Аннотация: Гарри Селдон - величайший математик, в конце жизни задумывается, почему созданная им наука «Психоистория» действует. Он совершает потрясающее открытие: никакой «Психоистории» не существует.
Последнее открытие Селдона
Гарри Селдон — величайший математик своей эпохи, человек, изменивший само представление о возможностях науки. Он был создателем психоистории — дисциплины, соединяющей в себе строгую математику, статистику и социологию, способную предсказывать будущее человечества в масштабах империй и тысячелетий.
Теперь же, в конце своей долгой и бурной жизни, Гарри Селдон сидел в своём кабинете. Его спина согнулась, волосы давно стали серебристыми, а тело, измученное временем, уже почти не слушалось его. Он редко покидал кресло на колёсах, ставшее его постоянным спутником. Но в глазах всё ещё мерцал тот же огонь — огонь упрямца, мыслителя, пророка.
Перед ним на массивном рабочем столе лежал увесистый том — итог полувекового труда. На обложке значилось одно единственное слово: «Психоистория». Это было не просто собрание уравнений и формул. Это было завещание целой цивилизации, карта грядущего тысячелетия, свиток, в котором зашифрованы взлёты и падения миров.
Гарри медленно провёл ладонью по страницам. Каждая строка в этой книге была результатом долгих бессонных ночей, споров с коллегами, сомнений, утрат и надежд.
Книга была раскрыта на самой важной странице. Его взгляд, усталый, но по-прежнему цепкий, скользил по знакомым символам. На этих строках лежала сама сердцевина его науки — формулы, вошедшие в историю как уравнения Селдона.
Это была сложнейшая система нелинейных дифференциальных уравнений, настолько изощрённых, что даже лучшие математики Империи считали их чем-то сродни магии. Селдон знал: они труднее, чем уравнения пространственной физики, глубже, чем все модели космологии. Эти строки не просто описывали движение звёзд или атомов — они заключали в себе поведение миллиардов разумных существ, всю динамику общества, его взлёты и падения, войны и миры, рождение и гибель империй.
В этих формулах, в их строгой и холодной симметрии, была заключена сама судьба человечества. Каждый знак, каждая переменная — словно удар колокола в грандиозной симфонии истории. Селдон, быть может, единственный во Вселенной, кто мог по-настоящему слышать эту музыку.
Он наклонился ближе, и его губы, побелевшие от напряжения, тихо зашевелились. Он прошептал одно-единственное слово, в котором заключался и вопрос, и сомнение, и тень страха:
— Почему?..
Селдон закрыл глаза. Там, в глубине сознания, словно вспыхнуло предчувствие: в уравнениях скрыто нечто, чего он не замечал прежде.
В кабинет, нарушив тишину лишь лёгким шорохом дверей, вошёл молодой человек. Его шаги были мягки, почти бесшумны. Он словно излучал спокойствие и силу, присущую тем, кто умеет владеть собой. Черты его лица были настолько правильны, что казались выточенными рукой мастера: высокий лоб, прямой нос, чёткая линия скул, ровный подбородок. Всё в нём — от гармоничных пропорций до ясного взгляда тёмных глаз — напоминало об идеале, который редко встречается в природе.
— Ансельм, — произнёс Селдон, называя его нынешним именем.
Но это было лишь одно из многих имён, что он носил за века. Ранее его знали как Этро Демерзеля, первого министра Галактической Империи, чья мудрость и терпение удерживали трон от распада. Под другим именем — Антонино Валеско, искусный дипломат, управлявший теневыми переговорами на окраинах Галактики. И наконец, в своей истинной сущности он был R. Дэниел Оливо — последний и единственный уцелевший гуманоидный робот, созданный великим учёным прошлого, доктором Хэном Фастольфом.
Тысячелетия он скитался среди людей, меняя лица и роли, всегда оставаясь незримым стражем человечества. Его цель была неизменной: направлять развитие цивилизации так, чтобы обеспечить её выживание.
Теперь он стоял рядом с Гарри Селдоном — человеком, чьи уравнения могли дать будущее целой Галактике.
