Петропавловская Ольга. Кодекс чести

КОДЕКС ЧЕСТИ

Люблю тебя сейчас, не тайно - напоказ.

Не "после" и не "до" в лучах твоих сгораю.

Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас,

А в прошлом - не хочу, а в будущем - не знаю.

(В. Высоцкий "Люблю тебя сейчас")

- Ах, нянюшка... - прильнув к груди сухенькой старушки, горестно всхлипнула Настя и разрыдалась. - Я так мечтала... так... а он... он...

- Ну будет... будет уже... - поглаживая барышню по голове тихо приговаривала няня. - Деточка моя ненаглядная... Ласточка... Ну будет...

- Нянюшка... - давясь слезами, продолжала делиться своей бедой Настя. - А он... подошел к нам с маменькой... на балу... улыбнулся мне, будто ребенку... А потом... весь вечер с графиней Истоминой протанцевал... И вальс... и полонез, и менуэт... А я у стенки стояла...

- Ах ты божечки святы... Ну будет... И получше Евгения Александровича женихи сыщутся... Перестань лить слезки... Не то маменька заругается, когда с утра тебя с опухшими глазками увидит...

* * *

Маменька - известная своим суровым нравом княгиня Елена Константиновна Оболенская-Северская, урожденная Шепетилова - действительно не пожелала мириться с "бесстыдным поведением" младшей дочери.

Утром за завтраком, окинув Настю оценивающим взглядом, княгиня расправила и без того высокородно приосаненные плечи и, чеканя слова, заговорила:

- Как это понимать, сударыня? Вижу, Вы твердо вознамерились опозорить свой род и выставить себя и нас с отцом на посмешище перед всем Петербургом?

Настя испуганно отшатнулась к двери, инстинктивно прижав руки к груди.

- Маменька, - пролепетала она, потупив взгляд. - Я...

- Сударыня! Ваше поведение вчера на балу было уму непостижимо. Вы не дворовая девка, а княжна! Прошу запомнить это раз и навсегда, прежде чем лить слезы по кавалерам и, позабыв о родовой чести, прилюдно выказывать столь низменные инстинкты.

- Я не выказывала...

Слезы стыда заструились по девичьим щекам.

- Это что еще такое? - негодующе вскрикнула княгиня. - Прочь с глаз моих, бесстыдница! Марфа, приведи Анастасию Павловну в надлежащий вид! И вещи ее собери! Она сегодня же покидает Петербург!

- Маменька, я прошу Вас...

- Немедля!

Едва начали сгущаться ранние зимние сумерки, от помпезного особняка на Фонтанке - петербургской резиденции Оболенских-Северских - отъехал груженый сундуками санный экипаж, увозя юную княжну Анастасию Павловну в сопровождении француженки-гувернантки, старухи няни и востроглазой горничной Марфы в родовое поместье под Псковом.

Вскоре и княгиня Елена Константиновна спешно засобиралась на воды поправлять внезапно пошатнувшееся здоровье... Что было тому виной - вредный ли климат Петербурга или недвусмысленные намеки приехавшей с дневным визитом приятельницы - история умалчивает. Свет милостиво оставил сей факт без внимания. Так же как и нездоровую бледность прелестной дебютантки - княжны Анастасии Павловны Оболенской-Северской - на злосчастном балу.

Гораздо больше умы высокородных сплетников занимал той зимой скандальный роман графини Истоминой и молодого гвардейца Евгения Потоцкого...

- Вопиющая безнравственность! - пылая праведным негодованием, шептались в салонах сливки столичного общества. - Муж в Бадене, а эта молодящаяся кокетка крутит шашни... Стыд-то какой.

- Ее вчера не приняли у Репниных...

- Многие уже отказали ей от дома...

- Говорят, третьего дня графиня Вера Алексеевна серьезно поговорила с сыном... Наказала ему жениться... Грозилась лишить наследства...

* * *

Но людская молва, хоть и возникла не на пустом месте, все же сильно опережала события. В то время, как пылкая влюбленность Потоцкого, действительно, не могла остаться незамеченной, сама "молодящаяся кокетка" Истомина все еще пыталась побороть искушение, призывая на помощь Богородицу и собственные моральные устои. А грех манил, тревожил сердце и плоть, и с каждым днем графине становилось все трудней совладать с чувствами и не ринуться без оглядки в объятия порока.

Дрожь пронзала тело, едва рядом появлялся молодой гвардеец. Сердце упорно рвалось ему навстречу. Трепетало и билось часто-часто, гулким эхом отдаваясь в висках. Воздух удушающей лавиной наполнял грудь и вдруг, будто наткнувшись на какую-то несокрушимую преграду, шумно устремлялся обратно - на волю. Неровное, лихорадочное дыхание выдавало графиню с головой, вызывая пересуды и осуждение света. Но разум и долг неослабевающими оковами вязали ее по рукам и ногам, долго не позволяя отдаться во власть чувственности.

Бал у генерал-губернатора положил конец терзаниям. Вечером, наряжаясь к выходу в свет, Истомина упорно подбирала слова, которые должны были показать молодому гвардейцу, что она более не желает испытывать на себе его знаки внимания.

- Евгений Александрович... - старательно отводя взгляд от собственного отражения в зеркале, беззвучно шептала она. - Я прошу Вас прекратить... Нет!... Я прошу Вас оставить напрасные... Я прошу Вас... не порочить мою честь и доброе имя избыточным вниманием. Вы дворянин, и должны понимать, что Ваши сиюминутные порывы камня на камне не оставляют от репутации женщины. Как честный, благородный человек, Вы более не должны... Ах, как все это жалко и лицемерно... Не так все должно быть, не так!

Много слов проговорила про себя Истомина в тот вечер, но едва в дверях бальной залы появился Потоцкий, едва его взгляд, минуя толпу, обратился на нее, а на губах заиграла чувственная улыбка, графиню вновь бросило в жар... Показалось, что воздух сгустился, став тяжелым и плотным, словно кисель. Дыхание сбилось. Время будто замедлило бег. А внизу живота стремительно скрутился болезненный, стягивающий мышцы клубок, распутать который было под силу лишь одному человеку на земле... мужчине, желанному и жизненно необходимому. Евгению.

Истомина закусила нижнюю губу. До крови. Но боль не отрезвила, а лишь придала страсти пикантный привкус и еще более затуманила сознание...

Потоцкий приближался... С изящной грацией молодого хищника ловко лавировал в толпе, не отрывая пылающего взгляда от Истоминой... И вновь она сгорала на медленном огне. Мысленно умоляла молодого гвардейца остановиться... Забыть о ней... Отпустить!

На мгновение показалось, что он услышал ее немую мольбу и отступил. Сдался в десятке метров от цели... Но то была лишь иллюзия.

Потоцкий окинул взглядом зал, подозвал оказавшегося поблизости лакея и, взяв с серебряного подноса два изящных, искрящихся в свете тысячи свечей хрустальных бокала с шампанским, вознамерился продолжить свое победное шествие.

- Женя... - прорвался сквозь ватную пелену властный женский голос. Истомина тревожно вздрогнула, воззрившись на величественно шествующую вдоль бело-облачного ряда дебютанток худощавую женщину в сапфирово-синем платье, удачно оттеняющем благородную седину ее волос. Это была графиня Потоцкая - мать Евгения.

- Вот ты где, mon cher! Пойдем-ка со мной, - не терпящим возражений тоном заявила она, подойдя к сыну. - Ты должен сию же минуту засвидетельствовать свое почтение Оболенским-Северским.

Кинув на Истомину многообещающий взгляд, молодой гвардеец все же покорно последовал за матерью.

Позабыв на мгновение о прежнем намерении пресечь зарождающиеся отношения с Потоцким, Истомина досадливо поморщилась.

К его матери она уже долгие годы питала стойкую неприязнь. А в последнее время даже элементарное соблюдение светского этикета в присутствие этой высокомерной особы давалось ей с большим трудом. Как иначе? Коли та не раз позволяла себе прилюдно отпускать недвусмысленные намеки о "молодящихся кокетках, развращающих невинных юношей"... Но не это главное. Все чаще и чаще в свете обсуждался возможный брачный союз молодых отпрысков двух благородных фамилий - Потоцких и Оболенских-Северских. И пусть сама Истомина, будучи замужем, не могла рассчитывать на предложение руки и сердца со стороны Евгения, но эти разговоры задевали ее за живое, заставляя стискивать зубы от боли и ревности.

И вот она уже пристально, не тая настороженного прищура, следит за передвижениями молодого гвардейца по периметру бального зала. И от ее внимания не может укрыться ни то, как он сардонически усмехается и даже закатывает глаза в ответ на какую-то реплику матери, ни как после этого ставит обратно на поднос лакея оба бокала с нетронутым шампанским, и снова украдкой посматривает на нее, Истомину. И в его глазах отчетливо читается досада и обещание, обрекающие возлюбленную на мучительное томление и грех...

С едва сдерживаемым раздражением Истомина перевела взгляд на молоденькую дебютантку, в мужья которой прочили Евгения - княжну Оболенскую-Северскую. Угловатую девочку с покатыми плечами и невзрачным личиком в обрамлении тугих темно-русых буклей.

http://s61.radikal.ru/i172/1307/7b/1faf7db67bc4.jpg

Что привлекательного может найти мужчина в этой блеклой, безликой шарнирной кукле, напрочь лишенной даже намека на женственность и красоту? Очарование юности, надежно скрытое за нарочитой чопорностью манер и отточено безразличной улыбкой?

Разве может такая особа прельстить чувственного, пышущего жизненной силой Евгения? Даже мысль об этом показалась Истоминой смехотворной.

И вдруг по мере приближения молодого гвардейца облик княжны стал стремительно преображаться. Аристократичную бледность оттенил румянец смущения. От улыбки повеяло весенней свежестью, движения преисполнились легкого кокетства. И даже полудетская угловатость вдруг обернулась хрупкостью и прелестной беззащитностью - особенно заметной на фоне сурового, едва ли не отталкивающего величия княгини Елены Константиновны.

