Аннотация: Маленькая повесть о детстве, о любви (и нелюбви!) к музыке, об увлечении коньками и хоккеем... Действие происходит в конце 60-х - в начале 70-х годов.
CON AMORE
Эту маленькую повесть автор посвящает отцу и матери
1.
Первый свой концерт Лёнька Ковалёв дал в пригородной электричке, когда вся семья возвращалась домой от бабушки. Ему тогда было лет пять. Запел он внезапно, вдруг, как птица поутру, без принуждения, просто потому, что на душе было безоблачно и радостно. Монотонно постукивали колёса вагона, мимо окон проносились полустанки, железнодорожные переезды со шлагбаумами и унылыми хвостами легковушек, необъятные поля подсолнечника и кукурузы, а Лёнька, задрав голову и чуть прикрыв глаза, старательно выводил что-то из "Сильвы", "Принцессы цирка" и "Летучей мыши" одновременно. Вагонная публика откровенно потешалась и в эгоистичном своём желании продлить, обострить удовольствие мальчишку подбадривала и нахваливала: "Давай, давай, мальчик, жарь, не стесняйся..." А Лёнька и не стеснялся нисколечко. Он совсем не понимал, о чём поёт, но мелодию старался передать в точности:
Живу без ласки, боль свою затая.
Устал я греться у чужого огня.
Ну где же сердце, что полюбит меня?..
Пассажиры приумолкли, прислушались. Многие отложили в сторону газеты и журналы, повернулись к Лёньке, разулыбались. В вагоне сразу стало как-то по-особенному солнечно, светло, хотя и без того нещадно жарило августовское солнце, и было приятно вот так, в тепле и комфорте, растворив все окна, ехать в электричке и слушать смешное пение маленького мальчика. Заметив, что привлёк всеобщее внимание, юный певец на мгновение умолк, смутился, прижался к матери, но тут какой-то разбитной студент в штормовке засмеялся и сказал:
-Хлопец, не журысь, мы тебя вже любим! Ты спивай, малыш, спивай...
И полез в рюкзак за конфетой для Лёньки.
-Это что - детдомовцев везут? - поинтересовался кто-то.
-Нет, просто хороший человек...
-Женщина, - сказала какая-то строгая старушка Лёнькиной маме, - мальчика нужно непременно отдать на музыку. Чего же вы ждёте, в самом деле?
Она произнесла это так, словно Лёньку надлежало немедленно снять с электрички и тотчас же тащить к учителю: "Чего вы ждёте?"
Мама и не стала ждать. Вскоре она купила для Лёньки в ближайшем универмаге трёхрублёвую балалайку и повела сына во Дворец культуры. Там, за дверью с табличкой "Класс народных инструментов", в большой комнате галдела детвора. Спорили, ссорились, бренчали на своих домбрах, мандолинах и балалайках, терзали испуганно жавшееся к стеночке облезлое пианино, которое издавало унылые дребезжащие звуки. Рыжий долговязый мальчишка, ссутулившись, чуть надломившись в коленях и отбивая ритм ногой, стоя подбирал по слуху "Собачий вальс". Другой мальчуган, пониже росточком, присев на краешек стула, пытался в этом гаме настроить мандолину и злился на товарищей за то, что те мешали...
Едва мама ушла, пообещав забрать Лёньку через полтора часа, к нему немедленно подбежал какой-то вихрастый парнишка в старенькой линялой рубашонке и весело вскричал:
-Ага! новенький!
Он встал в боксёрскую стойку и принялся размахивать перед носом у опешившего Лёньки своими костлявыми кулачишками, приговаривая при этом:
-Вот так! Так! Так!..
Лёнька сжался, насупился, попятился. А потом размахнулся и что было сил огрел балалайкой своего обидчика. Тот сперва онемел от неожиданности, а потом решительно и безутешно заревел, пуская пузыри и хлюпая носом.
-Ого! Первый конфликт на творческой почве? - громко прозвучало у самого уха Лёньки Ковалёва. - Что-то раненько сегодня.
Это был преподаватель класса струнных инструментов - худющий седенький субъект неопределённого возраста, весёлый, энергичный, стремительный. Он метнулся вглубь класса и крикнул зычно:
-А ну-ка, петухи, по местам! По плацкартам согласно купленным билетам! Пора, чёрт возьми, приступить к делу!
Все разом умолкли, стали рассаживаться. Где-то сзади грохнулся стул. Жалобно тренькнула балалайка, свалившаяся со стула на пол. Учитель подбежал к доске, начертил пять линеек мелом и стал писать ноты. Он говорил долго, называл каждую ноту по имени, показывал, где их можно найти на балалайке, и то и дело подпускал словечко нарочно позаковыристее, чтобы все видели, какой он умный: "тоника", "мажор-минор", "тон-полутон", "кварта-квинта"... Наверно, Лёнька опоздал, это был уже не первый урок. Ребята учителя понимали, а Лёнька сидел оглушённый и растерянный, тщетно пытаясь хоть что-нибудь запомнить. Ему было грустно и хотелось плакать.
Потом ученики достали из сумок цветные пластмассовые сердечки-медиаторы и принялись мелко теребить струны своих мандолин и балалаек, стараясь добиться долгой-предолгой трели. Попробовал сделать это и Лёнька, но у него не получилось. Настроение окончательно испортилось. "Больше не приду", - решил он и надулся.