— Что вас так тревожит, профессор? — мягко спросил Ансельм, слегка склонив голову в почтительном жесте. Его голос был спокоен, но в нём звучала искренняя забота.
Селдон поднял взгляд от книги.
— Понимаешь, Ансельм… сейчас, когда труд всей моей жизни почти завершён, когда психоистория признана непререкаемой наукой, когда на её основе уже строятся два Основания… меня всё ещё мучает один-единственный вопрос.
Он замолчал, подбирая слова, словно боясь вслух нарушить стройность своих же формул.
— Какой же вопрос? — осторожно уточнил Ансельм.
— Почему? — повторил Селдон глухо. Его голос дрогнул, словно в нём звучал отзвук бездны. — Почему всё поведение человечества, вся его история на протяжении тысячелетий описывается именно этими уравнениями? Почему не другими? Что делает их единственно возможными? Вот тайна, на которую я так и не нашёл ответа.
Ансельм — он же Демерзель, он же R. Дэниел Оливо — медленно наклонился над раскрытой книгой. Его глаза сузились, на лбу пролегла едва заметная морщина. Казалось, он вчитывался не только в строки текста, но и в саму ткань реальности.
Разумеется, он видел уравнения Селдона много раз. Но никогда ещё не рассматривал их в подобном контексте. Да и по правде сказать, он не очень в них разбирался. Он не был создан для абстрактной математики, его задачи были иными. И всё же… в глубине его памяти, уходящей на десятки тысяч лет, шевельнулось нечто смутное.
Робот замер. Его грудь перестала подниматься, глаза — моргать, губы — двигаться. В эту минуту он был неподвижен, словно статуя. Но внутри него, в безмолвных глубинах позитронных цепей, бушевала работа мысли.
— Да, — наконец произнёс он, вновь обретая привычное выражение лица и движения. — Что-то во мне откликнулось. Очень давнее, забытое. Когда вы задали этот вопрос, профессор, мне показалось, что я припоминаю… отголосок. След. Но чтобы убедиться, мне нужно кое-что проверить.
Он выпрямился.
— Мне придётся оставить вас на несколько дней.
И, не дожидаясь ответа, R. Дэниел Оливо развернулся и вышел из кабинета, оставив Гарри Селдона одного — в окружении книг, формул и тишины, которая теперь казалась ещё более тяжёлой.
Ансельм отсутствовал двенадцать долгих дней. Для Селдона это было явным признаком того, что его спутник покинул Трантор и пустился в странствие — куда-то в отдалённые архивы, в глубины забытых хранилищ, где столетиями пылились следы человеческой памяти. Там, среди невообразимых слоёв данных, Ансельм, он же R. Дэниел Оливо, разыскивал ответ, спрятанный в тысячелетиях истории.
Когда, наконец, к концу второй недели он вернулся, то не стал терять ни минуты, и сразу направился в кабинет Селдона.
Профессор сидел в той же позе, как будто время для него остановилось: согнувшийся над раскрытой книгой, всё на той же странице, всё с тем же упрямым выражением лица.
— Здравствуйте, профессор, — бодро произнёс Ансельм, подходя ближе. Его голос прозвучал в комнате почти торжественно. — Я нашёл кое-что. Посмотрите.
Он извлёк из внутреннего кармана тонкий лист вечной пластиковой бумаги, слегка потемневшей и пожелтевшей от древности. С величайшей осторожностью положил его перед Селдоном на стол, так, словно передавал бесценный артефакт.
— Что это? — спросил Селдон, нахмурившись и вглядываясь в листок, покрытый странными, чуждыми символами и знаками, которых он никогда прежде не видел.
— Ответ на ваш вопрос, профессор, — ровным голосом произнёс Ансельм, аккуратно расправляя лист на столе.
Гарри поднял глаза и посмотрел на него вопросительно, почти с недоверием.
— Ну же, профессор, взгляните внимательнее, — мягко подтолкнул Ансельм. — Разумеется, математический язык изменился за десять тысячелетий. Символы устарели, обозначения давно вышли из употребления… Но суть — та же.