Истомина не видела глаз девушки, но могла бы поклясться, что они лучатся надеждой и радостью, выдавая пылкую влюбленность... Как иначе?

А потом Евгений галантно склонился к руке юной дебютантки, коснувшись губами тонких, затянутых в белоснежные перчатки пальцев. Улыбнулся. Мягко. Снисходительно. И, видимо, войдя в раж, отвесил какой-то изящный комплимент, от которого румянец на щеках княжны сгустился.

С затаенной горечью наблюдала Истомина за этой сценой, силясь подавить зарождавшуюся в душе ненависть к этой трогательно-наивной девочке, смущенно потупившей взгляд от одного лишь, несомненно, ничего не значащего жеста... Завидовала ее молодости, свежести и невинности. Но главное тому трепетному чувству, которого самой Истоминой не довелось испытать ни в девичестве, ни в замужестве... И жалкое подобие которого она теперь, на склоне лет, волей-неволей пыталась побороть в душе... Зачем?...

...Вечер пролетел словно в тумане. Истомина танцевала, смеялась, дрожала и обворожительно улыбалась, глядя в глаза Потоцкому во время танца... первого... второго... третьего... И, наконец, бесповоротно сдалась на милость судьбы. Уехала не дожидаясь окончания бала вместе с молодым гвардейцем... Переступила черту...

Лишь на мгновение поддалась сомнению, но тут же зачарованно замерла, опаленная страстью в его глазах. И не стала противиться, когда он пересек вслед за ней порог гостиной. Медленно, на негнущихся ногах подошла к дивану и села. Вздохнула. Глубоко. Неровно... Отвела взгляд, устыдившись повисшего молчания. И снова вздрогнула, когда Евгений присел подле нее.

- Ах, Евгений Александрович, - устало поведя плечом, наконец, протянула Истомина и откинулась на спинку дивана. - Вы столь необузданны в своих желаниях... Оно и понятно. Молодость. Лишь в двадцать лет можно...

- Мария Николаевна, - порывисто перебил ее Потоцкий, придвигаясь ближе. - Маша! Машенька! Уверяю Вас в чистоте моих помыслов! Я люблю Вас... Страстно, нежно! Самозабвенно. Я жизнь готов отдать ради Вас! Но и думать не смею...

- Вы погубите меня... Я знаю, погубите! Смилуйтесь...

- Маша! - сжимая руку возлюбленной, взмолился Евгений. - Маша! Мария Николаевна! Поверьте! Я буду для Вас другом, братом... кем Вы только пожелаете! Но не гоните меня...

В гостиной вновь воцарилось тягостное молчание, прерываемое лишь приглушенным потрескиванием поленьев в камине. Истомина приподнялась с диванных подушек и, неестественно распрямив спину, напряженно замерла. Лицо ее было неподвижно и бесстрастно, но пышная грудь все же трепетно вздымалась над декольте, а затянутые в кружевные перчатки пальцы неловко сминали воздушную ткань платья, выдавая охватившее графиню волнение.

Зачем? Зачем он говорит о любви? Зачем толкает на грех? Понимает ли, как трудно сопротивляться искушению под его обжигающим взглядом.

А стоит ли противиться велению сердца? Коли...

- Я не гоню... - наконец, обреченно выдохнула Истомина, прикрыв глаза. - Не в силах...

И она не кривила душой, не лукавила. Великолепная, блистательная, искушенная в нравах и этикете высшего света графиня, действительно, не находила в себе сил прекратить встречи с молодым гвардейцем. Да и как можно отказаться от крупицы настоящего, трепетного, чистого в нескончаемой череде неискренних улыбок и чопорных бесед, утомительных балов и скучных карточных игр, театральных премьер и званых вечеров...

Ах, почему он не встретился ей раньше? В юности. Когда она, наивная и безыскусная, смотрела на мир восторженными глазами из-под густых опахал ресниц. Когда с трепетом и волнением ждала своего первого выхода в свет и кружилась в танцевальной комнате перед длинным рядом зеркал... Когда ее юную - семнадцатилетнюю - еще не выдали замуж за графа Истомина. Знатного и богатого царедворца на треть века старше нее самой... Как давно это было... Полжизни назад...

Графиня распахнула глаза, обратив взгляд на золотистые огоньки оплывших свечей в изящном канделябре. Глубоко, тягостно вздохнула, превозмогая страх и привычку во всем и всегда соблюдать приличия, решительно стянула с руки длинную кружевную перчатку.

- Милый, милый мальчик... Женя... мне не нужен брат... мне нужен... возлюбленный...

Потоцкий порывисто припал к обнаженному запястью графини и, дрожа словно в лихорадке, начал покрывать его страстными поцелуями. Губы - жаркие, властные, нежные - коснулись пульсирующей венки под алебастровой кожей, даруя долгожданную истому и одновременно разжигая в груди пожар желания.

- Маша... Машенька! - застонал Потоцкий, подняв потемневшие от страсти глаза на графиню, ища в ее взгляде дозволения пойти дальше.

Она дозволила... Она молила... Она требовала... Брала и тут же возвращала сторицей... Изголодавшей волчицей вонзала в него зубы и острые коготки, и уже через мгновение трепетно никла к нему, даря себя всю без остатка... Сплетаясь с ним воедино и телом, и душой...

* * *

Покинув глубокой ночью особняк Истоминых, Евгений остановился посреди заснеженной мостовой и, порывисто воздев руки к небу, подставил лицо крупным снежинкам, торжественно медленно вальсирующим в воздухе. На губах его играла счастливая улыбка. Порочная и сладострастная.

Эта любовная победа была далеко не первой в жизни молодого гвардейца, снискавшего среди приятелей славу ловеласа и сердцееда. Но дурманящие, жаркие объятия графини Истоминой затуманили голову так, что все прочие связи теперь казались лишь едва ощутимыми, краткими всплесками чувственности. Мимолетными и незначительными.

Подернулись дымкой забвения некогда тревожившие сердце и плоть пронзительно синие очи театральной примы Анни Фурье, томные обволакивающие нотки в голосе прекрасной цветочницы Сони и даже страстный, будоражащий кровь танец цыганки Изольды...

Той ночью для Евгения существовала лишь одна женщина - Маша... Мария Николаевна Истомина. Ее мягкое, податливое тело, округлые плечи, пышная грудь с отзывчивыми на ласки сосками...

Перед глазами все еще стоял ее образ. Разметавшиеся по подушке темные кудри с медным отливом, пылающие страстью глаза, маняще приоткрытые губы... Алые словно маки.

И при воспоминании об этой прекрасной женщине вновь возникала знакомая тяжесть в паху. Плоть наливалась кровью. Дыхание учащалось, а из груди рвался торжествующий крик. Безудержный и громогласный...

* * *

Истомина, легко ступая босыми ногами по половицам, молча и почти бездумно приблизилась к окну. Слегка отодвинув штору, воззрилась на заснеженную мостовую.

Крупные пушистые снежинки медленно опускались на землю, пританцовывая в неверном призрачном свете газового фонаря под окном. Красовались, вальсировали и, наконец, ускользали в тень, уступая место своим столь же изящным и беспечным подругам.

От стекла веяло отрезвляющей прохладой. Сквозь невидимые глазу щели в жарко натопленную комнату струился стылый воздух. Истомина опустила взгляд на снежные откосики, прильнувшие к окну со стороны улицы. Так же и она сама, закутанная в кружевное неглиже никла к Евгению той ночью. Доверчиво ища поддержки и спасения, ласки и тепла... Тепла, которого ей так не хватало все эти годы в отношениях с мужем...

Муж...

Истомина вдруг беспокойно вздрогнула и стремительно отпрянула от окна. Замерла, скрестив руки на груди и судорожно стиснув пальцами плечи. Будто не позволяя затаенному в сердце чувству - искреннему и страстному - вырваться на волю и испариться столь же молниеносно, как и зародилось. Словно оберегая его от всего вокруг и от самой себя в том числе. От собственных страхов и людской молвы... порицания общества и гнева Господнего...

Бог... Бог не простит... Покарает...

Издав обреченный стон, столь непохожий на те, что вырывались из ее груди в объятиях возлюбленного, Истомина обессилено опустилась на вычурный пуфик перед изящным трюмо. Изо всех сил сжала ладонями виски, будто желая раздавить голову вместе с роем бессвязных мыслей в ней. Заскулила - жалобно, надломлено, как загнанный в ловушку зверь - и затравленно посмотрела на свое подрагивающее в мерцающем свете свечей отражение.

Немилосердное стекло не скупилось на детали, открывая взгляду образ падшей женщины. Припухшие от страстных поцелуев губы, темные тени под развратными глазами, а на груди - едва прикрытые кружевным неглиже пунцовые следы страсти молодого любовника.

- Грех... грех... мой грех... - Отчаянно метнулась к иконе Истомина и пала ниц в покаянной молитве, сотрясая лбом стылые половицы... - Пресвятая Богородица... Матерь Божья... Не смогла... не сумела... поддалась искушению...

Рыдала, взывала к милости, воздевая руки к закрепленному под потолком образу. Обезумев от осознания собственного греха, рвала волосы, осеняла себя крестным знамением и вновь билась лбом о пол... Молила и каялась... Но устремленный на нее взор Богородицы был непривычно суров и непреклонен. http://s001.radikal.ru/i196/1307/17/e91c9c1d6dc7.jpg

* * *

Хмурый зимний рассвет застиг Истомину - притихшую и опустошенную - на коленях перед иконой. Обратив полубезумный взгляд на благословенный лик, беззвучно шептала она слова молитвы, без надежды снискать прощение за грех прелюбодеяния. Страшный грех пред Богом, пред нелюбимым, но безмерно уважаемым супругом, пред самой собой... Страшный грех, но сладостный...

А к вечеру следующего дня графиня слегла в горячке. Горничная суеверно крестилась, глядя на ее мертвенно бледное, покрытое испариной лицо с ввалившимися глазами. Приглашенный врач бессильно разводил руками, щеголяя мудреными словами, и, наконец, постановил:

- Все в руках Божьих. Нам остается лишь ждать... - Перекрестился и уехал.