Позже учитель подошёл к Лёньке, показал, как нужно держать балалайку, объяснил, что такое скрипичный ключ и звукоряд и велел выучить дома ноты первой октавы.
Домашнее задание показало мальчишке чересчур уж сложным, а главное глупым. Лёнька ведь думал, что сразу же, с первого дня, будет уметь играть... ну, хотя бы простейшие пьески, а ещё лучше - то, что давно уже знал и любил: например, "Красотки, красотки, красотки кабаре..." или что-нибудь в том же духе. А тут сиди учи ноты и тренькай на одной струне, как ненормальный. Нет, это всё не то. Лёнька с некоторых пор слыл записным артистом и хорошо знал, что такое успех, - а теперь вот что же: начинай с нуля? Обидно...
От жёстких струн балалайки очень болели пальцы, Лёнька морщился и то и дело подносил руки к лицу, чтобы разглядеть, нет ли там, на пальцах, страшных кровоточащих ран.
-Ты, сынок, не сдавайся, - сказала мама. - Нет безвыходных ситуаций, нужно только головушку свою подключить, заставить её работать.
-Что же делать? - Лёнька озабоченно подул на пальцы. - Бо-о-ольно!
Она, конечно же, шутила, но Лёнька отнёсся к её совету вполне серьёзно. Перчатки были для Лёньки слишком велики, и он не смог играть. Вместо одной струны под палец то и дело лезли две, а то и три. Балалайка хныкала и визжала, как поросёнок, Лёнька скрипел зубами, гримасничал и страдальчески закатывал глаза. "Больше не пойду", - в который раз думал он, уже с ненавистью поглядывая на балалайку.
-Мать, ребёнок того и гляди станет калекой или неврастеником, - заметил однажды отец, которому надоело наблюдать за самоистязанием сына. - Этот утончённый инструмент ему явно чужд и неинтересен. Надо что-то придумать. Нельзя же так мучиться!
2.
И мама придумала: пошла в магазин "Орфей" и купила пианино Черниговской фабрики имени П. П. Постышева. Купила в кредит, конечно. Пианино стоило дорого, маме нужно было работать месяца три, если не больше, чтобы его купить. Папины друзья помогли затащить инструмент на пятый этаж. Судя по всему, это было довольно сложное предприятие: мужики обливались потом, по-моржовьи сопели и кряхтели натужно, подбадривая друг друга богатырскими междометиями и иногда позволяя себе тихое, сквозь зубы, словцо покрепче. Пианино оказалось тяжёлым и громоздким ящиком, и пока взрослые сильные мужчины волокли его через прихожую, задирая дорожки и задевая углы, внутри у него что-то таинственно гудело и мелодично, с неподдельной печалью, постанывало. Освободили место у стенки, установили туда пианино, проверили, не шатается ли, не рухнет ли на ребёнка в самый неподходящий момент.
-Ну вот, - прохрипел одышливо один из папиных грузчиков, красный, как первомайский стяг (за что друзья немедленно окрестили его "Лебедевым-Кумачом"). - Учись, малыш... ш-штоб т-тя... Оно в жизни пригодится когда-то.
Отец обнял гостей за плечи и увёл их на кухню. Они загремели посудой, застучали вилками, зазвенели гранёными стопками. Оттуда, из кухни, потянуло табачным дымком и запахом майонеза.
В тот же вечер пришёл настройщик, тихий задумчивый человек в длинном, не по моде, плаще и в странной зелёной шляпе с маленьким бантиком на тулье.
О, это был интересный человек! Сначала он, совсем как доктор из детской поликлиники, спросил: "Где тут в доме можно помыть руки?". Потом старательно высморкался, вынув откуда-то из заднего кармана брюк носовой платок цвета солдатской гимнастёрки. Настройщик открыл свой чемоданчик и, сцепив пальцы, глубокомысленно заглянул внутрь. Так он стоял довольно долго, склонив голову и сложив ладони на животе, а потом зачем-то захлопнул крышку чемоданчика и решительно направился к пианино. Он снял верхнюю переднюю крышку и обнажил струны, потом полез куда-то вниз и вытащил ещё одну крышку, чуть поменьше. После этого Ерминингельд Аверьяныч попытался, кажется, просунуть голову за пианино, но поскольку это ему не удалось, он вынул из чемоданчика большую отвёртку и принялся отвинчивать крышку клавиатуры, при этом то и дело - машинально, что ли? - нажимая поочерёдно то на правую, то на левую педаль. Рычаги педали едва слышно поскрипывали, а настройщик, чуть склонив голову на бок, внимательно прислушивался и поигрывал бровями.
Чего только не было в чемоданчике у мастера! Молоточки, камертоны, рычаги, школьные ластики... Всё это было пущено в ход. Ерминингельд Аверьяныч быстро пробежался пальцами по клавишам, чтобы определить, какая нота настроена не в лад, а затем принялся подтягивать струны, внимательно прислушиваясь и раздражённо скалясь, словно от боли. Пианино под руками настройщика пело по-кошачьи заунывно и гнусаво...
Наконец мастер тяжело откинулся на спинку стула и, сурово стиснув зубы, нахмурившись и выдвинув нижнюю челюсть, замер минут на пять. А потом... Потом он взмахнул по-птичьи руками, чуть слышно вздохнул... нет, не вздохнул, а всхлипнул, что ли?.. и заиграл романс "Я встретил Вас". Никогда ещё в стенах этого дома музыка не звучала так возвышенно! Лёнька буквально задохнулся от восторга и ужаса. Это было поистине прекрасно! Настройщик раскачивался в такт мелодии и вдохновенно встряхивал своими седыми кудрями, спускающимися на уши и на лоб; мелодии, одна красивее другой, легко меняли друг друга - казалось, музыка теперь будет звучать здесь всегда...
