился Николас. Потом закивал самому себе: - О`Кей!
Николас подошёл к гитаре. Подождал, пока один кругленький японец опустит бумажку в отверстие деки, поднял гитару и подошёл к нам.
- Пошли, - говорит, - в этом мире есть места...
Ковбой Николас сунул руку в гитару, пошерудил там, внутри, строя такие глаза, будто нащупал чрево мира. Выудил горсть денег и набил им карманы ковбойских расклешённых джинс.
Я поплёлся за ними. Я самый слабохарактерный человек в Америке. Мне говорят, я и иду. Солнце набрало полный рот жареной слюны, его раскалённые капли прожигали мне спину. Асфальт дымился. Я был готов идти куда угодно, лишь бы спрятаться. Меня не предупреждали, что Америка находится на широте Ташкента!
- Добро пожаловать! - закричал Николас и включил свет.
Жиденький, болезненный свет, как пыль висел в тёмном захламлённом помещении. На стенах темнели пятна давно погибших зеркал. В оставшемся темнел силуэт Николаса. На полу валялась старая одежда.
В мокрой прохладе мои мозги зашевелились. Ковбой Николас в клешах, с подозрительной ухмылкой, немец-негр Патрик в женской платье, с поповской бородкой. И усатый серб Том, который закрывал дверь за моей спиной....
Я крепко сел на пыльный стул, так мне показалось безопаснее. Американцы зловеще молчали. Я крутил глазами по орбите.
- На улице Кубинской я видел надпись, - сказал я.
- Это в Неваде? - спросил Том, хлопая своими поэтическими глазами.
- Нет, - бросил Николас, - это на Бруклине.
- Это в России, - говорю.
- О?! В России, - захлопал Том, - это прекрасно! Прекрасно!
- На улице Кубинской, на асфальте я видел надпись, - продолжил я. - "Гоша я тебя люблю"... и подпись, - говорю - "Андрей"....
- Кто этот Андрэ?- спросил Том.
Я опустил голову. Это всё очень печально, очень...
- Это мужчина, - говорю, - мужчина....
- А... - Том поднял восторженные глазки к потолку, что-то нашёптывая, будто читал молитву. Уж не по мне ли?
- Я знал одного Андрэ, - сказал Николас ковбойским, хриплым голосом, - он тоже был французом, как и я....
Я ухмыльнулся. Вот тебе и американцы!
В дверь заколотили. Том поплёлся открывать. Я встрепенулся. В комнату вошла мулатка с мягкими, округлыми формами. Лёгкое цветастое платье трепыхало на гладкой тёмной коже, которая отливала в полутьме, будто золотом. Глаза её сверкали. Девушка схватила Николаса за грудки и закричала:
- Где ты был?
Николас был невозмутим. Он откупорил зубами бутылку тёмной, карамельной жидкости. Отпил немного и лукаво посмотрел на нервную дамочку.
- Поверь мне детка, я хочу только тебя.
Девушка не отпускала его.
- У нас здесь русский, - сказал он.
- Русский, русский, русский! - кричала она, - что ты мне зубы заговариваешь? Где ты был? Сколько можно?
Николас сильно повернул голову, даже шея затрещала. Я встал.
- Это правда, - говорю, - я русский. Я прибыл из России.
Мулатка неожиданно отпустила Николаса и повернулась ко мне. Она так приблизилась, что шагни ещё в мою сторону, я задохнулся бы под тягой её выпуклой, объемной груди. Мне стало не по себе. Я отвёл взгляд.
- И что? - спросила она. - Что Ник в Россию с тобой ездил?
От девушки пахло карамелью. Вообще, казалось, что она сама сделана из карамели. Горячие глаза сияли, капельки пота выступили на матовой тёмной коже.
- Так что? - спросила она, - что умолк?
Я совсем забыл о цели своего похода. Да и была ли цель? Ночью мне приснился сержант Пеппер, который посадил меня на параплан и мы летим в сумасшедшем бриллиантовом небе. По фанерному Манхеттену гуляют весёлые тараканы. Бронзовый бык на Бродвее приветливо машет стальным хвостом над протёртым задом. Мутная вода Гудзона пенится и выносит на каменный берег Одри....
- Меня зовут Одри, - сказала мулатка, - как актрису Хепберн. Говаривали, что я страшно похожа на неё...
Одри пощёлкала пальцем перед моим носом. Я очнулся.
- Да, да, - говорю, - страшно...
Одри недоверчиво покачала головой.
- Налей ему водки, - обратилась она к Николасу, - русские только водку пьют.
- Я не пью водку, - заныл я, - не пью....
- Ты не русский? - спросила Одри.