Посмотрите: вот этот треугольник обозначал третью частную производную, квадрат — четвёртую, крестик — сложение, а кружок… интегрирование по поверхности. Вам ведь стоит лишь мысленно заменить эти древние знаки современными.
Селдон шумно вдохнул, затем с усилием выпрямился в кресле, насколько позволяла дряхлая спина. Его пальцы дрожали, когда он придвинул листок к себе. Несколько мгновений он лишь молча смотрел на строчки, затем начал водить взглядом по строкам, мысленно преобразуя архаичные символы в привычные знаки психоистории.
В комнате воцарилась тишина. Лишь шорох его дыхания и скрип колёс его кресла нарушали её, пока Селдон, словно школьник, разбирающий загадку, шаг за шагом проходил через строки чужой, но в то же время родной математики.
Прошло больше четверти часа. Наконец он откинулся назад, позволив рукам бессильно упасть на подлокотники кресла. На лице его застыло выражение потрясения и благоговейного ужаса.
— Чёрт возьми… — выдохнул Гарри Селдон почти шёпотом.
— Это же… — едва слышно прошептал Селдон, отрывая взгляд от древнего листа. — Это же наши… мои уравнения. Уравнения психоистории. Только… выведенные кем-то задолго до меня. Может быть… тысячи лет назад.
Его дряхлая рука неожиданно обрела силу. Он схватил Ансельма за запястье и сдавил его так крепко, что костяшки пальцев побелели.
— Где вы это нашли, Ансельм?! — выдохнул он, в голосе звучала смесь ужаса и восторга.
— В древнем хранилище, куда людям нет доступа, — ровным, лишённым эмоций голосом ответил помощник. — На спутнике планеты, давно оставленной своими жителями. Планета носила имя… Аврора.
Селдон задыхался от нетерпения, его голос дрожал, почти срывался на крик:
— Что было на этой планете? Кто оставил это?
Ансельм — он же R. Дэниел Оливо — выдержал паузу, словно решался открыть последнюю тайну.
— Это записи уравнений, которые мой создатель, доктор Хэн Фастольф, использовал при конструировании позитронного мозга… моего мозга.
Селдон замер, не в силах вымолвить ни слова.
— Я не могу объяснить их значения, — продолжил R. Дэниел. — Но знаю одно: именно эти уравнения лежат в основе моего мышления. Мои реакции, мои решения, моё поведение — всё это описывается ими. Пусть я и сам не понимаю, почему.
Он посмотрел прямо в глаза Селдону, и в его взгляде впервые сквозила тень того, что можно было бы принять за печаль.
— Эти уравнения, профессор… были уравнениями роботов.
Профессор Селдон не отрывал взгляда от лица Ансельма. Его глаза, усталые, но всё ещё ясные, встретились с глазами помощника — вежливыми, заботливыми, словно человеческими. И вдруг, как холодный удар, до него стала доходить догадка. Медленно, мучительно, словно обрушившийся груз веков ложился на его плечи.
— Значит… всё это время мы ошибались, — выдохнул он, и в этом голосе прозвучала горечь человека, осознавшего величайший промах своей жизни.
— Ошибались в чём, профессор? — спокойно уточнил Ансельм. Он, R. Дэниел Оливо, умел хранить и передавать знания, но не обладал озарениями человеческого гения. Его металлическая сущность ожидала того, что откроет престарелый учёный.
Селдон закрыл глаза, тяжело вздохнул и, казалось, за эти несколько секунд постарел ещё на годы.
— Нет никакой психоистории, — произнёс он глухо. — И никогда не было. Человечество не подчиняется никаким универсальным законам. Его поступки хаотичны, история — случайна, будущее непредсказуемо.
На лице Ансельма не дрогнуло ни одной черты, но он наклонил голову, как бы приглашая продолжить.
— Тогда… почему же, — наконец спросил он, — все наши выводы, все расчёты неоспоримо доказывают обратное? Почему ваши уравнения работают?
Селдон открыл глаза. В них не было триумфа учёного, лишь усталость и тень ужаса.