Наигравшись вдоволь, гость от души похвалил инструмент и засобирался домой. Мама вручила мастеру причитавшийся ему гонорар и пригласила к столу откушать чайку. Ерминингельд Аверьяныч охотно согласился. Он снова высморкался в свой солдатский носовой платок, а затем, усевшись за стол, принялся прихлёбывать из блюдечка, изредка звучно откусывая от рафинадного кубика маленькие аккуратные кусочки и сосредоточенно катая их во рту, как будто прислушиваясь к своим ощущениям. Настройщик выпил полчайника чаю, рассказал о своём великовозрастном племяннике, который, как выразился Ерминингельд Аверьяныч, "должен был стать большим пианистом, но, к сожалению, увлёкся джазом", а потом, неторопливо одевшись и сунув под мышку зонтик, откланялся.
Балалайку положили на шкаф и больше о ней не вспоминали.
3.
Учителя музыки звали Виталием Сергеевичем Забельским. Это был невысокий крепыш совсем не романтической внешности, которая, казалось бы, не очень-то соответствовала человеку такой утончённой профессии: чуть полноватый, немного неуклюжий, стриженный коротко, по-боксёрски, с маленькими добрыми глазками, по-бычьи толстой шеей и пухлыми ладошками с короткими подвижными пальчиками. Немного позже родители узнали, что он не пианист, а трубач, но уже тогда было видно, что Виталий Сергеевич - человек аккуратный, деликатный и прекрасно знает фортепиано. Приходил он всегда вовремя, минута в минуту, тихо стучался в дверь (хотя был звонок), раздевался в прихожей, там же долго рассматривал себя в зеркале, поправляя какие-то одному ему известные детали причёски, со вздохом усаживался на табурет возле пианино и начинал урок.
Своего ученика Забельский неизменно называл Лёнечкой, никогда не повышал на мальчишку голоса, искренне радовался его скромным успехам, а если Лёнька по какой-нибудь причине не справлялся с домашним заданием, Виталий Сергеевич забавно огорчался, прятал глаза от Лёнькиных родителей и делался печальным. Однажды он даже поставил Лёньке двойку (надо сказать, что ученик тогда вообще проигнорировал музыкальные занятия и не подходил к пианино дней пять), о своей оценке вслух на сказал и ушёл, сгорбившись и втянув голову в плечи. Увидев кривенькую застенчивую "пару" в своём дневнике, Лёнька потерял дар речи. Он подошёл с дневником поближе к свету и долго рассматривал отметку, не веря собственным глазам. Ах, каким коварным и вероломным показался ему учитель Забельский! Кто бы мог ожидать от него такой невероятной подлости! Ещё никогда Лёнька не получал двоек. "Ну вот, доигрался, - воскликнула мама, догадавшись, в чём дело. - Лентяй ты, Лёнька, каких мало!" И сердито ушла на кухню... Но это так, случайный эпизод, чаще же Виталий Сергеевич Лёньку хвалил и подбадривал. "Удачно, удачно..." - бормотал бывало Забельский, когда ученик попадал на ноту нужным пальцем или точно передавал требуемый оттенок музыкального фрагмента.
Когда начинался урок, в доме прекращалось всякое движение, мама пряталась в другой комнате или на кухне, отец усаживался на диван и делал вид, что читает журнал "Наука и жизнь". Забельский, спросив разрешение у мамы, снимал свой пиджак, извлекал из футляра для очков коротенький огрызок карандаша, и его рука с этим огрызком хищно зависала над нотной страницей. Любая поправка или неточность немедленно фиксировалась учителем на бумаге: Забельский дописывал в нотном учебнике нумерацию пальцев, добавлял недостающие, по его мнению, оттенки, расставлял в тексте диезы и бемоли, о которых Лёнька частенько забывал, если эти значки были обозначены только в скрипичном ключе, и быстрым решительным овалом обводил наиболее сложные фрагменты пьесы, на которые Ковалёву надлежало обратить особое внимание. Иногда Виталий Сергеевич показывал Лёньке, как надо играть то или иное место, и при этом его рука, казалось, совсем не двигалась - только пальчики, короткие и пухлые, лениво шевелились над клавишами, всегда оказываясь в нужном месте в нужное время... Ровно через сорок пять минут и не минутой позже учитель заканчивал урок, записывал задание в дневник и направлялся к выходу.
В прихожей он каждый раз просил у мамы стакан воды. Забельский почему-то всегда хотел пить. Прежде чем сделать первый глоток, он долго чего-то дожидался, держа стакан на весу и оттопырив мизинец. Потом, наконец, он признался, что ждёт, пока осядет хлорка. Мама спорила с Забельским, говорила, что никакой хлорки в воде нет - так, как будто это от неё зависело, есть в воде хлорка или отсутствует. Но Виталий Сергеевич всё равно упрямо выжидал несколько минут, прежде чем начать пить. А когда уходил, родители добродушно посмеивались над ним, вспоминая его причуды.
