Макушиньский Корнель : другие произведения.

Крылатый мальчик

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Начало 1930-х годов, Польша. В газете работают два стареющих сотрудника - корректор Алоизий Рачек и редактор Михал Лепайлло. Добрый и сентиментальный Рачек усыновил мальчика-сироту, оборванца, разносчика газет Игнася. А мальчик увлёкся авиацией, подружился с лётчиками, повзрослел... гадкий утёнок превратился в прекрасного лебедя. В книге много трогательного, печального, смешного, возвышенного... Редкий случай перевода книги Корнеля Макушиньского.
  Корнель Макушиньский
  (1884-1953)
  
  Крылатый мальчик
  Перевёл с польского Алексей С. Петров
  
  
  От переводчика
  
  Прозу и стихи Корнеля Макушиньского (Корнелия Макушинского) в России почти не переводят. С помощью Интернета я нашёл только детский комикс в стихах "120 приключений Козлёнка Несмышлёнка" (1960, авт. К. Макушинский и М. Валентынович, переводчик М. Живов), сказку "Пан Ниточка" (1973, перевод Михаила Ландмана) и "журнальный" (сокращённый) вариант сентиментальной повести "Скандал из-за Баси" (1993, журнал "Пульс", перевод Тамары Мачеяк). До революции 1917 г. и то больше было: переводились "весёлые рассказы" и сказки, романтические истории (1911, 1913 гг.)... А ведь автор - чуть ли не классик польской литературы первой половины XX века. Учился во Львове, потом в Париже, заведовал литературной частью Львовского городского театра, работал журналистом, писал рецензии, фельетоны, стихи (и был опекаем самим Леопольдом Стаффом, большим поэтом, драматургом и переводчиком), во время войны побывал в концлагере... Несколько десятилетий сочинял прозу для подростков и юношества. Не удивлюсь, если выяснится, что "тексты" Макушиньского ученики "проходят" в польских школах. Это книжки занимательные, весёлые, грустные, поэтичные, сюжетные...
  Талант К. Макушиньского проявился в "межвоенное двадцатилетие" (1918-1939). С ноября 1918 года, через 123 года после разделов Речи Посполитой (Польши) Пруссией, Россией и Австрией, польская республика снова была независимой. Но в 1939 году стало ясно, что вот-вот грянет война, в сентябре началось военное вторжение соседних государств в Польшу. Внимательный читатель обнаружит в тексте "Крылатого мальчика" такие слова: "...смело посмотреть в глаза голиафам мира, которые, вышагивая с оружием в руках, бряцали своим высокомерием". Поэтому несложно, наверно, объяснить патриотический пафос последних глав повести, написанной в 1933 году. Корнель Макушиньский с удовольствием цитирует в своём сочинении вольнолюбивые строки из стихов польских классиков - А. Мицкевича, Ю. Словацкого и С. Выспяньского, фрагменты из "главной польской оперы" ("Галька" С. Монюшко), а глава XIII - это стихотворение, состоящее из трёх четверостиший. Всё это отнюдь не упрощало работу переводчика. Тем интереснее было эти сложности преодолевать.
  Писатель Макушиньский сочинял прозу в довоенное двадцатилетие, а после Второй мировой войны не смог найти применения своим творческим силам и написал всего две книги.
  Когда будете в Польше - зайдите в любой книжный магазин. Обязательно найдёте на полках главные книги К. Макушиньского: "Барышня с мокрой головой", "Скандал из-за Баси", "Сатана из седьмого класса" ("С седьмого класса - дьявол"), "О тех, кто украл Луну", "Безумства панны Эвы", "Дружок весёлого бесёнка", "Крылатый мальчик"... Прошло более 70 лет после смерти Корнеля Макушиньского. Русских переводов его книг что-то нет. Наверно, кто-то находит этому какое-то объяснение... Мне захотелось восполнить недостаток и познакомить нашего читателя хоть с одной книжкой Макушиньского. Перевод повести "Крылатый мальчик" выполнен мною в 2024 году.
  
  А.С. Петров
  
  I
  
  Пожалуй, не скажешь, что пан Алоизий Ра́чек счастлив. Природа словно озлобилась на него. Заметив безмятежность в его ясных, голубых, как будто выгоревших на солнце глазах и добросердечную улыбку на его маленьком и словно помятом лице, жизнь вознамерилась погасить эту улыбку и выветрить невозмутимость из его взгляда. Но пан Алоизий Рачек защищал сокровища своей души с героическим упорством царя Леонида <Леонид - царь Спарты в 491-480 гг. до н.э., погиб при Фермопильском сражении. - Здесь и далее примеч. переводчика>. Чистота его взора была сродни лучам солнца; невозмутимостью сердца, будто щитом, он закрывался от несчастий, огорчений и терзаний; а посему жизнь - наставница строгая - не смогла приучить к серьёзности этого строптивого ученика, со светлой улыбкой принимающего розги и наказания. Мало было надежды когда-нибудь направить пана Алоизия Рачека на мощёную, прямую, проторённую дорогу разума, ибо этому молодому человеку было уже за шестьдесят; возраст - совсем уж серебряный - угадывался в его редкой козлиной бородке, на которую весёлое благодушие Алоизия не оказывало никакого влияния. Душевная кротость не охраняла пана Рачека от седых волос. В то же время голубым глазам Алоизия было не больше пятнадцати или восемнадцати лет. Они светились радушием этого чудесного возраста, похожего на ветку с цветами.
  На пана Рачека то и дело накатывала лавина неудач; поток бесчисленных мучений коварно настигал его, но с великим спокойствием доморощенного философа он стряхивал с себя холодные мокрые ошмётки этой лавины либо из последних сил выбирался из водной мути. И ему всегда удавалось сохранить в глазах свою светло-голубую, словно выцветшую усмешку. Суровая жизнь наконец махнула на него костлявой рукой, когда поняла, что ей не справиться с этой наивной мешаниной чувств и с неоправданным умиротворением, рождённым в сердце. Тогда Алоизий Рачек вздохнул свободно, улыбнулся еще лучезарней, чем обычно, и тщательно подвёл итог доходам и убыткам своих долгих и печальных шестидесяти лет. Потери были внушительными и болезненными. Пан Рачек остался один в этом мире, словно странник, заплутавший в бескрайней пустыне. Среди миллионов людей не нашлось никого, кто был бы благосклонен к этому забавному оригиналу с детским лицом и юным взглядом. Судя по всему, не было других Рачеков в этом мире, хотя на том свете их, должно быть, полным-полно кружилось на своих ангельских крыльях. Фортуна пана Алоизия тоже обреталась где-то высоко, под солнцем и звёздами. Если бы он имел к ней хоть какое-то касательство, то непременно нашёлся бы у него дальний родич, пусть даже и из-под земли. У бедняка редко бывают родственники, и пан Рачек, который десять раз выпадал из повозки и большую часть жизни провёл под ней, в печальные минуты довольствовался своим одиночеством. Иногда он голодал, иногда ему нечем было прикрыть хребет. И тогда он призывал на помощь свой оптимизм и, как тёплой шерстяной хламидой, укрывался надеждой в то, что после седой зимы придёт зелёная весна.
  В общем, так оно было. Но цветок доброты иногда вырастает и из человеческого равнодушия, будто крокус из снега. Светлая улыбка Алоизия Рачека обладала странной способностью объединять сердца. Наконец он одолел грубую силу - редактора крупной газеты - и был назначен корректором, чтобы терпеливо исправлять чёрные, словно закопчённые, ошибки в печатном тексте. Вот так он работал уже год, притом очень неплохо, потому что отличался незаурядным умом, в его маленькой и неприметной головке гнездились обширные знания. Человек слишком уж методичный и придирчивый сравнил бы их порядок и взаимоотношения между собой с банальной мешаниной "гороха и капусты". Но, поскольку добрый Алоизий Рачек ни в коем разе не намеревался принять кафедру философии в университете и из врождённой скромности никогда не согласился бы на это, его голову надлежит считать вполне пригодной для приватного использования. Не следует, впрочем, отрицать, что в глубине его спокойной чистой души таилась тщательно скрываемая склонность к изучению загадочных явлений, опасных своей непознанной силой, а также привычка к размышлениям - не сказать чтобы умным, зато многословным - о бесконечности, необъятной Вселенной, ужасе небесных пространств и обжигающей мощи бесчисленных солнц. Эти раздумья всегда озадачивали его и рождали в небольшой голове Рачека великие мысли, которые были единственной причиной его тревог. В худшие времена мало заботила пана Рачека проблема, что он будет есть завтра, но он мог встревожиться из-за сообщения о том, что через сто сорок семь миллиардов лет мимо Земли пролетит комета, и в её хвосте, по всей вероятности, будет газ, неприятный для здоровья человека. И он впадал в глубокое раздумье.
  Именно этим объяснялось то, что пан Ми́хал Лепа́йлло считал Рачека опасным безумцем, которого власти не заперли в больнице то ли по рассеянности, то ли из-за неверного понимания такого понятия, как "уважение к гражданским свободам". Лепайлло - изрядно толстый мужчина с красной физиономией, всегда переполненный сварливым гневом, словно бочка динамитом, - был из литовцев; в редакции газеты, где пан Рачек работал корректором, Лепайлло заведовал отделом "Свадьбы и похороны". Свою работу, касающуюся столь далёких друг от друга понятий, этот журналист выполнял мастеровито, и только досадным недоразумением следует объяснить то, что иногда репортаж с похорон был написан им в ритме мазурки, а свадьбы у него проходили в гробовой тишине. Постоянная смена этих настроений вносила в характер пана Лепайлло нетерпеливое возбуждение и чрезмерную раздражительность. Он взрывался по любому поводу и брызгался язвительными словами, словно фонтан на ветру. Удивительно, но у этого человека на лице были похороны, а на сердце - радость. Гнев его, надутый и кулдыкающий, как индюк, быстро утихал и оседал в домовине презрительного спокойствия. У тихого пана Рачека была привилегия то и дело будить Лепайлло от летаргического сна и доводить до кипения.
  Иногда толстый краснолицый человек шипел сквозь зубы:
  - Я никогда не был счастлив, но однажды я, наконец, посмеюсь и станцую от счастья - когда напишу о вас некролог! Я буду танцевать, вы слышите меня, пан Рачек! Буду танцевать возле вашего гроба!
  - Ну да, - радовался пан Алоизий, - тот, кто пишет о свадьбах и похоронах, может устроить бракосочетание даже во время погребения.
  Судьба... точнее, не она, а главный редактор усадил их работать в одной комнате, лицом к лицу, и теперь их разделяла лишь ширина столов, над которыми встречались хмурый и налитой кровью взгляд Лепайлло и радостный, весёлый, небесный - Рачека. Внезапно раздавался треск, что-то вспыхивало, что-то сверкало и гремело: это Лепайлло выдавливал из себя предостерегающий и угрожающий рык. Рачек произносил дискантом какое-то слово, и начиналась короткая склока, похожая на весеннюю бурю. Всё между ними и было такой склокой.
  Иногда Рачек, который всегда работал поздно ночью, начинал устало моргать и всё ниже склонял голову над большим листом почерневшей страницы. Литовец ничего не говорил, только хлопал глазами, потом бил рукой по столу и, наконец, добирался до финального трюка: скрипел зубами. Затем он все эти гримасы собирал вместе в один громовой раскат и превращал его в ярость.
  - Идите спать, - гремел он, как бочка, которая катится по ухабистой мостовой. - Идите спать, я вам говорю! Вы дохляк, и я не собираюсь откачивать вас, когда вы отключитесь. Жалко ушата воды на такого голодранца.
  - Но кто же закончит корректуру? - недоуменно спрашивал Рачек. - Вы ведь не сможете, потому что это слишком мудрёно.
  И тогда глаза Лепайлло становились двумя кинжалами, которые пронзали сердце пана Рачека; Лепайлло задирал вверх обе мощные руки, давая понять, что в эту минуту жалкая, ухмыляющаяся жизнь Рачека не стоит и головки ржавой булавки или сгоревшей спички, потому что одним движением этих узловатых рук он, Лепайлло, организует пану Рачеку похороны высочайшего класса, о которых в газете напишут единственной строчкой. Следующее мановение правой руки, направленное к огромной чернильнице, совсем уж точно сообщало о выборе орудия смерти и объявляло о том, что гибель пана Рачека будет чёрной, как редакционные чернила. На все эти ужасы весёлый мудрец отвечал очень усталой, но обезоруживающей улыбкой, приветствовал бормочущего медведя жестом Цезаря и, спокойный, зная, что медведь закончит за него нелёгкую работу, удалялся в ночную тьму и тишину. Уже на лестнице эту тишину нарушало грохочущее за спиной:
  - Какое счастье, что здесь скользко! Может, пан выбьет себе несколько зубов...
  У войны между этими двумя ненавидящими друг друга стихиями были глубокие корни: один из этих двоих слыл отъявленным пессимистом, написал кучу некрологов, ненавидел мир, презирал людей, проклинал зиму, жаловался на весну, а когда шёл дождь, с подозрением глядел исподлобья - не льёт ли с неба только из-за него, чтобы устроить ему какую-нибудь подлянку. И кто же был его природным врагом? Конечно же, этот сумасшедший Рачек, закоренелый оптимист, которого всё устраивало, он верил всему и всем и, как ребёнок, тянулся к людям, а при виде цветущего дерева мог громко засмеяться и битый час рассматривать свадебный наряд растения. Вот так чёрный дьявол боролся с духом света. Ариман с Ормуздом. <Ариман - олицетворение зла в зороастризме; бог тьмы и олицетворение всего дурного, первоисточник зла. Ормузд - противопоставление Ариману, олицетворение добра и истины.> Ухающая в ночи сова и глупый жаворонок, поющий звонкую песнь лучезарному утру. Поэтому однажды, пребывая в кладбищенском настроении, описавший роскошную свадьбу Лепайлло попытался растоптать весёлую философию своего врага. Направив на него указательный палец, чтобы никто не обманулся в адресе, хотя в пустой комнате сидели только они двое, он сказал чётко, проникновенно и убийственно:
  - Вы плохо кончите, пан Рачек! От всей души желаю вам этого, но это случится и без моего участия. И знаете почему? Потому что вы безобразный лжец и изощрённый жулик... Не перебивайте меня, а то я перестану говорить и начну ломать ваши хрупкие кости!... Хорошо, что вы побледнели, старый плут... Вы обманщик, потому что всё время улыбаетесь. Позволительно ли мне спросить, над чем вы смеётесь и чему так радуетесь? Нужда гложет вас, на портках у вас заплатки, и это уже похоже на географическую карту. Здоровья у вас нет, и, если бы вам в голову пришла удачная мысль умереть, никто не подал бы вам и капли воды. Так или нет? И вы смеётесь! Потому что вы, как ребёнок малый, не осознаёте всю серьёзность и тяжесть жизни и верите в то, что будете спать не на скомканном сеннике, а на розах. И вот я объявляю вам, что меня это злит и возмущает! Не выношу вида человека, который глупо улыбается. Вы оскорбляете человечество. Ваши фарфоровые глаза бесят меня! Я не позволю вам меня обижать, я - человек невесёлый, и мне знакома горечь печали. Я знаю, иногда вам хочется плакать, но вы нарочно улыбаетесь, чтобы только позлить меня... Поэтому, хотя и полагается жалеть умственно отсталых людей, я вас ненавижу и презираю!
  В ответ на этот убийственный спич пан Рачек лучисто улыбнулся. Это привело пана Лепайлло в состояние ярости, и он так громко хлопнул дверью, что весь дом ахнул от внезапно нахлынувшей тревоги.
  В силу столь противоположных взглядов на мир они разговаривали друг с другом довольно редко, и такая беседа напоминала странную игру: пан Лепайлло швырял в пана Рачека слова красные, истекающие кровью, как куски мяса, а добрый пан Рачек бросал в пана Лепайлло слова голубые, как незабудки. Впрочем, ягнёнок не желал дразнить литовского льва, а лев считал, что ниже его достоинства говорить с ягнёнком. Иногда, однако, оба врага уставали от беспросветной тишины, потому что трудились в одни и те же ночные часы, а это было время полусонное, способствующее разговорам.
  И вот они сидели друг напротив друга, лицом к лицу. Пан Лепайлло курил короткую трубку и, хотя он уже закончил своё велеречивое сочинение, всё равно не уходил. Давно было замечено, что этот ворчливый толстяк, словно в поисках несчастья, постоянно ищет общества своего тощего, улыбающегося врага. Такое иногда бывает у людей: они с отчаянным, болезненным упорством продолжают теребить ноющий зуб. Прошло два часа; ночь была холодной, осень промывала оконные стекла струями дождя. Алоизий Рачек, устало вглядываясь в большие влажные листы бумаги, острым кончиком карандаша отслеживал неправильные буквы и протыкал их, как чёрных жуков булавкой, немного торопливым движением восстанавливал нарушенный смысл предложения или некоторые слова разделял закорючками запятых. Правил он текст старательно, терпеливо, с подлинным мастерством и иногда хмурился. Вдруг, прочитав отрывок из газеты, он вздрогнул, поёрзал на стуле, как улан в седле, и углубился в чтение с повышенным вниманием. Так же неожиданно он поднял голову и, нарушив негласный уговор о молчании, обратился к Лепайлло со странным вопросом:
  - Пан Ми́хал, а что будет, когда погаснет солнце?
  - Будет темно! - взревел Лепайлло. - Будет так же темно, как в вашей черепушке! И, пользуясь случаем, позвольте мне заметить, что для вас я никакой не "пан Михал", а "Лепайлло", точнее "пан Лепайлло".
  Одновременно "пан Лепайлло" выдохнул облако дыма, как линкор, окружающий себя дымовой завесой, и смертоносной пушкой направил свою трубку на Рачека. Но - вот что удивительно! - Рачек не обратил на это внимания и, отмахнувшись от дыма, как от мухи, сказал с большим волнением:
  - Ух, какая статья... Очень, очень интересно... "Когда погибнет Вселенная?" Вы что-нибудь подобное слышали? Представьте себе, что Солнце, теряя каждую минуту двести пятьдесят миллионов тонн своего веса, в то же время за счёт превращения вещества в энергию излучает двести двадцать шесть квинтиллионов эргов... <Квинтиллион - натуральное число, единица с 18 нулями. Эрг - единица энергии и работы в системе СГС (сантиметр-грамм-секунда)>
  - И только-то? Я думал, что больше, - прошипел Лепайлло, как чёрт, которого жарили на огне в двести двадцать квинтиллионов эргов.
  Рачек не обращал на него внимания.
  - Это ужасно, - бормотал он. - Через несколько сотен триллионов лет произойдёт катастрофа. Слушайте же: "...Множество фактов указывает на то, что мы, граждане Вселенной, сейчас находимся ближе к её концу, а не к её началу..." Понимаете? "Ближе к концу, а не к началу!" Несколько сотен триллионов лет - в сущности, это не так уж и много...
  Тут Алоизий Рачек вздрогнул, и несколько сотен триллионов лет содрогнулись вместе с ним в приливе внезапного страха; это рассвирепевший Лепайлло трахнул своей могучей ладонью по умирающей Вселенной, а равно и по столу и заревел, как космический ветер:
  - У вас нет забот посерьёзнее? Что вам за дело до нескольких сотен триллионов лет? Можно ли выжить рядом с таким безумцем, как вы? Гляньте, люди! Солнце теряет вес, а посему этот mente captus сошёл с ума. < Mente captus - лат. умалишённый, помешанный> И скажите мне сами: можно ли с вами разговаривать по-человечески?
  - Можно, - с торжественным спокойствием ответил Алоизий Рачек. - Но для этого нужно иметь широкий взгляд на нетленные вещи и не стучать кулаком по столу. Я думал, что вас заинтересует это неслыханное сообщение и что вы задумаетесь о себе, когда услышите, что и Вселенной тоже грозит разрушение. Простите, я ошибся... Трудно говорить о красках со слепцом и об астрономии - с медведем. Это слишком высокая наука, а поскольку я люблю её и понимаю...
  - Довольно! - вскричал Лепайлло. - Хватит, или я вас убью! Это вы-то понимаете в астрономии? Боже правый! Знаете, что я вам скажу? О, я скажу вам так, что вы свалитесь со стула. Хрен знает, сколько вам лет, ведь вы выглядите на все сто двадцать. Ну и что из того? Даже если бы вы тысячу лет смотрели на звёзды - вы всё равно остались бы таким же умным, как и при своём рождении. Он, видите ли, знает астрономию, потому что смотрит на небо! Ха-ха! Бык двадцать лет ест траву, но знает ли он ботанику? Или сапожник, который чинит обувь философу, - знает ли философию? Корова, которая макает хвост в краску и размазывает её по холсту, - она что же, Апелле́с? <Апеллес - великий древнегреческий живописец (IV в. до н.э.)> Аист, который ест лягушек...
  - Перестаньте, - сказал Рачек тихо, но решительно, потому что, пережив сапожника, быка и корову, он уже не смог стерпеть аиста. - Нет никакого смысла с вами разговаривать. Не желаю с вами знаться, любезный пан... И предупреждаю вас, что если вы перестанете узнавать меня на улице, то доставите мне истинное удовольствие. А теперь, пожалуйста, не мешайте мне работать!
  В этой речи было столько великолепного достоинства и взволнованной уверенности в себе, что литовец-скандалист от изумления замолчал. На мгновение показалось, что разъярённый носорог фыркнул от ярости и вот-вот бросится на несчастного Рачека, который снова склонился над корректурой и надел на своё личико улыбку, лишь на мгновение снесённую оттуда вихрем гнева пана Лепайлло. Однако беда миновала, словно буря, которая лишь помаячила далеко на горизонте.
  Тяжёлая тишина нависла над ними брюхатой чёрной тучей. Рачек бродил по Вселенной, а Лепайлло тяжело дышал, как локомотив после долгого пути, и пренебрежительно смотрел на своего недруга. Враг наконец закончил работу, расправил плечи и стал тихонько напевать, давая понять "всем присутствующим", что считает их воздухом. Наконец он надел пальто, натянул на голову шапку и с деланной озабоченностью посмотрел на окна, в которые со скучным стеклянным звуком бился дождь.
  - Ну и погодка! - сказал он себе (безусловно, только себе).
  - Возьмите мой зонтик, - прозвучал зычный голос Лепайлло, обращённый в пространство (исключительно в пространство).
  - Перебьёмся! - с милой улыбкой ответил Рачек хромому, невзрачному шкафу со старыми газетами.
  - И точно. Жалко хорошего зонтика для поганого психа, - сообщил Лепайлло сдавленным голосом в сторону печки, которая изумилась этому заявлению.
  Пан Алоизий, раздувшись от своего триумфа, как индейка от трюфелей, вышел на старую скрипучую лестницу. Он улыбнулся в полумраке, несказанно радуясь тому, что силой своего духа уничтожил этого деревянного Перкуна <Перкун - бог-громовержец в балтийской мифологии, один из главных богов балтийского пантеона> и превратил его в пыль. За дверью остановился, прислушавшись, не стонет ли от боли и стыда униженный Лепайлло.
  И тут он как раз и услыхал тихий стон.
  Улыбка на губах Рачека исчезла. Он стал внимательно прислушиваться и в чёрной жиже тишины выловил что-то вроде серебристого пескаря - негромкий вздох. Рачек был поражён. Ведь не так же мастерски и трогательно вздыхает Лепайлло, который мог бы ураганом своего дыхания опрокинуть слона. Нет, это не он. Там кто-то был на вираже лестницы, ведущей на второй этаж, где ночью пусто; там кабинеты администрации. Рачек пошёл тихонечко и зажёг спичку.
  - Боже милосердный, - печально прошептал он.
  У стены, на голых досках беспокойно спал мальчуган лет, может быть, четырнадцати. Босые ноги, а одна, вероятно, ранена - обёрнута тряпкой. Сжатый кулак вместо подушки. Бледный измождённый мальчик. С белобрысой головы сползла шапка и лежала рядом. Мальчик дрожал от холода и вздыхал во сне.
  Пан Рачек смотрел на него испуганно и так долго, пока не погасла спичка.
  - Боже милосердный! - повторил Рачек в темноте; он наклонился, осторожно взял спящего ребёнка на руки и стал спускаться в редакцию. Мальчик не проснулся. Рачек надавил локтем на ручку двери, открыл её ногой и вошёл в комнату, где Лепайлло надевал пальто.
  - Пан Михал, - прошептал он, - дорогой пан Михал, помогите мне!
  Лепайлло собрался было рыкнуть, но онемел от крайнего изумления; взял мальчика в свои крепкие руки и глазами спросил: что всё это значит?
  - Он спал на лестнице, бедняга... - одышливо произнёс Рачек усталым шёпотом. - Как собака... Его нельзя там оставлять... Несчастный ребёнок... Этот мальчишка, кажется, торгует газетами... Пан Михал, с ним надо что-то делать. Но что?
  Лепайлло туманно посмотрел на мальчика. И пан Рачек мог бы поклясться, что глаза Лепайлло увлажнились.
  - Он спал, - прошептал Рачек с удивлением и очень тихо, чтобы не разбудить мальчика. - Наверняка очень устал... Давайте положим его здесь... Подождите! Положим его на стол, под голову - старые газеты... Ох, какой же он... Спасибо вам! Никто не придёт сюда до утра, - сказал он взволнованно. - Но утром ему будет тяжело... Я, пожалуй, останусь.
  - Вы пойдёте домой, - прошептал Лепайлло грозно и внушительно. - Вы устали и вообще... вы, сударь, недотёпа, коль уж говорить о вашем здоровье. Я останусь здесь с ним!
  Рачек благодарно посмотрел на него.
  - Ведь это я нашёл его, - сказал он. - Не хотелось бы доставлять вам хлопот...
  - Убирайтесь, - пробурчал Лепайлло.
  - Хорошо, хорошо... Гляньте, какой он бледный, бедняжка... Дрожит от холода. Чем же мне его накрыть, боже мой?
  Литовец вдруг хлопнул себя по лбу, быстро снял пальто и старательно накрыл им мальчика.
  - Это тёплое пальто, - прошептал он, как бы оправдываясь.
  Рачек улыбнулся светлой доброй улыбкой и взял могучую ладонь Лепайлло в свои маленькие ручки.
  - Вы удивительно благородный человек, - сказал он тихонечко.
  Лепайлло отдёрнул руку, как будто его обожгли, и, полный едва сдерживаемой ярости, громко сказал:
  - Выбирайте: убить вас сразу или лучше завтра?
  
  II
  
  Обычно Рачек спал допоздна, чтобы восполнить ночной сон: он работал по ночам. Но на сей раз он прибежал в редакцию очень рано. Конечно, он не застал Лепайлло и ничего не смог узнать о мальчике. Рачек никак не мог забыть мальчишку, постоянно вспоминал, как тот, как собака, свернулся от холода в клубок и настолько, очевидно, был измучен, что не проснулся ни от света, ни от посторонних голосов, ни даже от того, что его перенесли с лестницы на редакционный стол. Пан Алоизий, чуткий ко всякому несчастью, содрогался и немел, когда смотрел на беспомощного ребёнка. Ведь это ещё маленький мальчик, почти ребёнок... помятый, продрогший и, вероятно, голодный. "Что с ним произошло? И что с ним сделал Лепайлло? Хороший парень, этот Лепайлло, - подумал Рачек, - вот только излишне горяч и болтлив. Сердце у него лучше, чем внешность; физия-то у него мерзкая".
  Он решил зайти к Лепайлло, который жил со своей овдовевшей дочерью, тихой бабёнкой, и её пятилетней дочкой Данусей. На самом деле не было повода для этого внезапного визита. Но Рачек полагал, что, втянув честного литовца в ночную авантюру с юным оборванцем, он, Рачек, обязан теперь забрать оставленное на хранение сокровище из рук временного опекуна. Возможно, Лепайлло не знает, что делать с найденным мальчишкой, поэтому придётся отобрать у медведя это бедное существо, которое надо накормить, чем-то одарить и вернуть на улицу, откуда оно пришло и где наверняка обитает.
  За дверью у Лепайлло гремели дикие крики вперемешку с детским визгом. Рачек стал прислушиваться.
  "Лепайлло убивает ребёнка, что ли?" - подумал он со страхом.
  И только чистый звонкий смех девочки сообщил ему, охваченному вполне обоснованным ужасом, что этот изувер-литовец развлекает свою внучку. Судя по звукам, это была игра, более приличествующая медведям или людоедам, а не смышлёному ребёнку.
  - Хвала Господу, - сказал сам себе Рачек, - бедное дитя не забьётся в конвульсиях от страха, когда пан Лепайлло зарычит развлечения ради.
  Он отважно позвонил, радуясь, что Лепайлло в хорошем расположении духа. И слегка оторопел, когда его встретил изумлённый взгляд хозяина дома. В этом взгляде читалось одновременно удивление, бесконечное презрение и обещание мучительной смерти.
  - Чего надо? Вы к кому? - спросил литовец.
  Рачек неуверенно улыбнулся.
  - К кому же ещё? К вам... - И, чтобы погасить рыжее пламя гнева пана Лепайлло, поспешно добавил: - Ах, какое милое дитя!
  Девочка, увидев голубоглазого человека - ходячую улыбку, мужчину с трогательной бородкой, - храбро подошла к нему. Тогда Лепайлло страшно закричал и, как аркан, швырнул этот крик несчастному Рачеку, который сделал шаг назад, как будто его дёрнули.
  - Не трогайте ребёнка! - крикнул Лепайлло. - Психам нельзя прикасаться к детям. Дануся, удирай!
  Дануся, впрочем, привыкла к львиному рыку и, не обращая на него внимания, уже сидела на острых коленях растроганного пана Рачека, восхищённо погладывая на его козлиную бороду. Лепайлло потерял дар речи, а Рачек не без любезности заметил:
  - У ребёнка всегда больше ума, чем у старой лошади.
  - Всегда! - подтвердила Дануся, не понимая, что делает.
  Лепайлло кроваво огляделся в поисках чего-то тяжёлого, что могло бы заменить косу смерти. На мгновение он даже задержался взглядом на внушительном шкафе, где, должно быть, можно было найти что-нибудь подходящее, дабы отправить славного пана Рачека к предкам - старым Рачекам, которые теперь обитают на небесах. Пан Рачек, однако, только улыбался, умиляясь щебетанию прекрасной девчушки, которой он от всей души пожертвовал свою бороду для её весёлых игр, и явно посмеивался теперь над грозным Лепайлло, держа перед собой такой чудесный щит. И только служанка, привлечённая громким криком, смогла вырвать ребёнка из рук Рачека, и Данусю отвели в соседнюю комнату. Пан Рачек остался без защиты, один на один со смертью.
  Лепайлло долго и пронзительно смотрел на него.
  - Вы самый нахальный человек, - произнёс он сдавленным голосом, - который когда-либо ходил по белу свету... да к тому же на кривеньких, гнущихся ножках. Из-за вас я не спал всю ночь, а теперь, когда мне хочется отдохнуть, вы являетесь без приглашения и балуете бедного ребёнка, которого можете заразить холерой или тифом... У вас, должно быть, штук сто таких болячек... Спрашивается, зачем вы сюда припёрлись?
  - Вы не очень-то гостеприимны, пан Лепайлло, - с трудом, но всё же улыбнулся Рачек. - А можно было бы предположить, что у себя дома вы будете любезнее, чем обычно.
  Эти слова, наверно, угодили в самое сердце пана Лепайлло, потому что он неуверенно посмотрел на гостя и пробормотал:
  - Я мало сплю, а когда не высыпаюсь, я свиреп.
  - У медведей такое бывает, - добродушно заметил пан Рачек. - Ой-ой, только не начинайте снова кричать! Уж и пошутить нельзя. Успокойтесь. Я просто задам вам два вопроса и уйду.
  - Это хорошо, что уйдёте, - уверенно заявил Лепайлло. - Давайте, выкладывайте. Я буду спокоен, даже очень. Сам этому удивляюсь после сегодняшней ночи, но всё же буду спокоен...
  - Да вы сами предложили, - воскликнул Рачек с напускным удивлением, - вы сами захотели остаться возле спящего горемыки.
  - А что мне оставалось делать? - крикнул Лепайлло. - Согласиться с тем, чтобы утром бедному мальчишке досталось за то, что он спал на редакционном столе?
  - Но я бы охотно остался и сам...
  - Вы? Да вы бы семь раз упали в обморок от изнеможения, а утром вас обнаружили бы на другом столе, да и то потому только, что корзина для мусора слишком мала даже для вас. В любом случае, я сделал то, что хотел. Но до конца жизни не прощу вам эту затею с мальчиком. Отпетый мошенник, этот ваш воспитанник!
  - Какой ещё воспитанник? Что это вы придумали?
  - И придумал неплохо... И я вам так скажу: если вы найдёте то, что я придумал, непременно покажите другим... Вы такой жулик, что не дай бог! И угораздило же меня!
  Рачек слушал с искренним изумлением.
  - Расскажите же, что случилось, - тревожно попросил он.
  - Так и быть, расскажу, расскажу, а вы заслоните рукой свои невинные глазки и устыдитесь. Ну так вот, этот ваш мальчишечка до утра проспал, как князь, под моим пальто. Когда в редакции всё задвигалось, он открыл глаз - один, потом второй, и вдруг ему стало страшно...
  - Естественно, ведь бедный ребёнок увидел вас... Тут и старикашка ужаснулся бы, что уж говорить о таком мальчугане.
  - Пожалуйста, можете издеваться надо мной. Я добавлю это к общему счёту, когда придёт время рассчитаться.
  - Что же было дальше? - поторопил Рачек.
  - Что дальше? А дальше я чуть не истёк кровью. Малышок, увидев, что лежит в какой-то комнате на каком-то столе да под каким-то пальто, ужасно вскрикнул и наладился бежать... Я - за ним: подумал, что мальчика нужно накормить... Он спрятался за столом, я - туда же, он к печке, я - за ним. При этом я вынужден был крикнуть...
  - Могу себе представить... - буркнул Рачек. Лепайлло не обратил на это внимания.
  - ...Мне пришлось крикнуть, я хотел поймать его. И тогда этот ваш воспитанник схватил чернильницу - мою собственную чернильницу... и швырнул её в меня.
  - Ой, как нехорошо, - озабоченно, но с улыбкой сказал Рачек.
  - "Нехорошо"? Гляньте на мою одежду и скажите, хорошо ли это.
  - А потом что?
  - Да ничего. Я хотел убить этого сорванца, но не удалось.
  - Как славно, что всё так закончилось.
  - Нет, любезный пан, это ещё не конец, и я его таки убью. А если я его не найду - буду мстить вам, потому что вы ещё не знаете, что было потом.
  - И потом что-то было? - с весёлым интересом спросил Рачек.
  - Было, и всё благодаря вам! Представьте себе, этот зверёк, этот ваш найдёныш сбежал на лестницу, потом выбрался из дома, где около сорока таких же недорослей, как он, ждали утреннюю газету. Когда я, запыхавшийся и весь в чернилах, угодил в их благородное собрание, мальчик завыл страшным голосом... Подождите, дайте передохнуть!... Он выл, показывая на меня, и всё твердил, что я украл его шапку!
  - Ах! - вспомнил пан Рачек.
  - Там была целая толпа, мальчишки громко орали: "Отдай шапку". Я - бежать, они - за мной... Вся улица кричала: "Отдай шапку", - и громче всех этот ваш гусь. Я удирал, как будто и вправду стырил шапку. Два часа приходил в себя в редакции, и все спрашивали меня подозрительно: "Пан Лепайлло, так что же там произошло с шапкой?" Счастье ещё, что мерзкая шапка была, наконец, найдена.
  - На лестнице, не правда ли?
  Лепайлло посмотрел настороженно.
  - Вы о ней знали?
  - Видел её, но забыл поднять. Это забавно!
  Тут Лепайлло снова потерял самообладание.
  - О, да! Так вот чья это интрижка! Вы всё знали - и сделали из меня головореза... И это для вас забавно? Известно ли вам, как в приличном обществе называют подобный поступок? Ну, так я вам скажу...
  - Остальное расскажите моей спине! - весело перебил его Рачек, предусмотрительно отступая на давно намеченную позицию - к двери, которую быстро открыл и так же быстро захлопнул.
  Скорость он рассчитал точно, потому что как раз в этот момент в дверь угодил некий снаряд: это пан Лепайлло, сорвав ботинок с левой ноги, швырнул его с меткостью скорострельной пушки.
  - Ха-ха! - засмеялся на лестнице бородатый чёрт - Алоизий Рачек.
  Однако, будучи благоразумным человеком, который своей осмотрительностью подкрепляет собственную отвагу и этим подражает великим воинам, он не вышел из ворот прямо на улицу. Он имел право заподозрить, что Лепайлло, охваченный жаждой крови, швырнет из окна ему на голову какой-нибудь очень тяжёлый предмет: вазу с цветами, сундук или утюг. Поэтому он пробрался под стеной дома и лишь с безопасного расстояния осмелился повернуть своё безмятежное лицо в сторону смертельной опасности. Ну да! Лепайлло притаился за оконной занавеской, держа в руке большое ведро с водой.
  - Выпейте её, пан Лепайлло! - крикнул Рачек, звонко смеясь. Изумлённый враг со стыдом отступил во мрак своей пещеры.
  Рачек, весёлый, как щегол - хотя и не слишком-то похожий на эту милую пташку, - шёл, подпрыгивая на ходу. Иногда он приостанавливался и, не сдержавшись, тихо смеялся - так фонтан шуршит своими жемчугами. Припомнив случившееся, Рачек представил себе перепачканную чернилами физиономию Лепайлло.
  "Отличный мальчишка, - весело думал корректор. - Да и пан Лепайлло - душа благородная..."
  Ему хотелось найти мальчика непременно. Рачек так много думал о нём, что бедный малец теперь казался ему близким человеком. Поэтому корректор решил, что около четырёх часов, когда перед редакцией, чтобы взять газеты для продажи, соберётся толпа мальчишек, похожих на стайку склочных и весёлых воробьёв, он поищет его там. Посчитав этот план разумным и надёжным, пан Рачек отправился в столовую, которая своей кривой вывеской сообщала о том, что все блюда приготовлены на "десертном масле". <Одна из разновидностей комбинированного масла, т.е. жирового продукта с массовой долей жира не менее 50%, вырабатываемого из смеси коровьего молока, немолочных жиров, молочной плазмы, вкусовых ингредиентов, пищевых добавок. Десертное масло представляет собой дисперсную систему "вода в масле"> Но по хорошо заметному скепсису кушающих там людей можно было понять, что "десертное масло" - это какой-то прогорклый жир, который ни в коем случае не происходит от столь благородного животного, каковым является корова. Всегда всем довольный, Рачек поглощал в столовой всякие гадости, не пытаясь провести следствие, почему бычье жаркое корчит ему такие рожи, словно хочет громко заржать и весело взбрыкнуть. В тот день Рачек даже не обратил внимания на то, что съел, и только благодаря любезности внимательного соседа не проглотил обрывок яркой тряпочки, плавающий в супе, как водоросль в Саргассовом море. Зато он сделал кое-что из ряда вон: сливовое пирожное (то есть нечто неудобоваримое с розовыми пятнами) завернул в бумагу и, улыбнувшись, спрятал в карман. Потом, не слишком сытый, но лёгкий телом и духом, он опустился на лавку в Аллеях <Обычное название некоторых улиц в Варшаве: Уяздовские аллеи, Иерусалимские аллеи и др.>, голубоглазо поглядывая на последние серебряные и лёгкие, как паутина, отблески осеннего солнца. Был погожий денёк. Каштаны плакали тяжёлыми бурыми слезами своих плодов, которые тяжело стучали о землю, а сорвавшийся лист качался в воздухе, как подбитый самолёт, и дрожал от страха, что скоро его затопчут люди.
  В назначенное время он уже был в толпе мальчишек возле редакции и внимательно их рассматривал. Долго не искал - сразу заметил своего пострелёнка, который, не ведая о том, что на него нацелился пан Лепайлло, который рассказал Рачеку о недавнем трагическом случае, - с невозмутимым спокойствием прислонился к стене дома и беспечно наблюдал жизнь большой улицы. Это был мальчик ладный, невысокий, светловолосый и светлоглазый. Нищета свисала с него лохмотьями, и единственным украшением этого недокормленного существа была ещё не изношенная шапочка - судя по всему, безусловное сокровище мальчугана, коль уж утром он так громко боролся за неё против объединившихся дуболомов, а своих обычно ссорящихся приятелей позвал на помощь. Мордаха у него была интеллигентная, глаза пытливые, умные, житейского опыта он набрался на улице. Рачек смотрел на него с живым и добродушным любопытством. "Его" мальчик (укротитель пана Лепайлло), если верить беглой оценке, стоил той симпатии, которую уже вынашивал в себе славный пан Рачек.
  Блуждая взором, мальчик наконец заметил благожелательную улыбку на странном лице, украшенном козлиной бородкой. Думая, что это предназначено не ему, он обернулся, чтобы увидеть, кому же это улыбаются. Но там, куда он посмотрел, никого не было. Худой пан выглядел немного странно, необычно, но не производил впечатления сумасшедшего, который лыбится стенке или извозчичьей лошади, вросшей неподалёку в землю своими загрубелыми кривыми ногами. И тогда мальчик понял, что костлявый человек по неизвестной причине улыбается именно ему. Он направил на пана внимательный умный взгляд и обратил внимание на то, что что это улыбка вполне сочувственная и добрая, и нет причины думать, что оскорблена честь газетчика, обидчивого, чуткого, в любую минуту готового драться. Поэтому, по правилу обмена, он улыбнулся в ответ, обнажая здоровые зубы, которые нередко были без работы и не знали тех мучений, какие возникают в результате частого приёма пищи. В этот момент толпа мальчишек, издав гортанный, могучий крик команчей, напавших на белый форт, бросилась к широко раскрывшимся воротам. Мальчик, задержавшись на старте из-за секундной рассеянности, быстро повернулся и побежал за остальными.
  - Эй, парень! - воскликнул Рачек.
  Удивлённый мальчик приостановился и на мгновение замешкался, затормозив босыми пятками.
  - Подожди же, мальчик! - сказал Рачек, направляясь к нему.
  - У меня нет времени, пан скелет! - ответил мальчик.
  - Это важно, - заторопился пожилой человек, всё ещё улыбаясь, как будто боялся спугнуть это полудикое уличное существо. - Очень важно... Не бойся!
  - Я не боюсь, - удивился мальчик, - но теряю время.
  - Я верну тебе потерянный заработок... Хочу с тобой поговорить.
  Смышлёные глаза мальчика изучали пана Рачека и взвешивали шансы получить с него то, что обещано. Человек хоть и выглядел странно, но можно было бы поверить, что он покроет денежные потери уличного босяка приблизительно в размере двадцати или тридцати грошей.
  - Я-то могу рискнуть, - важно ответил мальчуган. - Но вы, пан, потом не слиняете?
  - Нет, дитя моё, - пообещал Рачек и подкрепил своё обещание улыбкой. - Пойдём со мной в редакцию... на минутку.
  Мальчик отпрыгнул назад, словно увидел гремучую змею.
  - Наверх? - переспросил он. - Туда не пойду!
  К величайшему его удивлению, худой звонко засмеялся, а потом сказал:
  - Что, боишься пана, которого облил чернилами?
  Мальчик посмотрел на него с подозрением.
  - Так вот вы о чём... - сказал он, разочарованный тем, что человек, которому он поверил, приманил его улыбкой и хочет, чего доброго, поймать совсем.
  - Нет, я не об этом, не об этом! - заторопился Рачек. - Боже упаси! Хотя сразу скажу, что ты нанёс вред самому лучшему человеку на свете, который не только не желал бы тебя обидеть...
  - Тогда почему он собирался меня поймать? - спросил мальчик, и его лицо зарозовело.
  - Потому что ты улепётывал, а это было глупо! Он хотел тебя накормить!
  - Тот, толстяк?
  - Ну, толстяк или не толстяк, но он человек благородный и уважаемый. Вот не убегал бы ты, и всё было бы хорошо. Теперь тоже не удирай - просто поверь, что я искал тебя не без умысла.
  - Как вы могли меня искать, когда видите меня в первый раз? - спросил мальчик недоверчиво.
  - Я тебя уже видел один раз, - тихо и с чувством отвечал пан Рачек.
  - Когда же это?
  - Вчера вечером... Ты, бедняжка, спал на лестнице. Это я тебя нашёл и отнёс в редакцию. А тот человек - редактор, пан Лепайлло, - тебя собственным пальто накрыл и дежурил рядом с тобой, чтобы утром никто не причинил тебе зла.
  Мальчик тревожно смотрел на Рачека и щурился, стараясь поточнее вспомнить приключение вчерашней ночи.
  - И он не брал мою шапку?
  - Твоя шапка пришлась бы ему в пору разве что на мизинец. На кой чёрт ему твоя шапка? Как тебя зовут?
  - Игнась, - сказал мальчик, вдруг оживившись. - Скажите...
  - Говори, не стесняйся!
  - Вы в курсе, что у нас с ним приключилось?
  - Знаю, всё знаю... Но не волнуйся, он посмеялся над вашей драчкой точно так же, как и я ("Врун несчастный, будь ты проклят!" - с негодованием подумал о себе пан Рачек). Извинись перед ним, и всё будет хорошо.
  - Но он кричал, что собирается меня убить, - защищался Игнась.
  - Он и мухи не обидит. Но не в этом дело... Я искал тебя, Игнась, потому что мне тебя жаль... Ты босой, спишь на лестнице, а ведь есть ещё на свете такие люди, которые... А, не важно!.. Не могу допустить, чтобы ты, парень, погибал, когда я благоденствую... Это не значит, что я очень богат, но как-то справляюсь... У меня есть, где жить, есть кое-какая еда... Ах ты, тупой болван! - вдруг вскричал он. - Мальчик, успокойся, это сказано не тебе. Это - мне, потому что я тупица и болван...
  После этого он вынул из кармана жирный свёрток и дал парню.
  - Вот, ешь, а то, небось, голодный... Это вкусный пирог со сливами... Что с тобой, дитя моё дорогое?... Тебе не стыдно? А ну бери пирожное, а то я швырну его под трамвай... Мальчик, успокойся, успокойся... Не надо так волноваться...
  Пан Рачек увидел, что глаза мальчика остекленели. Нежная душа ребёнка затрепетала крыльями, словно бабочка. В его бедное сердце влилась тёплая сладкая волна. Ясные и чистые глаза мальчишки смотрели удивлённо. Пан Алоизий был великим покорителем людей, даже таких взрослых, как Лепайлло. Рачек мог легко очаровать улыбкой и нежным голосом этого ребёнка, окоченевшего телом и озябшего душой, потому что мальчик, вероятно, был очень, очень одинок.
  Игнась, поддавшись уговорам незнакомца, взял пирожное и даже не взглянул на этот кусок; он не сводил глаз с лица человека, который появился неизвестно откуда и ему, постороннему мальчику, говорил слова добрые и милые.
  - Ты пойдёшь к нам, малыш? - спросил пан Рачек.
  Мальчик не ответил, словно лишился голоса. Только кивнул. Затем пошёл за худым наверх по знакомой лестнице в знакомую комнату.
  - Садитесь, пан Игнаций, - сказал Рачек, глубоко убеждённый в том, что ничто так не добавит смелости перепуганному птенцу, как изысканная шутка типа "пан Игнаций". И тут подумал, что Господь наградил его, Рачека, необыкновенным остроумием, которым мало кто в мире мог бы похвастаться.
  Мальчишка был совсем ошарашен, в его маленьком сердце поселилась радость вместе с волнением, страхом, признательностью. Он не понимал, по какой причине всё это происходит и что всё это значит, но безусловно чувствовал, что этот пожилой человек добр и ему можно доверять. Юное сердце мгновенно полюбило незнакомца, который своей добротой пригрел подростка и обнял его бедную душу...
  Заметив, что мальчик дрожит, Рачек подумал, что сам-то он - нудный звероящер, достойный презрения пана Лепайлло, коль уж целый час талдычит ребёнку всякую чушь вместо того, чтобы согреть беднягу. Он сказал ему торопливо:
  - Ты, парень, посиди здесь немного, а я выйду и скоро вернусь... Не бойся, говорю же, не бойся. Сюда теперь никто не придёт, а швейцару я скажу, что ты сидишь здесь потому, что я так велел. И ничего не делай, не подумав. А ну, покажи-ка ноги!
  Мальчик вытянул свои босые ножки.
  - Вчера на одной из них я увидел у тебя какую-то тряпочку. Что это было?
  - Повредил ногу, но уже заживает, - ответил мальчик, стараясь казаться спокойным.
  - Превосходно! - весело сказал Рачек и принялся изучать ноги мальчика с видом специалиста, который осматривает картины. Игнась с изумлением следил, как седой человек то подходит к нему, то отходит и как раздвинутыми пальцами руки, словно циркулем, измеряет его стопу. - Нет! - наконец пробормотал Рачек. - Надо, чтобы точно было. Чем бы измерить? Ага, вот!
  Он подошёл к заваленному бумагами столу Лепайлло и взял один лист, исписанный мелким почерком, удовлетворённо улыбнулся, увидев, что листок на обороте чист. Положил бумагу на пол, велел Игнасю стать на неё правой ногой, потом, опустившись на колени, обвел стопу карандашом.
  - Сапожники знают этот хитрый способ! - воскликнул он весело. - Сиди здесь, малыш, и поглощай сливовые деликатесы. Я скоро вернусь.
  Мальчик сидел в темноте и размышлял, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу на лестнице. Он решил, что убежит, если появится кто-то другой, а не тот тощий пан, самый странный, какого он когда-либо видел в жизни, и уж наверняка самый лучший из всех людей на свете. Игнась улыбнулся и закрыл глаза, приятно взволнованный этим необычным приключением. В комнате было тепло, тихо и хорошо, ох, как хорошо! Это счастье, огромное счастье, - вот так сидеть в тепле и не чувствовать под босыми ногами приставучую грязь и сырость дождя. На лестнице так страшно... там жёстко, холодно, сердце охвачено тревогой. Но вот он засыпает - и тогда уж всё равно... Сырость, грязь, лестница - это, пожалуй, страшнее голода.
  Тут Игнась широко открыл глаза, словно проснувшись, и посмотрел на бумажный свёрток. Осторожно развернул его, как будто боялся, что сон окажется обманом. И вот глаза мальчика сияют, а перед ним - чудо из чудес, сулящее невиданное удовольствие. Он вздохнул от восторга и стал есть не слишком пропечённое тесто - глотать его осторожно, по крошке, чтобы удовольствие длилось до скончания света. О боже! Выходит, можно быть невероятно счастливым... Ему хотелось кричать от радости, гордости и восторга... Он поверил человеку с бородкой, полюбил его. Глотая столь очевидное, сладкое, розовое свидетельство его доброты, мальчик боготворил незнакомца, готов был идти за ним, куда бы тот ни пожелал. Волчий голод, свойственный молодости, был обманут этим скудным угощением - вот ведь упоение, восторг какой-то! Мальчик ничего не ел вкуснее. Да и его друзья никогда не пробовали такого. Они не поверят, когда он им расскажет. Он и не смог бы им рассказать, потому что невозможно описать это неземное блаженство.
  Кто-то идёт... Игнась напрягся, навострил уши. Хлопнула одна дверь, сварливо скрипнула другая. Он быстро свернул бумагу с крошками, сунул её в карман и, как собака с чужого двора, приготовился удирать.
  - Это я, мальчик! - услыхал он милый голос и, успокоившись, вздохнул.
  Седой улыбающийся человек с любовью посмотрел на него и включил свет. Показал ему какую-то коробку и, наслаждаясь своим неотразимым остроумием, спросил:
  - Как вы думаете, пан Игнаций, что лежит в этой коробке?
  - Не знаю, - тихо ответил мальчик.
  Рачек жуликовато сощурил левый глаз и, состроив потешную мину, открыл коробку.
  - Это башмаки! - вскричал он торжествующе. - Башмаки для вас, сударь... И носки тоже... Тоже, сударь, для вас. Нам уже не будет холодно и мы будем выглядеть великолепно. Давай мне ногу, сначала правую...
  Он опустился на колено перед посиневшими, грязными, исцарапанными и израненными ногами мальчишки, который, низко склонив голову, испуганно таращился на своё необъятное счастье. Пан Рачек громко смеялся и был ужасно рад.
  И вдруг он вздрогнул и посмотрел на свою руку, когда почувствовал на ней что-то тёплое.
  - Парень! - сказал он грозно. - Если ты будешь плакать... если будешь плакать... то как же я тебе... как же я завяжу шнурки на проклятых башмаках?..
  