По дому поползли тревожные слухи о душевном помешательстве графини. Обрывки слов, которые она выкрикивала в бреду, лишь подкрепляли подозрения дворни. Горничная Глафира взяла на себя смелость отписать о внезапной болезни Марии Николаевны ее почтенному супругу, уже как полгода пребывавшему на водах в Бадене.

Никто и не надеялся, что графиня доживет до его возвращения, но неделю спустя она все же пошла на поправку. Осунувшаяся, безучастная ко всему происходящему вокруг, вновь поднялась она с постели и, пошатываясь, устремилась к иконе. Устремила на Богородицу полный надежды взгляд и, вздрогнув, отвернулась... не стерпела осуждения...

Невзрачная, похожая на мышку-полевку горничная Глафира, дневавшая и ночевавшая все это время в покоях барыни, понимающе покачала головой и, будто устыдившись увиденного, поспешно скрылась за дверью.

Марию Николаевну Глафира боготворила. Пусть та и не была всегда милостива к ней - порой могла обругать за неуклюжесть и вспылить сгоряча, или даже пригрозить розгами. Но гнев графини всегда был недолговечен, зато улыбка мягкая, ласковая, глаза добрые и руки нежные.

Да не это главное. Помнила Глафира, как, оставшись без родителей - маленькая, голодная, боявшаяся собственной тени - бродила по улицам, просила милостыню у прохожих... Молодая, красивая барыня стала для нее благословением небес, настоящим Рождественским чудом...

Мария Николаевна подошла к Глафире у церкви. Спустилась по ступеням, пряча лицо от разыгравшейся метели в меховом воротнике красивого пальто, и вдруг замерла, заметив дрожавшую от холода девочку у подножья лестницы. Посмотрела - пристально, горестно. Подошла. Коснулась кончиками пальцев куцего серого платка, покрывавшего голову маленькой Глафиры. Вздохнула - тягостно, надрывно.

- Холодно тебе, да? - Тихо, шепотом. - Пойдем со мной, крошка... Пойдем. Я не обижу.

И сдержала свое слово. Бог видит, сдержала. Приютила сироту. Не позволила мужу выгнать девочку обратно на улицу. Плакала, умоляла, взывала к человечности и, наконец, добилась своего. Суровый граф махнул рукой на прихоть молодой красавицы жены. Разрешил оставить сиротку в доме.

Помнила Глафира, как порой усадит ее Мария Николаевна подле себя. То косы начнет заплетать, то сказки рассказывать, то грамоте учить. Но бывало и иначе... Случалось, надолго забудет молодая барыня о сиротке. Ходит улыбчивая, счастливая, то и дело осторожно поглаживая свой слегка округлившийся живот, а на Глафиру и не смотрит вовсе. Не избегает и не гонит прочь, просто не видит и все. Будто нет ее.

Не раз и не два маленькой Глафире доводилось становиться невидимкой в барском доме, но в конце концов, через пару-тройку месяцев, все возвращалось на круги своя... Проходило время и вновь отчего-то печальная, но все такая же ласковая и добрая графиня Мария Николаевна усаживала к себе на колени счастливую Глафиру. Учила грамоте, рассказывала сказки и заплетала ей косы...

Много позже узнала повзрослевшая Глафира о злом роке, преследовавшем Марию Николаевну. Жалела ее, молила Господа о чуде, но тот оставался нем к молитвам сироты... И потому все чаще стала задаваться Глафира вопросом, а есть ли он, Бог, на свете. Но тут же одергивала себя... Есть! Коли ниспослал ей самой когда-то Рождественское чудо в лице Марии Николаевны. Есть!

И больше всех людей на свете, даже больше самого Бога любила и почитала невзрачная горничная - мышка-полевка Глафира - свою барыню. Потому никогда бы не позволила себе обмолвиться кому-то о причинах ее внезапной болезни. А ведь знала она все... Знала.

Но шила в мешке не утаишь. Слухами земля полнится. И они лишь крепли от категоричных отказов графини Марии Николаевны принять ежедневно являвшегося в ее дом молодого и статного гвардейца Евгения Александровича Потоцкого.

* * *

Едва оправившись после болезни Истомина вознамерилась покинуть Петербург. Только избежать встречи с Евгением ей все же не удалось. Он по-прежнему не желал верить, что она осознанно гонит его прочь и даже по прошествии месяца наведывался к ней все также регулярно. День отъезда Истоминой из Петербурга не стал исключением.

Евгений еще из-за кованой ограды заметил царившее на подъездной аллее оживление. Вокруг запряженной в четверку лошадей санной кареты суетливо сновали слуги. Крепили к ней дорожные сундуки.

Приготовления, судя по всему, уже подходили к концу, и появись Евгений несколькими минутами позже, быть может, и не застал бы никого. Но ему посчастливилось пересечь ворота как раз в тот момент, когда меж величественных колонн, обрамляющих парадный вход особняка, показалась закутанная в соболью шубу графиня.

Даже издали она совсем не походила на ту блистательную, чувственную и страстную красавицу, коей запомнил ее Евгений при последней встрече. Вместо нее, метя подолом старомодной шубы заснеженные ступени, к карете величаво спускалась суровая барыня, совершенно лишенная кокетства и светского лоска.

- Мария Николаевна! - окликнул ее Евгений и ринулся вперед, поскальзываясь на укатанном санными полозьями снегу. - Постойте!

Истомина замерла, метнув тревожный взгляд на бегущего к ней юношу, но уже через долю секунды обрела прежнее величие и продолжила путь к карете.

- Постойте! - ухватив женщину за рукав шубы, повторил он и в тот же миг вздрогнул под устремленным на него взглядом. Пустым. Отрешенным. Стылым.

Графиня молчала. Евгений смотрел на возлюбленную и едва узнавал. Заострившиеся черты лица, бледные нетронутые румянцем щеки, темные, болезненные тени под глазами. И что-то еще. Пугающее. Чужое. Незнакомое.

- Вы уезжаете? - Голос малодушно дрогнул.

Истомина едва заметно кивнула. Скривила губы в досадливой полуулыбке. Вероятно, снова хотела промолчать, но вдруг, когда Евгений уже почти утратил надежду услышать ее голос, будто сжалившись над молодым поклонником, заговорила. Ровно. Бесстрастно.

http://s017.radikal.ru/i428/1307/55/d75dd0c3b11b.jpg

- Да. Петербургские зимы не идут мне на пользу.

- Вы... Маша, Вас пугает осуждение людей? - срывающимся на сип шепотом затараторил он, продолжая судорожно удерживать графиню за рукав. - Но разве их мнение так важно, коли речь идет о любви? О нас с Вами!

- Что мне люди? - нарочито равнодушно покачала головой она. - Ничто не делает их столь добропорядочными и праведными в собственных глазах, как чужое грехопадение. Так пусть потешатся.

- Значит, это я провинился перед Вами? И потому Вы более не желаете меня видеть подле себя?

- Вы? - Во взгляде Истоминой промелькнуло изумление, а вслед за ним горечь. - Причем здесь Вы? Виновата лишь я одна! Ведь грех это, Женя. Грех! Преступление пред Богом, пред мужем...

- Маша! - возмущенно вскричал Евгений. - Маша, подумайте! Что Вам муж? Этот омерзительный старик!

Истомина поменялась в лице и на долю секунды стала даже бледнее прежнего. Но через мгновение щеки ее опалил багряный румянец. Неровный. Лихорадочный. Словно наложенный неумелой рукой подслеповатого художника.

- Как Вы смеете так отзываться о достойном человеке! Вы... мальчишка! - гневно прошипела она. - Он...

- И что же он? - запальчиво перебил ее Евгений. - Обрюзгший старик с "Георгием" на шее и редкими волосенками вокруг лоснящейся лысины! Вам должно быть противно, что...

- Да, мне противно! Противно слушать Вас! Ваши насмешки в адрес всеми уважаемого, порядочного и добрейшего человека омерзительны! Избавьте меня от необходимости их выслушивать! И от своего общества тоже.

Истомина решительно шагнула к карете и, требовательным жестом призвав горничную занять место подле себя, забралась вовнутрь. Потоцкий едва заметил, как мимо него вслед за барыней проскользнула худенькая, облаченная во что-то серое девушка. Дверца кареты захлопнулась, открыв взгляду молодого гвардейца лазарево-золотой герб рода Истоминых с выгравированным понизу девизом: "Не оставлю пути чести и долга". Золотыми буквами по лазаревой ленте. Колкой насмешкой по обнаженной душе...

- Па-а-а-ашла! - ворвался в затуманенное сознание зычный возглас кучера.

Засвистел кнут, рассекая сухой морозный воздух. Встревожено заржали лошади, через мгновение заглушив топотом копыт скрип снега под полозьями кареты. А Евгений, недоуменно сощурившись, продолжал стоять на подъездной аллее и не верил... отказывался верить, что это конец. Что Маша... Мария Николаевна... ушла из его жизни навсегда.

- Не оставлю пути чести и долга... - беззвучно, одними губами прошептал Евгений. - Не оставлю пути чести и долга...

А год безымянный, безвременный век.

Война - не война, но тоскливо и вьюга.

И там за стеклом - молодой человек

И все еще девочка (в скобках - подруга).

(Зимовье зверей "Не вальс")

В ту зиму Настя впервые за неполные семнадцать лет своей жизни стала тяготиться деревней. Все здесь навевало тоску - и тишина, и пышущая жаром изразцовая печь, и занесенный снегом яблоневый сад, и некогда милая сердцу оранжерея. Лишь единожды познав столичный блеск, лоск и мишуру, юная княжна уже не могла и не желала находиться вдали от них. Ее манили балы, приемы, театральные премьеры и... Евгений.