После каждого восьмого урока Забельский чертил в дневнике две жирные линии, свидетельствующие о том, что пора внести плату за прошедший месяц, но никогда об этом не объявлял вслух, надеясь, очевидно, что Ковалёвы и сами помнят это. Отец вручал учителю одиннадцать рублей, и Виталий Сергеевич смущённо прятал деньги в боковой карман пиджака. Папа поначалу тоже стеснялся почему-то этих минут, становился излишне весёлым или торжественным, но потом, кажется, привык. Однажды после ухода учителя Ковалёвы обнаружили в дневнике две жирные линии, которыми Забельский намекнул им, что пора оплатить уроки, и, сделав необходимые подсчёты, с ужасом поняли, что очередные восемь уроков позади. Подумать только: учебный месяц закончился, а Забельский ушёл ни с чем! Отец долго сокрушался по этому поводу, дня четыре места себе не находил. Деньги он положил на самом видном месте, чтобы потом не дай бог не забыть, и с нетерпением ждал Виталия Сергеевича, чтобы извиниться. "Ну, будет вам, - смутился Забельский, когда отец, вручив ему, наконец, деньги, покаялся в собственной рассеянности. - Надо ли расстраиваться... из-за такой, ей-богу, ерунды?"
Довольно скоро Лёнька уже играл несложные, но очень симпатичные пьески из сборника для начинающих. Мама усаживалась на диван, отец пристраивался поближе к сыну, с интересом листал эту нотную тетрадку и, обнаружив в ней что-нибудь особенно любимое и дорогое, просил Лёньку немедленно сыграть - необязательно точно, хоть приблизительно.
-Ага, вот: ария Надира! Не сможешь, конечно...
-Я не смогу?! - петушился Лёнька и, словно на амбразуру дота, наваливался на клавиатуру.
Сын играл, забывая о знаках альтерации и путая ритм, а отец напевал, сначала тихо, неуверенно, а потом всё больше воодушевляясь. Своим пением он подсказывал Лёньке, как нужно правильно играть, и маленький музыкант очень быстро исправлял свои ошибки.
-А вот это - романс Антониды! - сумеешь? - спрашивал папа, перевернув страницу.
И, не дожидаясь ответа, тихонько пел тоненьким голосом, явно подражая какой-то оперной певице: "Не о том скорблю, подруженьки, и грущу я не о том, что мне жалко доли девичьей..." А Лёнька устремлялся вдогонку за ним, пытаясь поскорее нащупать нужные клавиши и попасть в такт этому пению. Отец, кажется, знал все арии на свете: и "Ты взойдёшь, моя заря, над миром све-е-ет прольёшь...", и "Сердце волнует жарка-а-ая кровь...", и "О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить...". Лёньке это была хорошая школа. Он быстро научился играть "с листа", схватывал незнакомый нотный текст на лету, в его пальцах появились беглость и ловкость. Через год Лёнька уже ощущал себя умелым пианистом. Он смело брался и за популярные эстрадные песни, и за сонаты Бетховена, и за прелюдии Баха. Ну, а то, что в его исполнении через три ноты на четвёртую случались ошибки, так это - кто понимает? А если и поймёт, то потерпит. Сегодня не получилось - завтра получится. Не беда.
4.
Осенью в квартире (на пятом этаже!) появились мыши. По ночам они шуршали на кухне за газовой плитой и возились под ванной, где-то за банками, наполовину наполненными краской и олифой. Лёнька боялся мышей панически. Очевидно, это передалось ему от мамы, которая вообще испытывала безотчётный ужас перед всякого рода живностью: ежами, черепахами, ужами...
Отец принёс домой мышеловку. По вечерам смотрели телевизор и прислушивались, не хлопнет ли в ванной или на кухне. Наконец до их чутких ушей долетал приглушенный звук короткого щелчка, и отец скучно ронял сквозь зубы:
-Ещё одна... попалась! Ах ты беда!
Он нехотя поднимался и шёл освобождать мышеловку. Раздавленные мощной пружиной мыши лежали обычно на боку, с выпавшими внутренностями и запрокинутыми в предсмертном изломе лапками, серенькие, грязненькие, отвратительные. Отец брезгливо кончиками пальцев поднимал мышебойку с пола, осторожно, чтобы не коснуться дохлятины, разжимал пружину и вываливал мышь в унитаз, а потом включал слив. Мышь уходила в бурлящей водоворот, сделав несколько последних стремительных кругов, и тогда казалось, что она на мгновение ожила и только притворялась мёртвой, а теперь вот суетится, мечется, старается вырваться из бурного потока и не может, струи воды затягивают её в трубу, а она злится, скалит мелкие зубки и прожигает своих мучителей маленькими чёрными глазками. Мёртвая мышь исчезала в бездонных глубинах унитаза, и от этого становилось ещё противнее, и где-то в области желудка подкатывала тяжёлая мутная волна, грозящая вот-вот вырваться наружу. Лёньке совсем не было жалко мышей. Он всей душой ненавидел этих вороватых животных с хищными зубастыми мордочками и мерзкими голыми хвостиками.
Мыши двигались тихо, как призраки, лишь изредка напоминая о себе стремительным промельком серой тени где-то на периферии зрения, но когда были скрыты от глаз, умудрялись создавать много шума. По ночам вдруг оживало пианино. Оно стонало, гудело и звенело. Казалось, чья-то небрежная рука грубо водит по струнам - от басовых к самым верхним и обратно. В пианино поселилась мышь. Безумной арфистке было всё равно, спят ли хозяева или уже проснулись. Отец нервничал - лежал, открыв глаза, глядел в темноту и прислушивался. Так продолжалось ночь, другую, третью...