  III
  
  Пан Рачек лёгким движением смахнул в сторону свои старые планы и наметил новые, грандиозные и необычайные: вместо бумажного дома он решил построить надёжное здание. Мальчик прочно поселился у него в сердце, окроплённом счастливыми, полными любви и трепета слезами ребёнка. Поэтому пан Алоизий Рачек, после того, как подарил ему башмаки, теперь не оставит его на улице. Этот мальчишка - милый и ладненький, смышлёный, честный, голодный оборванец - сто́ит больше, чем пара жалких ботинок.
  Они сидели рядышком, и мальчик скупо и неуклюже рассказывал о себе. Ему скоро четырнадцать, зовут его Игнась Олецкий. Сначала он потерял отца, когда Игнасю было шесть. Отец погиб на войне двадцатого года <Вероятно, на советско-польской войне 1919-1921 гг.>; сын почти не помнит его. Мать умерла через шесть лет, крайне измученная работой и тем, что должна была Игнася воспитывать. И никого лучше, чем она, для него не было на свете. А теперь вот пан Рачек, такой хороший... Мамашу сгубил туберкулёз из-за голода и нищеты; несмотря на все усилия, она зарабатывала мало, а ещё ей приходилось кормить собственную мать, бабушку Игнася. Мать отправила его в школу. Он учился старательно, потому что хотел знать как можно больше. Когда мама умерла, его передавали из рук в руки; родичи матери (у отца не было родственников) кормили его - каждый короткое время, - а потом отсылали к другим. Некоторое время он жил во Львове <В то время Львов был польским городом>, потом в небольшом городке в предгорье, где добывают нефть <Нефть добывают, например, в Бориславе (около 90 км от Львова)>. С учёбой было плохо: учился он время от времени, никогда у него не было нужных книг. Вот так и проваландался почти три года.
  В прошлом году родственник его матери сообщил, что ему самому и его детям нечего есть и что он больше не может держать его в тесном доме. Вручили ему немного денег и письмо одному пану в Варшаве, который когда-то пообещал его матери, что не даст Игнасю умереть. С этим письмом мальчик пожаловал в Варшаву - получилось, что ровно через две недели после смерти этого человека. И Игнась уже не знал, что делать. Не было причины возвращаться к родным, а в Варшаве его охватило отчаяние. Пригрели его какие-то бедняки из Старого города <Старый город (Старе Място) - старейший исторический район Варшавы возле королевского замка>, делились с ним последним куском хлеба. Он делал всё, чтобы время от времени возвращать им этот кусок: иногда служил на побегушках, иногда каким-нибудь хитрым способом зарабатывал несколько грошей. Эти жалкие монеты он отдавал своим беднякам, таким же обездоленным, как и он сам.
  Наконец он занялся продажей газет и сделал неплохую карьеру: редко случалось так, что у него не было даже куска хлеба. А спал он на лестнице потому, что у тех бедняков из Старого города было ужасно тесно, одиннадцать человек в одной комнате, а платили они за это большие деньги: десять грошей за ночлег на диване, пять - за сон на полу, три - за место на полу возле двери, очень неудобное, потому что частенько ночью кто-нибудь наступал на лицо спящего. Поэтому так дёшево. Он получает там ночлег бесплатно, но, пока нет морозов, предпочитает спать где-нибудь в другом месте, да хотя бы на редакционной лестнице. Летом здорово, но уже стало хуже и скоро придётся вернуться в "отель" в Старом городе. Зима - это самая страшное. Но ничего! Теперь, когда у него есть обувь, он поспит на свободе подольше. Ноги всегда мёрзнут больше всего. Раньше они так немели, что он не мог встать и тогда плакал. А за шапочку он так упорно боролся потому, что заплатил за неё трёхдневным голодом. Да и что это за газетчик без шапки? Теперь у него есть и шапка, и туфли, и он счастлив, как никто на свете. Что плохого сделает ему бедность, если он её совершенно не боится? Он переживёт самое худшее и, может быть, однажды устроится на работу рассыльным или мальчиком в магазине. Он прочитал в газете, что один американский миллионер был таким же бедным, как и он, продавал спички, потом газеты, а теперь это могущественный человек.
  Размечтавшийся Игнась улыбнулся прелестной детской улыбкой, а пан Рачек мысленно обратился к себе так: "Нет большей беды на свете, чем несчастье ребёнка. В чём вина этого мальчишки со светлой душой и чистыми глазами, если его терзает холод и убивает голод? И как мне смотреть на это - мне, старому сибариту, сытому, одетому, отдохнувшему? Подумай сам об этом, дорогой пан Рачек! Если ты оставишь этого очаровательного мальчика на улице, Господь Бог тебя не простит, да и ты сам себя не простишь. Этот бедолага сто раз пропадёт, прежде чем станет миллионером. О, дорогой мальчик! Где твои миллионы?.. Миллион несчастий - вот это будет скорее... Но есть такой человек - пан Рачек, который не оставит тебя. Он одинок, и, хотя он растяпа и, возможно, немного не в себе, на самом же деле он мужик неплохой. После того, что ты ему рассказал, он тебя не бросит! Потеснимся как-нибудь... Это всё унылое враньё, будто я богат, но правда заключается в том, что хлеб произрастает божьей милостью; мой хлеб вырастет и накормит тебя. Честное слово, это удачная мысль! Вы, пан Рачек, примите самые сердечные поздравления: у вас получилось, и я доволен вами... Как он мил, этот мальчуган! Пан Лепайлло скажет, что старый псих нашёл молодого психа, потому что пан Игнаций улыбается, как пан Алоизий! Нет, мальчик, с такой улыбкой ты не погибнешь, я не дам тебе сгинуть. Если ты умеешь улыбаться, это значит, что у тебя честное сердце. Плохой человек не умеет смеяться, какие бы гуттаперчевые трюки он ни вытворял со своей физиономией. Ты хороший, честный! Жаль только, что ты напоролся на такого приятеля, как я, но на безрыбье и рак рыба. Ты пойдёшь со мной, пан Игнаций, потому что я не дам храброму мальчику умереть от голода и спать на лестнице. А ты ловкач: ведь мы знаемся ещё мало, а ты уже справился с таким несгибаемым человеком, как я. Но всё же не думай, что будешь верховодить Алоизием Рачеком! Дружба дружбой, а никакие нежности я себе не позволял и не позволю!"
  В этот момент Рачек состроил угрожающую мину, чтобы выразительно подчеркнуть неуступчивость своего сердца. Мина получилась вполне себе устрашающая - такая, что мальчик, не ведая, о чём так долго размышляет его благодетель, посмотрел со страхом. Несгибаемый Рачек быстро смягчился и громко рассмеялся.
  - Решено: с сегодняшнего дня ты останешься со мной... Я дам тебе всё, что у меня есть, но обещаю, что, если ты устроишь здесь представление и будешь, не дай боже, благодарить меня, мы немедленно расстанемся. Что смотришь? Думаешь, я дурак? Что особенного в том, что один человек спасает другого? Отплатишь мне, когда сможешь... Надо ли об этом много говорить?
  - Боже мой! - прошептал мальчик.
  - Не вздыхай, не ной и не бормочи, а то ты меня разозлишь, а ведь ты не знаешь, каков я в гневе!
  - Зачем вы всё это делаете? - спросил Игнась дрожащим шёпотом.
  - Потому что мне это нравится, - весело ответил Рачек. - Зачем я это делаю? - повторил он задумчиво. - Ой, забыл тебе сказать! Сдаётся мне, что я знал твоего отца.
  Игнась вопросительно посмотрел на него, и пану Рачеку показалось, что мальчик улыбнулся.
  "Кажется, он не верит, - подумал Рачек. - Он слишком умён для такого глупого вранья".
  Чтобы скрыть свой конфуз, он попытался казаться весёлым.
  - Пойдём, - энергично сказал он. - По дороге объясню тебе, какие знания и навыки надо усвоить, чтобы спокойно жить у Алоизия Рачека. Да известно ли тебе, что меня так зовут?
  - Я не знал, - ответил мальчик. - А теперь знаю: пан Алоизий Рачек. Прекрасная фамилия. Имя тоже очень хорошее.
  Рачек украдкой глянул на Игнася, подумал, что мальчик отважился пошутить. Но увидел просветлённое от счастья, но серьёзное лицо и вздохнул:
  - Почему не слышит этого злобный Лепайлло?.. Ничего, ничего, дружок, это я так... сам с собой. Что касается моей фамилии, то она, может быть, и не такая уж "прекрасная", как ты говоришь , однако же старая и уважаемая. В этом есть что-то римское и почтенное. Мне кажется, что с добавлением "Юлий Кай" так мог зваться рыцарь древних римлян... Впрочем, пойдём уже, Игнаций!
  Путь на улицу Тёплая был долгим, потому что Рачек либо шёл очень медленно и, словно железные цепи, волочил за собой свои тяжёлые мысли, либо останавливался, когда его тайные планы требовали обязательного обдумывания, либо заходил в разные магазины и из каждого выносил небольшой узелок. Когда они подошли к улице со столь приятным названием, Рачек начал проявлять заметное беспокойство. Хоть и трудно было поверить, что его подслушивает какой-нибудь коварный шпион, подосланный вероломным паном Лепайлло или другим недругом, пан Алоизий заговорил осторожным шёпотом, торопливо шаря глазами по окрестностям. Пейзаж, однако, выглядел спокойным.
  - Дело в том, Игнась, - говорил мальчику пан Рачек, - что с моей квартирой всё не так уж просто. Я снимаю комнату у одной дамы и плачу́ вовремя, но эта дама в своё время мне сказала, и я подписал какую-то бумагу, что, если я когда-нибудь кого-нибудь впущу в своё жилище, то она "выбросит меня к чёртовой бабушке". Это грубое выражение принадлежит ей, а я лишь повторяю его с огромным отвращением.
  - Не хотелось бы доставлять вам неудобства, - живо отозвался Игнась.
  - Это свидетельствует о большом такте, мой мальчик. Тебя хорошо воспитали, и я этому безумно рад, но дело всё же не в этом. Дама может болтать всё, что заблагорассудится, на то она и дама, но я имею право свободно распоряжаться своей комнатой. Не хочется скандала или насилия, но боюсь, что даже вдвоём мы не сможем справиться с крепким словцом этой женщины. Здесь придётся хитрить! Признаться, всю дорогу я только и думал о том, как бы довести тебя до моего логова и там спрятать, чтобы моя хозяйка как можно дольше не замечала твоего присутствия. Сейчас сложно найти квартиру, поэтому я очень осторожен.
  - Ох, сколько у вас из-за меня хлопот, - прошептал Игнась.
  - Ну, хватит уже! Во-первых, никаких проблем. А кроме того, я люблю азартные игры, опасности и возню с огнём. Прямо скажем, моя хозяйка - не огонь, а слон, но она - стихия в любом случае. Так что будем сражаться со стихией! Вот и отлично! Что она нам сделает? Для того ведь и существует великая мудрость людская, чтобы побеждать монстров и разрушительные силы. Хитрость - это мудрость в том случае, когда враг силён, горяч и, так сказать, дерзок на язык. Поэтому будем хитрыми! Пан Лепайлло, у которого тоже манеры слона, попёрся бы на врага напрямик и разрушил бы дом, но я ценю элегантные методы боя, без гомона и лишних зевак. Ты меня ещё не знаешь, дорогой мальчик, но когда-то тебе станет известно, что, по мнению многих людей, я считаюсь самым большим хитрецом своей эпохи. Поэтому давай будем хитрыми, как и было сказано. Видишь это здание с обшарпанным фасадом, будто ему самому захотелось соскоблить с себя проявления лишая и осыпающуюся штукатурку? Это дом, в котором я живу. Первое окно на первом этаже справа. Запомнишь?
  - Конечно!
  - Внимание: я пойду вперёд, чтобы изучить театр военных действий. Если особа, которую я назвал, отсутствует или находится далеко на кухне, я зажгу спичку и подам тебе сигнал в окно. Потом ты как можно осторожнее просочишься в квартиру, где я уже буду стоять в двери и молча показывать тебе дорогу.
  - А если не будет знака?
  - Вижу, с тобой можно хоть в разведку: ты предусмотрителен. Если не будет знака, ты должен ждать; либо подберём удачный момент, либо, в крайнем случае, я втащу тебя через окно, что, однако же, может привлечь внимание многолюдной улицы и заинтересовать полицейского. Впрочем, вряд ли. Короче, Игнась, стой здесь и будь осторожен! Держи ушки на макушке! Я буду хитёр, как змей, а ты стань индейцем. Внимание, время!
  Игнась, одновременно взволнованный и весёлый, наблюдал за тем, как его замечательный опекун крался к дому и, прежде чем войти в ворота, на мгновение задержался и посмотрел на небо, будто прося небеса о помощи.
  "Ах, как он мил, этот пан Рачек", - думал Игнась, внимательно следя за первым окном справа.
  Прошло много времени, но в окне было по-прежнему темно.
  - Не получилось... - прошептал мальчик.
  И он снова стал пялиться на окно. Через десять минут случайно посмотрел в другую сторону и в окне слева от ворот заметил торопливые сигналы огоньком. Он задумался: что бы это значило? Теперь он пристально смотрел в ту сторону. Спичка погасла, и кто-то зажёг новую и чертил на чёрном полотне мрака огненные круги и зигзаги.
  "Не понимаю, - подумал мальчик. - Пан Рачек ясно сказал: "справа"".
  Не осмелившись принять этот огонёк за заранее условленный сигнал, он очень удивился тому, что в этом доме, вероятно, общепринят обычай жечь спички в оконном проёме. И тут он увидел, как кто-то открыл окно слева, и услыхал пронзительный шёпот:
  - Тсс... Игнась!..
  - Да это же пан Рачек! - прошептал мальчик. Он понимающе кивнул и пополз к двери. Пан Рачек осторожно отворил её, ещё осторожнее закрыл и в темноте, взяв мальчика за руку, повёл в свою комнату. По пути поднёс губы к его уху и сердито спросил шёпотом:
  - Я сжёг все спички... Почему ты не шёл?
  - Потому что окно должно быть справа, а оно оказалось слева, - тихо ответил Игнась.
  - Что такое? - вполголоса изумился Рачек и тут же осёкся. - Погоди! Ну да... А я мог бы поклясться, что моё окно справа!
  - Отсюда-то справа, - прошептал Игнась, - а если с улицы - то слева.
  - Ты прав... ты прав... Меня ввёл в заблуждение страх... Но теперь - ни шёпота, ни стона, ни вздоха! Дракон в доме... Сиди здесь между печкой и шкафом, а я должен засветиться, что я пришёл.
  Игнась вжался в угол, опустился на деревянный стул и стал наблюдать странную комедию, которую разыгрывал самый хитрый человек своего времени, ибо этот лис (змей, Улисс, Загло́ба) <Улисс - латинизированная форма имени Одиссей. Ян Онуфрий Заглоба - вымышленный персонаж трилогии Г. Сенкевича "Огнём и мечом", "Потоп", "Пан Володыёвский", хвастливый, но находчивый и остроумный шляхтич> включил свет, и сцена осветилась. Сначала он с красноречивым шумом стал ходить по убогой и выцветшей комнате, затем, подав Игнасю сигнал подмигиванием и понимающе улыбаясь, забарабанил пальцами по столу. И четвероногий дракон удивился, потому что ещё никогда на его памяти, испачканной чернилами и жиром, не бывало так, чтобы его тихий мирный жилец столь громко показывал, что он явился. Из соседних квартир доносились какие-то приглушённые звуки, но они внезапно, словно от удивления, стихли. Пан Рачек приложил палец к губам, будто намереваясь крикнуть ещё раз: "Соблюдай осторожность!", - и стал прислушиваться. Его нервы были натянуты, как тетива, которая вот-вот выпустит стрелу в огромное ухо этого дома. Игнась с весёлым и радостным изумлением смотрел на рожицы, которые корчил пан Рачек, довольный тем, что изысканная комедия развивается так славно.
  - А теперь слушай и дивись! - сказал ему пан Рачек с блаженным видом.
  И вдруг - вроде бы небрежно, как бы между прочим, лишь бы развлечься в своём одиночестве, одиночестве абсолютном и бесспорном, - пан Алоизий запел:
  
  Как ураганом кустик изломан,
  Так и душа истерза-а-лась...
  
  <Ария Гальки из оперы Станислава Монюшко "Галька">
  Слова были невесёлые, но пан Рачек исполнял это молодцевато и с желанием, однако закончить - так же фальшиво, как и начал, - он не смог, потому что последняя строка была выдрана из песни точно так же, как цветастый хвост из тельца птицы.
  Голос, полный мрачного достоинства и ржавого железа, предостерегающе звякнул за придавленной шкафом дверью:
  - Пан Рачек! Тут вам не опера! Вы слышите?
  - Что такое? Уж и попеть нельзя? - взвизгнул Рачек с явным, хоть и смиренным недовольством.
  - Идите и пойте во дворе или перед костёлом, где старикашки поют...
  - Ладно! - согласился божественный певец. - Могу и не петь. Но в обиду себя дам...
  Голос за дверью что-то пробурчал, но смысл сказанного сгинул в брюхе пузатого шкафа.
  Рачек послал туда воздушный поцелуй и задрал ногу, показывая этим, что если бы мог, то станцевал бы от радости. Но он удовлетворился лишь этой символической демонстрацией и улыбнулся Игнасю самой счастливой улыбкой. Теперь он заговорил с ним языком жестов и, понимая, что смышлёный Игнась правильно ему отвечает и скалится от переполняющей его радости, Рачек развлекался, как дитя. Превеликая радость, восторженная и безграничная, величайший чудотворец на свете, убавила седому человеку ровно пятьдесят лет. Счастливый потому, что сделал счастливым бедного сироту, пожилой человек стал теперь такого же возраста, что и этот мальчик: Рачек теперь был молод, весел, готов к шалостям и смеялся - глазами, сердцем, трясущейся бородёнкой и движениями рук, которые - по старому обычаю восточных народов - подключал к разговору.
  Чуткий, как вождь Пятнистый Змей или, скажем, Пёстрый Бык, внезапно он уловил ухом шорох в теснине коридора. Рачек застыл, предостерегающе поднял руку, а Игнась, как испуганная белка, нырнул в дупло между шкафом и печкой. Тяжёлые шаги сотрясали дом. Потом кто-то остановился у двери и, видимо, слушал. Наконец энергичный стук расколотил на куски стеклянный шар тишины.
  - Пан Рачек, вы здесь? Или уже умерли, раз уж у вас так тихо? - прозвучал голос, шершавый и грубый, как старое одеяло.
  - Здесь, здесь, - с нетерпением ответил Рачек. - Что случилось?
  - Ничего не случилось, просто я иду в кино, а вы не забудьте выключить свет, если будете уходить. Вы слишком часто устраиваете иллюминацию. Слышите?
  - Слышу, слышу! - отозвался Рачек и подумал, что скорее он не услышал бы грохот пушки, нежели этот голос.
  Когда дверь хлопнула, пан Рачек взорвался, как петарда.
  - Теперь можем поговорить! - громко радовался он. - Дракон отправился в кино. Ха-ха! Ты даже не представляешь, Игнась, какая это мужественная женщина. Королева амазонок пасла бы её гусей. И если ты когда-то увидишь существо с личиком пёстрым, как яйцо индюшки, - знай, что это её дочь. Но теперь мы с тобой - почтенные господа... Вылезай оттуда, ты ведь не зонтик, чтобы торчать там всё время... Не бойся! За стенкой никто не живёт, потому что там - "гостиная". Любая собака завыла бы при виде нашей "гостиной", но именно так называется это логово. Дальше обитает одна пани, и только за её комнатой, ближе ко двору, расположилась хозяйка. Ария из "Гальки" ей не нравится, слыхал? Души у этой женщины нет, а если даже и есть, то железная, как утюг... Да бог с ней!.. Теперь к столу, пан Игнаций. "Герб дворянский Одрово́нжей..." <Одровонж - древний польский дворянский род> - это тоже из "Гальки"... "И съедим теперь колбаску!" - это уже моё дополнение. Когда я весёлый, могу, с места не сходя, переделать любую арию. Садись, брат, и ешь на здоровье!
  Двое улыбающихся мальчишек (один из которых был с седой бородой) с искренней радостью смотрели друг на друга и на внушительный кусок колбасы. Игнасю пришлось ещё раз повторить свою печальную историю, Рачек снова расчувствовался и ещё раз дал обет своему ангелу, что не бросит этого славного мальчугана. После пиршества, соблюдая предосторожность, Рачек познакомил его с прилегающей территорией, показал все закоулки квартиры и отдал следующие распоряжения:
  - Вымой ноги, дружочек, и марш в постель. Возьми что-нибудь с моей кровати (будет матрас) и одну подушку и накройся вон тем рудиментарным памятником старины, который притворяется ковром. И спи. Но только тихо! Не болтай во сне и не пой. Если кто-то будет ломиться в дверь, даже сердце твоё пусть стучит тише, потому что наша мадам слышит, как растёт трава и жужжит муха. Я сейчас выйду, а ты запрись, а когда услышишь, что весь дом уснул, отопри дверь ключом, чтобы я смог вернуться. Всё понял?
  - Я понял.
  - Хорошо. И ещё: всё это придётся делать в темноте. Моя хозяйка наверняка видит и в темноте, но в это время она никогда не заходит ко мне в комнату. Прощай, дитя моё. Не бойся и спи, как король, которого накрыли дырявым ковром... С ума сошёл, что ли? Что ты вытворяешь? Никто никогда не целовал мне руку... Ну, хватит, сударь, а то я разозлюсь! Будь здоров... Будь здоров... Что ещё?
  Игнась, вдруг разволновавшись, тихо сказал:
  - Не сердитесь... Я вас очень люблю.
  - Преувеличение, друг мой, преувеличение, - быстро сказал Рачек, не менее взволнованный, чем Игнась.
  - И у меня просьба... - добавил мальчик. - Вы, наверно, повстречаете того толстяка из редакции. Мне хотелось бы извиниться перед ним... За шапку и всё такое... Можно написать ему письмо?
  Рачек прищурился и долго смотрел лукавым взглядом на просветлённое лицо мальчика.
  - Пиши! - ответил он. - Вон там бумага, чернила и ручка.
  Игнась надолго задумался, а потом приступил к письму.
  - Сначала как-то обратись к нему, - сказал Рачек.
  - Хорошо. Как обычно пишут? "Уважаемый пан..."
  - Ни за что! - Рачек весело рассмеялся. - "Уважаемый пан..." - это ерунда! Ха-ха! Пан Лепайлло - литовец, а каждый второй литовец, у которого фамилия заканчивается на "о" и из неё торчат две буквы "л", - это князь. Лупани ему так: "Ваше Сиятельство".
  - Пан Лепайлло - князь?
  - Князь он или нет - ты пиши "Ваше Сиятельство". Будет здорово! Письмо дойдёт до адресата... А ты, Игнась, создание возвышенное... Хорошо сделал, что написал это, потому что пан Лепайлло заслуживает слов не только добрых, но и самых лучших. Я не спрашиваю, что ты там ему написал, но сделал это ты, наверно, неплохо и тем порадуешь хорошего человека. А теперь гаси свет, друг мой, и запри за мной дверь. Ай-ай, чуть не забыл! Ты боишься мышей?
  - Ни в коем случае!
  - Это очень хорошо, потому что их здесь... несколько, и одна из них такая бесстыжая, что бегает по кровати и, кажется, скатывается с неё кубарем. Сегодня в нашем ресторане пахнет колбасой, так что соберётся порядочная толпа. Помни, что нельзя пугаться и кидать ботинки.
  И счастливый пан Рачек растворился в ночи, напевая, кажется, самой душой, которая так же фальшивила, как и её обладатель: "Герб дворянский Одровонжей... Две жемчужины в короне..." <Хор в честь жениха и невесты из оперы С. Монюшко "Галька". (Рачек путает порядок строк.)>
  - А-ха! - вдруг вскричал он от избытка чувств.
  Какой-то прохожий в ужасе отпрянул в сторону, затем печально и жалостливо покачал головой, справедливо полагая, что немного сострадания не повредит человеку, который громко и без причины вопит на улице.
  
  IV
  
  Когда он вошёл в редакцию, пан Лепайлло был уже там. Рачек вежливо поздоровался, но это демонстративно осталось без внимания. Рачек подумал, что электричеством, которое уже скопилось в пространстве и исходит от головы Лепайлло, можно запросто осветить какую-нибудь небольшую европейскую страну. На этой голове следовало бы разместить табличку с предупреждением: "Осторожно! Высокое напряжение!" Словом, Рачек был начеку. Он сел и стал затачивать карандаш.
  Загремело где-то на краю комнаты.
  - Пан Блинчик! - крикнул Лепайлло.
  Человека с такой фамилией следовало бы внести на сковородке, но он вошёл сам. Это был рассыльный редакции, который никогда ничему не удивлялся, потому что уже привык к самым неожиданным новостям, катастрофам и кровавым происшествиям.
  - Пан Блинчик! - прогремел Лепайлло. - Можете вы мне сказать, куда с моего стола подевалась первая страница некролога миллиардера Ки́та?
  - Но ведь миллиардер ещё жив... - осмелился вмешаться Рачек, вздрогнув при упоминании об этом листке бумаги, которым он измерял ногу Игнася.
  Лепайлло взмахом руки разогнал туман этих слов и теперь обращался исключительно (повторим: исключительно) к Блинчику.
  - Не все это знают, но вам, сообразительному курьеру, известно, что хороший журналист не ждёт, пока кому-то втемяшится в голову помереть: у хорошего журналиста некролог всегда под рукой... на всякий случай. Пожалуйста, если возможно, объясните это тёмным невежественным тупицам. И вот я спрашиваю второй раз: где же эта бумажка?
  - Я не роюсь в макулатуре! - произнёс Блинчик голосом, похожим на шелест скучающего фонтана.
  - Я знаю это, верю вам и благодарю вас. Просто я хотел уточнить это ради своего душевного спокойствия. Знаю, что это не вы. Потому что вы человек серьёзный, а не какой-нибудь злобный лемур. Но есть и другие... они-то полагают, что я оставлю это безнаказанным.
  - Можно мне уйти? - спросил рассыльный.
  - Можно, но будьте поблизости. Понадобятся лишние руки, чтобы позвонить на скорую или вынести труп.
  - Я понимаю, - ответил курьер, ничуть не удивившись.
  Он уже был у двери, когда вкусную его фамилию повторил теперь уже Рачек.
  - Слушаю вас.
  - Пожалуйста, отдайте это, кому следует, - произнёс Рачек небрежно, вручая ему письмо Игнася.
  Старый посыльный прочитал адрес, кивнул, сделал круг по просторной комнате и вручил письмо Лепайлло.
  - Пану редактору, - произнёс курьер сонным голосом.
  С невыразимым отвращением Лепайлло взял письмо в руки, а когда увидел на конверте лучистые слова "Его Сиятельству", хотел взреветь от внезапно нахлынувшей ярости, но благоразумно сдержался, когда понял, что это не почерк ничтожного Рачека. Буквы были начертаны старательно, красиво, но очень уж по-детски. Он торопливо разорвал конверт и стал читать. Письмо было коротким, но пан Михал читал его долго, просматривал снова и снова. Рачек украдкой поглядывал на него и сумел заметить светлую полоску умиления на грозном, как у Юпитера, лице литовца. Обычно небезопасный, Лепайлло явно смягчился и, пытаясь держать себя в руках, повернулся к Рачеку:
  - Это вы продиктовали ему письмо?
  - Клянусь вам, что нет. Я не только не диктовал, но даже не читал.
  - Так прочитайте же.
  Рачек быстро просмотрел письмо - всю эту испуганную кучку слов неуклюжих, но таких простых и душевных, какие приходят на ум только молодым людям.
  - Хороший мальчик! - прошептал Рачек.
  - Да, да, - горячо подтвердил Лепайлло, глянув на адрес, который, осыпанный брильянтами таких слов, как "Ваше Сиятельство", сиял тысячью лучиков.
  - Это очень хороший мальчик. Он не виноват, что попал в плохую компанию...
  - Что это вы так напрягаете голос?
  (А Рачек вовсе не напрягал.)
  - Я говорю с вами только потому, что мы ещё не всё выяснили, - продолжал Лепайлло. - Но время для этого придёт! А теперь отвечайте быстро и кратко: что с несчастным ребёнком? Чёрт возьми, говорите же! Чего вы ждёте?
  - Жду, когда вы закончите, - мягко отвечал Рачек. - С ним уже всё в порядке! И предупреждаю вас, что если вы схватите лампу, я-то дам убить себя, но больше ни слова не скажу.
  Но он всё рассказал... Притом с такой искренней грустью говорил он о детском несчастье, что Лепайлло тоже разволновался сверх всякой меры, и то, что птица провозглашает своим пением, а поэт - стихотворением, тихим, как вздох, он объявил миру собственным сопением, бормотанием и заламыванием громко хрустящих пальцев. Иногда он восклицал: "Ах, бедняга!". Или: "Боже, сколько горя на свете!" И снова слушал короткий, но на редкость сочувственный рассказ Рачека.
  - Вы правильно сделали! - наконец воскликнул Лепайлло. - Да вознаградит вас Господь проницательным умом - ведь его-то вам и нужно больше всего. Стоп! стоп! давайте-ка без обид... Мне ведь совсем не обязательно быть с вами заодно. Я бы вас даже приобнял, если бы не было так противно... Что это вы снова смеётесь? Ах, да!.. С вашей хозяйкой надобно бы поскорее покончить... Обещаю вам, что, если она соберётся выгнать этого мальчика, я, Михал Лепайлло, подожгу её халабуду, а её саму затащу на пепелище.
  - Нехорошо придумано, - заметил Рачек. - А тогда где же мы будем жить?
  - Как это где? - вскричал Лепайлло. - У меня, разумеется! И снова вы смеётесь? Послушайте, пан Рачек! Помня о мальчике, я не сделаю вам больно, но если вы будете каждое моё слово сопровождать своим скудоумным смехом, то и наш славный мальчуган вас не спасёт. Слышите?
  - И слышу не только я, толпа людей на улице тоже, наверно.
  Ночью они, к великой радости небес, трудились в трогательном согласии. Иногда кто-нибудь из них обращался к другому, чаще же Лепайлло выяснял какие-то подробности, касающиеся Игнася. Он интересовался мальчиком жадно, с привычной своей горячностью. На Рачека он поглядывал с нескрываемым любопытством и почти нежно, а поскольку вечером должен был уйти пораньше, то мог бы и попрощаться с ним по-христиански.
  Но как обманчивы человеческие надежды!.. Примерно в полночь склонившийся над корректурой Рачек воскликнул:
  - Это совсем уже глупо!
  Благосклонно настроенный Лепайлло вступил в разговор.
  - Что там случилось? - спросил он, попыхивая трубкой.
  - Да вот: читаю о том, - волновался Рачек, - сколько картофеля выращивается на земном шаре. Цифра огромная, беспредельная, жуткая!
  - Ох, уж эта картошка... - пробормотал Лепайлло.
  - Не говорите об этом так легкомысленно. Картошка, да, картошка! Я рассматриваю этот вопрос глубже и кое-что тут подсчитал... Послушайте: картофель появился у нас во второй половине семнадцатого века, а сейчас мы в двадцатом. Понимаете?
  - Я давно заметил, что сейчас двадцатый век. Ну и что из того?
  - А то, что мы выращиваем картофель более двухсот лет. Ну, и сколько же мы его вырастили?
  - Да чёрт его знает!
  - Вот именно: "чёрт знает"! Но толковый человек подсчитает, что это миллиарды килограммов. И теперь я вас спрашиваю: куда за двести лет подевались очистки от этих миллиардов?
  - Как? - Лепайлло был потрясён. - Зачем вам это?
  - Зачем? А вот узнаете! Говорю же, что человек - это легкомысленная и самая безрассудная обезьяна в мире. Он выбрасывал эти очистки, презирал их, набивал ими мусорные баки, потому что ему было хорошо, потому что у него было что поесть, слишком много было. А ведь, если бы он помнил о голоде, о непредсказуемом будущем и о кризисе, он мог бы веками накапливать огромные запасы чудесного корма, хранить это в громадных погребах и сегодня смеяться над голодом и нищетой. Теперь у него было бы несметное количество очисток, пирамиды этой шелухи, горы вкусной кожуры, которую каждый мог бы взять себе, чтобы поесть от пуза. Теперь вы понимаете, почему мне стыдно за беспечность людей?.. Почему вы так на меня смотрите?
  И не напрасно он спросил об этом, потому что Лепайлло уже выбрался из-под страховидной горы картофельной кожуры и в глазах у него бесновалось кровавое недоумение.
  - Достаточно! - крикнул он, ударив кулаком по столу. - Хватит с меня, а то я этого не выдержу! О человече, довольно! Ради бога, скажите мне... Пан Рачек, скажите: вы только притворяетесь психом или у вас в самом деле в башке дырка?
  ...Вот так в тот вечер погибло товарищеское взаимопонимание, что, впрочем, не произвело никакого впечатления на картофельного экономиста. Когда рассвирепевший Лепайлло громко хлопнул наружной дверью, Рачек стал работать с невиданной скоростью и уже через два часа отправился домой.
  - Как бы они не поймали его там, - беспокоился он.
  Но дом с новым - нелегальным - жильцом спал праведным сном. Мальчик сумел устроить себе постель, и ни один король никогда не спал так сладко на гагачьем пуху, как Игнась в своём углу, под молчаливой охраной двух великанов: печки и шкафа. Рачек посмотрел на Игнася с нежностью, облегчённо улыбнулся и лёг на свою кровать. Вскоре ему приснилось, что он тупым ножом сдирает кожуру с огромной картошки, и картошкой этой был не кто иной, как Лепайлло.
  Чуткий, однако, как журавль, Рачек проснулся около восьми, когда дом только продирал свои гноящиеся глаза и начинал неприметную, тусклую жизнь. Игнась уже не спал. Они без слов обменялись знаками заговорщиков, а затем Рачек шёпотом объяснил мальчику, что́ нужно сделать. Теперь Игнась спрячется в шкафу, поскольку завтрак принесут в комнату. После завтрака мальчик должен исчезнуть, потому что в утренней суматохе ему будет легко проскользнуть через тёмные катакомбы прихожей. Они встретятся за обедом и подробно обсудят план своего дальнейшего существования.
  Наполеоновские стратегические таланты Рачека следует поблагодарить за то, что всё произошло так, как и планировалось. Игнась растворился, как индеец, а бородатый вождь все ещё отдыхал в постели, весь в раздумьях о вечном, из-за чего ему снова захотелось спать. Он провалялся около двух часов, а потом энергичный стук в дверь спустил его из страны горних фантазий в юдоль земную. Полный утренней свежести голос хозяйки принёс невероятную весть о том, что для пана Рачека есть посылка и письмо.
  - Тут не гостиница, - добавил шершавый голос, - а я вам не швейцар. Сами забирайте свои послания. Это могут быть краденные вещи, а мне не хочется иметь дело с полицией. Вы спите, что ли, или потеряли дар речи?
  - Мне? Не может быть! - вскрикнул Рачек. - Но если это всё же так...
  Он не закончил, потому что испугался собственной смелости. Сначала он прочитал письмо. На конверте стояло его имя, но письмо начиналось с нахального приказа:
  
  Пан Рачек не должен читать это письмо! Немедленно отдать его Игнасю Олецкому!
  