Пребывая в вынужденном заточении, угрюмой тенью бродила она по дому, преследуемая суровыми и осуждающими взглядами предков, взирающих со старинных полотен. Украдкой посматривала на собственное отражение в зеркалах. Выискивала признаки женственности в своей почти по-детски худенькой фигурке. Надеялась, что когда-нибудь - уже совсем скоро - она сможет составить конкуренцию прекрасной графине Истоминой в глазах Евгения. Но плечи ее оставались все так же покаты, над искусно расшитым декольте по-прежнему не вздымалась пышная грудь, а дымчато-серые глаза и вовсе утратили недавнюю выразительность и восторженный блеск.

Унылыми зимними вечерами Настя подолгу сидела у камина, устремив отрешенный взгляд на охваченные пламенем поленья. Ждала вестей из Петербурга, вслушивалась в свирепое завывание вьюги за окном и упорно воскрешала в памяти, как закутанная в пышное облако небесно-голубой тафты пышнотелая красавица Мария Николаевна Истомина кружилась в объятиях статного гвардейца Евгения под звуки венского вальса...

* * *

В конце зимы, на второй неделе Великого поста, в фамильное имение Оболенских-Северских неожиданно нагрянул молодой князь Дмитрий Павлович - Митенька. Камня на камне не оставил он от царившего там сонного оцепенения. Суетливо заметались по дому слуги, желая угодить хозяину во всём и сразу. С лихорадочно пылающими щеками и горящим взглядом кинулась юная княжна в объятья брата. И весь вечер, сидя подле него, жадно внимала последним светским сплетням, тревожившим умы сливок петербургского общества.

Сам Митя особого интереса к ним никогда не проявлял. Гораздо больше его волновали новости, связанные с военными действиями на Кавказе, Балканах и в Крыму. Но на этот раз он все же пошел на поводу у младшей сестры, изо всех сил стараясь припомнить что-нибудь примечательное.

- Был я с месяц назад на премьере в Александринском театре. Пьеса называлась "Не так живи, как хочется" по Островскому. Тебе бы, наверное, понравилась. По мне - так чепуха... - морща лоб, рассказывал он. - Говорят, Читау решила покинуть сцену... А, нет, вышла в роли Даши. Да ненадолго, думаю. Огарёв воспротивится.

- Огарёв?

- Ну да, они ведь обвенчались...

- С кем? С Михаилом Ильичом? - недоверчиво воззрилась на брата Настя.

- С ним самым. А что тут такого? - снисходительно усмехнувшись, подтвердил Митя.

- Но это же мезальянс! Кто он, а кто она? Родовитый дворянин женится на безродной актёрке... Это невозможно. Митя, право... ты, наверное, шутишь?

- Ах, Настя. Ты говоришь в точности, как наша маменька. Род, честь, мезальянс... скучно...

- Но...

- Да никаких "но". Какая разница, если они любят друг друга?

- Митя! Ты говоришь крамольные вещи... Разве дали бы родители Михаила Ильича благословение на такой брак, коли были бы живы...

- Мы об этом уже никогда не узнаем, сестренка, сама понимаешь. А Читау... красивая женщина. Умная, страстная, чувственная... Ты же сама восхищалась ее игрой на сцене, ее умением вживаться в роль, а теперь брюзжишь, словно столетняя старуха.

- Митя, - снова ужаснулась Настя. - Разве это повод чтобы жениться?

- То есть любовь ты не считаешь весомым аргументом? - скривил губы молодой князь. - Ищешь поводы? Эх... люблю я тебя, сестренка... Но как представлю, что довелось бы жениться на такой, как ты, хоть в петлю лезь...

Настя вздрогнула и, дабы подавить подступающие слезы, прикусила нижнюю губу. По-мальчишески жестокие слова попали точно цель, напомнив о Евгении и его романе с графиней Истоминой. Неужели он тоже воспринимает ее - Настю - настолько скучной, что предпочтет женитьбе Преисподнюю?

Митя не сразу заметил реакцию сестры и, посчитав тему мезальянса исчерпанной, вновь задумался, припоминая светские сплетни, которые могли бы увлечь Настю. Но в голову лезли исключительно недавно полученные вести из Крыма, в частности о неудачной попытке генерала Хрулева атаковать Евпаторию.

- Знаешь, сестренка, говорят, император болен. Вроде бы ничего серьезного. Обычная простуда. Но все это очень некстати, - угрюмо глядя на охваченные огнем поленья в камине, продолжил Митя. - Я просил командировать меня в Севастополь... Я же боевой офицер, а наш полк прочно осел в Петербурге. При дворе. Только и делаем, что штаны в театральных ложах, да за карточными столами протираем. Пока другие защищают Отечество в бою, наши разряженные кавалергарды лишь позорят честь офицерского мундира. Понимаешь?

Молодой князь перевел полный надежды взгляд на сестру и недоуменно сощурился, заметив произошедшую в ней перемену.

- Настя?

Девушка, продолжая ожесточенно кусать губы, казалось, и вовсе не слышала его последних слов. Ни об императоре, ни о чести офицерского мундира. Ее волновало лишь одно - отношение Евгения. Но разве могла она позволить себе задать столь бесстыдный вопрос брату? И действительно ли хотела слышать чистосердечный ответ? Хотела!

- Ты думаешь, Евгений тоже считает меня скучной и недостойной своей любви? - отрывисто, но все же непривычно твердо спросила она. - Именно поэтому он пошел наперекор воле матери и предпочел мне графиню Марию Николаевну?

- Насть, - неожиданно строго оборвал сестру Митя и недовольно сдвинул брови на переносице. - Потоцкий в Севастополе. Графиня Истомина и вовсе невесть где. Она покинула Петербург незадолго до его отъезда в полк. А ты... гонишься за вчерашним днем. И напрасно себя изводишь.

Настя ничего не ответила брату, но с той секунды Митя нашел в ее лице внимательного и благодарного слушателя баек - и правдивых, и не очень - о героической обороне Севастополя. Ее более не интересовали ни театральные премьеры, ни скандальные мезальянсы. Вести с полей сражений - вот все, что она желала знать.

Ночью Настя долго не могла сомкнуть глаз, вновь и вновь воскрешая в памяти рассказы брата о доблести и мужестве воинов, о тяжелых потерях русской армии, о героизме адмирала Нахимова и вице-адмирала Корнилова, о хирурге Пирогове. Но более всего ее душу растревожили истории о сестрах милосердия - девушках и женщинах дворянского сословия, ринувшихся по зову сердца выхаживать раненных и больных...

Едва дождавшись рассвета, юная княжна велела запрячь карету и отправилась за советом к отцу Иоанну. Для себя она уже все решила, но как воплотить в жизнь задуманное пока не понимала. Кого просить о помощи и содействии?

Приходской священник выслушал сбивчивую тираду Насти, не тая удивления, но перебивать не стал. Позволил выговориться. Да и после того, как она, обратив на него полный надежды взгляд, притихла, долго молчал. Хмурился. Обдумывал услышанное.

- Дитя мое, - наконец заговорил он. - Ваши благородные порывы, несомненно, похвальны и не могут не вызвать уважения. Но... Вы еще так молоды и, мне кажется, видите сие благое деяние исключительно в отрадно-розовом цвете. Считаете войну романтическим приключением... Но хотя бы задумайтесь, на какие лишения Вы сами себя хотите обречь. Ведь это не увеселительная прогулка, не забава!

- Я это понимаю, - потупившись, возразила Настя. - Понимаю!

- А понимаете ли Вы, что война - это прежде всего горечь утраты, это смерть, это ранения, подчас смертельные... Это болезни, в конце концов? Знаете ли Вы, что не меньше дюжины сестер милосердия, отправившихся осенью минувшего года в Севастополь, умерли от тифа? И Вы хотите разделить их участь?

- На все воля Божья. Не Вы ли это мне говорили? Если Господу будет угодно призвать меня к себе...

- Дитя, Вы понимаете мои слова слишком буквально. Да, воля Божья, но вправе ли мы с Вами возлагать на него ответственность за наши собственные деяния и безрассудства?

- Это не безрассудство! Это мой долг как дворянки перед Богом, перед моим Отечеством, перед людьми! - твердо возразила Настя и порывисто продолжила: - Все вокруг твердят о дворянской чести, о долге, о благородстве... А что это, коли не помощь ближнему? Вышивание крестиком и гладью? Музицирование? Посещение балов и театров? Что? Я не собираюсь делать ничего из ряда вон выходящего! Поймите это. Я лишь следую пути, выбранному моими предками! Пути служения Отечеству и царю! Это мой дворянский долг, к которому призывает не только Великая княгиня Елена Павловна, но и мое сердце.

- Долг? Прежде всего Ваш долг это почитание отца и матери. Супруга, которого они Вам выберут. И воспитание детей. Вот первостепенный долг женщины. И дворянки! К слову, одобряют ли Ваши родители это решение?

- Мои родители, отец Иоанн, как Вам известно, истинно благородные люди! - дерзко вздернув подбородок, отчеканила Настя. - Всю свою жизнь они верой и правдой служат России. И именно им мы с братом должны быть благодарны за...

- Настенька, - ласково улыбнувшись юной княжне, прервал ее страстную тираду священник. - Я восхищаюсь Вашим мужеством и желанием помочь страждущим, я вижу решение Ваше твердо, и отговорить Вас мне не под силу... Да и не в праве я. Поэтому объясните цель Вашего визита ко мне? Благословить Вас на святое дело? Я благословляю...

- Так помогите мне! Я решилась. Да! Но как мне претворить это решение в жизнь? С чего начать?

Отец Иоанн задумчиво потер переносицу.

- Дитя мое, если Вам так будет угодно, я могу написать сопроводительное письмо, которое Вы предоставите в Крестовоздвиженской общине сестер милосердия, - не слишком уверенно предложил он после продолжительного молчания и, встретив благодарный взгляд юной княжны, мягко улыбнулся. - Да, так и поступим. Так и следует поступить.

* * *

- Ну, сестренка, ты даешь... - удивленно присвистнул Митя, услышав о намерении Насти, и тут же саркастически скривил губы. - Дворянская честь, достоинство, родительское благословение... А сама-то как запела, едва узнала, что Потоцкий в Севастополе. Сразу же позабыла о девичьей гордости и собралась бежать вслед за ним, как собачонка. Думаешь, он вдруг воспылает к тебе неземной страстью? Брось, сестренка...