На четвёртую отец сказал маме:
-Всё! Есть предел всякому терпению!
Он включил свет, снял переднюю крышку пианино, закрывающую струны и молоточки, и стал искать мышей.
-Где же они? Что-то не видно...
-Да вот же! - воскликнула мама и спряталась за папину спину, тыча пальцем куда-то в угол инструмента.
-Где? Где?
Наверно, мышь, почуяв опасность, засуетилась, забегала, стала искать укромное местечко. И... застряла между струнами. Теперь она, почувствовав безнадёжность своего положения, затихла и с ужасом следила за людьми.
-Ага, вот ты и попалась! - вскричал отец.
Он быстро оглянулся, стал шарить рукой на тумбочке, ещё не понимая, что ищет.
-Дай мне что-нибудь!
-Что? - испугалась мама.
-Да хотя бы вот...
Он взял вязальную спицу и, сморщившись, вонзил её в мышиную холку. Воровка истошно заверещала, дёрнулась, потом пискнула последний раз громко и отчаянно и умолкла навсегда. Отец, с трудом разжав струны, смахнул мышь в мусорный совок и отнёс её в уборную.
Несколько дней вспоминали ночное происшествие. Какая-то липкая гадливость подкатывала к горлу, едва только возвращались мысленно к событиям той ночи. В памяти возникала картина отвратительная: маленькое озлобленное существо, зажатое между струнами, с ненавистью наблюдало за хозяевами дома и, вероятно, надеялось, что пронесёт, не заметят. А они, эти большие жестокие существа, сильные и безжалостные, спицей ей - в загривок!..
-Ну а что прикажете делать? - спорил непонятно с кем отец и разводил руками. - Предложить любительнице музыки кусочек сыру? Или закрыть крышку и оставить так, зная, что мышь, сдавленная струнами, либо сдохнет и завоняется, либо, вырвавшись на волю, продолжит свои музыкальные ночные упражнения?
-Конечно, конечно, - успокаивала его мама и нервно смеялась, вспоминая, как испугалась, увидев в пианино непрошеную гостью.
Наверно, эта мышь была последней. По ночам больше не шуршало и не гремело под ванной и на кухне, мама перестала бояться и успокоилась. Вскоре Лёнькины родители убрали мышеловку и спрятали её далеко в кладовку.
5.
Это было осенью. А зимой, когда выпал первый снег и ударил мороз, Лёньке вдруг напрочь расхотелось заниматься музыкой. Его безудержно потянуло на улицу, где мальчишки самозабвенно гоняли шайбу.
Хоккей тогда был главным ребячьим увлечением. С популярностью этой игры могли соперничать разве что только футбол (ну, это понятно) и фигурное катание (с последним, впрочем, были знакомы только благодаря телевизору, в городе же фигурным катанием никто не занимался). Игроков советской хоккейной сборной знали поимённо. Главными соперниками нашей команды считались сильные сборные Чехословакии и Швеции, но даже сама мысль о том, что советские хоккеисты могут проиграть и не занять первое место на чемпионате мира, казалась кощунственной. А когда, словно из небытия, объявилась вдруг сборная канадских профессионалов и советская команда в первом же матче победила родоначальников хоккея со счётом 7:3, началась настоящая эпидемия. В хоккей играли везде, в любом дворе, с утра до ночи. Правда, теперь кумирами мальчишек стали не советские, а именно канадские игроки. На клюшках писали их имена - Кларк, Хендерсон, Эспозито... До хрипоты, до пены у рта спорили, кто из канадцев лучше. Сама игра - контактная, жёсткая, энергичная - эти конфликты усугубляла ещё больше. Иногда доходило и до драки. Бились прямо там же, на спортивной площадке, дубасили друг друга клюшками и кулаками и громко ругались, совершенно не обращая внимание на испуганных старушек у подъезда и случайных прохожих.
Перед игрой делились на две команды: одна называлась "сборной Канады", другая, так уж и быть, "сборной СССР". Но если к советским игрокам мальчишки давно уже привыкли и не видели в них ничего особенного - обыкновенные советские герои, стоит ли об этом долго говорить? - то существование канадской команды профессионалов казалась им фактом невероятным, фантастическим. Советская сборная в серии игр с канадцами то проигрывала, то опять выигрывала - в общем, сражалась с заокеанскими кумирами советских пацанов на равных, и мальчишки Советского Союза, конечно же, до слёз переживали за родную сборную и бурно ликовали после каждой её победы, но поклонялись всё же - канадцам.
Зимой, когда рано темнеет, играть во дворе можно было только часов до пяти, но разве тут наиграешься, если приходишь из школы в час дня и нужно ещё сделать уроки? Выход нашли быстро. Когда темнело, перебирались на проезжую часть улицы - там почти круглосуточно горели фонари. Двумя кирпичами отмечали границы ворот. Размеры площадки выбирали произвольно, в зависимости от количества игроков. Коньков никто не надевал: единодушно решили, что для такой игры коньки - амуниция абсолютно непригодная. И потом, для коньков ведь нужен лёд, а где его взять? Самим заливать? Негде и некому. Да и морозы на Украине - штука весьма ненадёжная, часто они переходят в сырую оттепель, на дорогах появляются лужи, и тогда уже не до коньков.
