Алексей Петров

ЯРМАРКА СВЯТОГО ДОМИНИКА

Тут всяк товар необходим

И сбыть его нетрудно,

Тут продаётся даже дым

С костра Джордано Бруно.

Леонид Филатов

От автора

Эта книга существует в количестве 100 штук. Причём я увидел всего 83 экземпляра... "А где же остальные семнадцать?" Доставщик пожимает плечами: "Наверно, ушли на бесплатную обязательную рассылку по библиотекам". Потом я проверил каталоги тех библиотек: нигде нет моей "Ярмарки святого Доминика"! (Теперь, правда, есть в Российской государственной библиотеке, бывшей Ленинской... Туда я сам отвёз.)

Роман начался с моего желания написать комментарии к некоторым фото, которые я привёз из Гданьска, - написать и опубликовать в Интернете. Но литература - это ведь как секс: не успел опомниться, а уже две главы начирикал... Тогда я сел сочинять план. Наперёд скажу, что таких планов у меня в итоге получилось штуки четыре. Книжка разрасталась, и (скажу пафосно) "рождались новые замыслы". Захотелось познакомить читателя с поэзией Агнешки Осецкой и Адама Мицкевича. Потом с поэзией русской (по случаю, конечно, если к слову придётся...) Потом возникли "программные" задумки: сравнить польские анекдоты о русских и русские анекдоты о поляках... Рассказать о русских песнях, которые по-польски поют поляки, и о польских, которые поют русские...

Не смог я пройти мимо борьбы польской Армии Крайовой с немецкими фашистами (много лет я дружил с дочерью подполковника АК, который погиб во время Варшавского восстания 1944 года), и тут уж "сказал А - говори Б, если до В, Г, Д не дотянешь..."

Поселились герои моей книжки в Подкове Лесной под Варшавой (а это - как Переделкино под Москвой) - хочется рассказать и о Подкове. Заехали они в Мальборк (в бывшую столицу Тевтонского ордена Мариенбург, а это в сорока минутах на юг от Гданьска) - неужели же не рассказать о том, как строилась тевтонская крепость, а заодно о долгом конфликте поляков и тевтонов и о Грюнвальдской битве?..

Попал в Гданьск (я там жил две недели) - так не смей умолчать о нападении фашистов на гданьский полуостров Вестерплатте и о бойне в здании гданьской почты 1, то есть о "начале Второй мировой войны"...

Потом я понял, что должен пересказать польские легенды - варшавские, гданьские, мальборкские... Я заходил в книжные магазины Варшавы и Гданьска и объяснял продавцам, что ищу польские легенды. Они (ещё молодые люди) вежливо пожимали плечами и предлагали мне... детские книжки с избитыми историями о варшавской Сирене и о Золотой утке. Зато с цветными картинками! Ситуацию спасло то, что я научился залезать в сетевые библиотеки польских университетов, рыться в старых оцифрованных книгах и нашёл там много того, что искал.

Беспокоило то, что мои герои едут в Гданьск и попадают на Ярмарку святого Доминика, а это - День города, который длится три недели. Три недели фестиваля, торговли и концертов на каждом углу Старого города. Этот праздник объединили с именем святого Доминика, который в принципе чужд был торговли и скоморошничества. Мне захотелось рассказать о святом Доминике - причём о фактах бытовых: как монахи "ордена проповедников" одевались, сколько раз в день ели и что ели, как молились и проповедовали, как выглядели их кельи... Представьте себе: найти эти сведения было трудновато. В книжках о Доминике всё больше о "духовных исканиях" говорится, об "апостольском служении"... Однажды в Гданьске я зашёл в кляшторык (монастырчик) доминиканцев, нашёл книжную лавку и объяснил работавшей там девушке в джинсах, что ищу сведения бытового характера о доминиканском ордене. Устав какой-нибудь, альбо цо... Она развела руками и дала мне красивую книжку о Яцеке Одровонже, первом доминиканце Польши: "Жизнь и чудеса святого Яцека"... Я понял, что и этому монаху нужно посвятить главу... Книжка разрасталась...

Потом я вдруг наткнулся в Интернете на дореволюционную книгу доминиканца А. Лакордера "Жизнь святого Доминика". То, что нужно! Стал читать - и вижу, что не могу: яти, фиты и еры не дают сосредоточиться... Стал выписывать, анализировать, раскладывать по хронологии... В общем, тысяча и одна ночь. Бросил. И вот однажды на книжной выставке на ВНДХ захожу в дальний угол выставочного павильона и вижу: стоит католический монах - в очках, в рыжей сутане, перепоясан верёвочкой. Францисканец, а на вид - совершенно русский человек... "Издательство Францисканцев". Увидев, что я на него смотрю, улыбается мне. Подхожу и говорю: "Жаль, что вы не доминиканец". "Почему?" Объясняю, что ищу книжку Лакордера о доминиканцах, написанную нормальным языком. Он не глядя забрасывает руку куда-то назад, за спину, и достаёт оттуда... книгу Лакордера. "Эту, что ли?" Смотрю, уже правильная орфография, читать можно. "Да, эта!" "Сто рублей..." Я был поражён: книжка ждала мне 17 лет и ни на копейку не подорожала...

Так и хочется спросить: "Эй, кто тут? Кто нам помогает?.."

Вот ещё что удивительно... Несколько лет назад я жил во Флоренции - неподалёку от доминиканского монастыря Санта-Мария-Новелла. Однажды выбрались туда на экскурсию. И представьте себе: на стенах в одной из галерей и обнаружил фрески выше человеческого роста каждая, иллюстрирующие жизнь Доминго де Гусмана Гарсеса (святого Доминика)! То есть как в телевизоре: "звук" у меня был уже много лет, - но теперь пробилось и изображение... Что-то меня привело к стенам Санта-Марии-Новеллы...

Чтобы закончить это моё вступление, должен сказать следующее (не выдавая всего остального... а вдруг кто-то это захочет прочитать?).

Завязка такая: август 2005 года. В Польшу собрались "дикарями" два друга: полонофоб, историк, неплохо знающий свой предмет (потому и относится к Польше скептически), бывший школьный учитель, а теперь редактор исторической литературы - Герман, а с ним полонофил, переводчик с польского и журналист, который знает польскую культуру (потому и полонофил) - Дмитрий. Вместе с Дмитрием - его пятнадцатилетняя дочь, которой вообще ничего о Польше не известно. Едут они по приглашению польского журналиста Новаковского (понятно, что он - как и многие другие персонажи - лицо подлинное, только фамилия и имя другие). Русские едут в Варшаву, а затем в Гданьск, причём в самое неподходящее время, когда на улицах Варшавы избивают детей русских дипломатов, а в Москве (в отместку, кажется) бьют дипломатов польских... (Даже удивительно, что сегодня об этом не вспоминают.) Далее умолкаю.

А рассказал я об этом для того, чтобы сообщить: перед вами, читатель, не одна книга, а... пожалуй, три. Первая часть - "варшавская" (написана от третьего лица), вторая - "гданьская", это путевые заметки журналиста Дмитрия, который "всегда на работе" (то есть излагается от первого лица). Но там есть ещё и "тайная рукопись" моего историка. А он захотел рассказать "правду" о... святом Доминике. И никто не читал этого сочинения, кроме самого автора... ну, и читателей моей книги, конечно, тоже.

Я стал подсчитывать, сколько источников использовал во время работы надо романом. Насчитал больше девяноста и бросил считать... Ещё бы: работал над книжкой 14 лет, и хотелось уже дойти до финала...

Но я ни за что не дописал бы эту книгу: раздувающийся план был сильнее меня, а игнорировать его уже не хотелось... Но тут началось странное время: "пандемия ковида". Можно было не ходить на работу и заниматься своими делами. Я решил, что мне предоставлена уникальная возможность закончить книгу. Мы сидели в "самоизоляции" дома втроём: мы с женой и наша замечательна кошечка шотландской породы. Кошка залезала на подоконник возле моего компьютера и гипнотизировала меня ласковым ободряющим взглядом. Чтобы не отвлекаться, я включал диск Вангелиса и под эту музыку сочинял "тайную рукопись" историка Германа Дотышева... Удивительно, что смог всё это закончить ещё до начала СВО и мне удалось сдать материал в типографию, когда ещё не подорожала бумага и всё остальное (а в книжке ведь, кроме неплохой бумаги, текст с чёрно-белыми иллюстрациями. есть и цветная вклейка на меловке, и твёрдый переплёт). В общем, автору тут удалось немного сэкономить, но не это важно. Важнее другое: работа закончена, почти все экземпляры я уже раздал, а это ведь томик увесистый, 730 страниц...

Когда я дарю книгу друзьям, родственникам или коллегам, обычно говорю: "Спорим, ни за что не дочитаешь?" Обычно они отвечают: "Ну, как же так? Обязательно дочитаю". Но судя по всему, не каждый справляется. По моим подсчётам, человек 12 из 83 всё же дочитали. А одна моя читательница даже написала что-то вроде отзыва. Горжусь.

Но не пугайтесь: в том варианте, который я предлагаю роман в Сети, сокращены многие длинноты и ненужные детали - всё ради динамики, книга сокращена на страниц двадцать... Наконец-то я понял, что автору там, в тех фрагментах, изменило чувство меры и он из художественной прозы перешёл в унылую публицистику. Где сокращал больше обычного (абзацами, например) - я оставлял такой значок: <> Ну, теперь можно спокойно сокращать: "полный вариант" издан и человек двенадцать уже прочитали... Кстати, об этом рассуждает и мой историк Герман, сочинивший книгу о святом Доминике: дескать, плохо, когда автор много знает о том, о чём пишет, - тогда он уже не может умолчать и скатывается до подлой науч-поповщины...

Алексей С. Петров

Часть первая. Москва - Варшава

1

Летом и в Москве хорошо. И совсем не обязательно ехать на море или за границу. Неплохо, конечно, и за границу смотаться, но летом и в столице найдёшь что делать. Можно, например, гулять по старым переулкам с путеводителем в руках, коих напечатали уже великое множество. Возомнить себя "москвоведом" и изучать каждый дом, каждый сквер: пушкинская Москва, булгаковская, лермонтовская Или хохмы ради посетить какой-нибудь необычный музей, куда раньше даже не собирался: ну, допустим, музей вентиляторов или игры в подкидного. Явиться, деловито ознакомиться с экспозицией, чтобы понять, что напрасно ты не ходил сюда раньше и что ты больше сюда не придёшь А можно иногда кататься на кораблике по Москве-реке. Пристроиться у бортика, элегически таращиться на воду, на вечерние береговые огни, погрузившись в раздумья, более пригодные для рефлексирующего литературного персонажа XIX века.

Летом хорошо просто идти по московской улице! Вот, например, Большая Грузинская. Узкий тротуар вдоль ограды зоопарка. Проезжая часть - две полосы туда, две обратно. Дома старые, но не старинные - ну, там, первая половина XX века. Троллейбусные провода перечёркивают небо совсем по-питерски, суматошно. Приятно идти по нагретому за день асфальту от Красной Пресни в сторону Тишинской площади. И вокруг вроде бы никакой особой красоты нет, но есть что-то родное, московское, привычное. Она, Большая Грузинская, - ровно такая, чтобы вспомнилось вдруг детство и ощущение невиданной свободы во время летних каникул, когда ты, счастливый и лёгкий, просто бредёшь по улице, радуешься солнцу и сухому асфальту и заглядываешь в каждый киоск "Союзпечати" (тогда, в детстве, это называлось так), чтобы рассмотреть там новый значок или марку.

Дмитрию Ростокину и Герману Дотышеву, впрочем, не нужны были ни Тишинка, ни Большая Грузинская. Они направлялись в посольство Польши и внимательно следили, чтобы за разговорами не прозевать поворот налево, на улицу Климашкина. Им казалось, что дело-то у них пустяковое: получение визы на пару недель, - и, то ли от особого уюта летней улицы, то ли от уверенности в том, что проблем с визой не будет (им же не в Бутан надо и не в Северную Корею), в общем, они нисколько не тревожились, шли по знакомой улице расслаблено и трепались безудержно и радостно, как треплются московские друзья, которые уже давненько не виделись, но от выпивки всё же воздерживаются.

- Неужели так и сказала? Я даже слова такого не знаю: "запитонило"

- Видишь ли, Герман, - Ростокин нарочно заговорил шутливо-менторским тоном университетского профессора, изрекающего прописные истины, - из контекста нетрудно догадаться, что это слово означает "получать удовольствие". Поскольку наши детки сегодня читают мало, им приходится придумывать слова попроще. "Если папу запитонило от мысли о Варшаве..."

- "Если уж он заморочился этой фиксухой..." Ну и дочка у тебя, Димка.

- В свои пятнадцать она хочет казаться взрослой.

Они не торопились: понимали, что времени ещё много.

- А что, Таньке не хочется ехать в Польшу? - спросил Герман.

- Друзья сказали ей, что Польша - это "полный отстой" и делать там абсолютно нечего, особенно в компании с "черепами", с нами, то есть. Уж лучше бы, мол, съездить в Грецию или в Италию. По крайней мере, где-то там можно увидеть "Джоконду" великого Леонардо.

Дотышев покосился на Дмитрия.

- "Джоконда" - это в Париже.

- Я-то знаю, а они - нет. Они не видели ничего, кроме Турции, но смеют высказываться о том, стоит ли ехать в Польшу. А моя Танька слушает друзей, а не меня.

- А зачем ты берёшь её с собой?

- Всё лето слоняется по Москве и не найдёт себе дела. Где они, пионерские лагеря, утренние побудки под звуки горна, песни у вечернего костра? Мне хочется, чтобы Таня увидела Польшу. Поверь мне, туда стоит съездить хотя бы один раз.

- Ну да, ты, Дима, у нас полонофил. Вот и меня уговорил.

- Ты не пожалеешь.

- Еду только за компанию. Лучше бы в Испанию, конечно

- На Испанию у нас нет денег. В Польшу - дешевле. С поляками я уже договорился.

Они взяли билеты на поезд до Варшавы заранее. В железнодорожной кассе у них спросили только загранпаспорта. С билетами проблем не было. Герман, правда, уговаривал друга не торопиться, решить сначала вопрос с визой. Польша только что вступила в Евросоюз, одного "приглашения" от польских друзей теперь недостаточно. Дмитрий решил, что можно и вовсе обойтись без "приглашения", коль уж придётся покупать визу.

- О чём же ты, Дима, договорился с поляками?

- Новаковский обещал нам приют у себя в загородном доме. А в Гданьске нас ждёт Малгожата Зыхович. Она забронировала для нас комнату в частном пансионате.

- О Новаковском я наслышан. А кто такая Малгожата Зыхович?

- Она работает в доме культуры. А к тому же поэтесса, прозаик, что-то рисует. Словом, личность творческая, а стало быть заслуживает доверия, поскольку относится к лучшей половине человечества

- Ибо она женщина. Аминь, - закончил мысль Герман, хотя понимал, что Ростокин говорит о другом.

- Ибо она созидатель, - сказал Дмитрий. - Неужели ты забыл мою теорию?

- Помню: мир делится на "созидателей" и "потребителей". Интересно, в какую группу ты записал меня?

- Ты тоже созидатель.

- Но я не пишу стихов и не малюю акварелью.

- Смотри на вещи шире. Достаточно войти в твою квартиру, чтобы понять, что ты не потребитель. У тебя подлинный талант создавать уют в доме. На это способны только творческие люди.

- Или мещане, - усмехнулся Герман.

- Мещане коллекционируют хрусталь и подбирают книги под цвет обоев. Ты не такой.

- Ну, спасибо.

- Твоя библиотека книг по истории достойна восхищения, твоя осведомлённость в этих вопросах, эрудиция, начитанность

- Красиво поёшь, дружище. Не считаю себя эрудитом но ты продолжай.

- В общем, зря ты ушёл из школы. Тебя наверняка любили ученики.

- Ученики-то любили, но на это не проживёшь. А сегодня в издательстве я имею в пять раз больше. Но послушай: если так смотреть на вещи, то получается, что все вокруг - сплошь созидатели. Кто-то увлекается садоводством, а кто-то умеет ремонтировать машины

- Ошибаешься! Вокруг полно людей пустых, которые ничего не делают, только жрут, пьют и смотрят телевизор. Они не пишут стихов и не занимаются живописью, но зато знают наверняка, как следует это делать.

- Как ты зол на них! Журналиста Ростокина достали критиканы

- Ну их к чёрту! Я не слушаю критиков. Я просто пишу, и мне это нравится.

Когда-то Дима Ростокин обнаружил в интернете несколько статей Гжегожа Новаковского, посвящённых русской провинции. Дмитрию стало интересно, и он перевёл работы Новаковского на русский язык и с разрешения автора напечатал в газете. Польский журналист очень удивился тому, что в России обратили внимание на его дорожные заметки, которые были опубликованы только в интернете. Дмитрий ещё в школьные годы пытался самостоятельно выучить несколько языков - польский, французский, латынь, - но преуспел только в польском, поскольку русскому человеку вообще проще выучить какой-нибудь славянский язык, нежели, скажем, испанский или немецкий. "Вполне объясним тот факт, что в нашей стране каждый третий поляк неплохо изъясняется по-русски, - написал пан Гжегож Ростокину, - но чтобы русские так хорошо владели польским Я много поездил по вашей стране и знаю, о чём говорю. И дело вовсе не в том, что русские якобы неспособны к иностранным языкам (известное заблуждение, бытующее даже среди вас, русских). Наши школьники изучают русский, а в России польский язык можно выучить только с помощью самоучителя"

Они стали переписываться. Новаковский рассказывал Ростокину о своём детстве, которое пришлось на военные годы, об отце, погибшем во время Варшавского восстания, о послевоенной юности в социалистической Польше, когда в стране было не так уж безоблачно, как это преподносилось в учебниках истории. Дмитрию было интересно прочитать рассказы польского журналиста о встречах с Анджеем Вайдой, о давней дружбе с Северином Краевским, о знакомстве с Барбарой Брыльской. Имена, которые называл Новаковский, были для Ростокина легендарными ещё в восьмидесятых. "Вам, полякам, хорошо, - шутил Ростокин. - У вас, пан Гжегож, страна маленькая, всего-то тридцать пять миллионов душ, встретиться с интересным человеком не так уж сложно" А Новаковский возражал ему, говорил, что это ещё одно заблуждение русских: они думают, что только Россия - страна необъятная. "А знаете ли вы, дорогой Дмитрий, что Польша лишь немногим меньше Германии? Не станете же вы утверждать, что Германия - маленькая страна?"

Как правило, поляк писал Дмитрию по-русски. Очень скоро Новаковский предложил Ростокину перейти на "ты", и Дмитрий согласился. Но потом понял, что не сможет говорить "ты" человеку, который старше его лет на тридцать. Ростокин стал звать журналиста на русский манер "Григорием Богдановичем", а Новаковский обращался к нему на "ты", но всегда слова "Ты" и "Тебе" писал по польскому обычаю с большой буквы. Однажды он позвонил Дмитрию и пригласил к себе в Варшаву. Новаковский написал об этом и в письме: "Пришла пора Тебе, Дима, увидеть Польшу своими глазами. Жить будешь у меня в квартире, за муй кошт - по-русски это звучит как-то чересчур уж меркантильно: за мой счёт, - но мы с Тобой неплохо владеем русским языком, поэтому выразимся мягче: на всём готовеньком. Потом Новаковский прислал документ, который так и назывался: "Zaproszenie" <польск. Приглашение>. Этого было достаточно. Виза не требовалась.

Ростокин очень скоро научился понимать речь поляков, и это стало для него большой неожиданностью. Знакомство с Польшей пробудило в нём интерес к истории, к непростым отношениям России и Польши. Но потом он понял, что многого не увидел, а на что-то попросту не обратил внимания. Дмитрий решил, что обязательно вернётся в Польшу, едва только появится такая возможность.

- А как ты познакомился с Малгожатой Зыхович? - спросил Герман.

- Так же, как с Новаковским: нашёл её рассказы в интернете, перевёл на русский, опубликовал на литературном портале, написал об этом Малгожате.

Ограда у польского посольства хлипкая какая-то, демонстративно прозрачная. Видеокамеры, конечно, есть, но в глаза это не бросается. Да и кому тут что-то понадобится? Только разве что туристам, которые придут за визой. Возле входных ворот ограда из, как выразился Дотышев, "штакетника" (из трубок каких-то, что ли) превращается в стенку из декоративного камня. Здесь висит оранжевая табличка на двух языках: "Посольство Республики Польша". А ниже - ещё одна вывеска на польском и русском: "Вход со стороны Большого Тишинского переулка". За оградой - невысокое, но размашистое здание, похожее на дворец культуры. Получается, что гостей здесь не пропустят, им идти на Большой Тишинский. Дотышев укоризненно посмотрел на Ростокина: разве ты не знал, что вход с другой стороны?

- Прости, Гера, не обратил внимания. Я-то в прошлый раз подошёл к посольству со стороны "Белорусской". Теперь понятно

Снова выбрались на Большую Грузинскую, дошли до следующего перекрёстка. Большой Тишинский переулок не назовёшь живописным. Дома-то высокие и вполне современные, а переулок вот узенький и тихий. Только свернёшь с Большой Грузинской - тут тебе и калитка в ту контору, где визы выдают.

У ограды посольства обнаружилась большая очередь.

- Ты уверен, что мы правильно заполнили анкеты? - занервничал Герман.

- Я сверялся по образцу.

- А когда нам дадут визы? До отъезда ведь дней десять

- Успеем. Когда я брал пустые бланки, мне сказали, что визы будут готовы через сутки. Заплатим по четырнадцать долларов и айда путешествовать

Но оказалось, что всё не так просто.

- Приглашение давайте, пожалуйста, - потребовал парень в окошке, когда подошла очередь Германа и Дмитрия.

Поляк говорил по-русски довольно плохо, к тому же очень мешало толстое стекло, за которым он сидел. Ростокин представлял себе это немного иначе: пригласят в офис, предложат присесть, нальют кофе Чёрта лысого! Пришлось наклоняться к окошку, как будто они покупали билеты в провинциальной железнодорожной кассе.

- У нас нет приглашения, - растерялся Дмитрий. - Мы думали, что если купим визы, то не нужны никакие приглашения.

- Чепуха! - отмахнулся парень. - Приглашение всё равно требуется.

- Зачем же тогда нужна виза? - попытался спорить Ростокин. - Теперь вам нужны уже две бумажки? Раньше довольно было одного только приглашения. Зачем же тогда платить за визы?

Всё это прозвучало изрядно глупо.

Сотрудник посольства вдруг улыбнулся - терпеливо и снисходительно, словно разговаривал с малолетними.

- Поймите же, - сказал он, - мне нужно вас куда-то записать. Указать конечный пункт вашей поездки.

- Нет ничего проще, - вмешался Герман. - Мы едем в Польшу.

- А куда?

- В Варшаву, - сказал Дмитрий. - Я, мой друг Герман Дотышев и моя дочь Татьяна. Как туристы.

- Это понятно.

- Ну вот! - обрадовался Ростокин. - В Варшаве нас ждут. Мы едем в гости. - Он старательно подбирал простые фразы. - Там есть дом. Лесная Подкова - это посёлок под Варшавой. Журналист Новаковский нас ждёт. И в Гданьске тоже. Там наши друзья забронировали для нас комнату в гостинице. Но я, к сожалению, не помню адреса. Нас встретят

- Нет, так нельзя, - решительно отмахнулся сотрудник посольства. - Без приглашения нельзя.

- Что же делать? Мы уже взяли билеты в Варшаву

- Напишите своим друзьям, пусть пришлют запрошене.

- До отъезда осталось всего четыре дня, - соврал Герман.

- Успеете, - поляк всем своим видом показал, что разговор окончен.

Дмитрий и Герман отошли от окошка, к которому немедленно подступилась следующая посетительница; она быстро защебетала по-польски.

- С-сучьи порядки, - выругался Герман. - "Евросоюз" Живём под боком у поляков, а отгородились друг от друга высокой стеной.

Они пошли к станции метро. Был яркий день, но это уже не радовало. Сквер с памятником Руставели, перекрёсток с Зоологическим переулком Ограда зоопарка кажется повыше и покрепче, чем у польского посольства; в небо упираются пики с наконечниками, как у знамени пионерской дружины. Скучные вывески на зданиях напротив: фитнес, банки Многочисленные кондиционеры на стенах. А впереди - мост над улицей (переход от слона к обезьянам и тиграм), далее - необычные очертания главных ворот зоопарка с башнями, флюгерами, часами; стены здесь как будто сложены из больших необработанных валунов... наверно, это иллюзия. А сталинская высотка на Кудринской площади видна издалека.

- Можно, конечно, написать Новаковскому, - на ходу рассуждал Ростокин. - Но неизвестно, сколько времени будем ждать.

- Но что же делать? - воскликнул Герман. - Сдать билеты?

Дмитрий задумался.

- Есть ещё один выход, - сказал наконец он. - Пойдём в турагентство. Оплатим поездку до Варшавы, а в Польше оторвёмся от группы.

- Но у нас нет "приглашения".

- Я думаю, в турагентстве знают, как решать такие проблемы. Скажем, что билеты на поезд у нас уже есть. Или поменяем одни билеты на другие.

- Как-то всё это слишком громоздко, - поморщился Герман. - Получается, без помощи посторонних мы не можем доехать даже до Варшавы.

Они зашли в первое попавшееся агентство возле метро "Баррикадная". Им любезно предложили сесть, внимательно выслушали их просьбу.

- Должна сказать, что ваша проблема выглядит довольно экзотично, - сказала девушка из турагентства.

- В чём необычность нашей просьбы? - спросил Герман. Было видно, что он еле сдерживается, чтобы не нагрубить.

- Понимаете, поездки в Польшу сегодня не так популярны, как, скажем, в

- Ну и что из того?

- Не так уж часто сегодня русские ездят в Варшаву.

- Да что вы! - съязвил Герман. - Отсюда вывод: и нам не следует совать туда нос, так?

- Попробую вам чем-нибудь помочь, - терпеливо ответила девушка. - Мне кажется, вам следует обратиться в специальные туристические организации, которые занимаются именно поездками в Польшу. Позвоню, пожалуй, разузнаю.

- Сделайте доброе дело, - попросил Дмитрий, незаметно толкая Германа коленом в бедро и призывая друга к сдержанности.

Девушка нажала несколько кнопок на телефоне, подождала ответа. В трубке невнятно замурлыкал женский голос.

- Ириш, - сказала девушка, - тут у меня клиенты у них необычное пожелание: хотят съездить в Польшу.

Герман не сдержался и громко фыркнул. Ростокин показал ему под столом кулак.

- Билеты у них есть, - продолжала хозяйка офиса, - а в визе им отказали, потому что не готово приглашение Да, да, визу не дали в посольстве, они только что оттуда...

Через две минуты она положила трубку.

- Не знаю, чем вам помочь, - девушка развела руками. - Ириша сказала, что в этом месяце у них нет ни одной группы в Польшу.

- У Ириши нет, а, может быть, где-то в другой конторе есть? - сердито спросил Герман.

- Подобные поездки нужно планировать заранее.

- Мы купили билеты три недели назад!

- Вам нужно было сначала решить вопрос с визой.

- Мне всё ясно, - Герман поднялся. - Я не понимаю, чем вы здесь занимаетесь. Похоже на то, что вы здесь просто бьёте баклуши.

Он, не прощаясь, вышел из офиса.

- Простите моего друга, он сегодня очень раздражён, - неловко извинился Дмитрий, направляясь к выходу.

- Я это вижу, - профессионально улыбнулась девушка.

На улице остановились в нерешительности. Несколько минут молчали.

- Похоже, это финиш, - сказал потом Герман. - В Евросоюз нас не пускают. Придётся ехать к бабушке в Задрищенск.

- А где это? - не сразу понял Дмитрий.

- В Волчехренском районе Мухосранской области!

2

Пацанов избили в шесть часов вечера. Трое русских мальчишек возвращались из кино. С ними был парень из Казахстана. Все четверо учились в школе при посольстве, где работали их родители. Ребята не заметили опасности вовремя. В Варшаве русскую речь можно услышать часто, никто на это не обращает внимания, и парни привыкли. Увлечённые беседой, разговаривали громко, изредка отвечая на звонки мобильников. Когда вышли на улицу Идзиковского, к ним подошли бритоголовые в спортивных костюмах.

- Ну что, поговорим? - выкрикнул кто-то из толпы.

- Да что с этой швалью разговаривать? - сказал другой бритоголовый.

Он подошёл к русскому мальчишке и сорвал с его шеи цепочку.

- Вон из Польши, вша российская! - прорычал ещё один скинхед.

Бритоголовые отобрали у всех четверых мобильные телефоны и отняли документы.

- Ну что там? - нехотя поинтересовался вожак, который был чуть постарше прочих.

- Так и есть, - сказал другой скинхед, мельком заглянув в документы, - они из России. Этот - русэк и те двое

- А вон тот - казах.

- Проверь, у них должны быть деньги.

- Есть, есть форса.

Мальчишек повалили на землю. Били ожесточенно, с удовольствием, пинали ногами в животы, нецензурно бранились, ругали Россию и Путина.

Русские нашли в себе силы подняться, вырвались, побежали к автобусной остановке, но их догнали и там. Редкие прохожие, наблюдавшие эту сцену, онемели от ужаса. Никто не отважился вступиться за малолеток. Избиение продолжалось и на остановке. Подростки уже почти не сопротивлялись, лишь закрывали наиболее уязвимые места. Потом, очевидно, вожак подал сигнал, "скины" влезли в автобус, и вся компания бритоголовых быстро скрылась из виду.

Пострадавших доставили в больницу. Польские врачи оказали им помощь, записав в своих бумагах, что у подростков имеются многочисленные синяки, ссадины и ушибы. Глава госпиталя МВД Польши Марек Дурлик заявил, что ни у одного пострадавшего нет сотрясения мозга. Медики сообщили о случившемся родителям подростков. В больницу приехала врач российского посольства Наталья Заказчикова. Она тоже обследовала ребят и не согласилась с заключением польских медиков. Заказчикова сделала официальное заявление: "Обследование российских школьников проводилось в воскресенье вечером в моём присутствии дежурным хирургом госпиталя МВД в Варшаве. Как врач констатирую у российских граждан получение множественных ушибов головы, лица, грудной клетки, живота, были надломы зубов, ссадины рук. Двое подростков получили сотрясение головного мозга первой степени. Однако при этом не был вызван врач-невропатолог, которому полагается делать заключения о наличии или отсутствии такой травмы. В ближайшее время будут проведены необходимые консультации с невропатологом и соответствующие исследования".

Немедленно обо всём узнали в полицейском управлении Варшавы. Полиция начала расследование. Польские власти назвали избиение российских мальчишек "прискорбной случайностью". Представитель варшавской полиции сказал, что нападение не было преднамеренным: "Пьяная толпа из пятнадцати хулиганов могла напасть на кого угодно". В российском посольстве заявили, что нападение было заранее организовано и является запланированной провокацией.

"Реакция дипмиссии будет жёсткой, - сказал временный поверенный в делах Российской Федерации в Польше Владимир Седых. - Вероятнее всего, позиция польских медиков заключается в том, чтобы придать инциденту как можно более мягкий характер".

"По линии МИД РФ, а также посольства России в Варшаве готовятся решительные жёсткие шаги в связи с данным инцидентом. Скорее всего в министерство будет приглашён польский посол", - сообщили в МИД России.

Несмотря на заявление пресс-секретаря Министерства иностранных дел Польши о том, что в Варшаве рассматривают этот инцидент как "достойный сожаления акт бандитизма и хулиганства", польскому МИД была вручена нота протеста, в которой говорилось о "неприемлемости ситуации, когда жизнь и здоровье российских граждан, проживающих на территории Польши, оказываются под угрозой". Разгорелся дипломатический скандал. Российская сторона потребовала официальных извинений за инцидент с детьми дипломатов; согласно международному праву, дети обладают таким же иммунитетом, как их родители. Польский посол в России Стефан Меллер сказал: "Я абсолютно уверен в том, что это исключительно криминальная проблема, которая не имеет никакого касательства к российско-польским отношениям".

Президент России Владимир Путин назвал варшавское происшествие "недружественным актом" по отношению к его стране и поручил своей администрации "вступить в контакт с польскими коллегами и понять, что делают польские власти для того, чтобы адекватно отреагировать" на инцидент с избиением. Руководитель администрации президента Польши Вальдемар Дубанёвский заявил, что Польша не должна извиняться перед Москвой и что инцидент с детьми российских дипломатов "не требует каких-либо политических жестов": подобные случаи происходят всюду, а негативная реакция россиян в связи с нападением на российских старшеклассников явно преувеличена. По его мнению, после того как Польша поддержала "оранжевую революцию" на Украине, "следовало ожидать подобных ситуаций".

- Ребята, куда вы прётесь? - сказала жена Ростокина Ольга. - Ужас, что творится!

- Вполне предсказуемая реакция российских властей, - мрачно заметил Герман. - Если бы в Москве избили польских детей, в Варшаве подняли бы такой же шум.

- В Москве не будут избивать поляков, - возразил Дмитрий. - У нас достаточно цивилизованная страна, чтобы не допустить

- Да ладно тебе! - отмахнулся Дотышев. - Плетёшь невесть что! В любой стране полно отморозков.

- А он, Гера, ещё и дочку с собой тащит, - сказала Ольга. - Вас там побьют, как собак, а потом наш МИД выразит "озабоченность" по поводу случившегося.

- Нас фиг побьёшь! - вмешалась Таня. - Я знаю пару таких приёмчиков, что ни один поляк не

- Ох, Танюша, ты бы помолчала немного, - вздохнул Ростокин.

По телевизору каждые полчаса передавали новости о дипломатическом скандале.

- И с визой проблемы, - сказала потом Ольга.

- Уже никаких проблем нет, - ответил Дмитрий. - Я нашёл фирму, которая решает такие вопросы за два дня. И даже "приглашений" не требуется. Представьте себе, эта фирма располагается в самом центре Москвы, на Тверской! Я оставил им наши паспорта.

- Оказывается, всё можно решить, если... заплатить, - усмехнулся Герман.

- Но это стоит теперь не четырнадцать долларов, а все сорок.

- Ну, разница-то небольшая, - смущённо почесал щёку Дотышев.

- Лучше бы вы эту "разницу" проели в Польше, - заметила Ольга.

- Кстати, па, а там, в Варшаве, есть что купить? - поинтересовалась Таня.

- Ну, начинается, - вздохнул Дмитрий. - Тебе бы всё о шмотках

Он подсел к компьютеру и вошёл в интернет.

- Вот-вот, - одобрил Герман, - ну-ка прозондируй там, как нас собирается встречать "братец Лех"

Ольга отправилась на кухню ставить чайник на плиту. Она вымыла чашки, сделала несколько бутербродов, выложила на блюдце мармелад и сушки. А когда вернулась в гостиную, Дмитрий уже быстро переводил с польского, читая с экрана.

- Так, что тут у нас? "Путин подчеркнул, что Россия должна обязательно прореагировать на недружественный акт Польши, который нельзя назвать иначе, чем преступление"

- Ну, с этим не поспоришь, - усмехнулся Дотышев.

- А вот разговорился какой-то варшавский врач гм Высоцкий. "При таких травмах не требуется госпитализация". Что ещё?.. Ага: "Врач заявил, что сломан зуб у одного из подростков, у других - поверхностные травмы головы, и ни у кого не было потери сознания" А вот ещё: "У двоих не было ни одного повреждения на теле Если бы мы заподозрили мм встшонс музгу" Сотрясение мозга, должно быть "обязательно предложили бы госпитализацию" Это сказал какой-то Дурлик, директор госпиталя тут какая-то аббревиатура. Должно быть, это означает "МВД", надо посмотреть в словаре

Близоруко щурясь, Герман заглянул в монитор.

- Что ты там бормочешь? Лучше вот здесь почитай, - он ткнул пальцем в экран. - Похоже, тут отклики "простых поляков".

- Да-да, сейчас, - Дмитрий ненадолго замолчал, глядя в монитор и шевеля губами. - Тут около семисот комментариев!

- Ого! Поляки оживились! - засмеялся Герман. - Читай.

Дмитрий снова замолчал, медленно вертя колёсико компьютерной "мышки".

- Ну, что там? - не выдержала Ольга. Она принесла из кухни заварной чайник.

- Известно что, - пожал плечами Дмитрий. - Бурный восторг по поводу случившегося. Вот, например: "Меня не удивит, если выяснится, что именно Россия организовала это избиение. Она поднаторела в таких провокациях. В следующий раз русского ребёнка вообще украдут".

- Вот мерзавцы! - ахнул Герман.

- Ну, не все мерзавцы, не надо так, - возразил Дмитрий. - Вот, к примеру: "Мы можем извиниться - но ИНДИВИДУАЛЬНО, ЧАСТНЫМ ОБРАЗОМ" Эти слова - видишь? - написаны прописными буквами. "Извиниться перед семьями избитых детей"

- Ну, хоть что-то, - кивнула Ольга. - У кого-то там проснулась совесть.

- "Но не перед Россией как государством, - продолжал читать Ростокин, - потому что именно Россия должна извиниться перед нами за деяния большевиков, пакт Молотова-Риббентропа, Катынь, СССР и коммунизм"

- Слушай, они что - решили нас затрахать этим пактом? - не сдержался Дотышев.

- Потише, здесь дети.

- Вот ещё, "дети", - ухмыльнулась Танька и подошла к отцу поближе.

- "Даже если вспомним нападение поляков на Москву в семнадцатом веке, то и тогда руски" Они нас называют "русками", - пояснил Дмитрий.

- А мы их "пшеками", - загоготал Герман. - Нормально. Дружба народов. Так что же там натворили "руски"?

- "Руски нагрешили больше, чем мы"

- Хорошо, что хоть знают о польской интервенции семнадцатого века.

- А кто там из русских "нагрешил"? - удивился Ростокин.

- А-а - махнул рукой Дотышев, - все чудили: и поляки, и русские. Были среди москвичей предатели. А кое-кто из думных бояр приглашал Владислава, сына короля Сигизмунда, взойти на московский престол.

- А что же Владислав?

- Стал кокетничать, как девочка: "Жить, говорит, не могу без католической веры, не поеду в Москву".

- Ну и дурак, - фыркнула Танька. - Стал бы русским царём.

- Правильно сделал, что не поехал, - возразил Герман. - Его тут рано или поздно замочили бы в сортире, это точно.

- А сначала отобрали бы мобильник и выбили зуб, - засмеялась Танька.

- Не вмешивайся во взрослые разговоры! - рассердилась Ольга.

- Ты читай, читай, - сказал Герман Дмитрию.

- Ну вот, например: "16-17 лет - это дети???" А вот ещё: "Во-первых, дети дипломатов должны ходить под присмотром охраны. Во-вторых, каждый прохожий мог бы стать жертвой нападения в тот день" - продолжал читать Дмитрий. - "Пусть сволочи радуются, что не получили по башке, как тысячи поляков, убитых, например, в Катыни".

- Опять Катынь вспомнили, - скривился Дотышев.

- Они о Катыни всегда помнят, - вдруг рассердился Дмитрий. - И правильно делают! Потому что давно уже пора рассказать о Катыни правду. Если бы не Катынь, наши народы давно уже относились бы друг к другу иначе.

- Если бы не было Катыни, - возразил Герман, - вспоминали бы что-то ещё. Потому что есть деятели, которым выгодно, чтобы мы грызлись, как собаки!

- Почему же это?

- Представь: соседи жили бы в мире, поддерживали бы друг друга. Культурный обмен, экономические связи, туризм Что бы тогда было?

- Что? - не понял Ростокин.

- Кирдык Америке - вот что! Миром правит горстка мерзавцев, и никакие президенты им не указ.

- Ясное дело, "мировое правительство", - усмехнулся Дмитрий. - Позволь, я продолжу, тут интересно. "Конечно, попросим прощения, виновных расстреляем и введём рубль вместо евро" Это, я полагаю, сарказм. А тут серьёзнее: "Пусть сначала Россия! Извинимся, когда вы сами извинитесь за Вторую мировую войну, коммунизм, газ, Катынь и так далее"

- Вот ведь наглость какая! - возмутилась Ольга. - Наши мужики в Сибири газ добывают - наш газ, между прочим, российский, - комаров кормят, живут без семей, пашут день и ночь

- А что это они нам войну вспомнили? - удивился Дмитрий.

- Видишь ли, Дёма, они, по всей видимости, считают, что Вторую мировую начали русские.

- Что ещё за бред?

