Средь уральских холмиков, в захолустье нищем,
В домике расхристанном человек живёт.
Не звонит ему никто, и никто не ищет.
Да и он давно уже никого не ждёт.

Тёплым летним вечером под белой берёзкой,
Трёмстам граммам водочки тих благодаря,
Он сидит на лавочке, курит папироску,
Вспоминая севера́, лес и лагеря.

Синий от наколочек, седина под ёжик, 
В шрамах всё обличие, левый глаз косит.
Кликают Петровичем. В голенище ножик,
И тельняшка старая на плечах висит.

Самая окраина, у колонки ржавой,
Что поит честной народ с самых тех времён,
Когда мама-Русь была царскою державой.
Но режим тот, слава Богу, в пыль искоренён.

Рядом остановочка. Пункт уже конечный.
ПАЗик старый бегает раз в четыре дня.
Да и этот график он, ох, не безупречно
Соблюдает. Но его люди не винят.

Вон, гляди, подъехал, чёрт! Лёгок на помине.
А из пассажиров в нём - девушка одна.
Вышла с чемоданчиком, с красотой богини,
Но в сандалях стареньких, платьишке из льна.

Побибикав, рулевой - человек хороший,
Коромыслом пыль подняв, укатил назад.
И стоит девчоночка - платьице в горошек,
Волосы пшеничные, синие глаза.

Видно, что не местная. Смотрит озираясь.
Окромя Петровича рядом никого.
И свою растерянность подавить стараясь,
Спрашивает девушка тихо у него:

"Подскажите, дяденька, где Колесниченко,
Дядя Пётр с тёть Машею тут у вас живут?"
Но Петрович на вопрос говорит зачем-то:
"А тебя-то, девонька, как саму зовут?"

"Из детдома еду я, а зовут Наташа.
Нет ни мамы, ни отца с детства у меня,
Никакой другой родни, ни знакомых даже.
Эти дядя с тётею - вся моя родня."

Посмурнел Петрович враз, затушил цигарку
И, минуту помолчав, говорит с трудом:
"Вон стоит сгоревшая до углей хибарка -
Там Колесниченковых был намедни дом.

Дядя Пётр-то, как мавр, твой ревнив, Наташа,
И, накушавшись на днях водки до чертей,
Запалил домишко свой прям с супругой Машей.
Часто так бухло приводит к финишной черте.

Он сквозь рёвы пламени крик супруги слушал.
Протрезвев в один момент, здорово струхнул.
И облегчить чтоб свою рвущуюся душу,
В дом, пылающий огнём, не молясь, шагнул.

Пусть им будет с Марьюшкой царствие небесно,
А пока заночевать можешь у меня.
Мой домишко старенький, но совсем не тесный..." -
Успокаивал девчонку, слёзы чтоб унять, -

"Утро вечера, сама знаешь, мудренее.
Завтра позвоним куда следует с тобой.
А покуда заходи в дом, давай, скорее,
Угощу чайком с дороги, а потом отбой".

Глаз Петрович не сомкнул ночью той ни разу,
Сердце заскорузлое таяло в груди.
А чуть свет нарвал цветов и поставил в вазу,
Еле сдерживая крик: "Ну, не уходи!"

А она с утра в печи наваривши кашу,
Не спешила покидать дом его сама...
И ни завтра, ни потом не ушла Наташа.
Да к кому идти ей, если никого нема?

Как хозяюшка уже прибралась в домишке
(Холостяцкую берлогу нелегко прибрать).
Наказала наколоть для печи дровишки,
Чтобы всё отмыть, как надо, и перестирать.

На себя Петрович сам только удивлялся:
Печь топил, дрова рубил, даром что блатной.
Синеглазой угодить так уже старался,
Как ни разу до того бабе ни одной.

Бросил пить он горькую, каждый день стал бриться.
Не стакан держал в руках - шпатель и топор.
Прекратил без темы и в тему материться,
Подлатал теплицу, дом, выправил забор.

А девчонка светлая, как от солнца лучик,
В нём души не чаяла (даже с сединой).
Для сиротской долюшки ничего нет лучше,
Чем живущий рядышком человек родной.

Как-то раз на лавочке, сидя под берёзой,
Отдыхали рядышком в вечер выходных.
Тут возникла парочка очень нетверёзых
Бывших собутыльников, тоже из блатных.

"Выпей с нами водочки, познакомь с подругой.
Не забыл? Твои же мы с Витькой кореша!
А подругу, может быть, пустим мы по кругу..."
Оборвал тут речь кулак, пьяный рот круша.

И второму фраеру прилетело тоже -
У Петровича всегда норов был крутой.
Да за то и загремел, будучи моложе,
Что мириться не желал он с неправотой.

Умотали гопники, поспешая скоренько,
На земле оставимши несколько зубов,
И крича озлобленно, но не очень бодренько:
"Мы еффё плидём за фами! Это стопудофф!"

И однажды ноченькой, тёмной и безлунной
Сон прогнал Петровича шорох за стеной,
Взяв с печи топорик он, проскользнул бесшумно,
Обойдя домишко свой тыльной стороной.

Выглянул из-за угла, видит, чьи-то тени
Просочились по двору, встали под окном.
А одна с дубиною прошмыгнула в сени...
Что потом случилося, было страшным сном.

Он метнулся, словно барс, на полночных татей
И, сверкая топором, порубал в дрова.
Через миг три жмурика было в результате.
Но зато любимая девочка жива.

Суд был скорым на руку, и через неделю
Увезли Петровича в ивдельский острог.
А спустя семь месяцев, пятого апреля,
У любимой девушки родился сынок.

Каково досталося, день и ночь трудиться
В старом доме без тепла и пацан грудной,
Сад держать, рубить дрова, наносить водицы -
Это лишь известно ей, только ей одной.

Вот минуло семь годков, мальчик пошёл в школу.
Но совсем рассыпался старенький жилфонд.
Провалились кое-где в доме доски пола,
С них решила девушка и начать ремонт.

А когда работнички отодрали доски,
Увидал один из тех дюжих бугаёв
Чугунок зачуханый, с виду-то неброский,
С царскими червонцами только до краёв.

Кликнули хозяюшку: "Накрывай стол водкой!".
Инструменты бросили, пол не став менять.
Посмеялись от души: "С этакой находкой
Ты теперь себе дворец сможешь изваять!"

Но не только водкой их напоила щедро,
Золота отсыпала тоже всем с лихвой.
А на месте домика вырос сруб из кедра
И гараж с машинкою рядом легковой.

Зря, видать, судачили глупые соседи,
Мол, найдя сокровище в доме мужика,
Позабыв Петровича прочь она уедет.
Наша синеглазая туточки пока.

Ростит сына малого весело, не строго,
Вечерами долгими что-нибудь прядёт.
Сидя под берёзкою, смотрит на дорогу
И домой Петровича очень-очень ждёт.

***
В тех краях за года три не был я ни разу,
А вчера вот заглянул - интересно ведь.
Нам покою не даёт любопытный разум -
Это ж не кино, а жизнь! Как тут утерпеть?

Всё на месте, дом стоит, словно терем в сказке.
Под березкою сидит, бережно обняв
Разрисованной рукой свою синеглазку,
Наш Петрович. Рядом с ним двое пацанят.

13.04.2014