Я махнул рукой.
- Наливайте....
Не люблю я водку, гадостную тёплую жижу, которая скребёт горло и норовит вылезти через нос, если усиленно сжимаешь губы, что бы она не вырвалась обратно. В юности я отравился этим напитком и лежал к верху ногами несколько дней, высунув язык, как полудохлый пёс. Я не люблю водку, даже если она ледяная и сковывает горло и внутри становится мягко и тепло. Я много лет себя заставлял, только всё тщетно... Но русские пьют водку...
- Водки нет, - сказал Николас, - есть лимонад. Будешь лимонад?
Я активно закивал. Одри плюхнулась в парикмахерское кресло и стала кружить вокруг оси.
- Ну что, дурачьё, - сказала она, посмеиваясь, - всё жизнь прожигаете?
- Мадемуазель, вы недооцениваете наши возможности, - подал голос всеми забытый Патрик, задумчивый негр с поповской бородкой.
- Патрик! Старый пердун! - закричала Одри, - рада тебя видеть!
Она полезла обнимать задумчивого негра. Патрик весь сиял.
- Как там в Неваде? - спросил Том.
Одри медлила с ответом.
- Я смотрел фильм "Страх и ненависть в Лас-Вегасе", - сказал я.
- Вижу ты киноман, - протянул Патрик. Он до сих пор улыбался и странно смотрел на меня. Мне такие взгляды не нравятся. Николас подал мне чистый стакан неслащёного чая, наполовину забитый кусками льда. Где он выкопал лёд в такой дыре, мне было непонятно. Я и не думал. Америка безо льда не Америка! Он приятно обжигал губы и стучался в зубы, будто окоченевшие странники стучат в запертые ворота дорожной станции. Лёд я не пускал. Это в детстве я любил грызть лёд. А теперь возраст не позволяет, не прилично это в мои годы - лёд грызть. С такой мыслью я выудил ледышку из стакана и стал выжимать из неё воду.
Одри поднялась с кресла, опять подошла ко мне, разнося вокруг тягучий запах карамели. Бесцеремонно залезла своими тёмными, тонкими пальцами с розовыми подушечками в мой стакан и выудила кусок льда. Она провела льдом по шее, по нежно выступающей ключице, оставляя мокрый след. Казалось холодная вода плавится на горячей коже. Она смотрела на меня и улыбалась. Вода медленно стекала на грудь....
- Сколько тебе лет? - спросила она.
- Двадцать восемь, - говорю.
- Ты выглядишь старше...
- Спасибо, - говорю.
Она коснулась кусочком льда ярких губ. Я такое в кино видел. Губы пылают, лёд таит, сердца плавятся.... Я громко чихнул. Меня дружески похлопал Патрик.
Одри засмеялась, сверкая белыми, до боли в глазах, зубами.
В Вегасе не страшно, - сказала она, и добавила загадочно, - в Вегасе больно....
- Тебе было когда-нибудь больно? - спросила она.
Я вспомнил, как в армии о мою голову разбили табуретку, или как в детстве товарищ всадил стекло в мой висок, потом я вспомнил Машу, ни с того ни с сего вспомнил Машу. Я резко закрутил головой:
- Нет, мне никогда не было больно.
Одри усмехнулась.
- Не трогай человека, - сказал Патрик.
- А что такого? Что я сделала?! И спросить нельзя?! - воскликнула Одри и взмахнула руками. - Чёрт, в этом городе никому никогда не больно! Только тошно и страшно!
Я не понимал Одри. Я перестал различать иностранные слова. Я понимал слова, но не понимал предложений.
- Ник, чёрт тебя подери, - кричала она, - ты выдохся, ты попал. А ты Патрик?! - Одри повернулась к моему собутыльнику. - Кто ты такой Патрик? Ты же чёртов профессор! А пьёшь по утрам с этим кретином Томасом, который строит из себя поэта! Вы неудачники! Чёрт бы вас побрал.
Одри кричала и я не понимал, почему она так злится.
- А ты?! - она дёрнулась в мою сторону.
- Что я? - спрашиваю.
- Ты, ты, кто ты?
- Мистер Першин, - говорю.
Когда я произношу вслух собственную фамилию, волна успокоения обволакивает меня, будто это стержень за который можно уцепиться. Моя фамилия ничем не знаменита, никто не прославил её. Не один Першин не был великим полководцем, не брал страны и города, не покорял космоса, не забивал решающий гол на "Евро 2000", не пел перед стотысячным стадионом в Бухаресте, не стоял у руля даже самой маленькой замухрыжной страны, ни одному Першину не рукоплескали восторженные тысячи, или даже буйствующие массы. У меня простоя непримечательная фамилия.