- Ну да! Многие в Польше думают, что русские напали на Польшу одновременно с немцами, забыв о том, что Советский Союз в тридцать девятом году пошёл освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию - якобы "свои территории" - на три недели позже.

- А чьи же, по-твоему, это были территории?

- А хрен его знает! - пожал плечами Герман. - Тут как посмотреть. В начале тридцатых годов в Западной Украине, например, на десять миллионов украинцев было всего два миллиона поляков, да и поляки эти, как говорится, "понаехали" Не все, конечно. Были и среди коренных жителей поляки. Когда-то эти земли назывались Русью... Слушай, не до лекций мне сейчас. Ты дальше читай.

Ростокин снова повернулся к компьютеру.

- Ну, тут в адрес нашего президента: "Уже не те времена. Нужно твёрдо стоять на своей земле. Нужно посчитаться с Путиным так, как он того заслуживает".

- Не любят Путина поляки...

- Почему?

- Да мало ли Например, на юбилее Великой Победы он не назвал, понимаешь ли, поляков самыми главными победителями Гитлера, - сказал Дотышев.

- А как он их назвал?

- Он, знаешь ли, вообще о них не вспомнил. А поляки, между прочим, тоже бились с фашизмом. Армия Крайова была самой большой подпольной армией в Европе. А Путин о ней ни слова.

- А вот опять о нём: "путин" Глянь, с маленькой буквы написали! "поцелуй поляков сам знаешь куда".

- О господи! - вырвалось у Ольги. - Мужики, куда вы собрались ехать?

- А вот ещё что пишут: "СССР по-прежнему существует!"

- Они там что - взбесились? - возмутилась Ольга.

- Не все. Есть и здравые высказывания: "Я хочу попросить прощения за этот инцидент от имени тех, кто на это никогда не отважится. Потому что мне стыдно. И не имеет значения, было ли сотрясение мозга или нет и сколько зубов выбито. И какая разница, кто это был - русские или немцы? Потому что хулиганство нужно наказывать!" А дальше на ту же тему: "Можно, конечно, попросить прощения и сохранить достоинство, но для этого надо быть Человеком, а не политиком!"

- Разумно, - пробормотал Герман.

- А тут вообще ругаются. Один пишет: "Читая большинство комментариев, задумываюсь: это и вправду наша молодёжь?" И продолжает: "По-моему, нам должно быть стыдно, что в нашей стране, где декларируются европейские нормы поведения, кое-кто пишет такие агрессивные комментарии. Отсюда вывод: у нас страна полудурков" Ну, если, конечно, я правильно понял слово "пулглувки". Можно, наверно, перевести и как "недоумки" А ему отвечают: "Сам ты такой. И даже не полудурок, а круглый дурак!"

- Ну что ж, "здоровая" дискуссия, - заметил Герман.

- "Здорового" тут мало, - пробормотал Дмитрий. - Вот, к примеру: "Я люблю русскую культуру, поэзию, язык. Но то, о чём я узнал, есть обыкновенная российская провокация. Вероятно, российские власти сами это всё организовали. Интересно, сколько заплатили скинам?"

- Везде им мерещится заговор, - ухмыльнулся Дотышев. - Нам, впрочем, тоже.

Ростокин ещё раз щёлкнул мышкой и прочитал:

- "Кацапы, запомните: мы делаем с иностранцами то же самое, что вы делаете с чеченцами в их стране!"

- Таня! - всплеснула руками Ольга. - Ты никуда не поедешь! Пусть папа и дядя Гера едут без тебя.

Танька вразвалочку подошла к окну, повернулась к ним спиной, сунула руки в карманы джинсов и принялась насвистывать модную песенку.

3

Очень уж тесно в купе фирменного поезда "Полонез". Если один из пассажиров поднимается со своего места, остальным приходится поджимать ноги и сидеть, откинувшись на велюровую спинку. А когда кому-то хочется прилечь, тут уж и остальные готовят себе спальные места, потому что сидеть совершенно невозможно.

- Какой идиот придумал эти купе на троих? - ворчал Герман.

- Европейский стандарт, очевидно, - пожимал плечами Дмитрий.

- И самая большая глупость - эти три полки, одна над другой!

- Зато нашлось место для гардероба и умывальника.

Тане в купе всё интересно. Справа - три полки: нижняя, верхняя (оснащённая выдвигающимся бортиком, чтобы пассажир во сне не свалился оттуда) и - что особенно непривычно для русских - полка средняя, которая, если её опустить и поставить вертикально, служит ещё спинкой дивана, когда туристы сидят внизу, читают или беседуют. У противоположной стенки - что-то вроде шифоньера с перекладиной для плечиков и верхними "антресолями" для ручной поклажи. Здесь же, в "шкафу", пассажиры могут разместить свои чемоданы, если те туда влезут, конечно. Маленький столик в углу без труда превращается в рукомойник. Под ним - корзина для мусора. За зеркальной дверцей шкафчика над умывальником Танька нашла три бутылочки с водой. Дмитрий прочитал на этикетке, что это "жидкость для полоскания рта". А для того, чтобы пассажир смог залезть на верхнюю полку, возле двери стоит лесенка-стремянка.

- Ну и как вы себе представляете это? - ухмыльнулся Герман.

- Что именно?

- Водные процедуры, вот что! Я что же - разденусь до пояса, повернусь к вам задницей и буду здесь умываться?

- Ну, руки-то можно помыть без проблем, - возразил Ростокин. - А для более серьёзных надобностей в вагоне есть туалет.

- А жидкость для полоскания рта там есть?

- Возьмёшь с собой из купе!

- Европейский стандарт

- Тебе всё размах подавай, - иронизировал Дмитрий. - Тут, братец ты мой, придётся на время отказаться от утренней гимнастики. Иногда крайне полезно бывает почувствовать себя килькой к банке.

По привычке щурясь, Герман внимательно посмотрел на полки, потрогал среднюю.

- Если мы переведём полку из вертикального положения в горизонтальное, - сказал он, - она будет качаться, потому что укреплена только справа, а слева просто болтается в воздухе. Танюшка обязательно свалится оттуда ночью.

- А почему обязательно Танюшка? - возмутилась девочка. - Я буду спать наверху!

- Ну, не ты, так твой папаша.

- Ты невнимателен, Гера, - сказал Ростокин и вытащил из-за оконной шторки что-то вроде троса, задрапированного той же тканью, которой было обито нижнее сидение. - С помощью этой остроумной декоративной детали средняя полка надёжно крепится и слева.

В купе вошёл пожилой проводник, молча кивнул пассажирам, выложил на столик несколько упаковок чего-то съестного и поставил три бутылочки с водой. Когда он удалился, Герман и Таня оживлённо переглянулись.

- Это ещё что? Жидкость для потных ног?

- Нет. Просто лёгкий перекусон. Круассаны и минералка. Входит в цену билета.

- Неплохо Но этого мало! Они думают, что я буду всю дорогу питаться одними круассанами?

- Гера, перестань ворчать! - засмеялся Ростокин. - Мы не в самолёте. Остальные харчи достанем из наших сумок.

Поезд бойко стучал колёсами, и этот стук располагал к неспешным раздумьям. Таня полезла в рюкзак за плейером. Герман вытащил из внутреннего кармана пиджака сигареты.

- Вот что, друзья мои, вы тут располагайтесь, а я пойду покурю.

Ростокин достал из чемодана польский разговорник и открыл бутылку с водой. Дома он подчеркнул карандашом в этой книжице самые необходимые, по его разумению, фразы и теперь хотел ещё раз пробежаться по ним глазами. Особенно повторить числительные, потому что как обойтись в магазинах без числительных? Он без труда понимал смысл этих слов, когда встречал их в польских текстах, но если поляки называли цифры вслух, Дмитрий попросту терялся. Потому что слова вроде "щедэмджещёнт ощем" или "джевенчджещёнт пенч" <польск. семьдесят восемь... девяносто пять> для русского уха превращались в шершавую тарабарщину.

- Кеды ест настэмпны почёнг? - громко произнёс Дмитрий и поднял голову, словно прислушиваясь к фразе.

- Что? - удивилась Таня, вынимая один наушник из уха. - Кто ест кеды?

- Я спросил: "Когда идёт следующий поезд?"

- Прикольно.

- А вот ещё: "Як длуго трва подруж?"

- Что-то про подружку на траве, - хихикнула Танька.

- А вот и нет! Это означает: "Сколько времени продлится путешествие?"

- Смешной язык.

- Ничего смешного. А если бы ты послушалась меня два года назад и тоже стала изучать польский, сейчас бы всё понимала.

- Па, забей, - вяло отмахнулась Таня. - Опять ты со своими наездами.

- Что за выражения! - возмутился Дмитрий. - Неужели ты не понимаешь, что в этой фразе зашифрован неприличный смысл?

- А что тут такого?

- "Па, забей", - Ростокин сердито передразнил дочку. Потом задумался. И улыбнулся своим мыслям: - Ни одни поляк не поймёт тебя, даже если он хорошо говорит по-русски.

- А то! - приосанилась Танька. - Наш язык ни один забугорный чел не прорюхает. А что это за байда: "щедэм ощем"?

- Польские цифры. "Щедэмджещёнт ощем", например - это всего лишь "семьдесят восемь". Согласись, звучит похоже, если как следует прислушаться.

- Язык сломаешь.

В коридоре, за дверью купе, послышался шум. Там разговаривали на повышенных тонах и явно ссорились. Одним из говоривших был Герман, другим - скорей всего проводник.

- Если вы думаете, что вы тут самый главный, а все остальные просто погулять вышли, то ошибаетесь, - горячился Дотышев. - Мы оплатили проезд, а вы тут всего лишь проводник, а значит обслуживающий персонал. И вы не должны делать мне замечания

- Курить - в тамбур! - шумел проводник, с трудом подбирая русские слова. - Там есть табличка. Написано "Курить" - смотри туда и кури!

- Я буду смотреть не туда, а сюда, в окно! - злился Герман. - В русских купейных вагонах курят в коридоре.

- А в польских - в тамбуре!

Дмитрий вышел к спорщикам.

- Гера, кончай! Сказано, "в тамбуре" - значит, в тамбуре.

- Дима, - Дотышев эмоционально протянул к Ростокину руки, - я и не возражаю. А только этот его тон - нехотя, сквозь зубы Он смеет делать мне замечания.

- Смею! Умею! - настаивал на своём проводник.

- Никакого уважения к пассажирам. Мы для него пустое место.

- Тебе показалось, Гера, - тихо сказал Ростокин. - Гаси сигарету и пойдём в купе.

Он потянул друга за рукав.

- Паперос! - возмутился проводник. - Куда тутай бросить паперос?

- В окно! - отрезал Герман.

- То не вольно не можна!

- Да всё у нас можно, - отмахнулся Дотышев и пошёл за Дмитрием.

Они затворили за собой двери купе и сели. Таня с удивлением и интересом следила за происходящим. Дмитрий исподлобья глянул на Германа и сказал:

- Ты меня удивляешь. Вроде бы взрослый человек

- Понимаешь, Диомид, мы для них и в самом деле русэки руски

- Да с чего ты взял?

- А что же он кривится, когда со мной говорит?

- А что же, по-твоему, он должен тебе улыбаться?

- Да! Должен! Потому что он работает в международном вагоне.

- Ты нарушаешь порядок, а он должен тебе улыбаться? А кроме того, не забывай, что они из одного с нами "социалистического лагеря". Они всё ещё там, в "коммуне"...

- В какой ещё коммуне?

- Социалистический строй поляки пренебрежительно называют "коммуной". Ты вспомни, разве был тогда, лет двадцать назад, хоть какой-нибудь приличный сервис?

- У нас не было, а у них на западе

- И у них тоже! Какой это, к чёрту, "запад"? Но я не думаю, что он хотел тебя обидеть. Просто у них такая манера изъясняться. Обрати внимание, например, как говорят с русскими, скажем, украинцы: вроде бы с плохо скрытой иронией. Но это всего лишь интонация. У них другая музыка речи, понимаешь? И у поляков тоже, между прочим.

Герман задумался.

- Тебе, конечно, виднее, ты их знаешь лучше, - сказал потом он. - Но мне кажется, что тут всё не так просто. Обрати внимание, сколько лет этому проводнику.

- Ну, шестьдесят или что-то около того. Ну и что?

- Воображаю себе, сколько лет ему промывали мозги: социализм, дружба народов, "старший брат" на востоке

- К чему ты клонишь?

- У них наверняка была и другая пропаганда - антирусская, неофициальная, о которой не писали в газетах и не говорили по телевидению.

- В любой европейской стране была и есть антирусская пропаганда. Мы всегда на виду, всегда на первых ролях - и в хорошем, и в плохом.

- А ты уверен, что плохое они уже забыли?

- Что именно? - спросил Ростокин.

- Вот смотри: кто в нашей стране вспоминает о Катыни или о войне с поляками в двадцатом году? Для нас всё это - дела давно минувших дней. Наша молодёжь даже не слыхала никогда о Катыни или о войне с "белополяками". Я преподавал историю в школе и хорошо знаю, что ученикам плевать на всё это. Они живут в сегодняшнем мире. Наша реальность - компьютерные игры, мыльные оперы по телевизору, сексуальная распущенность и прочее

- У них то же самое.

- А вот и нет. Ты ведь читал высказывания "простых поляков" по поводу избиения русских мальчишек в Варшаве несколько дней назад. Не забыл ещё, наверно, как они нам тотчас же и Катынь припомнили, и Сталина, и тридцать девятый год Как будто мы в ответе за это.

- Как определить, кто в ответе за это, Гера? - негромко возразил Дмитрий.

- Но уж во всяком случае, не ты и не я!

- Неужели же ты думаешь, что проводник ждёт от нас извинений за тридцать девятый год?

- Он, конечно, ничего от нас не ждёт. Но в голове у него вот что: передо мной русские, это они напали на мою страну в тридцать девятом.

- Бред всё это, Гера.

- Никакой это не бред! Когда ты встречаешь на Тверской в Москве немцев, которые, расправив плечи, шагают по тротуару, по-немецки горланят на всю улицу и ржут, как лошади, - ты о чём думаешь? Какие ассоциации вызывает у тебя немецкий язык? Стихи Гёте? Нет! Наверняка в их речи тебе чудится и "аусвайс", и "руссиш швайн", и "хэндэ хох"!

- Пожалуй, ты прав, - пробормотал Дмитрий. - Понимаю, что это глупо, но Как избавиться от дурацких параллелей? Память на генном уровне.

- Уверен, что у поляков - то же самое как по отношению к немцам, так и по отношению к русским.

- Я, конечно, знаю, Герман, что дату "семнадцатое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года" они помнят крепко.

- Эту-то дату помнят, а другую - когда немцы пошли на них войной - боюсь, что нет, - сказал Дотышев. - И у многих из них, мне кажется, эти две даты слились в одну. На их Польшу напали. Кто напал? Немцы с русскими! А ведь немцы пришли на три недели раньше.

- Я вспоминаю разговор с одним пожилым варшавянином, - продолжал Дмитрий задумчиво. - Он мне сказал, что это из-за русских они проиграли Гитлеру в тридцать девятом. Дескать, с фашистами поляки рано или поздно справились бы, если бы не советский "нож" полякам в спину.

- А этот твой собеседник не вспомнил ли о том, что как раз к этому времени польские власти успели проиграть войну, бросили свой народ и армию и сбежали в Румынию? А знает ли он, что Красная Армия в тридцать девятом году ничего чужого не взяла, а лишь пришла вернуть то, что вынуждена была уступить Пилсудскому по Рижскому договору после войны с "белополяками"?

- Герман, ты сам себе противоречишь. Помнится, недавно ты говорил, что ещё неизвестно, чьи это было территории - советские или польские. Я имею в виду Западную Украину и Западную Белоруссию. Этот спор не нам с тобой судить. Если Советский Союз пошёл отбирать у поляков "своё" семнадцатого сентября, значит и тремя неделями ранее наши войска подтягивались к границе. Несложно представить себе опасения польских властей в то время

- Ну хорошо. Тогда вот тебе ещё один аргумент. Поляки считают, что в тридцать девятом году наша страна вероломно воткнула им нож в спину. Но забывают о том, что в девятнадцатом такой же нож воткнула в спину молодой большевистской России именно Польша!

- Ну, в то время вся Европа старалась в меру своих сил

- И Польша в том числе. "У большевичков в Сибири Колчак, на юге Врангель, там - деникинцы, тут - махновцы, со всех сторон - японцы, американцы и французы, - решил Пилсудский. - А давай-ка и мы под шумок, при поддержке Антанты и с Божьей помощью, себе кусок пожирнее от России оттяпаем - чтоб раздольно было, чтоб от моря до моря"

Ростокин задумчиво постучал пальцами по столу.

- И всё же ты должен признать, что проводник прав, - сказал затем он. - Если начнётся пожар, спросят с него, а не с тебя.

- Это я понимаю, - ответил Герман, пристраивая наушники к своему портативному радиоприёмнику. - А только и ты пойми: взбесило меня это его "Хлопче, тут палить не вольно". Мне тридцать восемь лет, а он мне - "хлопче"

- Вот странно, - тихо произнёс Дмитрий, поудобнее устраиваясь на своей полке, - а для меня это его "хлопче" прозвучало бы совершенно безобидно.

Придерживая пальцем наушник, Дотышев стал искать русскоязычную радиостанцию. За окном вагона сгустилась тьма, и лишь редкие тусклые огоньки полустанков стремительно проносились мимо, на мгновение выхватывая своим слабым светом однообразные картинки тихого захолустья: шлагбаумы с красными фонарями стоп-сигналов, оштукатуренные фасады низких станционных зданий, узкие платформы, густую, ещё зелёную, ещё не пожелтевшую растительность лесопосадок вдоль железнодорожного полотна.

Дмитрий покосился на друга, который слушал радио.

- Ну, что там новенького? Что слышно?

- Плохой сигнал, всё шипит, звук плывёт. Удерживаю станцию минуты две, потом она уходит. Я тут кое-как, на средних волнах Переловили террористов, которые устроили взрывы в лондонском метро. Почти все - арабы. Ещё: теракт в Шарм-эль-Шэйхе. Разрушен какой-то отель, сто человек погибло.

- Кошмар.

Герман помолчал, покрутил колёсико, чтобы настроить трансляцию получше.

- А вот ещё новость: в Москве забросали помидорами польское посольство - в знак протеста против избиения русских школьников в Варшаве.

- Там, в Москве, что - пикеты?

- Нет, говорят только о двух русских. Какой-то аспирант, а с ним журналист из газеты "Спецназ России". Ты знаешь такую газету?

- Нет.

- Облили стенку здания посольства томатным соком, а потом кинули несколько помидоров. Что-то такое уже было несколько лет назад: бросали помидоры и тухлые яйца, мочились на здание посольства - в тот раз, правда, американского.

- Это когда штатовцы бомбили Белград.

- А теперь вот снова акция протеста у иностранного посольства в Москве. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный

- Всё шутишь, Гера? А мне что-то не до шуток.

- Не волнуйся, их отпустили, - продолжал Дотышев, прислушиваясь к сообщению по радио.

- Кого?

- Аспиранта и журналиста ну, тех, которые с помидорами. Инцидент квалифицирован как "мелкое хулиганство".

- А что же поляки?

- Вроде бы не слишком шумят по этому поводу. Помидорная бомбардировка не нанесла большого урона зданию посольства Всё, потерял волну. В поезде обычно не ловится. Чудо, что вообще хоть что-то услышал. Тут рядом какой-то город? Уже по Белоруссии едем?

Ростокин глянул на часы.

- Ладно, Гера, давай спать.

- А что же ещё делать? - Дотышев зевнул, завозился на своей полке, устраиваясь поудобнее.

Дмитрий закрыл дверь на замок, выключил свет, улёгся, с удовольствием вытянул ноги.

Дорога успокаивает нервы, меняет ритм жизни, придаёт новый смысл человеческому существованию. Извечная московская суета, подъём по сигналу будильника, беспрестанная болтовня по телефону, толкотня в вагонах метро, угрюмые утренние лица москвичей, уткнувшихся в свои газеты и книги по дороге на работу, постоянная досада оттого, что всё время куда-то опаздываешь, жизнь по давно устоявшемуся расписанию, в которое то и дело приходится вносить новые коррективы, - всё это осталось позади, и теперь уже некуда спешить, и не нужно поглядывать на часы и с методичностью робота высчитывать время потерянное и время оставшееся. Всё, всё теперь известно и рассчитано заранее, и ничего уже не зависит от самого пассажира, и нужно лишь смириться с этой мыслью. Есть особый уют в этих тесных купе; в них хорошо спится, и иначе, совсем иначе ценишь, скажем, чистое полотенце, глоток горячего чая, шорох перелистываемых страниц журнала, неторопливую беседу с приятным попутчиком, и вовсе не в тягость молчание, когда исчерпаны все темы для разговоров и остаётся лишь одно - смотреть в окно, с интересом примечая любую мелочь, на которую в обычной жизни не обратил бы внимания вовсе. В Бресте, когда меняли у вагонов колёса для более узкой колеи, Герман, Таня и Дмитрий даже не проснулись толком - так устали за день и так благотворно повлияла на них внезапная тишина в остановившемся поезде. С таможней не было никаких проблем. Никто не стал проверять чемоданы пассажиров, лишь попросили показать паспорта, которые Дмитрий приготовил загодя, положив их на столик у окошка. Тот факт, что они пересекли польско-белорусскую границу и уже ехали по территории чужого государства, на успевшего привыкнуть к зарубежным поездкам Ростокина не произвёл никакого впечатления. Он лишь равнодушно глянул в окно и, не обнаружив за стеклом ничего нового, опять уснул.

И только утром, когда уже светало, в коридоре вагона началось движение и стало ясно, что близится конец их поездке, Дмитрий открыл глаза и понял, что Германа в купе нет. Через пятнадцать минут, основательно встревоженный, Ростокин вышел в коридор.

Германа он обнаружил в купе проводника. Дотышев преспокойно потягивал чай из стакана и негромко беседовал о чём-то с пожилым вагоновожатым. Дмитрий глазам своим не поверил. Он остановился в двери служебного купе и поздоровался - больше с поляком, нежели с Германом. "Чещч" <польск. Привет>, - коротко кивнул ему проводник и снова повернулся к своему собеседнику.

- Вот я и говорю, - закончил Герман, поднимаясь со своего места, - у нас появилась возможность ездить за границу, а народы-соседи по-прежнему ничего не знают друг о друге.

- То так, - ответил проводник, тоже поднимаясь. - И ниц не можемы на то пораджич ничего не можем с этим сделать.

- Мы-то можем, - засмеялся Герман, - да кто ж нам даст?

- Розумем, то жарт, - улыбнулся проводник.

- Что такое "жарт"? - не понял Дотышев.

- То смех, шутка.

- Вот разве что смех Нам только это и осталось.

- Не, не тылько щмех, - возразил поляк. - Ешче глова на рамёнах голова на плечах должна быть.

- Это точно, - согласился Герман. - И, скажу я вам, пан Михал, везде есть люди, которые понимают это. Всё будет нормально.

- Не ма вонтпливощчи, - кивнул проводник. - То значи никакого сомнения.

Дотышев протянул ему руку.

- Спасибо за угощение, пан Михал. - И добавил по слогам: - Дзень-ку-ю.

- На здрове, хлопче.

Когда вернулись в своё купе, Дмитрий, непроизвольно оглянувшись, зачем-то затворил за собой дверь и тихо спросил:

- Гера, что это значит?

- Что именно? - Дотышев притворился, будто не понимает.

- Ты ведь с ним вчера поругался!

- А сегодня подружился! Нам, татарам, один хрен, - и Дотышев громко захохотал, наслаждаясь произведённым эффектом.

Таня свесилась с верхней полки и с удивлением посмотрела на развеселившегося попутчика. Чуть успокоившись, Герман сказал:

- Ну а что хороший, в сущности, мужик. Я легко нашёл с ним общий язык.

- Я слышал: он тебе по-польски, ты ему - по-русски.

- Мы прекрасно поняли друг друга, - Герман с видом триумфатора расправил плечи. - И совсем не нужно знать польский язык, чтобы понимать, о чём тебе говорят поляки.

- Как ты вообще оказался у него в купе?

- Дело было так. Пошёл я искать расписание движения поезда. Вижу, проводник возиться с какими-то узлами. Очевидно, собирает постельное бельё или одеяла. Гляжу, пыхтит, сопит, раскраснелся Жалко мне стало его. Давай, говорю, папаша, помогу, чего уж там. Вместе забросали все его узлы на верхнюю полку, а потом он мне чаю предложил. Ну, разговорились. Я, конечно, извинился за вчерашнее. Мы ведь не дикари.

- А о чём беседовали?

- Социализм вспомнили, "коммуну". Я ему сказал, что раньше граница была на замке, а мы о поляках знали гораздо больше, чем сейчас. А потом стали с ним по очереди вспоминать о том, что было раньше. Он мне про Высоцкого, я ему - про "Червоных гитар". Он мне про Бондарчука, я ему - про "Четыре танкиста и собаку", Збигнева Цыбульского и лейтенанта Клосса. Он - про Чехова, я - про Станислава Лема. Потом вспомнили фестиваль в Сопоте, и он мне спел "Арлекино". А я ему рассказал про "Кабачок 13 стульев". Вот так и поговорили

- Чудеса да и только, - вымолвил Дмитрий и развёл руками.

4

Несмотря на свои семьдесят, Новаковский выглядел бодрым и моложавым. Они заметили его сразу. Высокий, подтянутый, он энергично шёл по платформе Центрального вокзала Варшавы к их вагону, весело махал рукой и улыбался.

- С приездом, ребята, - сказал Новаковский и немедленно заключил Дмитрия в объятия. Потом поцеловал Таньку и с любопытством глянул на Дотышева.

- Это мой друг Герман, - представил Дмитрий приятеля. - Редактор книжного издательства. Я вам о нём писал.

- Вообще-то я учитель, - отчего-то смутился Герман. - Но уже несколько лет как оставил это занятие

- Ну что ж, все редакторы в каком-то смысле учителя, - засмеялся Новаковский. - Они лучше нашего знают, как нам, грешным, писать и что именно. Гжегож, - представился журналист. - Хочу сразу предложить тебе, Герман: не зови меня на "вы", потому что это пустая формальность. Если на "ты" удобнее, то почему бы и нет? Я понимаю, конечно, что с вами, русскими, это почти никогда не проходит: Дмитрий, например, так и не научился говорить мне "ты". Более того, когда он обращается ко мне, никогда не забывает моего батюшку

- Нам, Григорий Богданыч, как-то привычнее - начал было Дмитрий, но Новаковский его перебил:

- Поступайте, как вам удобнее. У вас говорят в таких случаях: "Чувствуйте себя как дома"

- "Но не забывайте, что вы в гостях", - улыбнулся Ростокин.

- У меня в гостях вам не нужно помнить о том, что вы в гостях, - Новаковский продемонстрировал идеальную европейскую улыбку.

- Вы хорошо говорите по-русски, пан Гжегож, - заметил Герман.

- Спасибо. Я много ездил по вашей стране.

Новаковский попытался было подхватить один из чемоданов, но Ростокин его остановил:

- Ну что вы, мы сами

- Нам на Варшаву Всходню. Это такой "кусок"... в общем, часть этого большого вокзала, откуда уходят пригородные поезда. К сожалению, в моей квартире на Раковецкой ремонт. Как у вас говорят: затяжной долгострой. Але ниц страшнэго <польск. Но ничего страшного>: поедем в лес, там у меня дом.

- Я знаю, знаю, - Дмитрий вертел головой.

- Цо шукаш?

- Кантор. <польск. - Что ищешь? - Пункт обмена валюты.> Надо поменять деньги. Боюсь, что у вас в Лесной Подкове нет ни одного обменника.

- Не бойся. Там и правда нет кантора. Але ж то ерунда, - он с удовольствием произнёс это русское слово и негромко засмеялся. - Поднимемся на эскалаторе, там найдём.

Новаковский повёл их по лабиринту вокзала Варшава центральная мимо сувенирных лавок, маленьких кафе на три-четыре столика, киосков с газетами и журналами, книжных магазинчиков и полутёмных пивбаров. Дикторша почти не замолкала - постоянно объявляла прибытие и отправление поездов, но даже Ростокин мало что понимал в её сообщении из-за гулкого эха под сводами высокой кровли вокзала. Лишь два слова то и дело различал Дмитрий: "почёнг пощпешны" (скорый поезд), - и это словосочетание почему-то веселило его.

- Поспешный, поспешный почёнг, - бормотал Ростокин и глупо улыбался.

Танька то и дело отбегала к киоску, чтобы получше рассмотреть приглянувшуюся ей безделушку или забавную открытку, и Ростокину, который катил за собой огромный чемодан на колёсиках, приходилось останавливаться и ждать.

- Таня, не отставай, мы не дома.

Новаковский, заложив руки за спину, шёл неторопливо, словно прогуливался. Возле продуктового магазина он попросил гостей подождать его.

- Нужно купить какой-нибудь еды, - пояснил он. - А то у меня в Лесной Подкове в холодильнике как Мамай прошёл. Ванда уехала в Ольштын читать лекции, приедет только через два дня.

Гости предложили ему свою помощь, но Новаковский лишь отмахнулся:

- Если не будет очереди, я быстро.

Когда он вошёл в магазин, Герман спросил:

- А кто такая Ванда? Чем занимается?

- Жена Гжегожа. Профессор университета. Кажется, культуролог или искусствовед В прошлый раз, когда я приезжал в Варшаву, видел в их домашней библиотеке на Раковецкой книги по постмодернизму, чешской и словацкой филологии, по искусству польского театра Некоторые написаны самой пани Вандой.

- Наверно, дама строгая, - предположил Герман. - Преподаёт в университете, читает лекции

- Ну что ты! - возразил Ростокин. - Радушная хозяйка, интеллигентная женщина, с ней интересно разговаривать.

- О чём?

- О чём угодно! Мне было любопытно, например, узнать, какой они видят сегодняшнюю нашу литературу. Вот об этом мы с ней и беседовали.

- Ну, и кого из наших нынешних она назвала? - скептически усмехнулся Дотышев.

- Ты не поверишь! Пелевина, Сорокина, Нарбикову, Пригова, Кенжеева, Витухновскую

- Кенжеева? Гм Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал. Ну, разве что Пелевина немного.

- Она многих вспомнила: Аксёнова, Маканина, Липскерова, Слаповского И не только российских - украинцев, между прочим, тоже: Юрия Андруховича, Оксану Забужко, Виктора Неборака, Миколу Рябчука В Польше следят за литературой соседей.

- Неужели вы говорили об украинской литературе? - удивился Герман.

- А что тут такого? У нас в России всё украинское - кино, эстрада, литература - terra incognita, а пани Ванда, например, мне рассказала о том, что, оказывается, украинский постмодернизм в литературе имеет свою программу: "Бу-Ба-Бу". То есть "бурлеск, балаган, буффонада".

- Слушай, а может быть, она литературовед?

- Говорю же: не знаю. А спрашивать было почему-то неудобно.

Они стояли возле стеклянной стены супермаркета и негромко переговаривались, ожидая Новаковского. И, очевидно, чем-то привлекли внимание полицейских, которые вдруг выросли перед ними. Один из полицейских, плотный усач с недобрым блеском в глазах, невнятно поздоровался и потребовал у русских документы. Дотышев и Ростокин переглянулись.

- А в чём дело? - немедленно полез в бутылку Герман.

Услыхав чужую речь, усач (очевидно, старший) спросил по-польски, откуда гости приехали, и его понял, разумеется, один только Ростокин.

- Из Москвы, - ответил он.

- По цо? Цель? - поинтересовался полицейский.

Этот вопрос был ясен и Герману.

- Да вот, надо нам тут разобраться, - ответил он и с вызовом глянул на стража порядка.

- Не розумем, - нетерпеливо дёрнул головой усач. <польск. Не понимаю>

- Помолчи, пожалуйста, - тихо сказал Дмитрий приятелю, почти не разжимая губ.

- Документы, - повторил полицейский и потряс перед носом у Ростокина своей жилистой лапищей.

- Мы туристы, - пояснил Дмитрий. - У нас здесь есть друзья. Сейчас поедем к ним в Подкову Лесную.

- А документы наши в чемодане, - вдруг подала голос Танюшка.

- В вализце? <польск. В чемодане?> Откройче!

- Это зачем ещё? - расправил плечи Герман.

- Что у вас там? Водка, сигареты?

- А вы что - таможня?

- Мы полицья!

- Разумеется, у нас есть водка! И коньяк тоже. Армянский, самый лучший!

- Откройче!

- Мы что-то нарушили?

- Не спорь, - всё так же тихо шепнул другу Дмитрий. И попытался изобразить на своём лице подобие улыбки. - Мой друг шутит жартуе. У нас только одна бутылка.

- Надо проверить, - заявил второй полицейский на неплохом русском. - И, если у вас мы найдём больше двух литров, отведём вас в участок.

- Почему же это? - взъярился Герман.

- Потому что - полицейский на секунду осёкся, вспоминая слово, - не положено.

- Два литра на три рыла - не положено?! - Дотышев уже почти кричал.

- Не три, а два. Она не рыло, - усач показал на Таньку. - Она - джецко рэбьёнок. Ей не вольно.

- Я уже год как курю! - заявила вдруг Таня.

Ростокин растерянно глянул на дочь.

- Ну, хоть ты успокойся

В этот момент из магазина вышел Новаковский. Мгновенно оценив ситуацию, он приблизился к полицейским и заговорил с ними так тихо, что даже Ростокин ничего не понял. Полицейские хмуро слушали, не перебивая журналиста. Усач старался не встречаться с Новаковским взглядом, упрямо смотрел в пол. Второй полицейский, тот, что помоложе, с нескрываемым любопытством поглядывал на Таньку и улыбался. Наконец старший что-то ответил Новаковскому - непонятно и негромко, потом коротко взял под козырёк, и они пошли себе прочь, даже не попрощавшись с русскими гостями.

- Ну вот, - облегчённо выдохнул Дмитрий и повернулся к Герману, - а ты с ними спорил.

- А ты бы, небось, услужливо распахнул перед ними свой чемодан, - сердито ответил Дотышев.

- А что же прикажешь делать? Драться?

Герман пожал плечами и с ненавистью посмотрел вслед удалявшимся от них полицейским.

5

До Лесной Подковы ехали минут сорок. Вагончик был невелик, меньше, чем в российских электричках, да и сам состав, чем-то напоминавший поезд метрополитена, оказался короче. Народу в поезде было не слишком много, и никто не обращал внимания на приезжих из России. Пассажиры негромко переговаривались, некоторые читали, а кто-то просто смотрел в окно. Новаковский пытался развлекать своих гостей беседой, но из-за стука колёс Дмитрий понимал далеко не всё, о чём ему говорил пан Гжегож, поэтому лишь вежливо кивал головой и предупредительно улыбался. Новаковский то и дело переходил на русский язык, и тогда Ростокину делалось неловко: ему казалось, что все пассажиры в вагоне слышат их разговор и понимают, что приехали русские. После того, как в Варшаве избили детей дипломатов, Дмитрию не хотелось, чтобы все знали, что он и его спутники - из Москвы. Он с любопытством поглядывал в окно, пытался найти там какие-то отличия от российских пейзажей и ничего не находил. Всё такие же, как в Подмосковье, невысокие домишки варшавского пригорода, такие же скромные здания крохотных станций, всё те же клёны, тополя и лужайки, потемневшие к августу лесопосадки, тянущиеся вдоль железнодорожного полотна. Изредка Новаковский комментировал то, что видел за окном:

- А вон там - деревня Отрэмбусы, где во дворце "Каролин" начал свои репетиции фольклорный ансамбль "Мазовше". Гастролируют по всему миру.

- Да, мы, конечно, знаем их. Помню, в магазине "Мелодия" на Ленинском проспекте в Москве долго продавался диск с их записями. Это было в восьмидесятые.

- Ты купил?

- Нет. В то время мы интересовались другой музыкой.

От платформы, где они вышли из вагона, до дома Новаковского было всего минут десять пешком. Пошли по асфальтированной дорожке мимо неброских домиков за скромными решётчатыми оградами с почтовыми ящиками и электрическими звонками возле калиток. Во дворах росли сосны, и было видно, что этим деревьям уже не один десяток лет. Однажды наших путешественников обогнала телега, запряжённая бойкой лошадёнкой, и вся эта картинка - и гнедая лошадка, резво тянущая старенькую колымагу, и тихо шуршащие шины повозки, и сам возница, кряжистый мужичонка в сдвинутой на затылок кепке, негромко отдающий короткие команды своей кобылке, - всё это привело Дмитрия в состояние тихого восторга.

- В Москве такого уже не увидишь, - пробормотал он.

- Такого не увидишь и в Варшаве, - засмеялся Новаковский.

- А вот и неправда, - возразил Дмитрий. - В Старом городе ездят почти такие же брички.

- Ну, то для туристов, для колорита.

- Жалко, что только для колорита. Увидишь такую тележку - и уже не хочется никуда торопиться, в движениях появляется особая осмысленность. Хочется просто подойти к лошадке и предложить ей сдобную булку.

- Дмитрий, ты романтик.

- Просто я устал от суеты мегаполиса.

Подошли к двухэтажному дому с балконом и покатой крышей. Во дворике за высокой оградой стояли пластиковые стулья и круглый столик, предназначенные, очевидно, для лёгких завтраков и ужинов, если позволяла погода. Из кустарника, росшего вдоль забора, вышел большой рыжий кот и, бросив презрительный взгляд на людей, лениво удалился за угол дома. Где-то рядом жужжала газонокосилка.

- Ну вот, - сказал Новаковский, - здесь моя обитель.

- Сколько же лет этому дому? - поинтересовался Герман.

- Пожалуй, лет восемьдесят. Если не ошибаюсь, он построен в середине двадцатых годов.

- Стало быть, ещё при Пилсудском

Новаковский улыбнулся.

- Никогда не задумывался о том, что это построено при Пилсудском. Думаю, правильнее будет сказать "в межвоенное двадцатилетие". Мы купили этот дом в шестидесятые годы и сразу отремонтировали. Милости прошу, - он сделал приглашающий жест по направлению к двери.

По крутой деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Пан Гжегож привёл их в свой кабинет - в просторную комнату с письменным столом, книжным шкафом и кожаным старомодным диваном с зеркальцем и декоративными полочками на высокой спинке. Двустворчатая дверь вела на широкий балкон с деревянными перилами. В противоположном углу кабинета стояла вполне современная софа, на которой лежали подушка и одеяло.

- Танюше будет удобно здесь, - Новаковский кивнул на софу. - А вы вдвоём вполне поместитесь на этом диване. Но если вам всё же кажется, что это для вас тесно, в доме есть ещё две комнаты, выбирайте любую из них.

- Не беспокойтесь, пан Гжегож, - сказал Дмитрий, - этот диван нам вполне подходит.

- На первом этаже у меня только подсобные помещения, мы там не живём. А здесь, - он махнул рукой куда-то на дверь, - есть всё, что нужно: кухня, душевая, санузел. Вот только куховарить нам придётся самим, пока не вернётся Ванда.

- Да, конечно, - кивнул Герман. - Тем более что мы приехали ненадолго, дня через четыре собираемся в Гданьск. Но хочется посмотреть, конечно, и Варшаву. Сюда мы будем возвращаться только вечером.

- Ну, как знаете. Пойду поставлю чайник.

Ростокин шагнул на балкон, потянулся. Следом за ним вышел и Дотышев. На балконе было так просторно, что там хватило места для кресел и стола. Со всех сторон дом окружали старые сосны. Герман облокотился на перила, закурил и, немного щурясь, задумчиво посмотрел вниз, на зелёный газон.

- Хорошо здесь, тихо, солнечно, - негромко сказал Дмитрий. - С погодой, кажется, повезло: на небе ни облачка.

- Для августа, пожалуй, прохладно, - возразил Дотышев.

- Зато нет дождя. Надеюсь, в Гданьске погода будет ещё лучше. Там ведь море и пляжи

- Ты взял плавки?

- Конечно.

- А я забыл, - вздохнул Герман.

- Ничего, купим в Варшаве. Думаю, что это не дорого.

- Слушай, а когда мы поедем в Варшаву? Надеюсь, ты не собираешься торчать здесь целый день?

Дмитрий удивлённо посмотрел на приятеля.

- Гера, сегодня мы туда не поедем. Это неудобно: только приехали Новаковскому наверняка хочется поговорить. Хороши же мы будем, если сегодня укатим в Варшаву.

- Чёрт знает что! - процедил сквозь зубы Дотышев. - Стоило тащиться в чужую страну, чтобы целый день провести в этом посёлке.