  - Лепайлло! - засмеялся Рачек.
  В изящной манере дипломатических посланий пан Лепайлло заявлял, что он не только не держит обиды на Игнася, но, напротив, был бы рад завести с ним более близкое знакомство. И в знак благосклонной дружбы, зная, что Игнась находится в "переходном, а даже, вероятно, неприятном положении", он просит его принять некую одежду, которая, если её правильно перешить, может оказаться весьма полезной. Письмо заканчивалось совсем уж любезными словами и подписью такой же размашистой, какую лютые короли оставляли на смертных приговорах.
  Но добрая улыбка Рачека перешла в громкий хохот безумца, когда из жёлтой бумажной обёртки был извлечён подарок Лепайло.
  - Ой! Ой! - закричал Рачек.
  Это был старый, за сотню свадеб совсем изношенный фрак, и его мог надевать даже сам жених. В бездонной пропасти фрачных брюк Игнась мог бы затеряться полностью, как Ахиллес <отважный персонаж древнегреческой мифологии, участник Троянской войны, один из главных героев "Илиады" Гомера> в шатре. Но и через пятьдесят лет, если бы вдруг Игнась возродился, ему достаточно было бы и их половины.
  - Рехнулись вы, Ваше Сиятельство, со своим сияющим потёртостями фраком! - радовался Рачек.
  Но тут на него навалился кровавый стервятник.
  - К вам посыльный из редакции! - в праведном нетерпеливом гневе прогремел иерихонский трубный глас. - А с завтрашнего дня найдите себе дворецкого, чтобы он открывал дверь всяким разным бандитам, а я не буду! Это не полицейский участок, куда постоянно кто-то таскается. Вы слышите, пан Рачек?
  Это обращение - "пан Рачек" - было со страстью и сарказмом испачкано презрением, как густой смолой, поэтому он больше ничего не отвечал, а только поднимал свои ясные очи к брёвнам потолка, чтобы где-то там разглядеть небо. Потом, поговорив с курьером, он узнал, что его вызывают к главному редактору к двенадцати часам. Он страшно разволновался и быстренько постарался припомнить, какую преступную ошибку совершил, вычитывая корректуру. Однажды с ним такое было: в женской статье, рекомендовавшей питательные обеды, он допустил подмену - "судак с яйцом" стал "судьёй с яйцом", а этого читатели не могли ни приготовить, ни переварить. Вчера он бурно спорил с литовским монстром на тему дешёвой пищи для людей и, возможно, в волнении не заметил какой-нибудь вопиющей опечатки. Кожа на нём одеревенела, а сердце забилось в беспокойном ритме. Наверняка будет скандал. Этот Лепайлло в конце концов доведёт его до погибели...
  Страх вёл его за руку, когда он входил в кабинет главного редактора, не смея посмотреть в лицо своему работодателю. Вот-вот ожидались раскаты грома, исходящие от толстых стёкол очков начальника. Рачек чувствовал, что все сейсмографы в мире регистрировали теперь сильное дрожание его ног, куда - по известному обычаю - уже спускалась перепуганная душа... Но было что-то странное: пан редактор не швырнул в него ни лампу, ни стул, а только смотрел на него долгим взглядом, чему-то удивлялся, отчего-то тревожился и, наконец, заговорил мягким голосом:
  - Пан Лепайлло рассказал мне...
  "Уж этот мне Лепайлло!" - чуть не застонал Рачек, и ему стало грустно, потому что его оклеветал перед начальником человек, которого, несмотря на нелепые раздоры, Алоизий любил и уважал.
  - ...что вы пригрели какого-то беднягу. Сегодня, почти на рассвете, пан Лепайлло ворвался ко мне и поднял страшный шум, уже не прося, а требуя, притом в грубой манере, чтобы по этой причине я увеличил вам жалованье. Из-за вас сегодня я пережил страшные минуты, и, если бы так сильно не любил этого литовца, дошло бы до стычки между нами. О, это забавный и весьма благородный человек. Он вас очень любит...
  Громадный камень уже давно свалился с истерзанной души Рачека.
  Корректор с восторгом слушал редактора, и пан Лепайлло теперь стоял у Рачека перед глазами в сияющем ореоле.
  - Я слышал, что вы постоянно ругаетесь, - сказал редактор, - а тем временем вижу, что всё выглядит совсем иначе.
  - Да, это всего лишь развлечение... - пробормотал Рачек.
  - Вы что же, просили его посодействовать вам?
  - Нет, ни в коем случае! - страстно воскликнул Рачек.
  - Я так и подумал. Ясно, что пан Лепайлло хотел меня зарезать по собственной инициативе, - засмеялся редактор. - Но что же мне с вами делать? Как вам кормить этого мальчика, как одевать его? Я знаю эту историю в подробностях, и мне трудно винить вас за ваше доброе сердце, старый вы безумец. Но времена теперь тяжёлые, пан Рачек...
  - Господь милостив, - сказал Рачек, несмело улыбнувшись.
  - Что же я сделаю... что сделаю? - произнёс редактор как будто про себя. -Может, назначить мальчика посыльным, или пусть помогает в типографии?
  - О, нет! - оживился Рачек. - Это очень способный ребёнок, я отдам его в школу.
  - В школу? Но зачем?
  - Буду экономить... Откажусь от поездок на трамвае, от курения...
  - Ну, это ваше дело, - ответил редактор. - Пан Лепайлло был прав, когда говорил, что вы... А мне хотелось бы вам помочь... Сказать по правде, я делаю это из опасения перед Лепайлло, а не ради вашей благодарности, поэтому лучше бы вам отказаться от всего этого... Скажите: надбавки в пятьдесят злотых будет достаточно?
  - О боже! - простонал абсолютно счастливый Рачек.
  Радость распирала его, и ему хотелось петь, когда он вышел из кабинета редактора. Но он удержался от пения, потому что его любимая ария "Как ураганом кустик изломан..." совсем не годилась для столь счастливых минут.
  - Ох, уж этот мне Лепайлло, ах, Лепайлло! - он говорил вслух сам с собой. - Это кремень, а не человек! Дай ему, Господи, здоровья! Это настоящий друг и товарищ...
  - Что вы говорите? - спросил секретарь редакции.
  - Говорю, что лучший человек на свете - это Михал Лепайлло.
  - Вот странно, - засмеялся секретарь. - Лепайлло был здесь сегодня утром и объявил на всю редакцию, что не подаст вам руки, потому что считает вас чокнутым, который хочет кормить человечество картофельными очистками. Что ещё за история с картошкой?
  - Э, совсем пустяк, тут и говорить не о чем...
  Рачек танцевальным шагом отправился в свою закусочную, каждого встречного приветствуя добрым взглядом.
  Игнась уже стоял у входа, как улан на посту, и, увидав своего покровителя, подскочил к нему с такими проявлениями радости, как будто сын нашёл отца, которого давно не видел; потом, рука об руку, они вошли в заведение. Изголодавшийся странник в Сахаре учуял бы этот запах за сотню километров. Полярник, который уже съел всех собак и подошвы своей обуви, засомневался бы, прежде чем попробовал бы что-нибудь в этой знаменитой забегаловке, не нуждавшейся в вывеске и рекламе, ведь каждое блюдо здесь объявляло себя само крепким духом. Ни Рачек, ни Игнась не были излишне разборчивы в пище. Требовательность к еде не свойственна людям возвышенного духа. Сократ подпитывал свой дух чесноком, а это отнюдь не пища богов. Поэтому, когда Игнась, словно волк, попытался грызануть нечто твёрдое, Рачек терпеливо спросил его:
  - У тебя есть больные зубы, Игнась?
  - Нет, - сказал проголодавшийся мальчик, - но вот это и я не могу разгрызть.
  При ближайшем рассмотрении выяснилось, что он говорит о куске верёвки, утончённом произведении кулинарного искусства, упрятанном в рубленом мясе.
  - Забили корову, а снять верёвку с её рогов забыли, - пояснил Рачек. - Мясники бывают такими рассеянными...
  Потом они бродили под бледным золочённым солнцем, присели на скамейку в Лазе́нках <старинный парк в Варшаве> и размышляли о самом важном. У Игнася на лице проступили красные пятна, когда он узнал, что у него теперь есть фрак. Мальчик взволнованно слушал пана Рачека, когда тот делился с ним своими грандиозными планами.
  - Фрак - это хлам, рано или поздно мы его продадим, сколько бы там не торговались... А пан Игнаций пойдёт в школу. Ты, карапуз, не будешь бить баклуши! Хочешь учиться?
  Игнась ответил восторженным взглядом, не найдя подходящего слова.
  - Это всё не шуточки! - предостерёг Рачек. - В таких делах мне не до шуток.
  Эти слова оскалились на парня, как злой бульдог, но мальчика совсем не испугали. Он был полон восторга, и в его маленьком теле уже не оставалось места страху. Вестником этого восторга был возглас:
  - Вы самый мудрый человек на свете! Ох, сколько же лет вам пришлось учиться!
  - Да, я окончил парочку университетов... - небрежно отвечал Рачек.
  Но, со стыдом подумав о том, что он - жалкий лгун, Рачек поспешно добавил:
  - Если не ошибаюсь, два... или три... Что-то в этом роде... Ну, хватит уже обо мне! Тебе надо в школу...
  - Как же я вам...
  - И довольно, остановись! У тебя будет время на изъявление благодарности, когда ты чего-нибудь достигнешь. И не думай, Игнась, что я делаю это без надлежащего расчёта. Хо-хо! Ты встретил человека, который гораздо умнее, чем тебе кажется... Потому что... видишь ли, мальчик, вот как я думаю: "Ты, пан Рачек, поделишься куском хлеба с паном Игнацием, а потом пан Игнаций когда-нибудь поделится с тобой". Да, я хитрый лис, дорогуша! Так что благодарить меня не за что, ещё неизвестно, кто кому больше должен. То, что я делаю, - это чрезвычайно важно, но пока... только для меня. Будь спокоен, Игнась, в один прекрасный день за всю ерунду, которую ты получишь от меня, я с тебя, господин хороший, шкуру сдеру. Честно говоря, мне тебя даже жалко...
  Игнась робко опустил ладошку на сухую, жилистую руку старика, а на другой руке Рачека разместился тёплый солнечный зайчик, похожий на золотой осенний лист, и Рачек с восторгом в сердце своём спрашивал себя, какая ласка ему больше по душе: этот поцелуй детской ручонки или лобзание солнца? И он негромко добавил:
  - Ну вот, всё болтаю - лишь бы болтать... Не обращай внимания, мой мальчик... Я поделюсь с тобой всем, ведь ты сирота... И я тоже сирота...
  - У вас нет никого на свете? - тихо спросил Игнась.
  - Никого, никого...
  Эти слова опустились на землю так же тихо, как два листочка, сорвавшиеся с ветки.
  - Я одинок уже много лет, - говорил Рачек, делясь своими секретами. - Иногда мне не с кем поговорить, и нет худшего несчастья для седой головы, чем одиночество. Впрочем, что там голова! Сердце старика не должно быть одиноким... Оно хочет прижаться к другому сердцу, согреться, потому что ему всё холоднее, оно хотело бы радоваться, но вокруг - пустота... Одиночество - страшная штука, да хранит нас бог... Так не оставляй же меня, мальчик. Никогда не бросай меня...
  Взгляд парня был полон удивления: ведь это он должен был на коленях умолять доброго человека не бросать его, Игнася, а старик сам просит об этом.
  - Я никогда вас не оставлю! - торопливо сказал Игнась.
  - Это хорошо, хорошо!.. - прошептал Рачек и, чтобы отмахнуться от сильных переживаний, неуверенно засмеялся. - Мы вот рассказываем друг другу всякие истории, но никто из нас так и не придумал, как добраться сегодня до нашей пещеры, которую охраняет дракон.
  - Я сегодня видел яйцо индюшки! - вдруг оживился Игнась.
  - Что? Что ты видел? - удивился Рачек.
  - Индюшкино яйцо. Вы ведь так назвали дочку хозяйки.
  - А... понятно. Ты говоришь о веснушчатом детёныше дракона. Где ты её увидел?
  - Дело было так: когда я сегодня утром выскользнул из дома, повстречал у ворот маленькую девочку, ужас какую веснушчатую, с булочкой в руках. Она подозрительно посмотрела на меня и спросила: "Ты из какой двери вышел?" А я ей: "Ни из какой, я ищу одного человека..." "Какого ещё человека?" - спрашивает она, и видно, что она мне не верит. "Пана Лепайлло!" - отвечаю я, потому что именно это имя пришло мне в голову. И тогда она засмеялась и сказала: "Здесь такого нет. Это что ещё за зверь?" Глупая какая, правда?
  - Она-то глупая, а ты неплохо врал. Но теперь нужно быть осторожным, ведь пятнышки у девчонки - на лице, а не на глазах. Увидит тебя, наделает шуму, и нам конец. Чувствуешь, чем это пахнет, Игнась! А теперь пойдём. Я собираюсь разузнать о твоей школе, а ты, когда стемнеет, будешь стоять возле ворот. Получилось один раз - получится и второй; а потом я наберусь храбрости и поговорю с хозяйкой.
  Но, вопреки ожиданиям, до разговоров дошло в тот же день.
  Повторив хитрые трюки предыдущего вечера и накормив Игнася, Рачек пошёл на работу. Он наточил карандаш, который вот-вот будет накалывать ошибки, как гарпун - чёрных каракатиц, и ждал первые листы с текстом; тут вошёл Блинчик и объявил, что пана Рачека приглашают к телефону. Такого никогда не бывало, вот Рачек и почувствовал, что у него забилось сердце, как у его бабушки и дедушки при виде телеграммы. Услышав голос в трубке, Рачек вздрогнул.
  - Индюшкино яйцо! - прошептал он со страхом.
  Девочка звонила из аптеки: велела пану Рачеку немедленно вернуться домой, потому что в его комнате поймали молодого бандита.
  - ...Мама приказала сказать вам, что он наверняка ваш подельник, потому что утверждает, что вы его знаете. И сейчас придёт полиция!
  - Боже милостивый! - в отчаянии простонал Рачек.
  Когда он вбежал в дом, сразу же пришёл в ярость.
  В адской квартире галдели, как в преисподней.
  Потрясённый Игнась сидел на стуле, привязанный к его спинке верёвкой для сушки белья. Сторож охранял дверь. Хозяйка оглушительно кричала о том, что пан Рачек спрятал у себя убийцу, который ночью собирался прирезать её кухонным ножом. "Индюшкино яйцо", совсем как индюшка, курлыкала свои жуткие истории:
  - ...Я видела его сегодня утром, он приходил на разведку. Он, наверно, уже побывал здесь прошлым вечером... Не бойся, мамочка, его всё равно повесят... Такой маленький, а уже разбойник!
  - Близко не подходи, - прикрикнула мамочка, - а то он тебя укусит! О! Вот и вы! Ну, наконец-то. Сегодня вы попляшете, пан Рачек!
  И Рачек впервые в жизни - взревел. В буквальном смысле взревел. Из левого глаза он метнул молнию в хозяйку, молнией из правого расколотил "яйцо индюшки" и, издав львиный рык, разорвал путы Игнася.
  - Полиция! Полиция! - заверещала хозяйка.
  - А-ну потише, пани! - крикнул Рачек так громко, что хозяйка замолчала, смертельно удивившись тому, что из этого тощего тела извергнулся такой мощный голос.
  Сторож вскинул голову так важно, словно был служителем закона.
  - Это убийца! - орала хозяйка, ободрённая видом сторожа.
  - Чтобы вас убить, понадобилась бы сотня таких, - гремел Рачек в ответ. - Девяносто девять из них убежали бы от вас. Вы собирались убить мальчика! По какому праву вы связали его? Это я пойду в полицию, а не вы. Не бойся, Игнась.
  - Ага, значит вы его знаете?
  - Да, я его знаю. Это... это... мой племянник...
  - Совсем другое дело, - произнёс сторож и с достоинством отступил.
  - Племянник это или не племянник - вон из моего дома! И вы, и ваш племянник. Один - голь перекатная, другой - негодяй, а тут приличный дом! И я перепугалась, и моё дитё чуть не сомлело от страха. Убирайтесь сию минуту!
  Но страшен был Рачек. С отвагой, которую один только Гомер мог бы воспеть, он подскочил к ней, как боксёр в весе петуха.
  - Мы уберёмся, когда захотим! Комната оплачена, и я дома! А если вы и эта паненка не покинете комнату - притом немедленно, - тогда я...
  - И что? Что будет "тогда"?
  - Несчастье будет! - крикнул Рачек. - Потому что я... я...
  Он яростно искал самую страшную угрозу, и тут вдохновение вложило в его уста настоящую молнию.
  - Я пошлю за паном Лепайлло! - триумфально закончил он.
  Прозвучал опасное незнакомое слово... Таинственное облако осветилось молнией синей и ядовитой, предвещая какую-то нежданную беду. И такая была сила у этой тайны, что обе дамы в мрачном изумлении отступили в другую комнату.
  Задыхаясь, Рачек грозил стенке кулаком, и стена ощутимо сотрясалась.
  
  V
  
  Понадобилось бы очень много самых мрачных слов, какие только есть в польском языке, - слов о страдании, разочарованиях, - чтобы описать злоключения Рачека, когда он искал новую квартиру. Благодаря дружеской помощи и личному упорству он наконец нашёл её на окраине города, там, где растут последние высокие деревья, которые с опаской наблюдают, как большой город приближается к ним неумолимой каменной поступью, подсвечивая себе дорогу электрическими фонарями, словно лучами солнца; деревья понимают, что однажды они будут выломаны со своих привычных гнёзд, и на этом месте появятся неуклюжие громады зданий. Порывистый ветер с полей и свежесть воздуха здесь словно в стену упирались. Рядом был аэродром - плоская площадка, где обитали гигантские птицы.
  С помощью Игнася Рачек собрал свои пожитки, и их можно было нести одной рукой. Самыми драгоценными в этой коллекции были: во-первых, зонтик - вещица настолько красивая, что пан Рачек никогда не открывал её во время дождя, чтобы не попортить; а во-вторых, несколько книг, доказывающих, что их владелец, который, хоть и лгал невинно, утверждая, что окончил "парочку" университетов, всё же питал страсть к науке. Названия книг выглядели внушительно, а одно из них и вовсе выбивалось из этого ряда: "Тайны Вселенной, или Что самоучка должен знать об астрономии". А вот гардероб этого честного человека не смог бы перегрузить вселенную: Игнась взял всё барахлишко под мышку и понёс на новую квартиру.
  Исход из земли египетской, из обители рабства, обошёлся без скандалов, потому что в нём принимал участие Лепайлло. Извещённый о пленении Игнася и о сочащихся кровью словах, теперь он стоял в почётном карауле, готовый в любой момент превратиться в разрушительный вихрь. Злые силы через щель в двери поглядывали на его крупную фигуру, угрозами и яростью наполненную, как воздушный шар. Злые силы терпели адские муки, потому что не могли опрокинуть на Рачека гигантскую бочку слов, каждое из которых ранит, а последнее - убивает. Лепайлло был ужасен, выискивал глазами супостата. Этот взгляд свидетельствовал о том, что сейчас пан Лепайлло охотно перемолол бы человеческие кости и так же с большим желанием напился бы крови. Наконец, словно дикий вождь, наблюдавший за разграблением города, он громко спросил:
  - Всё забрали?
  - Всё, кроме мышей! - отвечал Рачек.
  - Хорошо! Прокляни, пан, этот дом и пойдём.
  За дверью булькал и шипел чей-то индюшачий голос, и это было похоже на шум самовара.
  Они ушли достойно. Первым шагал Игнась, за ним Рачек со своей библиотекой в руках, а замыкал процессию непобедимый Лепайлло. В том же боевом порядке, но уже с радостными лицами, они вошли в новую квартиру на чердаке дома гибнущего и одряхлевшего, который когда-то был загородной усадьбой. Теперь в мутных его окнах, как в чьих-то глазах, читалась покорность, дом сгорбился от отчаяния, склонился в ожидании, когда же его проглотит каменный исполин.
  Квартирка была хоть и бедненькая, но весёлая: комнатка с кухонькой, где никогда не варили омаров и не жарили фазанов. Окно комнатки выходило на аэродром. За окном в трухлявом ящике качались почерневшие стебли пеларгонии - ещё недавно это было кровавое пламя, а теперь оно погашено дождём. Отсюда открывался широкий обзор, и это больше всего радовало голубоглазого Рачека, который привык странствовать по небу и звёздным просторам Вселенной. Это было чудо, а не квартира; после мрачного притона на улице Тёплая это был дворец. И самое главное, что теперь никаких хозяек. Внизу жил плотник, он же - садовник, чародей, который на двух грядках добывал еду для себя и своей семьи. Рачек, умевший с первой же минуты завоёвывать сердца людей, тотчас же произвёл на них самое приятное впечатление и возбудил улыбку на печальном лице плотника.
  - Это хороший человек, - сказал Рачек пану Лепайлло. - У него на лице печаль... а мне он улыбнулся!
  - Улыбнулся? - ответил Лепайлло. - Это он порадовался тому, что сделает вам гроб.
  - Да пускай... Но я не думаю, что вам кто-нибудь так улыбался.
  - И это разумно: ведь я бы ему кости переломал. А вы перестаньте болтать и расставляйте мебель.
  - Какую мебель?
  - И то верно, ведь у вас даже кровати нет! А на чём будет спать Игнась? Тьфу, дьявол! Вот как вы разбогатели: даже стула на трёх ножках нет!
  - Наш род, - с достоинством ответил Рачек, - понёс убытки во время шведского вторжения. Захватчики ограбили нас и вывезли всё наше колоссальное имущество!
  - Жалко, что не всю семью... - пробормотал Лепайлло. - Вы тут не арабские приключения нам пересказывайте, а лучше поищите кровать для Игнася. А сами можете хоть в бочке спать.
  Рачек ещё почёсывал в затылке, будто хотел выгрести оттуда комплект мебели из красного дерева, а Лепайлло, иногда вскрикивая, уже беседовал с плотником, который обещал сделать две отличные кушетки и вбить в стенку гвозди: это несложное приспособление заменило бы шкаф.
  Множество подобных улучшений, придуманных людьми, которые и в нужде ведут себя неглупо, вскоре превратило логово Рачека в удобную квартиру, устроенную с должным вкусом, потому что обошлось без замашек тех людей, которые лишь притворяются богачами: без чересчур уж яркой раскраски, без лишней позолоты, тяжёлых парчовых портьер, многочисленных хрустальных жирандолей и поддельных шедевров живописи. Рачек подсознательно ненавидел роскошь. И, если бы не Игнась, которого носить трудно было, Рачек мог бы повторить гордые слова философа-оборванца о том, что сам-то он "всё своё носит с собой" <"Всё своё ношу с собой" (лат. Omnia mea mecum porto) - фраза, приписываемая мудрецу Бианту Приенскому, смысл которой заключается в том, что настоящее богатство человека - это богатство духовное>.
  А Игнась просто ошалел. Когда отпустило чувство стыда за то, что он позволил себя схватить и над ним, связанным, глумилось "яйцо индюшки", - он впал в восторженное состояние, которому не было предела. Его четырнадцать лет пылали, как четырнадцать свечек. Сердце пело, как жаворонок в утреннем золотом свете. Глаза сияли, переполненные лучезарной радостью. Поглядывая на Рачека, как на солнечный диск, он корчил такие же мины, так же улыбался и с необычайной важностью цедил слова, потому что пан Рачек был лучшим в этом мире, самым благородным и мудрейшим среди мудрейших. Так проявлялась детская любовь Игнася, пламенная и безоговорочная. Но и эта обезьянья привязанность разбилась, как хрупкое стекло, когда Игнася охватила телячья восторженность. После многих бед, лишений и скитаний, после ночей, когда он спал с кулаком под головой, ему теперь стало так же уютно, как когда-то с матерью, а с матерью он чувствовал себя как в раю, где она была ангелом, самым лучшим, самым расчудесным среди ангелов. Рачек теперь вместо неё. Её любовь, потерянная навсегда, поселилась в сердце этого доброго человека, словно синяя птица в гнезде, - жила и улыбалась своему детёнышу. Сообразительный мальчик понял, что этому седому человеку, который и сам-то бедняк, приходится делить кусок хлеба, чтобы накормить его, Игнася, и что так проявляется безграничная доброта. Когда Игнась размышлял об этом - он горячо и порывисто клялся самому себе, что, если за этого человека потребуется отдать свою жизнь, он сделает это без колебаний. Молодые глаза ястреба видели насквозь и скоро заметили замечательную особенность этого неприметного стареющего человека: сердце. Благородное сердце, полное бесконечной доброты. А сам пан Рачек - это только дополнение к его сердцу. Он был прозрачным, как чистая ключевая вода, простым, как рыбаки Галилейского моря, которые проповедовали любовь, всепрощение и милосердие <Галилейское море - озеро на северо-востоке Израиля, где, по библейскому преданию, рыбачили Пётр и Андрей, когда были призваны Христом на апостольское служение>. Пан Рачек - как состарившийся ребёнок: доверчив, беззащитен, его кто угодно может обмануть, ввести в заблуждение. И всё же никто никогда этого не делал, потому что самый худший человек задумался бы, возможно ли причинить вред ребёнку или такому вот старику, у которого на лице светилась детская доверчивая улыбка.
  Игнась любил его всем сердцем. Когда-нибудь, когда вырастет, он отплатит пану Рачеку, отблагодарит, утешит его в старости, обнимет его. А сегодня сделает всё, чтобы старику было лучше и чтобы он, Игнась, никогда не стал причиной его огорчений. Он будет хорошим, старательным... будет хранить радость, чтобы печаль никогда не забредала в их дом. Пан Рачек не любит грустить, поэтому грусти здесь не место. А раз уж он много работает, да к тому же по ночам, Игнась не позволит мелким житейским неурядицам нарушить его отдых.
  Мальчик соображал быстро: он подружился с соседями, изучил местность вокруг дома и уже через несколько дней всю округу знал так, будто здесь родился. Ему было известно, где купить самый лучший хлеб и самые дешёвые дрова. Соседи давали ему толковые советы, а сын садовника, его ровесник, завершил это просвещение. "Знаток" жизни Игнась, наученный улицей, предусмотрительный и целеустремленный, прекрасно вёл хозяйство, расшевелил его, чему очень удивлялся пан Рачек, который знал, допустим, траекторию солнца, но даже не догадывался, где можно купить керосин.
  Рачек еще спал, а Игнась уже вертелся, как веретено, трудолюбивый, словно Золушка; приготовил завтрак, начистил туфли (засматриваясь на звёзды, Рачек всегда влезал в глубокие лужи) и пошёл в школу, не разбудив великого астронома.
  Он попал в школу благодаря пану Лепайлло, у которого были обширные связи среди живых и мёртвых, а ловкие приёмы торговли сделали так, что потёртый фрак оплатил покупку книг и тетрадей. Лепайлло придал делу Игнася большой вес и мог прибить любого, кого подозревал в недостатке добросердечия. Словно фокусник, вытаскивающий из пустого цилиндра гуся, утку, поросёнка, дюжину яиц и букет бумажных цветов, - страшный чёрт и чернокнижник Лепайлло с помощью бесконечного трёпа, слегка приправленного оскорблениями, извлёк из человеческой доброжелательности одежду, пальто и бельё для мальчика. Мало того, Игнась едва не получил машину от живых друзей литовца и катафалк от тех, кого литовец красиво нахваливал после их смерти.
  - Послушай-ка, - сказал Лепайлло и отвёл Игнася в сторонку. - Я понимаю, ты хороший мальчик. Вот твои книги, вот твоё пальто... Но если бы ты не любил пана Рачека всем сердцем, ты так и остался бы оборванцем и уродом... Понимаешь, малыш? На свете нет человека лучше, чем он... Ни в коем случае не пересказывай ему то, о чём я тебе здесь говорю... Но ты поверь мне! Если бы таких, как он, было больше - стало бы лучше.
  - Я страшно люблю пана Рачека, - пылко произнёс Игнась.
  - Я знаю. Но не мешало бы, чтобы он знал об этом.
  - И вас я очень люблю, - застенчиво добавил мальчик.
  Лепайлло густо покраснел.
  - Как ты сказал?
  - Я сказал, что вас я тоже очень люблю.
  - Как же так? И ты не боишься меня?
  - Совсем не боюсь. Все вас любят, и никто не боится.
  - Ты глуп! - вскричал Лепайлло. - Все меня боятся... Я не умею быть сладким и могу поссориться с кем угодно. И не перечь мне, а то я тебе такое устрою... Э, да ладно, чёрт с тобой! Передавай поклон своему пану Рачеку.
  Что-то бормоча, он ушёл, размышляя над тем, что бы такое сделать хорошее этой ненавистной парочке - Рачеку и его приёмному сынку.
  А им вдвоём было хорошо вместе.
  После обеда Рачек читал научные книги или надолго задумывался, когда книга ему надоедала. А Игнась учился без устали. Когда Рачек, мысленно окинув взором бездну мироздания, вдруг вздыхал от восхищения и ужаса, Игнась, как эхо, отвечал ему таким же вздохом. Иногда великий знаток Солнца и звезд, в фантазиях своих бродивший среди этих бесчисленных стад на небе, будто пастух среди овец... в общем, иногда Рачек брал дрожащей ладонью карандаш, когда до него доходила только что прочитанная, чудовищная новость о том, например, что Солнцу восемь биллионов лет, - и записывал это пугающее число, чтобы со страхом присмотреться к нему <Считается, что возраст Солнца сегодня равен 4,5 млрд лет>. Он любовался своими невиданными вычислениями, в которых миллиард был песчинкой, семечком огромной тыквы по имени Вселенная, жалкой единицей, при виде которой он ухмылялся, пренебрежительно пожимая плечами. Биллион значил для него столько же, сколько грошик для миллиардера. <Грош - здесь: мелкая монета в Польше. В одном злотом 100 грошей>
  Он как раз, развлечения ради, искал сумму расстояний на небе, чтобы получить ласкающее глаз число с двадцатью нулями, - и тут Игнась тихо застонал.
  - Что с тобой? - спросил Рачек, высунув голову из туманности Ориона <Туманность Ориона удалена от Земли на 1300-1600 световых лет>, где пребывал с большим удовольствием.
  - Не могу посчитать... Не могу сложить шесть восьмых и семь девятых и разделить сумму на две трети.
  - Гм? - поразился Рачек.
  Он спустился вниз, ловко перепрыгнул через созвездие Эридан <созвездие Южного полушария> и склонился над Игнасем. Мастер арифметики, который разгребает биллионы, словно это плоды дикой груши, сейчас поможет несчастному школяру.
  - Шесть восьмых и семь девятых, говоришь? Это чепуха... попробуй как-то добавить к...
  - Я пробовал, не сработало.
  - Странно, странно... - пробормотал Рачек. - Если бы миллионы и миллиарды были равны... Эх, не люблю дроби, - заявил он решительно. - Я уже далёк от всего этого, и ты бы подумал сам, мой мальчик.
  Он попытался постигнуть тайну этих сложных вычислений как можно быстрее, но только растратил последние силы и стал вытирать пот со лба. Потом произнёс с угрозой:
  - Это ведь настолько просто, что тебе стыдно звать меня на помощь!
  И убежал далеко-далеко - аж к звезде Альдебаран <ярчайшая звезда в созвездии Тельца, одна из самых ярких звёзд на ночном небе>.
  Алоизий и Игнаций ели теперь гораздо лучше, потому что обедали у садовника, жена которого владела великой тайной приготовления вкусных и полезных блюд из скудных составляющих. В этой еде не было большого разнообразия: там почти каждый день клёцка ехала на клёцке и клёцкой погоняла, - но Рачек с восторгом повторял, что никогда в жизни не едал ничего вкуснее, и с содроганием вспоминал свою столовую. Громким причмокиванием, более характерным для народов Востока, он доводил себя до экстаза, когда по воскресеньям роскошь обеда уже превосходила все разумные пределы, потому что на столе появлялся барашек, некогда, при жизни, задиристый, хоть и глуповатый, или же невинный телёнок. Рачек ел с удовольствием и произносил мудрые изречения, вспоминая знаменитых обжор древности: Лукулла, Вителлия и Камачо, к числу которых, по его мнению, могли бы причислить и его самого. <Луций Лициний Лукулл (117 г. до н.э. - 56 г. до н.э.) - римский военачальник. Запомнился победами в Третьей Митридатовой войне и щедрыми "лукулловыми пирами". Авл Вителлий (12 или 15 г. - 69 г. н.э.) - римский император. Был большим обжорой, устраивал по 3-4 пира в день. Камачо Богатый - персонаж романа М. Сервантеса "Дон Кихот". Дон Кихот и Санчо Панса приглашены на свадебный пир Камачо Богатого и Китерии Прекрасной и наблюдают картину страшного чревоугодия>. Эти изречения служили отличной приправой, если барашек (который даже после смерти сохранял свои неприятные манеры) оставался твёрд, жилист и неуступчив. Но самым лучшим в этих трапезах была приятная компания простых трудолюбивых людей, которые с восторженным вниманием слушали величавые глупости "пана редактора". Рачеку эти люди пришлись по душе за то уважение, которое они ему оказывали, и за добрую заботу об Игнасе. Жена садовника, изнурённая трудом пожилая женщина, добрая и порядочная мать, наблюдая сиротство Игнася, раскрыла ему своё сердце, чтобы там хватило места и этому славному мальчику. Его историю она знала из рассказа самого Игнася и полагала делом женской чести хоть чуть-чуть заменить ему мать. Никогда не вспоминая великую истину, гласящую о том, что если бы на свете осталась только одна женщина, то она стала бы святой матерью для всех детей мира, - жена садовника тем не менее постаралась согреть мальчика своим теплом.
  Игнась крепко подружился с её сыном. Маленький садовник был мальчуганом весёлым, с удивительными взглядом - зорким, стремительным, всевидящим: его глаза не останавливались на одной точке ни на мгновение, мальчик переводил взор с предмета на предмет, с неба на землю, с двери на стену, как будто повсюду происходило нечто такое, что надо обязательно увидеть сейчас же, потому что оно скоро исчезнет. Казалось, голова его держалась на подвижной и беспокойной пружине; казалось, что голове мальчишки требовалось только одно: вращаться вокруг своей оси и видеть, что происходит вокруг. Во взгляде этого костлявого, не по годам развитого дылды читалось горячее любопытство, ненасытное желание видеть всё, что ему было важно увидеть. Это не наделило его мудрым взглядом на жизнь, потому что мальчику никогда не было интересно, чем что-то закончится; он видел только начало события, а потом его глаза уже устремлялись в другую сторону. Пан Рачек справедливо заметил, что Михалек (так звали маленького садовника) никогда не будет, например, хорошим свидетелем в суде, потому что не смог бы рассказать о том, что видел, хотя видел он немало. Но только он один из миллиона людей смог бы так подробно описать все особенности акробатики в цирке блох или тонкости полёта ласточек. Михалеку поручали работу в саду, поскольку другим это не было так уж интересно. Притом велели закрывать глаза, если его вечно бегающий взгляд отвлекал его от столь медленной, сосредоточенной работы. Но, когда сад осенью засыпал, мальчику уже никто не мешал видеть мир по-своему. И тогда взгляд Михалека становился ещё лучистей, как будто это были мерцающие вспышки из зеркальца студента, поймавшего солнечный луч. И уже ничего не могло произойти без ведома мальчика, если ему это было интересно. Он обращал внимание на любого воробья, который теперь уже не мог бы сделать вид, что это не он в разгар дня перебрался с забора на крышу. Каждый камень, каждый доска в заборе замечались левым или правым глазом Михалека Соколиный Глаз. Это никем не доказано, но скорей всего правда, что бойкий мальчик мог левым глазом видеть то, что происходит на небе, а правым пересчитать кур, которые роются в саду. Наверно, поэтому на его светлой, открытой физиономии угадывались самые разнообразные эмоции... как будто кто-то смешал молоко с чернилами. Ведь часто бывало так, что его левый глаз наблюдал печальные события, и это придавало лицу оттенок грусти, а правый смеялся над чем-то забавным, и на лице была радость. По этой причине лицо Михалека никогда не оставалось спокойным, малоподвижным и серьёзным.
  Быстроглазый парень изучал окрестности, а ближайшие окрестности - это аэродром. Там всегда что-то происходило и всегда было на что посмотреть. Он, "соседский мальчик", который родился рядом, за оградой аэродрома, обладал особыми привилегиями на этой опасной территории, откуда взлетали огромные стервятники со стальными клювами. В тот миг, когда Михалек одним глазом в первый раз увидал свою мать, - другим, вероятно, он посмотрел на самолёт и с тех пор всегда (пусть даже только одним глазом, предназначенным именно для изучения небесных сфер) наблюдал за полетами громадных птиц. Стоит ли удивляться, что лучший специалист в области авиации не знал о них больше, чем этот мальчик с пытливым взором? Михалек одним глазом узнавал любой самолёт и находил его на большой высоте, а другим следил за другим самолётом, который как раз взлетал. Мальчик был знаком со всеми лётчиками, а те знали этого занятного мальчишку со странным взглядом, своего соседа, который иногда позволял себе давать "профессиональные" советы.
  Подружившись с Игнасем, Михалек рассказывал ему, чем живёт аэродром.
  - Смотри, Игнась, - говорил он со снисходительностью старожила, обучающего желторотого новичка, - из Львова подлетает гражданский с десятиминутным опозданием, потому что у него встречный ветер. Но где же тринадцатый?
  - Какой ещё тринадцатый?
  - Тринадцатый голубь. Разве ты не видишь голубей справа? Это голуби одного сапожника, но вчера их было тринадцать, а сегодня одного не хватает.
  Игнась был потрясён.
  - Как можно разглядеть самолёт из Львова, который подлетает слева, и сосчитать голубей далеко справа?
  - О, это великое искусство, - сказал Михалек с усмешкой, - но и ему можно научиться.
  - А откуда ты знаешь, что самолёт опаздывает на десять минут?
  - Тут нет ничего хитрого! По солнцу. Вон, видишь дымоход? Когда солнце стоит над этой трубой, львовский уже должен быть на аэродроме. Это как часы. Так и должно быть. У нас здесь порядок. А тринадцатый голубь уже найден. Просто он отстал, дурачок. А вон летит "Потэ" <Имеется в виду самолёт французской фирмы "Потэ" (фр. Potez), основанной Анри Потэ>. Смотри вверх, на облако. Видишь?
  - Не вижу...
  - Потому что у тебя дохлые глаза. Я могу смотреть прямо на солнце и ничего!
  - Вижу, вижу! - прошептал Игнась. - Боже, как высоко!
  - Да что там "высоко"! Это около двух тысяч метров, ни больше, ни меньше.
  - Откуда знаешь?
  - Глаз у меня такой, братишка, - небрежно отвечал Михалек.
  Игнась с завистливым восхищением смотрел на этого "Соколиного Глаза", который, сидя на прогнувшемся заборе и греясь на солнышке, называл удивительные вещи необычными именами и объяснял их назначение. И всё же эта лекция оказалась незаконченной, потому что, когда Михалек посмотрел левым глазом на большое здание и объяснил, что такое "гостевой ангар", - что-то случилось далеко от этого ангара, и мальчик сразу заметил это правым глазом. Поэтому он прервал первую тему и принялся за вторую. Игнасю потребовалось много дней, чтобы привести в надлежащий порядок то, о чём ему рассказал этот невиданный знаток с недюжинным умом. Из окна квартиры, как из театральной ложи, Игнась иногда подолгу смотрел на большой, заросший травой театр, где разыгрывалась бессмертная комедия Аристофана "Птицы" <Аристофан (V-IV в. до н.э.) - древнегреческий драматург, комедиограф, автор пьес "Лисистрата", "Осы", "Лягушки", "Всадники", "Мир", "Старость". "Птицы" - самая длинная его комедия>, потому что в этом театре главные роли исполняли жуткие стальные птицы. Издалека люди казались маленькими, совсем крохотными, а эти крылатые чудовища в небе-то были вроде небольшими, а когда опускались на землю, становились огромными, разлапистыми, как деревья, могучими. Вокруг каждого из них вертелось по нескольку человек, заботливых и внимательных - неутомимых рабов великана, который отдыхал на твёрдой земле и выглядел теперь неуклюжим, малоподвижным и тяжёлым. А когда великан вдруг начинал дрожать от желания взлететь и выдавливал из себя гул нетерпеливый и яростный, люди отскакивали, уступая ему дорогу, чтобы он не затоптал их насмерть. У стального сердца птицы появлялся металлический, ровный, мощный стук: самолёт шумно подгребал под свои крылья встречный ветер, долго бежал по земле, чтобы набрать скорость, поднимал свою тяжёлую тушу и, наконец, ложился на воздушный поток.
  Игнась заворожённо наблюдал за самолётами, и этого зрелища ему всегда было слишком мало. Прежде он видел самолёты в небесной вышине, словно это были птицы или насекомые, нарисованные на синей бумаге; теперь же он оказался рядом с их гнездом, в колыбели этих престранных созданий, и можно было видеть, как они живут: это были нетерпеливые, громогласные минуты взлёта и аккуратные, обессиленные посадки на землю возле дверей больших деревянных клеток. Самолёт - живая птица, и, если бы его не запирали в клетке, он мог бы устроить что-нибудь ужасное: почуяв сильный ветер или запах бури, он сошёл бы с ума от жажды полёта и воспарил бы в облака сам, без человека, который мог бы придержать эту шальную силищу и успокоить гудящее стальное сердце. А в одиночестве самолёт сгинул бы, то ли разбитый медным молотом бури, то ли гонимый на смерть вихрем, сердитым и озлобленным из-за того, что приходится нести на себе великана, который своим клювом разрывает ему, ветру, грудную клетку.
  Мальчик горящими глазами смотрел на крошечного человека, бесстрашного и хладнокровного, осмотрительного и настороженного, который садится на огненного крылатого дракона и взлетает на нём к хмурым облакам. Человек обладает властью над ним и направляет полёт дракона, ни на мгновение не сомневаясь в том, что делает, ни на миг не проявляя слабости. Чудовище рычит и дрожит всякий раз, когда человек прикасается к нему уверенной рукой, - чудовище поднимается все выше и выше. Его гул заставляет вспомнить радостное пение птицы, окунувшейся в синеву, или подумать о злом великане, который вынужден служить маленькому умному существу, сковывающему волей своей безумие и ярость этого демона. Мальчик прислушивался к голосу, который затихал на большой высоте, но становился натужным, когда самолёт ощущал запах близкой земли. Вероятно, земля для него - стихия ненавистная, и он для неё не создан, поэтому, почуяв её приближение, он издает сердитое рычание, чтобы напугать её и заставить отступить. Такие звуки будили Игнася рано утром; ведь птицы просыпаются на рассвете, а у самолётов повадки птиц. Но часто самолёты будили его и ночью, словно это были совы, которые видят в темноте. Иногда казалось, что чёрное небо с грохотом валится на дом, где спят люди, или что одна из звёзд пана Рачека скатывается с неба со страшным треском и рёвом. Игнась просыпался испуганный, но, прежде чем он приходил в себя, голоса удалялись прочь на огромных широких крыльях, как будто гром проносился по небосклону.
  Прошло время, и мальчик привык к этим громким полётам, как мельник привыкает к гулу мельницы. Каждое утро, перед тем как уйти в школу, он смотрел из окна на аэродром, интересуясь, какие самолёты выйдут сегодня на работу. Потом проверял направление ветра, а это можно было узнать по положению длинного холщового бездонного мешка на "гостевом ангаре". Красно-белая змея, наполненная воздухом, раздувалась и тянула хвост к ветру. Посреди аэропорта развевался стартовый флаг - бродяга, который слоняется по всей территории на одной ноге: где его воткнут в землю, оттуда большая птица и взлетает.
  Игнась так привык к своей крылатой околице, что стал радоваться её радостями и тревожиться её заботами. Ясный погожий денёк приводил его в восторг так же, как, наверно, тешил и внимательных мужчин в военной форме, которые открывали огромные двери ангара и бережно выкатывали самолёты. Но солнечных дней становилось всё меньше, а дней серых, с пепельно-свинцовыми тучами на небе - всё больше. Игнась с тревогой поглядывал на низкое небо, вздувшееся, как море, где разбойничал ветер, мутузил это море и комкал его. Мальчик понимал, что сегодня на аэродроме нет ничего хорошего, там полно тревоги. Ветер треплет красно-белый флаг так, что эти хлопки, словно выстрелы, слышны издалека, а раздутая змея трепещет и вертится в мучительном непокое. Этого не видно из дома, но Игнась уверен, что парни хмуро поглядывают на небо. Тяжёлые получатся сегодня полёты и нелёгкой будет борьба с упрямым осенним ветром. И он смотрел туда, не отрываясь, чтобы понять, какие самолёты сегодня взлетят, если вообще это случится.
  Каждый день чему-то учил его и о чём-то рассказывал. Игнась уже знал почти столько же, сколько Михалек, и только одного ему не хватало - "личных отношений" с этими великолепными летающими людьми, которые крутились на аэродроме в серых своих одеждах, запятнанных маслом и смазкой; подвижные, деятельные, внимательные и неутомимые, они совершали какую-то тяжёлую работу, которую он ещё не мог понять, потому что не видел их вблизи. Иногда несколько человек облепляло самолёт, который, задохнувшись, возвращался с неба, и долго не отходили от его корпуса; небось, протёрли каждый винт, с каждого из них смахнули пылинку, прежде чем самолёт отправили в ангар. И, наверно, делают это с любовью, потому что они и всё делают очень аккуратно и внимательно. Иногда кто-то из них радостно вскрикнет или весело рассмеётся... понятно, что им нравится такая работа. Игнась уже знает, что человек, который работает молча, если это не требует молчаливой сосредоточенности, - трудится неохотно. Столяр в их доме, отличный мастер, поёт и наслаждается работой. Наверно, легче работать тогда, когда делаешь это с удовольствием. Те ребята - там, возле самолётов, заляпанные маслом неряхи, - они молоды, здоровы, смеются громко. Михалек говорит, что это отличные мужики.
  Вон, как раз некоторые из них, покрикивая, закатывают уставшего дракона в ангар. Один парень, стройный, как сосна, стоит рядом и командует; двое толкают тяжёлый корпус, а ещё двое задирают хвост дракона, чтобы не ударить о порог. Там почти полна коробушка, там уже четыре самолёта, поэтому пятый закатывают осторожно. Вдруг этот стройный человек (весь в пятнах, как будто искупался в дёгте) громко кричит:
  - Перья влево!
  И те двое, что возле хвоста, покряхтывая, поворачивают заднюю часть птицы влево.
  - Стоп! - победно кричит стройный.
  "Ага! - думает Игнась. - "Перья" - это хвост, а "стоп" - это, стало быть, "стой". Интересно, знает ли Михалек, что такое "перья"?"
  