А ещё было сложно с клюшками. Советская промышленность тут явно не справлялась. Если в "Спорттовары" завозили партию клюшек, только самые удачливые и расторопные покупатели успевали приобрести впрок две, а то и три, благо, что стоило это тогда всего рубля полтора. Поэтому нередко приходилось делать клюшки самим. Снаряжалась представительная экспедиция в Пушкинский парк, и пока одни стояли на стрёме, другие выламывали в кустарнике самые подходящие ветки - те, что заканчивались крюком нужной формы.
Отец сделал Лёньке на заводе клюшку из фанеры. Вернее, несколько одинаково вырезанных кусков фанеры были склеены так, чтобы добиться достаточной толщины и прочности. Дома Ковалёв-старший обил крючок этой клюшки куском жести, а потом ещё обмотал изоляционной лентой. Когда Лёнька вышел с этим тяжёлым и крепким орудием на улицу, вся дворовая братия единогласно решила, что такая клюшка предназначена не для полевого игрока, а для стража ворот. Пришлось Лёньке пожертвовать свою клюшку Валерке-вратарю, а у того взять настоящую, которую дворовому голкиперу удалось купить в "Спорттоварах".
Валерка был самым маленьким из ребят, поэтому летом его дразнили Колобком. Зимой же вспоминали вдруг, что Колобок - непробиваемый хоккейный вратарь, и тогда уничижительное "Колобок" немедленно превращалось в солидное и строгое "Колоб". Валеркин отец сделал для пацанов хоккейные ворота: каркас был дощатым, а сетку вырезали из старого гамака. И хотя эти ворота были очень маленькими, даже ниже Валерки, игра стала ещё азартнее и ожесточённее. Ах, как приятно было забросить в такие ворота шайбу или, допустим, маленький теннисный мяч и видеть, как вздрогнула, затрепетала сетка за спиной у голкипера!
Ох, и незавидная же была доля у вратарей! Дело в том, что они были обязаны оберегать свои ворота не только от шайбы, но и от гаишников. Милиция явно не одобряла эти хоккейные баталии на дороге. В те годы на проезжей части было не так уж много машин, но гаишники всё равно гоняли мальчишек, нет-нет да и наезжали в самый разгар матча. Вратари зорко следили за дальним перекрёстком, и если там, у светофора, медленно обозначался контур окрашенного в жёлтое автомобиля ГАИ, кричали тревожно и отчаянно, как чайки перед штормом:
-Канарейка! Канарейка!
И тогда полевые игроки, подхватив свои клюшки, улепётывали со всех ног в темень ближайшего двора. Вместе со всем своим хозяйством, заботливо поддев плечом деревянные ворота и подхватив неподъёмную клюшку, стремительно удирал маленький Колоб. Шайбу же нередко оставляли на поле боя. Из машины выбегал угловатый мент и неумело обозначал погоню. Но не было случая, чтобы кого-нибудь поймали. Да они, гаишники, кажется, и не собирались никого ловить. Схватишь пацана - а что потом с ним делать? Вести к родителям? Но родители, похоже, и без того знают, что мальчишки гоняют шайбу на проезжей части улицы. Вон как комфортно устроились хоккеисты: под окнами родной пятиэтажки, на плотно утрамбованной автомобилями дороге, на свету, под самыми фонарями - позавидуешь!.. Так что ловить не ловили, но в напряжении держали постоянно. Зато разговоров потом у мальчишек было на несколько дней! Опять провели "канареечников", и всегда так будет! Весело!..
В одиннадцатом часу, когда уже приближалась к концу последняя передача единственного тогда телевизионного канала, раскрасневшийся с мороза, взмыленный, в насквозь промокшей одежде Лёнька возвращался домой. Клюшку ставил в углу в прихожей, с трудом стаскивал с себя заснеженные шаровары и шёл ужинать. О музыке, конечно, уже не говорили: тут доползти бы до кровати.
О музыке не говорили, но о ней думали. Всё чаще сердился Виталий Сергеевич, понимая, что с учеником творится что-то неладное. Лёнька скатился на тройки, потом и вовсе не приготовил урок, получил двойку, и тогда состоялся серьёзный разговор сына с родителями.
-Ты, дружочек, решай уж сам: будем учиться музыке или нет, - сказал отец. - Хоккей - это, конечно, хорошо, но нельзя же заниматься одним только спортом. В нашем городе это бесперспективно.
-А музыка? - возразил Лёнька. - Музыка - это пер-спек-тив-но?
-Пойми же, наконец: музыка - это благородно, это интеллигентно, это... это всегда кстати! Ничё-ничё-ничё, клюшку ты скоро забросишь и увлечёшься чем-нибудь другим, а Бетховен и Моцарт будут с тобой до конца жизни!
-А если не хочешь учиться, давай продадим пианино и купим ковёр, - вмешалась мама. - Повесим его на стенку, зимой будет теплее. А вот тут, - она нарочно показала в угол, где стояло пианино, - самое место для торшера и мягкого кресла. Ах, как удобно будет здесь читать по вечерам... мм... сонеты Петрарки!
-Чего-чего? - изумился Лёнька. - Какие ещё такие сонеты?
-Ну, не сонеты, так басни! Басни Сергея Михалкова! - И она выразительно продекламировала: - "Так это ты шумел, болван? Постой, да ты, я вижу, пьян? Какой ты дряни нализался?"