- Мистер Першин, - повторил я.
Одри даже опешила. Она внимательно смотрела на меня.
- Значит мистер Першин? - спросила она.
- Именно, - подтверждаю.
- Какая-то не русская фамилия.
- Американская, - говорю, - мой папа строил ракеты на Канаверале.
- У тебя длинный язык, - сказала Одри.
- А у вас, мэм, длинные пальцы.
Она до сих пор держала в мокрых пальцах несуществующий ныне кусочек льда. Усмехнулась, ничего не ответила, повернулась к Николасу.
- Чем вы тут заняты?
- Пьём, - сказал Николас. - Нам нужно выпить.
- Вам всегда нужно выпить, пьянчуги проклятые!
- Нам нужно выпить, - сказал Николас, - нужно помянуть имя Джона Леннона. Сегодня его день рождения. Мы идём к его дому.
- День рождения Леннона в октябре! - воскликнула Одри.
Николас не смутился:
- Да? Мы всё равно идём к его дому.
Николас был твёрд, как сталь шпор. Сквозь железные губы торчала тощая сигарета. Густой дым валил из носа.
Я вспомнил, зачем пришёл сюда.
- Простите, - сказал я, - мне нужно идти.
- Сейчас мы пойдём, - кивнул Николас, - только выпьем.
Я посмотрел на стакан мутного чая, из которого странная девица Одри вытащила лёд. Николас протянул мне ещё один стакан.
- Виски, - сказал он, - русские пьют виски?
Я взял стакан и понюхал древесную жидкость.
- За здоровье! - сказал Николас по-русски.
Я выпил. При всей моей неприязни к водке, мне нравится деревянный шотландский напиток, такой популярный в Америке, такой популярный в американских фильмах...
- Это очень печально, - сказал я, после того, как пару раз покашлял. Я всегда кашляю после виски. - Но в России так не говорят.
- Нет, - спросил Николас, - а как говорят?
- Никак, - говорю, - не говорят, молча пьют.
- Молча? - спросил Том. Он вылез из-под стола. И не знаю, что он там делал. Он отряхнул отвисшие колени старых брюк и переспросил: - совсем молча? Я правильно понял, пьют и молчат?
Я кивнул. Лицо Тома выражало крайнее недоумение, будто его личный доктор Альфред Дампкинс объявил, что он беременный. Том взял стакан у Николаса и молча выпил. Лицо его, как резиновое завернулось, он беззащитно икнул.
Одри уже сидела на коленях Николаса и что-то щебетала, ласково улыбаясь. Патрик стоял у зеркала, гордо подняв голову. Я заметил, что он косится на собственное отражение. Я поднялся.
- Постой, - сказал Николас, - постой мистер Першин.
Это подействовало. Я обернулся. Николас снял Одри с колен, открыл старый ящик, на котором сидел и что-то выудил.
- Держи, - сказал он. Это был ботинок. Военные американские берцы в количестве одной штуки.
- Что это? - спросил я.
- Ботинок, - ответил Николас и подмигнул. Я не понял его подмигиваний.
- У меня есть, - говорю и показываю на свои пыльные, печальные ботиночки Ленвест.
- Это ботинок Джона, - сказал Николас и снова подмигнул.
- Зачем мне? - спросил я, но ботинок потрогал. Кожа была тёплой, будто скисшей.
Николас повёл бровью.
- Не знаю, - сказал он, - мне показалось тебе это интересно....
Я посмотрел на Николаса. Он посмотрел на меня.
Одри выхватила ботинок и закружила по комнате, как мотылёк вокруг бледной дачной лампочки. Она напевала: "I needed you but you didn't need me".
Я открывал рот, как задыхающийся пескарь, как стайер, прибежавший вторым, как странник, задавленный пустыней. Банный, нью-йоркский воздух давил на лицо и грудь. Он был похож на перегарный выдох огромного людоеда из Гриммовских сказок. И этот выдох, пущенный в город, натыкается на стеклянно-бетонные дома, сталкивается, бьётся и тащится дальше. Стены гудят от жары. И запах, запах гнилых огурцов и дешёвой эмульсионной краски. Сколько дней я нюхал Нью-Йорк¸ но так привыкнуть и не смог.
- Если я умру, - сказал я Патрику, - не кладите меня на дороге. Не хочу стухнуть на улице Нью-Йорка.
Патрик удивлённо посмотрел на меня.
- Жарко, - говорю, - как в аду.
- Да, градусов сто десять.
- А у нас в Норильске сейчас снежок падает, - мечтательно прошипел я. Жара сдавила глотку.