  VI
  
  - Мальчик прекрасно учится! - радовался Рачек. - Просто замечательно! И, представьте, скоро он, вероятно, будет знать больше меня.
  - Ну, это не сложно, - заметил Лепайлло.
  - Для вас это, может быть, и не сложно, но если Игнась в чём-то превзойдёт меня, я буду этому рад. Вы даже представить себе не можете, что с ним происходит. У него внутри постоянно что-то горит и кипит. Талантлив, шельма, всё схватывает на лету, всё время что-то читает. Не напасусь на него книжек. В школе его все дружно хвалят и очень его там любят. Говорю же, я счастлив.
  - Вы так его любите? - вкрадчиво спросил Лепайлло.
  - Люблю ли я его? Боже мой! Люблю ли... Это всё равно, что спросить, люблю ли я весну. Я был один, а теперь уже нас двое. Я был очень беден, пан Михал... Одинокая старость - это ужасно! Но не думайте, что я люблю его потому, что из-за него моя старость становится приятнее. О нет, дорогой мой! Прежде всего за то люблю его, что он такой, какой есть. Это золотой мальчик! Он нам благодарен и чудо как хорош... И все так хорошо о нём говорят, потому что это правда.
  - Ладно, - задумчиво пробормотал Лепайлло. - Но что вы планируете сделать из него?
  - А что из него можно сделать? Я воспитаю его мужчиной.
  - Я вот о чём: есть ли у вас детальный план? Вы уже думали о том, куда, в какую сторону направите Игнася? Не сердитесь, но вы немного того... mente captus, тормознутый... и даже с самыми лучшими намерениями можете додуматься до такого, о чём разумный человек не смел даже мечтать.
  - Эх, вы всё о своём...
  - Я всегда говорю о своём, всегда!.. Если вы считаете звёзды и никогда не знаете, какой сегодня день недели, с этим я ничего не могу поделать. Вы-то сами для себя что сделали? Окончили школу, бродяжничали по свету, а теперь вот работаете корректором. Дивная карьера! Я пишу, а вы наблюдаете за тем, что у меня получилось, словно ворона присматривает за плугом, выковыривая червей, точно так, как вы - червивые буквы. Так вы уж следите, чтобы мальчик не засматривался на вас. Проявляет ли он какие-нибудь особые способности к чему-нибудь? Чем увлекается?
  - Именно! - горячо отозвался Рачек. - Об этом я и хотел с вами поговорить. Есть у Игнася слабость... Могу даже сказать, что он одержим идеей фикс. Вы, наверно, знаете, что это такое?
  Лепайлло в нетерпении поднял глаза к небу.
  - Вам известно, что мы живём возле аэродрома. И я предполагаю, что именно поэтому - наблюдая за самолётами и жизнью на аэродроме - мальчик вдруг изменился... Часами говорит о самолётах или смотрит на их кувырки. Когда он говорит об этих машинах, у него краснеет лицо, а когда на них смотрит - от окна его не оторвать. Сдаётся мне, что Игнась слегка помешался на этих полётах.
  - Как и вы на астрономии.
  - Это огромная разница, - возразил Рачек. - Ни на какую звезду я не полечу и со звезды не свалюсь! Моя страсть уравновешена и возвышенна. А вот с самолётом дело обстоит хуже. Это опасная игра, пан Михал! Лучше уж упорный мальчишка полетит завтра, нежели...
  - Когда полетит? Уже завтра? Кажется, это не вы упали со звезды - это звезда трахнула вас по голове.
  - Я не говорю, что это будет именно завтра, но, когда в молодой душе разгорается, а потом начинает гаснуть мечта, - она там остаётся навсегда, и уже никакая сила этого не изменит.
  - Я так не думаю, - сказал Лепайлло. - Каждый школяр мечтает стать кондуктором трамвая. Если бы это сбылось, половина человечества работала бы кондукторами.
  - Игнась уже не школяр. Ах, этот мальчик знает, чего хочет...
  - Тем лучше!
  - Что значит "тем лучше"?
  - Вот и пусть будет лётчиком. Что может быть прекраснее, чем полёт над землёй, среди облаков и туч? Пан Рачек! Как прекрасно иметь крылья. Мы оба слишком стары, чтобы понять, как здорово быть крылатым. А наш юный сокол хочет летать. Мы уже высматриваем себе могилу на земле, а они ищут жизни в небесной лазури. Люди хотят летать, притом всё выше и выше. И это лучший выбор, дорогой мой пан Рачек. Мы - бедные земноводные, которые никогда не летают... которые цепляются когтями за эту жалкую землю. А молодёжь раздвигает границы мира. Это гордые люди и, возможно, они будут счастливее нас. Мы, два старых кощея... что мы можем знать о том, каково будет там, наверху? Должен вам признаться, иногда я с завистью наблюдаю за тем, как молодой храбрец мелькает в облаках... О, как бы я полетел туда, как бы полетел!..
  - Ни один аэроплан вас не удержит, - мрачно намекнул Рачек.
  - Ах, это ваше дурацкое остроумие! - вскричал Лепайлло. - Скажу вам, что, если мальчик захочет стать лётчиком, я поддержу его.
  - Чему удивляться? Вы бы родного сына бросили под поезд, что уж говорить о чужом ребёнке. А вот мне не хотелось бы, чтобы Игнась подвергался опасности. Конечно, это пока только догадки, потому что мальчик никогда не говорил об этом, но я умею смотреть и видеть!
  - Косоглазая курица увидела зерно и кудахчет...
  - Ваши колкости меня не трогают, пан Лепайлло! Это всё у вас, так сказать, литовская болтовня. Вы-то сегодня услышали это от меня впервые, а я замечаю давно и всё думаю об этом...
  - И много надумали?
  - Если хотите знать, много. Я наблюдаю за адскими летающими машинами и пришёл к выводу, что человек, когда изобрёл их, совершил ужасную ошибку. Хотите знать, почему? Пожалуйста. Человек, стало быть, желает летать. Что ж, прекрасно! Пусть летает. Кто ему мешает? Но почему человек доверяет своё здоровье и свою жизнь бездумной машине, у которой нет ни чувств, ни сердца, ни души? Машине, которой всё равно, сгорит ли она в воздухе или разлетится на куски, ударившись о дерево или о землю? Не надо так таращить глаза, я не говорю ничего глупого.
  - Это вам только кажется, - сердито сказал Лепайлло. - Стукните себя по лбу! Если человек не будет летать на мощной машине - на чём же ему летать? На метле? На лопате?
  - Не на метле и не на лопате. Вместо машины человек должен был создать существо, способное летать, но при этом живое, умное, с инстинктом самосохранения, чтобы это крылатое творение дорожило своей жизнью и в то же время защищало летящего на нём человека. Это чудесное создание, которое смотрит и чувствует, летало бы осмысленно, расчётливо, осторожно, не рискуя загореться или взорваться, у него не оторвался бы винт и не отлетело бы крыло... Вот что я придумал! И только неучам всё это кажется фантазией. Нет, пан Лепайлло! Это не фантазии. Может, вы слышали о птеродактилях, огромных допотопных существах с крыльями? И вы, наверно, знаете, что был такой... Пегас, крылатый конь? Крылатая рептилия, безусловно, обитала когда-то на земле, так же как живут сейчас летучие мыши и крылатые рыбы. Мог бы существовать и Пегас. Я бы не дал и десяти грошей за то, что его не было во мраке прошлого. Так почему же, спрашиваю я вас, человечество не пытается найти где-нибудь в неведомых уголках мира крылатого ящера или вывести крылатую лошадь путём соответствующего скрещивания? Зачем нам осатаневшие и опасные машины? Не благоразумнее ли и умнее было бы полететь на живом, послушном существе, чутком, весёлом, со своим умом и тонкими инстинктами, чем на бездушном, стальном чудовище? Пегас, пан Лепайлло, Пегас, крылатый конь - вот что придумал Алоизий Рачек! И скажу вам, что однажды человечество поймёт: я прав... Не было бы поздно... Но что это с вами? Пан Михал, вам нехорошо?
  - Воды! - прошептал побледневший Лепайлло.
  Рачек быстро подал ему стакан воды и посмотрел на него с нежной заботой.
  - Вам уже лучше?
  Лепайлло похлопал глазами и глухо ответил:
  - Ещё нет, но сейчас будет лучше... Сматывайтесь-ка отсюда как можно скорее, пока ко мне не вернулись силы...
  - Но почему? - опешил Рачек.
  - Потому что, когда я совсем приду в себя, я вас раздавлю... За птеродактиля и Пегаса... Беги, мужик, а то я за себя не ручаюсь... Я простил вам картошку для всего человечества, но эта чушь уже выше моих сил! О чудовище, проваливай отсюда как можно быстрее!
  - Я-то уйду, потому что терпеть не могу грубиянов, а вы как раз и есть грубиян! - с достоинством ответил Рачек. - Но своего мнения я не изменю!
  Он уже был за дверью и оттуда крикнул снова:
  - Не изменю!
  Рачек был доволен собой - тем, что, подобно великим мыслителям, не испугался и не позволил себя сломить.
  - Огрел-таки я его моим птеродактилем! - радостно пробормотал он.
  Шёл Рачек резво, потому что ночь была холодной, хоть и ясной. Он с сочувствием смотрел на ночных сторожей, спящих в нишах ворот, и на дремлющих извозчиков, которые качались на козлах над призраками своих несчастных лошадей. Из сострадания в голову к Рачеку пришла вдохновенная идея обогревать городские улицы зимой. Этот грандиозный проект можно было осуществить достаточно просто: небольшие города накрывать деревянными крышами и окружать их пробковыми стенами, а крупные отапливать подземными трубами, распределяющими тепло, и многочисленными фонтанами, выбрасывающими воду, словно гейзеры. Вот так размышляя, он энергично дышал на свои озябшие руки, хотя перчатки лежали у него в кармане. Только недалеко от дома он вспомнил, что в такую холодину неплохо бы доехать до дома ночным трамваем. И удивился, что через несколько минут ему уже надо было выходить.
  С не меньшим удивлением он посмотрел на окно своей квартиры, светившееся слабым розовым светом. Обеспокоенный, он ускорил шаг, потому что был уже час ночи.
  - Странно, Игнась ещё не спит...
  Вошёл очень тихо и из тёмной кухни увидел мальчика, погружённого в чтение какой-то книги. Игнась, услышав шум, вскочил и покраснел, будто его поймали с поличным. Рачек помрачнел.
  - Это что такое, парень?
  - Прошу прощения. Я и не думал, что уже так поздно... - несмело ответил Игнась.
  - Покажи книгу! Что это?
  Мальчик был явно испуган и что-то неуверенно бормотал. Рачек взял книгу и прочитал название: "Как построить самолёт". Тут завыл ветер за окном, Рачек отчётливо различил в этом глумливом свисте голос Лепайлло и разозлился. Литовский зубр жаждет летать, а Игнась учится строить самолёты...
  Мальчик в первый раз видел, как побледнело от гнева доброе лицо Рачека; это было так непривычно, что Игнась задрожал и посмотрел на Рачека испуганным, умоляющим взглядом. Рачек, однако, старался отвести глаза.
  - Где ты взял эту книгу? - недовольно спросил он.
  - Мне дал её пан Щенсный...
  - Кто? Кто это - Щенсный?
  - Сержант учебно-авиационной эскадрильи.
  Потолок обрушился на измученную голову Рачека, и, не выдержав тяжести, пан Алоизий опустился на кушетку и в изумлении повторил:
  - Сержант... авиационной... учебной эскадрильи...
  - Эскадрильи бывают разные, - засуетился Игнась. - Есть эскадрилья штабная, а есть...
  - Мне это не интересно. Какое мне дело до твоих эскадрилий? Но откуда ты знаешь сержанта?
  - Я... я давно его знаю... Михалек его знает... Однажды сержант пришёл к его отцу... И тогда я с ним познакомился... Он очень милый... Я дал ему почитать "Золото Порто-Белло" <приключенческй роман Артура Д. Хауден-Смита>, а он сегодня мне - эту книгу... Извините меня...
  - За что ты извиняешься? - гробовым голосом спросил Рачек, обращаясь больше к стенке, нежели к Игнасю.
  - За то, что вы сердитесь. Но я не знал, что уже так поздно... Мне ужасно жаль, что вы рассердились... Я ни в коем случае не хотел...
  В словах Игнася зазвенели слёзы, и Рачек ответил как можно скорее:
  - Я не потому сержусь, что ты читаешь на ночь: завтра не выспишься, только и всего. Но я имею право сердиться за то, что ты морочишь себе голову аэропланами. В мире и так слишком много сумасшедших, чтобы и ты ещё потерял рассудок. Согласись хотя бы, что для того, чтобы кувыркаться в воздухе, нужно быть чокнутым.
  - Нет уж, простите, - убеждённо ответил Игнась, - для этого нужно быть героем.
  Коль уж потолок уже один раз обрушился на голову Рачека, этого не произошло снова. Рачек смотрел на Игнася с искренним удивлением и мысленно взвешивал, что же следует сделать в первую очередь: повторить блестящую и дерзкую теорию создания Пегаса или сначала посмеяться над "героической" ошибкой человека, который придумал летающую машину? Но выбрал он третий выход из сложившейся ситуации, когда глухо приказал:
  - Иди спать!
  А сам заснуть не мог: рой мыслей гудел в его голове назойливой мухой. Он засыпал и просыпался, как в горячке, потому что ему казалось, что он слышит сердитый рокот самолёта. Когда Рачек отогнал беспокойные мысли и самолёт-призрак, как зловещий ворон, растаял в чёрной тишине ночи, пан Алоизий встрепенулся от страха. Ему снилось, что Лепайлло превратился в чудовище, в крылатого коня, который громко ржал, из ноздрей у него вырывалось пламя, и Алоизий Рачек, сидевший на его спине, заходился в крике, мчался среди застывших туч; апокалиптический конь на чудовищной высоте вдруг осмотрелся вокруг и, заливаясь зловещим смехом, заговорил по-человечьи: "Ха-ха! А теперь давайте рассчитаемся, пан Рачек! Молитесь, ибо скоро вы свалитесь и свернёте себе шею". Несчастный всадник взвыл от невыразимого ужаса, почувствовал, что летит, очень долго летит и, наконец, бьётся о землю... В панике открыл глаза и увидел бледного, перепуганного Игнася, склонившегося над ним со свечкой в руке.
  - Что? Что случилось? - спросил Рачек удивлённо.
  - Не знаю, - ответил Игнась дрожащим голосом.
  - А почему я сижу на полу?
  - Тоже не знаю... Я очень испугался...
  Рачек попытался улыбнуться, но не смог. Слишком страшен был сон. Рачек успокоил Игнася и снова взгромоздил на кушетку свои костлявые треволнения; только тогда сон сжалился над ним.
  После трудной ночи наступил трудный день, хотя это было воскресенье, которого всегда с нетерпением ждали. Рачек проснулся измученный, а Игнась - в глубоком раздумье. Мальчик приготовил завтрак и бесшумно, на цыпочках, вертелся по хозяйству. Время от времени с опаской поглядывал на Рачека, а у того в это утро была какая-то тяжесть на сердце: корректор ни разу не улыбнулся, хоть и говорил мягким негромким голосом. Наверно, чувствовал приближение грозы, которая надвигалась со стороны города. Она приехала на трамвае около одиннадцати, когда Рачек собирался с Игнасем в костёл.
  Прибежал взволнованный Михалек и объявил, что двое мужчин ищут пана Рачека, ищут уже давно и вот нашли и уже поднимаются по лестнице. Рачек был удивлён, потому что никто, кроме Лепайлло, никогда не навещал его, и у него, у Рачека, не было приятелей и знакомых.
  - Кто бы это мог быть? - спросил он у Михалека, который всё замечал, а значит, мог всё знать.
  - Наверно, из полиции, - ответил Михалек и из осторожности отошёл.
  Рачек успокоился, когда увидел два знакомых лица: одно, милейшее, интеллигентное, принадлежало пану Дорскому, который публиковал прекрасные стихи в каждом воскресном номере газеты и пользовался большой известностью; другое, нервное и сегодня не бритое, принадлежало пану Касиньскому. Он тоже работал в редакции, писал о спорте такие длинные статьи, что их мог одолеть только бегун на длинные дистанции. Это очень симпатичные люди, которые всегда относились к Рачеку тепло, поэтому, увидев их, он впервые за день широко улыбнулся. Но что это? Улыбка Рачека вдруг увяла, как цветок. У гостей лица неживые, смотрят серьёзно...
  - Приветствуем вас, - произнёс Дорский сухим, как перец, голосом. - Мы хотели бы сказать вам несколько слов. Этот юноша не будет ли столь любезен, что оставит нас одних?
  - Конечно, - буркнул удивлённый Рачек. - Игнась, выйди.
  Игнась посмотрел внимательно и, обратив внимание на то, что гости не слишком-то учтивы, немного замешкался. Уходил медленно и неохотно, а в дверях повернулся и сказал:
  - Я рядом!
  Гости сели - один на кушетку Игнася, второй - на стул, и коротко сообщили хозяину дома, что пан Рачек постоянно оскорбляет пана Михала Лепайлло, потому что даёт ему, пану Лепайлло, понять, что считает его кретином... или что-то в этом роде. Пан Лепайлло терпел это долго, но не может простить того, что пан Рачек вчера назвал его грубияном, а фразой "литовская болтовня" выразил неуважение к его, пана Лепайлло, национальности.
  - Слух меня не обманывает, нет? - прошептал Рачек с величайшим удивлением.
  - Ни в коем разе, - ответил Дорский.
  И добавил, что пан Лепайлло требует удовлетворения: либо пан Рачек торжественно отзовёт все оскорбления в письменном виде, выразит сожаление и раскаяние и принесёт извинения, либо...
  - Либо?.. - с трудом выдавил Рачек.
  - Либо прольётся кровь! - вдруг выкрикнул Касиньский, который до сего времени ничего не говорил, но теперь с помощью этих коротких своих слов произнёс страшную и длинную речь.
  - Вы, панове, должно быть, шутите... - испугано произнёс Рачек. - Ведь это невозможно, чтобы пан Михал...
  - Вы, наверное, хотели сказать "пан Лепайлло"? - хищно напомнил спортивный репортёр.
  - Пусть так, "пан Лепайлло"... Но это же невозможно!.. Мы столько раз говорили друг другу вещи и похуже! Ведь только вчера он сказал мне, что я... mente captus. А разве я обиделся?
  - Это ваше дело. Вы вот не обиделись, а пан Лепайлло желает вступиться за свою честь.
  - И что же я должен сделать? - опешил Рачек.
  - Вы согласны торжественно извиниться перед паном Лепайлло или нет?
  Рачек на мгновение задумался. В его глазах заблестели огоньки. Бунтарский дух внутри него как-то распрямился, да и он сам приподнялся на стуле по примеру своего духа.
  - Никогда! - решительно заявил Рачек.
  - Это ваше последнее слово?
  - Последнее! И другого не будет!
  - В таком случае мы ждём ваших секундантов, - заявил Дорский, пожав плечами. - Сегодня в пять часов.
  Они чопорно раскланялись, как три кипариса, чьи гордые верхушки раскачал ветер. Гости ушли, а совершенно оторопевший Рачек остался со своей уязвлённой гордостью, с бурей в сердце и с растерянностью в мыслях.
  - Игнась! - громко крикнул он.
  Игнась возник внезапно, словно выпрыгнул из табакерки.
  - Где ты был?
  - Рядом, на кухне... Простите, но я всё слышал!
  - Слышал? Тем лучше, тем лучше... Ты слышал, что прольётся кровь? Знаешь их требования?
  - Я слышал. И не верю, что пан Лепайлло велел им это сказать... Это ужасно.
  - Да, ужасно... Старый друг, на которого я полагался больше, чем на себя... Внешность обманчива, дорогой мальчик! Он пошёл на меня с обнажённым мечом... Хорошо, пускай!.. Дуэль... Ну и пожалуйста! Пусть даже убьёт меня, но я не шевельнусь - я просто гляну ему в глаза. Ещё посмотрим, выдержит ли он мой взгляд.
  - Но он убьёт вас! - воскликнул Игнась.
  - Кто? - не совсем понял Рачек. - Думаешь, что он всерьёз?..
  - Конечно! Если бы он сам это сказал, тогда, может, и нет... но эти два пана могут натворить беды.
  - О чём ты говоришь?.. Ты хорошо всё расслышал? Потому что я был так удивлён, что плохо понимал... Чего они добивались?
  - Чтобы вы извинились перед паном Лепайлло.
  - Да, но я не буду этого делать. В пять часов они ждут моих секундантов... Что это значит? Где я возьму секундантов? Сколько их должно быть?
  - Наверно, двое. Этих-то... было двое.
  - Ты прав, ты прав... Я кое-что знаю о дуэлях, и только забыл, что там насчёт секундантов. Ага! Секунданты сближаются, переговариваются, потом мы двое должны убить друг друга, а они следят за тем, чтобы мы сделали это наверняка. Да, конечно, это так... Хорошо! Если пан Лепайлло требует секундантов, он их получит, но я клянусь тебе, мальчик, что дружба с этим господином кончена навсегда. Потому что я любил этого человека, очень любил. Ты ещё не знаешь, дитя моё, как я привязываюсь к людям. Но с сегодняшнего дня этого человека для меня не существует. Презираю его... Игнась! Где я возьму секундантов?
  Игнась всё это принял так близко к сердцу, что даже задрожал. Рачек ещё говорил, а Игнась уже понимал, что, если пану Алоизию будет плохо, он, Игнась, этого не переживёт. И теперь мучительно размышлял, что бы такое предпринять. Услыхав вопрос Рачека, Игнась пришёл в себя, его глаза заблестели, и он вспомнил о секунданте - пока только об одном.
  - А я знаю, - интригующе произнёс он. - Одним из них будет пан сержант Щенсный.
  - Постой, постой! Это тот лётчик? Чудесно! А второй?
  - Второго пан Щенсный приведёт с аэродрома, их там много.
  - Мальчик, - сказал разгорячённый Рачек, - мы не умрём оба! И я не позволю плевать мне в душу... Военные! Отлично! Мне кажется, что, когда Лепайлло их увидит, уже не будет таким высокомерным... С сержантом Щенсным не всё так просто!.. "Прольётся кровь!" - сказал забывший побриться Касиньский. Прекрасно, пускай. Но там будет сержант Щенсный, и как знать, чья кровь прольётся. Игнась! Где мы его найдём?
  - А его не надо искать, после обеда он сам придёт сюда. К садовнику.
  - Очень хорошо! - воскликнул Рачек.
  Дух его снова вознёсся, как флаг на шесте, и улыбка, искоркой затаившаяся в сером пепле, засияла золотым огоньком. Рачек вспыхнул, как костёр, когда увидел сержанта. Подтянутый молодой человек с румянцем на весёлом лице был так же хорош собой, как барышня из прежних времён. Стало светло в сумрачной комнате, когда туда вошла окрылённая и ясноокая юность. Лётчик вежливо поздоровался с паном Рачеком и, выслушав его рассказ, истекающий кровью, словно свежая филейная вырезка, рассказ, полный восклицательных знаков, оглушительных взрывов и звуков боевой трубы, - вдруг расхохотался.
  - Вы серьёзно или это карнавал какой-то? - спросил он.
  - Это чистая правда, - сказал Рачек.
  - И мне, значит, быть секундантом?
  - Сам бы я не осмелился попросить вас об этом, но Игнась, который, насколько мне известно, по праву гордится дружбой с вами...
  - Игнась - парень мировой! - одобрил пилот. - Ради Игнася я готов принять участие в этой потехе. Сегодня воскресенье, а стало быть, подходящее время для приколов. Я могу организовать вам первоклассную дуэль... Решено! Возьму друга, а если пан того пожелает, то четырёх или пятерых, и мы пойдём готовить гроб для вашего Лепайлло.
  - Одно только слово! - всполошился Рачек. - Я буду драться на дуэли и сделаю всё, что вы прикажете, потому что вы разбираетесь в этом лучше меня. И не соглашусь только на одно, а именно: на то, чтобы пану Лепайлло был нанесён хоть какой-нибудь вред!
  "А у мужика-то крыша того, течёт..." - весело подумал Щенсный.
  И вслух спросил:
  - Как же вы собираетесь это устроить? Ещё минуту назад вы были таким грозным...
  Рачек взял его под руку, подвёл к окну и заговорил шёпотом, чтобы никто его не услышал:
  - Я вам доверяю, поэтому скажу правду. Мне приходится изрядно много угрожать, чтобы Игнась не подумал, будто меня не уважают. Но хочу вам, дорогой мой, сказать вот что... не смейтесь, пожалуйста... Я очень люблю пана Лепайлло...
  Лётчик посмотрел на него с интересом, пробуравил беднягу взглядом насквозь, понимающе моргнул и прошептал:
  - Понятно...
  - Боже мой! - вдруг вскричал Рачек и показал рукой на какое-то привидение за окном.
  Все посмотрели туда и удивились: краснолицый Лепайлло вылез из такси с топотом, более присущим сотне коней - живых или же тех, что работают на паровой тяге, и побежал по ступенькам наверх.
  - Я не пущу его! - испуганно крикнул Игнась и навалился спиной на дверь. И тут же отлетел оттуда на середину комнаты, прямиком в объятия Рачека, который, красивый, как изваяние, и, как то же изваяние, бесстрастный, стоял и ждал смерти или чего-то в этом роде.
  - Пан Алоизий! Где пан Алоизий? - ревел Лепайлло, плутая в темноте.
  "Если "Алоизий", - немедленно догадался Рачек, - то бояться нечего..."
  - Я здесь! - громко отозвался он.
  Лепайлло протянул к нему руки.
  - Пан Алоизий... дорогой мой пан Алоизий! - ревел он, задыхаясь от сильного волнения. - Ничему не верьте... Они всё придумали!
  - Кто - "они"? И что придумали? - холодно осведомился Рачек.
  - Сейчас расскажу... Я немного запыхался... Я хотел вас как-нибудь попугать, поэтому попросил Дорского и Касиньского, чтобы они помогли вам как-то встряхнуться. И вот эти чудаки только что приходят ко мне и говорят, что будет дуэль... и что прольётся кровь... Чепуха какая-то... ужасная чушь... Я их выгнал вон... Они даже обиделись... А сам я приехал сюда как можно скорее, чтобы спросить вас, почему вы сразу не сделали с ними то же самое?.. Пан Алоизий! Примите мои извинения... Я сумасброд, вы тоже, но это ведь наше дело, верно? Кого это касается? Прости меня, старый друг... А с этими, понимаешь, секундантами мы ещё поквитаемся!
  "Вот ещё один псих, но вполне симпатичный", - мысленно одобрил пилот.
  Рачек чувствовал, что его очерствевшее сердце превращается в масло. Он раскинул руки, тщетно пытаясь обнять могучую фигуру Лепайлло.
  Игнась растроганно глядел на эту святую гармонию и на то, как Рачек представлял лётчика пану Лепайлло.
  - Я ещё не очень доверяю летающим машинам, а вот летающие люди достойны искреннего восхищения, - восторженно произнёс Рачек. - Это пан Щенсный, мой "секундант".
  - Ха-ха! - весело прорычал Лепайлло. - Значит, вы тоже хотели, чтобы я отправился к праотцам?
  - Должен признаться, что да.
  Пилот посмотрел на громадную фигуру Лепайлло и со знанием дела сообщил:
  - В вас легко можно было бы попасть из пистолета, даже зажмурившись.
  "Попасть, как в бочку!" - хотел добавить Рачек, но воздержался от этого. И снова обнял ужасного литовца.
  
  VII
  
  Тёплый ветер неторопливо и с наслаждением слизнул снежный покров - вкуснейшее весеннее лакомство, и мир стал зелёным. Однажды зацвели фруктовые сады вокруг аэродрома. Быстроглазому Михалеку, когда он работал в отцовском саду, приходилось сдерживать себя, не вертеть головой, и только изредка он одним глазком поглядывал на ещё бледное, но уже голубое небо. Расцвела природа - и вот душа пана Рачека, подобно кусту боярышника, заулыбалась, как будто цветами покрылась. Игнась же (если продолжать эти весенние сравнения) был похож скорее на редиску: лицо румяное и ворох зелёных мыслей в голове. Он отлично выглядел, был сильным и здоровым. И правда, прекрасный ученик, которого все любили. А незрелые и неспокойные мысли он пестовал в своей смышлёной головушке где угодно, но только не в школе. Он всё время мечтал о полётах. Среди школьных знатоков Игнась слыл первым в вопросах авиации. Кто-то лучше его разбирался в автомобилях и речных судах; один его товарищ мог с большого расстояния узнать любой автомобиль, назвать завод, где сделана машина, и сообщить ещё несколько неизвестных подробностей; другой был знатным специалистом по байдаркам; третий - признанным авторитетом в вопросах велоспорта. А Игнасю не было равных в рассуждениях о воздухоплавании. Как губка воду, он впитывал в себя знания, профессиональные термины, даты и фамилии. Он хранил в памяти славные имена, которые были известны всей Польше звучным шелестом своих крыльев или же траурным звоном погребальных колоколов; знал он и других людей - об их существовании ещё никто не догадывался; они неустанно трудились на огромной площадке аэродрома. Ведь люди видят только то, как летают самолёты - гордые птицы, сияющие серебром на фоне неба; а вот он, Игнась, находясь поблизости, наблюдал тяжкий труд авиаторов, которые потом поднимались в воздух. Но и там им было очень нелегко. Игнась слыхал об их журавлиной насторожённости и орлиной отваге. Большой город ещё пребывал в тяжёлом каменном сне, а аэродром уже жил своей жизнью. Его большой круг похож на циферблат гигантских часов, где всё меняется с неизбежной пунктуальностью. Ветер приводит в движение этот точный механизм, а ветром верховодят люди. Нельзя допустить никакой ошибки или небрежности. Каждый поглядывает за своим товарищем, у всех в глазах неусыпное внимание, а сердца бьются в одном ритме, ровном и дружном. Издёрганным, обтрёпанным безумием ветра правит воля человека выдержанного, наблюдательного, доверяющего своему сердцу. Эти люди никогда ни в чём не сомневаются. Так же как не дрогнет рука на штурвале самолёта, так ни за что не перетрусит сердце пилота, когда лётчик направляет машину в воздушное пространство. Человек должен быть сильнее слепой стихии. Он обязан быть бесстрашным. Он помнит о том, что в потоках ветра несётся за ним на метле кто-то такой, кто подстерегает его, завидует ему и жаждет его погибели. Ветер - этот мстительный раб, приручённый тигр - всматривается в лицо пилота, чтобы увидеть страх в его глазах. Если бы он заметил этот страх - тогда предательски, с яростным воем накинулся бы на лётчика. Но он не может разглядеть смятение в глазах пилота, вот и служит ему покорно. Иногда небеса силятся обжечь холодом горячее сердце лётчика, чтобы оно застыло от ужаса; небеса становятся льдистыми, злыми, кусачими, как разъярённый пёс. И всё же понимают, что сердце авиатора не оробело. Крылатый человек - он будто бы из стали, а на сердце у него броня. Требуются безумные усилия ревущей бури, буйные корчи её внезапного помешательства, чтобы выломать у птицы крылья, а у человека вырвать из рук его могущество. Нужен огонь, пожар, внезапная смерть мотора, чтобы человек дрогнул и направил, наконец, свой взгляд на землю. Это люди особой породы: они поклялись в душе, что никогда и ничего не испугаются. Крылатые солдаты, современные гусары - они уверены в том, что никогда не запятнают малодушием свои крылья. Стихия моряка - вода, а воздух - стихия лётчика, он любит её всем сердцем. Разве можно напугать птицу необъятным простором голубого неба?
  Игнась всё это знал; смотрел на авиаторов с любовью и восхищением. Он не мог выразить это словами, но сердцем чувствовал, что обыкновенный человек в военной форме, который носит на сердце изображение орла, становится великаном, когда взлетает к своему небесному королевству и превращается в крылатого гения из персидской сказки; он преодолевает огромные расстояния и видит землю, над которой кружится, охраняя её сверху. Сколько надобно твёрдости духа и силы, мужества, бесстрашия, чтобы превратиться в птицу, которая по собственной воле покидает надёжную, плоскую и неподвижную землю и отправляется стреножить непокорный ветер... Бесстрашный лётчик - что он чувствует там, наверху? О чём думает? Чем гордится в лазурном одиночестве? Счастлив ли он, что поднялся над людьми? Может, ему грустно одному? Смеётся ли он во весь голос, радуясь тому, что может загребать ладонями небесную синеву и гнать перед собой облака, словно белых лебедей?
  Эх, вот бы узнать это! Полететь бы хоть разок...
  Вот о чём думал Игнась - думал наивно и взволнованно, когда весной стали летать самолёты, по утрам распевая свои песни железными голосами.
  - Ещё не время, ещё не время... - твердил он себе как можно тише, чтобы никто не услышал.
  Он знал: чтобы стать лётчиком, нужно преодолеть многие трудности. Лётчик должен быть идеальным человеком. Видимо, люди-птицы унаследовали от настоящих птиц давний закон о том, что в крылатой стае нет места существу слабому - тому, кто может быть помехой в смелых дальних путешествиях. Говорят, аисты обрекают на погибель своего собрата, у которого повреждено крыло или же который настолько замухрышка, что вряд ли выдержит путешествие над землёй и морем. Среди пилотов не может быть человека слабого, с безвольной душой или искалеченным телом. Это должен быть безусловно один из немногих, хорошо проверенный человек. В отчаянной схватке со стихией может участвовать только тот, кто прошёл суровые испытания и доказал, что способен упорствовать до последнего своего вздоха.
  Игнась решил, что и он будет таким же. Его здоровое тело окрепнет, ещё мужественнее станет сердце и закалится душа, и, может быть, однажды ему скажут: "Ты, брат, теперь можешь летать в нашей стае!" Это не случится ни сегодня, ни завтра. Но он потерпит. Он вынес голод и нищету и знает, что надо быть терпеливым. Глубоко в душе он спрячет крылатую, трепетную мечту и постепенно превратится в человека совершенного, сильного и стойкого. Пусть никто об этом не узнает до тех пор, пока тонкие мальчишеские руки не окрепнут настолько, что им можно будет доверить тяжёлые широкие крылья. Пусть об этом не знает даже пан Рачек.
  Но пан Рачек знал. "Самый большой хитрец своей эпохи" пристально поглядывал на Игнася и замечал глубокие раздумья мальчика. Отношение Рачека к полётам несколько изменилось из-за той симпатии, какая возникла у него к летающим людям, и он не мешал Игнасю грезить о небе. Изобретатели летающих машин, возможно, в чём-то правы... Нет, Рачека ещё не убедили в этом, но он не будет сопротивляться, когда начнут убеждать. Да, он выслушает мудрые и толковые доводы. Нехорошо философу быть упрямым, как осёл, он обязан с недюжинным терпением внимать чужому мнению. Это будет поединок между ним, человеком, который придумал крылатого коня, и слишком уж ограниченными умами, которые отринули волшебство поэзии и романтики и доверили свои жизни тупой машине. Борьба предстоит неравная, потому что он-то один, пан Рачек, апокалиптический всадник на апокалиптическом коне, - а против него - официальная наука, техника, университеты, институты... ого! и тесные ряды инженеров: разноплемённая армия психов, которые думают, что на самолёте долетят до звёзд! Но ничего!.. Рачек почувствовал прилив гордости. Целый мир был против Коперника, и чем же это закончилось?
  "Чёрт надоумил, - подумал Рачек, - снять квартиру возле аэродрома. А впрочем, кто же мог подумать, что один только вид этих стальных уродцев, который должен бы наполнить душу мальчишки страхом, однако же воспламенит в ней тоску о небе? Ну, неопытного Игнася соблазнить-то легко, но почему у старого медведя Лепайлло вдруг появилось желание летать? Ха-ха! Крылатый Лепайлло!.. Не иначе как мир сошёл с ума, безумие шириться, как эпидемия. Вот что могло случиться с паном Лепайлло. Странное, поистине странное время!"
  Ещё недавно приличный человек перекрестился бы, а потом уже принял телеграмму. И Рачек ещё помнит, что люди шли на исповедь, прежде чем набирались храбрости сесть в вагон поезда. А теперь что? Им угодно летать, мчаться куда-то, с жиру беситься. На одном конце света кто-то играет на трубе, а на другом его хорошо слышно. Два часа - и вот вы уже в Кракове. Какой-то американский хлыщ перелетел океан на самолёте, другой жаждет обогнуть весь земной шар. Это так ужасно. Самое страшное, однако, - это то, что безумие охватило не только мужчин, в которых всегда чёрт сидит, но и наших милых женщин, а в них ведь должны обитать ангелы. Этого Рачек уже совсем не может понять... Как же должен удивиться мальчик, мечтающий быть храбрым, когда девушка, которая обязана верещать при виде мыши, напяливает штаны, садится в чудовищную машину и айда в небо! Он бы ещё понял, если бы его недавняя хозяйка, мама "индюшачьего яйца", вдруг вознеслась в воздух, сидя верхом на метле. Это было бы даже смешно. Но совсем не смешно, а только страшно, когда барышня, ничего не боясь, мчится на самолёте куда-то в Африку, несётся над морями и сушей. Это какая-то чудовищная, кошмарная сказка. Несчастье может случиться даже в заурядном трамвае, а что уж говорить о шальной машине... Дрожь пробежала по исхудавшему телу Рачека.
  - Нет лекарства от безумия, - с горечью сказал он себе. - Невозможно противиться помешанным, потому что это только поощряет их быть упрямыми и толкает на ещё более безумные поступки.
  Поэтому он решил притвориться, что не замечает румянца на лице Игнася, когда тот слушает удивительные рассказы сержанта авиации Щенсного. Неразумный мальчик верит всему, но Рачека - стреляного воробья - на мякине не проведёшь. Да, слушать-то слушает; ему очень нравится этот весёлый солдат, у которого на лице румянец девушки или спелого яблока. Но, когда Рачек слушает, всё время улыбается поощрительно или снисходительно, чтобы вежливо, но ясно показать, что такие истории хороши только для наивных мальчуганов. А как же иначе? Пан сержант утверждает, будто набирал высоту три тысячи метров. Кто это измерил? Как пану сержанту удалось так точно определить высоту? Но - ради бога! Предположим, что это правда и что у них есть способ это измерить. Но (продолжал сержант) на такой головокружительной высоте двигатель остановился и испустил дух. Что делает наш весёлый сержант? Он выпрыгивает из самолёта! Так он и сказал... У мальчика загорелись глаза, но он-то, Игнась, подумал, что, прежде чем сигануть из самолёта, он сошёл бы с ума от страха или по крайней мере поседел; а сержант - нет, не рехнулся и не поседел, он добрался до земли, потому что раскрыл парашют. Когда в рассказе сержанта раскрылся парашют, Игнась аж вскрикнул от восторга и обожания. Сам он с нетерпением ждал продолжения рассказа, но нечего было ждать. Сержант летел, летел, как под зонтиком, и, наконец, достиг земли. История занимательная, но Рачек предпочитает увидеть всё своими глазами, прежде чем поверить. Его имя хоть и Алоизий, многое в пане Рачеке от Фомы, которого называли "неверующим". Разумеется, о таком пишут, а иногда и рассказывают. Ведь Рачек не сегодня родился - он слышал о многих удивительных вещах, но предпочёл бы проверить их сам. Он не говорит об этом Игнасю, потому что не хочет разочаровывать его, но всё же обязан предостеречь парня, чтобы Игнась не доверял таким фантастическим историям, как прыжок с высоты трёх тысяч метров. Мальчик горяч, к тому же в этом возрасте у мальчишек характер... они склонны обезьянничать. Однажды и Игнасю захочется прыгнуть...
  Пан Рачек как будто даже продрог. Да, возле лётчиков неспокойно... Лучше бы были другие: пехотинец - спокойный человек - никого не сделает сумасшедшим; улан... этот точно немного чокнутый, ведь он скачает сломя голову, но для него можно подыскать смирного коня. А вот лётчик - это авантюрист высшей пробы. Сущий псих, притом неизлечимый и без малейшей надежды на выздоровление. Сам-то он пусть летает, а потом рассказами об этих полётах пугает людей. Да где там! Он и других понукает, да ещё хохочет из-за того, что ему пришлось удирать из гущи облаков, словно это развлечение какое, весёлая хохма. В этом-то и заключается огромная опасность. Их истории влияют на умы молодые и незрелые непредсказуемо... как вино на пьяницу.
  Бог знает, что из этого получится. Чем больше Игнась слушает и смотрит на самолёты, тем дольше о чём-то думает. Учится он очень хорошо, но каждую свободную минуту проводит возле ограждения аэродрома. Оттуда все здороваются с ним, потому что он уже всех знает, а на улице кланяется каким-то весёлым офицерам, которые называют его по имени. Рачек уверен, что Игнась уже побывал за ограждением. Это, видимо, строго запрещено, но ведь блоха, страховой агент и юный парнишка пролезут куда угодно, пройдут хоть через семь запертых врат. Откуда в доме все эти книги, истории о великих воздушных путешествиях, военные приключения лётчиков, брошюры, карты полётов? Покупает у лётчиков или меняется с ними. Да что там книжки! Едва только загудит самолёт - и Игнась, чем бы ни был занят, бросает всё и уже стоит у окна. Однажды ночью, когда мальчик спал, а Рачек размышлял, вдруг затарахтело в небе и эти звуки стали приближаться. Затаив дыхание, Рачек с изумлением наблюдал за тем, как Игнась вдруг тихо поднялся с кушетки и на цыпочках подошёл к окну. Он пребывал в немом восторге - сложил руки, как в молитве, и смотрел долго-долго. Рачек украдкой глянул в окно и в чёрном небе увидел две звезды, красную и зелёную, которые плыли в пространстве по прямой, ясно обозначенной траектории. Самолёт... Машина мурлыкала от радости и летела, как ночная птица с горящими глазами, пока наконец не нырнула в облака и не спряталась там, словно в тёплом гнезде.
  "Мало им дня - ещё и по ночам летают", - с негодованием подумал Рачек.
  Но он не произнёс ни слова, чтобы не перепугать мальчика, который в рубашечке, дрожа от холода, ещё долго прислушивался, а потом тихонько вернулся в постель.
  - Нужно за ним следить, - сказал себе Рачек. - Чем меньше в его жизни будет пилотов, тем лучше для него.
  Но он не мог знать наперёд о том, что судьба, этот враг всех философов вообще и Рачека в частности, воспротивится его планам.
  Когда двадцать первого июня, в день святого Алоизия, Рачек открыл глаза, чтобы побаловать их солнечными лучами золотого утра, - увидал прежде всего Игнася, который ждал этого пробуждения. Игнась выглядел непривычно торжественным, это настроение читалось на его лице и на ярком букете, который он держал в руке. Святой покровитель Рачека с умилением наблюдал за тем, как Игнась, бросившись на шею Алоизию (а ведь тот обитал ещё на земле, отнюдь не на небесах), неловкими, но прочувствованными словами воздал хвалу чести и добродетели пана Рачека. Цветы стали ещё ярче, когда Рачек приблизил их к своему лицу, чтобы за этим милым занавесом скрыть слёзы.
  - Мой дорогой... дорогой мой мальчик... - повторял он. - Зачем всё это? Зачем эти цветы?
  Но он был очень счастлив. В душе-то он лелеял надежду, что, может, когда-нибудь добрый человек бросит невзрачный цветок на его гроб. Он никогда в жизни не ждал цветов, и вот они - настоящие живые цветы, специально для него. Он был смущён и крайне тронут. Хотелось ворчать и делать вид, что это ему не нравится: дескать, он не барышня на выданье и не бабушка, которой дарят цветы... Но он не мог ворчать. Одной рукой он гладил бедные цветы из сада Михалека, а другой - голову Игнася. Да он и сам забыл о своих именинах, а этот мальчик - славный и добрый - помнил. Встал утром, чтобы это приготовить, да и не только это. Праздничной суеты оказалось больше: квартира была красиво украшена, а на окне стояли другие цветы, которые в оконном отражении выглядели, как подружки невесты накануне свадьбы. У Игнася на лице проступили пятна румянца. Он сказал взволнованно:
  - Папа, вставайте... - С некоторых пор этот титул закрепился за паном Рачеком. - И как можно скорее...
  - Святой Алоизий, - изумился Рачек. - Но почему?
  - Потому что придут гости... Очень много гостей...
  - Боже мой! - поразился Рачек. - Зачем?
  - Что значит "зачем"? - Игнась засмеялся. - На именины!
  - Верно... именины... Но что мы будем делать с гостями? Скажи, Игнась, что с ними делать? Может, нам повесить на двери записку о том, что мы уехали? Как их принимать? О, боже! Погоди, я сейчас оденусь и побегу за какой-нибудь сёледкой или что там ещё. Селёдка, пожалуй, лучше всего...
  - Не нужна никакая селёдка, - смеялся Игнась, - у нас есть кое-что получше.
  - Это как понимать? Откуда?
  - Вы всё увидите, только, пожалуйста, вставайте и одевайтесь как можно быстрее.
  Но прошло много времени, прежде чем Рачек нарядился, как жених. Он был взволнован, выбит из колеи привычных дел, вот почему, чтобы побриться, стал править бритву не на ремне, а на полотенце, которое не выдержало этой манипуляции и вскоре стало непригодным. Огромная радость Рачека, который всё порывался спеть самую грустную арию из "Гальки", неизбежно смешивалась с сильным волнением всякий раз, когда его взгляд падал на пышный и яркий букет в жестяном кувшине. Когда же он, наконец, рассмотрел себя в зеркале (а это он сделал не сразу, потому что зеркальце за один раз отражало только небольшую его часть), у Рачека из этих кусочков сложилась фигура человека счастливого. Святой Алоизий, восседавший на небесах, одобрительно кивнул своей лучистой главой.
  Рачек спустился в сад, превращённый в зелёную гостиную - в просторный зал, где должно было пройти торжество. Превосходный был замысел, ведь нетерпеливый гость мог теперь выдернуть из земли редиску или, склонившись к плодоносящей почве, погрызть бледно-зелёные листья салата. Впрочем, такого невежи не нашлось, да и кто стал бы пожирать сорняки с грядки при виде стола, богато заставленного едой и напитками? Не секрет, что жена садовника основательно потрудилась над наиболее питательными компонентами пира, то есть над самым главным на этом застолье. А друзья привезли из города деликатесы, в том числе и торт размером с большое колесо. Суетящийся Игнась объяснил, что это дар дочки пана Лепайлло, который от своего имени прислал несколько бутылок вина. Стол был так красив, что, казалось, даже солнце задержалось над ним, чтобы полюбоваться им подольше, и его лучи, как золотые пчёлы, ползали по сладкому торту.
  Примерно в двенадцать на эту землю Ханаанскую <Ханаан - в прошлом Финикия, а сегодня территория поделена между Израилем, Иорданией, Ливаном и Сирией. Земля обетованная - место, где царит довольство и изобилие> потянулись гости. Лепайлло обозначился криком уже издалека; пришли недавние секунданты - Дорский и тщательно выбритый Касиньский. Явились все обитатели дома. Быстроглазый Михалек, совершив насилие над направлением своего взгляда, в первый раз, наверно, устремил одновременно и левый и правый глаз - на сей раз на торт. Наконец прибыл сержант авиации Щенсный; он привёл с собой друга, механика Вроньского - странного человека, который при каждом удобном случае взрывался здоровым оглушительным смехом. Это был не человек, а петарда, заряженная радостью. Радовало его всё без исключения, а когда наступал такой момент, когда повода для громкого выражения радости уж точно не было, тут-то механик Вроньский и начинал хохотать. Чудилось, что в этот миг по собственной инициативе стреляла пушка, забытая на поле брани. Парень был толковый, просто классный, но слишком много смеялся. Приняли его радушно, как друга друга, который пришёл в гости к другу, и по этой причине он громко ржал, а потом стал шарить своими наивными глазами по сторонам, словно хотел найти того, кто так оглушительно смеётся. И все смотрели с нескрываемым удивлением: что же опять показалось ему таким смешным? Своим заразительным смехом он наполнил сначала садик, а потом и всех участников банкета, а его друг, сержант авиации Щенсный, так объяснил Рачеку секрет этого громко хохочущего человека:
  - Он, если не возражаете, умеет работать за десятерых, а смеяться за сто человек. И всегда находит, над чем посмеяться, поэтому никогда не следует брать его с собой на похороны, ведь он готов рассмешить всю компанию. Он говорит, что так смеётся "по причине крепкого здоровья". И правда, он никогда не устаёт, даже если все остальные валятся с ног. Иной раз пот течёт у него по лбу, а этот балбес всё хохочет, и остальные смеются вместе с ним. За это его очень любят, хотя могли бы любить и за другое, ведь он отдаст последнюю рубаху, чтобы выручить друга. Никто не станет драться за его рубашку, она всегда в масле; но все знают, что Вроньский - само благородство. Что это он опять ржёт?.. А, заметил шальные глаза Михалека... Спасибо вам большое, что так тепло встретили Вроньского, ведь у него не душа, а золото.
  - Да, отличный парень! - произнёс Рачек с чувством. - У вас все такие?
  - Смешливые везде найдутся, - многозначительно заметил Щенсный. - Но у нас всё-таки реже... Военные - это всегда дружная семья, а лётчики - семья хоть и поменьше, но они любят друг друга гораздо больше. Потому что, понимаете ли, за некоторыми смерть ходит только во время войны, а за нами... Что это с ним опять случилось?
  Вроньский пришёл в весёлое исступление и в разговоре с забавным поэтом Дорским нашёл, чем поживиться. Поэт был очарован полногрудым дыханием Вроньского и его здоровым взглядом на непростые обстоятельства жизни. Тревога, тяжёлая болезнь не имели доступа к этому неунывающему парню, а печаль улепётывала со всех ног, едва завидев его весёлое лицо. Вроньский как раз объяснял Дорскому, что приготовленный женой садовника бигос <традиционное польское блюдо из капусты, мяса, сала, колбасы, грибов, пряностей, дичи, чернослива, томатов, вина и пр.> - блюдо божественное, ибо один только Господь Бог знает, из чего оно создано. А Дорский, приготовив бигос из весёлых слов, рассказывал Вроньскому о "тридцатилетней войне" между Рачеком и Лепайлло, так что они обменивались смешинками, словно мячом во время игры. Вот почему Рачек не разобрал последних печальных слов Щенсного. Но Рачек и не думал прислушиваться к словам лётчика, потому что застолье стало шумным. В этом скромном саду пышно проросла радость. Угодивший в райские кущи Игнась метался как угорелый и обслуживал высоких гостей. Даже плотник сдержанно улыбался, как это и подобает человеку, который делает гробы. Но все были рады тому, что в день именин серая жизнь стала румяной и чистыми глазами смотрела на голубое небо и свежую зелень деревьев. Амбалистый Лепайлло был очень рад; ласково глядя на Рачека, он прошептал густым шёпотом, наклонившись к Щенсному:
  - Таких, как Рачек, больше нет, а он как-то уцелел, хотя он такой честный и доверчивый, что должен бы сгинуть. Когда я смотрю на него, мне всегда кажется, что это ребёнок заблудился в большом городе и бродит среди распущенных людей и взбесившихся машин. Господь Бог словно присматривает за этим бедолагой, допотопным существом, которого откопали в какой-то забытой пещере. Он смешной, оригинальный, странный... он неудачник, но жизнь была бы лучше, если бы таких было больше. Но их уже не будет. Жизнь не позволит появиться на свет вот таким людям, которые не умеют драться и у которых нет когтей. Что у него есть для своей защиты? Сердце! Но это слабое и хрупкое оружие! О ты, бедняга, - ты забрёл в этот мир... Даже в романах уже не встретишь подобных рудиментов старины. И вот, будьте любезны: он один единственный бродит по свету или сидит среди нас - из последних самый последний. Ха-ха! Даже именины отмечает... Дай же, Господи, ему здоровья за всё хорошее, что сделал этот смешной человек!
  - Я люблю пана Рачека, - взволнованно ответил лётчик. - Он мне не брат и не сват, но я люблю его за то, что он такой, какой есть... Иногда думаю, что, если бы я умирал с голоду - ни к кому на свете не пошёл бы, а прямиком к нему. Достаточно глянуть ему в глаза... А разве мало он сделал для Игнася? Мальчик пропал бы наверняка, сгинул бы впустую. Пан Рачек спас человека, да и правильно сделал. Игнась - парень особенный.
  - Верно, верно! - радовался Лепайлло. - А знаете, как он рвётся в авиацию?
  - Знаю, прекрасно знаю. И скажу вам, что такие, как он, становятся лучшими лётчиками. Нужно почувствовать страсть к полёту. Абы какой недотёпа летать не будет! Тут надобно иметь сердце и желание летать. Никто не становится пилотом по приказу; жаба летать не будет даже под страхом смерти. Пусть только мальчик повзрослеет и окрепнет, и тогда, дай боже, он станет лётчиком. Чем больше пилотов, таких вот бесстрашных и, я бы сказал, рождённых любовью, - тем более Отчизна будет в безопасности, пан редактор, - с важностью заключил Щенсный. - Вот только разрешит ли пан Рачек, а то я слыхал, что...
  - Не важно, что вы слыхали. Мы вывернем Рачека наизнанку! Когда-то Игнась поцелует ему руку, и тот станет как шёлковый. Ой, да если бы этот вопрос нужно было решать сегодня, Рачек сам влез бы в самолёт. Здоровье пана Рачека!
  А Рачек ступил на лестницу восторга и упорно взбирался по ней. Он был так счастлив, что иногда поднимал глаза к небу и внимательно оглядывался вокруг, словно проверяя, среди живых ли он ещё, в этом ли он мире, а не в стране праведников, где не кончаются радость и веселье? Впрочем, разве усомнишься в этом, когда внезапно, как порох, взрывается смех весёлого механика? Понятно, что в раю, где веют зефиры и чудесно поют сладкоголосые арфы, не потерпели бы смех, похожий на лошадиное ржание. Нет, это, несомненно, всё ещё наша жизнь... хотя Рачек своим астрономическим чутьем подметил, что уже некоторое время в её кажущейся стабильности замечены некие перемены. Казалось сомнительным, что земля, деревья и дома будут вертеться по случаю его именин, и сообразительный Рачек стал искать этому более правдоподобные объяснения. И вдруг он вздрогнул.
  - Я напился! - в ужасе прошептал изумлённый Рачек.
  Хотя он и выпил всего-то две рюмки вина, но для слабого организма этого было достаточно, чтобы поколебать уверенность пана Рачека в себе. Шутки вина были столь дикими, что, когда Лепайлло обратился к Рачеку, тот, безмерно удивлённый, увидел двух Лепайлло, как будто одного Лепайлло в мире слишком мало и на каждую рюмку вина приходится по одному пану редактору. В этом было что-то такое ужасное, что Рачек побледнел: но его разум не доверял иллюзиям и не признавал правил, усвоенных без многократной проверки. Он осторожно посмотрел на других гостей и... застонал. Было два Игнася, два Дорских, два Касиньских. Ему пришла в голову страшная мысль о раздвоении личности, но вряд ли плотник или Михалек что-нибудь знают об этом. В итоге Рачек пришёл к страшному выводу, что он просто-напросто напился, как заурядное создание божье, и вот-вот превратится во всеобщее посмешище. На его высоком лбу проступили капельки пота. Помрачневший пан Рачек заметил всё же, что никто на него не смотрит, а если даже и смотрит, то отнюдь не отворачивается с отвращением, к тому же улыбается доброжелательно. В нём затеплилась робкая надежда на то, что, может быть, скандала не будет, зря он так думает. Рачек встряхнулся, и две головы Лепайлло чудесным образом соединились, стукнулись друг о дружку, как две тыквы, и одна вошла в другую. Именинник вздохнул с облегчением... Сложнее пришлось с шумным механиком Вроньским, две головы которого долго отскакивали в стороны, словно горячо спорили. Наконец правая его голова вошла в левую, как в футляр, и с этой минуты взрывалась смехом уже только одна из них, но не обе.
  Рачек вытер пот со лба и сердито посмотрел на бутылки. Он осторожно приблизился к беседующим гостям и, неуверенно улыбаясь, стал слушать, о чём они говорят. Казалось, что слова звучат где-то в отдалении и только с некоторым опозданием всё же погружаются в бездну его рассудка. Наконец он стал понимать очень хорошо, и уже отзывался одним собеседникам улыбкой, а другим - кивком ослабевшей головы. Пан Касиньский живо излагал историю своей поездки в Америку, не жалея слов горьких и взволнованных.
  - Почему, - говорил он, - американцы смотрят на европейцев как на нищебродие какое или же как на сборище беспомощных идеалистов, которых можно пинать тяжёлым американским башмаком? Американское высокомерие выросло так же, как и их небоскрёбы. Всё самое лучшее только у них, всё у них расчудесно, а мы, творцы великой цивилизации, - тут пан Касиньский гордо выпятил грудь, - можем уйти, как тот мавр, который сделал своё дело и теперь никому не нужен.
  - Но это могучий народ! - вмешался Лепайлло.
  - Я не отрицаю, да, чудесный народ, но мы, старые европейцы, заслуживаем их благодарности, так же как мастер заслуживает благодарности своих учеников, даже самых талантливых. А тем временем Америка нас презирает!
  Он произнёс это с такой болью в голосе, как будто сам, лично, испытал это на себе.
  Рачек слушал внимательно, и вдруг яркий свет объял его.
  - А не научить ли их думать, панове! - сказал он решительно.
  - Что ты можешь сделать акуле, бедная сардинка? - засмеялся Лепайлло.
  - Что? - вскричал Рачек. - Послушай-ка, пан! О чём мы сейчас говорим? О том, что американских тузов, которые силятся покорить мир, следует обучить разуму и смирению. Правильно я говорю?
  - Валяй дальше! - весело гремел Лепайлло.
  - Ну и вот, у меня идея! Главная мысль такова... Как вам известно, Земля вращается вокруг своей оси, и, когда наше полушарие обращено к Солнцу, Америка погружена во тьму ночи. Вот была бы хохма, если бы, используя мощь сегодняшней техники, мы смогли бы остановить вращение Земли... ненадолго, всего на четыре или пять дней! У нас всё время день - а американцы кричат и плачут, потому что ночь не кончается и бедолаги замерзают так, что просто ужас! Пан Вроньский! Вы механик, скажите, возможно ли такое? Удержать Землю на месте! Архимед хотел поднять её, а Рачек хочет её удержать! Вот и посмотрим, кто над кем будет смеяться: они над нами или мы над ними! Задержать Землю, панове, - вот что я придумал! Потому что, если...
  Здесь он запнулся. Глянув на Лепайлло, Рачек заметил в его глазах ярость еще более страшную, чем тогда, когда он, Рачек, предлагал воспитать птеродактиля, - заметил и пришёл в ужас. Но в эту минуту привлечённый в качестве специалиста по удержанию земли Вроньский взорвался таким смехом, каким ещё никогда в жизни не смеялся. И все заржали вместе с ним. Последним стал дёргаться Лепайлло, ярость которого облетала с него клоками.
  - Славная хохма! - одобрил Щенсный. - Да здравствует пан Рачек!
  Этот выкрик был таким громогласным, что две вороны с тревожным карканьем пустились наутёк.
  "Странно! - подумал Рачек. - Почему они смеются? Я-то не шутил... Почему же нельзя удержать вращение Земли?"
  Внезапно увидев, что Лепайлло снова раздвоился и у него две головы, Рачек отказался от дальнейших размышлений, махнул рукой на Америку и только с подозрением подумал о том, что проклятый литовец всё делает ему на зло, потому-то и раздвоился.
  