Лёнька засмеялся.
-Ну нет уж! - решительно заявил он. - Ничего мы продавать не будем. Не нужен нам торшер с баснями Петрарки! Как-нибудь потерпим...
В ходе дискуссии высокие стороны пришли к взаимному соглашению: сначала - уроки музыки, а хоккей - потом. Лёнька решил, что один час в сутки в компании с мазурками и фугами - цена невысокая за то удовольствие, которое приносит уличная возня с шайбой. Конечно, обидно долбить этюды Черни как раз в тот момент, когда твои товарищи проигрывают наглым выскочкам с улицы Остапа Вишни, но иного выхода не было. Добросовестно отработав положенное время, юный Ковалёв выбегал во двор и нетерпеливо топтался на обочине, ожидая, когда его примут в игру. Приятели встречали Лёньку суровым молчанием, понимая однако, что их товарищ попал в неприятную передрягу, сплоховал, согласился заниматься полной ерундой, и теперь ему не вывернуться. Коль уж Лёнькины старики-родители, которые, очевидно, ни черта не понимают в этой жизни, так упорствуют, откровенно безумствуют и безжалостно издеваются над собственным ребёнком, ничего не попишешь, придётся подчиниться.
Дворовая братия окрестила Лёньку "Шульманом". Очевидно, кто-то из них решил, что есть такой композитор - Шульман. Потом кличка плавно перешла в другой вариант, более звучный - "Шульберт". Лёнька не обижался. Он знал, что искусство требует жертв. Да они, пацаны, и не поймут никогда, что музыка - это всё же, как ни крути, занятие благородное, интеллигентное. И всегда оно кстати...
Чтобы не тратить время на разного рода чепуху по вечерам, Лёнька наладился музицировать рано утром, до школы: гонял по клавиатуре гаммы, играл этюды, по многу раз повторял одни и те же фрагменты пьес, стараясь добиться идеального звучания, которое непременно должно было понравиться Виталию Сергеевичу. Лёнька понимал, что соседи клянут его на чём свет стоит, раздражённо пожимают плечами и где-то там, за стенкой, красноречиво крутят пальцем у виска - снова, дескать, наш Шульберт за своё взялся. Лёньке было неприятно чувствовать себя помехой тем, кто ещё нежится в постели (последние минуты сна ведь самые приятные, особенно когда ещё темно на улице, на тротуарах кружит позёмка, а окна затянуты белёсой морозной коркой), и он старался играть тише. Но тогда получалось хуже: пальцы юного музыканта, уже довольно цепкие и ловкие, решительно отвергали любую халтуру. Играть так играть, чёрт возьми!
Все Лёнькины клички мгновенно прекратили своё существование в тот самый миг, когда сосед Ковалёвых, лохматый и мосластый хулиган и матерщинник Саня Пипетка сказал однажды пацанам во дворе небрежно и снисходительно:
-Спать он мне, конечно, мешает, барабанит по клавишам с самого раннего утра, как шизик, но играет - ммм... - он в немом восторге закатил глаза. - Это атас, мужики! Даже "Танец маленьких журавлей" может!
И замахал в воздухе своим заскорузлыми ладонями, нажимая на воображаемые клавиши и напевая полюбившийся ему фрагмент: "Па-па-па-пам ти-ра-ри-ра-рам..."
-До-ре-ми-фа-соль-ля-си, села кошка на такси, - вспомнил вдруг Колобок детскую считалку.
Все засмеялись. Это показалось пацанам забавным: самый маленький хоккеист двора произносит вслух детсадовские стишки...
-Не-е, мужики, - вяло возразил флегматичный очкарик Минька Штокман, - не знаю, как кошки, а мыши у них водятся - это факт!
-Что, разве только у них одних? У нас, например, уже полгода шуршит где-то за посудным шкафом, - сказал Колоб.
-Это у вас мышь обыкновенная, рабоче-крестьянская. А у них - по-французски говорит и на пианине играет!
-Говорят, уже отыгралась...
Загоготал толстенький рыжий Вовчик Лысёнок.
-А зараз, - не к месту сострил он, - выдатный английский спивак Павло Макаренко зиграе писню "Iсти дай", шо в переклади на нашу мову значит "Вечеря"!
("Вечеря" в переводе с украинского означает "ужин", а "Iсти дай", "дай поесть"- намёк на песню Пола Маккартни "Yesterday", то есть "Вчера". - прим. авт.)
-А шо, Лёнька и "Естудэй" может, - пожал плечами Пипетка. - Я сам много раз слышал.
-А шо ж ты, Санёк, ему в стенку стучишь? - спросил кто-то. - Стучишь, стучишь, не отпирайся. Лёнька мне сам признался: только, говорит, Шульберта своего заиграю - Пипетка тут как тут! Барабанит кулаками в стенку и матюкается.
-Не бреши! - беззлобно огрызнулся Саня. - Я стучал не в стенку, а по батарее. Это чтобы он погромче играл. Да! Потому шо не слышно ни хрена. А мне надоело с кружкой по стенке, как клоп, ползать.
-Как это?
-А так: найду местечко поудобнее, приставлю кружку к стене и ухом к ней - оба-на! слушаю. Оно так звучнее получается... почти шо радио. Нормально!
6.
А потом началось повальное увлечение коньками.