Настя побледнела, оскорбленная словами брата. Отвела взгляд и тихо, но твердо заговорила.

- Митенька, мне горестно и стыдно, коли ты видишь за моим желанием помогать раненым лишь безнравственность? Поверь, мне и подумать страшно, что я могла бы опозорить наш род грехопадением и попыткой навязать свое общество мужчине...

- Не просто мужчине, а твоему несостоявшемуся жениху, - едко ухмыльнулся Митя. - О котором ты еще вчера...

- Вот именно, несостоявшемуся, - отчеканила Настя. - Насильно мил не будешь. И я молю Господа, чтобы мне не довелось повстречать Евгения в Севастополе... Молю, чтобы вражеские снаряды обходили его стороной, чтобы он остался жив и невредим. Но коли случится так, что потребуется перевязать ему раны, я исполню долг и не посрамлю честь благородной фамилии Оболенских-Северских.

- Ах как высокопарно...

- Понимай, как знаешь. Но от своего решения я не отступлю! Помоги мне, Митенька! Христом Богом тебя прошу, помоги! Не могу я так больше жить... салфетки вышивать, зная, что во мне нуждаются... что я могу спасти чью-то жизнь... и внести свой вклад в нашу победу.

Над Сапун-горой цветут тополя,

Над Сапун-горой летят журавли,

Но плывут из края в край по полям

Эти маки, маки - совесть земли.

(Ю. Антонов "Маки")

Брат и сестра Оболенские-Северские прибыли в Севастополь лишь в апреле. С разницей в одну неделю. Митю задержала в Петербурге внезапная смерть императора, а Настя не день и не два изучала азы медицинской науки в Крестовоздвиженской общине.

Папенька - князь Павел Петрович Оболенский-Северский - преград дочери не чинил и отнесся к ее желанию с уважением. Тем более, что столь благородный порыв юной княжны снискал благоволение молодого монарха и добавил ее отцу весу при дворе.

Маменька - Елена Константиновна - по-прежнему поправляла здоровье на водах. И ее решено было не тревожить, дабы случайные волнения не оказали пагубного влияния на ее самочувствие. Чему сама Настя в тайне ото всех была несказанно рада.

Но странное ощущение обманутости возникло у Насти сразу по прибытии в Севастополь. Жизнь там текла на первый взгляд размеренно, даже празднично и совсем не напоминала те картинки лишений и человеческих страданий, которые рисовало ее воображение благодаря рассказам Мити и предостережениям отца Иоанна.

Ярко светило солнце, игриво поблескивая над пронзительно-синим морем. Легкий теплый ветерок надувал паруса скопившихся в бухте шхун и колыхал волны. Вдали, над горизонтом ползли длинные белые облака, не нарушая царившей вокруг беззаботности и умиротворения. Так же как и окутанная дымкой Сапун-гора, желтоватой тенью высившаяся над городом.

С бульвара доносились звуки какого-то старинного вальса в исполнении полкового оркестра. Пахло солью и цветущими акациями. И лишь изредка воздух чуть сотрясали доносившиеся откуда-то гулкие пушечные залпы, подозрительно напоминающие отдаленные раскаты грома.

Но на них будто бы никто не обращал внимания. По бульвару вальяжно прогуливались офицеры и юнкера, дамы с изящными ажурными зонтиками. Они улыбались, переговаривались, и всем своим видом демонстрировали полное довольство жизнью, собой и окружающим миром.

Разве это война? Недоверчиво щурясь, безмолвно вопрошала Настя, озираясь по сторонам. Героические сражения? Доблесть русской армии и флота? Лишения? Боль? Потери?

Тот же вопрос четко отпечатался на лицах семерых ее теперь уже подруг, самоотверженно покинувших родные дома и преодолевших долгий тяжелый путь, дабы придти на помощь солдатам, матросам и офицерам, мужественно обороняющим Севастополь в ожесточенных боях. И вот он осажденный город... Красивый, праздничный, гордый. И словно насмехающийся над благородными порывами только что прибывших сестер милосердия.

Облаченные в скромные коричневые платья, белоснежные передники и чепцы женщины замерли перед величественным Домом Морского Собрания, где им предстояло выполнять возложенную на их хрупкие плечи богоугодную и гуманную миссию. Трудно - почти невозможно - было вообразить, что за этими массивными, богато украшенными бронзой дверьми из красного дерева расположился главный перевязочный пункт. Казалось, распахнись они, и послышится смех, музыка, веселые и шумные разговоры. Праздник...

Но очутившись внутри, в большой беломраморной зале с уходящими на два этажа ввысь розовыми пилястрами, Настя обмерла и, в миг устыдившись своих недавних сомнений в героизме воинов осажденного Севастополя, потупила взгляд на половицы прекрасного паркета. Когда-то - кажется, совсем недавно - по ним порхали танцующие пары. Дамы дарили кавалерам чарующие улыбки, кокетливо обмахивались веерами. Офицеры галантно целовали их затянутые в перчатки пальчики... Шуршали шелка... Играла музыка...

Да, все здесь еще хранило следы былого праздника, но оттого лишь острее ощущался контраст с происходящим сейчас. Множество кроватей с ранеными под тускло-серыми одеялами. Стоны - мучительные и рвущие душу на части. Тяжелый, смрадный запах - людских испражнений, пота, гниющего мяса и крови.

Значит, вот чем пахнет война? Совсем не акациями и морем.

- Ну, чего же вы оробели, голубки? - поторопила застывших на пороге женщин старшая сестра милосердия. Взгляд ее, несмотря на лучившуюся доброту, смотрел строго и, кажется, даже немного осуждающе. Будто бы говорил: "Ну что? Никак обратно в столицу навострились? Поиграли в благородство и хватит?" - Пойдемте. Николай Иванович в операционной. У нас с утра одиннадцать ампутаций было. И еще предстоит несколько.

- Ампутаций? Так много... - в ужасе протянула одна из только что прибывших женщин.

- А Вы как думали? Война...

- Но неужели никак нельзя обойтись без них... В Петербурге говорят...

- В Петербурге любят посудачить, - строго оборвала ее старшая сестра милосердия. - А здесь мы делом заняты. Николай Иванович людей с того света вытаскивает!...

Не дожидаясь реакции на свои слова, женщина двинулась вдоль рядов коек, время от времени останавливаясь то, чтобы поправить кому-то одеяло, то, прикладывая руку ко лбу страдальца, проверяла не усилился ли жар, то заговаривала с кем-нибудь из раненых, справляясь о самочувствии. И, наконец, достигла плотно закрытой двери.

- А здесь у нас операционная. До войны в этой комнате в бильярд офицеры играли, - сообщила она, обернувшись к следовавшим за ней женщинам. - А ныне... Ну да вы и сами увидите. А впрочем, можете остаться здесь... - И, раскрыв дверь, заглянула в образовавшийся проем.

Через ее плечо взгляду Насти открылась не менее, а, быть может, даже более страшная картина, нежели в большом зале. Угрюмые, изнуренные лица докторов вокруг операционного стола. Лежащий на нем раненый. Его открытые, остекленевшие под влиянием хлороформа глаза. Бледные губы с запекшейся кровью, будто шепчущие что-то. Кривой нож в окровавленной руке врача, нацеленный на приговоренную к ампутации ногу солдата. Еще один раненый, ждущий своей очереди на носилках в углу и полными ужаса и муки глазами взирающий на товарища.

Поддавшись малодушию, Настя зажмурилась, когда острый нож коснулся ноги пациента и в ту же секунду, судорожно, борясь с подступающей дурнотой, стиснула зубы. Раздался душераздирающий крик - то ли вдруг пришедшего в чувство солдата на операционном столе, то ли его корчащегося в муках товарища. Яростные проклятия. Стон. Хотелось заткнуть уши и бежать из этого ужасного места. Далеко-далеко... Домой. В усадьбу. Где пышет жаром изразцовая печь. Где, быть может, уже пышно цветет яблоневый сад и играют в городки крестьянские дети...

Настя приоткрыла глаза, сжав в кулаке ткань передника. Сглотнула и, решительно отсекая пути отступления, протиснулась вслед за старшей сестрой милосердия в операционную...

http://s14.radikal.ru/i187/1307/f9/599eeb171795.jpg

Верховодил здесь приземистый лысоватый мужчина с темными бакенбардами и окровавленными по локоть руками. При взгляде на него сложно было поверить, что это и есть тот знаменитый хирург-новатор - профессор Николай Иванович Пирогов. Но то был именно он. Сосредоточенный. Решительный. Неутомимый...

- Они что же там, в Петербурге, совсем из ума выжили, - гневно свел он брови на переносице по окончании операции, повернувшись к двери, и двинулся прямиком к Насте, вытирая на ходу руки о полотенце. - Детей сюда присылать вздумали?

В два шага он пересек бывшую бильярдную, остановившись напротив юной княжны, и бесцеремонно приподнял испачканными в крови пальцами ее подбородок. Пристально, сурово посмотрел ей в глаза.

- Я не ребенок! - судорожно сглотнув, отчеканила Настя и для пущей убедительности вздорно тряхнула головой. - Не ребенок. И я справлюсь! Будьте уверены!

- Будьте уверены? - удивленно сощурился Пирогов. - Ну что ж... Посмотрим-посмотрим, чего стоят Ваши заверения, барышня. А молодость она и, правда, не порок...

Настя изо всех сил старалась доказать окружающим и прежде всего прославленному хирургу, что доверие, оказанное ей Великой княгиней Еленой Павловной, было не напрасным. И что для нее это не прихоть, не блажь, а самая что ни на есть важная цель в жизни - служить своему Отечеству, помогать людям, выхаживать раненных бойцов, проливающих кровь в сражениях с неприятелем.