  
  VIII
  
  Игнась вернулся из школы с разбитым носом, вокруг глаза была траурная каёмка синяка.
  - Что случилось, малыш? - вскричал Рачек, увидев это лицо и решив, что битва проиграна.
  - Ничего, - хмуро отвечал Игнась. - Тут вопрос чести!
  Большего добиться от него было невозможно. Рачек не стал настаивать, он только покачал головой. Трудно было поверить в то, что благоразумный парень бросится в драку на улице, притом, если судить по красноречивым признакам, драку весьма отчаянную. Только одно удручало Рачека: то, что ловкий, сильный мальчик допустил, чтобы его так поколотили. О доблестях Игнася он думал лучше. Вечером, когда стало понятно, что буря в сердце мальчика утихла, Рачек сказал:
  - Это, конечно, твоё дело... Но ты мне скажи: а тот, другой... получил по заслугам?
  Игнась улыбнулся.
  - Мне пришлось ему помочь, потому что сам он не мог подняться.
  - Порядок! - сказал Рачек. - И ещё вопрос. Бой был справедливым?
  - Конечно, - ответил Игнась.
  - Порядок! - повторил Рачек.
  Больше об этом они не говорили, потому что стареющий философ полагал, что у бурной юности свои законы и тайны и что для неё уж лучше подраться как следует, нежели хранить в сердце ненависть и ожесточение. Но пан Рачек очень удивился, когда через три дня, когда Игнася не было дома (парень помчался на другой конец города за какой-то книгой), в дверь постучался молодой человек в ученическом картузе. Выглядел юноша жалко, потому что на его лице были заметны следы недавней рукопашной. Он переступил с ноги на ногу и, стараясь казаться независимым, вежливо спросил:
  - Игнась дома?
  - Его нет, но он скоро вернётся, - любезно отвечал Рачек, благосклонно улыбаясь стоявшей перед ним юности, щедро разукрашенной синяками. - Может, вы подождёте? Я как-то смогу вам помочь?
  - Нет, нельзя, - ответил школьник. - Я должен повидаться с ним самим. Три дня я не мог ходить в школу, потому что от Игнася мне так досталось...
  - Ого! - удивился Рачек. - И рыцарь явился сюда, чтобы снова сразиться?
  - Нет, - мучительно улыбнулся молодой человек, - я пришёл извиниться перед Игнасем.
  - Садитесь, любезный пан! - воскликнул Рачек.
  Он обнял мальчика и усадил его на кровать Игнася.
  - Драться-то легко, - нравоучительно заметил Рачек, - а вот извиняться сложнее. Но это доказывает, что вы человек возвышенный.
  Мальчик снова улыбнулся, на этот раз с сомнением.
  - Игнась - парень что надо, - тихо сказал он, - а вот я болван. Потому что вы, может быть, не знаете, о чём мы говорили? Разве Игнась вам не сказал?
  - Он не хотел говорить, а я не расспрашивал.
  - Видите, какой он порядочный человек! Потому что... потому что речь шла о вас... - неуверенно произнёс молодой человек.
  - Обо мне? Боже всемогущий! Но ведь ты меня тогда не знал, милый мальчик?
  - Ни я, ни кто-то другой во всей школе. Но о вас всё равно осведомлены, потому что Игнась говорит о вас постоянно. Всем известно ваше имя и... что вы значите для Игнася... Но три дня назад, когда мы беседовали об астрономии...
  - Глядите-ка! Это так чудесно...
  - Возможно... Игнась сказал, что если бы Коперника не существовало, вы бы наверняка придумали то же самое, что и Коперник.
  - Ах! - Рачек улыбнулся. - Тут некоторое преувеличение...
  - Я это и сказал ему, только немного иначе...
  - Даже интересно...
  - Если вы не вышвырните меня за дверь, я расскажу... Вы такой добрый, что теперь мне стыдно, поэтому я хочу и перед вами извиниться... Тогда я сказал... Прошу прощения... Я сказал... что вы, наверно, из тех астрономов, которые не отличат пряник от звезды...
  - Это тоже чуть-чуть преувеличено, - вымученно улыбнулся Рачек.
  - ...И что-то ещё смешное. И все начали смеяться...
  - А что же Игнась?
  - Игнась ничего не сказал. Он только стал в стойку, предупредил, что собирается атаковать меня, и так засветил мне в лоб, что средь бела дня я увидал звёзды...
  - ...и понял, что это не пряники! - засмеялся Рачек.
  - Я побил Игнася, но Игнась отлупил меня сильнее, и теперь мы разобрались. Завтра встретились бы в школе, и это была бы комедия... Но я хочу извиниться перед Игнасем сегодня и рад, что могу извиниться и перед вами тоже.
  - Не надо, милое дитя, не надо! Я и вправду никуда не годный астроном, рождённый под самой тусклой звездой. Просто Игнась обо мне слишком высокого мнения.
  - Но он вас любит, - восторженно воскликнул парень.
  - Да неужели? - Рачек рассмеялся от всей души. - Руку, дружище! Я так рад, что ты не затаил в сердце обиды. Так и надо было сделать. Уж лучше синяк под глазом, чем на сердце. Могу я узнать твою фамилию?
  - Коневич, - ответил молодой человек с поклоном.
  - Коневич? Погоди! Твой отец из Львова? Такой высокий брюнет, очень весёлый? Сигизмунд? Но я его знаю!
  - Да, это он! Мой отец вас тоже знает. Когда я объяснил ему, почему у меня разбит лоб, он сказал: "И охота тебе насмехаться над самым благородным человеком на свете!"
  - Ох! - лицо пана Рачека покрылось румяным облачком. - Твой отец слишком любезен.
  - Вижу, что не слишком, - искренне возразил мальчик. - Ну вот, пожалуйста... Игнась!
  Он спрыгнул с кровати и замер.
  Подав голос ещё на лестнице, Игнась ворвался в комнату и вдруг застыл, словно жена Лота, которая превратилась в соляной столб. Он выпучил глаза и изумлённо посмотрел на Коневича, потом - на Рачека и, по тёплой улыбке последнего догадавшись, что тайна синяков уже раскрыта, молча распахнул объятия. Коневич машинально сделал то же самое, и они бросились обниматься.
  - Тадик! - шептал Игнась.
  - Игнась! - шептал Тадик.
  Рачек не знал, как поступают в столь трогательные минуты. Надо провозгласить торжественное: "Благословляю вас, дети мои", - или, ни слова не сказав, просто принять участие в общем ликовании? Поэтому он тихо ретировался из комнаты, оставив их одних спокойно разглядывать свои синяки и пересчитывать взаимные промахи. Но никто из них и не вспомнил об этих мелочах, которые не стоили даже упоминания. Тадеуш напомнил Игнацию, а тот - Тадеушу о том, что иные знаменитые друзья из прошлого были всё же бездарными халтурщиками в проявлении дружбы, которая, однако, соединила их до самой смерти.
  - А пан Рачек чудесный человек! - добавил Коневич. - Куда же он делся?
  Рачек гулял по саду, улыбался фасоли, привязанной к колышкам, и думал о том, какая это чудесная штука - молодость... когда безоблачно на сердце, хотя в нём и бурлит горячая кровь. Фасоль полностью соглашалась с точкой зрения пана Рачека.
  Это трогательное происшествие положило начало приятельским отношениям между двумя домами, и однажды в воскресенье дружественная фирма Рачека отдала дань уважения дружественной фирме Коневичей. Это был очень милый дом, где звучали мелодичные, прелестные песни из Львова; коренные львовяне не смогли забыть их, как не пожелали отказаться от искренних улыбок перед каждым словом и от знаменитого львовского гостеприимства, которое не ждёт ответных благодарностей и правильно реагирует на всё хорошее. Рачек в шумной весёлой беседе со стариком Коневичем вспомнил старое, а Тадик потащил Игнася на свою территорию, то есть к себе в комнату. Но перед тем, как войти, он остановился и воскликнул:
  - Инка! Ты опять здесь? Разве на двери не написано, что женщинам вход воспрещён? Что ты здесь делаешь?
  - Что надо, то и делаю, - дерзко ответила хорошенькая девушка со вздёрнутым носиком. Игнась поклонился, а Тадик пустился в объяснения:
  - Эта девица - моя сестра, которая всегда лезет туда, куда не положено. И тебе вовсе не нужно ей представляться, она ещё не доросла. Это большой ребёнок... или маленький подросток!
  Игнась всё равно представился и с достоинством подал руку девушке, которая окинула его взглядом от макушки до пят и поклонилась с важностью маркизы.
  - Сейчас же убирайся, у нас здесь будет совещание, - сказал Тадик.
  Инка глянула на него, как принцесса, чей слишком разговорчивый брат отличается манерами орангутанга, и сказала Игнасю:
  - Это вы недавно отлупили его до полусмерти?
  - И что из того, что он меня отлупил? - сказал Тадик. - Тебя это не касается.
  - В таком случае прошу вас сделать это снова при первой же возможности! - грациозно закончила она. - Всего доброго, сударь... Сейчас будет чай.
  Игнась покраснел и неловко поклонился.
  - Она мне здесь всю комнату переворачивает вверх тормашками, - пояснил Тадик. - Ничего нет хуже, чем женщина.
  - Очень хорошенькая... - буркнул Игнась.
  - Но ты не верь ей! Я... я знаю, о чём говорю. Каждую неделю она влюбляется и каждую неделю в кого-то другого. Она хорошая девчонка, но у неё тараканы в голове. Инка, - вдруг крикнул он, - если будешь подслушивать, я открою дверь неожиданно и расквашу тебе лоб! Вот, слышишь, как сопит? Наверняка рассматривала тебя в замочную скважину. Прикольная няшка! Когда ты поставил ссадину мне на лоб, она прикладывала к нему влажные тряпки и говорила, что, если когда-нибудь встретит тебя, глаза тебе выцарапает, а теперь вот попросила тебя повторить экзекуцию снова. Женщина!.. Вот и верь бабам... Скажу тебе так, Игнаций, я в таких делах человек бывалый. Самое страшное - это влюбиться. И тогда, брат, всё, ты пропал. Ты - любишь, переживаешь, по ночам не спишь и стонешь, а женщина над этим смеётся. В Инку влюбился один такой... ученичок, который пишет стихи, и очень даже хорошие. А она с этими стихами побежала на кухню, прочитала их нашей толстухе-кухарке, и вместе они смеялись до слёз. Я собирался его отколотить, но поэту вдруг полегчало, и я оставил его в покое. Слушай, Игнась! Не дай бог тебе в неё влюбиться! Нет, если угодно - влюбляйся. Но тогда уж - накрепко, наверняка, чтобы не стать посмешищем.
  Игнась густо покраснел.
  - Да ты что, очумел? - ответил он не совсем уверенно.
  - Тут никогда не угадаешь, - пробормотал "бывалый человек".
  Но этими своими разговорами он добился того, что рядом с ней Игнась не решался даже на неё глянуть. Старший Коневич был вдовцом, и Инка с подобающим умением исполняла роль хозяйки. Её певучее произношение слов было красивым и забавным одновременно. Она умела смотреть лукаво и смело, изредка смешной гримасой показывая, что не обращает внимания на убийственные кривляния брата.
  - Она только при гостях такая храбрая, - бормотал Тадик. - Видишь, что вытворяет?
  - Ничего такого, - тихо отвечал Игнась. - Ужасно милая девушка.
  Тадик смотрел на него подозрительно.
  - В Африке, может, и была бы милой. На пальме, с бананом в руке... - сказал он так же тихо. - Но я уже говорил: не дам ей тебе напакостить. А если что... знаешь, что мы сделаем?
  - Что мы должны сделать? - испугался Игнась.
  И Тадик торжественно объявил:
  - Мы отчихвостим её вдвоём.
  - Никогда! - решительно отказался Игнась.
  Инка вроде бы не могла ничего слышать, но всё же услышала каждое слово, и при этом у неё не было возможности поучаствовать в таинственном диалоге двух друзей. В итоге она показала брату язык, на что он знаками сообщил ей, что гости-то рано или поздно уедут, и тогда для неё, Инки, наступят чёрные времена.
  Однажды девочка смогла подойти к Игнасю и завязать с ним светскую беседу, в которой на каждое слово приходились три улыбки и один вздох. Она внимательно присмотрелась к гостю, увидела, что Игнась - парень неумелый, с дамой разговаривает в первый раз, изменился в лице и ищет помощи у заболтавшегося Рачека, - и произнесла нечто странное:
  - Вы знаете, почему я так на вас смотрю?
  - Не знаю, пани...
  - Потому что у вас профиль Юлия Цезаря...
  И мир закружился. Это что - оскорбление, насмешка, жестокость или же какой-то небывалый комплимент, свидетельство высочайшего уважения и восхищения?
  Встревоженный, испуганный, он попрощался с ней, заметив в чёрных, блестящих глазах львовского чертёнка две золотые искорки, а на губах - усмешку.
  Дома был задумчив, мрачен.
  - Папуль, - сказал он, - ты знаешь, как выглядел Юлий Цезарь?
  - Цезарь? Постой... Однажды я видел изображение этого достойного мужа. Если не ошибаюсь, он был лысым и с довольно мрачной физиономией. Неудивительно, что он облысел: ведь проблем у него было предостаточно. А зачем тебе это?
  - Совсем незачем... - поспешно ответил Игнась. - Спасибо... Так, что-то в голову пришло. Забавно, что этот великий человек был лысым...
  - Многие знаменитые люди были лишены львиной гривы, и это может быть признаком того, что природа отмечает лысиной своих любимцев - тех, которые стоят на высоком уровне развития. Но я не понимаю, почему лысина Юлия Цезаря вызывает у тебя такое беспокойство...
  "Тадик - очень умный человек", - подумал Игнась.
  На следующий день он сказал ему в школе:
  - Передай сестре, чтобы она так не шутила.
  - Ага, уже накуролесила! - воскликнул Тадик. - Я знал, что этим кончится... А я ведь говорил, что с ней надо разобраться сразу. Знаешь, что она сказала мне вчера? Что она безумно влюблена в какого-то таинственного юношу, у которого профиль Юлия Цезаря!
  У Игнася выпала книжка из рук.
  - Так и сказала?
  - Да. Я её спрашиваю: "А откуда ты знаешь, какой профиль был у Юлия Цезаря?" Она ответила, что совсем не знает, но это, мол, не имеет значения. Ты слышал что-нибудь подобное? Вот и пойми бабскую философию.
  Но Игнасю было не до высоких сфер. Он только чувствовал, что почему-то скучает по этому существу, лишённому логики, - по Инке, и всё чаще навещал Тадика. Инка загадочно улыбалась и своим певучим голосом произносила ошеломляющие вещи. Перепуганный мальчик понимал половину этих слов, а вторую половину не смог бы понять даже величайший философ. Её брат, которого Игнась робко спросил, что на самом деле означает эта странная фраза, которую Инка произнесла грустным, замогильным голосом, решительно отмахнулся:
  - Это ничего не значит. Сочиняет разную такую фигню, чтобы произвести на тебя впечатление! Это её старый трюк. Во Львове на эту ерунду никто бы не повёлся, потому что там каждый батя́р себе на уме, вот она и пробует испытать это в Варшаве.
  - Ага... А кто такой "батяр"?
  <Персонаж львовской субкультуры, сорвиголова, авантюрист, шалопай, уличный хулиган. В оригинале использовано слово "miglanc" - шалопай, бездельник, лоботряс.>
  - Откуда же я знаю? Так говорят во Львове. Батяр... ну, это такой, в некотором роде, шмо́ндрак...
  
  - В каком смысле "шмондрак"?
  - Этого я тоже не знаю, но так говорят. В общем, это некий... парниша. Впрочем, не важно. Лишь бы тебя не надули. А может, она болтает именно о тебе: это, дескать, у тебя профиль Цезаря?
  - Нет, нет, не обо мне! - поспешно ответил Игнась.
  И как можно скорее сбежал, и на душе у него было неспокойно. Он опасался, что друг, как в приключенческой книге, отыщет на его лице признаки сердечного ненастья, ведь сердце Игнася билось быстрее каждый раз, когда коварная девчонка смотрела на него своим кошачьим взглядом. Он чувствовал, что с ним творится что-то неладное, и погружался в раздумья. Нередко он поражался сам себе: вроде бы шёл в другую сторону, а тут вдруг импульсивно повернул, чтобы несколько раз пройти по улице, где жила Инка. Если он не видел её, мир казался ему безрадостным, серым, но всё становилось прекрасным и светлым, когда она была рядом.
  Тадик посматривал на него внимательно и качал головой, с горечью думая о том, что он уже таких видел: некоторые его закадычные приятели, поддавшись обаянию его сестры, становились вялыми, были не в духе и, самое главное, лишались аппетита. Допустим, у мальчика - аппетит и зубы молодого волчонка, парень - известный рекордсмен по части жрачки, может разгрызть кость, а бутерброд с ветчиной проглотить в два приёма... Но, околдованный этой ужасной женщиной, которой в октябре исполнится шестнадцать, - он типичным жестом человека, который объявляет голодовку, отодвигал самое вкусное в сторону и начинал худеть, как по команде. Были даже такие, которые в голодном бреду пробовали писать стихи. Некоторым подобный пост был полезен для здоровья, но длился он недолго, потому что у этих неверных героев желудок сильнее сердца. Но у Игнася - характер, и, если уж он решит, что презирает еду и не желает слушать разумный, хоть и бурчливый голос своего желудка, - это может кончиться плохо. Поэтому Тадик был хмур и внимательно посматривал на друга.
  Но всё же не он привёл Игнася в чувство. Тут дело случая.
  В школе Игнась сидел за партой с одним пижоном, мальчишкой, впрочем, милым. Тот уже два дня смотрелся в зеркальце и корчил странные рожицы. Недавно Игнась видел мальчишку у Тадика, и пижон не выказывал такого интереса к своей физиономии и вёл себя нормально. Но вчера парня охватило лёгкое помешательство: каждые пять минут он вынимал из кармана зеркальце и с телячьим восторгом всматривался в своё лицо.
  - Почему ты постоянно смотришься в зеркало? - спросил наконец Игнась. - Тебя что, перекосило?
  Красавчик улыбнулся грустно и загадочно.
  - Игнась! - сказал он. - Ты парень хороший, вот я тебя и спрошу. Ты когда-нибудь видел изображение Юлия Цезаря?
  Игнасю показалось, что сердце выпало у него из груди и камнем покатилось по полу.
  - А если и видел, то что? - шёпотом спросил он.
  - Я скажу, но только по большому секрету. Два дня назад одна клёвая бабёха сообщила мне, что у меня профиль Юлия Цезаря! Прикинь! Вот я и посматриваю на себя... Но что это с тобой?
  - Ничего... ничего... Молчи!... Я видел портрет Цезаря... Ты очень похож...
  - Я так и думал... Девушка не врёт... Игнась! У тебя слёзы на глазах...
  - Э, брось! - прошипел Игнась. - У тебя тоже будут.
  - У меня? Плохо же ты меня знаешь! Так что потише, Игнасик, потише!
  С этого дня Игнась перестал бывать у Тадика. Он вытер рукавом слёзы, и никто так и не узнал, что над ним пронеслась крошечная весенняя буря и единственная капелька дождя упала на его горячее сердце. Даже Рачек ничего не заметил. Однажды утром мальчик, ещё недавно невесёлый, вздохнул, рассмеялся и с внезапным остервенением набросился на книги, на которых уже осела серебристая пыль. Тадик навещал его всё чаще и никогда не рассказывал о том, что происходит у них дома. Через неделю он коротко сообщил:
  - Я её отлупил!
  - Святой Боже, кого? - поразился Игнась.
  - Как кого? Инку!
  - Ты с ума сошёл? Зачем?
  - Я знаю, ты знаешь и она знает, - загадочно ответил друг.
  - Стыдись, - с укоризной сказал Игнась. - Ты дикарь, что ли? И сильно отлупил?
  - Иии!.. Как можно отлупить её чуть-чуть? Она так распищалась и разоралась, что прибежал мой отец, и досталось уже мне. Я знаю, женщин ты не чихвостишь, потому что это хамство... но она не женщина! Она демон!
  - Передавай ей привет от меня, - тихо сказал Игнась.
  - Передам... дня через два, наверно, потому что мы с ней сейчас не разговариваем.
  - Ладно, через два. Инка ужасно хорошая девушка, вот только шутки у неё дурацкие. Но зачем она рассказывает каждому встречному, что у того профиль Цезаря?
  - Это у неё временами бывает. Раньше она убеждала каждого, что он похож на Наполеона. Я же говорил тебе, что моя сестра - дьяволица.
  - Но ты ведь её любишь.
  - Я её очень люблю, но мужчины должны держаться вместе, вот я с ней и сражаюсь.
  - Самолёт! - вдруг крикнул Игнась и подбежал к окну.
  Коварная курносая Инка осталась на земле и была совсем забыта, а Игнась летел следом за ворчащим и будто бы рассерженным самолётом, чей голос всё время менялся - то затихал, то опять срывался на крик, когда лётчик заставлял его совершать отчаянные и странные поступки. Зрелище было пугающим и прекрасным одновременно. Игнась закричал от восторга, да так громко, что Рачек, который заваривал чай на кухне, вошёл в комнату, откуда был виден аэродром, и стал рядом с мальчиками. Дрожащий и взволнованный, Игнась впился пальцами в его руку. Рачек долго, не отрываясь, смотрел на небо, а потом воскликнул:
  - Что вытворяет этот человек? Чокнутый какой-то!
  А пилот, словно желая остудить горячую кровь Рачека до состояния ледышки, вдруг подхлестнул самолёт, словно коня, который застонал и (по звуку было слышно) взъярился, поднялся на дыбы и почти вертикально стал подниматься на воображаемую стеклянную гору воздуха. За самолётом клубился дым. Безрассудный наездник, загнав машину на голубую вершину, увидел белое мохнатое облако и устремил свой самолёт к нему. Туча насторожилась, как белая цапля, на которую нацелился охотничий сокол, но тот, пожалев несчастное существо - белоснежную мягкую игрушку, - пролетел мимо и, набирая ход в отчаянном грохоте мотора, понёсся наверх. А потом, к полному изумлению Рачека, перевернулся на спину и полетел к земле вниз головой.
  - Боже правый! - прошептал Рачек. - Он падает!
  - Нет, нет! - нервно хохотнул Игнась. - Смотрите, смотрите!
  Самолёт, изменив голос, словно успокоенный тем, что остался невредимым после таких кувырков, некоторое время летел спокойно. В какой-то момент, однако, он лёг на правое крыло и быстро перевернулся; и, прежде чем Рачек успел ахнуть от восхищения, самолёт начертил в полёте широкий круг, словно был огромным циркулем. Машина гудела ровно, успокаивая запыхавшийся двигатель. И вдруг снова случилось что-то ужасное. Да, страшный человек сидел в самолёте. Лётчик снова подхлестнул свою машину и стал подниматься вверх, а потом перевернул её на спину. В воздухе чернели маленькие колёса, а под ними, как мёртвая птица, лежал на раскинутых крыльях самолёт.
  - Вот и всё, - сказал Рачек.
  - Да какое там! - засмеялся взвинченный от счастья Игнась.
  - Но он не может повернуться... О боже! - Рачек прикрыл глаза растопыренной пятернёй.
  - Да просто не хочет... Смотри, папуль!
  Рачек глянул испуганно. Самолёт спокойно плыл на спине, как великолепный пловец, который в синем море, утомлённый борьбой с волнами, повернулся и отдыхает, продолжая, тем не менее, плыть. Казалось, весь мир перевернулся с ног на голову: дома́ - на свои крыши, а деревья - на кроны. Но дома́ оставались неподвижными, а деревья держались корнями за землю. Всё в мире было таким же, как прежде, и только этот безумец висел в небе вверх тормашками. Ему это наверняка нравилось, потому что он продолжал лететь в таком положении.
  - Его зальёт кровью! - прошептал Рачек. - Непостижимо... Ну хватит, бога ради, довольно. Уже не могу смотреть... Крикнуть, что ли, чтобы он перестал?.. Но он не услышит... Оно всё еще вот так летит... А может, он уже весь в крови и не может повернуться... Отпусти мою руку, мне больно...
  - Ничего с ним не будет! - сказал Игнась дрожащим голосом. - Он ещё долго так может...
  "Удивительно! - с суеверным страхом подумал Рачек. - Удивительно и непостижимо..."
  И вдруг явно омрачился. Пегас или любое другое живое существо не могли бы летать вот так, головой вниз, ногами к небу. Рухнули бы камнем и превратились бы в бигос. А эта жуткая машина тихо ворчит и летит себе без рывков, спокойно.
  "К чёрту пегасов, - подумал Рачек. - Вот чудесная машина! Но ещё лучше - человек, который вытворяет эти адские штуки. У него голова из стали, что ли, сердце из камня? В нём нет крови? Как же можно так безнаказанно над всем насмехаться? Он завис над пропастью и беспечно заглядывает в неё, свесившись вниз головой". Рачек задрожал от страха.
  Шальной лётчик сжалился наконец над перепуганным наставником птеродактилей и чудесным образом вернулся в нормальное положение.
  - Ну, слава богу! - Рачек вздохнул.
  Теперь он с облегчением следил за тем, как машина, немного передохнув, летела спокойно, сверкая серебром на солнце. Самолёт кружил в небе, но время от времени, как будто ему надоедала эта ухабистая голубая дорога, взмывал вверх взревевшим снарядом, выпущенным из громадной катапульты, а потом резко падал в пропасть; а когда уже видел землю совсем рядом - вскидывался, снова взлетал к облакам, рыскал возле них, как собака возле белого стада. Восторг! Так проявилось беспокойное желание лётчика летать. Рачек много раз видел самолёты, но то были солидные, вальяжные машины, которые сдержанно, спокойно и без приключений пересекали небесное пространство. А этот уж точно ненормальный. Совершает кувырки, делает вид, что падает, переворачивается колёсами вверх, потом вдруг устремляется вперёд, как будто замечает на горизонте что-то интересное, а когда подлетает и видит, что это всего лишь дом или дерево, разворачивается, но, совсем не радуясь тому, что потерял время, опять кувыркается по пути назад. А вот он придумал что-то новое: поднялся высоко-высоко и почти над их домом замер... Рачек не поверил своим глазам.
  - Гляньте, пилот совсем ни с места! - вскричал он.
  Мальчики, словно околдованные, ему не ответили.
  Самолёт оставался неподвижным, как будто Господь Бог поймал его там, в небе, схватил, как птицу, держал в ладони и рассматривал это странное живое существо, которое умеет летать, но которого не было в Ноевом ковчеге. Казалось, что этот маленький самолётик, серебряная детская игрушка, свисает с небесного потолка на невидимой верёвочке, которая привязана к золотому гвоздю, вбитому в какую-нибудь звезду.
  "Это противоречит здравому смыслу! - подумал Рачек. - Он ведь тяжёлый, висит в пустоте и не падает. Где ты, Исаак Ньютон? Спишь, что ли, или заслонил глаза рукой? А может, у Земли теперь нет силы притяжения?"
  Комком, сгустком изумления вылетел возглас Рачека:
  - Человек... вот кто дьявол!
  Лётчик, заставив мотор работать на всю мощь, направил самолёт вверх, а осенний ветер толкал машину вниз, напирая спереди; самолёт казался неподвижным, ведь он попал как раз туда, где столкнулись эти две могучие силы. Если пловец плывёт против течения, то кажется, что он не двигается. Таким же неподвижным казался самолёт. Будто огромная птица долетела до высокого гнезда и опустилась на него, чтобы отдохнуть. Оттуда, наверно, открывался прекрасный вид, потому что птица и не думала возвращаться на землю. Шли минуты, а она оставалась неподвижной.
  - Он так долго может! - прошептал Игнась. - Какой классный лётчик!
  Всем своим существом он был сейчас там, с ним, мысленно тянулся к лётчику и с восторгом следил за тем, как человек в шлеме, рассудительный и осмотрительный, крепко держит в путах свою сумасшедшую птицу. Пилот молод, из-под шлема у него выбивается прядь светлых волос. За очками угадывается ясный и вроде бы улыбающийся взгляд; так радостно смотрит сама победа. Над лётчиком небо, широкое, как всепоглощающая дума, под ним - чаша земли, сплошь в каменных осколках. Чаша эта треснула, и сквозь трещину сочится серая нитка воды, которая течёт куда-то вдаль, к горизонту. Там, внизу, земля... "Там праздность людская уходит под воду. Где ж суша?" <Строчка из стихотворения Адама Мицкевича "Ода к молодости" (1820)> А это заполненное мутью пространство - испарения большого города, его дымное и тяжёлое дыхание, угрюмый туман, который не может быть развеян ветром, потому что, когда одно облако уходит и город пытается отдышаться, на него тотчас же наплывает новое облако. А здесь, в вышине, нет этих испарений. Здесь светло, прозрачно. Лётчик видит далеко-далеко. Обворожительный вид... вот пилот и задержался, поедает всю картину глазами, мысленно приближает её к себе. Схватить бы рукой то светлое облако, которое плывёт сонно, как жирный лебедь: но оно, заметив рядом нечто ужасное, рычащее, быстро ускользает; теперь оно похоже на прозрачную серебряную медузу в море сапфирового цвета.
  Самолёт всё ещё остаётся неподвижным. Изумленные глаза человека иногда замечают с земли едва приметное его движение. Это признак того, что там, на небесном лугу, не уснули, а только остановились и "изучают территорию". Наконец самолёт дрогнул, как будто Господь Бог выпустил птицу из рук, позволил ей улететь. Машина шевельнулась и поплыла легонько, опасаясь, что неосторожно ударится о голубой кристалл неба и разобьёт его, как оконное стекло. И всё же набирает скорость, описывает круг осмотрительно и вдумчиво. Самолёт облетел вокруг аэродрома, что-то спел своим металлическим голосом, словно напомнил о себе, а потом... только и видели его влюблённые глаза мальчишек.
  Рачек перевёл дыхание, как человек, обречённый наблюдать зрелище, леденящее кровь. Он был счастлив, что всё закончилось благополучно, но, приучив себя к глубоким размышлениям и поискам смысла всех явлений в этом божьем мире, - мучился беспокойным вопросом.
  - Я согласен, - горячился он, - было здорово. Но всё же скажу, что это игра со смертью, причем бессмысленная! Для чего она?
  - Папа, как вы можете такое говорить? - воскликнул Игнась. - Это не развлечения ради!
  - Да, игры со смертью - не игрушки, - ответил Рачек. - Какие там шутки... Это скорее сумасшествие... и я уже об этом говорил.
  - Нет, папочка! Это не сумасшествие, а очень тяжёлая, смертельно опасная работа. Я много думаю об этом, много читаю, - с необычайной серьёзностью возразил Игнась.
  - Кому нужна такая работа? Скакать козлом, рискуя сломать себе шею...
  - А вот кому: во время войны пилот сможет вести воздушный бой и никому не уступит. Он будет летать под противником и над ним. Делать в воздухе всё, что захочет: стоять вертикально, переворачивать самолёт вверх колёсами. Кто его догонит? Кто победит такого? Дорогой папочка! Это страшная, нелёгкая работа! За этим лётчиком могут погнаться. Либо он сам устремится в погоню за кем-то, поэтому должен быть готовым ко всему. Вот он и тренируется...
  - Успокойся... У тебя что, горячка? Во-первых, откуда тебе это известно?
  Игнась рассмеялся.
  - Все об этом знают, - несмело вмешался Тадик.
  - Вот странно! - ответил Рачек. - А я не знал... Юные сопляки знают больше, чем взрослые люди... В опасное время мы живём!
  Ребята улыбнулись и понимающе переглянулись.
  - Всё не так, папочка, - сказал Игнась. - Одни люди трудятся на земле... но теперь есть и другие - те, которые будут жить только в воздухе. Потому что... вот послушай...
  Игнась с жаром заговорил о людях, у которых есть крылья. Его речь была лихорадочной и страстной, он говорил с пламенным энтузиазмом, бесхитростно, но с таким запалом, что Рачек слушал его жадно. Крылатый юноша описывал приземлённому человеку то, что может случиться на высоте. Большой философ - из прошедшей эпохи, когда люди боялись паровозов, воды, телеграфа и железных дорог - всё больше удивлялся тому, что на земле всё кончено: человечество мечтает о крыльях.
  Большой философ вздрогнул и вытер пот со лба.
  