- Гера, не ворчи. Неужели ты не понимаешь, что это было бы бестактно по отношению к хозяину дома?

- Жаль: целый день потеряем. Вот почему я предпочитаю останавливаться в гостиницах.

- Между прочим, мы забыли, что привезли Богданычу подарки.

Они вернулись в комнату и достали из чемодана бутылку коньяка. В это время из кухни вернулся Новаковский.

- Ну, молодые люди, у меня почти всё готово. Я бы не назвал эту трапезу изысканной, но умереть с голоду я вам не дам, это точно.

- А у нас для вас сюрприз, - сказал Герман, протягивая Новаковскому бутылку. - Это армянский. Вы, наверно, никогда не пробовали армянский коньяк.

- Должен тебя немного огорчить: я знаю, что такое армянский коньяк, - улыбнулся Гжегож. - Я ведь неоднократно бывал в Советском Союзе и, между прочим, в Ереване тоже - правда, давно, ещё при советской власти.

- При коммуне, - понимающе кивнул Герман.

- Чувствую, что мой друг Дима тебя уже немного просветил в этом вопросе, - подмигнул ему журналист. - Хотя, если откровенно, мне этот наш жаргончик не нравится: глупо забывать прошлое, а тем более поливать его грязью.

- Ну, если это прошлое слова доброго не стоит, - пожал плечами Дотышев.

- Не всё было так плохо, как пытаются сегодня это представить наши пропагандисты. По крайне мере, раньше мы были моложе и нас любили девушки.

- А коньяк, кажется, один из лучших, - заметил Герман. - "Двин".

- Спасибо.

Новаковский выглядел по-настоящему растроганным.

- А ведь это ещё не всё, - сказал Ростокин.

- Ещё один коньяк? - пошутил Новаковский.

Таня громко рассмеялась. Ей показалось, что забавно было бы подарить поляку две бутылки одинакового коньяка.

- Недавно я задумался: что бы привезти вам такого русского? - продолжал Ростокин. - Матрёшку, самовар, балалайку, Горбачёва?

Теперь уже настал черёд рассмеяться Дотышеву.

Дмитрий нагнулся к чемодану.

- Вы писали мне о том, что давно не были в Москве и хотели бы там побывать.

- Да, конечно, - согласился пан Гжегож.

- В голову пришло только одно: подарить фотоальбом с видами современной Москвы. Сегодня вы её не узнали бы.

Он протянул хозяину дома увесистый том.

- Надеюсь, скоро вы сможете убедиться в том, что фотоснимки не лгут. Сядете вы на поезд да и приедете к нам в гости.

- Хорошо бы, - согласился Новаковский, с интересом перелистывая страницы. - Я почти забыл, как выглядит русская столица. Искренне вам признателен, ребята.

Не выпуская книгу из рук, он опустился на стул, положил альбом на письменный стол и принялся рассматривать фотографии.

- Да, красиво, - бормотал он. - Многое изменилось. А вот эту улицу я, кажется, знаю: это улица Горького, - оживился он. - Я бывал там много раз. Часто ходил в магазин "Дружба" и покупал книги на польском языке. Кажется, там поблизости стоял памятник какому-то русскому князю, что ли... В конце семидесятых у нас в Польше была, как у вас говорят, "нержавейка" с хорошими книжками.

- "Напряжёнка", - поправил Дмитрий.

- У нас шутили - говорили, что это из-за того, что все хорошие книги увозят в русский магазин "Дружба".

- Нет уже никакого магазина "Дружба", - сказал Герман. - Да и улицы Горького тоже.

- А что же там теперь? Бассейн "Москва"? - Новаковский продемонстрировал неплохое знание советской истории.

- Теперь это улица Тверская, ей вернули прежнее название. А там, где был магазин "Дружба", сегодня банк.

- Очень жаль. Всякий раз, когда я собирался в Россию, мои друзья просили меня привезти польские книги из этого магазина. Нет больше "Дружбы" Жаль!

Он закрыл альбом и поднялся.

- А что же мы ждём? Пожалуйте, шановне паньство, на кухню! Пора перекусить.

Русские не стали ждать второго приглашения, дружно потянулись за хозяином дома. Новаковский выложил в глубокую тарелку отварную картошку, достал из холодильника сливочное масло. На широком блюде, расписанном аскетичным абстрактным орнаментом, гостей уже ждали бутерброды с колбасой и паштетом, а рядом, в тарелке поменьше - аккуратно нарезанные помидоры.

- Вот, пожалуй, так, - Гжегож задумчиво потёр подбородок. - У нас, как говорится, по-простому

Он ещё раз оценивающе глянул на стол и добавил:

- И сделаем, наверно, вот что: а переберёмся-ка мы на балкон. Не хочется запираться в четырёх соснах.

- В четырех стенах, - поправил Дмитрий. - Очень удачная мысль, Григорий Богданыч. Сегодня неплохая погода.

И вдруг процитировал:

- Цораз трудней по сходах, сораз пущчей в крэдэнще... аж ту нагле погода, така добра погода на шченщче. <польск. Всё сложней на ступеньках и пусто в буфете... а тут вдруг погода, хорошая погода на счастье. Стихотворение Агнешки Осецкой>

- Да, добра погода на шченщче, - кивнул Новаковский. - Это Агнешка. - Кажется, он на мгновение унёсся в мыслях куда-то очень далеко. Потом поднял голову и сказал: - Но говорят, что не сегодня-завтра похолодает.

- Что-то непохоже: вон какое солнышко весёлое.

Они перенесли тарелки и столовые приборы на балкон, расселись вокруг стола.

- И я думаю, - сказал Новаковский, на польский манер делая ударение на предпоследнем слоге, - что и коньячок мы вскроем именно сейчас. Надо ли ему томиться до вечера?

- Удивляюсь тому, как хорошо вы говорите по-русски, - встрепенулся Герман. - Коньячок нужно именно "вскрыть", чтобы он не "томился" понапрасну.

- У тебя, Герман как это?.. приметливость редактора, - ответил Новаковский.

- Я бы назвал это дурной привычкой.

- Что же в этом дурного?

- Понимаете, разучился читать книги. Постоянно мне мерещатся в них опечатки или, скажем, погрешности вёрстки. А во время беседы с кем бы то ни было всё время замечаю необычные обороты речи или же, напротив, разговорные штампы, и тогда мне кажется, что это говорят герои какого-то романа.

- Тебе остался один шаг до писательства, - сказал Гжегож, разливая коньяк.

- Не хотелось бы, - нахмурился Дотышев.

- Почему?

- Как бы это объяснить?.. Знаете, как в издательствах относятся к пишущей братии? Как к бедным родственникам, что ли. Приходит заслуженный человек, возможно даже учёный с именем или опытный преподаватель, а мы на него смотрим с сожалением и с плохо скрытой досадой.

- Это удивительно! Почему?

- Какие-то они суетливые, нелепые в этом своём стремлении во что бы то ни стало напечататься, протолкнуть рукопись. Все, как один, заявляют, что написали уникальное творение и аналогов ему нет во всём мире. Обязательно начинают "грузить": два часа пересказывают сюжет и тонкий замысел своего сочинения. И ждут немедленных восторгов. А если рукопись мы примем в производство - будут звонить через два дня на третий, торопить, дёргать сотрудников издательства. Или каждый день начнут вносить новую правку в текст - даже тогда, когда готова вёрстка и эту правку вносить уже не следует. Будут спорить, просить, заискивающе улыбаться Или наоборот: изображать из себя главного писателя эпохи. Верстальщики нервничают, ругаются, потому что не хотят исправлять вёрстку. У них даже термин такой есть: "перевёрстка". Наш шеф не любит "перевёрстки": за это нужно платить верстальщику дополнительно, потому что лишняя работа. Верстальщикам тоже эта возня порядком надоедает. Они говорят, что "хороший автор - мёртвый автор".

- Езус Марья! - всплеснул руками Новаковский.

- А вышла книга - жди новых неприятностей. Авторы считают должным позвонить и пожурить за опечатки и блёклую, на их взгляд, обложку. Потом начинается нервотрёпка в отделе продаж: наши писатели требуют, чтобы их книга лежала на полках всех магазинов России. А это как раз не так-то просто. У хозяев книжных магазинов своё мнение, какие книги покупать у издательства, а какие не покупать.

- Н-да, проблема, - произнёс Гжегож и поднял бокал. - Между тем коньяк совсем остыл, панове. Давайте выпьем за ваше удачное путешествие.

- Спасибо.

Выпили, зазвенели вилками, ненадолго замолчали.

- А как вообще работают редакторы в книжных издательствах? - спросил потом Новаковский. - Вот вы приходите на работу, усаживаетесь за стол, берёте рукопись И что дальше? Сидите и читаете? Работу редакции газеты или журнала я, разумеется, представляю себе хорошо, но там ведь немного другое

- Наши редакторы и корректоры работают, как правило, дома. Им так удобнее. А мы Я, например, больше координатор, нежели редактор, - ответил Герман.

- В каком смысле?

- Принимаю рукопись, распределяю обязанности между сотрудниками-надомниками, веду переговоры с авторами. А тексты читаю не так уж часто.

- А что значит "переговоры с авторами"?

- Иногда приходится ездить к ним То есть не они к нам, а мы - к ним. Шеф откуда-то узнаёт, что книга такого-то автора, возможно, будет иметь успех. Звоним, напрашиваемся в гости. Автор назначает время встречи. У нас ведь издаётся не только художественная литература, но и, так сказать, научно-популярная. Главным образом, по истории. Мы, конечно, знаем, кто на какую тему пишет наиболее удачно. Вот еду я к нему в какой-нибудь Институт мировой истории, начинаю переговоры, прошу написать, скажем, об Эхнатоне и амарнском искусстве, объявляю размер гонорара, обещаю самую лучшую бумагу, самые большие тиражи и самого лучшего художника-иллюстратора. Потом всё это он мне, конечно, вспомнит. "Как же так? - скажет он, когда книга выйдет из типографии. - Ведь вы говорили, что будет мелованная бумага и лён на обложке" Не буду же я говорить ему, что шеф подсчитал и решил сэкономить хотя бы на обложке и бумаге.

- Но ведь это самое интересное! - воскликнул Новаковский. - Вы присутствуете при рождении книги! Вы не ждёте как это?.. у моря непогоду, вы сами определяете спрос и вкусы читателей.

- Звучит красиво, а на деле Две недели назад, например, приехал я на кафедру в университет. У них там заведует сам Рушаков! Вы, возможно, слыхали: сотня публикаций, десяток книг, исследования по культуре скифов

- Нет, не слыхал.

- Казалось бы, интеллигентный человек, эрудит, умница. А этот Рушаков, едва меня увидел, набросился на меня, как бандит, ей-богу! "Набросился" - это, конечно, в переносном смысле. "Почему, - говорит, - вы явились ко мне небритым?"

Новаковский с удивлением посмотрел на аккуратную бородку Дотышева.

- Он хотел, чтобы ты побрился?

- Я не знаю, чего он хотел! Как по мне, так он просто самодур! Я, дескать, светило мирового масштаба, а ты - ноль, и я делаю тебе замечание.

- Ну, а рукопись-то дал?

- Дать-то дал, но в таком виде, что без слёз не глянешь: вся из кусочков, вся в исправлениях, какие-то вклейки, пометки, ссылки на другие публикации - ищите, мол, сами

- Не может быть! А ты говоришь "бедные родственники"

- И что обидно: послать его куда подальше я не могу. Шефу приспичило сделать книжку именно этого Рушакова! Соглашайся, говорит, на все его условия, но только чтобы договор с ним был подписан немедленно.

Новаковский обернулся к Дмитрию и сказал:

- Вот каким надо быть автором, господин писатель! Нужно, чтобы не ты бегал за издателями, и они за тобой.

- Я не писатель, пан Гжегож, а журналист. Я весь заштампован, пишу по-газетному трафаретно. А о своих книжках даже не мечтаю

- Мечтаешь, мечтаешь, не ври. Я читал твои очерки и догадываюсь, что ты подумываешь о серьёзных книгах. Разве не так?

- Есть немного, - вынужден был согласиться Ростокин. - Но по издательствам всё равно не хожу. Как-нибудь потом, когда соберусь с духом

- На меня, Доминик, даже не рассчитывай, - заявил Герман. - Протекционизм на дух не переношу. Ну, разве что если ты напишешь о какой-нибудь, скажем, царице Хатшепсут

- Как тебе работается сегодня, Дима? - Новаковский на правах хозяина снова потянулся за бутылкой, принялся разливать коньяк по бокалам. - Как тебе пишется? О чём?

- Пишу то, чего хотят наши читатели. А их интересует всякая муть: сплетни про звёзд эстрады, рассказы про колдунов и оживших мертвецов, громкие преступления Серьёзные темы у нас не проходят. Я знаю, что должен выдать столько-то строк в сутки, и целый день живу с этой мыслью. К письменному столу привожу себя силком. О вдохновении и речи нет. А если я вдруг напишу что-то нестандартное - то, что ближе к литературе, а не к журналистике, - ещё неизвестно, как это примет главред.

- Глав-вред, - ухмыльнулся Дотышев.

- Ну, его-то несложно понять: для него важнее всего популярность газеты, - сказал Новаковский. - А твои литературные изыски - уже дело второе.

- Или двадцать второе, - кивнул Дмитрий. - Поэтому многие свои работы я ему просто не показываю. И вот ещё что: я заметил, что в последнее время мне хочется писать одни только диалоги. Наверно, пора браться за пьесу или киносценарий. Но кому это нужно?

- Тебе! Тебе и нужно! Поэтому пиши и даже не сомневайся. В конце концов, самое главное - быть в ладу с самим собой.

Новаковский снял с плиты кастрюлю, приподнял крышку.

- Я картошечки ещё подброшу?

- Пожалуй, достаточно уже, - сказал Герман.

- Вы, молодые люди, что-то плохо едите. На русских это не похоже. А у нас, между прочим, ещё не закончилось, - он красноречиво постучал ногтем по бутылке. - Хороший коньяк.

- Давайте оставим немного на вечер, - предложил Дмитрий.

- Можно и так, - согласился Новаковский. - Тогда, может быть, чаю?

- Уже не влезет, - неуверенно возразил Ростокин.

- В меня влезет! - заявила Таня. - Я коньячок сегодня не пила. - Она взяла ещё один бутерброд.

- Вот, - засмеялся Гжегож, - хорошая девочка! Хорошо кушает и вообще Родителям такие рэбьёнки в радость.

Герман украдкой глянул на Дмитрия. Ростокин повернулся к дочери и посмотрел на неё так, словно увидел в первый раз. Танька надменно повела бровью.

- А что? - не понял Новаковский. - Что-то не так?

- Да нет, всё верно, - Дмитрий дёрнул плечом. - Но иногда эти "рэбьёнки" доводят до инфаркта.

- Подумаешь! - фыркнула Танька.

Она заёрзала, отложила в сторону вилку. Поднялась, подошла к перилам балкона.

- Ты расскажи, расскажи пану Гжегожу - сказал Дмитрий.

- А что рассказывать? - она ответила отцу взглядом исподлобья. - Я ведь всё-таки не села в тот поезд

- В какой поезд? - спросил Гжегож.

- В тот, который взорвался. В метро.

- В тот самый? Это когда

- Да, да, полтора года назад, - сказал Ростокин. - Помните эту историю?

- Террористический взрыв? - догадался Новаковский. - Нам рассказывали по телевизору: много народу погибло.

- Вот! - кивнул Дмитрий. - В тот день я на работу не пошёл, взял отгул. Решил заняться новым рассказом. Писал всю ночь, спать лёг часов в семь утра. А в девять позвонил брат: "У тебя всё в порядке? Пересчитай личный состав. Официального сообщения ещё нет, но вся Москва уже перезванивается по мобильной связи". "А что случилось?" - не понял я. "Метро взорвали. Как раз где-то под тобой". "Как подо мной?" "Возле вашего дома". "Это точно?" "Да ты выгляни в окно. Там уже наверняка все бегают". Я прислушался: с улицы доносился вой сирен "скорой помощи". Но к этому шуму мы давно привыкли: живём на Садовом кольце, там всё гудит, воет, ревёт - день и ночь. Чтобы услышать телевизор, приходится закрывать окна Я вышел на балкон: с обеих сторон к площади Павелецкого вокзала подъезжали машины с мигалками - скорая помощь и милиция.

- И ты всё это увидел с балкона?

- Ну конечно! Балкон наш висит как раз над этой площадью. Я сразу позвонил на работу жене. Ольга в панике: она уже узнала о случившемся, позвонила в школу, а там ей сказали, что Таня и две её подружки не явились на уроки.

- Я себе представляю - покачал головой Гжегож.

- Что делать? Ехать в школу? Бежать к станции метро? Куда-то звонить? Ужас

- И где же вы её нашли?

- Учительница и мы стали думать, где их искать. У одной из девочек был включён мобильный телефон. Оказалось, они на Горбушке. Прогуливают школу

- А что такое "горбушка"?

- Радиорынок на западе Москвы. Там можно купить дешёвые диски с музыкой и фильмами, бытовую технику. Оказалось, что они туда попёрлись за подарком для своей подружки, у которой, видите ли, день рождения. - Дмитрий обернулся к дочери. - А мы с матерью чуть с ума не сошли!

- Пап, это же совсем в другую сторону, - отмахнулась Таня.

- Откуда же нам было знать, куда ты поехала?

- Взрыв случился в половине девятого утра - как раз в то время, когда все едут на работу или на учёбу, - пояснил Герман. - Бомба была заложена во втором вагоне. Поезд не доехал до станции метро "Павелецкая" метров пятьсот. В десять часов утра о теракте сообщили по телевизору. Сначала сказали: "один килограмм тротила". Потом - "пять килограммов". Сразу же в вагоне начался пожар. Покорёжило двери и стены вагона. Погас свет. Люди пытались выбраться оттуда, но это было сложно. Подробности мы узнавали друг от друга. Говорили, что бомба лежала в чемодане. Другие утверждали, что взрыв совершил террорист-смертник. В вагоне было около ста человек: час пик! Объявили, что уже около двадцати погибших. Позже цифру уточнили: тридцать девять. И более сотни обгоревших и раненых. Машинист остановил поезд, попросил диспетчера обесточить путь. Долго не мог открыть двери. Те, кто смог идти, пошли по шпалам в обратную сторону, к станции "Автозаводская". Шли в темноте, было много раненых А на Павелецкую площадь вытаскивали трупы, складывали их на площадке перед вокзалом.

- У моей приятельницы сын каждый день ездит по этой линии метро в школу, - сказал Дмитрий. - И именно в это время, к девяти часам утра. И всегда садится во второй вагон, потому что оттуда легче пробраться в толпе к эскалатору. Когда это случилось, она позвонила ему в школу. А мобильный молчит. Она отправляет эсэмэску: ты где, мол? А он не отвечает. Она ещё раз: позвони домой! Он молчит. Она в панике. Снова звонит. Наконец, он отозвался: чего, мол, трезвонишь? Говорить, дескать, не могу: я на уроке. Вот такие "рэбьёнки"

Новаковский слушал нахмурившись. И лишь покусывал кончик вилки.

- Метро сразу перекрыли, - продолжал Ростокин. - Люди в страшной тревоге обзванивали родных и знакомых. Мы ещё раз позвонили Тане по мобильнику, велели ей телефон не отключать, в метро не входить и домой не возвращаться, переждать до вечера у подруги.

- Вечером по телевизору писатель Ерофеев заявил, что политики загнали нас "в жопу". Он так и сказал, - подхватил Герман. - У всех нервы были на взводе. Журналист Невзоров выразился иначе: не надо было, дескать, забывать свои победы и предавать тех парней, которые погибли на первой чеченской войне. А то, что мы видим, сказал он, это марш победителей. Вечером выступил президент Путин. Он заявил, что не будет садиться за стол переговоров с сепаратистами, которые пытаются разговаривать с властью на языке террора.

- А потом был траур по погибшим, - сказал Ростокин. - В центре зала на станции "Павелецкая", под землёй, есть скамейки. Туда люди несли цветы, там развесили портреты погибших. Эти портреты висели долго. Мы с женой каждый день бывали там, потому что это наша станция, мы оттуда ездим на работу. Однажды шли мимо, видим - там сидит пожилой мужчина, держит свечку, защищает огонёк, чтобы не погас. Электрички подъезжают к платформе каждую минуту, ветер из тоннеля колышет огонёк свечи, а мужчина сидит, седой, сутулый, почерневший, одинокий, загораживает от ветра огонёк Когда дошли до эскалатора, Ольга уже плакала

Вечером вчетвером гуляли по Лесной Подкове. Перешли через железнодорожный путь, выбрались на тенистую аллею. Некоторое время шли молча, наслаждаясь тишиной. Минут за десять добрались до административного центра посёлка. От нечего делать зашли в пару магазинчиков, купили для Таньки гигиеническую губную помаду. Погуляли у ограды костёла. На железнодорожной станции поинтересовались расписанием электричек до Варшавы. Потом повернули назад, к дому Новаковского.

- А что вы, пан Гжегож, сказали полицейским на вокзале в Варшаве? - вспомнил вдруг Герман.

- Ничего особенного. Просто представился. Оказалось, что они слышали моё имя. Очевидно, читают нашу газету. Я сказал, что вы туристы из России и что на всех границах от Москвы до Варшавы у вас уже проверили чемоданы. И предупредил полицьянтув, что они напрашиваются на серьёзные неприятности, потому что, если с вами что-нибудь случится, я ведь молчать не собираюсь. Они меня поняли.

- Я не знаю польского языка, но, кажется, расслышал, как вы произнесли слово "скандал", - сказал Дотышев.

- Так. Я сказал им, что вряд ли стоит нагнетать дыплёматычны скандаль. Довольно с нас и одного случая. Я имел в виду драку, когда побили детей русских дипломатов.

После прогулки отказались от ужина, только выпили по чашке чая. Решили лечь пораньше, чтобы с утра успеть на восьмичасовую электричку до Варшавы. Оказалось, что диван не такой уж и допотопный: за счет остроумной конструкции можно было увеличить его ширину в полтора раза, особенно если убрать валики-подушки. Но Герман всё же не упустил случая поддеть Таньку.

- Иди к папе, - сказал он ей. - Ты худенькая, вам не будет тесно. А то, я знаю, он будет всю ночь храпеть, не даст уснуть. А я, так и быть, лягу на твою софу.

Он говорил это просто так, хохмы ради, а сам уже, сопя от удовольствия, заворачивался в одеяло (чувствовалось, что на улице холодает) и взбивал подушку, чтобы было удобнее.

- Фигушки, - презрительно скривилась Таня. - Ходи-броди, дядя Гера.

Дотышев закрыл глаза, улыбнулся и пробормотал:

- Нет, мне уже не понять язык этих инопланетян.

А потом глубоко вздохнул и чуть слышно произнёс:

- Ну вот приехали.

6

Утром Дмитрий включил телевизор, чтобы послушать новости. Он сделал это почти автоматически, ожидая, когда Герман выйдет из ванной комнаты и даст возможность умыться. Было слышно, как Дотышев шумно плещется и фыркает, явно получая удовольствие от водных процедур. При этом, не вынимая зубную щётку изо рта, он умудрялся напевать старый шлягер: "яблоки на снегу я уже не могу" Таньке это не нравилось. Она вертелась в постели, демонстрируя недовольство. Ростокин слушал телевизионную дикторшу невнимательно - отвернулся от экрана и в очередной раз рассматривал обстановку в кабинете Новаковского. Подошёл к этажерке с книгами, провёл пальцем по корешкам. Среди книг было несколько русских. Совершенно неизвестные авторы, да и издания совсем уж допотопные, шестидесятых и семидесятых годов. "Вряд ли эти книги продавались в Польше. Наверно, их подарили ему в России", - подумал Дмитрий.

Дикторша несколько раз повторила слово "Москва", сделав, разумеется, ударение на первом слоге, - Ростокин насторожился, подошёл к телевизору, сел на краешек софы, на которой спала его дочь.

- Пап, ну имей же совесть! - пробурчала Таня. - Есть ведь стул!

- Погоди, погоди, Танюша

Что-то необычное в голосе отца заставило Таню поднять голову. Девочка посмотрела на телеэкран.

- Что-то случилось?

Ростокин ничего не стал объяснять дочери, лишь кивнул головой на телевизор и приложил указательный палец к губам. Тут вошёл в комнату Герман.

- Ну, что там, Диомид? Неужели началась третья мировая война?

- Ты всё шутишь, Гера, а тут не до шуток. Оказывается, вчера днём, пока мы глушили коньяк, в Москве был избит советник консула при польском посольстве Анджей Урядко.

- Вот как! - Герман нахмурился. - Это уже становится интересным

- Московская прокуратура возбудила уголовное дело. Польский МИД отреагировал на случившееся нотой протеста.

- Ну, разумеется

- Вот, сейчас, слушай, - Дмитрий стал быстро переводить на русский: - Первый секретарь посольства Польши Збигнев Жоньца заявил мм "Надеемся, что это всего лишь хулиганская выходка которая не имеет политического основания" Нет, пожалуй, правильнее будет сказать "подтекста"

- Сейчас не до стилистических тонкостей, - рассердился Герман. - Ты переводи дальше. Как это случилось? Где конкретно?

- Где-то недалеко от посольства. К дипломату подошли двое, попросили закурить

- Урки! - ахнул Дотышев. - Абсолютно блатная схема!

- Получив отказ, они сбили дипломата с ног сильным ударом в лицо, а потом стали избивать его ногами. Урядко госпитализирован в Боткинскую больницу с сотрясением мозга переломы рёбер множественные ссадины, что ли слишком быстро говорит.

- Полный привет! - Герман обескуражено развёл руками. - Приехали.

- К тому же это уже второй случай за последние два дня.

- Как так? - удивился Дотышев.

- Оказывается, позавчера был избит шофёр польского посольства. Он, кажется, русский.

- Шофёр?

- Они его иногда называют "техническим работником", но почему-то не произносят фамилию.

- Надо же, мы это прозевали.

- Ну, пока собирались, пока ехали Телевизор не слушали дня три.

- Я что-то такое слышала, - заявила Таня, - побили какого-то шофёра в Москве. Но я ничего не поняла. Мало ли какими криминальными новостями нас грузит телеящик

Она, прикрывшись одеялом, поднялась и ушла в другую комнату одеваться. Дмитрий сделал звук телевизора потише, снова опустился на софу.

- Всё это очень неприятно, - продолжал Герман. - И надо же было нам притащиться в Польшу именно в это время! Похоже, что мы здесь уже своё отгуляли Не станешь же ты шататься по Варшаве именно в такое время.

- Прикажешь сидеть дома?

- А что же - гулять и оглядываться, ожидая удара в бубен? - сказал Герман. - Нет, они, пожалуй, сначала попросят закурить, вежливо так, по-польски, "проше пана"

- Во-первых, у тебя на лбу не написано, что ты из России. Во-вторых, поляки тебя не тронут, не бойся.

- Откуда такая уверенность?

- На фига ты им нужен?

- Но ведь избили же они российских пацанов!

- Я уверен, что эта драка произошла случайно. Просто нарвались ребята на каких-то отморозков.

- Может быть, скажешь, что и вчерашнее избиение дипломата - всего лишь случайность?

- Нет, не скажу, - Дмитрий вздохнул. - Мне-то как раз кажется, что вчерашний инцидент случился совсем неспроста.

- Да, похоже, что вчера этого Урядко побили нарочно, чтобы отомстить за мальчишек.

- Zemsta <польск. Месть>, - Ростокин произнёс это вдруг по-польски. И замолчал, задумался.

...На Краковском предместье, старинной улице Варшавы, людей и машин было не так много, как это обычно бывает в историческом центре города. Чувствовалось, что сегодня понедельник. Туристов тоже было мало. Впрочем, как понять, кто турист, а кто варшавянин? Ведь не каждый прохожий, который останавливается возле Академии наук, чтобы сфотографировать памятник Копернику, - непременно турист.

Зашли в костёл Святого Креста, нашли плиту, за которой покоилась урна с сердцем Шопена. Потом там же, в церкви, подошли к ещё одной плите - на ней было написано "Владислав Реймонт". Шаркающие шаги редких посетителей костёла отдавались эхом под сводами храма.

- А кто такой этот Реймонт? - шёпотом спросил Дотышев.

- Писатель, лауреат Нобелевской премии.

- Ну да? - усомнился Герман. - Что-то не знаю такого.

- Он написал "Землю обетованную".

- Ах, вот оно что! Фильм такой был... А ты откуда знаешь этого писателя? Читал?

- Нет. Но я ведь в этом костёле уже не в первый раз. И, помнится, когда зашёл сюда впервые, задал себе точно такой же вопрос: а кто такой этот Реймонт?

- Ни хрена мы не знаем литературу наших соседей, вот что я тебе скажу. Живём как за высоким забором. А когда встречаемся с поляками, бьём друг другу морды.

- Тихо, тихо, - Дмитрий с опаской оглянулся и потащил друга и дочь к выходу.

Прошли мимо университета. Герман с интересом посмотрел на ажурные ворота, увенчанные орлом с короной над головой.

- Как это по-русски, - удивился Дотышев. - Орёл с короной Но орёл всё же одноглавый.

Было приятно гулять по территории университета, где почти на каждом здании висят мемориальные плиты: Шопен, Прус, Михаил Цвет... <Михаил Семёнович Цвет (1872-1919) - русский ботаник, биохимик. С 1901 г. работал в Варшавском университете, а с 1908 г. - в Варшавском политехническом институте. В 1903 году открыл метод хроматографии. Умер в Воронеже от голода в 1919 году.> В семнадцатом веке здесь был летний королевский дворец и Рыцарская школа. Лишь в начале девятнадцатого века здесь открыли университет, но через пятнадцать лет, сразу после разгрома Ноябрьского восстания поляков, российские власти университет закрыли. Потом его ещё несколько раз открывали и закрывали, но даже в годы гитлеровской оккупации почти на всех факультетах занятия продолжались нелегально. Всё это уже знал успевший побывать в Варшаве Ростокин, а Дотышев не знал. Дмитрий решил сэкономить время, поэтому не стал рассказывать другу о том, что университет был открыт в 1816 году, когда Варшава уже была частью Российской империи. Самодержавие как будто заигрывало с жителями польской столицы. Петербург давал понять, что безусловно разделяет и поддерживает интересы поляков в области просвещения. Александр I лично приехал на церемонию открытия университета.

- А где здесь Висла? - спросил Герман.

- Там, за Казимировским дворцом, - Дмитрий махнул в сторону ворот университета. - Ну, и надо ещё пару улочек пересечь - Добрую, Броварную, выйти на набережную Костюшки

- Я смотрю, ты неплохо знаешь местную географию, - усмехнулся Дотышев.

- Эту часть города я прошёл несколько раз вдоль и поперёк. Кстати, обрати внимание: сейчас подойдём к костёлу ордена визитандинок. Это единственный храм Варшавы, который ни в одной войне не пострадал и за двести лет ни разу не был разрушен.

В сквере за памятником Мицкевичу они подошли к захоронению бойцов Армии Крайовой, погибших на войне. Таня явно скучала, а вот Дотышев очень заинтересовался плитой на могиле, попытался прочесть то, что было там написано.

- Армия Крайова - это не те солдаты, которых нам показали в сериале "Четыре танкиста и собака", - заметил Дмитрий. - Для меня когда-то стало большим открытием то, что в годы войны в Польше было две армии.

- Я знаю, знаю, - отмахнулся Герман, продолжая беззвучно шевелить губами, глядя на плиту.

- Армия Крайова считалась в нашей стране прокапиталистической, которая защищала интересы буржуазии и подчинялась приказам из Лондона, где расположилось польское "правительство в изгнании". А вот Янек, Гуслик и даже собака Шарик - боевой экипаж танка "Рыжий" - были бойцами Первой армии Войска Польского и боролось за установление социализма в Польше.

- Доминик, не грузи! - воскликнул Дотышев. - Я неплохо знаю этот период польской истории. Бойцов Армии Крайовой к концу войны стали называть "аковцами". Их хватали уже в сорок пятом или в конце сорок четвёртого - хватали и сажали в сталинские лагеря как врагов польского народа. Очень в этом преуспели и наши энкавэдэшники, да и новая польская власть тоже. А они, "аковцы", ещё пару лет не сдавали оружия, сопротивлялись, боролись против "советов". Многие из них потом отсидели, а кто-то и погиб в тех лагерях. А ведь это именно они бились с немцами где-то здесь, на этих улицах, - Герман оглянулся, - во время Варшавского восстания в сорок четвёртом.

Дотышев присел на корточки, поднял палочку, принялся задумчиво чертить по асфальту замысловатые знаки.

- Я вдруг вспомнил фильм "Пепел и алмаз". Удивительно, что его показали когда-то в нашей стране!

- Главный приз в Каннах, так? Как же его не показать? - сказал Ростокин.

- Ты идеалист, Дмитрий Владиславович! Разве у нас показали все фильмы, которые победили на фестивалях?

- Но этот-то - про День Победы!..

- Вот! Подозреваю, что наши чиновники тоже так подумали: кинуха про войнуху, про победу над Гитлером. Мне кажется, что у нас тогда никто ни черта не понял!

- А что нужно было понять? - притворился недогадливым Ростокин.

- Ты вспомни, какими показаны в фильме новые польские власти и советские победители! Всю ночь пьянствуют, умничают, лицемерят, пляшут с девицами, произносят патетические речи

- Гера! Но ведь День Победы! Потому и пьют, потому и танцуют.

- И, я уверен, мало кто у нас тогда понял, кто такой этот герой Збигнева Цыбульского Как его зовут? Забыл

- Мачек Хелмицкий. Бывший солдат Армии Крайовой. Он был настроен против новой власти.

- Это понятно тебе сегодня. А тогда, в шестидесятых, решили, небось, что это такой гм скажем, гангстер, примитивный убийца, террорист, который стреляет в коммунистов.

- Вряд ли, Гера, вряд ли

- Ну, допустим, были и тогда сведущие люди, не спорю. Но всё же интересно, какова позиция режиссёра Вайды, а в первую очередь автора этой повести как его?.. Анджей, Анджей...

- Ежи Анджеевский, - подсказал Дмитрий. - Вероятно, создатели фильма сочувствуют этому Мачеку, которого безнадёжно засосало в политическую трясину и который вовремя не нашёл верного решения

- А какое решение - верное? Поднять лапки и признаться: простите, я проливал кровь, сражался, но не за тех, за кого следовало сражаться? Забирайте меня в лагерь, я виноват. Благодарно заглядывать в глаза этим надутым индюкам, которые выкрикивают лозунги о новой жизни?

- Ты как-то очень уж перегибаешь Далеко не все там "надутые индюки". Между прочим, мне жалко и того, кого убили как его фамилия? Щука?.. и убийцу, Мачека.

- Да, почему-то не радуешься, когда советский патруль всаживает очередь в спину Мачеку, который во время всего фильма словно предчувствует эти выстрелы - ёжится, сутулится. "Мы нужны им только для того, чтобы умирать", - говорит он.

- Парень запутался - вот мы ему и сочувствуем, - сказал Дмитрий.

- А теперь оцени смелость Анджея Вайды, который показал Мачека не хладнокровным извергом и палачом, а человеком с мятущейся душой и влюбчивым сердцем

- Тебе, Герман, остался один шаг до писательства, - усмехнулся Ростокин.

- И прислушайся к фразе, которую произнёс Мачек где-то в середине фильма: "Главное - найти своё место в этом балагане", - закончил Дотышев. - Сформулировано-то верно и знаешь, удивительно злободневно. Но - не нашёл, не нашёл он своего места в этом балагане.

Таня потянула отца за рукав.

- Па, ну хватит вам уже перетирать одно и то же. Сам ведь говорил: "Самое интересное в Варшаве - это Старый город и королевский замок".

Серые облака ползли над Варшавой лениво, тяжело, скучно. В окнах роскошных особняков и дворцов Краковского предместья уже не отражалось нежаркое августовское солнце. Со стороны Вислы дул влажный пронизывающий ветер. Дотышев поёжился.

- Погода портится. Что за лето в этом году?

- А мы с Танькой забыли свои ветровки, - объявил Дмитрий. - Сегодня утром полез в чемодан и понял, что наши куртки так и остались висеть в прихожей.

- Зато плавки не забыли, - съязвил Герман.

- Это потому, что плавки обычно не висят в прихожей, - объяснила Таня.

Ростокин задумчиво оглядывался по сторонам, почёсывая щёку.

- Заблудился? - поинтересовался Дотышев. - Даже я знаю, что королевский замок - там, - он махнул рукой вперёд, вдоль улицы.

- Вот что, друзья мои, - решительно заявил Дмитрий. - До замка мы обязательно дойдём, время ещё будет. А сейчас давайте свернём вон в ту улочку.

- А что там? По-моему, ты собираешься вернуться назад.

- Сделаем небольшой крюк. Подойдём к Саксонскому парку.

- Сегодня для нас, русских, гулять по варшавским паркам предприятие рискованное

- Не волнуйся, мы дальше не пойдём. Только заглянем на главную аллею. Там есть местечко с очень ярким историческим прошлым.

- Опять исторический экскурс? - недовольно поморщилась Танька.

- Расслабься, дочка. Гуляем. Впереди длинный день.

- Прохладно, - пожаловалась Таня.

- Сегодня вполне терпимо, - возразил Ростокин. - А завтра, я надеюсь, станет теплее.

- А если не станет?

- Тогда купим тебе норковую шубу!

- Договорились! - Танька первая решительно направилась к переходу на другую сторону Краковского предместья.

По тихим, дремлющим в тени старых клёнов улочкам они дошли до широкой площади и остановились.

- Ну, и что дальше? - спросил Герман.

- Это интересное местечко. В путеводителе о нём почти ничего не сказано.

- А что тут может быть интересного? - пожала плечами Таня. - Площадь как площадь.

- "Пил-суд-ске-го", - прочитал Герман на табличке, висевшей на стене дома. - Вот оно что.

- Да, сегодня это площадь Пилсудского. А раньше она была Саксонской - так её назвал великий князь Константин. После Второй мировой войны это место именовалось площадью Победы. А несколько веков назад здесь пересекались торговые пути Речи Посполитой. Только в шестнадцатом веке на этом месте появились первые постройки.

- Ничего себе "только"! - засмеялась Таня. - Почти четыреста лет назад!

- Позже король Август Второй купил это место и велел построить дворец. Там, дальше, - Дмитрий махнул рукой в сторону парка, - были военные казармы. Русский наместник Константин Павлович устроил здесь плац для муштры солдат и отвешивал пощёчины русским и польским генералам. А позже в честь тех же самых польских генералов соорудили колоннаду в классическом стиле.

- За что? - скривился Дотышев. - За то, что терпели пощёчины цесаревича?

- Нет, - покачал головой Дмитрий. - За то, что они отдали жизни во время Ноябрьского восстания в тысяча восемьсот тридцатом году (то есть сражаясь против русских). Но на колоннаде написали, что они погибли, защищая "его императорское величество", то есть русского царя.

- Чудеса!

- Политика По проекту Леонтия Бенуа построили на площади православный храм в честь Александра Невского. Российские власти очень хотели, чтобы Варшава напоминала Москву и Петербург, и строили в польской столице православные церкви.

- Вот поляки, должно быть, радовались, - съязвил Герман.

- Слушай, я тебя не пойму: ты в своих высказываниях то за поляков, то против них.

- Я против того, чтобы один народ навязывал другому свои порядки и традиции.

- Храм на этой площади строили лет двадцать. В тысяча девятьсот тринадцатом году, когда империя праздновала трёхсотлетие дома Романовых, на церкви впервые зазвонил огромный колокол.

- Глупо, глупо, - пробормотал Герман. - В католической стране - православные колокола Кому это надо?

- Мазовия тогда была частью Российской империи.

- Думаешь, я не знаю?

- Я знаю, что ты знаешь Тань, а ты знаешь, что Польша ещё совсем недавно, всего каких-то сто лет назад была частью нашей страны?

Услыхав словосочетание "ещё совсем недавно", Танька усмехнулась:

- Вспомнил

- Звук колокола был очень красив, но через два года Россия сдала Варшаву немцам. Была Первая мировая война, и российские власти решили, что колокол нельзя оставлять неприятелю: из такой прорвы металла можно было отлить снаряды и пули.

- И что же, потащили эту железяку на конной тележке в Москву? - на лице Тани была написано неподдельное изумление.

- В том-то и проблема: как вывезти колокол, который весит тысячи пудов?