Морозы в небольшом донбассовском городке, где жили Ковалёвы, случались довольно редко, на дорогах подолгу квасилось и хлюпало, сугробы ноздревато корёжило частыми оттепелями, и почти до февраля все ждали настоящей зимы - кто-то с надеждой, а кто-то и с неприязнью. Но в конце концов ртуть на термометрах опускалась градусов на десять ниже нуля, и тогда воздух, чистый и звонкий, как хрустальный бокал, начинал слегка покусывать щёки прохожих, и изо рта у ранних пешеходов струился по утрам лёгкий весёлый парок.
-Ну, шо там, на "Авангарде"? Залили? - волновались пацаны.
-Говорят, завтра...
-И шо они тянут? Непонятно. Им лишь бы не работать!
Ждали, когда откроется каток. В эту пору телефоны в здании стадиона трезвонили без умолку.
-Каток работает?
-Работает, работает, - отвечал чей-то сонный и чуть-чуть сердитый голос.
Отец доставал из кладовки коньки, усаживался на кухне на табурет, делал погромче радио и приступал к работе. Он довольно долго точил коньки напильником, изредка пробуя лезвие пальцем, подносил к окну и проверял поверхность лезвий на свет, придирчиво сдувал с них какие-то пылинки, а иногда, постукивая по металлу ногтем, к чему-то прислушивался, после чего снова брался за работу, стараясь добиться одному только ему известного эффекта. Лёнька крутился рядом, украдкой поглядывал на часы, и, словно боевой жеребец перед решающей битвой, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
Потом начинали одеваться. Это был не менее ответственный момент. Лёнька натягивал тонкие "треники", а сверху шерстяные шаровары, а потом, если было особенно холодно, ещё одни. На футболку надевал фланелевую рубашку, потом тонкий пуловер, а сверху - ещё один свитер, потолще, и курточку на меху. Мама выдавала Лёньке две пары шерстяных носков, и очень, между прочим, кстати, потому что коньки были ему чуть-чуть велики. Ансамбль завершали толстые варежки, вязаная шапочка с надписью "Киiв" над конным силуэтом Богдана Хмельницкого, и длинный шерстяной шарф. Наконец, после длительной напутственной речи, которая больше касалась папы, нежели Лёньки, мама выпроваживала конькобежцев за дверь.
Они шли на стадион "Авангард" по главной улице города, через центр, мимо здания горсовета, традиционно именуемого "Белым домом", мимо заводского Дворца культуры, кинотеатра "Родина" и "дежурного" хлебного магазина "Колос", где обязательно покупали штук пять-шесть тёпленьких ещё, только-только с печи, усыпанных маком бубликов. Коньки связывали попарно шнурками и вешали на плечо. Под ногами звучно поскрипывал снежок, а в световых конусах придорожных фонарей хороводили крупные лёгкие хлопья, напоминавшие Лёньке бабочек-капустниц.
Покупали в кассе билеты (Лёньке подешевле, папе подороже), переобувались в холодной полутёмной раздевалке, натягивали, наконец, на ноги коньки, а свои ботинки отдавали на хранение специально приставленной для этого работнице гардероба, которая запихивала обувь в фанерные деревянные ячейки, похожие на посылочные ящики, и выдавала картонный номерок с кое-как нацарапанной на нём чернилами цифрой.
Из раздевалки, уже на коньках, неуклюже добирались по присыпанному снежком и затянутому ледовой коркой асфальту до главного входа на каток. Ещё несколько неловких шагов - и вот они уже стоят, наконец, у краешка спрятавшегося под толстым льдом футбольного поля и жмурятся от яркого света и разноцветья шапочек, свитеров и шарфов. Изрезанный причудливыми узорами лёд скрипит и звенит под коньками, в потоках света прожекторов клубится пар, из репродукторов льётся музыка:
По ночам в тиши
я пишу стихи.
Пусть твердят, что пишет каждый
в девятнадцать лет...
Лёнька был влюблён в певца Ободзинского, как девушка. Много ли понимает семилетний мальчишка, о чём там страдает звонкий сладкий тенор в репродукторе? Но Лёньку, тем не менее, голос Валерия Ободзинского неизменно приводил в состояние мечтательной задумчивости и волновал не меньше, пожалуй, чем финальный матч хоккейного чемпионата мира. Очень рано просыпается в малолетних музыкантах мучительная, совсем уже взрослая чувственность...
Они несколько минут стояли на краешке катка, не решаясь сделать первый шаг. Казалось им, что одно только неловкое движение, один неосторожный жест - и их сметёт этим буйным потоком весёлых раскрасневшихся конькобежцев и в бесшабашной праздничной круговерти понесёт, потащит по матовому стеклу ледового поля.
-Ну, шо ж ты? Па-а-шли! - решительно командовал отец и первым ступал на лёд, а следом за ним и Лёнька.
Первые ощущения были самыми приятными. Делалось вдруг легко, страшновато и удивительно: слабый толчок - и вот ты уже катишься в этой ослепляющей и опьяняющей лавине света, несёшься легко и быстро, почти не чувствуя ног, ты становишься по-кошачьи ловким и непривычно сильным, ты понимаешь, что в любую секунду можешь упасть и совсем не боишься падения.
Голос диктора то и дело бесцеремонно врывается в эту волшебную идиллию и возвращает с небес на грешную землю:
-Девушка в бордовой курточке! На нашем катке двигаются по часовой стрелке!.. Ребята, ребята - вон там, у южного прожектора! Стадион "Авангард" - не место для выяснения отношений!..