  IX
  
  Против своей воли (и могучего ума) привлечённый к разговорам о полётах, пан Рачек предчувствовал нехорошее. Он всё чаще поглядывал на небесные луга, где гарцевали взбалмошные машины, и всё меньше удивлялся тому, что Игнась часами стоит с задранной головой. Рачек обдумывал и поправлял свою дерзкую теорию полётов по небу. О ты, сон недобрый и тяжёлый, полный страшных, невероятных событий, - ты не предупредил его, что худшее ещё впереди. А ведь сны (по крайней мере в давние времена) загадочными знаками сообщали о том, что на человека, словно буря, надвигается беда. А ты, душа философа, - почему ты не оберегла его, когда увидела, что твой хозяин, вместо того, чтобы убежать к разумным людям, вертится возле проклятого гнезда больших птиц и постоянно имеет дело с теми, для которых безумие - хлеб насущный, а крылья - самая большая любовь? Ох!
  Однажды утром в воскресенье Игнась куда-то делся, а после обеда неожиданно появился вместе с Лепайлло. Добрый Рачек не обратил внимания на признаки их взаимного согласия, а вот какой-нибудь сметливый сыщик сразу догадался бы: юный поляк нашёл общий язык с толстым литовцем. Игнась был охвачен лихорадочным волнением. Лепайлло улыбался. Эту улыбку он, как петлю, закинул на сердце Рачека и с помощью лукавых уговоров вывёл приятеля гулять. Вот так, беседуя неспешно и рассудительно, они втроём добрались до гражданского аэропорта.
  - А что здесь так многолюдно? - спросил Рачек.
  - Какой-нибудь праздник или что-то в этом роде, - плутовато ответил Лепайлло, подмигнув Игнасю правым глазом.
  Есть литовская пословица о глазах: "Правый глаз радуется, а в левом слеза блестит". Короче говоря, Игнась улыбался...
  Лепайлло обнял гибкий стан Рачека и, пробираясь сквозь толпу, повёл товарища туда, где изумлённый Рачек впервые в жизни столкнулся лицом к лицу с чудищем. На травяном газоне стоял пассажирский самолёт - раскидистый, сильный, блестящий. Машина была готова к полёту. Рачек затрепетал, но посмотрел смело. Лепайлло куда-то исчез, и теперь уже Игнась крепко держал Рачека за рукав, словно боялся, что пан Рачек - в глубине души всё ещё враг машины - развернётся и уйдёт в страну своих крылатых фантазий.
  Рачек упорствовал. Он смотрел внимательно, вертел головой, щурился. Благородный соперник, обладающий возвышенным умом, он уже много чего уступил, в чём-то позволил себя убедить, почти совсем усомнился в своей теории. Но иногда гордыня, от которой не избавлены даже самые блестящие умы, может непостижимым образом подпитывать упрямство этих мыслителей.
  Так вот какова во плоти мечта человечества о крыльях! Вот какая она, эта рычащая, ревущая сила, которая соперничает с бурей. Вот как выглядит личинка существа, которое собирается полететь на Луну через тысячу лет? Это ли не мифическая Птица Рух <птица огромных размеров в арабской и персидской мифологии>, которая живёт в восточных историях и соблазняет людей отчаянным полётом? Стало быть, это и есть крыло того человека, который, будучи потомком мастера Дедала <персонаж древнегреческой мифологии, выдающийся художник и инженер. Создал искусственные крылья, улетел на них и спасся от преследований критского царя Миноса. Его сын Икар погиб во время полёта, неосторожно приблизившись к солнцу, растопившему воск, скреплявший перья крыльев> и учеником Леонардо да Винчи <Леонардо да Винчи (1452-1519) - гениальный художник, архитектор, скульптор и философ эпохи Возрождения. Разрабатывал летательную машину - орнитоптер, изучал птичий полёт>, хотел построить летательный аппарат? Красиво, слов нет... Машина на вид тяжёлая, но такая лёгкая, ладная, сильная, пока ещё неподвижная, но затаившая в себе дьявольские силы. Рачек смотрел ей прямо в "глаза", смело и дерзко.
  И вдруг отступил назад и прошептал:
  - Игнась, а она не может вдруг полететь?
  - Боже упаси! - мальчик засмеялся.
  - Я-то знаю, что нет, - сказал Рачек, - а спрашиваю для большей уверенности. Красивый аэроплан... Мощный... Человек должен гордиться тем, что создал его. Наверно, это самый большой в мире...
  - Да какое там! - горячо возразил Игнась. - Обыкновенный пассажирский самолёт. Они теперь гораздо большего размера, просто огромные!
  - Смотрите, смотрите... - наивно удивился Рачек. - Лепайлло возвращается... Где же вы были, дорогой пан Михал?
  - Покупал билеты, - осторожно ответил Лепайлло.
  - Какие билеты? Лотерейные? - Рачек засмеялся своей шутке.
  - Вовсе нет. Билеты, чтобы прокатиться на самолёте. Потому что, видите ли, пан Алоизий, сегодня над Варшавой совершаются показательные полёты... собственно, вот на этом самолёте. Я хотел преподнести вам приятный сюрприз - вот, стало быть, и полетим, чтобы посмотреть, как оно там, наверху.
  - Никогда! - вскричал Рачек.
  Он хотел убежать, но его ноги, словно тонкие жёрдочки, вросли в землю.
  - Тише, папочка, люди смотрят на нас, - умолял Игнась. - Они подумают, что мы боимся.
  - А ты решил, что я не боюсь? - захрипел Рачек сдавленным голосом, как будто его душили за горло. - Или я сошёл с ума, чтобы на старости лет скакать козлом на небесах?
  - Никаких козлов. Мы пойдём плавно, как трамвай, и через десять минут уже будем на земле. Всего десять минут!
  - Десяти минут достаточно, чтобы Луна упала на Землю и от Земли не осталось и следа. Уйдём отсюда, уйдём!
  - Нет! - ответил Лепайлло. - Если вы струсите, тогда мы с Игнасем полетим вдвоём.
  Рачек замер в полуобороте.
  - Не позволю! - отчаянно воскликнул он. - Я люблю Игнася и, чёрт знает почему, люблю и вас. Не дам согласия... Впрочем, вам я не могу запретить, но Игнась не полетит.
  - Не плачь, Игнась, - сказал вдруг Лепайлло. - Тут ничего не попишешь. У меня сердце разрывается на куски: не могу видеть детские слёзы, но что поделаешь... Плачь же, чёрт тебя побери! - шепнул он Игнасю.
  А Игнась всего лишь грустил, но не плакал. Однако скорбь, к которой призвал Лепайлло, всё же напомнила о себе двумя большими слезами.
  - Вы убийца этого ребёнка, - негодовал Рачек. - Вы обманом привели нас сюда и жаждете моей смерти... Игнась, мальчик дорогой, не плачь... Чего вы от меня хотите? Чтобы я летал? Упаси боже!.. Не плачь, говорю тебе, иначе я брошусь под этот проклятый аэроплан, чтобы он меня раздавил... Моя кровь будет на вас, пан Лепайлло!
  - Посторонитесь, - мягко сказал Лепайлло. - Эти девушки хотят войти в самолёт.
  Рачек посмотрел как безумный. Две хорошенькие барышни громко смеялись, поднимаясь в салон и подавая озорные знаки дамам, которые стояли чуть поодаль.
  - Они... полетят? - глухо осведомился Рачек.
  - Конечно!
  С паном Рачеком случилось что-то невообразимое. Он огляделся вокруг, грустным взглядом окинул прекрасный, залитый солнцем мир, людей и деревья. И тут он, видимо, ясно услышал крик собственной души. Рачек был растерян и не смог бы сказать наверняка, что именно воскликнула его душа: "Эх, была не была!" или же нечто более возвышенное - "Полетели на небо, о Алоизий!" В любом случае, он что-то услышал - и это был, прежде всего, шум в ушах. Перед глазами стоял туман, и сквозь туман он увидел слёзы в глазах любимого мальчика. Это было выше его сил. Он вздрогнул, и в этот момент... нет, не он сам - упаси господи! - но кто-то внутри него - какой-то бешеный Рачек, безмозглый Рачек - вскричал: "Я полечу!"
  Впрочем, он не понимал, что происходит. Он не почувствовал, как Игнась крепко схватил его за руку, а Лепайлло высоко поднял и, словно мощным рычагом тонкий кожаный чемодан, впихнул его в двери салона.
  - Боже! - прошептал Рачек. - Уже летим!
  - Ещё нет! - смеялся Игнась сквозь слёзы.
  Лепайлло подмигнул Игнасю и сочувственно показал глазами на Рачека, который сидел, как на американском электрическом стуле. Мальчик понимающе кивнул и жестом, полным нежности, накрыл ладонью руку Рачека. И тогда пан Рачек, как будто проснувшись, осмотрелся с любопытством и большим удивлением.
  - Смелее, дорогой папочка! - прошептал Игнась.
  - Я готов ко всему, - ответил Рачек. - Что, уже?..
  - Ещё минутку...
  - Е́зус Ма́рья!..
  Загремело вдруг, как будто внезапно на них опустилась туча, полная громов и молний. Рачек вдруг почувствовал рывок, качнулся вперёд, потом назад. У него закружилась голова. Он испуганно выглянул в окно и увидел, что деревья в панике разбегаются, как побеждённые солдаты. Самолёт потряхивало, как будто он катился по неровной дороге.
  "Вот она, смерть! - подумал Рачек. - Это должно было случиться..." Он хотел напоследок попрощаться с Игнасем, но, когда глянул на него, крайне изумился. Лицо Игнася светилось счастьем всего мироздания. Золотой луч солнца на мгновение осветил мордаху Игнася, словно хотело поцеловать его счастливые глаза.
  Странное было ощущение: всё вокруг качалось, мир шатался и кривился, деревья выглядели нелепо, а дома наклонились, как Пизанская башня <колокольня в итальянском городе Пиза (Пизанская башня, с XII века) стоит наклонно и составляет с вертикалью заметный угол (чуть меньше 4 градусов после реставрации)>. Что-то сдавило Рачека снизу, да и язык одеревенел, и во рту пересохло.
  - Летим! - объявил Лепайлло.
  Рачек хотел ответить ему, но не смог. С ужасом наблюдал он это помешательство: горизонт словно сошёл с ума - вверх, вниз... наконец, как будто испугавшись своего безумия, стал опускаться.
  - Боже мой! - радостно выдохнул Игнась.
  "И верно, самое время обратиться к Богу, - подумал Рачек. - Ибо всё это дьявольские штучки".
  - Чудесно! - выкрикнул Лепайлло.
  "Меня сейчас стошнит..." - подумал Рачек.
  Но он взял себя в руки и призвал на помощь известное мужество всех Рачеков, которые когда-либо жили на польской земле. Те из них, которые уже попали на небеса, в эту минуту кротко умилялись: "Смотрите, смотрите, братья! Разве же это не милейший Алоизий к нам летит? Он уже ангел? А тогда почему он так вопит?"
  Душа Рачека, выведенная было из равновесия и замутнённая, как вода, потревоженная ветром, теперь потихоньку успокаивалась и медленно и уверенно поднималась от желудка, куда нырнула в минуту ужаса. Наконец, вернувшись в верхние этажи пана Рачека, она в изумлении подняла глаза и вскричала от радости. Рачек показал рукой сидевшему рядом Лепайлло, что ему, Рачеку, всё нравится, а когда поднял и вторую руку, это означало, что нравится очень и что Алоизий близок к восторгу.
  Летели над Варшавой, которая, словно защищая свои дома от нападения крылатого чудища, целилась в него остриями многочисленных башен. Игнась удивлялся тому, какой это громадный город: тянется во все стороны руслами своих улиц и дорог, и самой длинной из них была Висла - извечный тракт, который влачился к ревущей пасти моря. Сверху Висла казалась неподвижной. Крохотный пароходик, оставляющий за собой черный шлейф дыма, спрятался под мостом, когда заметил на воде тень от огромной стрекозы - самолёта. Трамваи двигались медленно - маленькие красные игрушки из детства. Всё это казалось рельефным изображением на карте, и пассажиры, к своей радости, узнавали на ней костёлы и здания, площади, сады и мостовые. Рачек был как в раю, и в том не было ничего необычного, ведь фактически он уже почти поднялся к небесам.
  - Гляньте, пан Лепайлло, - воскликнул он, - мы пролетаем над нашей редакцией!
  - Вы крикните туда погромче, и Блинчик вывесит флаг, - гремел развеселившийся Лепайлло, обращаясь к Рачеку.
  Тут самолёт вдруг наклонился влево, описал дугу. Рачек вскрикнул, укоризненно посмотрел на Лепайлло и сказал:
  - Не шевелитесь и не крутитесь! Как только вы шевельнулись, самолёт сразу же накренился. Они не должны брать в полёт людей, которые весят, как слоны... Ну вот, прошло... Снова летим ровно... Ты как там, Игнась?
  Игнась ответил взглядом, полным восторга, и просто сжал своему другу руку. Словом, Рачек снова прикоснулся к чистым водам радости, с восторгом погрузился в них. Вдруг он вскричал:
  - Мы падаем! Катастрофа!
  Игнась громко рассмеялся.
  - Двигатель заглох! - ужаснулся Рачек.
  - Мы садимся! - объяснил Игнась.
  Рачек отнёсся к этому с недоверием и короткое время пребывал в ужасе и горе, прежде чем самолёт, несколько раз подпрыгнув на твёрдой почве аэропорта, остановился, как задохнувшаяся степная лошадь. Философ вышел из салона, коснулся ногами земли и пошатнулся: ему показалось, что он всё ещё летит. В голове у него гудело и грохотало, словно жужжащий шершень устроил там своё гнездо. Однако Рачек быстро пришёл в себя, когда почувствовал под ногами землю, такую родную и надёжную. Мелькнула даже мысль упасть на неё, раскинув руки крестом, поцеловать её и воскликнуть: "Земля! Земля!" Но он сдержался: ему не нравилось, что тысячи людей видят, как он волнуется. Рачек держался среди них героем. Ему казалось, что он - Колумб, вернувшийся из Нового Света, открытого им ценою страшных лишений. Толпы собираются на побережье, а он идёт - триумфатор! - чтобы с достоинством предстать перед королевским троном. Его фантазии, как всегда, были развеяны паном Лепайлло:
  - Ну как, пан Алоизий, вы довольны?
  - Я счастлив, - ответил Рачек. - Я убедился в том, что человек покорил стихию более опасную, чем вода, и предсказываю этому изобретению успех и большое будущее.
  - Не нужно было так бояться...
  - А кто боялся?! - воскликнул Рачек. - Я? Вы плохо видите и плохо слышите, пан Михал. И вовсе я не боялся, потому что всегда презирал и буду презирать любую опасность. То, что вы посчитали страхом, было лишь бунтом - да, возможно, слишком громким: моя голова взбунтовалась против изобретения, которое в тот момент я считал никуда не годным.
  Он произнёс это медленно и разборчиво, и при этом подмигнул пану Лепайлло и показал глазами на Игнася, что означало: "Болтай, что хочешь, старый медведь, но только тогда, когда мы одни, и при мальчике не выставляй напоказ мои недостатки!"
  - Понятно! - ответил Лепайлло и кивнул головой. - Хочешь обдурить доверчивого ребёнка!
  Но "доверчивый ребёнок" не обращал на них внимания. Игнась испытал то, о чём грезил раньше, и в этот момент был так занят всем этим, что в его голове уже не нашлось места для мыслей, лишённых крыльев. Да, это был замечательный полёт, но он длился слишком недолго. И очень уж не опасно... Сидишь себе удобненько, на отдельном месте, как в вагоне. Очень порадовался этому отец, да и пан Лепайлло тоже. И он, Игнась, тоже был счастлив, очень счастлив, потому что узнал, как выглядит земля сверху, и испытал дрожь при отрыве от неё и когда возвращались к ней. Но он столько раз мысленно летал на самолётах - на опасных, боевых, проворных машинах, так часто он представлял себе полёт наперегонки с ветром, что считает теперь подобный "пассажирский" рейс лишь предвестником чего-то такого, о чём нельзя подумать без приятного волнения. Сегодня он поднялся на первую ступеньку безграничной высоты. Самолёт шёл спокойно, как по автомагистрали с разметкой, где придорожные знаки будто бы указывали на города и деревни поблизости. Такие "пассажирские" лётчики могут позволить себе летать с достоинством, спокойно, тщательно заботясь о безопасности. Они делают это хорошо, ох как хорошо, их выбрали из самых лучших, им доверена человеческая жизнь, они берегут её как величайшее сокровище. А те, другие лётчики... носятся по небесному бездорожью и ищут там неведомые тропы, сумасшедшие трассы, пропасти и ущелья, словно изучают местность, траекторию ветра. А ветер каждую ночь и каждый день стирает свои следы и, как горная река, прокладывает новое русло. Но лётчика не проведёшь. Он уже знает, где искать, словно эти дороги проложены ветром навеки; лётчику известно, где разверзнется пропасть, пустота, и куда направляет ветер свой полёт. Всегда между пилотом и ветром идёт борьба утомительная, упорная. Невидимый враг коварен, поэтому боевой лётчик умеет почувствовать его всеми своими нервами и знает все его нечестные приёмы. Это ужасная война, человек не может не бояться её. А победа несёт ему столько радости, что он никогда не откажется от этой борьбы. Вот каким авиатором надо быть, только таким: бороться неустанно и быть готовым ко всему. Иногда лётчику приходится выполнять задания, на которые не отважился бы даже самый храбрый человек на свете; и он должен насмерть слиться со своей машиной, уметь объяснить любую её вибрацию, знать любую её интонацию, каждый звук, понять любое, едва приметное движение машины.
  Мысли вихрем неслись в голове Игнася. Это было то главное, о чём он думал и чем ублажал свою беспокойную душу. Он никому об этом не говорил, а то ведь другие люди погасят эти размышления одним дуновением, как гасят свечку, которая зажжена средь бела дня. В сущности, он ещё малолетка... но разве он виноват в том, что увлёкся этими крылатыми мечтами и в фантазиях своих каждый день обретает крылья и взлетает в небо, которое манит его и переполняет сладким, радостным волнением? Вероятно, такие думы больше никогда не оставят его. Игнась с задумчивой улыбкой подумал о том, что если бы он не был человеком, то не был бы и деревом, рыбой или камнем, - а только птицей или ветром.
  Для него ветер был живым и разумным существом. Игнась очень хорошо отличал ветер злой, коварный, появляющийся ниоткуда и напирающий яростно, - от ветра полезного, мирного, полного силы, ищущего себе дела, ветра, который стремится освободиться и утихнуть. Иногда Игнась смотрел на облака и пробовал вообразить себе, что́ там, в вышине, вытворяет ветер; полёт облаков указывал направление и силу воздушных потоков, и Игнась размышлял о том, плохой ли это ветер для лётчика или дружелюбный и благотворный. Вот так мальчик оценивал каждый день, едва только открывал глаза. Его совершенно не волновало, пойдёт ли он в школу под проливным дождём или в золотых лучах солнца. Но его беспокоило, не появится ли среди свинцово-серого дня недобрый ветер и не потянутся ли тяжёлой чередой туманы, которые расквасят голубые дороги, создадут препятствия или разольются на небесах грязным, непроходимым озером. Сами пилоты, наверно, так не переживали по этому поводу. Но Игнась собирался стать лётчиком, поэтому был усерднее тех, кто уже летал. Когда он видел, как ветер треплет самолёт, который сопротивляется ему и с трудом бредёт по тёмному небу, он невольно прикладывал ладошку к своему детскому сердцу и, даже не сознавая, что делает, молча молился. Не знал об этом лётчик - там, под облачным куполом. А может, в самый сложный момент пилот вздрагивал, услышав голос, несущий утешение. Кто знает?
  В этот момент Рачек положил руку мальчику на плечо.
  - Иди, сынок, с паном Лепайлло, у него к тебе дело.
  - А вы, папа?
  - Я пойду домой, потому что мне кажется, что я всё ещё лечу. У вас так же, пан Михал? А знаете что, я очень рад, что мы сегодня летали вместе. И всё же не возражал бы против того, чтобы вас там не было.
  - Это почему же? - удивился литовец.
  - Потому что мы летели слишком низко. Вы чересчур много весите...
  Лепайлло махнул рукой и пошёл следом за Игнасем по многолюдной улице.
  Златонежное осеннее воскресенье светилось лёгкой улыбкой. Улицы, которые тянулись на запад, вдали поблёскивали так, словно были наполнены золотой пылью: там солнце опускалось к земле. Игнась и Лепайлло медленно шли и беседовали неспешно. Лепайлло очень любил разговаривать с мальчиком, толковым и смышлёным, а Игнась, любивший этого доброго человека, часто распахивал перед ним свою душу. Он не хотел пугать обожаемого Рачека своими идеями, которые иногда и ему самому казались безумными, поэтому открывал сердце пану Лепайлло. А Лепайлло внимательно слушал о том, что рассказывает Игнась ему о воздушных полётах и своих мечтах. Мальчик внимательно всматривался в лицо этого человека, не появится ли там весёлая или пренебрежительная усмешка. Но гигант слушал внимательно и очень серьёзно. Наконец Лепайлло сказал ему:
  - Всему своё время, дорогой мальчик. Одно только скажу: от всей души нужно любить свою профессию, всем сердцем обожать работу, потому что без этой любви работа будет лишь никчёмной халтурой. Поэтому, если ты хочешь стать пилотом, ты обязан полюбить эту профессию - тяжёлую, может, даже самую тяжёлую. Тогда ты будешь хорошим лётчиком... Ничего не говори... Я знаю, что у тебя внутри... Испытай себя, проверь себя на стойкость. И, даже когда уже приблизился к цели, лучше повернуть назад, если у тебя появилось сомнение хотя бы на минуту, потому что потом ты не будешь счастлив и ничего не добьёшься.
  - У меня не будет никаких сомнений! - живо отозвался Игнась.
  - Аминь! - сказал Лепайлло. - Верю тебе, мой мальчик.
  Когда они расстались, Игнась пошёл по улице, словно желая проверить, правильно ли он сориентировался, когда был наверху. На Висле долго наблюдал, как только что зажжённые фонари ярко освещают серую воду. Домой он вернулся тогда, когда вечер уже познабливало от осенней прохлады. Игнась вошёл тихо, потому что Рачек то ли читал, то ли писал, низко склонившись к столу. Должно быть, он делал что-то очень увлекательное, потому что, вопреки обыкновению, не обернулся и не спросил у Игнася, что тот делал и откуда пришёл. На кухоньке мальчик опустился на стул отдохнуть, потому что очень устал. В комнате тихо и темно. Лампа у Рачека слабенькая, и его совершенно не интересует, что происходит в комнате...
  Всё это не было свойственно обычному ходу вещей. Уже давно пора ужинать, потому что через два часа Рачеку идти в редакцию. У журналиста нет воскресенья, газета должна выйти в понедельник утром. Но Рачек погрузился в свою работу. Он пишет или читает? Если даже и читает, то, вероятно, никогда не делал этого с таким увлечением, хотя обычно начинал знакомиться с книгой немедленно; он был искренним и благодарным читателем, свято верившим в самые необычайные приключения, в которых он принимал живое и непосредственное участие. Читая книгу, он сразу привыкал к персонажам, радовался или грустил вместе с ними и с редким рвением старался разрушить чёрные козни и предотвратить преступления. Когда злой дядя, заточивший племянницу в темницу, посмеялся над её наивными переживаниями, Рачека охватил гнев.
  - Ах ты сатана, пёс поганый! - громко вскричал он.
  Он пытался предупредить невинную девушку и тогда, когда ей подавали яд в серебряной чаше, шептал, чтобы она не пила... но в итоге со стоном опускал руки:
  - Слишком поздно!
  В сотый раз перелистывая популярную книгу по астрономии, он всегда в одних и тех же местах выражал свое восхищение безграничным величием Вселенной. Когда он видел фразу: "Сто тридцать две тысячи световых лет...", - неизменно восклицал: "Ого!" А когда читал о гигантских туманностях, произносил: "Вот это я понимаю! Это нечто!"
  Но теперь Рачек молчал: по всей видимости, потерял счёт времени. Он читает... Нет!... Он читает и пишет. Сперва что-то прилежно читал, а теперь нетерпеливым движением выхватывает ручку и водит ею по бумаге, потому что даже оттуда слышно, как она скрипит. Вероятно, он не услыхал, как вошёл Игнась: ведь даже не обернулся. Он что-то написал, затем прочитал, издавая при этом нечто вроде урчания. Но ведь уже слишком поздно... Игнась несмело шепчет:
  - Папуль, девять часов...
  Но Рачек не обращает внимания на слабый шёпот. Он так занят, что вряд ли даже гром с молнией могли бы отвлечь его. Он потирает лоб левой рукой, как бы массируя его, а правую руку поднимает над столом и потрясает копьём пера. Иногда он так часто дышит, что колеблется пламя едва живой лампы, а сама она издаёт слабенький стеклянный звук, удивляясь громким вздохам учёного мужа. Игнась не знает, что делать. Рачек никогда не признавал общепринятого понятия о времени, не верил часам и циферблату, с трудом подчинялся всему этому. Тут нет ничего странного: этот человек оперировал сотнями световых лет. Но мальчик следил за земными минутами и часами и напоминал Рачеку, что пора идти в редакцию. Наконец Игнась решился на довольно дерзкий поступок. Он подошёл к Рачеку и прикоснулся к его плечу.
  - Ой! - вскрикнул Рачек. - Что случилось?
  - Ничего не случилось, папочка, - улыбнулся Игнась. - Уже очень поздно.
  - Как это? Я только что сел за стол... Мы ведь недавно расстались...
  - С тех пор минуло почти пять часов.
  - Не может быть! - воскликнул Рачек.
  - Может. Потому что уже почти девять.
  Философ удивился, затем - окольными путями вернувшись в своё нормальное состояние из страны раздумий - по-доброму улыбнулся и высказался удивительно красиво:
  - В стране грёз мы теряем счёт времени. Но я не растратил его понапрасну. Смотри, мальчик! Видишь эти бумаги? Как думаешь, что это такое?
  Игнась, не сумев назвать точно плоды титанического труда Рачека, нашёл им определение общее:
  - Папаня что-то писал...
  - Ха-ха! - Рачек засмеялся звонко и победно. - "Папаня что-то писал..." Но что? В том-то и дело! Ты будешь поражён, и будет поражён Лепайлло. Игнась! Я описал наш сегодняшний полёт над столицей!
  - Не может быть! - весело отозвался мальчик.
  Рачек покраснел и несмело пояснил:
  - Ко мне пришла минута вдохновенья... Рука сама рвалась к перу... Тысячи крылатых слов гудели в моей голове... Я почуял в сердце невиданное волнение... Эх, была не была, Игнась... Мы добились многого... Такие мгновения нужно беречь, оставлять их в веках, передавать будущим поколениям. Мицкевич побывал в Крыму и сразу же описал это. Я, конечно, не могу соперничать с Мицкевичем, но никто не будет отрицать, что подняться на недосягаемую высоту в самолёте труднее, чем проехаться на машине по степи. Пускай люди узнают, что и старый Рачек не зря прожил жизнь и чего-то добился в ней. Говорю же, Лепайлло обалдеет. Я про него тоже писал.
  - И что же папа написал?
  - Прежде всего, выразил своё восхищение. Что правда, то правда... К слову, между строк я сказал о том, что был против механического способа полёта, но потерпел поражение. Всё это слишком великолепно, чтобы не склонить перед этим голову. А закончил я страстным призывом к человечеству не цепляться судорожно за землю. Будущее человечества висит в воздухе! Я как раз выводил эти слова: "Нету пана над лётчиком!" - когда ты обнаружил меня на вершине Олимпа.
  - "Нету пана над лётчиком", - повторил Игнась, весело смеясь.
  - Неплохо, правда? Я нарочно исказил слова; было ведь так: "Нету пана над уланом!" А сделал я это для того, чтобы и авиации воздать должное, и спустить на землю улана с его конём. Ах вы, кони, кони-звери... довольно, хватит уже!
  - И это будет в газете?
  - С таким прицелом я не писал... Ты доволен стариком Рачеком?
  - Очень доволен - тем, что папочка уже не против...
  - Против чего? Смелее! Смелее!
  - Ну... против лётчиков... как бы так вообще...
  - Я? Против лётчиков?.. Да, я долго сопротивлялся, у меня были свои причины... Причины философские, разумеется! Но сегодня, когда я взлетел и вернулся благополучно, когда я познал мощь и надёжность самолёта, - горжусь тем, что дожил до триумфальных минут этой машины. И, если бы я был моложе, обо мне услышала бы Европа... Атлантика не такая уж и широкая... Ты меня понимаешь, мальчик!
  
  X
  
  Игнась никогда не увидел напечатанным чудесный гимн Рачека о небесном путешествии.
  - Завидуют, - сказал Рачек. - Борзописцам кажется, что горшки обжигают только боги...
  И хотел символически сломать перо, но воздержался, потому что это было перо Игнася.
  Но Рачек быстро забыл о своей неудаче и ещё больше полюбил авиацию, хотя его любовь к ней, воспетая в возвышенном гимне, поначалу приносила ему одни страдания. Он махнул на всё рукой и стал обдумывать свой грандиозный план. Игнасю исполнилось шестнадцать, через неделю каникулы. Лето уже вызрело и выплясывало, подняв золотое солнце над своей горячей головой. А голова Рачека, всегда полная идей, размышляла о том, чем бы порадовать любимого мальчика. Нельзя было любить Игнася ещё больше, но старик по-прежнему терзался вопросом, отдал ли он мальчику всё своё сердце и не утаил ли он хоть частичку для самого себя? Ни один сын не любил своего отца так сильно, как Игнась пана Рачека. Да что там, не было друзей более верных, не было людей, более честных в дружбе. Мальчик уже не скрывал от него своей страсти к авиации, а Рачек, прославившийся полётом над Варшавой, слушал и размышлял, анализируя каждое слово своим непостижимым мозгом. Великие тайны прятал он в голове, прикрыв их серебряной завесой смеха. И вот теперь он занялся самым важным: у Игнася каникулы, а у Рачека - заслуженный отпуск. Этот отдых должен был продлиться месяц, но Лепайлло, не столько просьбой, сколько угрозами, добился для Рачека шести недель. Он сказал Алоизию:
  - Прежде чем вы решите, что делать в отпуске, пройдёт месяц (при вашей-то сообразительности), и всё закончится, не успев начаться. А так... так вы будете размышлять месяц, а потом за две недели отдохнёте.
  - Хо-хо! - вскричал Рачек.
  - Ну, и что означает этот ваш вопль? - брезгливо поинтересовался Лепайлло.
  - Это означает, что я уже всё обдумал и отлично проведу время. Теперь я не тот старый недотёпа Рачек... Тот, изъясняясь вашим похоронным стилем, уже "почил в бозе". С тех пор, как мы летали над Варшавой...
  - Да хватит уже болтать об этом полёте! Вы оставили там последние крупицы ума...
  - Может быть. Но нашёл радость и энергию. Нашёл крылья, пан Михал, крылья!
  - Старый крылатый жеребец! - вскричал Лепайлло, хлопнув дверью.
  Но он был удивлен, когда Рачек пришёл попрощаться и сообщил, что отправляется с Игнасем в Татры <горы в Словакии и Польше, наивысшая часть Карпат>, а оттуда они пойдут в Варшаву per pedes <лат. пешком>, как путники из давних времён, останавливаясь на ночлег в лугах и лесах, будут питаться чем придётся и пить из реки.
  - Неплохая идея, - похвалил Лепайлло. - Даже, я бы сказал, вполне разумная для такого конченного психа...
  - А что не так? - засмеялся Рачек. - Игнась узнает страну, а я буду услаждать свой взор пейзажами полей и лесов, которых я давно не видел... Да, да... Последний раз я лицезрел их издалека и сверху... это когда мы летели на самолёте... Ну-ну! Не мечите на меня эти самые... Вот маршрут... Через поля, через реки, через горы. Эгей! - вдруг вскрикнул он.
  - Чего ты, пан, орёшь?
  - Это не я ору. Это моя душа ликует, завидев перед собой безбрежное пространство!..
  - Ты, пан, его ещё не видишь.
  - Рачеки всегда отличалась буйством воображения. Уж не знаю, как обстояло с этим в роду Лепайлло.
  Они прощались очень нежно, душевно. Лепайлло долго обнимал Рачека и угрожал потом избить его, если в вагоне тот прикоснётся к устройству под названием "стоп-кран" или высунется из окна, или хотя бы иногда не покормит и себя и Игнася. Наконец поезд свистнул, радуясь тому, что везёт - впервые за много лет - двух счастливчиков.
  Наверно, с самого своего рождения Татры не слышали таких восторженных воплей, какие исторгал из своей груди пан Рачек. Он кричал и радовался за двоих, потому что ошеломлённый Игнась молчал, словно не нашлось в его душе слов, достойных этого каменного чуда. Он радовался, но как-то странно: что-то вроде плача переполняло его грудь. Игнась был потрясён до глубины души. Над горами было чистое голубое небо. Но на третий день в городе Закопане над вершиной Гевонт <горный массив в Западных Татрах, состоящий из трёх вершин (каждая - чуть меньше 2000 метров высотой)> стали собираться облака: они были белые, мохнатые, взъерошенные. У них там случилась какая-то драчка, после ясной погоды ожидалась буря. Из этого гнездовища облаков, как из потайного логова, вылетел ветер. Его здесь называют "ветром хальным" <Хальный ветер - местное название сильного сухого ветра, который в Польше дует прежде всего в Татрах>. Вскоре, спустившись вниз, он наполнил долину жарким безумием. Рвал на небе облака на куски, сминал их, гнал, швырял, и те, испуганные и отчаявшиеся, неслись вперёд, как стадо овец, охваченное смертельным страхом. Хальный ветер - грозный пастырь - подгонял их свистом и яростью своих изумительных голосов. Он привёл в ужас небо, а потом спустился на землю и, как великан, одержимый страшной болью, хватал деревья за вихры, словно это жалкие сорняки, крутил их и пытался вырвать с корнем. Деревья громко плакали и беспомощно гнулись. Ветер ослабел от своей ярости, страшно зашумел и бросился на дома людей, устроил жуткую игру с электрическими проводами, заскрипел жестью крыш. В своём безумии он метался от дома к дому, сотрясал их, стараясь опрокинуть или оторвать кровельное покрытие. Он снова свалился, измученный, ослабевший от ярости, и теперь это было уже лохматое допотопное животное после смертельной погони. Его тело изнемогало от лихорадки, которая и привела его в ярость. В необдуманном полёте он угодил в ловушку здесь, среди гор, и теперь искал выход. Поэтому-то он, демон в клетке, так метался; поэтому он, отчаявшись, так выл, рвал когтями ни в чём не повинные тучи, грыз землю и сотней мохнатых рук вырывал с корнем деревья или ломал их, как разъярённый медведь. Всю ночь он одержимо шарил по долине; наконец заплакал, стал жаловаться и стонать, но когда нигде не нашёл сочувствия, этот хитрый бес снова вернулся к своему мстительному безумию.
  Игнась с ужасом прислушивался к голосу ветра и думал только о том, что горе тому самолёту, которому придётся сражаться с этим воющим чудищем. Это опаснее всякого шторма, потому что хальный ветер дует одновременно со всех сторон и всё равно куда и стремительно мечется, как сумасшедший. О, какое счастье, что он не спускается вниз и не гуляет на авиатрассах! Это был бы страшный и смертельный враг. Игнась тревожно размышлял об этом и радовался тому, что такой ветер рождается редко, а умирает быстро. Игнась хорошо запомнил его удивительные, ссорящиеся друг с другом голоса; он сразу узнал бы их.
  Рачек также отзывался о ветре с неприязнью, потому что этот зверь мешал ему спать и старался вырвать раму из окна в комнате.
  - Есть ветры и... ветры, - глубокомысленно заметил он. - Этот... этот кажется очень глупым.
  Но о ветре они забыли, когда отправились в своё чудесное путешествие - стали спускаться с горы. Шли тяжело навьюченные, потому что Рачек купил скаутскую палатку и решил таскать на спине и отель, и ресторан. Казалось, что это старый, обременённый тяжкими грехами странник из средневековья, который счастливо возвращается из святых мест, где его прегрешения нашли прощение, а ведёт его ни в чём не повинный слуга. Достойный паломник казался, однако, чуть веселее, и это не очень гармонировало с его седой бородой. Иногда, задержавшись на холме, он снимал шляпу и кричал громко, на весь мир:
  - Хей-хоп!
  Затем, приложив руку к уху, внимательно слушал.
  - Здесь нет эха, отец, - смеялся Игнась.
  - Странно, а я думал, везде есть эхо.
  Иногда, когда они отдыхали на поляне, согретой солнцем и солнцем же благоухающей, старый путник подпирал голову рукой, шарил глазами и с умилением говорил:
  - Смотри, Игнась, как прекрасна польская земля... Наверно, она отмечена улыбкой Бога, когда он, Господь, создавал мир... Есть земли, которые выглядят так, будто их горы и скалы высечены в приступе сурового гнева. Тени и страхи бродят по ним. Есть богатые земли с мраморными домами, есть и другие - лишённые всего, нагие, нищие. А на нашей земле - умиротворение и покой. Она не слишком богата, но и не бедна. Земля у нас тихая, равнинная, а небо - благодатное и высокое. И она, земля, улыбается, Игнась. Не нужно с ней бороться, угрожать ей или проклинать её, ведь у неё материнское сердце, полное доброты. Она накормит и напоит тебя, ей бы только любви самую малость... Ах, чудесная наша земля!.. Слышишь, как всё поёт? Чувствуешь, как пахнет этот луг, а ветер несёт из леса запах смолы... Добрая, милая, родная земля... Вот за что мы её так любим, вот почему она нам так дорога, очень дорога...
  Игнась подтверждал каждое слово ударами своего сердца. Ему было хорошо, удивительно хорошо. Ах, как раздольно и светло! Облака, белые и пышные в верхней своей части, плыли лениво, перетекая из стороны в сторону и принимая самые причудливые формы. Бесконечные леса спускались по склонам к реке, неглубокой, но широко разливающейся на каменистой долине. Посевы уже стали бледно-золотыми. Горячий воздух дрожал и поблёскивал, иногда его можно было даже увидеть, он был полон солнечных лучей, золотой пыли. Тяжёлая, ленивая тишина висела над землей; иногда слепень гудел с натугой или пташка пронизывала воздух своим голоском, тонким и острым, как иголка. Вода нашёптывала свои тайны каменистой земле, но делала это так сонно, что её журчание было едва слышно.
  Когда опускались сумерки, путешественники разбивали палатку, разжигали костёр и ели на цыганский манер. А когда небо расцветало звёздами, вот тогда дух Рачека расправлял крылья и речь его становилась крылатой. Хороший астроном, он взволнованно показывал пальцем на звёзды и многих из них называл по именам, а звёзды, счастливые тем, что о них кто-то вспомнил, золотисто мерцали и улыбались тому, кто хранит любовь к ним в своем кротком сердце. В такие минуты Игнась слушал Рачека с особым интересом, потому что Алоизий влезал в свою память, как в амбар, и полными горстями вытаскивал оттуда самые поразительные знания. Он очень радовался, когда мог говорить на любимую тему. А если Игнась уже спал, Рачек разговаривал сам с собой и, наверно, со звёздами.
  Однажды лунной ночью Игнась проснулся и услышал голос Рачека. Мальчик с любопытством выглянул из палатки и увидел сидевшего на камне Рачека, а перед ним - деревенского пастушка, который охранял пасущуюся неподалёку лошадь. Та демонстрировала полное равнодушие к странному чужаку, а пастушок с изумлением слушал человека, который, глядя на Луну, поднял правую руку и говорил вот что:
  - Теперь, когда ты знаешь о параллаксе Луны, я должен рассказать тебе ещё кое-что. Будь осторожен! Ось, вокруг которой вращается Луна, почти перпендикулярна плоскости эклиптики. Так-то! Не перпендикулярна, как ты, наверно, подумал, а почти перпендикулярна, поскольку составляет с ней угол в восемьдесят восемь градусов и двадцать девять минут. Ни больше, ни меньше! А что это значит? А то, что экватор Луны создаёт с плоскостью эклиптики... Мальчик! Что с тобой? Это ещё не конец...
  Игнась едва сдержался, чтобы не взорваться весёлым смехом. На последних словах Рачека мальчик-пастух уже переминался с ноги на ногу, потом медленно попятился и, наконец, пустился наутёк, как заяц. Он догнал свою костлявую лошадёнку и, взобравшись ей на спину, отчаянно погнал ее ударами босых пяток, отчего кляча поняла, что посреди тихой ночи возникла большая опасность, и, хотя и была стреножена, попыталась удрать.
  Рачек смотрел на всё это с искренним сожалением, как пророк, от которого сбежал последний приверженец. Потом махнул рукой и пошёл спать.
  На следующий день они вошли в Краков, который встретил их замшелой улыбкой, а потом, поздоровавшись с ними, опять тихо уснул, взгромоздив свою седую голову на Вавельский холм <Вавель - холм и архитектурный комплекс в Кракове, на берегу Вислы, где расположен Королевский замок, кафедральный собор, Госпиталь, Кафедральный дом и другие важные для польской истории объекты>. Они провели там два великолепных дня, словно читали всё время красивую старинную книгу, украшенную гравюрами. Город сиял, как чудный самоцвет в старинной оправе, выполненной лучшим ювелиром. Древние камни казались живыми и вроде бы даже понимали человеческую речь. В каждой нише городской стены забылись тяжёлым сном тени, тёмные, как сама древность; на каждой плите каменной лестницы отпечатались глубокие следы грузной поступи столетий. Странники бродили возле этих стен бесшумно, точно по костёлу, и беседовали тихо, как возле гробницы. Рачек, который когда-то жил в Кракове, придирчиво подбирал для Игнася слова, как будто обычная речь не могла описать всё великолепие этих стен и башен. В глазах мальчика навсегда запечатлелся превосходный пейзаж - закат солнца, его сияние, похожее на блеск старого, почерневшего золота.
  Они уже вышли из Старого Кракова, но оборачивались снова и снова, чтобы посмотреть ещё раз. Мариацкий костёл <Архипресвитериальный костёл Взятия на небо Пресвятой Девы Марии, который стоит в центре Кракова на площади Рынок; двухбашенная базилика, памятник польской архитектуры, истории и культуры> тянулся к небу своей короной, вызолоченной солнцем. На Скалке <район Кракова, небольшой холм, где расположен храм, который с XI века много раз перестраивался> словно взорвалась серебряная верхушка искрящегося фонтана: это голуби взлетели в небо и теперь опускались тяжёлыми каплями воды.
  Путешественники продвигались всё медленнее, сбивались с пути, бродили по полевым дорогам, как будто хотели, чтобы их поход продолжался как можно дольше. В этом было так много радости, что Игнась стал тревожится, что скоро всё кончится. Они чувствовали себя прекрасно, а помолодевший духом Рачек вскрикивал всё чаще и громче. Загорелый, как зверолов в американских прериях, тощий, как Великий пост, жилистый, словно жарко́е в их забегаловке, он был неутомим, и, хотя временами молчал, душа в нём пела. Он не пользовался кружкой для воды, этим перещеголяв самых воздержанных философов, - пил прямо из ручья и говорил Игнасю, что человеческие несчастья появились на свет вместе с предметами роскоши. Поэтому Игнась, ученик мастера, тоже жил, как молодой индеец, и радовался возвращению к природе. Природа, однако, этого, кажется, не понимала, потому что иногда лупцевала их сильным дождём, после чего Рачек терял облик философа и был похож на мокрого журавля на тонких ножках, который уныло размышляет о переменчивости погоды.
  После сырого вечера ожидалась ещё и скверная ночь. И Рачек сказал:
  - Я научился презирать людское жилище и считаю купол неба крышей свободного человека. Но что делать, когда этот купол начинает вдруг протекать? Сегодня ночью нам нужно спрятаться под кровлей. - И обратился к проходящему мимо мужичку: - Добрый человек, где тут можно переночевать?
  Мужичок посмотрел на них и усмехнулся.
  - В деревне вас не примут, потому что всякий раз, когда вот такие переночуют, утром всегда пропадают две курицы.
  - То есть как? Уж не думаете ли вы, добрый человек, что мы крадём кур?
  - Я не сказал, что вы. Но были тут другие, а кур - нету. И, уж простите, у вас, пан, довольно вороватая физиономия.
  - Что такое? - возмутился Игнась.
  - Отлично! - зашёлся в восторге Рачек. - Я ведь тоже так думал, Игнась! Этот добрый человек знает, о чём говорит.
  Мужик смотрел неуверенно, не зная, обидел ли он этого смешного человека или же похвалил.
  - Ступайте в поместье, - сказал он. - Пан Олецкий - крепкий хозяин. Пропадёт, допустим, у него утка или курица - он даже не заметит.
  - Кто? Как вы сказали?
  - Пан Олецкий, наш барин.
  - Игнасик, ты слышал?
  - Слышал, - заволновался мальчик.
  - Какой нежданный поворот судьбы. Ясно было сказано: Олецкий!.. <Напомним, что это фамилия Игнася> У тебя есть родственники в здешних краях?
  - Сам не знаю, - задумался Игнась.
  Взбудораженные, они пошли по дорожке между зданиями, и там на них напали собаки.
  - Или эти шельмы не узнали самого Олецкого, или почуяли колбасу в моём рюкзаке! - сказал Рачек.
  Вспомнив приёмчики Одиссея <герой эпической поэмы Гомера, известный своей хитростью>, он присел на корточки, и собаки, изумлённые его поведением, замолчали. Тут кто-то вышел на крыльцо и последними словами обругал сконфуженную собачью компанию за излишнее рвение.
  - Панове, вы к кому и зачем? - спросил худой и небрежно одетый мужчина.
  Столь холодный приём мог бы запросто перевести газообразный водород в жидкое состояние.
  - Я имею честь говорить с паном Олецким?
  - Ну, даже если и так, то что? Верно, я Олецкий. И вы кто такой?
  - Мы попали сюда по воле случая, - торжественно сказал Рачек. - Но этот случай может оказаться благодатным, а то, с чем мы пришли, - не лишённым глубочайшего смысла.
  Старый Олецкий нехотя посмотрел на них, а потом, пожав плечами, пригласил в комнаты, где пахло затхлостью.
  Представившись, Рачек произнёс речь. Красивую речь! О прекрасных случайностях, о лишённом семьи сироте и об огромном счастье, которое свалилось бы на сироту, если бы он нашёл кровного родича. Игнась и так уже его сын, и он, Рачек, никому его не отдаст, но коль уж, благодаря божьему провидению, обнаружился близкий родственник, то пусть ребёнок знает, что, когда Рачека не станет, мальчик не останется на свете один!
  Он говорил так проникновенно, что Игнась едва не заплакал. Но костлявый хозяин слушал нахмурившись и был немногословен, когда заявил, что не в его правилах отказывать путникам в ночлеге, но он не помнит, чтобы у него были родственники. Он никого не ищет и попросил бы, чтобы и его не искали. Пан Рачек и этот вот "гипотетический" кузен могут переночевать во флигеле и... на этом всё. На польской земле много Олецких, и он, Олецкий, не обязан помогать человеку с такой же фамилией. Со стороны пана Рачека было очень мило позаботиться о мальчике, потому что пан Рачек, видимо, может себе это позволить, а вот он, Олецкий, не может.
  Рачек поднял обе руки. Игнась смотрел сумрачно, и можно было заметить, что ему больно.
  - Ничего не поделаешь, - грустно сказал Рачек. - В таком случае мы не будем вас беспокоить и, искренне поблагодарив за приглашение, пойдём себе дальше. Кланяйся хозяину, Игнась... А теперь выйди и подожди меня на крыльце.
  - А вы сами зачем остались? - спросил Олецкий. - Если вы обиделись...
  Рачек показал ему жестом, что лишние объяснения не нужны.
  - Сейчас узнаете... Я не хотел, чтобы мальчик это услышал, потому что его это пока не касается. Ну, так вот: очень жаль, что вы не родственник Игнася... Очень жаль!
  - Не так уж чтобы очень, как вам кажется! - усмехнулся костлявый.
  - Не спешите, не спешите... потому что мы, дорогой пан, не странствуем просто так, без цели. Я ищу какого-нибудь родственника этого мальчика. То, что я вам поведал о нём, всего лишь полуправда, потому что я не сказал вам, что ищу опекуна не только для мальчика, но и для его имущества...
  Худой человек посмотрел с любопытством.
  - Какого ещё имущества? У этого мальчика есть имущество?
  - Осталось от матери. Солидное. Ну посмотрите же на меня! Разве я похож на финансиста? Вот мне и хотелось бы найти близкого родственника Игнася... Очень жаль, что это не вы, очень жаль. Прощайте...
  - Обожди, пан! - крикнул Олецкий. - Надо подумать...
  - Пустая трата времени, дорогой пан! - горестно вымолвил Рачек.
  - Погодите. Может, выяснится, что...
  - Ничего не выяснится! Если бы вы были его родственником, вот тогда и стало бы это ясно - по объятиям, которыми вы его встретили бы, по вашим добрым словам в мой адрес. Пустите!
  - Не пущу вас! Известно ли вам, что у меня есть право на этого мальчика и на всё его имущество?
  Рачек вежливо высвободил руку и решительно сказал:
  - Я буду защищать богатство Игнася, как лев! Понимаете? Как лев!
  - А я подам в суд!
  - Ну что ж, - сказал Рачек, - я сгнию на тюремной соломе, но его миллионов вы не увидите! Вот вам слово Алоизия Рачека!
  И, воспользовавшись тем, что у его собеседника перехватило дыхание, он гордо вышел. Взял Игнася за руку и сказал ему со смехом:
  - Бежим отсюда, а то нас посадят в тюрьму!
  Но пан Олецкий не стал их преследовать: неверной рукой он выводил имя и фамилию этого негодяя, который похитил у него кузена.
  - О чём вы, папочка, так долго с ним разговаривали? - спросил Игнась.
  - Ни о чём. Просто лгал! - ответил Рачек. - Но Господь Бог меня простит. И знаешь, что я тебе скажу, Игнась? Тот мужик, который утверждал, что у меня воровская физиономия, хоть и ошибался, но не слишком. У меня не физиономия воровская, а душа. Ха-ха! Пан Олецкий сегодня не будет спать! Ха-ха!
  Но Игнась не смеялся. Ему было очень горько оттого, что кто-то, кто носит такую же, как у него, фамилию, немедленно отрёкся от него, даже не проверив, в самом ли деле он родственник Игнасю? А пан Рачек... Он вдруг прижался к Игнасю и старческой морщинистей рукой закрыл своё лицо.
  - Эй, парень, - тихо сказал Рачек. - Что с тобой опять? Забудь об этом "родственнике". Просто у него фамилия такая же, как у тебя... Да и чёрт с ним! Зачем он нам нужен? Такие, как мы, разве нуждаемся в помощи кого-то третьего? Посмейся и забудь об этом!.. Gaudeamus igitur! А теперь пойдём-ка к священнику, там мы обязательно отыщем себе ночлег...
  На следующий день они забыли о своем мнимом родственнике, потому что мир был слишком прекрасен, чтобы думать о человеческой чёрствости. От Ченстохо́вской, которой они с благоговением поклонились, пошли к Радомской <Ченстоховская - имеется в виду чудотворная Ченстоховская икона Божьей матери (г. Ченстохо́ва). Радомская - икона Богоматери с младенцем (предположительно конец XVIII в.), францисканский костёл в г. Радомско (90 км южнее г. Лодзи)>. У них еще оставались две недели на отдых, так что они особо не торопились, тем более что седовласый скаут отдыхал всё чаще и чаще и, хотя горячо нахваливал походную жизнь под звёздами, всё охотнее искал кровать на четырёх ножках вместо того, чтобы спать на голой земле.
  День был яркий, солнечный. Они шли с самого утра и добрались до красивой полянки возле леса, где и устроились на отдых в тени. Кузнечики играли без устали, как деревенские скрипачи на трёхдневной свадьбе. Иногда дикий голубь стремительно и уверенно пролетал над ними. Бабочки танцевали в разогретом воздухе. Вдали виднелись несметные тёмно-зеленые полки́ хмеля, которые выстроились ровными рядами и, как армия, ощетинились острыми копьями. Какая-то птица издала звук, словно смеялась от радости, оттого, что она - птица, а день выдался ясный. Было так тихо, что дикий кролик, чрезвычайно пугливое и настороженное существо, иногда решался на безумство - на несколько прыжков от норы к норе.
  Рачек, прислонившись спиной к дереву, с удовольствием наблюдал эту спокойную, вызревшую радость Земли. Ему было очень хорошо. Иногда, чтобы объявить о своём восторге всему миру, он пытался мелодично насвистывать, словно птица, которая только что качалась на ветке, спела свою арию и полетела дальше, чтобы повторить её в другом месте. Но знаток и незаурядный исполнитель оперы "Галька" не очень-то умел подражать птице, поэтому бросил это занятие сразу, как только прозвучал первый красивый тон. Игнась, лёжа в траве, смотрел на высокие облака, неподвижные, чу́дные, мохнато-белые.
  Внезапно его слух уловил далёкий звук над лесом. Игнась подпёр рукой голову и сказал:
  - Я слышу самолёт! Это где-то над нами...
  Они подняли головы и смотрели вверх, как те двое на чудесной картине Хелмоньского - пожилой мужчина и подросток, - которые наблюдают аистов <имеется в виду картина "Аисты" (1900) польского художника Юзефа Хелмоньского>.
  Гул превратился в рев, и в этот момент они увидели самолёт, летевший очень низко. Тишина летнего дня исчезла без следа, как будто в спокойной воде разорвался снаряд.
  - Что происходит? - забеспокоился Игнась.
  И верно, случилось что-то из ряда вон, потому что равномерный и слегка ворчливый голос двигателя стал сбивчивым, хриплым.
  - Е́зус Марья! - испуганно вскрикнул Игнась. - Смотри, отец, смотри!
  - Что, что такое? - Рачек перепугался и вскочил.
  - Горит... Пожар в двигателе! - в ужасе закричал Игнась.
  Одна вспышка, вторая... Ветер направлял узкую полосу пламени под брюхо самолёта. Скоро огонь охватит машину полностью, она сама себя подожжёт.
  - Выпрыгнет? - воскликнул Рачек.
  - Слишком низко! - ответил Игнась, бледный, как полотно.
  Пилот, должно быть, уже видел смертельную лапу огня. Двигатель внезапно заглох, и самолёт полетел тихо и потерянно, он словно на языках пламени держался.
  - Сядет... - выдавил Игнась чужим голосом. - О боже... Пусть он спасётся...
  Игнась вдруг замахал руками и хрипло закричал: пытался показать лётчику, что здесь, возле леса, есть подходящая поляна. Пилот понял, что другой возможности спастись нет; он давным-давно приметил эту поляну и решил садиться. Вся передняя часть самолета уже пылала, когда он катился по земле. Машина двигалась стремительно, но мальчику казалось, что это длится долгие часы. Самолёт ещё земли не коснулся, а Игнась уже понёсся к нему. Он увидел бледного, как привидение, человека, который в последнем - уже неосознанном - усилии попытался расстегнуть ремень безопасности. Игнась выполнил это одним молниеносным движением и внезапно - от напряжения, быть может - почувствовал невиданную силу. Обнял пилота за плечи и потащил его из самолёта. Пламя яростно ревело, жадно рвалось вверх и цеплялось за крылья.
  - Отец, скорее! Скорее! - кричал Игнась.
  Почти задохнувшийся Рачек подхватил лётчика справа, Игнась - слева, и они пустились бежать. Самолёт горел с треском и гулом - так горели костры, на которых сжигали героев и вождей.
  Положили лётчика в лесу, в безопасном месте. Игнась, справившись с волнением, побежал к ручью, принёс в шапке воды и растёр ею виски пилота. Руки лётчика оказались сильно обожжены, правая щека была изъедена огнём. Смерть уже прикоснулась к нему кончиком своей огненной руки. Ей не хватило всего мгновения, чтобы обнять его и превратить в пепел, точно так же, как она это сделала с самолётом посреди страшного багряного безумия. Чудо Божие и этот мальчик вырвали человека из лап смерти. Лётчик без сознания и не ведает, что с ним происходит. Веки слегка подрагивают. На его почерневшем лице - крупные капли пота, которые Рачек вытирает дрожащей рукой. Рачек хочет что-то сказать Игнасю, но не может из-за спазма в горле. Сердце колотится после недавнего смертельного испуга. А вот Игнась оказался сильнее...
  - Ещё воды... - шепчет мальчик.
  Рачек бежит к ручью, хотя у него подгибаются ноги.
  Игнась вливает воду в бледные губы пилота, который с глухим вздохом открывает глаза и делает такое движение, будто хочет сбросить с груди тяжесть. Может, пытается прогнать оттуда саму смерть, которая уже обняла его?
  - Живой! Живой! - шепчет Игнась.
  Лётчик смотрит и не понимает. А когда спадает пелена, он видит мальчишеские глаза, полные слёз и в то же время сияющие от радости. Пилот ничего не понимает и ничего толком не видит - только эти глаза, которые сначала кажутся ему огромными, как две луны, но всё же медленно, очень медленно становятся поменьше. Он слышит радость в голосе мальчика и пытается ответить ему улыбкой, но малейшие движения лица доставляют боль. Потом видит другого человека - тот смотрит голубыми, добрыми глазами, и лётчик не может понять, откуда взялись ещё и эти глаза. В голове шум и гул, в воздухе - кровавые медные вспышки. Наконец он немного припоминает...
  Вдруг пилот напрягся, как будто до него дошло страшное известие, и выкрикнул первое, о чём подумал:
  - Машина... Что с машиной?
  Это жило в нём, как молния в туче, и, вероятно, не покидало ни на миг. Теперь его сознание разорвано на части, будто молния расколола тучу, и он отчаянно вскрикивает. Его смертельное соперничество в небе - это ничто; ужас, который и сам мог бы убить, - ничто; его борьба с огненной смертью и падение на землю, словно прямиком в могилу, - ничто. Главная забота: что с самолётом? Ему очень горько, обожжённое лицо подёргивается в судорогах.
  Эти люди не отвечают... Кто они?... Один из них - мальчик - о чём-то думает, затем обнимает пилота правой рукой, слегка приподнимает, а левой на что-то показывает. Летчик долго смотрит на горящий костёр, где, расправив крылья, горит огромная птица.
  Глухой стон вырывается из груди воздушного героя. Игнась видит, как из глаз пилота текут крупные, тяжёлые слёзы. Плачет мужчина, который, вероятно, не шевельнулся бы и под градом пуль. Но вот превращается в прах то, что было для него самым дорогим. Это его сердце горит на костре... Поэтому он плачет - в великой тишине и без единого слова. Он солдат, но слёз не стыдится, потому что солдат никогда не плачет о себе, но ему позволено плакать, если гибнет любимый товарищ.
  Внезапно его охватывает отчаянное желание вскочить и бежать на помощь беззащитному существу, истязаемому огнём, словно стервятником, который выискивает хоть какой-нибудь клочок плоти на обглоданном скелете. И это беззащитное существо - его самолёт, его брат и сестра, его возлюбленная и друг. Он знал в машине каждый нерв, каждую клеточку. Он знал её сердце, как своё собственное, и голос её, как свой собственный. Поэтому он стал вырываться и попытался подняться, но всего лишь зашатался.
  Тогда мальчик снова слегка приобнял его и заговорил голосом терпеливым и полным нежности:
  - Тихо!.. Тихо!..
  Лётчик глянул на него и увидел столько сочувствия и столько братского утешения в молодых заплаканных глазах, что вдруг обнял мальчика, как брат обнимает брата в большом несчастье.
  