- Ты хочешь сказать, что колокол достался врагу? - девочка явно заинтересовалась этой историей.

- Нет, - сказал Дмитрий, - его просто разбили на куски и вывезли по частям.

Они подошли к Вечному огню на Могиле Неизвестного Солдата.

- А что же немцы? - спросил Герман. - Небось, переделали церковь на свой лад?

- Угадал. Теперь эта гм кирха стала носить имя святого Генриха.

- Хорошо, что немцы не разрушили собор. А то ведь запросто могли Кстати, а где же он? А то мы всё говорим, говорим - Герман всем телом поворачивался в разные стороны, желая увидеть купол православной церкви.

- Храма нет. Его снесли.

- Кто?

- Поляки.

- Привет! - всплеснул руками Дотышев. - Рассказывал, рассказывал Неужто вот так запросто снесли?

- Я бы не сказал, что запросто. Это ведь тебе не "хрущёвка" Строили на века! Чтобы разрушить храм, пригласили силезских шахтёров.

- Так-так, любопытно. И они отбойными молотками, засучив рукава, подхватив стахановский почин

- Не знаю, отбойными молотками ли или чем-то другим, но, в общем, храм успешно развалили, и на этой площади снова стало просторно.

- А иконы куда дели?

- Перенесли в православный собор Марии Магдалины и там хранят их до сих пор. Груда камня, которая осталась на этой площади после церкви, пошла на строительство бульвара на мосту.

- Выходит, что поляки практичны, как и немцы.

- Думаю, русская церковь всё равно вряд ли пережила бы новое нашествие немцев. Саксонский дворец, например, не устоял Тут ведь во время Второй мировой ужас что творилось! Варшава была разрушена почти полностью.

- Печально. Был храм, был дворец - ничего не осталось, - сказал Дотышев. - И теперь тут только этот Вечный огонь как напоминание о днях Второй мировой

- А вот и нет, не Второй, а Первой!

- Как так? - удивился Герман, разглядывая аркаду надгробья и надпись на чёрном граните. - А что здесь написано?

- "Здесь лежит польский солдат, павший за родину".

- Ну вот!

- Этот солдат погиб под Львовом. Когда Польша в двадцатых годах стала независимой, останки этого воина перезахоронили здесь под звуки салюта. Позже появилась традиция хоронить здесь урны с землёй, привезённой с полей сражений, где гибли польские солдаты. Лет пятнадцать назад сюда привезли урну с землёй из Катыни...

Дотышев прошёл под арками мемориального комплекса вперёд и выбрался на широкую аллею. Ростокин с дочерью - за ним.

- Гера, но мы же договорились, что дальше не пойдём.

- А здесь почти никого нет, - Дотышев говорил отчего-то шёпотом. - Как тут тихо Но ты прав: пора вернуться на Краковское предместье.

Он посмотрел на кроны вековых деревьев. Вдоль главной аллеи, украшенной скульптурами, иллюстрирующими мифологические сюжеты, тянулась череда старых каштанов.

- Саксонскому парку уже двести лет, - сказал Ростокин. - В начале девятнадцатого века его усердно переделывали на английский манер, стараясь придать ему пейзажный вид. Вон там, обратите внимание, - ампирный фонтан и старинные солнечные часы. Эти дорожки помнят Болеслава Пруса, Марию Склодовскую, Фредерика Шопена

- Мицкевича, - подсказала вдруг Таня.

- Знаете, ребята, я не уверен, что Адам Мицкевич вообще когда-либо бывал в Варшаве.

- Вздор! - возразил Дотышев. - Быть того не может! А почему ты так думаешь?

- Обратите внимание: на стенах варшавских зданий висят мемориальные доски с именами Шопена, Склодовской-Кюри, Пруса, кого угодно. Но я не видел здесь досок с именем Мицкевича.

- А памятник в сквере?

- Так то памятник!.. Я читал несколько биографий Мицкевича (правда, коротких и, должно быть, не очень подробных), там упоминаются Новогрудок, Вильно, Одесса, Крым, Москва, Петербург, Рим, Неаполь, Женева, Париж, Константинополь А Варшава - нет! Аллеям Саксонского парка снятся шаги Словацкого и Норвида, Сенкевича и Жеромского, но только не

- Теперь этим аллеям будут сниться шаги российского журналиста Дмитрия Ростокина, который так любит Польшу, что уже окончательно запудрил нам мозги своими россказнями и не даёт полюбоваться королевским замком и улочками Старого города, - пошутил Герман.

- Ну хорошо, уговорили, черти. Айда в Старый город. В конце концов, приехать в Варшаву и не побывать на Замковой площади - это нонсенс!

7

По улице Оссолиньских они снова вышли на Краковское предместье и вскоре добрались до Замковой площади. У оранжевых стен королевского замка увидели конную повозку, на которой пожилой возница катал туристов по улочкам Старого города. Таня сразу же подбежала к тележке и с детской непосредственностью принялась гладить шею лошади. Некоторое время хозяин повозки добродушно наблюдал за этой сценкой, а потом сказал Тане что-то по-польски. Очевидно, приглашал прокатиться. Таня, конечно, ничего не поняла, обернулась к отцу за помощью. Дмитрий сказал дочери, что по улицам Старого города интереснее гулять пешком. Русское "пешком" и польское "пешо" звучат почти одинаково. Извозчик понял, что подошедшие к нему люди вряд ли станут его клиентами. Он поправил очки на переносице, натянул поглубже свой гимназический картуз, взобрался в повозку, уселся поудобнее, достал из сумки свёрток с провизией, отвернулся и принялся есть, низко наклонившись над противоположным сидением и стараясь не ронять крошки на пол. Ел он сосредоточенно и неторопливо, не обращая ни на кого внимания, - совсем как работяга, вернувшийся домой после ночной смены.

- Хорошо бы и нам перекусить, - заметил Герман.

- Ну вот ещё, - вздохнул Дмитрий. Он был взволнован новой встречей с Варшавой, и ему совсем не хотелось есть. - Впереди самое интересное, а ты - "перекусить"

- Ну а что? Отдохнём, наберёмся сил, а потом пойдём дальше.

- Ты собрался в ресторан?

- Можно и в ресторан.

- Не думаю, что здесь, на площади, самые дешёвые рестораны.

Ростокин покосился на неброскую вывеску ресторана "У замка".

- Можно и в фастфуд, - согласился Дотышев.

- Туда ещё добраться надо...

Герман озадаченно почесал щёку, огляделся по сторонам.

- А вон там, где столики прямо на улице?

- Мне кажется, это филиалы местных ресторанов, а стало быть, цены там те же. Ах, ладно! - Ростокин махнул рукой. - Пойдём. Что-то и у меня засосало в желудке.

Они устроились за свободным столиком под красным тентом и принялись изучать меню.

- М-да, цены, конечно, приличные, - ворчал Дмитрий.

- А по-моему, нормальные, - возразил Герман. - Семь злотых, десять злотых Копейки. Как их пересчитать на наши деньги?

- Умножай на десять.

- Что? И это за одну только чашечку кофе?

- Разве в Москве дешевле? К тому же, это, кажется, какой-то особый кофе, но я не могу перевести вот это слово, - Дмитрий внимательно всматривался в список блюд.

- Тоже мне, переводчик. Не умеет прочитать меню. Вот это, например, что такое? - Дотышев ткнул пальцем в первое попавшееся слово.

- Пстронг.

- Чего?

- Форель.

- Не хочу. А вот это?

- Бигос.

- А это что такое?

- Бигос - это бигос, - пожал плечами Ростокин. - Национальное блюдо.

- Ты его пробовал?

- Да. Что-то вроде горячей солянки внутри большой булки. Съешь солянку - а куда девать потом булку? С голодухи оно, конечно, и ничего, но не в ресторане же кушать солянку.

- Па, хорэ тереть уши. Давай малёк похаваем, - взмолилась Танька.

- Ну у тебя и лексикончик, дочка, - пробормотал Дмитрий.

Они заказали шпикачки с жареной картошкой и салатом из огурцов. Таня и Дмитрий взяли по бутылке кока-колы. Герману захотелось пива.

- А какое у них тут пиво поприличнее? - спросил он.

- "Живец", "Ломжа", "Э-бэ"

- Тихо, здесь дети

- Ну а что, - не понял Ростокин. - Всего две буквы: "Э" и "Б".

- А пишется как? - Герман стал искать в меню.

- А пишется латинскими буквами, разумеется.

Заказ принесли быстро. Насытившись, Герман откинулся на спинку плетёного стула и, блаженно щурясь, закурил, продолжая прихлёбывать из кружки.

- Ну вот, другое дело, - сказал он.

На башне королевского замка ожили часы. Хрустальный звон весело разлился над площадью и черепичными крышами Старого города.

- Очередные полчаса позади, - заметил Дмитрий. - Или даже четверть часа, не помню

Герман сделал маленький глоток из кружки.

- И что же, тут, стало быть, обитали польские короли?

- Да, с семнадцатого века здесь была королевская резиденция.

- Этому зданию четыреста лет?

- Пожалуй, что больше. Тут ведь до королей жили мазовецкие князья. Стоял большой княжеский дом, ничем не напоминавший нынешний замок. Это потом уже королева Бона сбежала из Кракова от сына, поселилась тут, стала всё перестраивать Или, скажем, последний польский король, Станислав Август - этот вообще утопил свой дворец в роскоши. Но, честно говоря - Дмитрий сделал интригующую паузу, - этим стенам всего лет тридцать пять.

- Как так? - удивилась Таня.

- Гитлеровцы в конце войны снесли замок с лица земли. И только в семидесятых годах поляки начали восстанавливать свою национальную святыню.

- А в шестидесятых что же? - удивился Герман. - Ходили по обломкам?

- Видишь ли, в шестидесятых поляки вели дискуссию с Москвой. Власти нашей страны склоняли братский польский народ построить здесь что-нибудь более современное, из стекла и бетона.

- Вот идиоты!

- А между прочим, уже в конце сороковых годов у поляков был декрет о восстановлении замка. Они даже начали работу по реставрации, но вынуждены были прекратить её.

- По политическим соображениям, я полагаю?

- Точно. И только в начале семидесятых профессору Лоренцу удалось добиться возобновления работ по восстановлению замка. Во время войны, когда начались бомбёжки, поляки спасали всё, что можно было спасти. Вывозили и прятали мебель, живопись, мозаику, гобелены, книги, часы, люстры, даже, кажется, кирпичи, которые не превратились в пыль.

- Жаль, - вздохнул Герман, - это никакая не древность. Новодел. В Москве я живу в доме, который старше этого замка раза в два, а то и больше.

- Никакой не новодел! Что-то, конечно, пропало, но многое удалось сохранить, и тому, что сохранено, уж никак не меньше двух-трёх сотен лет!

- И всё равно, - не уступал Герман, - в таком здании вряд ли осталось место для привидений.

- Приведения погибли вместе со старыми стенами замка.

- Пап, разве здесь были привидения? - удивилась Таня.

- А как же! Королю Станиславу Августу Понятовскому изредка являлась дама в белом. В первый раз это случилось незадолго до одного из разделов Польши. А потом призрак появился снова, когда Суворов штурмовал восточную окраину города.

- Какой Суворов? Наш Суворов?

- Наш, наш

- Что же это такое? - проворчал Герман. - Почему же это русские всё время мешали полякам жить?

- Поляки русским тоже, между прочим, - сказала Таня. - Вы ведь сами говорили, что король Владислав собирался сесть на московский трон.

- Он-то, кажется, не собирался. Это папаша его хотел прибрать Русь к рукам, пошёл на неё войной.

- Какой папаша?

- А вон, - Ростокин показал на высокую колонну в центре площади. - Видишь, наверху фигура с мечом в руках? Это Сигизмунд Третий. Вот он-то и пришёл в Россию со своей армией.

- Как-то странно, - пожала плечами Таня. - Король-захватчик, а они ему тут памятник поставили.

Герман внимательно глянул на колонну Сигизмунда.

- Эта колонна неплохо украсила бы какую-нибудь набережную в Петербурге.

Дмитрий засмеялся.

- Именно так рассуждал и Пётр Первый. Этот памятник так ему понравился, что он уговаривал Августа Второго подарить ему колонну.

- Неужели уговорил?

- Представь себе, да!

- И что же помешало?

- Такая же история, что и с колоколом на Саксонской площади.

- Не знали, как вывезти?

- Ага. Не было подходящей телеги.

Герман немного помолчал, а потом сказал:

- Ну и хорошо, что не увезли. Потому что большевики всё равно разрушили бы этот памятник к чёртовой матери.

Он поставил кружку на стол и потянулся.

- Хорошо!.. Даже уходить отсюда не хочется. - Потом вспомнил о чём-то, оживился. - А чего ради поляки едят в ресторанах солянку?

- Не солянку, а бигос, - поправил Дмитрий. - Это старинное блюдо, и далеко не каждый умеет его приготовить. Когда-то охотники готовили бигос в котле над костром в лесу. Сначала тушили капусту или в квашеную капусту бросали всё, что удавалось добыть на охоте: зайчатину, утятину, грибы, - и тушили это сутками.

- Что ещё за чепуха? - не поверил Дотышев. - Этак с голоду подохнешь.

- Иногда этот процесс они прерывали, котёл охлаждали в снегу. Котёл шипел и источал ароматный пар. Потом снова вешали его над костром. А когда блюдо было готово, вырезали в круглой булке что-то вроде крышечки, делали внутри полость и запихивали туда эту солянку, а крышечкой накрывали. Булка была горячей, она пропитывалась соком бигоса и приобретала особый вкус.

- Чёрт! Надо было всё же попробовать Только сомневаюсь, что сегодня у них есть снег.

- Ну, не снег, так погреб. Холодильник, наконец.

- Какой дурак запихнёт в холодильник раскалённую кастрюлю?

- Ждут, когда остынет, потом охлаждают, потом снова разогревают. Говорю же: бигос и сегодня делают не меньше двух дней.

- На чём? На костре?

- На газовой плите!

- Димьян, ты так вкусно рассказываешь, что я уже готов пожертвовать определённой суммой злотых, чтобы попробовать бигос.

- В другой раз, Гера. Мне кажется, что бигос был бы кстати именно в лесу на охоте, на свежем воздухе, но никак не в душном питейном заведении.

- Почему?

- Представь себе: ты съел то, что было внутри булки, и, в общем-то, уже наелся. А что же делать с самой булкой? Выбрасывать? Оставлять в тарелке? Как-то неудобно Именно с такой проблемой я столкнулся тогда, когда в первый раз попробовал бигос: давился "пустым" хлебом, от которого пахло солянкой.

Ещё не закончив фразу, Дмитрий уже понял, что Герман его не слушает. Ростокин проследил, куда смотрит его друг.

- Глянь, какая - прошептал Герман.

- Кто?

- Да вон паненка

Метрах в шести от них сидела девушка, и красоту её было трудно не заметить. Но увлечённый рассказом о польских обычаях Ростокин всё же не обратил внимания на прекрасную варшавянку. Девушка поглаживала нитку жемчуга на своей шейке поочередно то средним, то безымянным пальцем и смотрела куда-то в сторону, словно демонстрировала нашим путешественникам свой благородный профиль и длинные густые ресницы.

- А ты, помнится, говорил, что в Варшаве мало красивых женщин, - негромко заметил Герман.

- В прошлый раз мне так показалось. Я тогда обращал внимание совсем на другие красоты.

Официант принёс девушке коктейль в высоком стакане. Она пропустила цепочку с жемчугом между пальцами и принялась накручивать её на ладошку.

- Безобразие, - проворчал Дотышев. - Сидит тут, понимаешь, одна

- Ну и что? - не понял Дмитрий.

- Какого чёрта она тут одна?

- Да нам-то какое дело?

- Провоцирует меня на активные действия.

- Ох, только не начинай! - взмолился Дмитрий.

- Поигрывает своим украшением Это признак нервозности или избытка сексуальной энергии.

- Не смотри на неё так пристально, психолог.

Таня встала и пошла через площадь к королевскому замку.

- Далеко не уходи, - крикнул ей вдогонку Ростокин.

Герман продолжал пялиться на девушку, лишь иногда отводя взгляд.

- Ну что ты таращишься на неё? - прошипел Дмитрий.

- Она меня заметила! - заявил Дотышев.

- С чего ты взял?

- Глянь: она выпрямила спину и поправила причёску. Это неспроста. Ей приятно внимание незнакомого мужчины.

Ростокин засмеялся.

- Подумаешь, выпрямила спину

- Да будет тебе известно, это хитрый женский трюк, позволяющий продемонстрировать идеальный силуэт груди.

- Маньяк! С каких это пор тебе стали нравиться блондинки?

- Мне нравятся чёрненькие, беленькие, рыженькие - разненькие

Сделав несколько глотков из стакана, девушка поставила локоть на стол, положила подбородок на пальцы ладони. Герман снова глянул на неё.

- Ладонь открыта в мою сторону - явное приглашение подойти и познакомиться, - пробормотал он.

- Чего? - удивился Дмитрий. - Ты бредишь?

- Смотри, как соблазнительно она переплела ноги.

- Ничего не переплела

- Теперь уже нет - просто забросила ногу на ногу. Думаешь, она не понимает, что открыла нам часть своего бедра?

- У тебя, мой друг, юношеская гиперсексуальность.

- Ты, Дёма, смотри, смотри, набирайся опыта. Она словно позирует нам: выпрямила спину, слегка вытянула шею, головку повернула набок, покачивает ножкой, поигрывает туфелькой, а туфелька вот-вот упадёт с пальчика на пол. А когда упадёт, это будет очередной приманкой для возбуждённого самца.

- Она на тебя даже не смотрит, кадрило!

- Уже пару раз посмотрела. Но, обрати внимание, взгляд всё же отвела. Что ж, девушка хочет выглядеть скромной.

- Поэтому и смотрит не на тебя, а в сторону, - ехидно заметил Дмитрий.

- Ты ни черта не понимаешь. Она уже контролирует меня периферическим зрением. А то, что смотрит в сторону, то это даже неплохо. Между прочим, смотрит не вверх, а вниз.

- А если бы смотрела вверх? - усомнился Ростокин.

- Значит, ей смертельно скучно, и она не знает, чем себя занять. А сейчас я вижу, что ей не скучно.

Блондинка подняла взгляд на Дотышева и посмотрела ему прямо в глаза. Потом отвернулась снова, рассеянно провела кончиком пальца по краю стакана и принялась соблазнительно покусывать трубочку-соломинку в коктейле.

- Могу поспорить, что теперь начнутся всевозможные манипуляции с телом, - сказал Герман.

- С каким телом? - не понял Дмитрий.

- Со своим собственным телом, - Дотышев нетерпеливо дёрнул головой.

И точно: бретелька сарафана сползла у блондинки с плеча, но девушка сделала вид, что не замечает этого. Словно забывшись, она подняла руку, обнажив подмышку. Поправила волосы. Задержала ладонь в своей шевелюре. Стала играть волосами. Потянулась, откинулась назад. Провела кончиками пальцев по ключице. Снова глянула на Дотышева.

- Это невыносимо, - тихо простонал Герман. - Я, как честный человек, должен подойти и представиться.

- А вдруг она не одна?

- Ну и где же он, её спутник?

- Откуда же мне знать? А с чего ты взял, что она хочет познакомиться именно с тобой?

- Чувствую это. Все её движения - откровенная имитация сексуальной ласки. Она словно призывает мужчину подойти и коснуться её волос.

- Очень ей нужны касания твоих сальных лапищ!

- А вот давай проверим.

Дотышев поднял пивную кружку со стола - девушка сделала то же самое со своим стаканом. Герман отхлебнул из кружки - блондинка припала губами к соломинке и искоса глянула на заигрывающего с ней мужчину. Герман улыбнулся - девушка тоже улыбнулась. Продолжая улыбаться, Дотышев отвёл взгляд и посмотрел на Ростокина.

- Это сигнал! Она повторяет мои движения, тем самым показывая, что обратила на меня внимание.

- Похоже, ты прав, - вынужден был согласиться Дмитрий.

- Могу угадать, что будет дальше, - продолжал Герман.

- И что же?

- Сейчас начнет прихорашиваться. Женщины знают, что, когда они причёсываются или поправляют макияж, это непременно привлекает внимание мужчин.

Блондинка достала из сумочки зеркальце и губную помаду, стала подкрашивать губы.

- Ты гений, Герка, - прошептал Ростокин.

В сумочке у девушки зазвенел мобильник. Мелодичная трель телефона совпала с очередным хрустальным перезвоном на часовой башне королевского замка. Незнакомка неторопливо достала из сумочки мобильник, глянула на номер, определила, кто звонит. Отвечала она оживлённо, иногда даже смеялась, продолжая по-кошачьи потягиваться, запрокидывая голову, обнажая шею и тряся своей гривкой. Потом отключила мобильник, насмешливо глянула на Германа, облизнула губы. Жест показался Дотышеву совсем уж откровенным, и Герман поднялся.

На площади как будто бы ничего не изменилось: всё так же вяло переговаривались посетители кафе за столиками, всё так же услужливы были с клиентами официанты, а блондинка по-прежнему смотрела куда-то в сторону, в направлении улицы Пивной, - но Ростокин почувствовал, как контуры предметов и профилей потеряли привычную чёткость и как потускнело, расплылось всё то, что было на периферии этого снимка, и только центральная часть композиции - девушка за столиком и приближающийся к ней Герман - сохраняла привычные очертания и краски. Блондинка наверняка заметила навязчивого незнакомца, но не повернулась к нему - лишь села прямее, улыбнулась, слегка прикрыла глаза и удивлённо приподняла бровь. Во всей её позе угадывался вопрос: "Ну и что же теперь?"

- Добрый день, - сказал Дотышев. - Разрешите представиться: Герман, историк из Москвы, редактор.

Девушка молча подняла голову и насмешливо глянула на русского. Видимо, Герман ждал скорого ответа, но блондинка лишь улыбалась, поигрывая ниткой жемчуга.

- В какой-то мере учитель если угодно, - не сдавался Дотышев.

- Цо? - искренне изумилась девушка, услыхав, видимо, знакомое слово.

- Я понимаю, это выглядит нескромным, - сказал Герман, - но ваша красота не может не привлечь внимания, и я не удержался от того, чтобы

Ростокин с интересом наблюдал за этой сценкой.

- Пшепрашам, але не муве по росыйску, - ответила девушка. - Цо пан собе жичи?* <*польск. Простите, но я не говорю по-русски. Что вам угодно? >

Герман понял, что означает "не муве по росыйску". Он деланно вздохнул, развёл руками.

- А я вот не говорю по-польски. - И добавил зачем-то по-английски: - Unfortunately* <*англ. К сожалению>. Но какое это имеет значение? Такой вечер, такой город

Услыхав английское слово, блондинка тихо произнесла:

- И по ангельску тэж

- А по-каковску ж тогда? - вырвалось у Дотышева.

Фраза показалась его собеседнице смешной, девушка громко расхохоталась, и посетители кафе словно встрепенулись - повернули головы, с удивлением, но коротко, всего лишь на миг, глянули на смеющуюся красавицу. Ростокин понял, что все давно уже заметили Дотышева и польскую девчонку и с любопытством прислушивались к их диалогу.

Смех приободрил Германа, и его словно понесло. Дотышев прижал руку к сердцу и с чувством произнёс:

- "Простите, пани, если вы - сама Варшава, то я - один из ваших верных горожан"* <*Строчки из стихотворения Леонида Филатова>. Я почему-то верю, что между нами может быть крепкая пшиязнь. Потому что вы, пани - он на секунду запнулся, - вы - кобьета и жиче! Господыни, зверчадло урода!

"Этот идиот вспомнил названия старых польских журналов, которые когда-то видел у меня"* <*"Женщина и жизнь", "Хозяйка", "Зеркало", "Красота" ("Uroda") - названия польских журналов для женщин. >, - догадался Дмитрий.

Продолжая смеяться, девушка понимающе кивнула и ответила:

- Известья, труд, правда, социалистычна индустрья.

- Нет-нет! - Герман радостно замахал руками. И хлопнул себя ладонью в грудь. - Красная звезда! Знание - сила!

Блондинка припала к соломинке, торчащей из стакана, сделала короткий глоток, картинно оглядела Германа с ног до головы и со значением произнесла:

- Красна сила

И тут у низкого барьера, отделявшего уличное кафе от остальной площади, обозначилась крепкая спортивная фигура. Парень был широкоплеч, мускулист и худощав. На его футболке, рельефно обтягивающей грудные мышцы, поблескивала тонкая золотая цепочка. Девушка сразу же перестала смеяться и поспешно отвернулась от Германа. Парень неторопливо подошёл к столику и хмуро спросил:

- Михалино, цо ще джее?* <*польск. Михалина, что происходит?>

Девушка покачала головой и негромко что-то ответила. Парень решительно прервал её тираду и негромко произнёс несколько слов. Потом он повернулся к Герману и уже громче, но всё так же невнятно процедил сквозь зубы короткую фразу, в которой Ростокин разобрал лишь одно: "До Москвы" (с ударением на первом слоге). Видимо, фраза всё же была произнесена по-русски, потому что у Германа на лице заходили желваки, он перестал улыбаться и с вызовом посмотрел на собеседника.

- Вы напрасно беспокоитесь - начал было Дотышев, но польский парень остановил его решительным жестом и снова тихо, но с угрозой заговорил, обращаясь поочередно то к девушке, то к Герману. Ростокин не имел возможности разобрать, о чём говорит ревнивый незнакомец, но, услыхав красноречивое "Спьердаляй!" <польск., вульг. Проваливай>, вынужден был подняться и поспешить на помощь к другу.

- Прошу прощения, - заговорил Дмитрий по-польски, - но мы всего лишь русские туристы, и мой друг отчего-то решил, что знает польский язык. Это только проба контакта, понимаете? Неловкая попытка объясниться на иностранном языке, не более чем лингвистическое упражнение, неудачный тренинг, который тем не менее может быть полезным потом, когда это и в самом деле потребуется

Он и сам не понимал того, о чём говорит, но надо было выиграть время и как-то разрядить обстановку.

- И ты тэж спадай!* <*польск., вульг. И ты тоже убирайся!> - грубо оборвал его парень, и эту фразу понял не только Дмитрий, но и Герман. Заметив, что Дотышев напрягся, обидевшись на вполне прозрачное по смыслу "спадай", Ростокин, предчувствуя нешуточные неприятности, решительно оттёр друга плечом от поляка, демонстративно отвернулся от польской парочки и заговорил менторским тоном:

- Видишь, Гера, я всегда утверждал, что ни один учебник не способен передать всех красок чужого языка. Из многочисленных руководств по польскому языку мы можем почерпнуть всё, что угодно, какие угодно слова - "бигос", "Лазенки", "закоханы", "глодны" и "глупи"** <**польск. Лазенки (парк в Варшаве), влюблённый, голодный, глупый >, но такие колоритные глаголы, как "одпепшич" <польск., груб. отыметь (груб.)>, "спьердаляй" и "спадай", доступны нашему удовольствию только в живой непосредственной беседе

- Эй, цо мувиш, дупку?*** <***польск. Эй, ты о чём, говнюк?> - рассердился польский парень и грубо потряс Ростокина за плечо. Этот жест немедленно ожесточил Дмитрия. Он резко повернулся к поляку, ткнул его указательным пальцем в грудную клетку и добавил по-польски, глядя парню прямо в глаза:

- А ещё "зджира", "фьют" и "гувняж"!**** <****польск. Оскорбительные польские слова>

- Цо?! - вскрикнул атлет, сжимая кулаки. И вдруг добавил пару матерных слов по-русски.

- Адащю, дай спокуй!* <*польск. Адась, успокойся> - взмолилась Михалина, удивлённо косясь на Дмитрия.

- Обрати внимание, Гера, - продолжал Ростокин, - любой поляк уверенно владеет всей многообразной палитрой русской ненормативной лексики, тогда как ты, мой друг, не способен ответить тем же нашему милому собеседнику Адаму и его прекрасной подруге Михалине. Ну что ж, им, полякам, это делает честь, а вот нам следует учиться, учиться и учиться, как завещал нам великий

- Да заткнись же ты, Дёма, - Герман сердито скосил рот в сторону Дмитрия.

- Замкний ще!** <**польск. Заткнись!> - растерянно повторил Адам то же самое, но по-польски.

- Спасибо, я не нуждаюсь в переводчике, - усмехнулся Ростокин и галантно поклонился поляку.

Он вдруг расправил плечи и с чувством произнес:

- Пора джецку поведжеч, же тата запроваджи е знову до школы*** <***польск. "Настало время сказать ребёнку, что папа снова отведёт его в школу" (Ростокин цитирует стихотворение Агнешки Осецкой.)>

- Не розумем ниц**** <****польск. Ничего не понимаю>, - пожал плечами Адам.

- Веж ми, сынку, ты бэджеш мял брата* <*польск. Знай же, сынок, у тебя будет брат (А. Осецка)>

- Ктурэго брата?** <**польск. Какой ещё брат?>

- Так мувён Аньолы*** <***польск. Вот что говорят ангелы (А. Осепцка)>, - пояснил Ростокин, с нежностью глядя на Адама.

- Зварьёвалэш?**** <****польск. Рехнулся?> - осведомился польский парень и глупо захихикал.

- И это тоже очень показательно, - закончил Дмитрий, обращаясь скорее к Дотышеву, нежели к Адаму. - И у нас, в России, и в Польше молодёжь не интересуется поэзией и совсем не узнаёт строчки, написанные классиками родной литературы.

Ростокин понял, что гроза миновала. Он подхватил Германа под руку и потащил прочь от кафе, успев на ходу бросить на свой столик несколько мятых купюр.

8

Герман насмешливо смотрел на Ростокина.

- Доминик, сейчас ты похож на склочную барышню из телешоу "Дом-2".

Покинув уличное кафе на Замковой площади, они пошли по улице Пивной, и Дмитрий, обычно с охотой рассказывающий своим спутникам о варшавских домах и площадях, на сей раз демонстративно молчал. Эпизод с Михалиной и Адамом вывел Ростокина из себя, и он подумывал уже о том, что напрасно, наверно, пригласил с собой в эту поездку импульсивного, несдержанного Дотышева и совсем, вероятно, равнодушную к польской истории дочку.

- Димка, ну хватит дуться, - сказал Герман. - Ну, бывает увидел эту деваху, и что-то у меня в башке переклинило, не сдержался Тестостероном шарахнуло Извини, ради бога.

Ростокин молчал.

- В конце концов, - продолжал Дотышев, - не мог же я, русский офицер, обойти вниманием природную красоту польской барышни.

Таня спросила:

- А что, дядя Гера, разве ты офицер? А папа говорит, что ты бывший учитель.

- Одно другому не мешает, Танюша, - ответил Герман. - Я учитель - значит у меня высшее образование, значит у нас была военная кафедра, значит я офицер запаса. Между прочим, я неплохо знал когда-то военную картографию.

- Картография, - улыбнулась Таня. - Валет, дама, туз

- А ты заметил, Димьян, - продолжал упорствовать Дотышев, - что в польских женских именах русскому уху слышится пленительная эротика? Агнешка, Божена, Барбара, Милена, Беата, - Герман с удовольствием прислушивался к собственным словам, - Кася, Бася, Зося, Малгося Маруся-огонёк

Он засмеялся. Следом за ним хихикнула и Танька.

- Гражина, Данута, Ядвига... - сказала она. - Нет, не звучит.

- А хоть бы и Ядвига, - не обиделся Дотышев. - Когда слышишь эти имена, вспоминаешь прекрасных польских актрис или, скажем, романтических героинь Сенкевича.

За перекрёстком пошли по улице Широкий Дунай, которая считается продолжением Пивной (хотя всё равно нужно обойти угол дома - значит это не одна прямая линия). Дмитрий по-прежнему молчал.

- Дима, - с притворным надломом в голосе воскликнул Герман, - ну хочешь, я вернусь на площадь и извинюсь перед Михалиной и Адамом? Боюсь, что сейчас ты нас бросишь здесь одних, и мы никогда не сумеем выбраться из лабиринта этих улочек сами. А мы с Таней такие одинокие и беспомощные, стихов не знаем, по-польски ни бельмес Руски - они ведь и в Варшаве руски!

Ростокин больше не мог молчать - расхохотался, и его смех повторило звонкое эхо. Они стояли посреди улочки, похожей на длинную площадь. Широкий Дунай упирался в каменицу, которая жалась к стене Старого города; там улица заканчивалась.

- Лет четыреста назад я бы тебя здесь и оставил, сдал бы с рук на руки хозяину этого дома, - сказал Дмитрий Герману.

- Какому ещё хозяину?

На углу стояла металлическая фигура в шлеме, в тяжёлом фартуке до пола и широком нагруднике. Правой рукой изваяние прижимало к себе огромный меч, направленный остриём в землю.

- А это что ещё за истукан? - удивился Дотышев.

- Перед вами, друзья мои, дом номер тринадцать на Широком Дунае - Дом палача, - торжественно объявил Ростокин, - а памятник, видимо, изображает самого хозяина. По традиции варшавские палачи зарабатывали себе на жизнь не только истязанием земляков, но и как бы это назвать? В общем, именно здесь можно было нанять себе служанку. И, заметьте, красивую! Выбрать, так сказать, по вкусу. Кстати, тут, в этом районе, были публичные дома. - И на дочь покосился.

- Это интересно, - оживился Герман. - Ты и это знаешь? Неужели только здесь, в самом сердце старой Варшавы, и располагались злачные заведения?

- Нет, конечно, - неохотно ответил Дмитрий. - Чуть наискосок от Краковского предместья тянется узенькая улица Козья. Там сейчас Музей карикатуры. Туда, на эту улочку, смотрит задняя стена дворца первосвященника Польши. В общем, всё чинно и благородно. А в восемнадцатом веке там было полным-полно этих самых заведений А сегодня для людей, живо интересующихся подобными вопросами, - он опять украдкой посмотрел на дочь, - существует в Варшаве целый квартал в районе улицы Маршалковской и отеля "Метрополь". "Пигалек" так называют горожане этот квадрат на карте города.

- А сейчас здесь что? - спросила Таня, присматриваясь к вывеске на Доме палача.

- Ресторан. Дом палача разрушен ещё в конце восемнадцатого века, и здесь было построено новое здание, где поселился, как это ни странно, доктор медицины Ян Хризостом Костшевский, анатом, придворный лекарь Августа Третьего, городской администратор, аптекарь.

- Ничего странного, палач и врач чем-то похожи друг на друга: работа с людьми, железные инструменты, боль и крики, море крови, - пожал плечами Дотышев.

- Но и сегодня это здание называют Домом палача. Это звучит интереснее, чем Дом доктора Костшевского.

- И здание, конечно, было разрушено во время войны, - догадался Герман.

- Если не раньше. В конце тридцатых годов здесь отодвигали городские стены, а заодно убрали несколько домов. Дом палача восстановлен в шестидесятые годы. Между прочим, доктор Костшевский был так богат, что смог купить в Старом городе ещё несколько камениц.

- А палач?

- А палач вряд ли, - ответил Ростокин. - Работал мужик, можно сказать, не покладая рук, а что в итоге? Он зарабатывал ещё и тем, что собирал на улицах дохлых животных. Не кошек и собак, конечно, - на них не обращали внимания, - а лошадей и коров. Грузил на телегу, вывозил за город и сжигал. И, между прочим, с этого получал немалый доход. Занимался и людскими останками тоже. Подбирал трупы на улицах с утра до вечера.

- И куда же их? - выдохнула Таня.

- Говорят, топил в Висле. Но так писали недоброжелатели - пруссаки, немцы. Скорее всего, палач просто закапывал мертвецов на кладбище.

- И что же, вот здесь, на этой улице, совершались казни? - удивился Герман.

- Да нет, просто испокон веков тут была, если можно так выразиться, служебная квартира палача. А что? Вполне обычная для дремучего Средневековья профессия.

- Вот только халтурку на дом, подработочку ему, бедолаге, взять никак нельзя было, - картинно вздохнул Дотышев, вспомнив старый анекдот.

Ростокин чувствовал, что беседа затягивается, и не стал рассказывать о том, что местом казни служила в Старом городе другая улочка. Она называется Пекелко, "маленькое пекло". Вот там и наказывали преступников, жгли еретиков. Там же за покушение на короля Сигизмунда III казнили шляхтича Пекарского, например. История известная. От страха шляхтич, видимо, повредился в уме, поэтому нёс на допросе невесть что. После этого случая у поляков появилась поговорка "плетёт, как Пекарский под пыткой", то есть несёт сущий вздор.

- А вообще, - сказал Ростокин, - здесь, на Широком Дунае, был рынок. И здесь же располагались мастерские городских кожевников, ремесленников

- Дунай? - переспросила Таня, не дав отцу договорить. - А при чём здесь Дунай?

- Здесь протекал ручей, которому местные жители дали название Дунай.

- А где же этот ручей?

- Говорят, от ручья остался один колодец, но где он - хоть убейте, не скажу.

Таня оживилась.

- Па, а давай зайдём в Дом палача и выпьем по бокалу "Кровавой Мэри"!

- Сопли утри, - добродушно отмахнулся Дмитрий.

- Ну, хоть по чашке кофе. Или возьмём безалкогольный коктейль. Мне можно, я уже покупала на Манежной, мне дали

- Вот, Дёма, - заметил Герман, - ей дали! На Манежной! У стен Кремля

- Дядя Гера, не парься, - недовольно сморщилась Таня.

Ростокин осматривался по сторонам.

- Думаю, Танюша, здесь слишком дорого. Людей-то почти нет.

- Ну, конечно, - проворчала дочь. - Кому охота бухать в Доме палача?

Потом она с деланной строгостью сказала:

- Пап, это нечестно! Мы прошли целую улицу, - махнула рукой в сторону Замковой площади, - а ты нам ничего не рассказал.

Он немного подумал и сказал:

- Это улица Пивная - от Замковой площади до Широкого Дуная. Мне она кажется одной из самых живописных в Старувке.

- Где? - не понял Герман.

- Старувка - так иногда называют Старый город. Здесь тихо, я люблю сюда заходить. Лет шестьсот назад мазовецкие князья основали здесь, на этой улице, первую варшавскую больницу - лечебницу под патронажем Святого Духа. Вон там, видите? - Дмитрий показал на одно из зданий. - Пивная, тринадцать. В прошлый раз я нарочно искал этот дом, а номера не знал. Ни один прохожий мне не подсказал. А ведь больница просуществовала лет четыреста!.. Иногда Пивную называют улицей Святого Мартина, потому что здесь стоит костёл этого святого. Раньше здесь жили богатые варшавяне, а кто живёт сегодня - для меня загадка.

- Они же и живут, - сказал Дотышев.

- Кто?

- Богатые варшавяне, городская знать. А кто же ещё? Такое живописное местечко Не для простых смертных.

- Не путай, Герман, с Москвой. Это у нас квартиры где-нибудь на Остоженке - для тех, кто почище-с, а на Старувке, вполне вероятно, обитают те, чьи предки жили тут сто или двести лет назад. Их почему-то не переселили в Бирюлёво Но я не думаю, что жители этих домов чувствуют себя очень счастливыми, каждый день наблюдая под своими окнами несметные толпы туристов со всей Европы.

Они свернули на Узкий Дунай и пошли к Рынку - центральной площади Старого города. Они словно пробирались по тенистой лесной тропинке к залитой солнечным светом поляне: впереди уже виднелись четырёхэтажные каменицы Рынка с ресторанами и магазинами сувениров на первом этаже, аккуратные окошки чердаков и голубое небо в просветах между тяжёлыми, налитыми влагой облаками. Часть площади, где заканчивался Узкий Дунай, занимали художники со своими мольбертами и стеллажами, увешанными картинами с видами старой Варшавы. А чуть левее, на невысокой ступеньке сидел гитарист и с чувством, вдохновенно и трогательно выводил мелодию "В лунном сиянии снег серебрится" Это было профессиональное, хорошо отрепетированное исполнение, да и гитара у музыканта была хорошая, дорогая. Но Ростокин вряд ли обратил бы внимание на гитариста и его музыку в гомоне толпы на площади, если бы не мелодия этой прекрасной русской песни.

Они подошли к музыканту, остановились чуть поодаль и стали слушать. Гитарист заметил внимание к своей персоне, расправил плечи, изящно изогнул кисть правой руки, перебирающей струны. Танька пыталась заглянуть в окна на первом этаже или прочитать вывески над дверями кафе и магазинов. Было видно, что она сразу влюбилась в эту площадь, в весёлый рокот людских голосов, в необычные для русского глаза очертания зданий, окружавших Рынок. А Дотышев и Ростокин слушали музыку и почему-то дивились тому, что эта русская мелодия звучит именно здесь, в самом центре Старого города. Когда же музыкант перестал играть, Дмитрий достал из кармана несколько монет и бросил в коробку у ног гитариста. Музыкант поблагодарил по-русски и с интересом посмотрел на туристов из России. Дотышев чуть слышно проворчал:

- На лбу у нас написано, что мы русские, что ли?