И пусть порой ей хотелось выть от отчаяния при мысли, что эта война никогда не закончится, поддаться слабости и сбежать Настя более не помышляла. Только операционную она все же старалась обходить стороной, в основном ухаживая за ранеными до и после их попадания в эту страшную комнату. Зато делала это самоотверженно и не жалея сил, вскоре снискав себе уважение и раненых, и коллег - как докторов с фельдшерами, так и других сестер милосердия.

* * *

В мае под пронзительно-голубым небесным сводом алым пламенем вспыхнула израненная Севастопольская земля. Будто не могла и не желала более впитывать в себя людскую кровь и в одночасье выплеснула ее наружу... Зацвели маки. Гордо и укоризненно кивали на ветру их пурпурные головки. Лоснились на солнце блестящие лепестки, отсвечивая золотом по краям.

Все чаще сотрясали воздух пушечные залпы. Нескончаемым потоком стекались к Дому Собрания носилки с ранеными и даже убитыми. Однажды вечером, незадолго до заката солнца принесли в перевязочный пункт обезглавленное тело.

Не тая ужаса, кинулась старшая сестра милосердия наперерез солдатам.

- Ну куда же? Куда же вы его несете?

- Не бушуй, сестричка! Не бушуй... Голову за следом несут. Говорят, доктор тут кудесник... С того света людей возвращает. Авось подлатает он нашего Акима... Вылечит.

- Как подлатает? - изумленно вскрикнула женщина. - Голову пришьет и обратно в строй вернет? Голубчики... он ведь хирург, а не Господь Бог...

А днем десятого мая в перевязочный пункт явился важный офицер. Деловито окинув взглядом бывшую бальную залу, он сообщил Пирогову о предстоящей крупномасштабной военной операции и наказал подготовиться к большому поступлению раненых.

Настя шла в тот вечер на дежурство с тяжелым сердцем. Горестно смотрела на браво шагающие к батареям отряды и пока еще пустые носилки, которые тащили за ними вслед. С содроганием осознавала, что кого-то из этих офицеров, юнкеров и солдат доставят ночью в перевязочный пункт, и вновь наполнится большая бальная зала стонами и кровью, а из бывшей бильярдной будут доноситься душераздирающие крики на миг очнувшихся от хлороформного дурмана раненых. А кто-то так и останется лежать на бастионе.

Настя упорно гнала прочь мысли, что среди убитых и тяжело раненых может оказаться Митя или Евгений. Но на душе было не спокойно. Сердце замирало от страха за них.

Смеркалось. Ветер тихонько шелестел молодой листвой на деревьях. В траве запели ночные цикады. Пронзительно и тревожно. Настя подошла к парадному входу Дома Собрания и на мгновение замешкалась, с опаской всматриваясь в тускло освещенные, почти темные недра перевязочного пункта в прямоугольнике настежь распахнутых дверей. И, наконец, подавив тяжелый вздох, поднялась по высоким ступеням.

В беломраморной зале с уходящими ввысь розовыми пилястрами все было готово к новому поступлению раненых. Тюфяки уже без кроватей расстелены рядами на полу. У входа - столики с бумагой. У стены - разложенные на подставке примочки, бинты, компрессы, груды корпии, свечи. В углу - большой кипящий самовар и два стола с кружками и чайниками, чуть поодаль - водка, вино, кислое питье, рюмки.

Вокруг полумрак и какая-то страшная, неестественная тишина. Собравшиеся в зале доктора, фельдшеры, сестры милосердия, если и переговариваются, то лишь каким-то суеверным шепотом, но преимущественно молчат. Ждут. Кто-то бродит между рядами тюфяков - парами, либо в одиночестве. Кто-то время от времени скрывается в операционной...

В дверной проем и высокие окна по обеим сторонам залы заглядывала теплая южная ночь. Замер на синеющем небосклоне тонкий серп полумесяца. И вдруг будто молния блеснула, вздрогнула земля, задребезжали стекла в рамах от сокрушительного треска.

Настя зажмурилась, инстинктивно втянув голову в плечи. Судорожно стиснула пальцами белый передник.

- Господи... Матерь Божья... спаси и помилуй нас грешных, - упав на колени, надрывно запричитала одна из сестер милосердия, в точности озвучивая Настины мысли, и начала лихорадочно креститься.

Сполохи все чаще пронзали ночную синеву. Вскоре видневшееся сквозь дверной проем небо стало почти по-петербургски светлым от непрерывных вспышек. Пушечные залпы слились в единый громоподобный гул, из которого уже невозможно было вычленить отдельные удары... И хоть пальба шла на бастионах, казалось, будто снаряды разрывались в самом городе, сотрясая его до основания.

Так продолжалось не меньше часа, прежде чем в открытые двери втащили носилки. Первые. Вторые. Третьи... А вслед за ними еще и еще. Нескончаемым потоком. Зал неуклонно наполнялся ранеными. Казалось, что ими уже застлан весь пол, так что и ступить-то более некуда.

Их мученические стоны и душераздирающие крики заглушили пальбу с бастионов. Даже дребезжание стекол уже более не ощущалось так отчетливо, как в молчаливом ожидании.

- Доктор, Ваше превосходительство! Не мучьте! Пощадите! - доносилось со всех сторон.

"Бильярдная" тоже была полна страдальцев, но в ту ночь оказалось не до операций. С трудом успевали хотя бы сделать перевязки и распределить раненых - кого в Гущин дом, кого на Николаевскую батарею - чтобы освободить место для новых поступлений.

- Сюда рабочих! - Попыталась перекричать шум Настя, с трудом пробираясь между носилок к двери. - Вон тех надо снести в Гущин дом! А этих на Николаевскую!

- Сестра! - цепко ухватившись за подол Настиного платья, простонал лежавший на тюфяке солдат. - Дай водки! Помилуй! Водки!

Настя метнулась к штофу на столике, краем глаза заметив, что в зал внесли еще одного раненого. Кинула полный отчаяния взгляд на его окровавленный офицерский мундир и вдруг замерла. Медленно, не желая верить увиденному, вновь повернула голову к носилкам.

- Евгений, - в ужасе прижав руки к груди, выдохнула она. На нетвердых, подкашивающихся ногах ринулась наперерез носильщикам и рухнула на колени, коснувшись подрагивающими пальцами лица Потоцкого. - Евгений Александрович.

Взгляд его, полный муки и боли, на мгновение прояснился и обратился на девушку.

- Анастасия Павловна, - едва слышно прошептал. - Вы? - Попытался ободряюще улыбнуться, но губы его лишь скривились в мучительной гримасе. - Вот и свиделись мы с Вами...

Едва успев произнести эти слова, Евгений потерял сознание. Настя судорожно стиснула его окровавленные пальцы, не замечая, что плачет.

- Евгений Александрович, прошу Вас, не умирайте... Прошу Вас... - шептала она, стоя на коленях перед носилками. Подняла глаза, лихорадочно ища Пирогова. И через долю секунды заметила его, пробирающегося к ней между рядами.

- Николай Иванович! - не своим голосом позвала она, силясь перекричать стоявший вокруг шум. - Николай Иванович! Скорее сюда! Пожалуйста...

К счастью, он только что закончил осматривать очередного раненого и, увидев, что принесли офицера, сразу же поспешил к нему.

- Подсветите-ка мне, Настенька! - склонившись к Евгению, попросил он. - Тяжелое ранение в грудь. Большая кровопотеря. Помогите мне приподнять его. Быть может, пуля прошла навылет...

Настя, держа в одной руке свечу, другую просунула под спину Евгению, притягивая его к себе. Пирогов, сосредоточенно морща лоб, ощупал раненого и, наконец, покачав головой, пробормотал:

- Нет, засела внутри...

По взгляду хирурга, Настя поняла, что состояние Евгения, действительно, тяжелое. Да и сама это видела... И, затаив дыхание, ждала вердикта...

"Только не в Гущин дом", молчаливо заклинала она. Знала, что если Пирогов сейчас назовет это страшное место, значит, надежды нет совсем... и помочь Евгению уже не сможет никто на этом свете.

"Только не в Гущин дом", отчаянно молили ее полные слез глаза, устремленные на Пирогова.

"Только не в Гущин дом!"

- Будем оперировать, - ободряюще кивнув Насте, наконец, произнес хирург после продолжительного молчания. - Надо извлечь пулю. - И окликнув носильщиков, приказал отнести раненого в комнату, предназначенную для офицеров. - Будем оперировать, Настенька.

- Будем, - облегченно вздохнула девушка и порывисто припала губами к руке Пирогова. - Спасибо Вам.

- Ну, бросьте.. бросьте... Вот еще чего удумали. Я же не архиерей, чтобы мне руки целовать... Да и благодарить покамест не за что.

Светало. Пальба на бастионах стихала. Поток раненых потихоньку начал иссякать. Доктора и фельдшеры удалились в операционную, сестры заканчивали с перевязками.

Из-за Сапун-горы поднималось солнце. Пламенели в первых утренних лучах маки на склонах севастопольских холмов. Весело чирикали птицы. А в маленьком садике при Доме Собрания под пышным цветом белой акации лежало не меньше двух дюжин тяжело раненных и умирающих солдат и матросов, которым пока не хватило места в "бальной зале"...

...В ту страшную майскую ночь из строя выбыло около трех тысяч человек. Больше половины из них поступило в центральный перевязочный пункт.

* * *

Несмотря на успешно проведенную операцию, состояние Потоцкого оставалось крайне тяжелым. Началась лихорадка. Весь следующий день и ночь Настя неотлучно сидела у его постели. Неустанно меняла компрессы на пышущем жаром лбу. Молилась. Часто замирала, напряженно вслушиваясь в слабое дыхание Евгения... В такие моменты ей отчетливо представлялось, что еще мгновение из его груди вырвется предсмертный хрип. Панически боясь такого исхода, она судорожно сжимала его руку и начинала говорить... Рассказывала обо всем на свете, о любой мелочи, приходившей в голову... Лишь бы не молчать. Лишь бы он слышал ее голос рядом...

http://s019.radikal.ru/i610/1307/2e/5e968592f0bf.jpg

Многое припомнила Настя, сидя у его постели. И о Пасхе, которую ей довелось праздновать в тот год в Рождественско-Богородицком женском монастыре неподалеку от Белгорода, и о чудотворном образе Корсунской Божьей матери в монастырской часовне, перед которым она молилась, прося придать ей стойкости и сил в уходе за ранеными. И о радушном приеме в доме Харьковского генерал-губернатора Кокошкина. И о переправе через Днепр. А еще о том, как страшно выли волки в степи, как увязали колеса тарантасов на размытой дороге...