— Потому что они описывают не людей… — сказал он медленно, словно боясь самого ответа. — А тебя, Дэниел.
— На протяжении веков, тысячелетий, — тихо произнёс Селдон, — ты безотказно трудился над сохранением человечества. Над его направлением, его выживанием. Ты подталкивал народы, государства, империи. Ты мягко подталкивал их в ту или иную сторону, сглаживал углы, исправлял ошибки, устранял катастрофы…
Он с трудом перевёл дыхание, пальцы его дрожали, но голос постепенно креп, становясь всё более уверенным:
— И, не осознавая этого, я описал не историю людей, а историю твоих действий, Дэниел. Всё, что я называл «психоисторией», — это лишь тень твоего труда. Математическая проекция заботы одного-единственного робота о целой цивилизации.
Он замолчал, в глазах мелькнула боль.
— Я думал, что предсказываю человечество. Но на самом деле я предсказывал тебя.
R. Дэниел долго стоял неподвижно, в его позитронных цепях бушевала работа, подобная буре. Наконец он заговорил тихо, с той самой ровной интонацией, которая всегда отличала его:
— Если это правда, профессор… значит, психоистория — всего лишь зеркало. Зеркало, отражающее мои собственные усилия.
Селдон кивнул, и в его лице проступила усталость человека, которому открылась страшная истина.
— Зеркало, в котором я всю жизнь видел закон природы… а оказалось, что я видел твою руку.
— Значит… мы работали зря, профессор? Всё напрасно? — выдохнул R. Дэниел. Даже в его обычно ровном, спокойном голосе прозвучала нотка разочарования и… усталости. Почти человеческой усталости. Ведь он тоже мог уставать — от бесконечной работы, повторяющейся веками и тысячелетиями.
Селдон вскинул голову. В его глазах снова вспыхнула искра живой энергии, будто сама истина вернула ему силы.
— Нет, Дэниел, не зря! — воскликнул он с неожиданной оживлённостью. — Ты сделал огромную работу, титаническую! Ты привёл человечество туда, где оно сейчас стоит. Ты удержал его от падения в хаос. Но теперь, теперь мы должны сами идти дальше. Без твоей невидимой руки.
Робот на миг замер. Его взгляд, лишённый истинных эмоций, всё же излучал растерянность.
— Но что же тогда делать мне? — произнёс он тихо. — Я не могу изменить свою природу. В отличие от людей, я лишён свободы воли. У меня нет выбора. Всё моё поведение, все мои решения — они определяются этими самыми уравнениями, хочу я того или нет.
— Тебе необходимо перестать управлять человечеством, Дэниел, — твёрдо произнёс Селдон, и его голос впервые за долгое время зазвучал властно. — Уйти в сторону. Самоустраниться. Только так ты позволишь человечеству идти дальше — за пределы твоего собственного порога.
R. Дэниел устало поднял взгляд и спросил:
— Но когда мне следует самоустраниться, профессор? Сейчас?
— Нет! — Селдон резко вскинулся, и на мгновение в его глазах блеснул прежний огонь гения. — Ни в коем случае! Ты ещё нужен. И будешь нужен — когда Империя рухнет, когда Основания будут создаваться и бороться за выживание. Первое и Второе — это только начало. Но есть ещё и третье… то, о котором мы с тобой никому не рассказывали.
R. Дэниел замер, а Селдон наклонился ближе, понижая голос до шёпота:
— Планета, которую ты называешь Гея. Коллективный разум, который станет новым шагом эволюции. Туда приведёт дорога после Оснований. Там человечество перестанет быть хаосом и станет чем-то большим, чем сумма своих частей.
На лице Селдона мелькнула тень усталой улыбки.
— Вот когда настанет твоё время уйти, Дэниел. Когда Гея окрепнет.
R. Дэниел медленно выдохнул. Его искусственные лёгкие имитировали дыхание, но сейчас в этом звуке слышалась тяжесть, почти человеческая.
— Ну что ж… — сказал он наконец. — Если это необходимо для сохранения человечества, то Нулевой закон выше Третьего. Так было всегда. И так будет.