  XI
  
  Они прервали своё большое путешествие и полностью отдались заботам о лётчике. Майору авиации Ля́тышу было плохо не столько от ран, сколько от того, что он лишился самолёта. Мужественный лётчик был подавлен и не мог забыть, как летел по небу горящим призраком. Всякий раз, когда Ля́тыш вспоминал, как повредился поршень и загорелась смазка в картере <основная деталь машин или механизмов, предназначенная для опоры рабочих деталей, их защиты и размещения запаса смазочного масла>, а потом всё превратилось в огромный костёр на поляне, - он закрывал глаза: его губы дрожали, а забинтованное лицо вдруг искажалось от болезненного спазма. И тогда что-то внутри у него начинало всхлипывать - сухо, без слёз. Он уцелел непонятно как, и это было, можно сказать, чудо. В жизни авиатора всегда случается что-то необычное; смерть нередко смотрит на него с удивлением и не может понять, как человеку, который был обречён на неминуемую погибель, удалось уцелеть. Чья-то заботливая рука вытаскивает израненных птиц из роковых сетей. Кто-то опекает этих птиц, кого-то волнует их героизм. Громадный орёл, у которого глаза как солнце, следит за орлятами, вылетающими из гнезда. Такая же чудотворная сила спасла Лятыша, послала ему удивительного мальчика, который не струсил, не расплакался, как маленький, испугавшись опасности, а, напротив, вытащил потерявшего сознание пилота из самолёта.
  Майор авиации Лятыш не обращал внимания на сильную боль от ожогов. У крестьянского сына, замечательного солдата и одного из самых лучших авиаторов тело было как из железа. Он не боялся смерти. Смерть обитает на земле, а у земли нет тайн от мужика; он знает, что кончины не миновать, но когда - это уже забота Бога, а не человека. Лятыш никогда не думал о том, что смерть всё время гонится за ним на завывающих ветрах. Он хотел только выполнить свою задачу, это его долг, и он не имеет права дрожать перед страшной опасностью. Самое меньшее сто раз он уже был близок к гибели и сто раз избегал её благодаря великолепной машине, ныне превратившейся в пепел. Он рад, что спасся. Он молод и силён, и его обогатившаяся бесценным опытом крылатая жизнь, закалённая среди туч и ветра, очень дорога для его Отчизны. Трудно воспитать лётчика, поэтому каждый раз, когда кто-то из них выбывает из строя, чтобы никогда больше туда не вернуться, великая скорбь охватывает сердца людей, которые остались на земле. Этот мальчик, спасший его, сохранил жизнь не его, Лятыша, а солдата Речи Посполитой <Речь Посполитая - одно из официальных названий польского государства>.
  Ах, этот славный и толковый мальчик! Он обо всём позаботился, позвал людей на помощь, и они двое, Игнась и пожилой милый пан, не отходили от больного ни на минуту. Почуяв сердцем ребёнка, от чего больше всего болит душа раненого лётчика, Игнась утешал Лятыша как мог - говорил, что сгоревшая машина уже устарела и что новая, на которой майор вскоре полетит, будет поистине чудом. Наивный мальчик... он всерьёз объяснял лётчику, что гибель любимой машины в огне получилась красивой, и было бы хуже, если бы она как-то по-другому превратилась в груду покорёженного металла, в хлам. Она геройски сгорела в огне, и смерть её всё же была не такой бесславной, как у рухляди, которая развалилась на куски. Это была искренняя попытка утешить майора, и лётчик впервые за несколько дней улыбнулся в ответ.
  Привезли его в Варшаву, и он выздоравливал дома. Игнась бывал у него каждый день, и часто там появлялся Рачек. Лётчик привязался к мальчику всем сердцем. Майор ждал его с нетерпением и мог болтать с ним бесконечно, удивляясь знаниям Игнася и восхищаясь его любовью к авиации. Они разговаривали, как друзья, товарищи, которые вместе побывали в огненной битве и один из них спас другому жизнь. Вскоре Лятыш знал уже всё об Игнасе, а о Рачеке - больше, чем даже сам Рачек, который всегда был рассеян. Когда Лятыш понял, кто эти два неразлучных человека друг для друга, он полюбил их всем сердцем.
  Пока майор болел, Игнась командовал и лётчиком, и его домом. Иногда он задиристо, неуступчиво противился тому, чтобы приходили к нему коллеги, и те принимали это с весёлой покорностью. Спасший лётчика Игнась прославился в авиационных кругах, стал любимчиком этих крылатых людей. Они называли его "пан Игнаций", и парень был признателен им; но, когда его дорогой друг, майор авиации Лятыш попытался называть его так же официально, Игнась выразил громкий протест. После долгих споров было принято решение, что для майора он был и останется Игнасем.
  Однажды Лятыш сказал:
  - Игнась, братишка! Как видишь, моя рука всё ещё слаба, поэтому тебе придётся написать письмо вместо меня.
  - Так точно, пан майор! - Игнась засмеялся. - Только не по-французски, а то я ещё не умею.
  - По-польски, по-польски! - сказал пилот. - Это для моей матери...
  Он диктовал письмо, и это были самые простые слова и короткие предложения. Он рассказал о своей аварии и о мужестве и расторопности Игнася.
  - Мне как-то неудобно... - прошептал Игнась.
  - Пиши, а то огрею ботинком! - пригрозил лётчик.
  Вот Игнась и писал послушно, разрумянившись и сгорая от счастья. Лётчик закончил письмо тысячей поцелуев и подписью, а Игнась, задумавшись ненадолго, стал писать дальше.
  - Что это ты там корябаешь, плутишка? А ну покажи сейчас же!
  "...И этот самый Игнась с почтением целует вам, Пани, руки и клянётся, что не оставит майора, пока тот полностью не поправится, чтобы Пани не беспокоилась, да, впрочем, он, пан майор, здоров и только притворяется больным, потому что минуту назад хотел огреть меня ботинком!"
  Лётчик читал это с улыбкой, а потом просто посмотрел на мальчика, да так тепло, что не глянешь теплее.
  - Мальчик, дорогой, - прошептал он. - Да благословит тебя Бог... Моя бедная старушка будет рада... Ты это хорошо придумал, потому что, если бы я написал ей даже десять писем, она всё равно тревожилась бы. А этот трюк с ботинком она отлично поймёт. Откуда ты такой умный, мартышка зелёная?
  - Просто я продавал газеты! - сказал Игнась и громко рассмеялся.
  Когда он уходил, лётчик начинал думать о нём. Этот мальчик стал ему близок, и он, Лятыш, сделает для него всё, что можно. Благодаря долгим разговорам с Игнасем он узнал, что авиация - большая и единственная его мечта; душа мальчика так же охвачена пламенем этой мечты, как был охвачен огнём самолёт майора. Это уже не те неожиданные причуды детского воображения, - это скорее вдохновение, которое рождается в горячем сердце; юные глаза уже никогда не повернутся в другую сторону, всегда будут заглядываться на небо. Однажды Игнась станет лётчиком. Таким, какие нужны больше всего: не по приказу, а по призванию.
  Как бы осуществить мечту мальчика? Вот поправится Лятыш - и займётся этим, а сейчас каждая его встреча с Игнасем пусть считается подготовкой к будущему. Он расскажет парню, что это великое и благородное призвание. И хорошо, что и Рачек тоже слушает с любопытством и волнением.
  - Горжусь, что я лётчик, - сказал Лятыш в сумраке раннего вечера. - Мне выпала честь подарить мальчику крылья для полёта. Я здесь для того, чтобы он сделал нашу Отчизну ещё больше.
  - Не понимаю, - сказал Рачек. - Чтобы сделать Отечество больше, нужно раздвинуть его границы, захватить чужую землю...
  - Нам чужого не надо! Если быть точным, Отчизну лётчик - возвышает. Сегодня, дорогой пан Алоизий, Родина - это не только земля или, скажем, море. Это ещё и небесная лазурь над нами, караваны облаков, звёздные скопления, зори на востоке и на западе, воздух вольный, чистый и необъятный. Наше - это ещё и то, что над нами. Крыша Отчизны... Мы, лётчики, стоим на страже неба. Когда мы, Игнась, летим и рокочем в вышине - вот так заявляем о том, что польское небо принадлежит Польше и что мы будем оборонять его до последнего вздоха, так же как солдат защищает землю, а моряк - море. Да, да... Известно ли тебе, мальчик, кто такой Гамлет?
  - Нет, - ответил Игнась.
  - Я, конечно, слышал... - неуверенно отозвался Рачек.
  - Это герой трагедии Шекспира. Гамлет произносит такую фразу: "Где - спят, а где - ночной обход; Кому что рок назначит" <перевод Б. Пастернака>. Лётчик же может сказать так: "Кто-то летает по небу, чтобы другой мог пахать!" Пусть земледелец спокойно трудится на земле, потому что высоко над ним летит пилот, который следит, чтобы никакая тень не заслонила пахарю солнце. Он всегда несёт свой дозор и видит далеко-далеко.
  - Красиво сказано, - одобрил Рачек.
  Майор легкомысленно махнул рукой.
  - Да какое там... Не умею я говорить красиво. Если человек верит в то, о чём говорит, вот тогда и получается "красиво".
  Сдержанно кивнув, Рачек заявил, что с этими словами согласен.
  - Пусть пан майор говорит ещё! - тихо попросил Игнась.
  - Что ещё я могу тебе сказать, дорогой мальчик? Наверно, вот что: я размышлял об этом... но не здесь, свернувшись калачиком в кровати, а там, высоко в небе. Когда человек далеко над землёй остаётся один в великой пустоте - он мысленно цепляется за небо, как паук за паутину. Там он становится смиренным мудрецом, который понимает, что любой из нас тоскует по солнцу, кристальной чистоте горних сфер и упоительным потокам ветра... Знаете что, дорогие мои? Это ведь у меня не самомнение... Я обычный солдат, каких много. Философия - это не моё! Но когда я поднимаюсь над облаками - чувствую, что я, хочу этого или нет, выполняю большую работу. Я знаю, что мой самолёт, этот огромный птах, заставляет людей обращать взоры к небу. Дерзко, смело моя машина вонзает когти в землю и упрямо тянет её вверх. Почему нас волнует необъятное море? Почему нас охватывает трепет, когда мы смотрим в бескрайнюю пропасть неба?
  - О, да, да... - прошептал Рачек (властелин звёзд).
  - А всё потому, - ответил лётчик на свой же вопрос, - что эти просторы напоминают нам иные дали: вечность, беспредельность... Мы забыли о них в суете нашей непростой жизни, а вот наш дух - не забывает. Пылинка в небе - самолёт - напоминает человеку о его скрытом желании оторваться от мелких безрадостных дел на земле и расправить крылья на свободе. Самолёт уносит к солнцу наши мысли, которые ползали в пыли, как гусеницы. Голос самолёта где-то там, в облаках, становится песней о Солнце, гимном в честь всего чистого и светлого - того, что есть на небе.
  - Я понимаю, понимаю, - горячо прошептал Игнась.
  - Хорошо, мальчик. Одним словом, ты видишь, что лётчик - это не просто человек на машине. Зачем он был бы нужен такой?.. Легко научиться двигать рулём и делать всё, что требуется, чтобы запустить или остановить машину. Но этого мало! Настоящий пилот, настоящая птица божья - это тот, у кого ещё и душа жаждет летать, тот, кто понимает, что он - самый дальний (потому что выше всех) посол Отчизны в небе, знамя её мощи, повод для её гордости. Такой человек не испугается и не будет сомневаться. Он полон достоинства. И смею сказать, что таких пилотов у нас всё больше! Именно поэтому весь мир с изумлением и восхищением смотрит на польские экипажи, которые ведут свою родину к вершинам славы, и не просто бодаются с ветром, упрямо и будто напоказ, но борются с ним не на жизнь, а на смерть, чтобы поднять польское знамя как можно выше... да хоть к самому Солнцу. В Польше отличные лётчики! Одни из лучших в мире... У них поистине крылатая душа!
  Он глубоко вздохнул и сказал уже тише:
  - Я не о себе говорю, упаси бог! Я говорю о своих товарищах. Очень хочу быть таким же и сделал бы всё, чтобы стать похожим на них...
  - Как же так? - несмело возразил Игнась. - Вы ведь один из самых известных...
  - Ах, только ты так думаешь, - усмехнулся лётчик. - Я неплохой лётчик, может, даже хороший, но я не сделал ничего такого, чтобы всех нас называть "известными". Хочется совершить что-то необыкновенное, проложить новые пути, справиться с неодолимыми препятствиями... Но это сложно, ужасно сложно... Не для собственной славы... Поверьте, дорогие мои... Для всех нас, для всех нас... Знайте же, что славу лётчику создаёт не только он сам, но и весь народ. Не случайно же люди потом разделяют с ним эти почести.
  - Как это? - спросил Рачек. - Ведь летит только он - скажем, через океан, - а все остальные ждут новостей. Мы спим, а лётчик борется со смертью.
  - Вы ошибаетесь, - ответил Лятыш. - В том-то и секрет всякого великого дела, всякого подвига, что любой героизм подпитывается всеобщей любовью и верой в то, что всё кончится хорошо. Сейчас объясню. Например, такой человек, как Амундсен <Руаль Амундсен (1872-1928) - норвежский полярный путешественник>, который преодолевает неслыханные препятствия, чтобы достичь полюса, - дойдёт туда потому, что чувствует любовь и поддержку народа, ради которого он пробирается сквозь тьму и снег. Когда он падает от усталости, ему кажется, что он слышит громкий голос: "Держись! Мы с тобой! Мы молимся за тебя! Мы любим тебя, великий сын нашей земли! Надо это преодолеть!" И этот человек идёт дальше, как будто набрался сил: он уже умирал от голода, но подкрепился - любовью. Поверьте, это правда. Точно так же за ладьёй первооткрывателя идёт по морю к новым мирам поддержка его далёкой земли; там полны ожидания, и эта любовь надувает паруса, поэтому моряк непременно доплывёт! Точно так же густую, затхлую тьму африканских джунглей освещает путнику яркая звезда его родины. Стэнли <Генри Мортон Стэнли (1841-1904) - британский путешественник, исследователь Африки>, великий путешественник, хорошо это понимал и говорил об этом увлечённо. Это точно! Любовь и вера - это тепло на полюсах, ветер в океане и свет во тьме.
  - Значит, лётчик может почувствовать эту любовь? - спросил мальчик.
  - Да, дитя моё. Лётчик открывает новые миры, ищет нехоженые тропы, которые однажды превратятся в привычные дороги, по которым полетит крылатое человечество. Поэтому он искренне хотел бы только одного: любви своего народа. Нет, он не услышит оваций и возгласов удивления, всё это ему ни к чему. Ему бы хоть немного любви... И когда он поймёт, что его любят, он станет бесстрашным героем и будет смеяться смерти в лицо. Ему угодно знать, что на земле следят за ним, благословляют его, радуются вместе с ним и верят в него. Этого ему нужно больше всего. Недоверие для него хуже бури. Мёртвое, холодное безразличие хуже смерти. Ах, если бы вы знали, как нам всем нужна эта любовь, как нам она нужна!..
  - Боже мой! - прошептал Игнась. - Ведь я всей душой... всем сердцем...
  - Я знаю, малыш, ты верен своей мечте, - торопливо воскликнул лётчик. - Это я не о тебе - я о других... Может, не все это знают... Ведь есть и такие люди, которые видят самолёт и не понимают, что там, наверху, происходит нечто прекрасное, важное. И многие усмехнулись бы, если бы им сказали, что пилот, поднявшись над облаками, слышит, как где-то на земле негромко стучит чьё-то сердце. Ах, если бы все полюбили наши крылья так же, как ты...
  Он обнял Игнася и прижал к себе.
  Сердце мальчика дрогнуло. Он хотел, но не смог сказать о том, что не он один любит крылатых людей; вся польская молодёжь клянётся этим крыльям в любви и верности. Вместо слов он стиснул майора в объятиях, и лётчик всё понял.
  - Да благословит тебя Бог, дорогой мальчик, - тихо сказал Лятыш.
  Тогда встал Рачек и несмело произнёс:
  - А меня разве вы не обнимете, пан майор? Раньше я нёс ахинею - скорее из желания доказать, что имею право думать самостоятельно, а не оттого, что был убеждён в своей правоте. Но сегодня!.. Как говорится, пелена спала с моих глаз... Я мог бы, конечно, объяснить это лучше, но зачем? Скажу просто: я люблю лётчиков, и этот мальчуган меня не превзойдёт в этом. Ваше здоровье, пан майор! Так, чисто символически, без бокала... Здоровья вам и любви. Обнимите же меня, небесный юноша!
  - С огромной охотой, достойный старец! - со смехом воскликнул Лятыш.
  В тот день Рачек сообщил пану Лепайлло, что окончательно отказался от своих экзотических проектов, связанных с полётами людей, попросил его тоже забыть о них.
  - Не о чем тут просить, - ответил Лепайлло. - Думаете, мне больше нечего делать - только заниматься вашими бреднями? Я давно об этом забыл.
  - И всё же, - улыбнулся Рачек, - согласитесь, что моя теория произвела на вас ошеломляющее впечатление! Это что-то с чем-то!
  - Конечно. Когда ослица Валаама заговорила человеческим голосом, это тоже произвело эффект! Может, вы придумали ещё что-то новое?
  - Я не работаю по заявке общественности. Мои идеи - это, так сказать, импровизация.
  - Да, да! Величайшие психиатры порой не могут понять, что и откуда стрельнёт в башку сумасшедшему? Сейчас я прощаюсь с вами, потому что собираюсь на похороны.
  - Желаю хорошо повеселиться, - вырвалось у Рачека.
  - К сожалению, хоронят не вас, а такого человека, у которого был разум, - огрызнулся Лепайлло и хлопнул дверью.
  Рачек приступил к работе. С некоторых пор он стал выполнять её не так старательно, как прежде. Когда-то он проверял тексты с прилежным вниманием, и у него была лишь одна слабость: всякий раз, когда перед ним ложилась статья на астрономическую тему, Рачек, хороший корректор и астроном, читал её по крайней мере дважды. Он боялся, что не заметит ошибку и тогда может случиться ужасное: иной впечатлительный читатель сойдёт с ума от страха, узнав, что солнечной энергии хватит на двенадцать биллионов лет, тогда как, по утверждению автора статьи, испорченной рассеянными печатниками, этого хватило бы на тринадцать. Но теперь Рачек - участник полёта над Варшавой, друг Лятыша - немного отошёл от астрономии и теперь всё своё внимание посвящал авиации, к которой он не мог быть равнодушным, несмотря на в некотором роде пренебрежение к ней. Каждый день в газете появлялись какие-нибудь новости из области авиации, Рачек перечитывал их по нескольку раз, старательно и бдительно; он проверял каждую букву в фамилии авиатора и, чтобы избежать ошибки, искал в "Географическом словаре" названия городов, над которыми летел самолёт. Позже он уже знал имена асов европейской авиации и названия самолётов. Он внимательно следил за бурными событиями в области авиации и среди вороха бумаг специально выискивал тексты о ней, чтобы их прочитать раньше, чем он успеет утомиться. Часто, вернувшись ночью домой, Рачек будил Игнася и коротко докладывал:
  - Этого француза видели над Гренландией в двадцать три ноль-ноль.
  Однажды майор Лятыш очень серьёзно поговорил с паном Рачеком. Игнася пора было отправлять в школу, приближалась осень. Никто никогда не узнает, о чём они говорили два часа, но, когда Рачек вернулся домой, он скорбно посмотрел на Игнася, а затем, не сказав ни слова, обнял его и прижал к себе.
  На следующий день он с волнением объявил:
  - Пан майор ждёт тебя... Надевай новое... Адьё, мой мальчик!
  В исключительные минуты, очень исключительные, желая прикрыть своё волнение иностранным словом, Рачек произносил это короткое и сухое "Adieu!" <прощай (франц.)> Обычно же он пользовался привычными и знакомыми словами... Словом, Игнась глянул на него с тревожным любопытством. Но кто же сможет прочитать что-нибудь на лице мудреца, если мудрец надевает непроницаемую маску деланного равнодушия?
  Лятыш уже приготовился уходить и ждал мальчика. Обняв его, он коротко сказал:
  - Парень, я поговорил с паном Рачеком... Этот человек любит тебя больше, чем мог бы любить твой собственный отец. Пан Рачек согласился на всё... Ему было тяжело, но он согласился... Тебе место в авиации!
  - О боже! - прошептал Игнась.
  Он вдруг побледнел, а потом сразу покраснел. Потрясающая новость для его мальчишеского сердца. Лятыш улыбнулся.
  - Не думай, что сразу станешь лётчиком. О, нет! Ты слишком молод для этого! Но я решил сделать так: сначала пойдёшь в школу авиамехаников. Тебе не хватает двух месяцев до нужного возраста, но мы попросим. А потом, когда...
  - А что потом? - спросил мальчик, едва дыша.
  - Об этом позже. Если доживу - буду помогать тебе, и мы сделаем всё, чтобы ты стал лётчиком. Дай-то бог!.. А пока же ты войдёшь в авиацию и изучишь её сердце - двигатель. Ты будешь учиться три года и очень много работать. Другой возможности попасть туда у тебя нет. Конечно, можно было бы подождать несколько лет, закончить учёбу и поступить в школу пилотов. Но ты же видишь: пан Рачек, хоть он и самый замечательный человек на свете, всё же стар и много работает. Он отдаст тебе свой последний кусок, но ты, вероятно, на это не согласишься. А что будет с тобой, если пан Рачек умрёт?
  - Не говорите так!
  - У нас с тобой мужской разговор... Дай бог, чтобы этот самый лучший человек прожил сто лет, но надо подумать обо всём. Прежде всего, нужно помочь этому бедолаге. Он готов трудиться до упаду, лишь бы не разлучаться с тобой. Он плакал, когда я ему об этом сказал... Спокойно, мальчик, спокойно... И всё же, кроме слёз, у него не нашлось ничего другого, когда я ему предложил... Впрочем, это не важно... Пан Рачек согласился отпустить тебя в авиационную школу.
  - А где это?
  - В Быдгоще.
  <Быдгощ - город в Польше, основан в 1038 г., городской статус получил в 1233 г. Из Варшавы до Быдгоща 305 км по трассе.>
  - Недалеко, - задумчиво сказал мальчик.
  - Конечно, не на краю света. Вы будете часто видеться, пан Рачек навестит тебя, ты проведаешь его. Ну, так как, Игнась? Сразу стать лётчиком нельзя. Согласен ли ты стать лётчиком наполовину, верным помощником пилота, чтобы ухаживать за самолётом? Ты попадёшь в авиационной семью, будешь жить её жизнью.
  - Смогу ли я когда-нибудь летать?
  - Сколько угодно! - засмеялся Лятыш. - Это уже наше внутреннее дело. Пилоты - первейшие шалопаи, они достигли незаурядного умения обходить правила и нарушать законы и не оставляют следов в воздухе. Влупи ему соли под хвост, поймай его и проверь, кого он там везёт в своей машине... Механика лётчик берёт частенько - в служебном порядке, так сказать. Но отнюдь не юнца, который учится. Многое станет ясно тебе, когда я скажу, что механик - это лётчик с одним крылом. Второе вырастает легче, когда уже есть одно.
  Игнась внимательно слушал и вникал в каждое слово. Он прекрасно понял, о чём говорил Лятыш; самое главное - сделать легче пану Рачеку и попасть на аэродром. А что потом - покажет будущее, а оно беспредельно. Он верит, что станет лётчиком. Как, когда - это уже вопрос второй. Как только он окажется в тени от крыла самолёта, как только войдёт в авиационную семью - половина его мечты исполнится. Вторую половину он вымолит себе у Бога или добьётся её. Его весёлый, вечно смеющийся друг, механик Вроньский, раскроет Игнасю тайны аэродрома. Быть по сему! Сначала надо научиться ходить, чтобы потом суметь разбежаться перед полётом. Если Господь сподобит быть ему лётчиком, Игнась, как никто другой, будет знать сердце своего самолёта.
  - Пан майор... Я пойду в школу!
  Лятыш одобрительно кивнул.
  - Ты умный мальчик. Я был так уверен, что ты согласишься, что всё подготовил. Бумаги в порядке, всё в порядке и, кажется, твоё сердце тоже в порядке. Теперь пойдём...
  Он отвёл Игнася к авиационному начальнику, который принял мальчика очень любезно, зная его историю. Парнишка как будто был уже солдатом: стоял по стойке смирно, вопросов не задавал, отвечал кратко и толково. Офицер почти с нежностью смотрел на него сквозь толстые стёкла очков и искренне радовался, что летающая семья станет больше и в ней появится ещё одно сердце, горячее и смелое. Это был прославленный лётчик, но такой скромный и простодушный, что Игнась глядел на него с восторгом. Пока начальник просматривал бумаги, мальчик думал примерно так:
  "Пан Лятыш был прав, когда сказал, что им нужна не слава, а любовь. О, как я их люблю, как люблю!"
  Должно быть, в его глазах эта наивная любовь угадывалась, потому что офицер посмотрел на него и улыбнулся, потом протянул руку и пожал ладонь Игнася.
  - Будь здоров, парень! - сказал он проникновенно. - Побольше бы таких, как ты, и тогда нам было бы начхать хоть на самого чёрта.
  - Он выразился фигурально, когда сказал о чихании на чёрта, - пояснил Рачек, выслушав отчёт Игнася об этом выдающемся событии. - Ловко сформулировано, чего уж там. Но нас чёртом не проведёшь, да, Игнась?
  Рачеку лишь бы сказать, он выразился как-то так, ни два ни полтора, только бы в гуще слов спрятать себя, несчастного и очень грустного. Он не хотел, чтобы мальчик заметил его горе. Рачек была как в горячке и почти дымился в пожарище своих удивительных идей, но, когда этой безрассудной голове объяснили, что у Игнася должно быть будущее, он это понял с лёгкостью, тем более что тщательно скрывал свои невесёлые секреты. Только он один знал, что иногда, поздней ночью, когда он был особенно утомлён, у него случались странные минуты: всё начинало вертеться, а перед глазами кружил чёрно-красный снег. После этих мучений, когда Рачек возвращался домой, он словно тащил самого себя - тяжело, с большим трудом. Часто останавливался и дрожащей рукой промокал обильный пот на лбу. Лепайлло всё чаще поглядывал на него и молча качал головой, а Рачек, чувствуя на себе этот острый и пытливый взгляд, менял выражение лица, азартно хлопал себя по слабой, впалой груди и небрежно восклицал:
  - Я никогда не чувствовал себя лучше! Я здоров, как бык!
  Ни за что на свете он не признался бы Игнасю, что чувствует себя плохо, зная, что это мальчика напугает и встревожит. Каждое утро, хотя он просыпался ещё более слабым, чем перед сном, он вскрикивал громко и радостно, потом делал гимнастику, ловко приседая на своих тонких, ох каких тонких ножках!
  - Сегодня я весел, как слон, - говорил он. - И так силён, что мог бы подковы гнуть.
  Но он понимал, что его силы и здоровье пошли на убыль. Бесконечные его невзгоды и голод в недавнем прошлом теперь грызли его, как черви. Поэтому в одиночестве он надолго задумывался, и тогда на его лице угадывалась тревога. Что будет с мальчиком, когда его, Рачека, не станет? Но, хотя его сердце и сжималось при мысли о разлуке, он согласился отправить Игнася в школу механиков. Рачек не смог бы обеспечить мальчику приличную карьеру (о которой старик так мечтал), и, если он остановит парня на полпути, тот, несомненно, собьётся с дороги. Времена нелёгкие, люди нынче непростые. Пусть же Игнась станет отличным, умелым специалистом, храбрым и верным солдатом, который служит Родине. Парень справится. Он не сгинет, если попадёт к людям храбрым и чистым, как золото. А этот славный лётчик, Лятыш, будет за ним приглядывать, и все Игнася полюбят, ведь трудно не любить такого замечательного мальчика. С тяжёлым сердцем Рачек отправляет Игнася на государственную службу - отдаёт своего дорогого ребёнка, и, хотя Рачек - человек невесёлый и остаётся один, он будет гордиться, что маленького мальчика, найденного на улице, он сделал сильным человеком, воином.
  Ему казалось, что он проявляет небывалую хитрость, когда притворяется весёлым. Умудрялся шутить, всё подтрунивал над Игнасем: дескать, у того рожица будет чёрной от машинной смазки и Игнась научится пить иногда горячее масло. Ха-ха! Он громко смеялся, держась за свой тощий живот, и говорил грустному мальчику:
  - Друг мой, для меня это огромная радость... Как будто меня усадили на сотню лошадей! Что? Я и на одной никогда не сидел, а сейчас несусь на сотне, вот как я радуюсь... Хорошо тебе будет в Быдгоще, очень хорошо!.. А когда ты полетишь в первый раз, вспомни, как мы летали над Варшавой. Мы держались храбро, у Лепайлло тряслись поджилки, а мы носились в воздухе, как ласточки... Пан Олецкий! Если ты сейчас же не вытрешь эти слёзы, я рассержусь, не будь я Рачек... Почему ты мешаешь мне радоваться? Что из того, что ты уедешь? Ведь не навсегда же, всего на три года. Подумаешь, невидаль, три года! Солнце светит миллиарды лет... Видишь, ты и улыбнулся, мартышка этакая... Смейся, дитя моё! И прыгай от радости: хоп, хоп!
  Этот громогласный крик, однако, прозвучал, невесело и фальшиво. Поэтому он очень обрадовался, когда кто-то постучал в дверь. Принесли письмо для Рачека. Они читали его с волнением, потому что им никто никогда не писал.
  
  Хочу вам сказать, что вы пошлый жулик, который насмехается над честными людьми. Предупреждаю вас, что, если мы встретимся, вы сможете заказать панихиду по своей мелкой душонке. А известного нам "братишку", который угодил в ваши загребущие руки, вы можете на веки вечные оставить себе, но только без денег. К сожалению, не уважающий вас, Хилари Олецкий.
  
  - О! - воскликнул Рачек. - Да это тот барин... Зарится на мою жизнь.
  - Как он смел так написать? - возмутился Игнась.
  - Успокойся, - улыбнулся Рачек. - Он в чём-то прав. Для него это большое разочарование. И теперь я словно получил документ о том, что твоя душа и твоё тело мне любезно им пожертвованы.... Я мог бы отослать тебя с запиской, привязанной к ноге: "Вернуть отправителю, посылка не принята!". Но уже, наверно, не отправлю... Славная шутка, не правда ли? Смейся же, когда я говорю, что это шутка!..
  - А если я не могу? - ответил Игнась. - Слишком грустно как-то...
  Рачек внимательно посмотрел на него и, понимая, что, если они останутся вдвоём, не обойдётся без слёз, напомнил мальчику, что нужно попрощаться с Коневичами, которые известие об отъезде Игнася встретили возгласами удивления и сожаления. Тадика не было дома, но он должен был скоро вернуться. Пользуясь этим, Инка отвела Игнася в другую комнату и, словно вытирая слёзы, которые, впрочем, никак не могла выдавить из себя, жалобно сказала:
  - Если позволите... Я слышала, что лётчикам на удачу дарят некую штучку... словом, чулок. Пан Игнась... Не смейтесь, пожалуйста... Вы мне страшно нравитесь... Может, даже больше, чем страшно... Возьмите это на счастье... Мой чулочек...
  Она протянула ему чулок со своей левой ноги, и мальчик, смутившись, взял его машинально. Он забыл о её адских кознях и дьявольском коварстве; он вообще был на нервах, а тут ещё добрые слова Инки... Вдруг, не сознавая, что делает, он прижал чулок к своим губам.
  - Кто-то идёт, - вскрикнула Инка. - Спрячьте это!
  Но было слишком поздно. Тадик, узнав от Рачека, что друг уезжает, примчался как буря и был крайне изумлён.
  - Игнась! Почему ты целуешь мой чулок?
  Инка с визгом убежала.
  - Это... твой... чулок?
  - Мой, от спортивной формы. Выбрось эту гадость!
  Игнась нервно скомкал чулок и кинул на пол. Тадик посмотрел на Игнася, сощурившись.
  - Вот даже как... - произнёс он наконец. - Даю тебе слово, что на сей раз я отлуплю её как следует. Я думал, что она тебя оставила в покое, а она вот какой цирк придумала... Она вампир!
  Когда они прощались, вампир не вышел из своего тёмного закутка - вероятно, прятался в каком-нибудь укромном уголке ада. Но напоследок верный друг молча показал верному другу, что вампиру - кирдык.
  Игнася, однако, мало заботило всё, что делалось сейчас вокруг него. Пришла пора попрощаться с паном Рачеком.
  Бог свидетель: никто не сумел бы описать волнение той минуты. Их прозрачными слезами плакала сама любовь. Они произносили какие-то бессвязные слова, но не понимали их. Они могли изъясняться только взглядами, дрожанием губ и объятиями. Два сердца, словно навеки соединившись, не могли оторваться друг от друга, вот и понадобилось с силой дёрнуть... И это было больно.
  Может, поэтому Рачек так побледнел и прижал руку к груди.
  Ох, как же ему больно, как больно!.. На лице у него улыбка - он хотел бы проститься со своим дорогим мальчиком, улыбаясь... Парня уже нет, а этот седой человек опять потянулся, чтобы обнять Игнася.
  - Ну, хватит уже, пойдём, - деликатно говорит ему кто-то и берёт его под руку. О, это Лепайлло. Славный Лепайлло... И майор Лятыш что-то тихо говорит. Хорошие люди...
  Они принимают его за ребёнка или что, чёрт возьми? Его? Рачека?! Сейчас он покажет им, как может держаться настоящий мужчина!
  На него посмотрели с изумлением, потому что Рачек сначала громко рассмеялся, а затем беззаботно засвистел.
  Но он не закончил свою грандиозную мелодию, потому что внезапно по весёлому лицу Алоизия Рачека потекли крупные тяжёлые слезы.
  
  XII
  
  Прошло два года с тех пор, как они расстались. Всё это время письма летали между ними белыми голубями, ожидались с нетерпением, а когда приходили - им громко радовались и перечитывали их по сто раз. Каждое письмо Игнася читали четверо: Рачек, Лепайлло и Лятыш, а потом снова Рачек. Те абзацы, где рассказывалось о жизни в школе механиков, непременно становились достоянием верных друзей: Коневича, Михалека, Вроньского и Щенсного. А бывало, что Рачек брал за пуговицу незнакомого, случайно встреченного человека, который обязан был выслушать рассказ о том, как там дела у Игнася.
  Им удалось повидаться три раза и очень недолго, но и тогда им становилось легче. Игнась рос, как молодое дерево, мужал и набирался сил. Трудился он усердно, любил свою работу примерно так же, как механик Вроньский, но, впрочем, не ржал, как конь на зелёном лугу, - просто в глазах Игнася то и дело вспыхивали огоньки радости. Рачек когда-то сказал, что этого мальчика полюбят все. Зная Игнася, легко было предсказать такое, но даже Рачек на пике вдохновения не мог предвидеть, что парень станет любимцем школы. В общем, Игнась дружил со всеми лётчиками. Это началось тогда, когда майор Лятыш предупредил в письмах о его приезде и горячо рекомендовал Игнася своим понятливым коллегам. Те долго присматривались к парню: правда ли, что этот озорной мальчишка так любит авиацию? И пришли к выводу, что у Игнася нет своих крыльев только по недоразумению, и эту ошибку следует исправить, ведь природа обошлась с ним несправедливо. Какой-нибудь инструктор после обязательных лётных упражнений брал ученика-механика в самолёт. Если кто-то и противился этому, то недолго; невозможно было отказать этому замечательному мальчугану, как нельзя было отказать птице, которая просилась на свободу.
  Особенно любил Игнася поручик авиации Солецкий - "крылатая душа", храбрый небесный воин. В детстве поручик был одинок и беден, его воспитали, как Игнася, поэтому он с тайным обожанием поглядывал на такого же, как он сам, человека. Всё своё свободное время он проводил с Игнасем. Будучи всего на семь лет старше мальчика, Солецкий относился к нему как к товарищу и свои сокровенные признания доверял доброму сердцу Игнася. И тот с необычайной серьёзностью слушал исповеди Солецкого о некой прелестной паненке, которая улыбалась пилоту полгода и шесть дней.
  - Игнась, я тогда классно летал! - грустно сказал он. - У меня было светло на сердце и легко на душе. И что же? Я узнал, что улыбается-то она мне, но влюбилась в ветеринара.
  - Как она могла так поступить? - возмутился Игнась.
  - И всё же она сделала так. Лётчик ей не понравился... Прикинь! Лётчик! Ей угоден был ветеринар...
  - Все женщины таковы, - мрачно заметил Игнась. - Я кое-что в этом понимаю...
  Чтобы показать женскому полу, что в мире есть кое-что покрасивее, чем женщины, Игнась и Солецкий страстно занялись самолётами. Влюблённый в них поручик учил Игнася без устали. Возле машины они забывали обо всём на свете. И ничего другого вокруг них не было, только воздух и площадка на аэродроме. Ладно, рядом могут остаться птицы, двоюродные сёстры самолёта, а вот лошади, например, пусть проваливают, тогда ветеринар умрёт от голода. Владыкой мира должен быть лётчик, что тут обсуждать? Отдельные девицы этого ещё не поняли. По своей недалёкости они полагают, что, кроме пилотов, на земле есть и другие мужчины, на которых неплохо бы обратить внимание.
  Поручик был главным наставником Игнася. Как любой опытный мастер, который хотел бы передать отличному ученику свои знания, молодой лётчик учил Игнася терпеливо и толково. Вот так птица с сильными крыльями обучает своего птенца. Он открыл Игнасю тайны воздушного пространства, поведал о гневе неба, о порывах ветра или же о гибельной тишине в воздухе; о водоворотах и сильных течениях на далёких реках и о бездонной пропасти, которая внезапно разверзается перед пилотом; рассказал о дивной стране цветных облаков; об ужасных повадках бурь и штормов; объяснил, как уцелеть, когда внезапно подует свирепый ветер. Он всё это испытал - он был как моряк, который прошёл все океаны и знает их повадки, часто видел вблизи алчные глаза смерти, которые уставились прямо на него. Бывало, ветер набрасывал на него опасную петлю и тянул, как пастух в прерии тянет благородного мустанга, чтобы сбить животное с ног и подавить его сопротивление. Он много раз видел смерть рядом с собой, стал зорким и смотрел уже не только глазами ястреба, но и всем своим существом - видел и слышал сердцем, нервами... Он превратился в чуткий инструмент, который ощущает даже едва приметную вибрацию машины. Кажется, что он - существо из железа, без нервов, хладнокровное, спокойное, которое сноровисто управляет самолётом и привычно следит за датчиками. Но и в этом крепком, уверенном в себе парне всё настороже. А когда он опускается на землю - успокаивается, закончив большое и важное дело. Скрытая в душе улыбка снова расцветает на молодом лице, лоб разглаживается, и уже нет прежнего блеска в глазах, которым предоставлен отдых. Натянутые, как тетива лука, нервы, расслабляются со вздохом облегчения. Хищная птица превращается в покладистого, тихого человека. Но едва только его ноги коснутся земли, ему уже чего-то не хватает и чего-то жаль. Он жаждет упоения, которое бывает только в небе. Только там он по-настоящему счастлив и свободен.
  ...Слова лётчика, как дрожащая стрела с оперением, пронзали сердце мальчика и задерживались там надолго. Он уже хорошо знал тайны самолёта, а теперь узнал секреты крылатых людей. Он понял, что не бывает такой любви, которую они заслужили за свой героический труд. Восхищение - это ничто, громкая слава - ничто. Только любовь может стать справедливой наградой за всё то, что они делают для остальных людей.
  Когда Игнась в первый раз полетел на машине, которая выглядела как ястреб рядом с журавлём - с пассажирским самолётом, на котором он летал с паном Рачеком, - у него закружилась голова. Он был счастлив, но не мог отделаться от ощущения, что самолёт готов на всё, потому что в нём недюжинная сила, и пилот едва сдерживает её, как будто она - это цепной пёс, который готов немедленно рвануть в отчаянную драку. Двигатель ревёт по-другому, ветер под крыльями шумит по-другому... Теперь это хищная птица, высматривающая добычу. Ловкая и пронырливая, лёгкая и быстрая, она рычит от неутолённой жажды. Она греется на солнце и поблёскивает серебром, и, когда заметит впереди медный лоб грозы, исчерченный молниями, - не испугается, пойдёт напролом. Но вот лётчик кладёт на штурвал руку жестом всадника, который касается шеи своего коня, чтобы успокоить его. Это всего лишь тренировочный полёт! Да и к чему эта ожесточённость, эта дрожь нетерпения? Спокойно, спокойно... Крылатому мальчику нужно рассмотреть всё как следует, пусть учится летать. Польше нужны лётчики, птицы бесстрашные, поэтому пан поручик, хотя он и устал за день на службе, из большой любви прилежно учит этого мальчика. Никто его за это не привлечёт к ответу, хотя все всё знают, потому что Игнась крепко дружит с пилотами. Каждый хотел бы стать ему наставником, каждый был бы рад взять его с собой. Какого-нибудь рохлю, лентяя они оставили бы на земле, чтобы тот врос в неё корнями. Но в этом мальчике угадываются великолепные задатки лётчика. За такого мо́лодца не грех даже в каталажку угодить!
  Молодой механик старательно выполнял свою работу, но ещё усерднее он был в другом. Подробные отчёты о своих полётах, усеянные яркими названиями и специальными терминами, которые делают эти отчёты ещё интереснее, получал Тадик Коневич в письмах и охотно пересказывал их в бывшей школе Игнася. Росла слава молодого механика. Его друзья гордились тем, что два года назад среди них был такой человек, который сегодня пускается в заоблачные экспедиции. В этих головах, причёсанных небрежно (что говорило о некоторой неприглаженности мыслей), рождалась жажда такого полёта.
  Тадик бережно хранил письма друга. И уж конечно он был озадачен, когда письма вдруг бесследно исчезли, словно их унёс ветер, переполнявший эти послания. Призвав на помощь всю свою фантазию, Тадик прятал их в шкафу с часами, которым, очевидно, надоело ходить туда-сюда, вот они и замолчали, и на них никто не обращал внимания. Но похититель углядел-таки этот тёмный тайник и письма оттуда выкрал, как птенцов из гнезда. Тадик пустил в разведку гончего пса - свою дотошность и, наконец, пришёл к непоколебимому убеждению, что письма стали добычей злобного дьявола, вампира, свирепой ведьмы - Инки. Громкий скандал - крик и визг в равной мере, коварные вопросы и презрительные ответы - не смог, однако, вырвать правду из этой адской души. Возможно, Инка бы и созналась, если бы её подвергнуть пыткам. Но тут уж ничего не поделаешь... Поэтому Тадик затаился, замолчал - он следил и подслушивал. Ведь любой хитроумный злодей в конце концов потеряет бдительность и выдаст себя. На всякий случай каждое новое письмо друга Тадик прятал в укромных местах.
  Последнее письмо получилось особенно интересным, поскольку Игнась, хорошо разбираясь в этом, разъяснил суть и условия международного конкурса туристических самолётов (которому дали название "челлендж" <Имеется в виду престижное авиационное соревнование Challenge Internationale des Avions de Tourisme (с 1930 г.)>) - соревнований за переходящий кубок Аэроклуба Франции. Приз собирались разыграть через две недели. Об этом только и говорили. Молодёжь бурно обсуждала шансы польской команды в этом турнире и часто повторяла загадочное словечко, сложенное из трёх букв и цифры: РВД-6 <В оригинале - RWD-6. Составлено из первых букв фамилий авиаконструкторов: Станислава Рогальского, Станислава Вигуры, Ежи Джевецкого (Rogalski, Wigura, Drzewiecki - авиазавод RWD)>. Даже первый балбес в классе, а равно и специалист в сфере, которая не имеет ничего общего с машинами, знали, что эти буквы и цифра символизируют чудесный сплав могучих усилий, упорного труда, честолюбия и гениальности трёх людей, которые решили построить замечательный польский самолёт. В этом сочетании буква "Р" могла означать Радость - разухабистую, развесёлую, искреннюю Радость оттого, что в Польше появится своя птица, которая вылупится в собственном гнезде. "В" - это Выдержка, изумительная, стальная, великолепная выдержка, когда уже не замечаешь усталости, ни в чём не сомневаешься, не теряешь надежды и не сдаёшься. Пусть "Д" означает Доблесть - беспримерную, исключительную, высшую доблесть; это возвышенный гимн в честь народа, который никогда не замешкается, не отстанет, а, поднявшись в небо, будет первым, если вспомнит слова Выспяньского: "В небе нас не перегонят!" <Цитата из пьесы Станислава Выспяньского "Свадьба" (1901): "...lecieć, a nie dać się mijać">
  А цифра 6 безошибочно доказывает, что поговорка "Бог любит троицу" имеет касательство к примете уже устаревшей, потому что молодёжь, жаждущая полёта, создаст крылья... да хоть шесть раз, и те будут всё лучше. А если понадобится, то цифра станет больше. То, что было хорошо вчера и обозначалось, скажем, цифрой 5, завтра будет лучше: это будет 6! Крепкий союз РВД по-прежнему работает, отдыхать не желает, но, соединив воедино свои мысли - яркие три молнии, создаёт новое, и так будет продолжаться бесконечно. Цифр предостаточно, есть чем обозначить новых птиц! Талант народа, опьянённого свободой, собрался с мыслями, подкопил силы и вдруг, как пуля, вырвался в небо! И вот серебряная птица летит над облаками. Смотрите, смотрите! Это уже не "павлин народов и попугай" <Неточно процитирована строка стихотворения Юлиуша Словацкого "Гробница Агамемнона" (из Альбома путешествий, 1841), где классик польской поэзии обращается к Польше и сравнивает её с павлином и попугаем ("Павлином народов была, попугаем..."): павлин - это шляхта, гордая, красивая, но слабая: а попугай символизирует бездумное подражание зарубежным образцам>, а орёл, торжествующий, упрямый, гордый! Это слава, сила и мощь! Радуется юность, поднявшись в небо... Это "Ода к молодости", воспетая в небе рёвом мотора - взлетела и никогда больше не опустится вниз, потому что уже почувствовала свою силу, потому что уже осознала свою мощь, о которой до сей поры лишь мечтала. Слава крыльям! Слава молодёжи! Возрадуемся, что мы воспарили над курганами и могилами, над печалью и тоской, над всеми огорчениями и заботами! И несут нас польские крылья... РВД - Радость, Выдержка, Доблесть!
  Ребята жадно перечитывали письма Игнася, в которых эти буквы и цифра повторялись, как магические заклинания.
  Рачек прочитал, подумал немного, а потом сказал пану Лепайлло:
  - Вы всегда та́щитесь за катафалком и вам некогда глянуть на небо. Поэтому теперь хоть послушайте о том, что происходит в нашем польском небе. Ну так вот: Игнась пишет, что...
  - Великолепно! - перебил его Лепайлло. - Игнась-то - парень умный. А вот вы сами расскажите, какие такие чудеса творятся в природе. Вы воспитали умного мальчика. Расцвёл колышек под хмелем, а печка научила Сократа мудрости. Удивительно!
  - Но никакая сила не превратила бы медведя в элегантного маркиза, - сказал Рачек. - Слушайте же дальше. Скоро будет "челлендж". Это слово иностранное, которое вы, очевидно, не понимаете. Ну так для того я и здесь.
  Его объяснение было красивым и образным. Увлечённый авиацией Рачек по мере приближения большой даты всё больше волновался, тем более когда вспоминал свой "полёт над Варшавой". Он забрасывал вопросами Игнася, крупнейшего авторитета в области авиации, всё чаще заходил к Лятышу и выжимал из него нужные сведения, при этом заставляя майора даже фантазировать. В стенах редакции Рачек изводил сотрудников тем, что часто обсуждал шансы польской команды. В благородной голове Рачека приключился этакий "челлендж", и однажды пан Алоизий повредился в уме. Корректор встретил в редакции терпеливого слушателя, случайного парня, которому рассказал, чего именно ждёт от польского экипажа.
  Парень был настроен скептически и небрежно бросил:
  - Дай бог, чтобы получилось, но я в это не верю.
  - Во что вы не верите? - спросил Рачек, задержав дыхание.
  - В победу. Наша авиация слишком молода, а немецкая слишком опасна и сильна.
  Рачек побледнел, как Фурия <в древнегреческой мифологии: богиня мести, отличающаяся яростью, буйным характером и гневом>, в которой зажглась ярость.
  - Не верите? - ахнул он. - А знаете ли вы, что совершаете преступление?
  - Какое ещё преступление? - изумился гость.
  - Вы сомневаетесь - а это преступление, притом грязное и низкое. Вам непозволительно сомневаться, да и никому нельзя. Лётчик всё равно полетит - может быть, навстречу смерти, но ни на миг он не утратит веру в свою победу. А любой трепач, который на земле вообще без надобности, имеет наглость усомниться в победе лётчика. О нет, дорогой пан! Если все будут верить в победу - это вооружит пилота. Понимаете? "Молодая авиация", говорите? Сам-то вы - грибок трухлявый, поэтому не понимаете, что для молодых нет ничего невозможного, и только в это надо верить. Вам не нравится это потому, что оно - наше! Это такая мода дурная - не верить всему нашему и цокать языком от восхищения при виде чужого.
  - Послушайте! - воскликнул гость. - Я не позволю...
  - Чего это вы не позволите? Ну и ради бога! Это я не позволю никому даже пытаться подвергнуть сомнению... Пилот летит за вас, за меня, за всех нас, но кто-то имеет дерзость крутить красным носом - а у вас нос красный! - и вместо того, чтобы ободрить его... Вообще, убирайтесь! А то я за себя не ручаюсь!
  Это была громкая ссора, и потребовались усилия, чтобы сдержать льва, внезапно проснувшегося в телячьем сердце Рачека.
  - Что это такое? - спросил его Лепайлло через час. - Показалось, что вы хотите побить нашего гостя.
  - О, пан Михал, - уже спокойнее ответил Рачек. - Жалею, что не убил его. Исколотил бы этого генерального представителя всех сомневающихся, всех скептиков, ворчунов и недовольных. Вырвать бы ему потроха... и это ещё мало. Он не верит, что у нас получится. А если всё же получится, то это, видишь ли, "счастливая случайность". Ему бы на колени упасть да молить Бога об успехе... но нет, у этого знатока всех несчастий мысли чёрные и нутро чёрное. К счастью, таких мало...
  - А вы-то сами верите, пан Алоизий?
  - Я? - удивился Рачек. - Да голову отдам за победу! Верю, верю, верю! Лятыш сказал, что вера народа - это уже почти победа, потому что лётчику полезнее не столько ветер, сколько вера в него... Неглупо, правда?
  Лепайлло с восхищением и уважением смотрел на эту горячую седую голову - на пожилого человека с добрыми сияющими глазами.
  "Стар дуб, да корень свеж, - с любовью подумал он. - Великие чудеса творит любовь..."
  Тепло обнял Рачека и сказал:
  - Даруй тебе Бог великую радость!
  И вскоре громко выстрелила пушка. Грандиозная весть разнеслась по польской земле, и задрожала земля. В воздухе прозвучало: "Победа! Победа!" <Соревнования проходили 12-28 августа 1932 года в Берлине. Пилот Франчишек Жвирко и механик Станислав Вигура вылетели на самолете RWD-6, который был спроектирован и построен специально для участия в этих состязаниях. Польский экипаж победил 43 команды из Германии, Франции, Италии, Польши, Швейцарии и Чехословакии. 28 августа отмечается в Польше День польской авиации> Радость стучалась в сердца людей, в эти живые окошки, и заливисто смеялась: "Победа! Победа!" Зашелестели деревья, море покрылось барашками и ликующую песнь понесло к песчаному берегу. Птицы повторяли эту оглушительную новость, а люди говорили громко, но невпопад. Издали они перекликались друг с другом. Вот улыбнулся человек незнакомцу. Вот он встретил недруга, пожал ему руку, потому что смягчилось его упрямое сердце. Миг огромного счастья наполнил его сладкой истомой. Радость делает человека хорошим. А в тот час радость была безмерной - от серой, отслужившей своё почвы она изверглась в самое небо и там, наверху, развевалась с гордым достоинством, словно польский флаг. Весь мир смотрел на неё с восхищением и уважением. Ей отдавал честь железный, несгибаемый враг. Народ почувствовал прилив счастья и вполне обоснованной гордости; вот они, крылья, и это сильные крылья, которые в опасном и прекрасном полёте одолели весь мир! Народ поднатужился, явил непреклонную волю к победе, собрал молодые силы и сделал то, что от него ждали. Он показал, что доверяет улыбчивому поручику Жвирко и задумчивому Вигуре, одарил их своей верой, напоил любовью, и эти двое героически поднялись на вершину. Они показали всему миру, что для поляка нет ничего невозможного, если этого желает сам народ, который объединился вокруг единой цели. По сто раз с любовью повторялись эти имена, ибо эти двое - да будут они благословенны! - не только совершили нечто великое, но сделали больше: они призвали соотечественников поднять головы и смело посмотреть в глаза голиафам мира, которые, вышагивая с оружием в руках, бряцали своим высокомерием. Эти двое прокричали полякам сверху: "Давайте гордиться собой! Давайте заявим о себе! Громко споём о том, что "в небе нас не перегонят...""
  Их голос услыхал солдат в казарме и пахарь на полосе, поэт в своей каморке, сапожник в сыром подвале и мальчик в школе; услыхал дряхлый старец и едва подросший ребёнок тоже, и замечательный философ, и бедняк - малый простодушный. И все поняли, что в великом беге народов к своей цели - к безусловному величию и всеобщей любви - летим мы первыми на крыльях духа, который ни бури не ужаснётся, ни смерти. Все поняли это, ибо проста была речь, которая состояла из слов героических и ярких. Простой поручик и тихий инженер направились самым лёгким путём к сердцам людей, поэтому эти сердца так полюбили их.
  Ликованием, как солнцем, залилась польская земля. Воодушевлённые люди запели, потому что несчастий и тревог у них стало меньше. Эти двое - да будут они благословенны! - подняли человеческую мысль над землёй, вознесли её на высоту самоотречения и самопожертвования ради всеобщего счастья, которое когда-то может возникнуть из страданий, из лишений и тяжкого труда. За минуту великой радости следует заплатить этим парням великой любовью. Пусть знают, что мы любим их горячо, горячо... И что вот так мы будем любить всякого, кто взбодрит польское сердце и уверенностью наполнит его, как здоровьем.
  К ним тянулись миллионы людей, но был среди них один, которого никто не мог превзойти в этой трогательной любви: Рачек. Вроде бы обычный и небогатый человек, простодушный слуга божий, слабая жертва бедности и голода, - вдруг почувствовал себя на самой вершине, переполнился гордостью и великой благодатью счастья. И он тем более счастлив, что никогда ни в чём не сомневался. Хо-хо! Он всегда верил... Он совсем не пророк, но, когда он предложил свою голову на отсечение, легкомысленным не был. И у него получилось! Жвирко и Вигура... Что за умы! О, с каким восторгом он обнял бы их, с каким восторгом! Он, наверное, заплакал бы от умиления, но ничего страшного, слёзы счастья не позорят даже философов... Но ему не дотянуться до этих авиаторов, поэтому он поплачет от радости у себя в комнате и однажды голосом взволнованным, но громким вдруг воскликнет: "Слава героям!" Был бы Игнась - они крикнули бы вместе, но Игнася сейчас нет. Парень, наверно, тоже сходит с ума от радости... Майора Лятыша дома не застать, потому что лётчики явно повредились в уме, не могут сидеть на месте. Рачек тоже не может: бродит по улицам, вглядывается в весёлые лица людей и щурится, словно хочет сказать: "А разве я вам, любезные господа, не говорил?" Останавливается перед витринами магазинов и долго рассматривает фотографии этих двух замечательных лётчиков. Какое мальчишеское, весёлое, игривое лицо у Жвирко!.. Ах, какой герой!.. Но Рачек, старый воробей, догадывается по улыбке, что это, должно быть, ещё мальчишка. Парень - золото: честен, благороден, но и проказник первоклассный! Ему сейчас это не очень идёт, но если бы можно было, он сразу отчебучил бы что-нибудь весёленькое. А ведь пан поручик Жвирко явно улыбается Рачеку... Можно поклясться, что улыбается, как будто хочет сказать: "Ну что, пан Рачек? Было тяжело, но мы не сдались. Да благословит вас господь за то, что вы верили в нас". И тут Рачек улыбается и произносит невнятным шёпотом: "Ах, сынок мой дорогой! Чем я могу отплатить тебе? Возьми сердце моё... Старое это барахло, но честное... Дай тебе боже..."
  Пан Рачек не может больше говорить: у него ком в горле. Поэтому он кланяется Жвирко, с уважением смотрит на Вигуру и несёт дальше свою радость, разволновавшись до слёз.
  Той ночью он сочинял Игнасю длинное письмо. В этом письме было больше восклицательных знаков, нежели слов рассудительных и степенных. Но и сам пан Рачек был в ту минуту сплошным восклицательным знаком. Игнась отозвался восторженным посланием, и вот так несколько дней они разговаривали друг с другом, как два безумца: старик стоял на вершине одной горы, молодой - на вершине другой, и они что-то кричали друг другу через пропасть.
  С новым письмом в кармане Игнась шёл по аэродрому позади школы, потому что не знал другой, заслуживающей внимания дороги; его стали гнать оттуда, как надоедливого слепня, от которого не избавиться. Но в этот момент там произошло что-то необычное.
  - Что случилось? - спросил Игнась у знакомого сержанта.
  - Старшего механика отвезли на скорой помощи, - ответил сержант.
  - Вуйчика? Ещё вчера он жаловался, что плохо себя чувствует. А этот "потэ" куда летит?
  - В Варшаву и дальше. Вдруг вызвали. Майор Бонецкий должен был лететь вместе с Вуйчиком. Он не знает, что теперь делать, потому что нет никого под рукой, и приходится брать механика.
  Игнась побежал к майору.
  - Пан майор, позвольте доложить...
  - Чего тебе, Олецкий? И вообще, что здесь делать Олецкому?
  Майор, как и другие лётчики, питал слабость к Игнасю, но теперь был взвинчен и чем-то недоволен. Игнась не двигался с места, словно врос в землю. Стоял по стойке смирно и только глазами поедал майора, пытаясь встретиться с ним взглядом. Старый лётчик наконец внимательно глянул на Игнася и улыбнулся.
  - Я тебя понимаю, парень... Но ничего из этого не выйдет.
  - Если бы пан майор захотел... - застенчиво пробормотал Игнась.
  - Ах, чёрт побери! Жди здесь...
  Бонецкий ушёл в канцелярию и долго не возвращался. Когда же он вернулся на аэродром - крикнул издалека:
  - Ты летишь, мартышка! Собирайся. Да поживее!..
  Через пятнадцать минут Игнась уже летел в Варшаву. Осень выдалась неспокойная, дул сильный ветер: он налетал внезапно, был порывист, а стихал только для того, чтобы потом снова вернуться, взреветь и сгинуть. Машина перепахивала воздух упорно, но уверенно и неутомимо. Её крыло резало, казалось, до крови, отбрасывала воздух ломтями в сторону, как плуг отбрасывает землю. Майор Бонецкий, опытный, знающий пилот, мог бы счесть этот полёт развлечением, хотя порывы ветра стегали холодом его лицо. Игнася даже знобило, так он был сосредоточен; но он не обращал внимания на холод, который донимал его меньше, чем сидевшего впереди лётчика. Игнась был вне себя от радости: он ведь ещё не совсем механик, но кто-то решил, что он достоин заменить прославленного Вуйчика. Майору пришлось долго уговаривать, чтобы добиться согласия на это. Может быть, Игнасю и не разрешили бы полететь с другим лётчиком, но майор пользовался авторитетом, ему, наверно, пришлось взять на себя большую ответственность. А дело, кажется, было очень важным, если его не отложили. Но какая Игнасю разница, почему так произошло? Всё уже, он летит. Времени в обрез, поэтому тем более интересно лететь. Их всё время треплет в воздухе, и нужно буквально пробиваться вперёд. Рачек даже не мечтал о таком: через час Игнась будет на варшавском аэродроме. Даже не через час - через полчаса. И не через полчаса - через пятнадцать минут. Уже можно увидеть город, он разлёгся вдали, раскинулся у реки, как чудище, которое раскорячилось над водой и лакает воду.
  Ого, как дёрнулось!..
  Игнась насторожился, напрягся.
  И вдруг вздрогнул. Он не видел, как ветер подло сорвал с лётчика очки и как в этот момент брызнуло горячее масло, и пилот ахнул, застонал, закрыл ладонью лицо, - Игнась только почувствовал непонятную заминку в работе машины. Что-то случилось... Матерь Божья!
  Майор Бонецкий подаёт ему отчаянные знаки. Игнась видит бледное лицо и один глаз пилота, полный ужаса, а другой закрыт рукой пилота. Майор что-то кричит. Ветер подхватывает слова и швыряет их рваными клочьями. Но Игнась уже понимает. С пилотом произошло несчастье: он близок к обмороку от боли и из последних сил героически удерживает машину и управляет ею. Сердце испуганного мальчика остановилось, но он быстро понял, что надо держать себя в руках, не дать шансов страху... Помоги, Милосердный Боже!... Машина, кажется, не справляется... Пилот теряет силы... Игнась кричит, хотя сам не понимает, о чём... Всё в нём напряжено. Игнась решается на великий поступок: с убийственным спокойствием он кладёт руки на штурвал.
  Шестое чувство подсказало лётчику, что мальчик выравнивает самолет. Пилот запрокинул голову и заслонил глаза обеими руками, страдая в полуобмороке.
  Игнась, старательный, как ученик на важном экзамене, вспоминает, чему его учили замечательные наставники. Каждое слово Солецкого звучит в его ушах как приказ. Он борется с ветром упорно и расчётливо; впрочем, ветер успокаивается, его порывы всё реже... Ещё как-то летят... Город вдруг открылся им каменным островом, который раскинулся в зелёном море. Аэродром - на юге. Его уже видно; плоскую площадку окружили каменные дома, как рама картину. В этот момент замершее сердце мальчика начинает колотиться. Игнась чувствует крупные капли холодного пота на висках. Он знает, летать не сложно, иное дело - приземлиться. Для такого лётчика, как он, это может закончиться смертью. Невольно он посмотрел на майора, которому, должно быть, очень больно; пилот втянул голову в плечи. Но, несмотря на адскую боль, он пробует снова опустить руки на штурвал: больше, чем боль, его беспокоит то, что мальчик не сможет приземлиться. Но руки пилота словно шарят в темноте. И вот одна из них подаёт Игнасю знак: пусть будет, что будет. Во имя Господа всемогущего, творящего чудеса...
  Игнась видит посадочную площадку и знает, что перед тем, как садиться, нужно сделать круг вокруг неё.
  Натянут каждый нерв, глаза горят. Он повторяет вслух правила приземления, подыскивая нужные слова. Сколько раз он это слышал, сколько раз наблюдал за тем, как садятся самолёты.
  "Подстроиться под ветер!.."
  Да. Это первое. Он делает это с трудом.
  "Выключить двигатель!.."
  Нет. Он не может на это решиться. Делает ещё один круг вокруг аэродрома, словно птица, которая впала в отчаяние, потому что под ней нет ничего, кроме моря. Он не знает, что на аэродроме следят за этим полётом сначала с интересом, потом с изумлением и, наконец, со страхом. Там не понимают, что происходит? Да ведь это летит Бонецкий, лётчик-ас. Почему он кружит, чего опасается? Гул машины ровный, всё вроде бы в порядке. Аэродром пуст... Что там происходит? Игнась уже снизился, но снова в отчаянии поднялся и вот опять кружит вокруг посадочной площадки.
  - Выключить двигатель... - повторяет Игнась.
  Уходит вниз... Сбрасывает скорость... Метра два над землёй... Потом должно прозвучать забавное словечко из жаргона лётчиков: "бац!". А ещё - "сидит"...
  Он снова подходит с наветренной стороны. Вдруг шепчет:
  - Во имя Отца и Сына и Святого Духа...
  Игнась выключил двигатель. Тишина зазвенела в его ушах, и зашумело вокруг него. Мальчик полуосознанно следует авиационным правилам. Вдруг стало черно перед глазами: деревянная стена ангара прямо перед ним. Он слышит отчаянные крики... Пару раз подбросило... О боже!
  Спокойно. Тишина... "Бац!" - "Сидит!" - три метра до смерти, которая от стены ангара тянет к нему руки.
  ...На аэродроме было много суматохи и недоумения; много было за пределами аэродрома склок, обещаний подать рапорт, угрожающих окриков и горьких оправданий, но - сегодня ведь радость у пилотов - бурные воды успокоились, и остался один только островок, а на нём - перепуганный Игнась, выставленный на всеобщее обозрение. На него смотрели, как на чудо. Сержант Щенсный обнял его, а механик Вроньский заржал таким радостным смехом, какого на аэродроме еще не слыхали. Майор Бонецкий, с повязкой на одном глазу, в другом сконцентрировал весь свой пламенный энтузиазм, который готов был вылететь, словно пуля, и сказал командиру:
  - Потрясающе! Он спас меня и машину. Один из ста тысяч сделал бы это и не умер бы от страха! Вуйчик, с которым я должен был лететь, ни за что этого не сделал бы! Пан полковник, этот мальчик - уже лётчик... Это крылатая душа... Учили его тайком и научили отлично. А потому что он родился возле аэродрома.
  Приказом от 9 сентября 1932 года Игнаций Олецкий (восемнадцать лет, без особых примет) был определён в лётную школу.
  В тот день многие с опаской прислушивались, как кричал Алоизий Рачек:
  - Напьюсь, ей-богу! Впервые в жизни! Налижусь, чёрт бы меня побрал! Налакаюсь с самим Лепайлло!
  