Насте казалось, что перестань она разговаривать с метавшимся в бреду Евгением и совсем порвется та тонкая нить, удерживающая его на этом свете... Ведь и мать его графиня Вера Алексеевна, и возлюбленная Мария Николаевна далеко... И не знают, не ведают, как тяжело его состояние теперь... А она - Настя - рядом... И кто, если не она, покажет ему, что он не остался один на один со смертью...

К утру второго дня состояние Евгения уже не казалось столь безнадежным. Мертвенная бледность его лица утратила пепельный оттенок. Жар начал спадать. Но Евгений по-прежнему пребывал в беспамятстве.

А Настя продолжала рассказывать. Обо всем, что приходило в голову. Подчас о совершеннейшей ерунде... О котенке, которого она подкармливала молоком... о герани, что зацвела у нее на окне несколько дней назад. Но чаще о том, как все раненые любят доктора Николая Ивановича, как он неутомим и добр. С каким воодушевлением он отдается работе.

- Знаете, Евгений Александрович! Доктор Пирогов - великий человек. У него золотые руки... Это истинное счастье, что на земле есть такие люди, как он! Правда-правда! Он и Вас спас... После такой виртуозной операции Вы просто не можете не поправиться!

- Да, это будет чудовищным свинством с моей стороны, - вдруг, не открывая глаз, слабо усмехнулся Евгений и облизнул запекшиеся губы.

- Евгений Александрович... Я сейчас... сейчас...

Настя порывисто метнулась к графину с водой и, наполнив стакан, поднесла его ко рту Евгения.

- Вы очнулись! Как Вы?

- Как будто меня переехала карета... - морщась от боли, пробормотал он. - Трижды... или нет. Наверное, четырежды...

- Вы шутите, значит, Вам уже лучше.

- Какие уж тут шутки, Анастасия Павловна. Чистую правду говорю. Будто карета переехала.

Не поднимая головы с казенной подушки, Потоцкий смотрел на Настю. Любовался ею и недоумевал, как он мог раньше не замечать, насколько она прелестна. Как трогательно она краснеет, когда он касается ее руки. Как мило подрагивает кончик ее носа, когда она говорит. Какой у нее тихий и нежный голос, а глаза словно туманная дымка, сквозь которую пробиваются первые солнечные лучи.

- Анастасия Павловна, Вы ангел! - едва слышно прошептал он. - Истинно ангел, сошедший с небес.

- Евгений Александрович, - смущенно потупилась девушка. - Ну что Вы? Какой же я ангел? Вовсе нет. Обыкновенный человек...

- Ангел...

* * *

Примерно через неделю после той страшной ночи в Дом Собрания явился Митя. Какой разительный контраст с царившей в бывшей танцевальной зале обстановкой составлял этот статный офицер в новой шинели и белоснежных перчатках. Сам он, будто не замечая ничего вокруг, браво прошествовал вдоль ряда коек к показавшейся в дверях операционной сестре милосердия.

- Добрый день, сестра. Где я могу найти княжну Анастасию Павловну Оболенскую-Северскую? - чинно кивнув в знак приветствия, поинтересовался он.

- Настасью Павловну? - окинув молодого человека недоуменным взглядом, зачем-то переспросила женщина. - Я позову. А Вы, наверное, лучше на улице ее подождите. Вы ведь не раненый?

- Нет, слава Богу. Здоров. Передайте ей, что пришел Митя. Брат ее. Она обрадуется.

- Ах, брат... - на губах сестры милосердия заиграла теплая улыбка. - Передам. Передам. Волновалась она за Вас, Дмитрий Павлович. Очень волновалась. Я-то знаю.

Несколькими минутами позже с радостно горящим взглядом Настя выпорхнула на порог Дома Собрания. На мгновение замерла, порывисто прижав руки к груди, и сбежала по ступеням в объятия брата.

- Митенька... Митенька... - лихорадочно приговаривала она, гладя его по груди, по плечам, лицу. - Живой. Митенька. - Стиснула обеими руками его затянутые в белую перчатку пальцы и, блаженно улыбаясь, поднесла их к мокрой от слез щеке. Зажмурилась. - Митенька.

- Ну, что за мокрое дело ты тут развела, - погладив сестру по голове, усмехнулся Митя. - Сама же говоришь, живой. А слезы льешь, как по покойнику. Прекрати реветь, Настёна. Не гневи Бога, а то еще беду накличешь на мою голову.

- Митенька, я плачу от счастья. Ты ведь жив... Я так боялась за тебя. К нам нынче ночью столько раненых принесли. И прошлой тоже. И неделю назад. Страшно так... А ты живой. И все такой же. Слава Богу!

Настя порывисто перекрестилась и, попыталась вытереть слезы.

- Да-да! Конечно, ты прав. Нельзя плакать. Я больше не буду. Ну расскажи мне. Расскажи, как ты. Все как есть расскажи.

И Митя рассказал. О том, как здоровается за руку с генералами, о том, какое уважение он снискал себе в полку за храбрость и отвагу. Что не сегодня-завтра будет, несомненно, представлен к награде. И снисходительно посмеивался, замечая, что Настя едва заметно вздрагивает, когда издали доносятся приглушенные залпы пушечных орудий... А потом будто смущенно потупился, и поддев мыском сапога маленький камушек, откашлялся и попросил:

- Насть, могла бы ты мне одолжить немного денег? До завтра. Я утром верну. Непременно.

Восхищенная подвигами брата, Настя не сразу заметила произошедшую в нем перемену. Как он будто бы утратил на мгновение весь свой бравый облик и жалобно посмотрел на сестру.

- Ну, конечно, Митенька. Конечно, - порывисто доставая из кармана передника пестро расшитый кошелек, защебетала она. И тут же отдала брату все его содержимое. Три рубля. - Вот. Возьми. Если мало, у меня на квартире есть еще. Двенадцать рублей.

Митя снова изменился в лице, скривив губы в ехидной полуулыбке.

- Сестренка, это же гроши, - насмешливо протянул он, позвякивая монетами на ладони.

- Но у меня больше нет, - растерянно пожала плечами Настя. - Это все. Ты же знаешь, мы жалования не получаем.

- Да причем здесь жалование? Все знают, что у сестер милосердия огромные деньги на хранении лежат. А ты, когда брат к тебе за помощью обращается, три рубля суешь.

- Митенька, я не понимаю...

- Все ты понимаешь. Кому, как не вам, раненные отдают на хранение "инвалидные" деньги? Кого, как не вас, просят умирающие переслать их родным? Есть у тебя деньги, сестренка. Есть! А мне всего-то двадцать шесть рублей нужно! Всего!

- Митенька, я не узнаю тебя! Как ты можешь предлагать мне такие вещи? - испуганно глядя на брата, прошептала Настя. - Пойми, это ведь чужие деньги! Чужие! И я не в праве ими распоряжаться!

- Сестренка, я же не прошу тебя отдать мне их насовсем. Я верну их нынче же. Вечером. Отыграюсь и верну. И никто не узнает.

- Митя! Нет! Нет! Я не могу!

- Можешь, сестренка. Только не хочешь!

- Я не могу, Митенька. И да, не хочу! А коли ты не отыграешься? Снова придешь и будешь уговаривать меня пойти на преступление? Украсть!

- Украсть? Нет, взять в долг. Я отпишу папеньке. Он непременно пришлет. Непременно!

- Митя, я не узнаю тебя. Разве это те самые подвиги, о которых ты так мечтал? О которых рассказывал мне тогда в имении? Карточные долги, кутеж? Митя!

- А знаешь ли ты, каково там, сестренка? Там на бастионах! Каково это, когда снаряды свистят и вспахивают землю в трех метрах от тебя? Когда только что ты говорил с человеком, а через три минуты он лежит убитый осколком в грудь? - вскричал Митя, сверля Настю яростным взглядом. - То-то же, сестренка! А ты говоришь подвиги!

- Митя, мне страшно слушать тебя! Ты дворянин... Ты офицер! Ты один из лучших выпускников Пажеского корпуса и...

- А пуля, Настенька, стирает различия между лучшими и не лучшими, между офицерами и простыми солдатами!

- Пуля не может стереть грань между честью и бесчестием, Митя! Не может! Мы всегда должны оставаться честными людьми. Прежде всего, людьми!

- Настасья Павловна, - окликнула юную княжну старшая сестра милосердия, выглянув из-за массивной двери Дома собрания. - Вас тот раненый офицер зовет. Поспешите!

Кинув на брата полный осуждения взгляд, Настя стремительно поднялась по ступеням. Обернулась, взявшись за массивную ручку двери. Хотела что-то сказать, но не смогла. Не нашла нужных слов. Вздохнула.

Живым Митю она видела в последний раз. В ту же ночь его убило осколком французского снаряда на бастионе.

Но смерть его стала напрасной потерей. Как и десятки тысяч других в этой кровопролитной войне. Двадцать восьмого августа того же года, после одиннадцатимесячной героической обороны Севастополя, осажденный город был сдан неприятелю.

Русские войска бесславно покидали насквозь пропитанную кровью землю...

Отравлены его последние мгновенья

Коварным шепотом насмешливых невежд,

И умер он -- с напрасной жаждой мщенья,

С досадой тайною обманутых надежд.

(М.Лермонтов "Смерть поэта")

Покинув Петербург, Истомина отправилась на богомолье по святым местам. Много православных храмов и монастырей посетила она за те несколько месяцев. Людей сторонилась. В разговоры не вступала. Не одну ночь провела в молитвах перед чудотворными образами. Но к концу весны все чаще стала ловить себя на мысли о возвращении домой. Не в Петербург, а в Смоленскую губернию - в родовую усадьбу. И, наконец, решилась - приказала кучеру держать курс на Рославль.