Гитарист, кажется, не услышал, но его фраза прозвучала как ответ на вопрос Германа.

- Я из Минска. Мы наших видим сразу.

- Хорошо играете, - сказал Ростокин. Просто так, чтобы хоть что-то сказать. - Такие мелодии волнуют сердце, особенно когда попадаешь за границу.

Гитарист поднял с асфальта сумку, порылся в ней, вытащил несколько дисков.

- А украинские мне нравятся ещё больше, - добавил вдруг Дмитрий. - "Нiч яка мiсячна", "Сонце низенько", "Ой, чий то кiнь..."

- Вот здесь, здесь у меня всё это есть, - суетился музыкант, - и украинские, и русские народные, и белорусские Смотрите, смотрите, - он упорно впихивал в руки Дмитрию диски, - вот список, хорошо продуманная программа на этом диске двадцать треков, один другого лучше, тут и "По диким степям Забайкалья", и "Среди долины ровныя", и "Шумел камыш" Только классическая гитара - чистый звук, мои оригинальные аранжировки. А на другом - старые романсы, хорошая подборка. А это я DVD-диск записал, с той же программой.

Герман спросил:

- Сколько?

- CD-диск - десять евро, DVD - пятнадцать.

Дотышев усмехнулся, но промолчал.

- Мы погуляем тут немного, подумаем, - сказал Ростокин.

Музыкант сразу всё понял, но никак не проявил своего недовольства. Просто положил диски возле коробки с мелочью.

- Мы раньше играли в Минске, - сказал он. - У нас был даже небольшой ансамбль - гитара, мандолина Играли и на улицах. А теперь белорусские власти нас с улиц разогнали. И я понял: пора. Собрался и поехал в Польшу.

Он склонился над гитарой и заиграл мелодию "Гей, соколы" - умело, с выдумкой, с многочисленными украшениями основной мелодии, с неожиданными акцентами и сменой ритма. Ростокин в последний раз глянул на его седую шевелюру, почему-то вздохнул виновато, потом повернулся и не спеша пошёл по площади к ресторану "Василиск". Там, прямо на брусчатке под открытым небом, были расставлены столики, сидели люди, пили пиво, ели пиццу; играл аккордеон.

Когда-то здесь было не до пива, не до музыки Варшавяне пересказывали друг другу страшные слухи о погибших людях в подвалах этой каменицы. Поговаривали, что в подвале живёт страшный дракон, василиск, чудовище с головой петуха и змеиным хвостом. И вроде бы это чудище охраняет несметные богатства. На кого ни глянет - всяк превращается в каменную статую, замолкает навеки. Но многие готовы были рискнуть, залезть в подвал, вынести оттуда хоть часть сокровищ. Слухи о том, что дракон убивает взглядом, не останавливали смельчаков.

Однажды решил попытать счастья молодой сапожник, которого мастер прогнал из мастерской. Сапожник был беден, понимал, что ему нечего терять. Он залез в подземелье, прихватив с собой большое зеркало. Василиск, конечно, убил бы и этого отчаянного смельчака, но случилось другое. Едва дракон глянул на парня - тут же окаменел, потому что взгляд василиска отразился в зеркале, которое сапожник держал в руках

- А много там бабла было? - поинтересовалась Танька, с любопытством глядя на стены ресторана.

- До фига, - сказал Ростокин с самым серьёзным видом. - Пацан этот брюликов и рыжья вынес из подвала внушительную кучу, стал крутым, купил себе хибару, шмотья вагон, тачку Короче, упаковался по полной программе.

- Сказочки, - засмеялась Таня. - Ты гонишь, конечно.

Она поняла, что папа просто пересказал старинную варшавскую легенду.

- Диомид, а ты не путаешь? - усомнился Дотышев. - Сдаётся мне, что это было где-то в другом городе.

- Такие легенды рассказывают не только в Варшаве. Например, в Вене, в Кракове А что же касается варшавской легенды, то дом этот вроде бы стоял на улице Кривое Колесо. Есть, есть в Старом городе и такая улица вон там, за углом начинается и дугой охватывает целый квартал, - Дмитрий показал на один из домов. - Но сегодня изображение дракона на стене мы находим именно здесь, в этом доме. Ресторан, само собой, недешёвый. Оно и понятно: здесь исторический центр города, полно туристов.

- Надо думать, что легенда не врёт, - заметил Герман. - Посетители ресторана превращаются в каменные изваяния, когда им приносят счёт за обед.

Они нашли на стене меню, познакомились с ценами, переглянулись.

- Можно, конечно, и зайти, - сказал Дмитрий. - Но надо ли? Мы что - жрать сюда приехали?

- Па, ну хоть кусочек пиццы, - взмолилась Таня.

- Все мегаполисы - сплошная харчевня, - сердито заметил Дотышев. - Вот ведь: час назад перекусили на Замковой площади. Так нет же, эти запахи нас просто сводят с ума. Ну его к чёрту! Пойдём отсюда, чревоугодники.

Он окинул взглядом бурлящую, многолюдную площадь и, чтобы сменить тему, сказал:

- Молодцы поляки, что сохранили это место таким, каким оно было когда-то давно, не стали переделывать "в духе времени". Но позвольте, а где же ратуша? Я знаю, что в любом европейском городе на центральной площади стоит ратуша.

- Была здесь и ратуша, - кивнул Дмитрий. - Её разобрали в XIX веке. Хотели, чтобы площадь выглядела побольше. Но самое печальное не это.

- А что же?

- А то, что это тоже новодел.

- Как новодел?!

- Вот так площадь выглядела в семнадцатом веке. В сорок четвёртом году многие каменицы Старого города были снесены с лица земли немецкими бомбардировками. В послевоенные годы зданиям придали тот вид, который они имели в семнадцатом или в восемнадцатом веке. А потом ещё и подкрасили. Декорации для доброй сказки. Не забыли строители даже о такой детали, как ширина фасада. У хозяев побогаче фасады были на четыре окна, а у тех, кто победнее, - на три или даже два окна

- И всё-таки поляки молодцы, - повторил Герман. - Они ведь могли построить здесь, скажем, Калининский проспект. Протянули бы шоссе полос на пять в каждую сторону и задушили бы такое милое местечко.

- Больше всего меня умиляют эти чердачные окошки, - сказал Дмитрий. - Ясно ведь, что там тоже кто-то живёт. И это, скорей всего, и не чердаки вовсе, а такие же комнаты, как и этажом ниже. И сразу рождаются романтические ассоциации о мастерских молодых художников, которые работают под этими крышами, о нежных свиданиях под этими черепицами, о стариках, которые многое видели и многое могут рассказать Фантазии, конечно.

9

Подошли к фонтанчику в центре площади. Бассейн был таким мелким, что в нём охотно купались воробьи и голуби. Скульптура изображала обнажённую девушку с рыбьим хвостом. В правой руке девушка держала меч, подняв его над головой, в левой же руке - щит, прикрывая им грудь.

- Русалка, - предположила Таня.

- Не русалка, а сирена - сказочное существо, способное своим голосом околдовать странника.

- А при чём здесь сирена? Ведь это, кажется, персонаж древнегреческой легенды.

- О, - улыбнулся Дмитрий, - это давняя история. Тут нам снова не обойтись без старинной легенды.

- Тебя сегодня пробило на сказки, - заметила дочка насмешливо.

- А то б там не это! Меня питонит от Варшавы ка-а-анкретно, - согласился Ростокин. - Город легенд, поэзии и красивых женщин

Давным-давно, когда ещё не было Варшавы, стояла на этом месте, на берегу Вислы деревенька и жили в ней рыбаки, пастухи и купец Негода, который возил для местных мужиков и баб товары заморские и нужные. Там, где сегодня вдоль реки, пониже камениц Старого города, поглядывающих своими окошками на могучие воды Вислы, тянется улочка Бугай, - там был когда-то зелёный лесок, белел берёзовыми стволами, шумел листвой старых лип и верб. Меж деревьев бежал весёлый ручей, щедро дарил влагу незабудкам и лютикам, радовался скорой встрече с Вислой, журчал, пел, искрился в солнечных лучах. В этом ручье жила девица, красоту которой вряд ли сумеет кто-нибудь описать в полной мере. Потому что коралловые уста и жемчужные зубки, длинные волосы цвета спелой пшеницы, высокий чистый лоб и нежная просинь больших влажных очей - это всего лишь выдумка поэтов и писателей, которые не в силах придумать что-то другое. А красоту Сирены, лесной девушки, живущей в прозрачном ручье, никакими лестными эпитетами и поэтическими метафорами не воспеть, ибо красота эта, ни с чем не сравнимая, была совершенна и невероятна. Тем более что от головы до пояса это была прекрасная панна, красавица, каких в мире не сыскать, а вместо ног у неё был огромный рыбий хвост, покрытый серебристой чешуёй.

Но ещё красивее, ещё волшебнее был голос Сирены - такой же чистый и свежий, как вода в ручье, где жила эта девушка. И когда Сирена пела, замолкали птицы, успокаивался ветер, гуляющий над широкими водами Вислы, и замирала листва, прислушивалась к голосу своей хозяйки. Сирена пела и по ночам, в час полной луны, в то время, когда почти все птицы спали, а над лесом и рыбацким поселком мерцали далёкие звезды.

Говорят, когда-то давно приплыли в Балтийское море из Атлантики две сирены, две красавицы с рыбьими хвостами. Одна из них облюбовала себе место в диких скалах на морском берегу и там и осталась, не в силах расстаться с морскими просторами. Вторая же добралась до старинного портового поселения, которому люди дали потом имя Гданьск, вошла в устье Вислы и поплыла дальше, на юг, вдоль прибрежных рощиц и дубрав, мимо рыбацких деревушек к тёплому солнцу и свежему равнинному ветру. И вот, когда позади у неё был долгий путь, захотелось Сирене отдохнуть. Вышла она на песчаный берег реки, глянула вверх, на пригорок, увидела молодой прибрежный лесок, услышала журчание ручья и пение птиц И решила Сирена остаться здесь, и даже не испугало её то, что рядом, в скромной деревушке на берегу, жили люди, и жизнь их была тесно связана с этой рекой уже не одну сотню лет.

Вскоре рыбаки стали замечать, что кто-то путает их сети и выпускает рыбу из садков и вершей. А по ночам, а иногда и днём слышали, как в лесу кто-то поёт, и это девичье пение было так прекрасно, что хотелось плакать и смеяться одновременно. Поняли местные жители, что в лесном ручье поселилась Сирена, но до поры не тревожили её, потому что пение её одним из них доставляло радость, а других пугало непонятно чем, тревожило так, что сердце начинало биться часто и болезненно, и перед глазами возникали яркие видения, прекрасные и в то же время страшные, тоскливые, рождающие самые невероятные фантазии.

Но однажды нашлись всё-таки два смельчака, два рыбака, Лех и Януш, решили поймать Сирену. Пошли они за советом к купцу Негоде, человеку хитрому и опытному.

"Неужто это правда? - усомнился Негода. - Слыхал я от местного люда, что в лесу поёт кто-то, да не верил этим россказням. И часто поёт?" "Почитай, каждый день, - ответили рыбаки. - А лучше сказать так: днём поёт редко, ночью - тоже не всегда. Всё больше по вечерам старается: едва солнце опустится к горизонту и размалюет небо розовыми красками, тут и затянет она свою песню и поёт так, что аж сердце замирает. А когда совсем темно становится, умолкает она, и ждёшь чего-то недоброго - затаишься и смотришь в темноту" "А сами-то вы её видели? Выходит она когда-нибудь из воды?" "Нет, не видели. Но знаем, это она, Сирена, которая путает нам сети и выпускает нашу рыбу. Рыбаки сказывали, что при полной луне она особенно озоровать любит, играет в свои девичьи игры, резвится, плещется, смеётся" "Ночи нынче светлые, скоро полнолуние, - задумался Негода. - Что ж, дня через два и пойдём. Готовьтесь". А сам прикинул, какую выгоду получит, если привезёт светлейшему князю в город Гнезно этот необычный подарок: небось, и золотишка князь не пожалеет, и тогда торговать намного интереснее будет. Пусть это существо дивное и непонятное живёт у князя в замке и поёт только ему.

"Сделаем так, - сказал Негода. - Дождёмся полной луны, проберёмся к ручью загодя, будем ждать. А чтобы Сирена людской дух не почуяла, омоемся водами Вислы, наденем чистое, укроем голову липовым цветом. А когда она на берег выберется, схватим её, свяжем ивовыми прутьями, окроплёнными святой водой, повезём в Гнезно, князю в подарок".

Потом подумал и добавил: "Только не забудьте уши воском залепить, иначе не сдюжить нам, когда запоёт она. Сами ведь говорите: уж больно жалобно и трогательно звучит её песня - этак и сомлеть недолго, поддаться чарам её колдовским"

Как решили, так и сделали. Была ясная светлая ночь, пахло фиалкой и чистой родниковой водой, Сирена резвилась, радовалась свободе и не замечала опасности. А потом она запела, славя подлунный мир и красоту ночного леса. Но два рыбака и купец Негода не могли услышать это пение, потому что их уши были залеплены мягким воском, а головы были заняты совсем другими мыслями. Они лишь видели, как на берег ручья выбралась прекрасная девушка, и даже один только вид этой красавицы едва не лишил их воли, едва не заставил отказаться от задуманного. Сирена пела, и пение это было таким прекрасным, таким чистым и радостным, что казалось, будто и белая луна, и пахнущая лесной прелью земля, и листья на деревьях заслушались, онемели от потрясения, замерли в сладкой истоме. Но тут из кустов выскочили три человека, набросились на Сирену, связали её, потащили в деревню. Напрасно певунья умоляла людей отпустить её - те не слышали, увлечённые собственной удачей и предвкушая успех ещё больший.

"Ночью в Гнезно не повезём, - сказал потом Негода, когда сумел отдышаться. - Спрячем в деревне, в хлеву у пастуха Шимона. Он нам и поможет. Не подведёт. А на рассвете бросим в телегу охапку сена, спрячем там нашу пленницу и поедем к князю в Гнезно".

Сирена лежала на шёлковой траве, связанная, покорная, жалобно смотрела на своих мучителей и лишь хвостом била по земле, словно рыба, только что пойманная, и её чешуя в свете луны искрилась, сверкала тысячами маленьких ярких огоньков.

"И то верно, - согласились Лех и Януш. - Ночью оно и боязно, в лесах полно медведей и волков, да и людишки лихие озоруют. Повезём, когда светло станет".

"Кто это у вас? - испугался Шимон. - Никак Сирену изловили?.. О Боже! Красавица-то какая!" "Скорее отворяй хлев! - приказал Негода, привычный к тому, что все в деревне его слушаются беспрекословно. - До утра у тебя подержим, а на рассвете в Гнезно подадимся, князю подарок повезём". "Неужто это она - та, что пела по ночам и вечерам, тревожила христианские души и скотину нашу пугала? Езус Марья! Что же теперь будет?" "А ничего не будет. До утра подождём, а там забудь, что видел её у нас. Да смотри, следи за ней как следует, потому что эта девица одурманить любого может" "Помни, Шимон: глаз с неё не спускай, - добавил рыбак Януш. - Уж очень хитра, сбежать может". "Да вы не беспокойтесь, у меня не сбежит. Я с бычками-трёхлетками запросто справляюсь, так что уж там какая-то девка, хоть и с хвостом"

Положили Сирену на копне соломы, и в лунном свете, пробивающемся в сарай через маленькое окошко, было видно, как печальны глаза речной красавицы и как страдает она без воды и прохлады родного леса. Шимон сидел рядом, смотрел на пленницу и не мог оторваться от её голубых глаз, влажных от слёз, от её нежного лица и волос, колечками спускающихся на длинную тонкую шею.

И вдруг Сирена вскинула голову, приоткрыла алые губки и запела. Это была волшебная мелодия без слов, пронзительная и печальная. И перестали жевать коровы, повернули головы, прислушались, и уже больше не шуршала листва на предутреннем ветерке, и умолкли все другие звуки. Шимон едва не потерял сознание от потрясения. Никогда прежде он не слышал такого пения. Его сердце наполнилось теплом, кровь в его жилах побежала быстрее, голова закружилась и затуманился взор, и почувствовал Шимон, что стал умнее и лучше и что перед ним открылся мир, в котором живут ангелы и совершаются удивительные чудеса.

А Сирена вдруг глянула Шимону прямо в глаза и сказала: "Развяжи меня, парень. Отпусти на волю, открой ворота!" И не смог Шимон не выполнить эту просьбу, развязал пленницу, открыл ворота, и тогда Сирена поспешила к Висле. Это была странная картина: словно огромная рыбина сорвалась с крючка у рыбака и теперь, конвульсивно извиваясь всем телом, торопилась к воде, продолжая при этом петь свою колдовскую песню. А Шимон шёл за Сиреной и плакал, опустив голову и спотыкаясь на каждой кочке.

Ночь кончилась; из-за горизонта показался краешек солнца, и первые лучи окрасили избушки рыбаков и пастухов в розовое. Люди, услышав пение, вышли на улицу и увидели поразительную картину: к берегу Вислы торопливо приближалась прекрасная девушка - получеловек-полурыба, - а за ней безвольно, покорно плёлся деревенский пастух Шимон, плакал и улыбался сквозь слёзы.

А когда Сирена была уже на берегу, она повернула голову в сторону деревни и воскликнула:

"Люблю тебя, Висла, люблю вас, простые люди, люблю вас за доброе сердце и благородные помыслы. Я - ваша песня, огонь вашей жизни, ваше счастье и ваша судьба. Зачем же вы добиваетесь моей неволи, почему хотите, чтобы я пела только вашему князю? Я - ваша песня, но в неволе петь не буду. Скроюсь в водах Вислы навеки, и вы больше не увидите меня. А когда придут времена лихие, когда будет вам трудно и больно и потребуется вам поддержка, вспомните обо мне! Вы придёте к Висле, и её воды будут петь вам о силе и надежде, о чести и победе. Помните обо мне, помните"

"Не отпускай! держи!" - кричал Негода, бегущий от своего дома к реке, а за ним неслись, отчаянно размахивая руками, Лех и Януш. "Хватай, лови!" - вопил Негода, когда Сирена входила в Вислу, нежно и бережно, словно спелые колосья нового урожая, раздвигая её воды. В последний раз сверкнула в лучах утреннего солнца чешуя Сирены, и сомкнулись воды над головой красавицы, и лишь круги побежали по поверхности.

Шимон повернулся к односельчанам, посмотрел на них печально и сказал: "Бог с вами, люди". И тоже исчез под водой...

- Складно рассказываешь, Дамиан, - сказал Герман. - Красивая легенда. Вам, литераторам, такие нравятся, я знаю. Можно целую новеллу из этого сотворить. Или даже повесть - с мистико-романтическим уклоном, с глубокой разработкой образов...

- Это не мой рассказ. Я прочитал это у Ор-Ота.

- У какого Эрота?

- Ор-От - псевдоним поэта Артура Оппмана. Он жил в Кракове, изучал филологию в университете, потом, когда женился, переехал в Варшаву, писал стихи, выпустил несколько сборников. А был, между прочим, военным, дослужился до подполковника, кажется.

- А при чем здесь Сирена? И почему "Ор-От"?

- "Ор-От" - ошибка наборщика. Сдал молодой литератор стихи в типографию, подписался первыми буквами имени и фамилии - "Ар-Оп", а там неправильно прочитали. С тех пор так и пошло. Это псевдоним. Что же касается истории о Сирене Часто ходил Оппман в Старый город, разговаривал с простыми людьми, собирал сказки, легенды

- Тосты

- Какие тосты? Никаких тостов, - не понял Дмитрий.

- Папа забыл "Кавказскую пленницу", - Таня посмотрела на отца с сожалением.

Тут дошло до Ростокина, засмеялся, покачал головой.

- Вот черти!

Вернулся к своему рассказу.

- Собрал Ор-От штук сорок легенд, сделал литературную обработку и, если ничего не путаю, выпустил детскую книжку. - Пожал плечами. - Думаете, я сам это сочинил? Просто пересказал вам так, как запомнил. Не дословно, конечно Я знаю несколько легенд о варшавской сирене, а теперь в моей голове всё перемешалось окончательно. Считайте, что это была импровизация на заданную тему.

- Ни фигасе импровизик! - завистливо вздохнула Танька. - С твоим талантом складно гнать пургу, небось, в школе сочинения писал без проблем

- Ну хорошо, - сказал Дотышев. - А на самом-то деле как было? Откуда взялась в гербе славянского города древнегреческая сирена?

- Откуда же я знаю? - пожал плечами Ростокин. - Во всяком случае, в шестнадцатом веке она в городском гербе уже присутствовала - причудливое существо, совсем не такое, каким я его вам только что описал, а другое: с птичьими лапами, орлиными когтями, рыбьим хвостом, человечьими руками и туловищем небесного птаха. Не нужно забывать, что Польша была отрыта всей Европе. Местные жители, очевидно, где-то что-то прочитали или увидели гравюру, картинку в книге, ну, и сами немало сочинили - родилась легенда о варшавской сирене. А в знак того, что эта дама защищает их от невзгод, варшавяне дали ей в руки щит и меч.

Они повернули на маленькую улочку, ведущую прочь от фонтана. Вскоре оказались на треугольной площадке, окружённой такими же, как и везде в Старом городе, аккуратными домишками. В центре площадки, где едва ли поместились бы десять автомобилей, на невысоком постаменте стоял небольшой колокол. Было тихо. Суета туристического квартала осталась на других улицах. Можно было только догадываться, что и здесь, позади кафедрального собора Святого Яна, в этих домах, за этими сонными окошками живут варшавяне.

- Иезуитская, - прочитал Дотышев название на табличке. - Надо полагать, это название улицы, по которой ты вывел нас сюда, на этот сонный плац, где стоит сей милый памятник дверному звонку.

- Представьте себе, - сказал Дмитрий, - это тоже площадь. Канония. Одна из самых маленьких площадей в мире. А какой-то из этих домиков (точно не скажу, какой) признан самой маленькой "каменичкой" в Европе. Когда-то очень давно здесь было кладбище. Потом тут поселились каноники - члены коллегии священников. Отсюда и название площади: Канония. А вот, кстати, задняя стена костёла Святого Яна...

- Почему же мы не зашли в костёл? - спросила Таня.

- Зайдём в другой раз. Там есть что посмотреть. Там, в подземных криптах, похоронены такие люди, как Станислав Август Понятовский

- Ты его сегодня уже вспоминал, - сказала Таня. - Последний польский король

- и сердечный друг нашей царицы Екатерины Второй.

- Екатерину знаю, конечно, - кивнула Таня. - У неё с королем Станиславом были шашни?

- Будет время, поговорим об этом. Король был красавец-мужчина Кто ещё тут лежит? Генрик Сенкевич, - продолжал Ростокин, - музыкант Падеревский, последние мазовецкие князья, а ещё президент Мосцицкий.

- Пап, я устала, - жалобно произнесла Танька.

- А в самом деле, что это за колокол на постаменте? - поинтересовался Герман. Он тоже выглядел утомлённым.

- Колокол как колокол. Просто он очень старый. Его сделали ещё в тысяча шестьсот каком-то году но почему его поставили здесь - не могу сказать. Помню только, что отлили его для одного из костёлов в Ярославе

- В Ярославле?

- Ярослав - городишко на юге Польше. А как он попал на эту площадь - не знаю. Надо почитать, поискать в книжках. Варшава так же неисчерпаема, как Москва, Рим, Барселона

Таня тяжело опустилась на краешек постамента, где стоял колокол.

- Всё, больше нет сил. Я остаюсь здесь.

Герман засмеялся.

- Для этого, Танюша, тебе надо стать каноником.

- Вынуждена вас огорчить, сударь, - театрально нахмурилась Таня. - Я исповедую православную веру.

- Тогда берём ноги в руки - и на вокзал, - сказал Ростокин. - Пора возвращаться в Лесную Подкову. Пан Гжегож уже давно ждёт.

10

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

уже давно ждёт Лангедок ответа на вопрос, на чьей стороне правда в этих спорах, уже давно зрел гнойник ереси, угнездившийся на благодатных землях южнее Луары, и в любую минуту мог лопнуть

Вечером стучал по крыше дождь, а к ночи стало заметно холоднее. Зимой в Тулузе тоже случаются морозы, но дожди - пожалуй, чаще. А в те дни, когда епископ Диего де Асеведо и молодой его помощник Доминго де Гусман Гарсес направлялись в Данию и всего на одну ночь зашли в главный город Лангедока, было ни тепло ни холодно - было сыро, промозгло, приходилось кутаться в одежды.

Вечером Доминго (или же Доминик) не пошёл в свою опочивальню: не до сна ему. Он не мальчик, но ему всё равно страшно. Опасность угрожает христианской церкви. В Лангедоке альбигойская ересь, и уже очень давно (хотя не всегда она именовалась "альбигойской"*). <*Считается, что впервые этих еретиков назвал "альбигойцами" в 1181 году в своей "Хронике" аббат Жоффруа из Вижуа (слово произошло от Альби - названия городка в Окситании, где еретиков было не больше, чем в других местах этого региона). - Примеч. Г.Д. (Здесь и далее: "Примеч. ГД." - примечания Германа Дотышева на полях своей рукописи).>

Манихеи горели на кострах и сто лет назад, и сто пятьдесят - в Камбре, Суассоне, Сен-Жиле*

< *Первые катары - десять каноников - были сожжены в Тулузе и Орлеане в 1022 году. Катарское учение впервые упоминается на Реймском соборе во Франции в 1049 году. В 1077 году был сожжён на костре в Камбре ещё один катар. Но всех этих манихеев называли попросту "еретиками". - Примеч. Г.Д.>

"Добрые христиане" (они себя ещё называют catharoi, чистыми*) упрямы и опасны, их риторика полна софистики и особой соблазнительной логики, и у них, конечно, есть адепты.

<* греч. катарос - чистый. Отсюда, очевидно, произошло французское слово "cathare", но официально прозвучало оно только к 1212 году в "Хронологии" монаха и историка Робера из Осера, который в 1212 году и скончался ("Chronologia seriem temporum et historiam rerum continens, ab urbis origine ad annum 1212"). - Примеч. Г.Д.>

Это было и раньше известно. Лисы разоряли в Лангедоке Господни виноградники* <*"Лисы разоряли" Фраза принадлежит папе римскому Иннокентию III. - Примеч. Г. Д.>

Упустили время, а теперь что? Падение нравов; монастыри и церкви разрушены Но когда Доминик де Гусман и епископ Осмы дон Диего остановились на ночёвку на постоялом дворе у господина Робера, когда после скромной вечерней трапезы разговорились с хозяином и тот вдруг сказал: "Мир ненавидит нас а разве прежде любили Господа нашего и учеников его, которые никогда не лгали? Римская церковь погрязла в алчности, но есть и другая церковь: она гонима, но прощает. Это церковь апостольская", - вот тогда-то и стало ясно, что опасность ещё ближе, ещё страшнее. "Да ведь и он - тоже еретик", - подумал Доминик о господине Робере. Священнику из Осмы уже было мало тайной молитвы о хозяине дома. Доминику - помощнику приора, ученику мудрого дона Диего - захотелось во что бы то ни стало направить господина Робера на путь истинный.

Не случайно же почтенный епископ Мартин де Басана, ныне покойный, способствовал тому, что Доминик стал членом капитула* регулярных каноников в Осме < *капитул - совет священников при епископской кафедре> и был рукоположен во пресвитера. Братья поражались силе его веры, и мало кто сомневался, что не найти лучшего помощника дону Диего, который стал епископом Осмы после смерти Мартина де Басана.

Много лет изучал Доминик де Гусман свободные искусства и теологию в Паленсии* <*университет в Паленсии основан в период между 1208 и 1212 гг. королём Альфонсо VIII Кастильским, а раньше, в то время, когда там учился Доминго де Гусман, это учебное заведение называлось "соборной школой" (escuela catedral). - Примеч. Г.Д.>, готовился к евангельскому служению и был совсем не таким, как молодые люди его круга. Десять лет воздерживался от вина. Жил девственником. Упорно штудировал книги, которые добывал себе иногда с великим трудом. А когда в Испании начался голод, Доминик принялся раздавать беднякам всё, что имел: одежду, имущество. Даже книги свои продавал, чтобы вырученные деньги отдать голодающим. Его пытались урезонить: не сможешь, Доминик, учиться без этих книг. А он только усмехался: "Что такое книга? Мёртвая кожа. А люди гибнут от голода"

Несколько лет Доминик проповедовал людям слово Божие, читал лекции о Священном Писании и почти не выезжал из города. А потом король Кастилии задумал женить сына на датской принцессе, а в переговорщики назначил дона Диего*. А тот позвал с собой Доминика. Дорога привела их в Тулузу.

< *По другим источникам, принц собирался жениться не на датской принцессе, а на дочери "могущественного графа де ла Марша, жившего на юге Франции". А в энциклопедии "Католическая Россия" в интернете я обнаружил такую фразу: "В 1203 г. Альфонсо IX, король Кастилии, от имени своего сына направил епископа Осмы к Повелителю Границ (Lord of the Marches), предположительно датскому принцу, чтобы просить руки его дочери". "Lord of the Marches" (повелитель границ?) "граф де ла Марш" - где ошибка? На ком же собирался жениться принц? Для окончательной путаницы остаётся добавить, что на карте Аквитании (юго-запад Франции) всё-таки существовало графство Ла Марш с X по XVI вв., и в 1203 году его хозяином был некий феодал по имени Гуго IX де Лузиньян. - Примеч. Г.Д.>

Дон Диего ушёл спать в свою комнату, но Доминик остался с месье Робером. Хозяин гостиницы смотрел настороженно и немного исподлобья - догадывался, о чём пойдёт речь. Понимал настроение господина Робера и Доминик. Лицо у хозяина рыхлое, открытое и немного асимметричное, ни капли упрямства и хитрости на этом лице, - поди догадайся, что перед тобой альбигоец. А может он умело притворяется, что простодушен и откровенен? Как-то же он умудряется вести своё дело и, кажется, не бедствует. "Да нужны ли ему мои слова?" - усомнился вдруг Доминик. Но, похоже, и месье Робер хотел этого разговора. Голос его был глуховат и немного гнусав; слова Робер подбирал осторожно и не всегда правильно; привык, видимо, говорить на своём языке ок.* <* Впервые термин "окситанский язык" (lingua occitana) появился в документах Парижской канцелярии чуть позже, в XIV веке. Понятие же "язык ок" объединяет несколько средневековых диалектов Северо-Западного Средиземноморья. Поэтому нам на дано знать, на каком именно языке разговаривал с Домиником господин Робер И кстати: только в XVII веке эти земли стали называть Окситанией. - Примеч. Г.Д.> Спросил сначала, считает ли Доминик его еретиком после всего, что было произнесено за ужином. Но падре не ответил прямо. Задумался, а потом сказал: "Надо ли удивляться тому, что так много ереси сегодня в мире? Ересь для того и существует, чтобы вера укреплялась в нелёгких испытаниях. Но удивляться тому, что она вообще есть на свете, не следует. Если она появилась, значит так тому и быть. Не удивляемся же мы, что возникает вдруг лихорадка, которая приводит человека к смерти".

Робер, кажется, хотел что-то ответить на это, но только улыбнулся, благоразумно промолчал. Он поудобнее устроился на табурете, положил свои большие руки на дубовый стол. Голос священника завораживал; гладко выбритое лицо поначалу казалось маской - испанец ничем не выдавал свои эмоции; Робер понял, что гость неопасен, и успокоился.

"Своими речами еретик вводит в соблазн тех, кто уже пленён ересью, захвачен ею, но не всегда понимает это, - продолжал Доминик. - В кулачном бою побеждают не потому, что кто-то храбр и дерзок, а потому что соперник слаб. Но если победитель сразится потом с тем, кто сильнее его, наверняка проиграет. Ересь бессильна, если встретит крепкую веру".

Он напомнил Роберу его же слова о том, что есть, мол, и другая церковь, которая "гонима, но прощает". Уместно ли здесь это слово - "гонима"? Гонение рождает мучеников, а ересь - только отступников. Он сказал, что не считает Робера неисправимым еретиком (при этом сделал едва приметный акцент на слове "неисправимым"). Доминик заверил, что об этом разговоре никто никогда не узнает, особенно те, кому тем более не следует знать о нём (он многозначительно посмотрел на Робера). Хозяин кивнул благодарно в ответ.

"Как часто те, кого принимают за еретиков, - не еретики вовсе, а лишь умные, начитанные люди, которые думают чуть-чуть иначе, чем другие, - сказал Доминик. - К начитанности подталкивает любопытство, желание почестей за упорство, рвение, осведомлённость. А что такое Вера? Вера - это Правило, в Вере ты находишь закон и спасение. Пусть любопытство уступит Вере"

Если бы кто-то услышал эти слова, то подумал бы, что Доминик защищает заблуждения господина Робера, пытается их оправдать, понять. И вряд ли хозяин гостиницы догадался, что учёный священник из Осмы всего-навсего пересказывает избранные места из трактата Тертуллиана, монтаниста, тоже еретика, отступника.

"Что проку беседовать с людьми, которые поддались ереси и сами признали, что до сих пор ещё ищут ответы на свои вопросы? - вдруг повысил голос Доминик. - Если они ещё ищут, значит до сих пор не нашли. Если ищут, то ещё не имеют. А если это так - то какие же это христиане? Бывает ли такое - христиане без веры? Если они не христиане сами для себя, то почему же они христиане для нас? Какую веру они обсуждают? О чём с ними говорить и надо ли это делать? Только тот ищет, кто либо не имел, либо потерял". Доминик по памяти цитировал "De praescriptione haereticorum"*, но ошибался в каких-то деталях, в мелочах. <*"Об отводе возражений еретиков", трактат Квинта Септимия Флорента Тертуллиана, древнеримского теолога II-III вв. - Примеч. Г.Д.> В последних его словах Робер почуял лёгкую угрозу, но взгляд Доминика был по-прежнему кроток, печален.

А этот фрагмент младший приор помнил почти наизусть: "Господь учил, что много хищных волков придёт в овечьих шкурах. Что такое хищные волки, как не коварные чувства и мысли, притаившиеся внутри человека для расхищения стада Христова? Что суть лжепророки, как не ложные проповедники?" Еще одну мысль Тертуллиана процитировал Доминик де Гусман почти точно: "Строгость нравов - это показатель достоинства веры. Еретики - истинные богоотступники - отрицают страх Божий, поэтому думают, что им всё позволено. А где же ещё не боятся Бога, как не там, где Его нет? Где нет Бога, там нет и истины". А потом он посмотрел на хозяина и сказал, что не считает месье Робера таким, кто не боится Господа.

Нет, Доминик не давил на еретика, не выкручивал ему руки. Священник как будто рассуждал вслух; а больше - недоумевал. Это-то и сразило Робера. Поначалу он полагал, что это ограниченный догматик, банальный проповедник избитых истин, но перед ним предстал наставник и добрый товарищ. Под утро в глазах Робера уже блестели слёзы. Слушал он Доминика и поражался его красноречию и эрудиции. Священник буквально валился с ног от усталости, но так и не ушёл спать. И, кажется, добился своего: утром месье Робер ушёл в церковь и долго молился там, раскаявшись в своих заблуждениях.

"Святую Церковь надо защищать всеми силами души своей, всей мощью своих знаний, всем красноречием и всей убежденностью в собственной правоте", - думал Доминик.

Вроде недавно это было, а сколько воды утекло. Датский двор благосклонно отнёсся к предложению кастильского двора. Вернулись назад, к королю Альфонсо, известили его. А потом уже торжественно, делегацией, поехали за датской принцессой. Но по пути узнали, что датская принцесса неожиданно скончалась. И тогда дон Диего решил, что не надо ехать в Данию, послал королю курьера, а сам направился в Рим: хотел поклониться гробнице святых апостолов Петра и Павла. Поехал с ним и Доминик.

В Риме епископ Осмы пришёл к папе Иннокентию III. Дон Диего сказал понтифику, что хочет отказаться от епископской кафедры, чтобы посвятить остаток дней своих проповеди веры среди куманов, варварского племени на границах Венгрии. "Живут по соседству с христианами, рядом с Византией, венграми и славянами, иногда даже принимают нашу веру, но всё равно остаются язычниками", - сказал дон Диего. "Там, на востоке, все язычники, - насмешливо заметил Иннокентий. - А в чём именно проявляется их варварство?" Дон Диего сказал, что знатные куманы, даже принимая христианство, бережно хранят старые свои традиции, например погребальные обряды. Заметив нетерпеливый жест понтифика (мало ли у кого какие погребальные обряды), епископ из Осмы поспешно пояснил: "Мёртвых своих хоронят в сидячем положении, а для этого роют большую яму. Там вместе с покойником закапывают его лучшего коня и слугу с сумой, полной золота. Яму закрывают сначала деревянным настилом, потом засыпают землёй, не заботясь о том, что слуга и конь ещё живы". "Какая дикость", - пробормотал понтифик.

"Женятся на своих мачехах и невестках, едят мертвечину, поклоняются каменным идолам - в восточных степях этих истуканов тысячи" Дон Диего перечислял это ровным, бесцветным голосом, понимая, что перед его святейшеством испанский епископ должен быть сдержанным. Идолы? Какие идолы? Папа потребовал объяснений.

На перекрестках степных дорог стоят каменные изваяния, статуи с обращёнными на восток лицами. Стоят бабы с обнажёнными срамными органами и открытой грудью или же в скудной одежде, иногда с детьми, иногда с сосудами в руках, а если мужчины - то с оружием и в боевых доспехах; стоят угрюмые, страшные - и только ветер гуляет по тем степям, гонит пыль по равнине. Там, у этих статуй, куманы устраивают поминальные пиры. Останавливаясь у подножия своих идолов, кочевники приносят этим истуканам жертву "Кого же они приносят в жертву?" - нахмурился Иннокентий. "Собак, коров, овец, иногда даже лошадей. А ведь для кочевника самое дорогое - это лошадь", - ответил дон Диего.

"Едят мертвечину?" - усомнился понтифик. "Пожирают павший скот, - ответил епископ. - А ещё употребляют в пищу сусликов, хомяков, всякую мерзость". "Женятся на мачехах?" "Да, если умер отец А если умирает сын, то отец может жениться на его жене". "Обычай варварский, конечно, - сказал Иннокентий, - но мне он понятен: за жену уже выплачен выкуп, и нужно род свой укреплять, а не отдавать женщину на сторону".

Епископ ещё раз осмелился повторить свою просьбу о христианской миссии на земле куманов. Он заверил, что готов взять на себя сию тяжкую ношу. Но понтифик только головой покачал. Он сказал, что для того чтобы найти в этом мире ересь и язычество, не нужно ехать так далеко. Вот Лангедок миссионерская деятельность там легла на плечи монахов-цистерцианцев, они стараются вернуть истинную веру альбигойцам, но не справляются, мы же понимаем это. Иннокентий велел дону Диего и Доминику де Гусману возвращаться к своей пастве, но по пути заехать в цистерцианское аббатство, что недалеко от Монпелье, и помочь папским легатам - Раулю из Фонфруада, Пьеру де Кастельно (оттуда же, из аббатства Пресвятой Девы Марии) и настоятелю аббатства Сито* <*Сито - главное аббатство цистерцианского ордена> Арнольду Амальрику (повинуясь законам langue dol* < * langue dol - язык ойль, на котором говорили на землях к северу от реки Луары; впоследствии стал называться французским. - Примеч. Г.Д.> и, видимо, игнорируя прекрасную латынь, его уже всё чаще звали Арно Амори*); там, среди альбигойцев, они уже не первый год. <* Как только не называют сегодня этого священника в литературе: и Арнольдом, и Арно, и Арнаутом - Примеч. Г.Д.>

По берегам Роны и Соны они добрались до Кастельно, предместья города Монпелье. Папские легаты как раз были там. Пропаганда ереси велась в этих краях совершенно открыто. Вальденсы и альбигойцы выступали в Монпелье, Монреале, Фанжо, Тарасконе; послушать отступников жаждали многие. < *Вальденсы - религиозное движение в христианстве, существовавшее одновременно с движением альбигойцев (с XII в.); исповедовали сходные с альбигойцами добродетели: чистоту христианских нравов, добровольную бедность, ликвидацию частной собственности, свободу чтения Библии на народном языке. Но они никогда не поддерживали манихейские взгляды на мироустройство. - Примеч. Г.Д.> Раймон VI, граф Тулузский, откровенно поддерживал альбигойцев. Местные епископы отказывались помогать посланникам понтифика. В речах легатов не хватало огня и страсти, слова не убеждали. Шло время, папа ждал добрых вестей. Легаты упали духом, им нечем было обнадёжить понтифика, и они желали бы отказаться от этого служения. Но как откажешься? Иннокентий обязал их продолжать борьбу. Он писал им: "Пастырь не пасёт уже более стада, а сам ищет молока и шерсти овец; он допускает волков в овчарню и не защищает дома Господня от врагов". Это был прямой упрёк в духовной немощи. Папа уверял, что он вовсе не желает истребления грешников; он жаждет возврата их к истинной вере. "Повелеваем вам выбрать людей испытанной добродетели, которых вы сочтёте способными выполнить эту апостольскую миссию, - писал Иннокентий. - Пусть, взяв за образец бедность Христа, в смиренных одеждах, но преисполненные рвения творить своё дело, отправятся они к еретикам" А ведь понимает, что здесь, к югу от Луары, становится всё тяжелее и опаснее Здесь настолько опасно, что легаты, появляясь в обществе, вынуждены зачесывать волосы так, чтобы прикрыть свои тонзуры! Это трусость? Нет, благоразумие. Воду варить - вода и будет. Можно быть человеком огромной веры, но, когда твои слова встречают тупое сопротивление и тонут в словоблудии и лжи, рано или поздно приходит усталость и наваливается беспросветное отчаяние. Посланники Иннокентия подумывали о том, чтобы сложить с себя папские полномочия.