  XIII
  
  Песнь лётчиков
  
  Стучит упрямый пульс в моторе,
  И сердце с ритма не собьётся.
  Мы, словно птицы, с небом спорим.
  Мы - серебро на злате солнца.
  
  Когда ж гремит над головами,
  Ярится небо, злобой дышит, -
  Мы крылья распахнём над вами,
  Над вашим домом, вашей крышей.
  
  И верим: человек дождётся -
  Взлетит над миром неоглядным.
  Вот так, сияя оком солнца,
  Парит Господь орлом громадным.
  
  
  XIV
  
  А через несколько дней громыхнуло оглушительно. Громовая весть разнеслась по польской земле: "Несчастье! Несчастье!" Отчаяние постучалось в сердца людей, в эти полные жизни окошки: "Несчастье! Несчастье!" Заплакали деревья, море покрылось барашками и бросалось в объятия к песчаному берегу. Птицы принесли страшную весть, и люди заговорили в голос и бессвязно:
  - Ещё вчера всё было иначе... совсем недавно!..
  Никто не хотел поверить ужасной новости и отчаянным жестом отталкивал её от себя, желая, чтобы она сгинула. А то ведь как же это может быть - как могут погибнуть эти двое, на которых сама смерть смотрела с восхищением и кланялась им в пояс, когда они летали под облаками? Неужели им пришлось заплатить такую непомерную цену за великое счастье, за ослепляющую радость, которую они нашли на небе и отдали народу? О Боже, великий Боже! Неисповедимы Твои пути...
  Сначала все замолчали в тупом оцепенении, а потом из груди людей вырвались рыдания. Матери плакали так, словно два их любимых сына разбились во время бури. Отцы плакали, вытирая слёзы рукавами. Поэт плакал в своей каморке, солдат плакал в казарме, а сапожник плакал в своём затхлом подвале. Шофёр вёл машину неверно, а может, это слезы застилали туманом ему очи. Дети заплакали, когда поняли, что улыбчивый пан Жвирко больше никогда не улыбнётся. Нищета, бедность плакала по героям своим, совершившим чудо, да такое, что отчаяние и голод хоть однажды почувствовали, что счастливы. Философ прикрыл глаза рукой, размышляя о бессмысленном и беспричинном гневе случая, а простой человек поскуливал в тихом рыдании оттого, что и с ним, и со всеми - со всеми! - случилась такая страшная беда. Кто не мог плакать (несчастье тяжелее слёз), тот поглаживал испуганное своё сердце и глядел непонимающе и удивлённо. А другие, не желая поверить даже очевидному, всё смотрели на небо, а в сердце теплилась надежда: может, это неправда, может, это ошибка, галлюцинация? А вдруг под голубым куполом неба замаячит самолёт-победитель, гордо объявит о себе? Да и как могла буря сокрушить тех, кто дышал бурей? Матерь Божья! Матерь Божья!.. Неужели ветер - их невольник - взбунтовался, как зверь, и решился поднять на них руку? Неужто неразумная сила пришла в ярость при виде крылатых духов и Калибан убил Ариэля <Калибан и Ариэль - персонажи пьесы Шекспира "Буря">?
  Холодная рука вцепилась в сердце Рачека и сжала так, что седой мужчина вскрикнул. Мир закружился перед глазами, чистое безоблачное небо почернело и тяжёлым мягким крепом легло на оробевшую землю. Рачек уже был на вершине стеклянной горы-радости - и вдруг свалился в пропасть, на дне которой темнела унылая, глубокая вода отчаяния. Он неуверенно глянул на Игнася и протянул к нему руки, как будто умолял о помощи. Мальчик сидел неподвижно, как мёртвый. Лицо его было белым, губы он стиснул до крови, чтобы не кричать и громко не плакать. Пан Рачек вот рыдает - пожилой и искренний человек, а Игнасю, наверно, следовало бы и вовсе окаменеть от боли, потому что он потерял ещё больше <Подлинная история. Через месяц после своего триумфа в Берлине на международных соревнованиях туристических самолетов Challenge в августе 1932 года те же лётчики (Ф. Жвирко и С. Вигура) отправились на слёт в Праге (11 сентября 1932 г.). Лёгкая конструкция самолёта не выдержала сильного ветра, самолёт лишился крыльев и разбился в Заользье (Чехословакия). Экипаж погиб>. Жвирко был ему старшим братом, лучшим из лётчиков, ослепительным героем; когда звучало это имя, сердце Игнася трепетало от великого счастья - оттого, что он, Игнась, тоже принадлежит к крылатой команде. Он своими глазами видел Жвирко два дня тому назад, смотрел на него, как на солнце, а тот, блуждая взором, на мгновение остановил взгляд на лице мальчика. Игнась едва не вскрикнул, но с трудом подавил в себе этот молодой и счастливый крик. Импульсивному ученику хотелось схватить руку мастера и хоть бы на миг положить её себе на грудь, туда, где колотится сердце, и поклясться герою, что он, Игнась, никогда не предаст, никогда не перестанет верить в свои крылья и не отступит. Он клялся молча, а Жвирко словно прочитал это в его глазах: подавил улыбку и серьёзно выслушал клятву Игнася. Потом отдал честь и ушёл. И любовь, огромная любовь провожала его взглядом.
  Игнась хорошо видит и его, и Вигуру, который всё ещё трогает свой лоб, как будто в этой голове ещё кипит работа, изматывающая, бесконечная. Вот и закончилось то, что радовало мир, - так пусть же начнётся что-то другое; ведь на пути к солнцу не бывает отдыха ни на миг. Нет времени, нет времени... Надо думать... хотя бы разбередить в себе мысли, чтобы никто нас не опередил... Вигура смотрит досадливо, как будто бурная радость своим ликованием мешает ему в его нелёгкой работе, а ведь он торопится именно на работу...
  Мальчик будто окаменел; сидел неподвижно, поглощённый своими видениями. Рачек пристроился за столом и несчастную голову подпёр руками: ох и тяжела была его голова. Они и не подумали, что пора перекусить, и не замечали, как летит время. День угас, и холодная сентябрьская тьма опустилась на полную скорби землю.
  Кто-то тихо вошёл и положил руку на голову Игнася. Мальчик невесело глянул и увидел бледное, как будто разом состарившееся лицо майора Лятыша, а когда почувствовал, что лётчик гладит его по голове, - расчувствовался, растрогался. Мальчишеская душа уже не могла сдерживать рыдания в помертвевшей груди, и Игнась расплакался.
  Рачек встревоженно повернулся и, заметив пилота, с трудом поднялся.
  - Тихо, тихо, мальчик, - сказал Лятыш мягким, добрым голосом. - Не надо плакать...
  Они сидели в темноте, оглушающей и давящей. Стихал плач мальчишки. Деревья за окнами порывисто шумели, испугавшись ночи. После долгого молчания Рачек слабо сказал:
  - Хорошо, что вы пришли, дорогой майор... Хорошо, что вы пришли... Какой ужасный день...
  Вдруг, словно очнувшись ото сна, он заговорил взволнованно, с одышкой:
  - Слишком много смертей! Почему столько народу гибнет? Этот мальчик будет лётчиком, вот я и думаю, что и он обречён тоже. Бога ради, успокойте же меня хоть как-то, скажите мне что-нибудь...
  - Мой дорогой, - негромко произнёс лётчик, как будто вознамерился объяснить перепуганному ребёнку что-то совсем простое и обыденное, - это боль вопиет вашими устами, вот вы и не подумали о том, что смерть - это последнее, что достойно внимания лётчика. Если бы он начал размышлять о том, что может встретить смерть на своём пути, плохим бы он был лётчиком. Благородство его ремесла заключается в том, что смерть не страшит его. И не только лётчика она не пугает... В человеке... может быть, в каждом!.. таится зёрнышко героизма, которое иногда превращается в дерево. Без этого человек до сих пор жил бы в тёмной пещере, падал бы ниц во время грома и выл бы от страха, увидев огонь. Если бы он постоянно помнил о смерти - не обустроил бы мир, не создал бы культуру, не открывал бы новые земли и не сражался бы с тьмой. Сидел бы, дрожал и ждал смерти. Лётчик покоряет новые миры, в тяжелейшей борьбе укрощает стихию. Стоит ли удивляться, что в этом сражении иногда гибнет проигравший? Но его место тут же занимает другой - новый герой, жаждущий борьбы, жаждущий великих свершений... не для себя, а для всех...
  - Но слишком многие из них гибнут, слишком многие!
  - Конечно, но это первопроходцы! Исследователи, которые прокладывают путь. И их гибель - урок для других, которые смогут уцелеть. Большинство солдат погибают в атаке, когда находятся в первой шеренге, но их смерть не остановит тех, кто идёт за ними, и те победят. И вообще: разве только лётчики гибнут? Один за другим падают все, кто на передовой и сражаются со стихией, с природой или с опасным бедствием. Да, мы часто слышим о гибели лётчиков - это громкие трагедии; но, дорогой мой, задумывались ли вы о том, сколько погибло моряков, которые искали новые земли, сколько полегло героев в лесах и снегах, сколько людей не вернулось из экспедиций в неизведанное? А сосчитали ли вы тех, кто сгинул в поисках возбудителей ужасных болезней, героев-учёных, которые привили себе инфекцию, чтобы изучить её коварное действие, или тех, у которых отвалились руки в результате таинственного воздействия радия, чьи едкие кислоты выжигают и глаза тоже? Сосчитал ли кто-нибудь врачей, которые без малейших колебаний прикасаются к прокажённым или к больным чумой, и тех, кто умер после заражения смертельной болезнью? Ни один из них ни на минуту не задумался о том, что бросил вызов смерти и идёт к ней навстречу уверенно, решительно и по первому зову. Но не только их считают героями. Герои и другие - неразговорчивые, небогатые и неизвестные люди, которые роют землю, чтобы из её глубин добыть для нас уголь, и там их часто настигает смерть, которая убивает целые бригады рабочих. А ещё герои - это те, кто отравлен серой, свинцом, ядовитыми испарениями. Рабочий, заживо сгорающий в страшной печи металлургического завода, - тоже герой...
  - Да, да, это правда... - согласился Рачек.
  - Если бы в человеке не было божьей искры, рождающей у него внутри пламя, если бы он был чужд героизма, который звал бы его вперёд, всегда вперёд, да хоть к смерти, - мир сгинул бы во тьме и мерзости. Люди, которые одержимы любовью к человечеству, опьянены великой жаждой "мир поднять и осчастливить" <Фраза Адама Мицкевича из поэмы "Дзяды" ("Деды" - так называется обряд поминовения умерших, поминальные дни, родительские субботы)>, - вот их-то и можно назвать мотором мира. Лётчик хочет быть одним из них. Не из спортивного интереса и не сенсации ради он в одиночку летит через океан и словно гонится за своей погибелью. О, нет! Пилот желал бы сблизить земли, объединить людей большой любовью, обменяться с ними мыслями и сердцами, в героическом порыве пожать им руки. Смерть - всего лишь мелкая плата за столь бесценное приобретение! Да, пан Алоизий! Смерть никого не остановит. Но после отчаянной борьбы она однажды сдастся. Героизм человека не знает границ, и нет конца этой жертвенности. Прометей не убоится страданий.
  Он замолчал и воззрился на тусклый свет, проникающий через окно.
  Игнась слушал внимательно и каждое слово припрятывал в глубине своей души, чтобы потом присмотреться к нему ещё раз. Рачек тяжело вздохнул.
  - Моё сердце остановилось в тот миг, - тихо сказал лётчик, - когда сегодня известие об их смерти поразило меня, как гром небесный. Сердце как раз для того и предназначено, чтобы оно болело. Погибли два героя. Но именно потому, что они герои, я подумал, что эта великая смерть на ветру, на верхушках деревьев не может быть концом, завершением, последним словом. Так успокоим же себя, мои дорогие, этой безусловной истиной: смерть - это никогда не конец. Дух не умирает. Есть свет, который никогда не погаснет... Есть слово, которое будет звучать до скончания веков. Поэтому могила - это не печальный холмик, а сопредельный камень на границе между зимой и весной. Могила этих двух парней, которые сплелись руками даже в свой смертный час, - это величественный, прекрасный, озарённый славой знак, и здесь начинается что-то новое. На этой могиле произрастают не цветы - здесь обитает героизм. Не печаль витает над погибшими, но чудесная, возвышенная, лучезарная мысль. Крест над холмиком - это не знак страдания, а символ любви, пробивающейся к солнцу. Не место слезам и рыданиям возле этой драгоценнейшей могилы... Те, кто пробудил в людях свет любви, заслуживают прежде всего любви светлой. Потому на могилах лётчиков и устанавливаются пропеллеры, чтобы сказать, что тот, кто лежит в земле, жив, он только отдыхает, и что полёт таких крылатых, как он, людей никогда не закончится... Поэтому, хоть сердце и плачет у меня в груди, в моих глазах нет слёз... На могилу таких, как они, героев давайте возложим величайшую и глубочайшую нашу любовь... В великом молчании... Не нужны никакие слова... Если только это не слова клятвы в том, что их смерть, великая смерть послужит призывом к дальнейшей борьбе, её новым лозунгом... Чтобы они порадовались в могиле... О, если бы можно было принести им ликующую весть и тихо сказать: "Дорогие парни! Мы победили... Мы победили точно так же, как вы, мы берём пример с вас!" Боже мой, боже мой!
  Последние слова пилота задрожали от сильного волнения. Рачеку показалось, что в темной комнате стала светло, когда Лятыш заговорил, как будто он обратился прямиком к лётчикам, спящим под стражей двух пропеллеров. И вдруг майор предложил:
  - Давайте помолимся!
  Все трое - старик, солдат и мальчик - преклонили колени.
  Молился седой человек, и голос его по-стариковски дрожал и был сиплым от едва сдерживаемых слёз:
  - Даруй им, Господи, радость вечную... Обними их, ибо они устали очень... Дай им чудесные крылья, без крыльев не будет им радости... Призови их всех, собери вокруг себя это прекрасное племя героев...
  Игнась тихо вздохнул.
  - И Зых-Плодовский с Тобою, Господи, и поручик Ша́лас, и Идзиковский, который летал над водами, и Шёр А́нтось, ещё мальчик, и многие, многие, ох, многие!.. <Здзислав Зых-Плодовский (1892-1927) - подполковник авиации. Кавалер ордена Виртути Милитари за участие в польско-большевистской войне. Погиб в авиакатастрофе над Варшавой. - Казимеж Шалас (1900-1928) - поручик авиации. Один из создателей польских эскадрилий ночных бомбардировщиков. Погиб во время ночного приземления на неосвещённом аэродроме в Багдаде. Багдад был пунктом назначения первого этапа полёта по маршруту Демблин (Польша) - Багдад - Каир - Варшава. - Людвик Идзиковский (1891-1929) - майор авиации. В 1928-1929 гг. дважды пытался перелететь через Атлантический океан. Во время второго перелёта погиб. - Антоний Шёр (1896-1920) - лётчик, подхорунжий. Погиб во время учебного полёта в Быдгоще (Польша).> И эти двое, самые любимые, летевшие сегодня на крыльях бури... Даруй им не вечный покой, но вечную радость... Пусть качаются на ветрах небесных... на крыльях радуги, между тучами... Даруй им это, Боже, чтобы...
  И сломался голос пана Рачека, больше он не смог говорить.
  Игнась осенил себя крестом, а пилот закрыл лицо рукой и что-то тихо прошептал. Казалось, что деревья, несмотря на ветер, в эту минуту притихли только для того, чтобы не тревожить своим шумом взволнованные слова и шёпот и чтобы Господь мог всё это услышать.
  На следующий день Игнасю нужно было уезжать. Рачек остался один. Потускнели его некогда горящие глаза; казалось, что он перенёс тяжёлую болезнь, тень от которой всё ещё была где-то рядом. Обеспокоенный Лепайлло искал возможность расшевелить друга, совсем недавно ещё энергичного и пытливого. Лепайлло бросил вызов петушиной задиристости Рачека, постоянной готовности корректора к стычке. Вот почему Лепайлло то и дело придирался к Рачеку, выбирая любимые темы друга. Но Рачек не поднял эту перчатку. Даже откровенная клевета на астрономию не вывела его из себя. Бесстыдное утверждение пана Лепайлло о том, что Коперник совершил величайшую ошибку в истории: Земля вовсе не вращается, а торчит посреди Вселенной, как ржавый гвоздь, - вызвало лишь усмешку на измученном лице астронома. Это был слишком жирный червяк на крючке, на такую наживку Рачека не поймать.
  После сильного потрясения он просто не смог вернуть себе античную безмятежность. Правда, дальновидный майор Лятыш растолковал ему многое, тут не поспоришь: теперь Рачек понимал, что не бывает победы без жертв и что иногда надо швырнуть собственное сердце в едва тлеющий костёр, чтобы огонь стал выше, а без этого мир погибнет. Но когда стервятник смерти налетает внезапно, когда гром гремит не во время бури, а средь ясного неба, - тогда растерянность, изумление несчастного человека так велико, что сперва он не может осознать величия своей боли и того, что без этой трагедии не обойтись. Потом он поймёт (боль отпустит, слёзы высохнут), что громадная жертва была принесена для того, чтобы гибелью засвидетельствовать божественное происхождение души, которая несётся на крыльях ветра через смерть к бессмертию. И тогда он тихо скажет себе, что блажен тот, кто "упал (увы, фортуна лукава), но счастлив, что мёртвое тело ступенькой стало к чертогу славы" <Фраза из стихотворения А. Мицкевича "Ода к молодости" (1820)>. И склонит человек голову перед великой тайной, которая кормится страданиями, чтобы однажды стать солнцем.
  Седой человек с кроткой душой долго плакал, прежде чем успокоилось его сердце; на пути к этому успокоению он, казалось, стал серьёзнее и научился мудрости. Погасла в его глазах наивная светлая улыбка старого ребёнка; теперь, когда улыбался, он был похож на тихую осень: в глазах осеннего дня затаились опыт разума, покой утолённой страсти, оглушительная тишина после бури, которая гремела громами. Есть во всём этом полное достоинства ожидание неизбежного конца, смертного сна. Его не пугает то, что приближается зима. Он ждёт её спокойно. Осенний день - это безмятежный мудрец, который всё понимает. Рачек - осенний человек - понимал, что очень устал. Молодость его длилась слишком долго, почти до недавнего времени, и теперь он превратился в старого поседевшего ребёнка с чистым неиспорченным сердцем и бурно радуется, когда видит цветок. Не случайно же пан Лепайлло удивлялся тому, что такой человек, как Рачек, мог жить себе на свете и загадочным образом уцелеть. И только одного он не знал: что этот несуразный забавный Рачек был настолько рассеян, что порой не замечал собственного голода и своей нужды, а потом вдруг вырос и, наконец, перестал быть ребёнком, когда познал смерть. Рачека никогда не заботили собственные страдания, но его детскую душу так взволновали муки дорогих ему людей, что однажды он поседел за ночь. Добрый Алоизий Рачек, благородная душа...
  Ещё недавно шумный, теперь он затих. Когда-то записной спорщик, теперь он похож на "рыцаря печального образа" - престранного идальго Дон Кихота, избитого и лежащего неподвижно в собственной печали. Трудолюбивый сотрудник газеты, он продолжает исправно выполнять свои обязанности, но уже не восклицает привычное "Ого! Вот это да!", когда видит астрономические цифры. Теперь он лучше разбирается во всём; отличный товарищ, который удивлял и сводил с ума друзей своими великими идеями, больше не хотел бы удержать вращение Земли, чтобы погрузить Америку во тьму, загнать её в угол Вселенной. Он предпочитает одиночество. Очень редко выходит из своей комнаты. Кажется, у него и сил нет на это. Плохо ест, как-то высох, похудел, если это вообще возможно. Иногда вечером, когда небо ясное, Рачек смотрит в окно и блуждает взором среди звёзд. Никто не знает, о чём он думает. Рачек только улыбается. Теперь его ночи свободны, потому что, благодаря деятельному пану Лепайлло, Рачек работает днём, а по ночам может разговаривать со звёздами или писать длинные красивые письма своему драгоценному мальчику. Если кто-то захочет увидеть светлую улыбку хорошего человека, пусть просто вспомнит о нём. Улыбка матери, расчудесная улыбка матери, которая возникает на её лице, когда звучит имя её ребёнка, - не так мила, как улыбка Рачека, когда кто-то вспоминает об Игнасе. Слабая грудь Рачека переполняется гордостью - так ветер надувает бессильно провисший парус. Его сын - лётчик, солдат, который не будет одинок, когда Рачек умрёт. У Игнася тысячи братьев, и на каждом военная форма, и у каждого любящее сердце.
  Умиротворённый пан Рачек радуется тихо, безмятежно.
  Вот только совсем слабым стал. Лепайлло сначала яростно набросился на него, грубо обругал, но, всмотревшись в измождённое лицо друга, в глаза, глядящие с любовью, подавил свои громы и молнии и начал вкрадчиво:
  - Дорогой мой пан Алоизий! Что с вами происходит? Ведь вы просто чахнете, и скоро от вас ничего не останется... Что вы сегодня ели?
  - Я прекрасно поел, - попробовал защищаться Рачек.
  - Да чёрт бы побрал эти ваши... Впрочем, всё равно! То, что состряпали для вас, наверняка стынет и киснет на вашем столе, потому что, видите ли, великий философ Рачек грызёт на завтрак собственную душу, будто пряник? Что это вы тут устроили?
  - Сказать по правде, у меня нет аппетита...
  - А должен быть! Игнася нет, и некому за вами присмотреть, и вы распустились, как старый дедовский хлыст. Ох, старина! Больше так продолжаться не может! Понимаете? Завтра заберу вас отсюда, будете жить у меня.
  - Вы самый лучший человек в мире, - оживился Рачек.
  - То есть вы согласны переехать? - обрадовался Лепайлло.
  - Нет! - хладнокровно ответил Рачек.
  Лепайлло тотчас же вспомнил о своих громах и молниях.
  Рачек продолжал:
  - Я никогда отсюда не перееду. Золотой мой, дорогой мой друг, не надо так скрипеть зубами, ведь я всё равно останусь тут. Что у меня осталось на закате жизни, пан Михал? Немного печали и старости. А вы хотите отнять у меня то, что только и утешает мои дни. Не смейтесь, но отсюда я могу видеть аэродром и самолёты, так-то, мой добрый друг! Это моя последняя утеха. Вот вижу я иногда самолёт на небе, и радуется моё сердце. И я говорю себе: "А может, это мой мальчик?" Я уже, как и он, знаю все самолёты, угадываю их по голосам... Лётчики тоже меня знают. Иногда кто-нибудь крикнет мне: "Как там Игнась?" Часто приходит ко мне Вроньский и аж заходится от смеха, когда я читаю ему письмо моего мальчика... Может быть, они даже меня любят, откуда же мне знать. Им известно, что я их люблю. Ведь они - друзья Игнася... Славные ребята. Игнась знал, что делает, когда пристал к ним. Так оставьте же меня здесь... Умоляю вас!
  - Ладно, ладно... - сурово сказал Лепайлло, быстро отвернувшись, потому что не хотел, чтобы было заметно, как он волнуется.
  Он навещал Рачека часто и просил Лятыша о том же самом. А лётчика не нужно было уговаривать, он прибегал каждый раз, когда появлялась какая-нибудь весточка от Игнася. Их становилось всё больше и больше. У Лятыша были и другие источники информации. Радовался майор, когда говорил:
  - Парнишка будет первоклассным лётчиком! Вы даже не представляете, как быстро учится наш малец и как хорошо он это делает. Поручик Солецкий написал мне, что это большое удовольствие видеть нашего парня. Игнась летает, как опытный пилот! Ведь всего год прошёл, а он уже многое умеет.
  - Пан Михал! - крикнул Рачек пану Лепайлло. - Послушайте же! Пан майор, повторите это ещё раз! Наш литовец смотрел в окно и не слушал!
  А литовец слушал... но тоже попросил повторить. Майор повторил бы и сто раз, видя, как радуется добрый человек.
  - Рвётся мальчишка в небо, и нет ничего удивительного в том, что он так хорошо летает. Ему хочется опробовать каждую машину, он жаждет быть везде, хочет летать даже тогда, когда на дворе самый худший день для полёта! Это птица, а не человек... Пан Алоизий! Таким мальчиком можно гордиться.
  А пан Рачек не гордился - он был просто ужасно счастлив. В восторге он закрывал глаза и ясно видел смышлёное и полное значения лицо Игнася, его взгляд, острый, как нож, и его самого - зоркого, бдительного, упрямого соперника ветра. Вот она, польская крылатая юность! Это летит сама слава, само будущее, это радость и отвага! "Прочь, орёл, и ты, стервятник!" <К. Макушиньский не совсем точно (,,Orły z drogi, sępy z drogi!") цитирует строки стихотворения А. Мицкевича "Фарис. Касыда в честь эмира Тадж-уль-Фехра" (1828), где в разных вариантах повторяется рефреном похожая фраза - обращение к коню. Например: "Мчись, летун мой белоногий! Скалы, коршуны - с дороги!" (перевод Осипа Румера).> А когда вся наша молодёжь поднимется в небо - воздух наполнится шумом и запоёт сама сила. Кто остановит её на бегу, кто решится бросить ей вызов там, наверху?! Давайте же просто дадим нашей молодёжи крылья, давайте дадим их! В этом нет ничего сложного, надо просто укрепить их на юных плечах, и совсем не трудно дать им эти крылья - парни аж дрожат от нетерпения и тянутся, тянутся к небесам! Бедняга Алоизий Рачек жертвовал последним куском хлеба, чтобы подарить крылья своему мальчику. Вот почему он счастлив. Вот почему он закрыл глаза и широко улыбается.
  Он справился со своей тоской и, хотя давно не видел Игнася, не жалуется на это. Ничего не поделаешь, солдат - это не такой барин, который может приехать, когда ему вздумается, чтобы обнять старика. У лётчика есть дела поважнее... Рачек знает, что такое дисциплина. Рачек знает всё, что должен знать отец лётчика. Да, старик очень слаб, немощен, ему трудно дышать, но Игнася он не будет беспокоить по этому поводу. Лепайлло сегодня много кричал и угрожал, но Лепайлло всегда кричит. Он привёл врача, и тот всё качал головой, велел пить лекарство и старое вино. Рачек с Лепайлло забавно ссорятся, но что особенного в том, что Рачек сегодня чуть не упал в обморок?
  - Виновата весна, - пояснил он. - Внезапная перемена в воздухе ударила мне в голову.
  Весна цвела и пела. В саду из земли лезли зелёные побеги словно для того, чтобы узнать, согревает ли планету солнце и не опасно ли уже тянуться вверх и цвести. Тёплый ветер причёсывал деревья, чтобы те выглядели красиво, потому что скоро Пасха. Каждое утро пели птицы, а сразу после них заводили свою песню самолёты.
  Рачек лежал в постели в полной беспомощности и прислушивался. Весело поют! День чудесный, небо как хрусталь. Но этот день - лишь пародия на тот, который будет завтра. Никогда в долгой жизни Рачека не было такого дня, потому что завтра - слушайте! слушайте! - прилетает Игнась... Ведь почти полтора года прошло, они виделись только раз, когда парень был в отпуске... Завтра прилетит! В письме сказано об этом ясно и просто. Рачек узнает его самолёт, который описан подробно, и Лятыш обещал, что придёт на рассвете, и Лепайлло обещал - так что втроём не ошибутся. Да Рачек и сам бы узнал. Ничего мудрого в том нет - узнать машину, на которой летает Игнась. Даже если бы Рачек был слепым, всё равно узнал бы... Это смешно! Ведь он знает жизнь... Теперь он точно определит время и перепроверит его, ведь он - умелый астроном. Правда, иногда он путается, каждый раз получается немного иначе, но это от волнения. Хотя он велел себе успокоиться, его сердце будто обезумело. Около восьми утра Игнась должен появиться над аэродромом... Всех оповестили и вызвали приказом на завтра, а быстроглазый Михалек, небось, не уснёт, всю ночь будет торчать на заборе... Смешные они ребята.
  Рачек улыбнулся. Если бы он не был таким немощным, слабым, тоже сидел бы на заборе и таращил глаза.
  Ночь у него выдалась неспокойной, ему всё время казалось, что он, лентяй, проспал - ах, сибарит поганый! - а Игнась уже летит, и ясно слышно, как ревёт мотор: это грубый, постоянно меняющийся гул. Рачек приподнялся и прислушался. Нет! Ещё глухая ночь, и не самолёт так гудит. Это шумит в его голове, и сердце бешено колотится. Он промокнул холодный пот на лбу и снова заснул беспокойно.
  Рассвет сверкал бриллиантами, а Рачек всё ещё спал, тяжело дыша. Когда он с трудом открыл глаза, увидел над собой бледное, обеспокоенное лицо пана Лепайлло, а в кресле сидел майор Лятыш. Почему они пришли так рано? Боже правый! Сейчас прилетит Игнась!.. Рачек хотел подняться, но не смог: голова упала на подушку, как будто стала вдруг тяжёлой, бедная, переполнилась великими мыслями и золотом мудрости. Он испугался и по-доброму, кротко глянул на гостей.
  - Как-то тяжело... - прошептал он. - А Игнась... скоро прилетит?..
  - Скоро, - глухо ответил Лепайлло.
  - Подъём, подъём, - скомандовал себе Рачек с внезапным напором. Он сделал ещё одно усилие, и его душа онемела от ужаса. - Не могу, - прошептал он тихо. - Слышно... его уже слышно... Помогите мне...
  Лепайлло понимающе переглянулся с майором, и тот кивнул. Они заботливо укутали беднягу, осторожно взяли его, подняли. Лепайлло обнял это худое, измождённое тело и легко, без усилий, понёс, словно беззащитного ребёнка, тихо спящего у него на руках. Они отнесли Рачека в сад, где солнце согревало грядки. Туда пришли все жители дома. Лепайлло вместе со своей лёгкой ношей присел на скамейку и бессвязно зашептал:
  - Сейчас он прилетит... Да и как же иначе?.. Сегодня суббота... В субботу собирался прилететь. Держись, дорогой Алоизий...
  "Беспощадный недруг" обнимал "страшного врага" и жмурился, чтобы тем самым скрыть слёзы, которые не мог вытереть рукой.
  Издалека послышалось, будто жужжит муха. Никто этого не заметил, только Рачек прошептал:
  - Игнась... летит...
  Звук делался всё громче и уже заполнил собой хрустальный купол неба, весело гудел, крепчал...
  - Это он! - сказал Лятыш и посмотрел внимательно.
  Все задрали головы, а Рачек, лёжа на руках у друга, уставился на серебряную машину в небе, которая горделиво красовалась тысячами своих блёсток. Большая птица пела песню победы, птица гордая, сильная.
  Все посмотрели на Рачека и увидели на его лице выражение огромного счастья, которое и выразить-то можно только слезами. В голубых, как небо, глазах появились две большие прозрачные слезы. Рачек тихонько прошептал:
  - Мой мальчик... мой... крылатый мальчик...
  Лепайлло чувствовал, как дрожит у него в руках слабое тело Рачека.
  В этот момент самолёт изменил голос, словно хотел привлечь к себе внимание, сделал круг и начал снижаться. Громко затарахтело, загудело. Лётчик снизился над домом, и все хорошо увидели руку, которая махнула им.
  - Игнась! Игнась! - пронзительно выкрикнул Рачек, и это был крик его души.
  Серебряная птица направилась вверх, поднялась на небольшую высоту и закружила вокруг аэродрома.
  - Е́зус Ма́рья! - сдавленно вскричал Лепайлло.
  Алоизий Рачек уснул навеки с выражением необыкновенного счастья на лице. Он улыбался сладко и мило. Две его слезы ещё не высохли; солнце уже сушило их, решив, что это роса.
  Алоизий Рачек не мог дождаться своего мальчика. Он отправился к нему в лазурное небо и теперь летел рядом с Игнасем, словно голубь, и, как обычно, пел от счастья.
  
  (1933)
  Перевёл с польского
  Алексей Станиславович Петров,
   г. Люберцы, г/п Октябрьский, 2024
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"