Мерно покачиваясь в карете, Истомина молча взирала на пролегающие за окном родные просторы. На выглядывающие из-за деревьев купола храмов и остроконечные шпили колоколен. На живописные озера и отражающуюся в них небесную синеву с пышными хлопьями облаков. На важно вышагивающих по полям грачей. На изящные белоствольные березки, мелькающие в молодых ельниках. И впервые за долгие месяцы странствий вдруг почувствовала в душе умиротворение и покой. Поняла, что вот она и есть та самая столь необходимая ей чудотворная святыня - родная земля.

В поместье Истомину никто не ждал. И потому переполох, вызванный ее внезапным приездом, приобрел поистине грандиозные масштабы. Но сама она суетливую беготню дворни и управляющего, казалось, не замечала. И даже будто бы умилялась, глядя на следы запустения вокруг - и на облупившуюся краску на фасаде, и на немытые окна в гостиной, и даже на толстый слой пыли, покрывавший балюстраду парадной лестницы.

А тем временем, скрывшись с глаз графини, управляющий отписал спешное письмо в Петербург недавно прибывшему из заграницы барину. Сообщил, что пропавшая Мария Николаевна нашлась и пребывает в добром здравии.

Граф Истомин не заставил себя долго ждать. Приехал в поместье через неделю.

За прошедший год он еще больше постарел и, странное дело, будто усох... Некогда крупный и даже импозантный мужчина вдруг предстал перед женой исхудавшим старцем, скелетом обтянутым изжелта-серой словно пергаментной кожей. Но осанка его была все также величава и грозна. А шаги по-военному чеканны.

Выйдя из кареты, он взглянул на жену лишь мельком и в ту же секунду яростно окликнул конюха:

- Ерёмка!

Здоровенный детина - косая сажень в плечах - незамедлительно ринулся к барину, почтительно склонив голову.

- К позорному столбу ее!

- Кого? - недоуменно воззрившись на хозяина, переспросил конюх.

- Кого, - ядовито передразнил граф, скривив губы в злобной гримасе. - Барыню - вот кого! И поторопись!

Истомина вздрогнула, немигающим взглядом уставившись на мужа. Тело на мгновение парализовало от ужаса. Показалось, будто в грудь ударил раскаленный поток свинца и, проникая сквозь поры под кожу, хлынул в кровь. Устремился в голову и, заглушая собой все прочие звуки, гулко застучал в висках. Еще секунду назад усадебный двор полнился голосами, топотом копыт, шуршанием гравия под сапогами графа... И вдруг - ничего! Только эти гулкие тяжелые удары... Жар. Бездна.

Холодная испарина отрезвляющей змейкой скользнула вдоль позвоночника. Истомина словно впервые в жизни попробовала вздохнуть... Получилось... Пошевелить онемевшими пальцами... Получилось... Ободренная успехом рука непроизвольно потянулась к выбившейся пряди волос. Заправила за ухо... Вздох... первый... второй...

- Иван Григорьевич, - не своим голосом окликнула Истомина мужа, с трудом превозмогая оторопь. - Я... - И замолчала.

- Ну и что же Вы? - нарочито медленно обернувшись и окинув жену брезгливым взглядом, переспросил Истомин. - Неверная жена? Падшая женщина? - будто выплюнул. - А падших женщин привязывают к позорному столбу и секут плетьми. Вы этого добивались, бесчестя меня перед людьми? Так получайте заслуженное! К столбу ее! Живо!

Конюх Ерёмка нерешительно подошел к барыне и, не глядя ей в глаза, взял за локоть.

- Простите, барыня... Я не люто... клянусь. Я бы сам ни в жизнь...

- Я знаю, знаю... - одними губами прошептала Истомина, покорно следуя за своим невольным палачом.

Дворня безмолвствовала. Даже безмерно любившая барыню горничная Глафира не в силах была произнести ни слова, в ужасе замерев у балюстрады...

- Без меня порку не начинать! - грозно рявкнул граф с последней ступени лестницы. - Я лично прослежу за исполнением наказания! А пока раздеть ее до исподнего...

* * *

Истомина с остекленевшими от ужаса глазами стояла привязанная к позорному столбу в одной нижней сорочке. Ждала исполнения приговора мужа.

Вокруг столпилась дворня. Но никто кроме Глафиры по-прежнему не решался подать голос. А та, упав на колени у ног любимой барыни, надрывно рыдала, молила Бога ниспослать милость. Склонив голову до земли, целовала босые пятки Истоминой. Но та, казалось, была безучастна ко всему происходящему вокруг...

Наконец, появился граф. Дворня расступилась, пропуская его вперед. Твердо чеканя шаг, он подошел к столбу. Не глядя, отпихнул сапогом подвывающую Глафиру. И, проверив прочность узлов на запястьях жены, резко разорвал на ее спине сорочку.

Повернулся к Ерёмке и уже открыл рот, чтобы приказать начинать порку, как заметил в его руках розгу.

- Э-э-э, нет! - сурово протянул он, качая головой. - Так, братец, не пойдет. Возьми-ка плеть. Чай не дитя малое пороть будешь.

- Но, барин...

- Я сказал - плеть! - грозно сверкнув глазами, проскрежетал граф и, отступив на пару шагов от столба, выжидательно скрестил руки на груди. - Приступай!

Ерёмка, потупив взгляд, сменил орудие наказания и неохотно окунул его в воду. Замахнулся. Неловко. Жалеючи. Адский свист прорезал воцарившуюся вокруг тишину, и плеть легко коснулась алебастрово-белой кожи графини, оставив на ней бледно-розовый след.

Истомина резко втянула воздух, изо всех сил стиснув зубы. Зажмурилась.

- Еще! - раздался грозный голос графа.

И снова плеть взметнулась над головой Ерёмки, через мгновение опустившись на спину Истоминой.

- Сильнее!

Следующий удар заставил Истомину содрогнуться от боли и еще теснее прижаться к столбу, судорожно обвив пальцами нетесаную древесину.

- А ну-ка дай мне! - вскричал граф, выдергивая орудие из рук Ерёмки. - Я сам!

Замахнулся. Яростно. Безжалостно. Изо всех сил.

Плеть рассекла кожу до крови. Боль - адская, мертвящая - опалила Истомину. Из груди ее вырвался душераздирающий вопль и разнесся по округе. Встревожено взметнулись ввысь притаившиеся на ветвях деревьев птицы. Заржали лошади в стойлах.

Граф смочил плеть в ведре и вдруг, будто вспомнив об упущении, опустил в воду палец. Лизнул, попробовав на вкус.

- Соли сюда! - взревел он. - Живее! А не то всех поголовно высеку!

Дворня кинулась врассыпную, выполнять поручение барина. А тем временем он продолжил порку.

Свист участился, плеть рассекала кожу на спине Истоминой все глубже, оставляя за собой кровоточащие борозды. Крики графини слились в единый непрерывный вой... Но опозоренному супругу было мало. Он жаждал мщения, вкладывая в удары всю ярость и силу, сохранившуюся в его тщедушном стариковском теле.

Казалось, прошла вечность. Управляющий сбился со счета. Вопли Истоминой сменились хрипами. Она уже давно перестала извиваться под плетью, и ее почти бездыханное тело держалось в вертикальном положении лишь благодаря веревкам, крепко привязывавшим запястья к столбу. Глафира выла, умоляя барина сжалиться и прекратить наказание. Но он, будто не замечая ничего вокруг, продолжал исступленно хлестать жену.

Наконец, и его силы иссякли. В очередной раз замахнувшись плетью, граф вдруг покачнулся и схватился за грудь. Задышал часто, будто превозмогая боль, и выронил орудие из рук. Ни на кого не глядя, на нетвердых ногах поплелся прочь от конюшни.

Вокруг воцарилась тишина, прерываемая лишь слабыми, едва слышными стонами висевшей на столбу Истоминой. Дворня, не тая ужаса, смотрела вслед барину. Но тот не прошел и десятка метров, вновь пошатнулся и стал медленно оседать на землю. Ринувшийся к нему Ерёмка подоспел, когда из груди хозяина вырвался последний предсмертный хрип.

Позже уездный лекарь постановил, что граф Истомин умер мгновенно. От разрыва сердца.

Приехавший к похоронам единственный наследник покойного - сын от первого брака Григорий - потребовал незамедлительно выставить вон из усадьбы ненавистную ему мачеху, ссылаясь на озвученную в завещании волю отца. Никто не осмелился ослушаться молодого барина, и еще не успевшая оправиться от недавней порки Истомина оказалась на улице без гроша в кармане. Глафира ушла за ней.

С тех пор их след затерялся. Но люди сказывали, что примерно через год после окончания Крымской войны видели в Петербурге, у церкви, блаженную старуху, подозрительно похожую на графиню Истомину. Будто бы сразу после венчания Евгения Александровича Потоцкого и Анастасии Павловны Оболенской-Северской, она подошла к молодым и что-то им сказала. Настолько тихо, что никто и не услышал. Но красавица невеста неуловимо поменялась в лице, выдавая охвативший ее испуг, а жених после этой встречи стал странно задумчив и даже печален...

Комментарии: 2, последний от 14/04/2014. © Copyright Петропавловская Ольга (petrika_petrika@mail.ru) Размещен: 27/09/2013, изменен: 27/09/2013. 81k. Статистика. Рассказ: Проза, История Короткие рассказы		Ваша оценка:
Аннотация: Аннотация: 1855 год. Крымская война. В то время как русские войска героически обороняют осажденный Севастополь, Петербург живет своей жизнью. Юная дебютантка Настя с волнением и трепетом ждет первого бала, молодой гвардеец Евгений настойчиво добивается любви прекрасной графини Истоминой, а сама она из последних сил борется с искушением... Но все меняет один беспечный вечер, после которого героям еще не раз предстоит серьезно задуматься о долге, о любви, о чести и бесчестии...

Петропавловская Ольга : другие произведения.

Кодекс чести