И тут в Кастельно появились епископ Осмы и его помощник.

Дон Диего советовал легатам: "Учите по образцу Божественного учителя в полном смирении. Откажитесь от пышной свиты и денег. Ходите, как апостолы: пешком. Не бравируйте своей обеспеченностью. Посвятите себя одной только проповеди. Надобно закрыть рты нечестивым". Ему вторил и Доминик: "Да ведь еретики с помощью лжи обыгрывают вас: они соблазняют здешних простаков подобием евангельской бедности, своим лживым апостольством. Какой же пример можете подать им вы, коль щеголяете в пышных нарядах и пешком шагу не можете ступить? Не так взялись вы за дело, братья. Ложь можно победить лишь высоким смирением. Вспомните слова святого Бернарда Клервоского о том, что нельзя превращать веру, основанную на слове Божьем, в простое мнение, опирающееся на заключения чисто человеческого порядка. Убеждайте, убеждайте словом, чудом, огнём сердец ваших" Цистерцианцы слушали угрюмо и с недоверием. Потом сказали: "Если кто-то из вас соизволит показать нам пример, мы охотно ему последуем".

И тогда дон Диего в сопровождении одного только Доминика спустился с живописного берега реки Лес; по горбатому мосту перебрались на другой берег и пошли в Монпелье, чтобы сразу начать там свою проповедь.

11

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

О чём с ними можно говорить, если они не признают единого Бога? Они утверждают, что есть два вечных начала - Бог Добра и Повелитель Зла, и этот, последний (Сатана, Властелин тьмы), способствует хаосу, разложению. Дьявол, зло, испорченные души - всё это существовало всегда. Как легко умеют еретики извратить даже слова Евангелия! Сказано: "Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть"* <* Ин 1:3> Куда уж яснее? Всё в этом мире создано Господом, и иначе быть не могло. Он один - Творец всесильный Катары же играют словами, намеренно путают понятия, извращают Священное Писание. "Всё чрез Него начало быть", - соглашаются они. И тут же утверждают нечто невозможное, страшное: "А без Него ничто начало быть". Вот так! Богом создано ВСЁ, а кем-то другим (без Него, без Господа нашего!) создано НИЧТО Они произносят это так, словно это их "ничто" - такое же осязаемое, такое же реальное, как и ВСЁ. Они полагают, что это их "небытие", "ничто" - и есть наш видимый мир, и этот мир не есть творение Бога-отца, несущего Добро, а создан "кем-то другим". Понятно, кого они имеют в виду Творения, мол, которые можно видеть в этом мире, дурны и тленны. Они пришли из небытия и вернутся в небытие. А значит и нет нужды стыдиться за деяния свои и нести ответственность за зло на земле. Надо ли сомневаться в том, что крещение, брак, соборование - все эти таинства римско-католической церкви - всего лишь ловушки дьявола? Вот что говорят они.

Катар выходит в центр зала спокойно, уверенно. Он понимает, что большинство из тех, кто слышат его в эту минуту, сочувствуют ему, они на его стороне. "Всё зло в этом мире, материальном и нечистом, сотворено без Бога, - произносит он негромко и немного лениво - так, словно это понятно каждому, и только некоторые упрямцы оспаривают столь очевидную истину. - Ибо создавалось оно без любви, без милости".

А потом он начинает порочить Библию! О, это весьма начитанный малый; он много цитирует в точности, помнит наизусть целые страницы. Но мозги его с изъяном: во всём он видит подвох, обман, коварство. "Ветхий Завет лжёт. Там сказано: не ешь от дерева познания добра и зла, ибо в день, когда ты вкусишь от него, смертью умрёшь. Кому сказано? Адаму. И что же? Вкусили Адам и Ева от этого древа. Умерли? Нет Или вот Христос: мог ли он быть распят? Наверно, да, если признать, что он был из плоти и крови. Но он никогда не облекался настоящей плотью. Он явился в этот мир как добрый дух, явился в теле апостола Павла. А рождён был Христос на мире невидимом и светлом. Дева Мария не могла быть матерью Иисусу. Вообще, может ли быть матерью гм дева? Да, не могла - потому что у Христа никогда не было тела, всё это выдумки тех, кому угодно врать. Они лгут уже тысячу лет! Облатка не может быть телом Христа - это всего лишь тесто! А тогда тем более не следует сгибать колени перед крестом: это не символ священный, а орудие, созданное для мучения и убийства Пророка если, конечно, верить, что Иисус вообще мог быть распят на кресте"

"Господи всемилостивый! где взять силы и терпение, чтобы выслушать всё до конца? У этих людей свой кодекс - свои молитвы и обряды, свой требник. Но понтифика это, разумеется, не устраивает, так же как не может устраивать нас всех, поборников истинной святой веры. Да, церковь надо спасать", - думает Доминик, всматриваясь в сухое костлявое лицо еретика, бесстрашно витийствующего перед ними. И снова вспоминаются Доминику слова Бернарда Клервоского - на сей раз о Тулузе, - слова, произнесённые полвека назад: "Христиане остались здесь без Христа. Церкви стоят без прихожан, таинства втоптаны в грязь"

Дон Диего вяло спорит с "добрыми людьми" (как они себя называют), возражает против их поганого манихейства. Он говорит, что слово "небытие", "ничто" в Священном Писании означает моральное падение, отсутствие ценностей, а не "отсутствие бытия" в буквальном смысле слова. "Идол есть лишь ничто в этом мире, и нет иного Бога, кроме Единого* < *1Кор 8:4>, - цитирует он первое Послание коринфянам. - Эти слова означают всего лишь то, что идол - это не божество, какому надо поклоняться". Дона Диего слушают без интереса. Ещё бы: парадоксальное, непривычное, новое, пусть даже вздорное - кажется ярче и значительнее, а епископ Осмы всего лишь повторяет прописные истины. В мире, дескать, нет двух субстанций, двух миров - "видимого" и "невидимого", доброго и злого, всё в этом мире создано единым Богом. Но его почти не слушают Нет, слушают, конечно, но, по всему видно, что не верят сказанному. Сколько же усилий потребуется, чтобы вернуть этих людей на ту дорогу, которую они во мгле потеряли?

Другой альбигоец цитирует Библию ещё охотнее. "Разве можно поверить в то, что Господь Бог создал из ничего Тьму и Зло? Зачем ему надо было это? Вспомним первое Послание Иоанна: Бог есть свет, и нет в Нём никакой тьмы* <*1Ин 1:5>. Откуда же тогда взялась эта "тьма"? Ну конечно же, не из него, не из Господа. Есть иное начало, сильное во зле. От него и происходит всё зло. Вспомним слова Христа: Семя есть слово Божие; а упавшее при пути, это суть слушающие, к которым потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись* < * Лк 8:11-12>. Или вот слова из Апокалипсиса: И дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их* < * Откр 13:5-7>. Как вы думаете, эта злая сила тоже создана Господом Богом - сила, которая действует против Него, а Он вынужден всё время сражаться с ней? Нет никакого сомнения, что существует иное начало, начало Зла, дающего силу Сатане. Приимите всеоружие Божие, - сказал Апостол ефесянам, - дабы вы могли противостать в день злой и, всё преодолев, устоять. А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскалённые стрелы лукавого* < * Еф 6:13, 16>. Неужели же апостол Павел призывал язычников вооружиться во имя веры, во имя Бога Светлого и Доброго, чтобы бороться с тем, что создано им же, Господом Всемогущим?"

А зрители, наблюдающие этот поединок, только головами качают да посмеиваются. Как тяжелы, как сумрачны эти первые годы XIII века!.. Что будет дальше? Ничего невозможно предсказать. Очертания будущего расплываются в серой мути тумана. Какое трудное время, какая сложная, почти неразрешимая задача стоит перед теми, кто несёт этим людям свет истинной веры. Ох, непросто складывается этот диалог. Редкий альбигоец знает латынь в совершенстве, а католические прелаты привыкли именно к латинским диспутам

В селении Сервиан миссионерам удалось, кажется, убедить местных жителей изгнать еретиков; собравшиеся слушали внимательно и, несомненно, поверили дону Диего и Доминику, это читалось на обветренных, грубовато очерченных лицах простых людей из Сервиана. Но никто из них не отважился выступить открыто, никто не признался в том, что заблуждался: побоялись шателена*, который защищал "добрых людей" < * Шателен - владелец поместья, замка >. Этот страх понятен: священники уйдут, а хозяин останется и наверняка отомстит. Жители Сервиана не словами, но делами выразили своё отношение к тому, что было сказано на диспуте: целое лье провожали они епископа и Доминика, когда те покидали их селение.

Братья-цистерцианцы, конечно, вскоре присоединились к испанским священникам, но уже в Безье Пьеру де Кастельно пришлось снова уйти. Дискуссия там продолжалась две недели, и население городка проявило такую враждебность к посланникам папы римского, что легат Рауль посоветовал Пьеру де Кастельно покинуть город, если не хочет преждевременной смерти своей. Пьер поначалу храбрился, возмущался, ударился в многословие. Он договорился до того, что предложил себя в жертву: никогда, дескать, в Лангедок не вернётся Святая Вера, если эта земля не будет орошена кровью мученика. Но всё же ушёл, поэтому не был на диспутах ни в Каркассоне, ни в Верфее.

"Добрые христиане" в Верфее откровенно глумились над легатами римской церкви. Понс Жордан, один из духовных лидеров тамошних еретиков, заявил, что Бог-отец - это человек! А ведь не думает так! Признался бы в этом честно Но нет, закусил удила, когда дон Диего процитировал Евангелие: "Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий ныне на небесах. Так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную"* < * Ин 3:13-15 >. Вот тогда Понс и стал молоть чепуху: "Сын Человеческий? - он сделал упор на втором слове. - Стало быть, Иоанн хочет сказать, что Иисус - это сын человека, который почему-то находится на небесах". Епископ Осмы даже опешил поначалу: "Сын какого человека? Кто пребывает на небесах?" "Отец Христа, стало быть", - ответил Жордан. "Бог-отец - человек?" - не поверил своим ушам дон Диего. Понс только руками развёл: ничего, мол, не попишешь, так сказано в Библии Они, катары, Священное Писание понимают по-своему. Епископ попробовал возразить словами из Библии же, цитатой из книги пророка Исайи: "Так говорит Господь: небо - престол Мой, а земля - подножие ног Моих; где же построите вы дом для Меня, и где место покоя Моего?"* < * Ис 66:1> "Ну и что?" - пожал плечами Понс Жордан. "Ну как же, - стал горячиться дон Диего, - если понимать эти слова буквально, то Господь сидит на облаке, а ноги его достают до земли, и длина его ног равна расстоянию от неба до земли! Вы вправду так думаете?" "Конечно. Мы в это верим", - ответил Жордан с деланным равнодушием. И тогда епископ Осмы не выдержал, сорвался, закричал: "Так будьте же вы прокляты, подлые бугры*! < * В то время "добрых людей" иногда называли в Лангедоке "буграми" (bougre, bolgre) - искажённое от слова "болгарин" (bulgare): с востока, из Болгарии, туда пришли богомилы и стали "альбигойцами". - Примеч. Г.Д.> Тупицы, неучи! Не смейте здесь марать словами своими погаными святое имя Господа нашего!"

А Доминик слушал всё это и не знал, как успокоить своего наставника; не хотелось унижаться перед еретиками. В спорах с ними младший приор уже понял, что альбигойцы никогда не представляли Бога-отца в человеческом образе. Да что там Бога-отца! Даже человеческую природу Христа оспаривали они страстно и убеждённо. А тут вдруг притворились недоумками и совсем уж ахинею понесли

На этих диспутах католики бесстрашно выбирали в судьи своих же противников, еретиков, и заранее объявляли, что подчинятся любому их вердикту, кто бы, по мнению арбитров, ни победил. Легаты несколько самоуверенно полагали, что обладают такой силой слова, что в конце концов смогут убедить в своей правоте любого оппонента. А может быть они просто лицедействовали, показывали, что безусловно верят в свою победу (хотя уже и не очень-то верили в неё, кажется), старались даже и притворством этим склонить зрителей на свою сторону. Да и можно ли было верить в свою победу, если, например, в поселении Монреаль (там к легатам вернулся Пьер де Кастельно) катар Арнольд Отон назвал римский престол "Церковью дьявола, Вавилоном, матерью блудницам"?! Как убедить таких людей отказаться от своих богомерзких заблуждений и слов?

На диспуте в Фанжо Доминик старался записать всё, что слышал, записать и мысли свои, всё, что казалось ему полезным и что он намеревался вскоре использовать в качестве аргументов в дискуссии. Эти записи потом он передал арбитрам, которые никак не могли определить, кто победил в споре: католики или альбигойцы. И тогда они решили прибегнуть к ордалии*, объявив её истинным судом Божьим < * Ордалия (от лат. ordalium - суд, приговор) - суд путём испытания огнём и водой. - Примеч. Г.Д.>. Они бросили пергаменты катаров и Доминика в огонь: не сгорит тот пергамент, решили они, который несёт истину. Тексты катаров вспыхнули немедленно и тотчас же превратились в пепел. А записка Доминика трижды попадала в пламя и трижды вылетала оттуда так стремительно, что чуть не подожгла балку под крышей*.

< * По другой версии, это было не в Фанжо, а в Монреале и в испытании участвовали записи папского легата Пейре (Пьера) де Кастельно (со стороны католиков) и проповедника Гильяберта де Кастра (со стороны катаров). Пергамент, выдержавший испытание огнём, принадлежал легату де Кастельно. А потом доминиканцы перекроили эту историю по-своему... Кстати, с точки зрения "добрых людей", такое поведение пергамента в огне подтверждало то, что еретиками были именно католики: "Огонь не принял еретические сочинения папского легата". - Примеч. Г.Д.>

Но даже и чудеса Доминика уже, кажется, не убеждали еретиков, не могли заставить их немедленно отречься от своих заблуждений. Впечатляли? Да. Но катары оставались катарами, продолжали упорствовать, отказывались кланяться "орудию пытки - кресту"... Однажды Доминик обратился с укорами к жнецам, работавшим в поле. Он знал, что они еретики, и говорил с ними резко и сердито, чем вывел из себя одного из них, который в раздражении замахнулся на младшего приора. И тотчас же на колосьях снопа у жнеца в руках проступили капли крови Был и такой случай: Доминик возвращался из Монреаля в Каркассон, на полпути повстречались ему местные жители, и там же, на дороге, священник начал свою проповедь. Но тут потемнело небо и началась гроза. Люди бросились прочь, стараясь поскорее найти укрытие от дождя. "Не надо, не уходите!" - крикнул им Доминик, поднял руку и перекрестил небо. И гроза мгновенно утихла. В тех местах больше никогда не видели ни града, ни дождя

Что ждало тех, кто раскаялся? Вот епитимья Понса Роже из Тревиля - условия покаяния подписал Доминик собственноручно. Три воскресенья подряд кающемуся отступнику надлежит пройти по деревне до церкви, а за ним будет идти священник и хлестать его розгами по обнажённой спине. Слушать мессу каждый день. Соблюдать целомудрие. Носить монашеское одеяние с двумя крестами на груди. Находиться под надзором местного кюре и раз в месяц подносить ему покаянную грамоту. Никогда не есть ни яиц, ни мяса, ни сыра; это дозволялось только на Пасху, Троицу и Рождество. Три дня в неделю воздерживаться от рыбы, масла и вина. Соблюдать три поста в год В случае неповиновения он будет объявлен клятвопреступником.

Граф де Фуа предоставил для диспута в Памье большой зал своего дворца. Противниками был назначен арбитр из белого духовенства - Арнольд де Кампраньян. Заговорили о прелюбодеянии, о том, что причина всякого блуда в этом мире - "другой творец", а не истинный Творец. "Откуда же сие следует?" - поинтересовался Доминик у катара, который держал речь перед собравшимися. Откуда? Да вот хотя бы Вторая книга Царств. Некий "творец", "Господь", устами пророка Нафана обращается к царю Израиля Давиду, упрекает в том, что тот отобрал жену у Урии Хеттеянина, и произносит такие слова: "Я воздвигну на тебя зло из дома твоего, и возьму жён твоих пред глазами твоими, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с жёнами твоими пред этим солнцем; ты сделал тайно, а Я сделаю это пред всем Израилем"* < *2Цар 12:11-12>. Мог ли это произнести тот Господь Бог, который повелел во Второзаконии: "Если найден будет кто лежащий с женою замужнею, то должно предать смерти обоих. Если будет молодая девица обручена мужу, и кто-нибудь встретится с нею в городе и ляжет с нею, то обоих их приведите к воротам того города, и побейте их камнями до смерти"* < * Втор 22:22-24> И это только лишь две цитаты! Что же получается: там объявлена кара за прелюбодеяние, "истреби зло от Израиля", здесь же сам "Господь" угрожает Давиду совершить насилие над его женщиной? Или этот "Господь" - лжец, или это не тот - это другой "творец". Истинный Бог нико

гда бы не повелел прелюбодействовать

В дискуссию вдруг вмешалась сестра графа де Фуа, еретичка Эсклармонда. Неслыханная дерзость - приглашать женщин к богословским спорам. Но у альбигойцев это в порядке вещей, женщина может быть даже совершенной, а значит достигает высшей ступени в их иерархии и считается проповедницей!.. Такой совершенной была у них Эсклармонда. Она вдруг вскричала: "Не обманывайтесь: ни блудники, ни прелюбодеи, ни мужеложники - Царства Божия не наследуют*, - сказал святой Апостол Павел коринфянам. < *1 Кор 6:9-10> То же он говорит и ефесянам: Никакой блудник, или нечистый, или любостяжатель не имеет наследия в Царстве Христа и Бога* < * Еф 5:5>. Истинный Творец не мог обидеть женщину Давида!"

Тогда не сдержался брат Рауль. "Сударыня, - крикнул он ей, - ступайте-ка в свою опочивальню и займитесь рукоделием! Не вам брать слово на таком диспуте, как наш. Здесь вам не место".

Всё же арбитр Арнольд де Кампраньян присудил победу католикам. Это был такой вердикт, который альбигойцев ни к чему не обязывал. Некоторые вальденсы, присутствовавшие в зале, объявили, что возвращаются в лоно римской церкви. Среди них был Дуранд из Уэски* < * Потом он напишет "Книгу против манихеев", где попытается опровергнуть тезисы "Катарского трактата" еретика Бартоломе. - Примеч. Г.Д.> Раскаявшихся вальденсов объявилось мало. Назвать ли это успехом? Было ясно, что вся эта кампания, вдохновлённая Римом, закончилась провалом. Только лишь словом, силой убеждения можно ли погасить столь сильный и страшный пожар?

После диспута в Памье Арнольд Амальрик уехал в Северную Францию. Епископ Диего де Асеведо направился в Испанию. Он пешком прошёл Пиренеи и Арагонию, вернулся в Осму и занял свою кафедру, которую оставил три года назад. И вскоре умер Прах его покоится в церкви епископской резиденции. Его могила отмечена простой надписью: "Здесь похоронен Диего де Асеведо, епископ Осмский. Он умер в 1245 году по здешнему летоисчислению"*. < * Испанское летоисчисление началось на 38 лет раньше христианского. - Примеч. Г.Д.> В это же время умер и брат Рауль из Фонфруада. Доминик де Гусман фактически остался один. Двое его помощников не уходили от него лишь по собственной доброй воле, но могли уйти в любую минуту. Доминик был упрям, терпелив и настойчив. Но он уже понял, что этих людей, к которым он обращался со страстными словами, проповедь абсолютно не интересовала. Они замкнулись в тенётах своих заблуждений и открыто демонстрировали презрение к римской церкви, погрязшей, по их мнению, в алчности, лжи, корыстолюбии, симонии. Они смеялись над Библией, цитировали её так, как им было удобно, совершенно не страшась кары небесной.

Однажды в Пруйе Доминик проявил слабость, не смог сдержать своих эмоций. Он вышел к толпе и с ожесточением произнёс: "Несколько лет вы слышали от меня слова мира. Я умолял и плакал. Но испанцы говорят: где не действует благословение, подействует палка. Проснётся гнев государей и прелатов, направленный против вас, и призовут они народы, и многие из вас тогда, увы, погибнут от меча. Восторжествует грубая сила там, где не помогла кротость". Что это, угроза? Предупреждение? Предсказание будущего?..

В ноябре 1207 года папа Иннокентий III, прислушавшись, наконец, к аргументам Арнольда Амальрика, обратился к королю Франции и его вассалам, призвал их применить военную силу против альбигойцев. Понтифик заявил, что еретики не слушают проповеди и не воспринимают мирные доводы, а потому (писал папа королю) "надобно, чтобы твоё могущество сокрушило сектантов и чтобы бедствия войны возвратили их на путь истинный". Тем самым он призвал на головы людей, которые думают не так, как он и послушная ему паства, и хотят жить по своим законам, самое страшное, что может быть в мире человеческом: военные несчастья и смерть. Он согласился с тем, что слово - единственно допустимое оружие священника - оказалось бессильным. Он обещал отпущение грехов всем, кто возьмётся за оружие. Слова "крестовый поход" ещё не были произнесены, но они уже подразумевались.

Филипп Кривой стал торговаться. Пусть, дескать, Иннокентий сначала договорится с англичанами, с которыми Франция ведёт войну, о прочном перемирии хотя бы на два года. А кроме того, хорошо бы понтифику собрать деньги с французского духовенства: церковь должна сама оплатить расходы на эту войну. Было понятно, что эти условия далеки от реальности. С одноглазым Филиппом Августом трудно вести дела. Низкорослый, скрытный, с виду неуклюжий и вялый, но ой какой шустрый в мыслях своих, этот парень знает, чего хочет, и просто так пальцем не шевельнёт...

Но 15 января 1208 года альбигойцы убили Пьера де Кастельно, и это ускорило дальнейшее развитие событий.

Подозрение пало на графа Тулузского, Раймона VI, который открыто поддерживал еретиков. Граф понимал, что над ним сгущаются тучи, и пригласил легатов - Пьера де Кастельно и епископа Кузеранского - к себе в Сен-Жиль. Раймон клялся в верности Римской церкви, уверял гостей в своей покорности. Но когда легаты заговорили о том, что графу Тулузскому тем не менее надлежит исполнить наложенные на него наказания, граф замялся, стал прятать глаза, и посланники папы ему не поверили. Они сказали, что уходят немедленно. Раймону промолчать бы, а он в ярости стал угрожать легатам: "Где бы вы ни были - берегитесь, от меня не уйдёте!" Говорят, что он послал своих верных людей к берегу Роны, чтобы устроить легатам засаду. Городская знать пыталась уговорить графа не делать этого и даже предоставила посланникам понтифика охрану. Легаты добрались до берега Роны и заночевали на постоялом дворе. Утром отслужили мессу и подошли к реке, чтобы переправиться на другой берег. Собрались люди И тут из толпы выступил конюший графа Тулузского. Он ударил Пьера де Кастельно рогатиной в спину*, а потом вскочил на лошадь и ускакал.

< * В монографии Ашиля Люшера "Иннокентий III и Альбигойский крестовый поход", где цитируется "Песнь о крестовом походе против альбигойцев" Гильема из Туделы (начало XIII века), это именно рогатина. В других переводах - "предательский кинжал" Вот и разберись теперь. - Примеч. Г.Д.>

Умирающий легат успел сказать убийце: "Да простит тебя Бог, как я тебя прощаю". Давал ли граф такой приказ (убить посланника папы) или не давал - неизвестно. Возможно, убийство легата - самостоятельное решение ретивого слуги. Поговаривают, что потом граф прилюдно хвалил своего конюшего: "Вот человек, который меня любит! Он сделал то, чего я хотел: отомстил моему оскорбителю, избавил меня от злого врага". Возможно, это уже домыслы. Неужели же графу хотелось, чтобы весь католический мир ожесточился против него? Возможно, придумали и то, что даже собаки отказались принимать корм из рук убийцы. Так или иначе, Раймон VI был отлучён от церкви, а в руках папы римского появился самый сильный козырь, который помог ему развязать войну с еретиками*.

< * Очень смахивает на запланированное убийство. Папскому престолу нужен был веский повод, чтобы развязать войну против инакомыслящих. Пьер де Кастельно как будто даже подсказывал коллегам своим поведением и своими словами, что он - первый кандидат на роль сакральной жертвы. Почему бы не предположить, что это убийство инспирировал Арнольд Амальрик, вдохновитель крестового похода против альбигойцев? Без малейшего удивления обнаружил, что я далеко не первый, кто так думает. Об этом писал, например, М. Рокбер в 2002 г. (M. Roquebert. Histoire des cathares. - Paris: Perrin, 2002). - Примеч. Г.Д.>

12

- Очень вкусно, - сказал Герман. - Никогда такого не ел.

- Странно, - картинно удивился Новаковский, - ещё вчера Литва была вашей республикой Этот суп называется "хлодником литовским". Или "холодцом".

- У нас холодцом называется другое блюдо.

- Знаю. Моя Ванда любит готовить литовский хлодник. И меня научила. Когда жарко - самое подходящее блюдо. Не борщ же кушать

Немного помолчав, он вдруг пустился в воспоминания.

- Однажды я приехал по заданию нашей газеты в Донецк. Давно это было, лет тридцать назад. Усадили нас за стол, налили украинского борща. Ты, Дима, жил на Украине, знаешь, что это такое: густое овощное месиво, в котором ложка стоит. Капуста, картошка, лук, бурачек...

- Свёкла, - подсказал Ростокин.

- Всё жирное, наваристое. А они туда ещё сметану добавляют - ложку, не меньше! Размешивают тщательно, так, что потом приходится эту капусту буквально сгребать с усилием - на ложку да в рот. Очень вкусно! А сверху в каждую тарелку обязательно положат кусочек мяса, которое варилось в этом же борще. А чтобы мясо охотно в рот прыгало, рядом поставят горчицу. Борщ украинский, а горчица русская, острая, рот обжигает. Как у вас говорят: горчица "вырви глаз"!

- Да уж не ваша европейская постная кашица, - засмеялся Ростокин. - У нас горчица что надо. Мы одно время покупали зарубежную горчицу, нам она в новинку была. А потом надоела, сами стали делать дома, это не сложно.

- Но ведь это ещё не всё, - продолжал Новаковский. - Мало того, что мясо в борще плавает, так подают ещё сало на тарелочке, румяное, перчёное, с коричневыми прожилками. И к нему, к салу, тоже горчичку предлагают. Положишь сало на ломтик ржаного хлеба, смажешь его горчичкой блаженство!

- Очень часто к борщу пампушки дают. Это что-то вроде маленькой сдобной булочки размером с крупный орех. Но мне не нравится, - сказал Дмитрий, - я люблю с чёрным хлебом.

- Мне пампушек не давали, - ответил пан Гжегож. - Вместо пампушек мне знаешь что предложили?

- Догадываюсь. Как же без неё

- Верно: горилку!

- Тоже "вырви глаз"? - спросила Таня с ехидцей.

- О! Не то слово! - Новаковский театрально закатил глаза. - Махнёшь полстопки - и в груди жарко. Нам, полякам, сами понимаете, к горячительному не привыкать, но то была не водка, то был пожар! Подозреваю, что нам подали как это?.. бимбер.

- Самогонку, - подсказал Ростокин.

- Точно, самогон. Крепче обычной водки. А на улице градусов тридцать пять окропны упал* <*польск. ужасная жара>. И вот сидели мы, обедали, обливались потом, утирались рукавом, запивали борщ домашней горилкой и закусывали салом с горчицей. А хозяева - для форсу, что ли - окунали в свои тарелки маленькие как это?.. сморчки, строчки в общем, горький красный пепш перец! Жгучий раны боске!** <**польск. Боже!> Говорю же, "вырви глаз"! Они покрякивают от удовольствия, а у нас глаза на лоб от ужаса На второе подали нам отбивные с картошкой, а мы уже не смогли В общем, еле живы остались. А тут, - он кивнул головой на тарелку, - прохладное, лёгкое, как раз то, что надо. Хлодник литэвски!

Русские с воодушевлением черпали ложками кисловатый розовый суп да всё хозяина нахваливали. А пан Гжегож блаженно щурился, улыбался - очень уж ему по душе пришлась похвала гостей.

- Между прочим, Литва была нашей республикой всего ничего, полвека, - заметил Герман, думая о чём-то своём. - А до этого почти полтысячи лет она была вашей республикой. И хватала всё, что плохо лежало, например западные княжества Древней Руси.

- Верно, - согласился Новаковский. - Специалиста видно сразу.

- Ну, какой же я специалист, - вдруг смутился Дотышев. - Кто же не знает, что такое Польско-Литовская уния?

- Кстати, - оживился пан Гжегож, - а знаете ли вы, друзья мои, сколько всего было польско-литовских уний?

- Как это? - не понял Ростокин. - Мне известна только одна. Вот только год вряд ли назову

Дотышев движением ладони остановил друга на полуслове.

- Спокойно, Димулен, это проверка. Не посрамим землю русскую! Тут надобно напрячь мозги да вспомнить.

- Ну-ка, ну-ка, уважаемый пан историк, - усмехнулся Новаковский.

- Значит так: первая - Кревская. Так?

- Верно.

- Затем Городельская, Гродненская, Люблинская

- Всё?

- Сдаюсь, пан Гжегож. Это не входит в школьную программу.

- Ну что ж, всё равно очень хорошо, зачёт вы сдали, пан студент. Ещё Виленско-Радомская, Краковско-Виленская и Мельницкая. Каждые двадцать-тридцать лет ну, или около того подписывали договоры. Все даты я, разумеется, уже не вспомню, но скажу, что в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году образовалась Речь Посполитая, союз Польши и Литвы. Это у нас каждый школьник знает. А мне такой вопрос достался на вступительном экзамене в университете.

- Эту дату я тоже помню, - сказал Герман. - Всеобщий сейм в Люблине утвердил союз между Польской Короной и Великим княжеством Литовским. Полгода назад мне довелось редактировать книгу на эту тему. Ну что ж, теперь понятно, почему в Польше так любят литовский холодец.

А Ростокин вдруг процитировал:

С ним Бернардинец был, он стал посередине,

Благословляя снедь, негромко по-латыни

Молитву прочитал. Расселись наконец,

По нраву обществу литовский холодец.

- Хорошая у тебя память, Дима, - похвалил Новаковский. - Приятно, что русские знают строчки из "Пана Тадеуша".

- Это случайно запомнилось даже не знаю, почему. Читал недавно. Между прочим, раза с третьего осилил. А то всё бросал.

- А у нас читают Мицкевича даже школьники.

- А по-польски тоже так произносят в поэме - "холодец"? - спросила уже заскучавшая было Танюшка.

- По-польски? - Новаковский задумался. - А вот и не помню. Ну, то, что не "холодец" - это точно. Там говорят "хлодник". Но так бойко, как Дима, процитировать фрагмент из поэмы я, пожалуй, не смогу.

Он смущённо почесал подбородок, посмотрел на книжный шкаф. Подошёл, открыл дверцу, стал перебирать книги. Нашёл, наконец, нужный томик, обрадовался, стал листать, бормоча что-то себе под нос.

- Это в первой части, - подсказал Ростокин.

- Да-да, - кивнул головой пан Гжегож, переворачивая страницы, - кщенга первша, "Господарство"* <*польск. Книга первая, "Хозяйство">

Держа книгу тремя пальцами, он отодвинул её подальше от глаз (из-за дальнозоркости, очевидно) и стал читать - сначала шёпотом, чуть слышно, для себя. Поднял глаза, посмотрел на своих гостей и расхохотался.

- Меню трапезы у вас перевели неточно! Кое-что упустили, притом очень существенное.

И он прочитал:

- "Мэнжчизном дано вудке... втэнчас вшисцы щедли..." Дальше: "И холоджец литэвски мильчонц жваво едли".

- А как по-русски? - спросил Герман. - Что-то там "седли, едли"

- "Мужчинам дали водки. Тут все сели и холодец литовский в молчании проворно ели", - перевёл Дмитрий.

- У тебя получилось почти складно, - заметил Дотышев.

- Глагольные рифмы, - отмахнулся Ростокин.

- Видите, - сказал Новаковский, - водки дали! А ваш переводчик этот важный факт почему-то пропустил.

- Значит, всё-таки "холодец", а не "хлодник", - не удержался от замечания Герман.

- Согласен, сплоховал я, - сконфузился пан Гжегож.

- Самое главное, что вы не сплоховали на кухне, - успокоил его Дмитрий.

- А кстати, как он готовится? - поинтересовалась Таня.

Новаковский почти с облегчением поставил книгу на полку и закрыл дверцу.

- Вот тут я всё расскажу правильно, - пан Гжегож радостно потёр руки. - Надо подержать свёклу в воде. Будет как это?.. отстой?

- Настой, очевидно.

- В общем, свёклова вода, - от волнения, что ли, Новаковский стал делать ударения на предпоследних слогах. - Или вместо неё взять огурцовый рассол. Ну, то есть не наш польский росул* <*бульон>...

- Не мясной бульон, - стал помогать ему Ростокин.

- Tak. А этот самый, овощной рассол. А бульон можно потом добавить, если хочется.

- Понятно.

Таня внимательно слушала, опустив подбородок на ладошку.

- Влить туда что-то молочное и кислое: йогурт, сметану, простоквашу - то, что есть. Всё это взбивать, как крем. Нет, не так сильно, а слегка. Перемешать. Не забыть посолить. И - увага!* <*польск. внимание!> - добавить немного сахарной пудры. Это важный секрет.

- Сколько пудры?

- На свой вкус. Но чтобы не было сладко. Надо, чтобы хлодник был немного кислым. А потом мелко нарезать укроп, зелёный лук, цебулю

- Репчатый лук, - перевёл Дмитрий.

- Но всего немного, не так, как в украинский борщ. Редиску и свежий огурец тоже мелко нарезать, как для салата, и всё туда добавить. А потом часа на два поставить в холодильник.

- Это обязательно? - спросил Герман.

- Конечно! Зачем тебе тёплый отстой?

- И это всё?

- Всё. Подавать в холодном виде не очень холодном, а как это?..

- В охлаждённом.

- Точно. Сначала в тарелку положить половинку варёного яйца. Можно добавить кусочек отварного нежирного мяса. И хорошо бы но об этом можно только мечтать

- Что, водки? Горилки?

- Это тоже можно, - охотно согласился Новаковский. - Но хорошо бы положить в хлодник раковое мясо. Но раков у меня нет.

Ростокин чуть приобнял поляка и сказал:

- И без раков очень вкусно. Большое спасибо.

После чая с печеньем вышли на балкон. Уже был вечер; с соседнего двора тянуло дымком костра; оттуда доносились звонкие детские голоса. Герман закурил, наклонившись над перилами.

- Как дела у пани Ванды? - спросил Дмитрий.

- Работает. Готовит доклад по славистике, - ответил Новаковский. - В Ольштыне есть университет. Она нашла там в библиотеке какие-то редкие книги, решила задержаться. Просит извинить

- Пустяки. Работа прежде всего.

- В Польше много университетов, - сказал Ростокин. - Наверно, в этих библиотеках то и дело случаются неожиданные находки?

- Бывает и так. Я знаю, что и у вас стало больше университетов

- Ну да, больше, - улыбнулся Герман. - Переименовали институты в университеты и академии - вот и стало их больше. Переименовать-то можно, но как быть с многовековыми университетскими традициями? Они-то откуда возьмутся?

- Возьмутся, возьмутся, - заверил Новаковский. - Не всё сразу. А как ты думаешь, сколько лет Варминьско-Мазурскому университету в Ольштыне? Всего лет пять. У вас народ талантливый. Будут университеты - будут и традиции. Такие же, как в Москве и Пэтэрсбурге.

Дотышев с интересом посмотрел на Новаковского и сказал:

- Вы, пан Гжегож, хорошо знаете нашу страну. И, мне кажется, вы свободны от западных стереотипов. Я имею в виду шаблонное восприятие образа русского за границей. Послушаешь зарубежных "знатоков", так все мы сплошь ленивы, глупы, все алкоголики, драчуны, работать не хотим и не умеем. А наш "вечно пьяный, ленивый" русачок за пятьсот лет такую державу отгрохал - огромную страну от океана до океана, богатую нефтью, лесом, алмазами, газом, золотом, углем, рыбой, пушниной, пресной водой и древесиной.

- Да, Герман, у нас о России говорят много, даже слишком. Но, поверь мне, что у Польши есть и другие заботы. Так что к любой негативной информации о вашей стране вам следует относиться спокойно и придирчиво: кто сказал, когда

- И зачем, - закончил эту мысль Дотышев.

- Вот и подумай, зачем. А лучше не думай. Бесполезно. Нам не докопаться до истины. Общественным мнением умело манипулируют. И не только в России - везде. У нас в стране тоже. Всех нас лишили очень важного - объективной информации, а вместо неё подсунули нам телевизор и газеты, которые много болтают и много врут.

Он задумчиво постучал пальцем по перилам балкона.

- Держава "от океана до океана", говоришь?

- "От можа до можа"* <* польск. От моря до моря, "Od morza do morza">, - усмехнулся Дотышев. - Мечта Юзефа Пилсудского. Он-то мечтал, а у нас - делали.

- Знаю, как у вас делали Нет, - спохватился Новаковский, - я вовсе не собираюсь сейчас

- Да будет вам, пан Гжегож, - сказал Герман, - я же вижу, вы к нам с симпатией относитесь. И вряд ли хотите упрекнуть нас в том, что Россия всю свою политику строила и строит с позиции силы. Хотя и такое случалось, конечно. Довольно лишь беглого взгляда на нашу тысячелетнюю историю, чтобы заметить, что

- Ох, скучно, Гера! - взмолился Ростокин. - Ты уже утомил пана Гжегожа.

- Нет, что ты, Дима, это интересно, - возразил Новаковский. - История любой страны - прекрасный повод для содержательной беседы, анализа и поучительного вывода. А вот разговоры о политике, пожалуй, и вправду пустое дело, потому что конца им, этим разговорам, нет и быть не может. Мы никому ничего не докажем. Даже друг другу. К тому же ещё неизвестно, верно ли наше суждение или нет.

- Обрати внимание, Дима, - сказал Дотышев, - я так "утомил" пана Гжегожа, что он стал изъясняться на чистейшем русском языке.

- Спасибо, - засмеялся Новаковский. - Вот что значит экстремальный тренинг.

Он импульсивно нарисовал в воздухе замысловатую фигуру.

- А интересно мне вот что, - продолжал он. - Политиканы и вправду выставляют русских в лживом, неприятном виде. Недавно я попал на выставку карикатур. Там были картинки и современные, и старые, чуть ли не XIX века. Русские испокон веков изображались скуластыми, клыкастыми, свирепыми, узкоглазыми, неряшливыми - орда!

Новаковский расправил плечи и вдохновенно вскинул голову, словно собрался прочитать стихотворение.

- Но довелось мне побывать в маленьком русском городке Доброжатвино. Это километров четыреста к югу от Москвы. Я писал репортаж о перестроечной России, о русской провинции. Познакомили меня там с некоторыми как бы это помягче?.. провинциальными чудаками, что ли. Организовали встречу в редакции местной газеты и, яснэ, заговорили о тамошней пишущей братии. Представьте себе, городишко небольшой, тысяч сто населения, а там возник настоящий писательский цех! Есть два десятка поэтов - интересных, пишущих традиционную русскую лирику, а не эти, понимаешь, верлибры, которые может сочинить любой желающий.

- О чём же пишут? - скептически скривился Дотышев. - Берёзки-речушки?

- Небо, поля, просторы родина. Банально, но красиво. Есть у них один чиновник И вот ездит парень по деревням, делает свою работу, а заодно собирает сказки, легенды

- Тосты, - поддакнул Герман.

- Цо? - не понял Новаковский.

- Да это я так старую комедию вспомнил.

- Записывает эти байки - смешные, грустные, страшные, всякие. Литературно их обрабатывает, выпускает маленькие книжки. И заметьте, - продолжал Новаковский, - никто его не заставляет это делать. Там в этой компании собрались люди разные. Есть среди них бывший офицер-подводник, пишет рассказы о своих плаваниях. Крайне любопытные. Есть историк-литературовед, преподаватель вуза, автор обстоятельных очерков по истории города и местного театра. Ищет материал в архивах и пишет серьёзные исследования! Там есть поэт он придумал образ сельского старика, который в своей деревне якобы сочиняет злободневные сатирические и обличительные стихи на общественно-политические темы. И вроде бы этот дед пишет свои вирши чудесным "доброжатвинским" языком, вдохновенно творит на местном диалекте - забавно очень и талантливо, по-моему. А одни профессор-филолог, представьте себе, переводит "Слово о полку Игореве"!

- Зачем?

- Говорит, что у него не просто там очередной перевод, а перевод-толкование, перевод-версия. Увлёкся, влез в это дело с головой и работает. Каково! Я был восхищён!

Он возбуждённо хлопнул в ладоши.

- Говорю же, мы однажды посидели немного, выпили А была перестройка и всё такое. Я спросил: а как это ваше творчество связано с политикой перестройки? Ну, глупый вопрос, согласен. Но у меня было задание редакции А они мне: да чёрт с ней, с перестройкой! Вы лучше послушайте, какие песни сочиняют наши земляки. И повели меня в какой-то клуб. Там библиотекарь собрал любителей вот этих романсов под гитару, которые были модными в СССР долгое время Ну, Окуджава, Высоцкий, Галич, Грехута, Гжегож Турнау* как их?

<* Марек Грехута (1945-2006) - польский певец и композитор, ярчайший представитель польской "поющей поэзии". Гжегож Турнау (р. 1967) - польский поэт, вокалист, композитор, артист, представитель "авторской песни">

- Авторская песня, - подсказал Ростокин.

- У вас тоже так называют? Ага Представьте себе, собираются раз в неделю в библиотеке и показывают друг другу новые песни, которые успели сочинить за последние дни. Вот оно, вдохновение! Был там то ли сыщик, то ли участковый милиционер - поёт и своё, и чужое, а интонация старомодная такая и очень знакомая надрывно-лирическая. Я спрашиваю тихо: кто это? А мне отвечают: это наша знаменитость, Володя-цыган, работает в органах. И постоянно даёт концерты.

Он улыбнулся.

- Сидели у самовара, пили чай с сушками, слушали романсы. "Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть" - тихо пропел вдруг пан Гжегож. - Никогда не забуду. А когда вышли на улицу, слышу - в небе жужжит что-то. Поднимаю голову, а там высоко-высоко - чёрное пятнышко, и только моторчик "др-р-р" "А это что?" - спрашиваю. А мне говорят: "Это наш батюшка" Как это?.. ксёндз парафяльны

- Приходский священник, - предположил Дмитрий.

- Оказывается, местный священник летает на мотопараплане над городом, над храмом. Летает и фотографирует, - продолжал пан Гжегож. - Снимки у него только такие: крыши, дороги, парки, закаты Говорят, красивые. Он уже сделал две выставки.

Новаковский лукаво посмотрел на Германа и спросил:

- Разве можно было в тот момент спрашивать о рыночной экономике, кооперативах, торговле, "новом мышлении"? Да им плевать на это! Они увлечены творчеством и летают по закатному небу Талантлив, талантлив русский народ! Я всегда это знал, Герман.

13

Бартош Клужняк, отец пани Ванды, был офицером Армии Крайовой. В сорок четвертом, во время Варшавского восстания, передвигались по городу в "каналах" - в подземных канализационных коллекторах. Оттуда совершали вылазки на гитлеровцев. Однажды собрались выйти в город небольшим отрядом. Это было в районе Мокотов. Бартош первым пошёл: высунулся из люка и, ослеплённый ярким светом, не сразу заметил, что над ним стоит немец со шмайсером в руках. Стоит, широко расставив ноги, голову чуть набок склонил, глумливо скалится и стволом автомата дергает, к себе зовёт. Бартош поднял руки: сдаёмся. Потом, негромко предупредив своих бойцов ("Назад. Здесь швабы!") - так, чтобы немец не сразу понял, к кому обратился аковец, - резко прыгнул вниз, в темноту. Всего-то пара секунд а над головой уже грохот выстрелов, топот сапожищ, лающая речь. Их оглушило взрывом гранаты. Уйти сумели, но Бартош получил серьёзное ранение в спину: он ведь был теперь последним. Осколок гранаты угодил в бедро его заместителю и верному другу Лукашу Заславскому. Товарищи перетащили их под землёй на руках в другой район города. Там, недалеко от Вислы, в здании школы был госпиталь для аковцев.

- Как так? - не понял Герман. - В городе восстание, нацисты стерегут канализационные люки, расстреливают повстанцев у каждой стены, а тут на берегу реки, на открытой территории, где всё на виду, - секретный госпиталь?

- Вряд ли секретный, - сказал Дмитрий. - В городе было сложно. В Старувке - да, дрались ожесточённо, а, скажем, на другом берегу Вислы или где-нибудь подальше от центра было тихо. Я думаю, что в тот момент, когда майора Клужняка и капитана Заславского перетащили в район Повисле, этой территорией немцы ещё не владели. Возможно, повстанцам казалось, что там безопасно. Очень скоро они поняли свою ошибку и даже попытались забрать майора и капитана из госпиталя, отправили туда санитарный патруль. Но было слишком поздно.

Гитлеровцы решили отрезать центр города от Вислы. Когда повстанцы уступили Повисле, госпиталь оказался в руках нацистов. Раненых, которые могли передвигаться самостоятельно, удалось эвакуировать заранее, а тяжёлые остались. Свидетели потом рассказывали, что полной эвакуации госпиталя воспротивился главный врач. На одной из больничных коек лежала его мать; врач опасался, что она не выдержит транспортировку в другое лечебное учреждение

С раненых сняли повязки и каски, госпиталь был объявлен гражданским. Немцы сделали вид, что поверили, но на следующий день бросили гранату в больничную палату - туда, где стояли койки с тяжелоранеными. Тех, кто остался в живых, медики перетащили в подвал, положили на пол, на соломенные подстилки. Заславский и Клужняк уцелели. После хирургической обработки рана майора заживала хорошо, и появилась надежда на выздоровление. На это требовалось время, а его не было. Немцы вроде бы ушли, но трудно было понять, на чьей территории находится теперь госпиталь. До раненых доходили вести о том, что русские уже близко, подходят к Висле и что гитлеровцы скоро сдадутся. Потом кто-нибудь эти слухи опровергал, говорил, что Сталин не поддержал восстание и помощи от русских ждать не следует, - и тогда снова наваливалась тяжёлая гнетущая неопределённость.

Так продолжалось дней двадцать. В конце сентября, когда немцы расстреливали на улицах пленных повстанцев, в госпиталь на берегу Вислы ворвались эсэсовцы группенфюрера Рейнефарта. Они начали избивать больных, а медицинскому персоналу приказали выйти во двор и стать лицом к стене. Эсэсовцы спустились в подвал, где лежали раненые, и вскоре оттуда донеслись звуки выстрелов. Когда немцы вышли во двор, из стволов их автоматов ещё шёл дымок. "Мы устроим здесь крематорий!" - орали эсэсовцы, выпуская короткие очереди в двух санитарок. Те рухнули замертво. Медики стояли лицом к стене и ждали скорой расправы. В последнюю секунду немецкий офицер остановил расстрел. Всех поляков, которые выжили после этой бойни, отправили в лагерь. Уходя из госпиталя, фашисты облили бензином и подожгли тела расстрелянных в подвале аковцев. Так и пролежали до зимы обугленные останки польских героев - страшные и чёрные В феврале их похоронили в общей могиле на противоположной стороне улицы.

- В мае сорок пятого, - рассказывал Ростокин, - эту яму вскрыли. Тела, лежавшие там, разлагались. У могилы собрались семьи погибших. Распознать убитых можно было лишь по случайно сохранившимся признакам: по кольцу, медальону, пуговице. Останки были помещены в специальные ящики. Тела Лукаша и Бартоша словно срослись, не было никакой возможности их разъединить. Вероятно, последние минуты своей жизни они встретили вместе, крепко обнявшись. Всех погибших похоронили на военном кладбище Повонзки в Варшаве. Майор Клужняк и капитан Заславский лежат в одной могиле. Так решили их вдовы.

На том же кладбище похоронен и отец Гжегожа Новаковского. В первые дни Варшавского восстания некоторые подразделения АК получили приказ до поры до времени затаиться. А Богдан, отец пана Гжегожа, не мог усидеть на месте: "Друзья сражаются, а я тут прячусь". Приказ-то выполняет, но стал нервным, злым. Вот напарник ему и говорит: "Пошли на чердак. Там обзор хороший, сможем уложить парочку швабов". Полезли, высунулись в окошко, пальнули, убили офицера. Им бы сразу и уйти. А Богдан выглянул снова. И получил пулю от "голубятника" - так называли снайперов, сидевших на крышах.

- Завернули Богдана в холстину и похоронили во дворе того же дома на улице Лешно в районе Воля. Впрочем, в то время, она называлась как-то по-немецки На следующий день откопали, переложили в наскоро сколоченный гроб, снова похоронили. А после войны эксгумировали, перенесли на Повонзки.

Они разговаривали шёпотом, чтобы не мешать пану Гжегожу. В комнате, где спал хозяин, было тихо. Танюшка вертелась с боку на бок, всем своим видом показывая, что отец и его друг не дают ей уснуть. Ворочалась, но молчала, понимая, что этот тихий ночной разговор её папы и дяди Германа очень важен для обоих.

- Курить хочется, - вздохнул Дотышев. - Пошли, Доминик, во двор. Всё равно не спится.

Тихо спустились по лестнице. Старые деревянные ступеньки поскрипывали; они были узковатыми, и, чтобы не свалиться, приходилось разворачивать ступню, ставить её боком. Немного повозились с замком наружной двери. Ночью в загородном доме каждый звук кажется слишком громким. Наконец вышли на залитый лунным светом двор, сели на плетёные стулья, Герман закурил.

- Чёрт, как же всё-таки нелепо гибли во время этого восстания, - пробормотал он. - Понятно, конечно, что умирали за свой город, за родину. Но ведь могли ещё пожить, если бы Эх! Да какое там "если бы"! Мы всё время произносим это "если бы", как будто можно что-то исправить.

- Пожалуй, ты прав. Не полез бы Богдан Новаковский на крышу - не получил бы пулю от снайпера. А там - кто знает

- Вероятно, получил бы другую пулю, чуть позже, - заметил Дотышев. - Сколько их погибло или пропало без вести за шестьдесят три дня восстания? Тысяч пятнадцать

- Или, например, отец пани Ванды - тоже мог бы выжить, если бы товарищи догадались отправить его куда-нибудь подальше от Варшавы. От госпиталя, где он погиб, до, например, Старого города, где шли боевые действия, всего минут пятнадцать пешком.

- Неужели так близко?

- Представь себе, например, такое же "московское восстание"

- Не кощунствуй, Диомид.

- Ну, просто на пару минут перенесём события в Москву. Чтобы сравнить. Партизаны, допустим, получают ранения на Манежной площади и на Арбате, а лечить их отправляют на Красную Пресню Ведь странно же!

- Надёжную связь не наладили, время для восстания выбрали неудачно, - сказал Герман.

- Ты, конечно, скажешь, что польское сопротивление было плохо подготовлено и что Сталин назвал Варшавское восстание "легкомысленной авантюрой".

Герман глубоко затянулся сигаретой, задумчиво почесал бородку.

- Вот что, друг мой Димьяныч. Ты напрасно думаешь, что я отношусь к Польше с неприязнью. Это совсем не так. Мне достаточно одного пана Гжегожа, чтобы понять, какой симпатичный народ поляки. О Варшавском восстании у нас в России знают слишком мало. В школе об этом не рассказывают, польских книг не густо, фильмы доходят до нас лишь случайно А вот я могу прочитать целую лекцию о Варшавском восстании! Подробно осветить польскую позицию по этому вопросу и позицию советскую. Догадываешься, откуда я всё это знаю? Год назад один человек принёс к нам в издательство рукопись. К самотёку, сам понимаешь, мы относимся без энтузиазма, предпочитаем заказывать книги сами, притом авторам авторитетным, имеющим заметные публикации и вес в учёном мире.

- Да о чём же рукопись? - не выдержал Дмитрий.

- О Варшавском восстании. Шеф полистал, просмотрел по диагонали страниц двадцать - вроде бы всё серьёзно, со ссылками на литературные источники на трех-четырёх языках И поручил мне прочитать внимательно, тщательно проверить. Даже разрешил недельку на работу не ходить, дома поковыряться с рукописью.

- Ну, и каков был твой вердикт?

- Дима, я был в восторге! Прекрасный слог, множество неизвестных мне фактов да разве только мне? Мало кому, пожалуй Цитаты из английских, американских и польских источников. Я видел, что автор старается быть объективным. И даже, знаешь, прослеживалась в его монографии некая занимательность, динамика. Сюжет, интрига - почти приключенческий роман. Уверен, что именно так надо писать книги по истории, тем более на столь взрывоопасную тему.

- Ну и что, напечатали?

- Нет. В последний момент директор чего-то испугался. Сказал, что в книге есть ссылки на зарубежные документы, а где документы советские? Они там есть, есть, - Герман предостерегающе поднял ладонь, - но их мало. Шеф сказал: "Мы издаём историческую литературу и обязаны быть патриотами, мы не будем лить воду на мельницу антироссийской пропаганды"

- Что, так и сказал? - удивился Дмитрий.

- Примерно так, я дословно не помню.

- Да не поверю! - воскликнул Ростокин. - Чтобы директор издательства, пустившись в рассуждения о патриотизме и пропаганде, отказался от такого выгодного предложения, от возможности хорошо заработать на книге!

- Мой шеф он такой, боится скандалов, тщательно обдумывает каждое движение, рисковать не любит. А может, посоветовался с кем-нибудь, и ему сказали, что многие документы всё ещё засекречены В общем, автору мы отказали. Но из его рукописи я успел узнать много интересного. Раньше, откровенно говоря, я почти не интересовался Варшавским восстанием, книжки на эту тему попадались мне в руки редко, и я, как попка, твердил одно и то же: не посоветовались с советским командованием, начали восстание на свой страх и риск, подготовились плохо Словом, то, о чём пишут сегодня в российских книгах.

- В польских тоже. Ты думаешь, в Польше сложилось единое мнение по этому вопросу? - спросил Дмитрий. - Само собой, кое-что я читал об этом. Например, некоторые польские историки утверждают, что не надо было начинать восстание: организовали его скверно, было мало оружия и техники.

- Сталин, по-моему, обалдел, когда ему доложили о ситуации в Варшаве, - усмехнулся Герман.

- А ещё говорят о том, что наивно было надеяться на поддержку Советской Армии. Поляки-коммунисты слушались большевиков, безоружные варшавяне вряд ли начали бы открытую борьбу с немцами. И кто же оставался? Несколько десятков тысяч аковцев?

- Которые, как заявил однажды наш публицист Вадим Кожинов, не очень-то рвались в бой. Утверждение это, прямо скажу, выглядит некрасиво: люди ведь гибли за свою Польшу, ползали в канализационных коллекторах

- "Пепел и алмаз" ты помнишь, конечно, - вдруг сказал Дмитрий. - "Мачек, почему ты носишь тёмные очки?" А он отвечает: "Во время восстания я слишком долго гулял по каналам" Думаю, что в середине шестидесятых, когда фильм показали у нас в стране, далеко не каждый зритель понял эти слова.

- "Что пепел скрыл от нас? А вдруг из пепла нам блеснёт алмаз?" - процитировал вдруг Герман.

Ростокин пристально глянул на друга.

- Ты, Гера, не устаёшь меня удивлять. Чего только нет в твоей голове. Даже Норвид

- Да, Норвид. Ну и что? В той же рукописи были цитаты из Норвида, Самойлова, Галчиньского

- И Кожинова

- Кожинов приводит цифры, ссылаясь на какие-то другие источники сейчас не вспомню, какие. Главная его мысль такова: доля населения, погибшего в борьбе с немцами в Польше, в десятки раз - в десятки! - меньше, чем в Албании или, скажем, в Югославии, где тоже были партизанские армии. Так что, мол, это иллюзия, что в Польше было организовано мощное партизанское сопротивление гитлеровцам.

- Ну, знаешь, цифрами можно играть как угодно, - возразил Дмитрий. - Какой-нибудь албанский генерал, не думая ни секунды, безжалостно гнал свои отряды на хорошо укреплённые позиции врага, албанцы гибли тысячами. А потом подсчитали: э, да у албанцев полегло больше, чем у поляков! Значит, они лучше воевали.

- Не спорю. Да и цифры не помню, - признался Герман. - Скажу только, что в Албании населения было примерно в тридцать раз меньше, чем в Польше, а албанцев погибло столько же, сколько и поляков

- Вот ещё доводы здешних критиков Варшавского восстания. В результате поражения в сорок четвёртом году Польша утратила свой культурный и интеллектуальный потенциал, умных людей очень не хватало после войны, это помогло Сталину "советизировать" Польшу. Да и не надо было, дескать, злить немцев. Рано или поздно Советская Армия вошла бы в город, и это спасло бы Варшаву от почти полного разрушения.

- Звучит вроде бы логично. А что говорят их оппоненты? По поводу разрушения города, например.

- Говорят, что, если бы не было восстания, в Варшаве всё равно начались бы ожесточённые бои между гитлеровцами и Советской Армией, и город повторил бы судьбу Гданьска и Вроцлава.

- А как насчёт того, что безоружные варшавяне, мол, вряд ли вступят в открытый бой с фашистами?

- Здесь спорят, доказывают обратное, - ответил Ростокин. - Пять лет оккупации, лагерей, издевательств, расстрелов - поляки были озлоблены, мечтали поквитаться с гитлеровцами. Они могли и сами поднять восстание, и тогда ими уже управляли бы коммунисты. Польскому правительству, засевшему в Лондоне, такое положение вещей не было на руку, надо было торопиться, потому что Советская Армия приближалась к городу. А кроме того, командование Армии Крайовой вряд ли могло предположить, что Сталин прикажет своей армии остановиться и не вмешиваться.

Герман поморщился.

- Всё было сложнее, Дима, всё было гораздо сложнее. Как-то примитивно это звучит: Сталин приказал, армия остановилась, сели на берегу Вислы, чтобы полюбоваться, как Германия расправляется с польскими героями.

- Я знаю, что Сталин в первое время колебался, идти на Варшаву или не идти. Не просто же так он приказал Советской Армии остановиться под городом и не форсировать Вислу. Не из одной же только вредности.

Дотышев засмеялся.

- Детский сад какой-то. Злой дядя Сталин ненавидел поляков, которые не спросили у него разрешения начать восстание, вот бедные повстанцы и проиграли.

Ростокин смущённо почесал затылок.

- Утверждают, что Сталин решил руками немцев уничтожить интеллектуальную элиту польского народа.

- Что же это такое? - возмутился Герман. - Куда ни глянь - везде в Польше достаётся одной только элите. В Катыни расстреляли элиту, во время Варшавского восстания погибла элита Как-то нетактично по отношению к тем, кто остался в живых. Эти-то кто - не элита, а так, сброд?

Он достал новую сигарету, с наслаждением закурил, поднял голову, посмотрел на чёрное небо.

- А знаешь, мне иногда кажется, что если бы Польша не стояла у России на пути не в переносном смысле, а в буквальном - как валун на дороге Если бы можно было, наши войска постарались бы обойти Варшаву дальней дорогой.

- Что-то не понял, - удивился Дмитрий. - Поясни.

- Как думаешь, зачем Советская Армия подошла к Варшаве в сорок четвёртом? Неужели же Советы так жаждали освободить поляков? Берлин нужен был Москве, Берлин! Гитлера добить! А тут нате вам, Варшава, которая просит помощи. А в двадцатом году? Гнали поляков на запад - домой. Сегодня ведь почему-то умалчивают, что начали-то эту войну поляки. Захватили Киев, воспользовались тем, что "Совдепии" было трудно на всех фронтах, проигнорировали предложение большевиков о мирном договоре. Сегодня рассказывают иначе: вдруг к Варшаве подошла орда. Ну и получила она по заслугам. И не рассказывают о том, что сначала "орда" - польская, а не советская - вошла на территорию России, Украины и что Пилсудский решил под шумок оторвать кусочек пожирнее. А когда красные погнали гостей домой, вот тут-то и возникла у большевиков дурная мысль идти дальше: быстренько, мол, взять Варшаву, а потом поддержать "немецких товарищей" в их справедливой борьбе за мировую революцию. Не учли многие обстоятельства, залезли в Польшу и проиграли под Варшавой. Ну как их, поляков, обойти? Через Балтийское море, что ли?

- Ты шутишь, Гера?

- А двести лет назад? - продолжал Дотышев, не обратив внимания на вопрос. - Шли добить Наполеона - попали в Польшу Ну, здесь, положим, понятно: поляки поддержали Бонапарта. Вместе с Наполеоном в Россию припёрлись девяносто шесть тысяч польских солдат! Девяносто шесть тысяч желающих поквитаться с "русским хамом", а заодно и пограбить всласть! Домой вернулись только двадцать четыре тысячи

Здесь Ростокин вспомнил цитату из стихотворения Пушкина: "Есть место им в полях России среди нечуждых им гробов". А потом прокомментировал выражение Дотышева "пограбить всласть" так:

- Тогда, в сентябре тысяча восемьсот двенадцатого года, в Москве грабили все, даже русские русских Или вот, например, "основоположник французского реализма" Стендаль. У Наполеона он служил по интендантской. Явился в Москву, разъезжал по городу, стал подбирать в свою коляску всё, что плохо лежало. "Коляска моя была полна вещами, награбленными слугами", - записал он потом в своей тетради. То есть, надо думать, грабили слуги, а не он. Сам он, вероятно, брезговал наклоняться за всяким мусором, но коляску свою для наворованного барахла всё же предоставил. Слуга натащил туда "скатертей, вина, скрипку" Сам признаётся в этом в своих мемуарах. Тащил из амбаров муку, овёс, переживал, будет ли у них "довольно вина". Нашли, где стибрить "плохого белого вина" (как он написал), "узорчатых белых скатертей и таких же салфеток, но очень подержанных". Любуясь "самым великолепным в мире пожаром", он цитировал вслух стихи, чтобы не забывать об "умственной жизни" среди "скучных своих товарищей". Негодует, что и "фортепьяны" были подожжены, а они, дескать, могли бы доставить им, французам, столько удовольствия, "не будь этой мании поджогов".

- Ещё один европейский негодяй, - прошипел Герман.

- А потом в своих книгах он учил нас, что не надо ковыряться в носу, писал "о любви", о Риме и Флоренции, о музыке Россини Италию надо беречь - Россию не грех и пограбить.

- Любопытно. Где ты раздобыл мемуары Стендаля?

- В конце XIX века их печатали в "Русском архиве". Сочинял я статью на эту тему, сходил в библиотеку Между прочим, в этом журнале пытались в предисловии обелить великого французского гуманиста заявлением о том, что он был, дескать, слишком уж увлечён сумасбродством Наполеона.

- Кстати, - встрепенулся Дотышев, - а правда, что в польском гимне до сих пор поминают добрым словом Наполеона? О чём они поют? Что там за "марш, марш, Домбровский"? Переведи.

- А ты откуда знаешь?

- Смотрел футбольный матч, прислушался к словам гимна, который пели перед игрой.

- Тут вот какое дело. Гимн написан в конце восемнадцатого века. Обрати внимание: не в тысяча восемьсот двенадцатом, а лет на пятнадцать раньше. Авторы тогда ещё не знали, что польский легион Наполеона будет удирать из России. Первоначальное название гимна - "Песня польских легионов в Италии", затем - "Мазурка Домбровского".

- Домбровский - это, стало быть, автор мазурки?

Ростокин засмеялся.

- А я думал, ты всё знаешь. Домбровский был племянником последнего польского короля. По просьбе этого короля пришёл на службу в армию. Участвовал в восстании Костюшко. Потом получил дозволение от Наполеона создать в Италии польские легионы.

- Из кого? Из биндюжников Генуи?

- Нет, из беглых поляков.

- И что же должны были сделать эти "легионы", организованные племянником короля?

- Предполагалось, что они вернутся в Польшу и добьются независимости своей страны. Поляки мечтали вернуть себе свободу.

- Ладно, не читай мне лекций. Знаю без тебя. Значит, Наполеон позволил Выходит, прав был Черчилль, когда сказал о поляках так: "Нации, которые не могут защитить себя сами, пусть ждут указаний от тех, кто их спас"?

- Наполеон не предоставил Польше свободу. Поляки вскоре поняли, что это ещё один узурпатор власти, не более того.

- Но на Москву вместе с ним, однако же, попёрли. Да и потом одни поляки всё ещё служили отступающему Бонапарту (вспомним маршала Понятовского).

- Ну, что делать? - сказал Ростокин. - Надеялись на лучшее В середине девятнадцатого века мазурка стала гимном Январского восстания, а текст уже не стали переделывать: "Марш, марш, Домбровский, из Италии в Польшу, под твоим командованием соединимся с народом".

- Как странно всё это

- И дальше: "Дал пример нам Бонапарт, как надо побеждать".

- И они продолжают это петь сегодня?! Матка Боска Ченстоховска! О какой победе речь?

- Традиции, традиции, Гера. "Мазурка Домбровского" стала национальным гимном в двадцатых годах прошлого века, когда в Польше была сильна эйфория от победы над большевиками. Ну, и как-то увязали божий дар с яичницей. Божий дар - это, разумеется, "Чудо на Висле", победа армии Пилсудского над красными.

- А "яичница" - это, надо полагать, дивизия Домбровского, которая, драпала от Кутузова, так?

14

Скрипнула старая дверь, и из дома вышла Таня. Чтобы не замёрзнуть, она завернулась в одеяло. Смотрела хмуро и сонно. Поёжилась, села на скамейку рядом с отцом.

- Ты почему не спишь, Танюша? - удивился Ростокин.

- Тут как-то слишком тихо. Проснулась, вытаращилась в темноту, не могу понять, где нахожусь.

- Наши детки уже разучились спать в тишине, - проворчал Дотышев. - Для полного кайфа им подавай рёв Садового кольца.

- Страшновато там одной, - призналась Таня. - Мало ли что Дом построен ещё при Пилсудском.

- Ну, посиди, посиди, - согласился Дмитрий. - Скоро пойдём спать.

- Боюсь только, что тебе, Танька, не будет интересно, - сказал Герман.

- А о чём у вас базар?

- Мы, - подхватил её тон Дотышев, - перетираем темку "Варшавское восстание".

- А что, в Варшаве восстание? - равнодушно осведомилась Таня. - Завтра, значит, туда не поедем?

- Не волнуйся, поедем. И, между прочим, не завтра, а уже сегодня.

Герман немного помолчал, а потом повернулся к Дмитрию.

- Вот ты, Доминго, только что намекнул мне на то, что я, дескать, занял в этом вопросе антипольскую позицию Чтобы доказать тебе, что это не так, предлагаю обратный вариант: ты будешь говорить от лица российских пропагандистов, а я - опровергать твои доводы польскими аргументами. Идёт?

- Открытый урок истории, дядя Гера? - ухмыльнулась Таня.

- Эх, Танюша, если бы на наших уроках истории рассказывали об этом так подробно - он не закончил, махнул рукой. - Начинай, Дмитрий.

- Ну хорошо. - Ростокин задумчиво потёр надбровья, зажмурился, словно пытаясь вспомнить ответ на сложный вопрос у школьной доски. - Возьмём, например, правительство. В начале войны, увидев, что проиграли, польские руководители сбежали в Лондон, но почему-то по-прежнему считали себя правительством, но теперь уже "в изгнании".

- По международным нормам тех лет это правительство считалось законным, - возразил Герман без особого энтузиазма. - Американцы и англичане не возражали против этого. И, между прочим, с эмиграционным правительством поляков Советский Союз поддерживал дипломатические отношения примерно до середины сорок третьего года. Значит, и в нашей стране это правительство считали легитимным.

- Да, но в сорок четвёртом у Польши уже была другая, законная власть - ПКНО!

- Польский комитет национального освобождения был создан по инициативе Сталина, - сказал Дотышев. - Ему очень хотелось, чтобы под рукой было послушное правительство, которое поставит Польшу на социалистические рельсы. Вряд ли все поляки поголовно мечтали об этом. Так почему же ты назвал ПКНО законным правительством?

- Лондонские руководители проиграли свою битву ещё в тридцать девятом. Но по-прежнему имели наглость отдавать приказы тем, кто боролся в Польше, и посылали аковцев на смерть. Между прочим, эмиграционное правительство скрывало от командиров Армии Крайовой то, что США и Великобритания не одобрили Варшавское восстание и что активной помощи не следует ждать ни от американцев, ни от англичан. Они снова предали свой народ!

- Москва тоже кое-что скрывала от своих граждан. В сводках Совинформбюро ни слова не говорили о боях в Варшаве.

- А как же ура-призывы газеты "Правда" к бойцам Красной Армии? Второго августа, то есть на следующий день после начала восстания, газета обратилась к советским солдатам с лозунгом "На Варшаву!" Значит, никакой тайны не было.

- Дима, ты переметнулся на польскую сторону. Сейчас ты должен придерживаться взглядов советского руководства.

- Папа, не волнуйся, я прослежу, чтобы ты не свернул с прямой дорожки, - Таня хитро посмотрела на отца. Этот спор явно заинтересовал её.

- Ну, ладно, продолжим, - сказал Дмитрий. - Лондонское "правительство в изгнании", которое давно потеряло контроль над ситуацией, вдруг поняло, что власть окончательно уходит из рук, и придумало эту авантюру с восстанием. Надеялись, что в тот момент, когда части Белорусского фронта вплотную подойдут к городу, а напуганные гитлеровцы начнут спешную эвакуацию, бойцы Армии Крайовой перебьют оставшийся немецкий гарнизон, и они, лондонские "изгнанники", войдут в город первыми, войдут как хозяева, чтобы поставить Сталина перед свершившимся фактом: И никакого социализма в стране не будет.

- О том, имело ли смысл поднимать восстание или нет, мы уже сегодня говорили. Давай теперь о другом.

- О чём же?

- О том, почему Советская Армия не пошла на Варшаву в августе сорок четвертого, почему не поддержала повстанцев. Что говорят об этом у вас, в Кремле?

- Завидую твоим ученикам, Геродотышев, - сказал Ростокин. - Ты умело расставляешь акценты, а о давних событиях говоришь так, словно это было вчера.

- Игра - важнейший элемент обучения, - ответил Дотышев. - Такой предмет, как история, не должен быть скучным.

- Да-да, вы уж как-нибудь повеселее, поприкольнее, - хихикнула Таня.

- Помолчи, девочка, - одёрнул её Герман с напускной строгостью. - Будешь нарушать дисциплину - вызову родителей!

- Папаня уже здесь, - Танька скорчила потешную гримасу.

- Ну-с, я вас слушаю, папаня, - сказал Герман.

- А что тут говорить? - задумался Дмитрий. - Наша армия нуждалась в пополнении сил и в отдыхе. Ведь шестьсот километров прошли с боями! В такой ситуации лобовая атака на засевших в Варшаве гитлеровцев, форсирование Вислы - это новые, ещё большие потери и ослабление других фронтов. Тем более что незадолго до этого, в конце июля, Вторая танковая армия генерала Богданова была разбита в сражении под Воломином. Ради этой победы немцы перевели элитные танковые части из Италии и Нидерландов. Только в середине сентября (восстание продолжалось уже второй месяц!) части Белорусского фронта подошли к Висле и заняли Прагу.

- Ты что-то путаешь, папа, - возразила Таня. - Прага - это не здесь.

- Прага есть и в Варшаве, - терпеливо поправил её Дмитрий. - Сегодня так называется район города на правом берегу реки, а когда-то давно это было самостоятельное поселение. Скажу даже, что название произошло от глагола пражить, то есть "жарить, выжигать, палить". На том месте рос лес. Чтобы освободить территорию под посевы, пришлось сжечь деревья. Так возникла варшавская Прага.

- Друзья мои, вернёмся к теме урока, - вмешался Дотышев. - Теперь моя очередь выступать. Я постараюсь быть кратким. Итак, вы утверждаете, что Советская Армия даже не собиралась атаковать Варшаву - просто подошли к городу и расположились на отдых. Да?

- Этого я не сказал, - ответил Дмитрий. - Я-то знаю, что Сталин поначалу планировал быстро войти в Варшаву, чтобы утвердить в польской столице власть ПКНО.

- Но сегодня в книгах, как правило, об этом предпочитают не говорить. И глагола "планировал", который ты употребил, совсем недостаточно, чтобы описать ситуацию в точности. Не только планировали, но и действовали!

- Гера, сейчас ты должен придерживаться взглядов польского руководства. А ты сразу же начал защищать Сталина.

- Я и говорю от лица польского руководства. Опишу действия советской стороны лишь конспективно, а то уже ночь на дворе В конце июля сорок четвертого года Ставка приказала командованию Первого Белорусского фронта занять Прагу и начать форсирование Вислы не позже восьмого августа, то есть в течение недели. Предполагалось, что тогда же удастся войти в Варшаву. Комиссар иностранных дел Молотов доложил польскому премьеру Миколайчику, что нашей армии осталось десять километров до города. Советская пропаганда призывала поляков бороться с немцами.

- Каким же образом призывала?

- А по радио!

- Ох уж это радио, - вздохнул Ростокин. - А вот, например, лондонское "правительство в изгнании", понимая, что восстание потерпело поражение, с помощью радио начало совсем другую пропаганду. Говорили, что лучше умереть, чем согласиться с требованиями Москвы. Уверяли население, что немцы обязались эвакуировать варшавян и защитить их от большевиков. Утверждали, что немецкие войска - это "щит, который закроет поляков от агрессии красных". А бойцов Красной Армии называли "азиатами", которые заняли Прагу и прогнали оттуда местных жителей. И при этом надеялись на помощь этих самых "азиатов"!

- Вот правильно, - одобрил Герман. - Ты так и должен выступать: от имени Кремля. Гни свою линию! Я же буду гнуть свою. Поражение танковой армии под Варшавой

- Под Воломином, - вдруг подала голос Таня.

- Да, да, под ним Поражение под Воломином - это всего лишь отговорка. Преимущество Красной Армии перед немецкой было настолько велико, что гитлеровцы не смогли бы удержать город. На четвёртый день восстания Сталин встречался с Миколайчиком и сказал ему, что Советский Союз будет помогать повстанцам: обещал сбрасывать оружие с воздуха и поддержать авиацией.

- Выходит, помощь со стороны СССР всё же была? - спросил Ростокин.

- Об этом поговорим чуть позже. Я хочу сначала выслушать ваши "советские" доводы. Продолжаю: ещё через несколько дней Жуков и Рокоссовский предоставили Ставке свой план наступления, но в это время там засомневались, надо ли форсировать Вислу так скоро. Понтонный полк отозвали назад, наступление танковой армии остановили, а советской авиации запретили летать над Варшавой.

- Но почему, почему? - вырвалось у Тани.

- По плану Рокоссовского, Красная Армия могла войти в город только к началу сентября. Сталин понял, что поляки быстро не сдадутся гитлеровцам. А он рассчитывал на быстрое поражение восстания, что заставило бы лондонское правительство Польши пойти на политические уступки Кремлю.

- Вздор! - запротестовал Дмитрий. - Это всё домыслы!

- А вот когда мы доберёмся, наконец, до ваших всё ещё засекреченных документов, которые прольют свет на эти события, вот тогда и посмотрим, домыслы это или правда!

- Кто это "мы"? - тихо, с угрозой, спросил Ростокин.

Герман засмеялся.

- Купился, Доминик? Вошёл в роль? Молодец. Ты забыл, что я польский "агитатор" и занимаю сугубо антисоветскую позицию.

- Ах, да, извини, - Дмитрий смущённо потер щёку ладонью. - Что же было дальше?

- Известно что: Сталин занял враждебную позицию по отношению к восстанию. В середине августа ТАСС объявило, что ответственность за события в Варшаве полностью лежит на эмиграционном правительстве в Лондоне. В письме к Рузвельту Сталин назвал повстанцев "группкой преступников, которые пустились в авантюру". Ставка приказала всех аковцев, которые проникнут за Вислу в расположение наших частей, разоружать. В конце сентября командиры АК направили Рокоссовскому телеграмму, где говорилось, что повстанцы смогут продержаться ещё трое суток. Но ответа не получили

- Ну, хорошо, а союзники - американцы, англичане они-то что?

- Они добились от Москвы разрешения предоставить советские аэродромы, расположенные возле Варшавы, английским и американским самолётам, но только и всего. Сталин приказал лишь имитировать наступательные действия и иногда пускал через Вислу в Старый город отдельные отряды Войска Польского, хладнокровно наблюдая, как эти бойцы Зыгмунта Берлинга гибнут там в неравном бою.

- Но и союзники всего лишь имитировали помощь варшавянам, - сказал Ростокин. - На самом же деле они считали, что Сталин прав: сил на форсирование Вислы у нашей армии нет.

- А ведь союзнички могли помочь и оружием, и боеприпасами, и медикаментами, и продуктами питания, раз уж сами не желали ввязываться в драку.

"Советский пропагандист" Дмитрий встрепенулся, вскинул голову и воскликнул:

- А Советский Союз всё-таки помогал восставшим! Вы совсем заврались, господа хорошие.

- Да не было никакой помощи, - вздохнул Герман.

- Была, была! И сохранились документы, подтверждающие это. Например, телеграмма генерала Бур-Коморовского маршалу Рокоссовскому с благодарностью за содействие и с просьбой помогать повстанцам и впредь.

Судя по всему, Дотышев уже вышел из роли и теперь лишь слушал возражения друга, украдкой поглядывая при этом на часы.

- Я не помню, конечно, цифр, - продолжал Ростокин, - но в сентябре сорок четвертого наши сбросили над Варшавой тонны продовольствия и огромное количество оружия. Грузы попадали к повстанцам не всегда точно, поляки давали неверные ориентиры или попросту успевали оттуда отойти, немцы охотно подбирали эти подарочки А англичане что? - вдруг вспомнил он. - Одни только шоколадки сбрасывали полякам

- Какие шоколадки?

- Шоколадки в посылках. Для поляков. С самолётов. Не винтовки, а сладости. На упаковках англичане писали: "Поляки, мы наготове".

- Откуда ты знаешь? - удивился Герман.

- Об этом рассказал Станислав Дыгат в своём романе "Диснейленд".

- Кто рассказал? Вот разошёлся, в самом деле, - улыбнулся Герман. - Судя по всему, я был неплохим учителем, раз уж могу настолько заинтересовать собеседника, что

Фразу эту он не закончил, задумался. Совсем рядом, за ближней рощей, прогудел поезд. Небо стало светлеть, наливаться серой мутью.

- И вот, друзья мои, - сказал Герман, - судите сами: можем ли мы договориться с поляками по этому вопросу? Вообще, возможно ли это - определить, кто в этой истории прав, а кто виноват?

- Наверно, нет. Я понимал это и раньше, - ответил Ростокин. - Поэтому-то в беседе с поляками я стараюсь не затрагивать таких опасных тем, как Катынь или Чечня, Варшавское восстание или польская интервенция на Русь в семнадцатом веке

Танюшка уже тихо посапывала, прижавшись к отцу и плотно завернувшись в одеяло. Дмитрий бережно обнял дочку, стараясь не шевелиться.

- И правильно делаешь, что избегаешь таких тем, - шёпотом произнёс Дотышев, заметив, что дочка Дмитрия спит. - У каждого народа есть священные коровы. Не надо трогать священных коров, за них можно в морду получить. У русских это, например

- Стой, стой, дай угадать, - перебил его Ростокин. - Советский цирк, Большой театр, великая русская литература, балет, хоккей так?

- Ну, более или менее А главное - победа во Второй мировой войне и завоевание космоса. Попробуй скажи русскому, что Гитлера разбили американцы или, допустим, французы. Угадай, что за этим последует?

- А что у поляков?

- У них свой перечень: Катынь, "Чудо на Висле", Варшавское восстание. Разумеется, героизм простых людей во время войны. Счастливая жизнь в "межвоенное двадцатилетие", до нападения Гитлера на Гданьск Похоже, этот наш разговор никогда не кончится. А ведь уже четыре часа утра. Хорошо бы проснуться хотя бы в девять, а то ведь так ничего здесь и не увидим.

Таня подняла голову и сонно посмотрела на отца. Все трое дружно поднялись и тихо пошли в дом.

15

Через ворота Часовой башни они вошли во внутренний двор королевского замка и возле подъезда с указателем "Касса" остановились.

- Надо бы мне что-то рассказать вам о замке, - Ростокин задумчиво провёл указательным пальцем по переносице, - но разве можно в двух словах

- Да-да, именно в двух словах, - подхватила Таня, - а то я боюсь, что за эти дни у меня уши опухнут от твоих лекций.

Дмитрий улыбнулся.

- Тогда вот они, эти два слова: ещё тридцать пять лет назад здесь не было никакого замка. Сегодня мне кажется это самым удивительным. Не устаю поражаться тому, как тщательно они тут всё восстановили. На свои места вернулись сотни произведений искусства, тысячи фрагментов стен, кровли, все эти кирпичики, кусочки мозаики, образцы ткани и так далее Всё, что сумели - сохранили. А что-то пришлось осторожно извлекать из-под руин. Мне кажется, что, восстанавливая дворцы, дома и памятники Варшавы, поляки прежде всего поставили памятник самим себе - своему упорству, своей любви к городу.

Во внутреннем дворе было малолюдно. Невысокие стены - оранжевые с белым - охватывали площадку со всех сторон. Прошла по диагонали, от ворот до кассы, пожилая пара, потом на брусчатке двора появилась группа школьников, но и они вели себя тихо, слушали внимательно рассказ своей учительницы.

- От первых зданий - Большого дома и Большой башни - сохранились лишь фрагменты в подвале, - говорила она. - На нижнем этаже заседали мазовецкие сеймы, а наверху жил сам князь и проходили пышные ассамблеи. В подвале томились узники, ждали приговора суда. Говорят, там же, в подвале, князь прятал свои сокровища, но, возможно, это только легенда. А кто мне скажет, в каком году умер последний мазовецкий князь? - спросила она у школьников.

Вероятно, дети неплохо подготовились к этой прогулке. Они нестройным хором защебетали польские числительные: "Тыщёнц пенчсэт дваджещча шусты"* <*польск. Тысяча пятьсот двадцать шестой > Таня с любопытством наблюдала за этой сценой, вспомнив, очевидно, свои школьные экскурсии в Московский Кремль, в Новодевичий монастырь, поездки в Коломну, Тверь, Суздаль Польские школьники вошли в здание, и стало тихо.

- "Кщёнже, кщёнже", - повторил только что услышанное Герман. - Насколько я понял, это не король, а князь.

- Они же тебе только что сказали, - притворно удивился Дмитрий. - Да, мазовецкий князь Януш Третий умер в тысяча пятьсот двадцать шестом году. А его брат Станислав - года на полтора раньше. Обоим было чуть за двадцать. Это были последние Пясты на территории Польши. А по соседству с ними были владения короля Сигизмунда Старого. Тут какая-то мутная история. Жили себе молодые люди, правили Мазовией (которая, как вы понимаете, тогда ещё не входила в состав Польской Короны). Сигизмунд владел остальными польскими и литовскими землями, а мазовецкие князья были как бы сами по себе. Ну а что, им тут нравилось: землицы вдосталь, равнинное раздолье, полноводная река... Зачем им идти в ленники к краковскому королю?

- В пленники? - переспросила Таня.

- Ленник - это то же самое, что и вассал. То есть правитель, подчиняющийся другому правителю, более крупному и сильному.

- Ну, это всё известно, - заявил Герман. - Последнее, что присоединил к своим владениям Сигизмунд, - именно Мазовия, а ещё Поморье, где долгое время упрямился прусский герцог. На герцога Альбрехта поляки пошли войной

- А два мазовецких князя умерли молодыми при загадочных обстоятельствах. Одни историки утверждают, что у Пястов была наследственная болезнь. Другие заявляют, что оба брата просто спились. Любили они гулять, охотиться, обжирались, грешили с женщинами, пьянствовали

- Ну, типа, отравились палёной водкой, так? - спросила Таня.

- А может, и не водкой. История сохранила это имя - Катажина Радзеёвска. Девица из семьи плоцкого воеводы, очевидно, возлагала большие надежды и на Станислава, и на Януша. Гуляла с ними напропалую и вроде бы добивалась от этого личной выгоды: замка, земель, богатства, власти. Другая версия: была серьёзно влюблена в Януша

- Поэтому и отравила его? - ухмыльнулся Герман.

- Да и Станислава тоже любила, - продолжал Ростокин. - В общем, непонятно. Если любишь - зачем травить? Нет, тут что-то другое. Или князья что-то узнали о ней или же она отомстила им за то, что парни не выполнили своих обещаний.

- Ну, это всего лишь твои домыслы, - засомневался Дотышев.

- И не только мои. Между прочим, подозревают не только Радзеёвску, но и некоего старосту Йордановского, который как раз в то время неизвестно по какой причине купил много яду у плоцкого аптекаря, и это доказано.

- А что, было следствие?

- А как же! Краковский король Сигизмунд Старый утвердил следственную комиссию, и суд даже успел вынести смертный приговор предполагаемым виновникам. Но потом, выслушав доклад комиссии, Сигизмунд издал эдикт, где говорилось, что причина смерти мазовецких князей - "не деяния людские, а токмо воля Господа нашего Всемогущего".

- Ой, не хотел старикан правды, - покачал головой Герман.

- К тому времени по всей Польше ходили слухи о том, что Станислава и Януша отравили по приказу королевы Боны, жены Сигизмунда. Бону Сфорцу Арагонскую в Польше не любили. Королева ввела свои апеннинские обычаи и при дворе, и по всей Польше: добивалась усиления королевской власти повсеместно, считала, считала - деньги, гектары, злато, набивала добром сундуки. А полякам всё это не нравилось, им бы погулять всласть ну, как гуляли Януш и Станислав. До короля наверняка дошли слухи о причастности Боны к отравлению князей, и он, очевидно, очень беспокоился по этому поводу. Так или иначе, после смерти последнего мазовецкого князя Сигизмунд стал безраздельным хозяином Мазовии.

- Но ты ведь говорил, что именно королева Бона поселилась в варшавском замке после смерти князя.

- Не сразу, а гораздо позже, лет через двадцать, - ответил Дмитрий. - К тому времени подрос её сын, тоже Сигизмунд... Сигизмунд Август. Парень был в маму: волевой, энергичный, решительный. Он давно уже считался королём Речи Посполитой

- А тут эти черепа - папаша с мамашей, тоже при власти, путаются под ногами, да? - догадалась Таня.

- Примерно так. Он молод, здоров, ему править хочется. Да ещё влюбился в литовскую прелестницу Барбару Радзивилл, в женщину, по представлениям Боны, недостаточно знатную, хоть и красивую, конечно.

- А вот уж дудки, - заметил Герман. - Барбара была горбоносой. Лет сорок назад вскрыли её могилу и попытались отреставрировать облик по методу Герасимова.

- Я читал об этом, - согласился Дмитрий. - Но век от века её портреты становились всё лучше и лучше. Небесная красота Барбары Радзивилловны - это, наверно, ещё одна польская легенда. Возможно, Барбара имела особую власть над мужчинами. До знакомства с Августом в её любовниках побывали и простые мужики, и дворяне, и епископы... А дамочка, между прочим, была замужем за воеводой Станиславом Гаштольдом, грубым, невоспитанным мужланом старше её лет на пятнадцать. Когда Гаштольд умер, она по уши влюбилась в Сигизмунда Августа, а её алчные литовские братья довели дело до тайного брака с молодым королём. Это оскорбило королеву Бону: "Я должна согласиться с тем, что литовская девка мне ровня?" Требовала от Августа, чтобы он отказался от "незаконной" супруги. А когда сын заявил, что любит Барбару и любить будет всегда, Бона решила уехать в Мазовию. Впрочем, собиралась долго. Когда старый король скончался, Бона Сфорца со своими дочками поселилась здесь, в варшавском замке - вернее, в том здании, которое стояло на этом месте в середине шестнадцатого века. Бона надеялась, что помирится с сыном. А когда поняла, что этого никогда не будет, уехала на родину, в герцогство Бари. Здесь, в Мазовии, королева провела лет восемь.

- Мы что, пришли сюда лекцию слушать? - возмутилась Таня.

- И то верно, - поддержал её Герман, - пойдёмте в кассу.

Княжеский Большой дом превратился в роскошный дворец во время правления королей из шведской династии Ваза. Сигизмунд III перебрался из Кракова в Мазовию в конце шестнадцатого века после пожара на краковском Вавеле, а в 1611 году Варшава официально стала польской столицей. В королевском замке начались строительные работы. Были приглашены из Италии лучшие архитекторы. Достроили северное крыло замка, потом западное, южное. Возвели высокую (60 метров!) башню Сигизмунда. Владислав IV, сын Сигизмунда III, продолжил дело отца. В южном крыле появился театральный зал для итальянских опер. А напротив башни Сигизмунда построили ворота Святого Яна. (Где теперь всё это?..)

В середине XVII века начался "шведский потоп" - так поляки именуют нападение шведов на Речь Посполитую во время Второй северной войны. Шведы вошли в Варшаву и стали грабить город. Из замка вывозили мебель, гобелены, картины, книги, статуи, королевские реликвии. В одной из самых пышных королевских резиденций Европы шведы устроили военный лазарет, а коней умудрялись заводить даже на верхний этаж. Спустя год артиллерийский снаряд угодил в башню Сигизмунда, она переломилась пополам и рухнула во внутренний двор замка.

Потом в Польшу вернулся законный король Ян Казимир. Он повелел отремонтировать замок. Реставрационные работы продолжил следующий король, Михал Корибут Вишневецкий, но его казна была пуста, строительство продвигалось медленно. При Яне III Собеском было решено, что отныне Зал депутатов будет располагаться не в готическом подземелье, которое помнило ещё мазовецких князей, а на втором этаже здания. Так появился Новый зал депутатов.

После смерти Яна Собеского к власти пришёл саксонец Август II, вспыхнул новый конфликт со шведами - на этот раз с королём Карлом XII. На войну не хватало денег, а тут ещё надо строить замок В Варшаву опять вошли шведы. В королевских покоях они устроили больницу на пятьсот коек, а в Зале депутатов - конюшню. Через два года полякам удалось отбить у захватчиков замок, но вскоре шведы вернулись вновь. В 1707 году Август II и Карл XII подписали мирный договор, и тогда в Варшаву пришли союзники поляков - войска из России, а в королевской резиденции поселился Пётр I. Через два месяца русские покинули город, прихватив с собой из замка большое количество произведений искусства, в том числе два плафона работы Томмазо Долабеллы, которые сегодня считаются утерянными: "Шуйские воздают почести королю Сигизмунду III" и "Взятие Смоленска". По другой версии, эти произведения король Август просто подарил Петру I, поддавшись настойчивым просьбам русского царя.

При Августе III фасад замка со стороны Вислы перестроили в стиле рококо. Польский скульптор Ян Ежи Плерш украсил здание статуями, лепниной и королевскими картушами.

А когда к власти пришёл последний польский король Станислав Август Понятовский (1764 год), для замка начались золотые времена. Денег в королевском бюджете оказалось вполне достаточно, да и от меценатов кое-что перепадало. Пригласили несколько архитекторов и талантливого польского художника-декоратора Яна Христиана Камзетцера. Были перестроены королевские комнаты, в замке появились новые залы, необычайно украсившие резиденцию, - Мраморный, Рыцарский, Большой Ассамблейный (Бальный), дворцовая капелла, зал художника Каналетто В соседнем корпусе (во дворце "Под бляхой") устроили королевскую библиотеку, завезли туда шестнадцать тысяч томов, большую коллекцию рисунков и гравюр, гемм, монет и карт. Планировалась и перестройка Замковой площади. Но 3 мая 1791 года Четырёхлетний Сейм принял в Варшаве первую в Европе Конституцию, затем началась русско-польская война, в 1793 году произошёл второй раздел Речи Посполитой, а ещё через два года Станислав Август отрёкся от престола.

В декабре 1806 года в королевском замке поселился Бонапарт. Тогда же им было принято решение о создании Великого Герцогства Варшавского. Это польское государство с населением 2,5 миллиона человек просуществовало шесть лет под протекторатом Франции, а затем, после поражения Наполеона, стало Царством Польским в составе Российской империи. Несмотря ни на что, польские архитекторы находили возможность кое-что в замке переделывать, тем более что этого желал поселившийся здесь царский наместник Иван Паскевич.

После подавления Январского восстания в 1864 году русские уничтожили королевский сад, который располагался у стен замка со стороны Вислы, и построили там конюшни и казацкие казармы; там же появился плац для муштры солдат. В 1902 году российские власти выделили 28 тысяч рублей для реставрации замка.

В 1921 году Польша подписала с большевиками Рижский договор, и у поляков появилась возможность вернуть часть имущества замка, которое хранилось на территории СССР и попало туда ещё при царском режиме.

А потом началась война. Уже в сентябре 1939 года из-за гитлеровских бомбардировок в замке вспыхнул пожар. Бомбы попали в Ассамблейный зал. Была повреждена крыша, обрушился потолок с плафоном работы Баччиарелли. Поляки пытались спасти то, что уцелело. Три недели перевозили в хранилища Национального музея панели, камины, двери, паркеты, части лепнины и даже элементы стенной росписи, украшавшей один из залов. Работники музея во главе с профессором Станиславом Лоренцом торопились: стало известно, что Гитлер отдал приказ снести замок с лица земли. В середине ноября, когда немцы заняли королевскую резиденцию, начался грабёж. Специальные команды выносили из замка оставшийся паркет, мрамор, статуи, дымоходы, карнизы Что-то вывозилось в Германию, а что-то отправлялось на варшавские виллы нацистских высших чинов.

Выполняя приказ Гитлера, сапёры просверлили в стенах замка несколько тысяч отверстий, чтобы заложить туда динамит; дыры эти располагались через каждые 75 см на высоте полутора метров от земли. Работали деловито, сосредоточенно; за два месяца всё подготовили для взрыва. По "плану Пабста", главного нацистского архитектора Варшавы, вместо Королевского замка замышлялось построить Parteivolkshalle (Народный зал для конгрессов НСДАП). Собирались снести и колонну Сигизмунда на Замковой площади и поставить там памятник Германии. Но расправу над замком отложили до 1944 года. Во время Варшавского восстания почти полностью было разрушено западное крыло и повреждено южное. И тогда гитлеровцы заложили в отверстия порох и стали взрывать стены. Уцелели лишь Гродская башня, готический подвал, арочная галерея в восточном крыле и отдельные элементы королевской библиотеки

Всё это наши туристы могли бы узнать от гида польских школьников, если бы пошли за этой экскурсией и поняли, о чём он рассказывает. Но польскую речь понимал один только Дмитрий, а он вдруг заскучал и даже немного занервничал, украдкой поглядывая на часы. Ростокин уже не раз бродил по королевскому замку, и теперь ему было досадно, что снова нужно слушать то, что он и так знает. Вечно приходится кого-то сюда водить; с кем ни приедет в Варшаву - тащит в замок на экскурсию (а как же иначе?), а время идёт, скоро уезжать, а хочется увидеть что-нибудь другое - Уяздовский парк, Мавзолей борьбы и мученичества, музей в бывшей тюрьме Павяк, стадион Десятилетия. Никак он туда не доберётся, всё по кругу ходит, как цирковая лошадь - улица Новый Свят, Краковское предместье, королевский замок, Старый город

Герман и Таня понимали в рассказе экскурсовода лишь отдельные слова: "замэк", "круль", "архитэкт", "рэнэсанс", "рококо", "монарха", "швэдзи", "немцы", "войско росыйске", - и просто глазели по сторонам, любовались жирандолями, картинами, гобеленами, позолотой на стенах, часами, мебелью и посудой. Поднявшись из готических подвалов, через Зал совета попали в Большой Ассамблейный зал, затем в Мраморную комнату и Рыцарский зал. Увидели большие, в рост человека, часы - статую Хроноса, согнувшегося под тяжестью голубого шара, усыпанного золотыми звездами; коса Хроноса указывала нужную римскую цифру на экваторе шара. Многие часы в замке показывали точное время. Таня добросовестно пересчитала всех орлов, вышитых над королевским креслом в тронном зале, узнав от отца, что лишь один из восьмидесяти шести - подлинный, остальных же разворовали гитлеровские офицеры в октябре тридцать девятого, отправили эти варшавские сувениры в Германию своим жёнушкам.

Потом гости из России заглянули в небольшой Кабинет европейских монархов, где вокруг круглого столика из севрского фарфора стояли обшитые зелёным шёлком банкетки и такой же зелёный диванчик, а на стенах висели портреты папы Пия VI и семи правителей Европы времён Екатерины II, в том числе - над камином - и самой российской императрицы, любовницы короля Станислава Августа, который и задумал этот кабинет для секретных переговоров с высокопоставленными гостями. А вот Жёлтая комната, где проходили "обеды по четвергам" с литераторами и историками. Зелёная комната для королевского совета. Опочивальня с отделанными тисом стенами и с зелёным балдахином над небольшим, вполне современным ложем. Зал, украшенный работами художника Каналетто. Рабочий кабинет и гардеробная монарха. Хватило сил добраться до Малой капеллы и увидеть королевские регалии: скипетр, цепь ордена Белого Орла и коронационный меч, а ещё дары папы римского Иоанна Павла II, который молился здесь дважды, и чёрную урну с сердцем Тадеуша Костюшко

16

Когда вышли во двор замка, Таня заявила, что ей наскучил этот долгий поход по чужим апартаментам.

- Красиво, конечно, но, когда слишком много всего, это утомляет.

- Ну что ж, - пожал плечами Дмитрий, - зарубежный туризм - нелёгкий вид спорта, который требует выносливости и терпения. Сегодня ты узнала и увидела то, что не каждому дано увидеть и узнать. А знаешь ли ты, что побывать в этих залах - особая честь, удостоиться которой всегда мечтали не только люди, но и звери

- Димасфен, этот "спорт" скверно сказывается на твоих мыслительных способностях, - съязвил Герман. - Ты начинаешь изъясняться фразами, лишёнными всякого смысла.

- А я поняла! - обрадовалась Таня. - Сейчас папа расскажет нам очередную варшавскую байку.

- Не байку, а легенду. Легенду о лисе, которой удалось погостить в варшавском замке.

...В то время возле Старого города и королевского замка стоял густой дремучий лес, и там водились странные звери, не такие, какими мы знаем их сегодня. Огненно-рыжие барсуки, например, по праву гордились своими длинными пушистыми хвостами. А у сереньких малоприметных лисичек хвостики были куцые, жалкие. У зайцев же не было хвостов вовсе.

Однажды в этой чащобе появились два княжеских лучника. Спешились, отпустили лошадей пастись на лужайке, а сами набрали орехов да ягод лесных и легли в тени под деревом отдыхать. Заметив людей, лиса Элиза собралась уже было пуститься наутёк, но любопытство взяло верх. Тихо подползла плутовка к ним на брюхе, стала слушать, о чём гости непрошенные говорят меж собою. И узнала она, что княгиня Анна и брат её, князь Януш, отправили этих воинов в чащу лесную, чтобы те отыскали там местных жителей, да побольше, и привели гостей в замок на княжеский пир. Захотелось Анне и Янушу поближе познакомиться со своими подданными, богатством похвастаться, щедрость свою показать, угостить мужиков так, чтобы век помнили да потом служили исправно.

Людишек вокруг Варшавы в то время обитало негусто, да и те всё больше на берегу Вислы селились. В густом же бору, в пуще непролазной - кого найдёшь? Два дня бродили лучники по лесу, совсем из сил выбились, а встретили только бортника старенького да лесоруба подслеповатого. Князь с княгиней ещё, чего доброго, прогневаются не на шутку, когда увидят, что наказ их не выполнен.

Удивилась лисица: зачем это князю занадобились мужики и бабы дремучие? О чём он толковать с простыми людьми собирается? И очень уж захотелось Элизе тоже побывать в замке, откушать деликатесов заграничных, роскошью покоев княжеских полюбоваться. Задумалась она, забыла, что прятаться надо, подняла голову, высунулась из куста, и тут лучники увидели её во всём её неприглядном виде: серенькая, коротконогая, мордочка острая, забавная, пугливые ушки торчком, хвостик куцый и обтрёпанный - одна насмешка, а не хвостик. Посмотрели они на Элизу и смеяться начали. Никогда прежде такое уродливое животное не попадалось им на глаза в лесной чаще. Поняла лисица, что над ней смеются, покраснела от стыда, была серой - стала рыжей, да такой на веки вечные и осталась.

Но от затеи своей побывать на пиру у князя с княгиней не отказалась. Стремглав помчалась в чащу, прибежала к барсуку Борису и стала просить его, чтобы тот одолжил ей на несколько дней свой пышный хвост. Потому что как же ей, бедной лиске, с таким хвостиком нелепым князю на глаза показаться? Конфуз один. А барсук ни в какую, не соглашается, тоже захотелось ему к князю в замок, где лакомствами заморскими гостей угощать будут. Поняла лисица, что если красавец-барсук заявится на пир к Янушу, то её, кривоногую и некрасивую, никто на порог не пустит. И соврала плутовка, сказала, что только её одну в Варшаве и ждут. Но пусть, дескать, барсучина не тревожится, хвост получит назад в целости и сохранности, а в придачу - большую миску княжеских деликатесов прямиком с пиршественного стола. Борис был лакомкой известным и не смог отказать лисице, отдал ей хвост, а сам сел у норы и стал ждать. Нацепила Элиза на себя роскошное барсучье украшение, а своё куцее недоразумение - невзрачный комочек шерсти - схоронила до времени под кустиком, прикрыв листьями лопуха и присыпав землёй.

Бежала, бежала лисица по лесу, пока не увидела стены Варшавы. А когда подошла к городским воротам, поняла, что не пустят её внутрь. Там стояли стражники и внимательно следили за тем, чтобы никто чужой не проник в город. Долго не раздумывая, улеглась она на землю, притворилась мёртвой и стала ждать, когда какой-нибудь добрый человек поднимет её, возьмёт на руки и через ворота города пронесёт. Вскоре такой человек объявился - но не добрый, а скорее хитрый и деловитый. Сразу обратил внимание на то, какой красивый хвост у мёртвой лиски. Поднял Элизу, на свою телегу положил и повёз в город, прямиком к скорняку в мастерскую. Но лиса не была дурочкой, быстро поняла коварный замысел человека, выпрыгнула из телеги и со всех ног пустилась прочь. Только и видали её в узких переулках Старого города, в толчее людской среди лабазов, телег, лошадей да сараев. Добежала до ворот замка, прошмыгнула под ногами у зазевавшегося охранника и очутилась во внутреннем дворе, где гуляли только придворные.

Тут увидел непрошеную гостью местный повар. Посмотрел он на истомлённое, тощее животное, у которого почему-то был пышный рыжий хвост, - занервничал и сказал, что не для того он, мастер-кулинар из самого города Парижа, приставлен к княжеской кухне, чтобы кормить за здорово живёшь всяких разных там дворняжек, за которыми не следят нерадивые хозяева. Но и теперь не растерялась Элиза, заносчиво посмотрела на повара и сказала, что явилась в замок по специальному приглашению княгини и князя и требует искреннего уважения к своей скромной персоне.

Вошла она в трапезный зал, села за богато уставленный красивой посудой стол и стать ждать, когда князь подаст сигнал к началу пира. Ждёт лисица, слюнки утирает, а пир всё никак не начнётся. Потому что заметила княгиня Анна дивного уродца, забавного лесного зверя, который без спроса явился в замок и уселся за стол как ни в чём ни бывало. Усмехнулась княгиня, незаметно кивнула придворным дамам, показала на гостью глазами, и барышни обрадовались, защебетали о своём, о женском: какой, дескать, дивный мех у лесной обитательницы на хвосте - густой, благородный, с отливом. Ах, какую шапку можно из него сделать или, скажем, воротник на зиму!

Догадалась лисица, что это о ней говорят, поняла, что далее оставаться в замке опасно. Оскорблённо отодвинула в сторону жульен и гусиный паштет, с достоинством смахнула с груди крошки кунжута и, выпрыгнув из-за стола, понеслась вон из зала под хохот и улюлюканье придворных. Добежала до кладовки, спряталась в пустой корзине из-под овощей, которую вскоре прислуга вынесла из города, а там уже всё просто: огородами, огородами - да и в лес ушла. Почти добежав до дома, вспомнила о барсуке, о том, что обещала ему всякие разные паппарделле и шоколатье с княжеского стола, да и хвост вернуть заодно. Поняла Элиза, что не сдержала слова, некрасиво это, неблагородно, с пустыми руками появится перед Борисом Надо бы вернуться в замок и стащить у этих высокомерных зазнаек хоть что-нибудь со стола. Но жизнь, однако же, дороже, подумала она.

И решила не возвращаться в свою нору, найти себе жилище где-нибудь в другом месте, подальше от Бориса, который непременно потребует хвост назад, зануда, и тогда придётся рассказывать о своём постыдном побеге из замка и о том, что никто её, Элизу, на том пиру не ждал. Как ни крути, а всё же неприятно признаваться в собственной лжи.

С тех давних пор лисы с достоинством носят пышный рыжий хвост и виновато поджимают его лишь тогда, когда увидят барсука. А зайцы а зайцы известно что: едва приметят рыжую плутовку, удирают прочь куда глаза глядят. Потому что у них теперь тоже хвосты появились - серенькие неказистые комочки шерсти, на которые без сожаления и не взглянешь

Пока Ростокин пересказывал своим спутникам эту легенду, они через ворота Часовой башни вышли на Замковую площадь, свернули налево, выбрались на площадку над автомобильной трассой W-Z. Под ними проносились автобусы, такси и грузовые фуры; вдали под длинным пологим мостом угадывался краешек серой ленты Вислы; сзади гудела людскими голосами площадь, а они просто стояли, облокотившись о перила, и рассеянно смотрели вниз, на шоссе. Потом Герман повернулся и, слегка щурясь, глянул на колонну Сигизмунда.

- Ну что, куда дальше? - спросила Таня. - Может, перекусим где-нибудь?

- Чуть позже, - ответил Дмитрий. - А сейчас давайте

- А сейчас, - перебил его Герман, - нам пора уносить ноги.

Он произнёс это тихо, почти не разжимая губ.

- Что случилось? - опешил Ростокин.

Дотышев одними глазами показал на постамент колонны.

- Видишь тех двоих?

Дмитрий проследил, куда смотрит Герман, и ничего особенного не увидел. Мраморная колонна с Сигизмундом Третьим, пять низких ступенек постамента, на которых, как обычно, коротали время молодые люди

- Я обратил на них внимание ещё перед экскурсией в замке, - продолжал Герман. - Мы чуть не столкнулись с ними в воротах башни. Я почти уверен, что они следят за нами.

- Да кто же, кто?

- Вон, те двое

Тут и Ростокин заметил. Один из той парочки был грузным малым, широкомордым, тонкогубым, с маленькими, близко поставленными глазками. Под стать своей внешности и вёл себя: лениво, уверенно. Другой же, росточком поменьше, костлявый и остроносый брюнет, посматривал на своего товарища снизу вверх, что-то говорил ему и то и дело дополнял свои слова импульсивными и какими-то нелогичными движениями рук.

- Да с чего ты взял, что они за нами следят? - не поверил Ростокин.

- Мы шли к замку и громко трещали на всю площадь уже не помню, о чём. Помню только, что, заметив нас, они прислушались, обменялись понимающими взглядами. Любой дурак может отличить русскую речь от польской.

- Ну и что?

- А то! Забыл, что творится в Москве?

- Помню, помню, забросали помидорами польское посольство. А при чём здесь эти два поляка? Они, может, закадычные кореша, выбрались в город прогуляться, сейчас пойдут пиво хлебать

- Когда я повернулся к колонне - уже здесь, на этой площадке, - заметил, как чернявый толкнул толстого локтем и показал пальцем на нас.

- Может, совпадение?

- Нет, я чувствую, что они интересуются нами неспроста. А не вознамерились ли польские братья навалять нам по первое число?

- Живой я не сдамся! - заявила Танька.

- Да и мы тоже, - совершенно серьёзно поддакнул ей Герман. - Но лишних приключений искать, пожалуй, не будем. Пойдём.

- Куда?

- Куда угодно. Да хотя бы вон туда Что там за здание?

- Колокольня костёла Святой Анны, - пожал плечами Ростокин. - Можно подняться наверх и осмотреть Старе Място сверху. Вход платный.

- А сам костёл где?

- Да там же, чуть дальше по улице.

- Ладно, разберёмся, - пробормотал Герман.

Они шли по Краковскому предместью, и Ростокин, изредка оглядываясь и делая вид, что любуется открывшимися перед ним картинами, монотонно, словно экскурсовод, которому давно уже всё это надоело, рассказывал своим спутникам о костёле Святой Анны.

- Когда-то на этом месте был монастырь бернардинского ордена. Этих монахов пригласила в Варшаву княгиня Анна Германовна Была в польской истории мазовецкая княгиня с именем, которое звучит почти по-русски. В Варшаве бернардинцы появились в середине пятнадцатого века и стали строить костёл. В шестнадцатом веке он горел по меньшей мере дважды...

- Кто-то поджигал?

- Вероятно, какая-то религиозная междоусобица или имущественные распри. Кстати, о поджогах: в последний раз храм сожгли в сорок четвёртом году во время гитлеровской оккупации, уцелели лишь наружные стены и эта колокольня. Тогда строили на совесть. Колокола повесили такие голосистые, что вскоре они прославились на всю страну. После пожара в тысяча пятьсот пятнадцатом году сгорели не только костёл и монастырь, но и почти весь этот район (здесь был пригород, предместье). Через какое-то время, правда, всё восстановили, ибо значение костёла и монастыря бернардинцев в то время было столь велико, что черское предместье (так называлось то место, где мы сейчас находимся) стали именовать бернардинским, а только потом, гораздо позже, уже краковским. Сегодня этот храм считается студенческим. Хорошее место для венчаний. Я сам не раз заходил сюда во время венчания.

Дмитрий вдруг оживился, улыбнулся.

- В первый раз, когда попал на венчание в этом костёле, помнится, возмутился и расстроился: невеста молоденькая, тоненькая, а жених уже в возрасте, седеющий, лысый и ниже её ростом. Остановились у входа в храм, ждали сигнала к началу торжества, он держал её за руку. Вот-вот должен был зазвучать марш из "Лоэнгрина". Я стоял у них за спиной и думал о том, что вот, дескать, какой бессовестный старикан, отхватил себе красотку, которая в два раза моложе его. И лишь позже понял, что это - рядом с ней - её отец! Он должен был подвести новобрачную к алтарю, а там молодую невесту ждал такой же юный жених.

В храме было много людей, и, если бы русские гости захотели присесть, на скамейках не нашлось бы ни одного свободного места.

И, словно в ответ на вопрос Тани, со стороны алтаря полилась прекрасная музыка. Это был маленький оркестрик - две скрипки, альт, виолончель, флейта, кларнет. Исполняли что-то в стиле барокко, но ни Ростокин, ни тем более равнодушный к камерной музыке Дотышев не узнали автора - это мог быть Люлли или Скарлатти, Корелли или Джеминиани... Приоткрыв рот, Таня привстала на цыпочки, чтобы разглядеть музыкантов. Потом стала искать глазами свободное местечко на скамье. Одно всё же нашлось - с самого края, в последнем ряду. Дмитрий легонько подтолкнул дочь - иди, мол, сядь. Сам же остановился сзади, прижавшись спиной к прохладной стене. Он, конечно, знал, что в польских костёлах есть традиция давать концерты светской и религиозной музыки. В другое время и сам бы с удовольствием послушал, но теперь что-то мешало ему отбросить прочь напряжение и погрузиться в сладкий омут волшебных мелодий. Он постоянно ощущал на себе чей-то взгляд, но никак не мог определить, кто на него смотрит. Кажется, и Герман чувствовал себя не в своей тарелке. Сощурившись, Дотышев украдкой шнырял глазами по головам, внимательно присматриваясь к каждому затылку. Потом повернул голову влево и так и замер, по-волчьи принюхиваясь, как будто пытался обнаружить присутствие невидимого врага. Таня же слушала музыку с огромным удовольствием, и это было Дмитрию удивительно: раньше он не замечал у неё особой любви к concerto grosso и сонатам для камерного оркестра.

Минут через пятнадцать Ростокин не выдержал, легонько тронул Таню за плечо.

- Нам пора.

- Но почему, почему? - удивилась она. - Послушай, как хорошо

- Да что это с тобой?

- Ты ведь проголодалась, - вмешался Герман. - По-моему, самое время перекусить.

Дождались паузы между пьесами. Таня вздохнула и встала. Когда пробирались к выходу, она всё оглядывалась и ворчала:

- И куда вас только несёт? Там холодно, а здесь Можно было бы послушать музыку ещё. Тем более что мне расхотелось есть.

Пересекли площадь и вошли в ресторан "У замка". Официант подал меню. Таня и Герман предоставили право выбора Дмитрию: им не хотелось вчитываться в польские и английские названия блюд. С интересом рассматривали пейзажи в старомодных рамах на стенах и охотничьи трофеи - оленьи и кабаньи головы. Тихо, под сурдинку, звучала старинная музыка.

- Ну что, бульон с колдунами или журек на первое? - подмигнул Дмитрий своим товарищам. - Потом голонка с гороховым пюре? Полендвица? Пожиброда? Зраж?

- Давай что-нибудь попроще то, что мы знаем, - предложил Герман.

- Тогда борщ с ушками и пероги?

- Пироги? - удивилась Таня.

- Пероги - это что-то вроде вареников или пельменей. С мясом.

- Пойдёт.

Пока ждали, когда официант принесёт заказанные блюда, Дмитрий развлекал друзей байками о польской кухне.

- Вареники с картошкой, луком и творогом у поляков называются "пероги руске". Звучит как "русские пироги", но это не то, что мы думаем. И вот, например, анекдот времён социализма. В польской столовой раздатчица кричит кассирше: "Русских уже нет, не выбивай!" "Ну, слава богу", - доносится от одного из столиков в зале

- М-да, - проворчал Герман. - Вот как, значит, любят нас здесь

- Но ты же видишь, - возразил Ростокин, - что и особой ненависти нет тоже.

- Отношения, я бы сказал, нормальные, ровные соседские! - заметил Дотышев. - То морды бьём друг другу, то водку вместе хлещем.

Он вдруг усмехнулся своим мыслям.

- Пару лет назад я редактировал книгу одного историка медицины и много чего нового узнал. Любопытная это штука - история врачебного искусства! Вот, например, сифилис

Танька с притворным ужасом закрыла себе рот ладошкой и выпучила глаза.

- Когда сифилис появился в Европе, - продолжал Герман, - итальянцы стали называть его французской болезнью.

- Но ведь, кажется, и у нас так же называли, - возразил Дмитрий.

- Это уже потом, позже! Ты слушай и не перебивай. Итак, итальянцы называли сифилис французской болезнью, ибо решили, что он пришёл от соседей. А французы называли его

- Неужели итальянской болезнью? - не поверил Ростокин.

- Точно! Итальянской! Турки тоже называли сифилис французской болезнью, японцы и индусы - португальской. Англичане же

- Конечно, французской! Очень уж "любят" британцы своих соседей, - догадался Дмитрий.

- Угадайте, как называли эту болезнь русские.

- Боюсь даже предположить, - замялся Ростокин.

- Вижу, что ты думаешь правильно, но боишься сказать. Русские называли сифилис польской болезнью!

Танька засмеялась. А потом спросила:

- А когда же люди стали называть это сифилисом?

- Некто Фракасторо, венецианский врач, написал книгу, которая называлась "Сифилис, или О галльской болезни". Она была опубликована в середине XVI века. Автор изложил о сифилисе всё, что знал. Главным героем своего сочинения литератор сделал свинопаса Сифилюса. Якобы тот первым заразился этой болезнью... С тех пор хворобе присвоили имя свинопаса.

На десерт решили заказать к чаю сэрник, бисквитное пирожное из творога. Тане и Дотышеву было всё равно: они не знали, что это такое. Дмитрий пустился в подробности: в каждой польской семье, дескать, из поколения в поколение передают свой сокровенный рецепт творожника. Кто-то делает его с шоколадом, а кто-то с малиной, фруктами, изюмом, курагой Ни одна польская бабушка не упустит возможности угостить внука своим фирменным сэрником.

- А самому-то тебе нравится? - спросил Герман.

- Представь себе, ни разу не пробовал! Только читал о нём. Даже не знаю, как он выглядит.

- Сейчас узнаешь

Вскоре официант принес чай в заварном чайнике, а рядом поставил блюдце, на котором лежали несколько крошечных галет.

- Похоже на обыкновенное печенье, - заявила Таня.

- Это и есть твой творожник? - удивился Герман.

- Ничего не понимаю, - Дмитрий смущённо потёр щёку. - По моим представлениям, он должен выглядеть иначе.

Подождали несколько минут. Чай остывал. Разлили по чашкам, стали пить вприкуску с галетами. Герман тихо издевался над Ростокиным:

- "Каждая бабушка передаёт из поколения в поколение" Секрет Полишинеля. Моя бабуля называла это "жамками".

- А моя - "коржиками", - признался Дмитрий.

- А у поляков, значит, эти крекеры зовутся "сэрниками", - кивнула Таня. Насытившись, она повеселела и согрелась.

Ростокин вздохнул.

Когда посуда опустела, подозвали официанта, попросили счёт.

- Але как же? - официант попытался выразить своё удивление по-русски. - А сэрничек?

- Так вот же - Ростокин растерянно показал на пустое блюдце.

- Не-е-е, - протянул парень, - ваш ешче готовится. Прошэ зачекач* <* польск. Подождите, пожалуйста >

Когда он ушёл, Танька, наконец, дала себе волю - от души расхохоталась. В полупустом зале ресторана её смех показался Дмитрию чересчур громким.

Ростокин схватился за голову.

- Надо же так лопухнуться! А я-то подумал

- Тут тебе, папа, не тошниловка в Кузьминках, - заявила Таня. - Тут даже творожники готовятся полчаса, не меньше.

- За это время чай совсем остыл бы.

- Да где он, чай? Выпили.

- Придётся заказать ещё, - сказал Герман.

- Туалет - один злотый, - напомнил Дмитрий.

- Для Москвы - пустяк

Ели сэрник медленно, с наслаждением. Ложечки держали чуть манерно, двумя пальчиками. Ощущение сытости и тихие лютневые мелодии, льющиеся из динамиков, наполнили их умиротворением. Каждый думал о своём. Таня - о том, что варшавяне приходят в костёл запросто: посидеть в тишине и прохладе или же, наоборот, согреться в непогоду, а ещё - послушать проповедь или музыку. Выступление маленького оркестра, а особенно то, сколько людей пришло нет, не на рок-фестиваль, не на попсовое шоу - на концерт камерной музыки, - произвело на Таню огромное впечатление.

Герман вспоминал недавний рассказ Ростокина о том, что Гжегож и его жена, оставшись в детстве без родителей, росли в чужих - на первый взгляд, чужих - домах: Новаковский - в Радоме у дальних родственников (которых прежде и не знал никогда), а пани Ванда - в семье полковника Армии Крайовой Яцека Стефановича, "Богуслава". Узнав о гибели майора Клужняка, Стефанович взял дочку одного из лучших своих командиров к себе. Но вскоре Ванда осиротела снова: власти новой Польши арестовали аковца "Богуслава" за "борьбу с коммунистическим подпольем". Ростокин рассказал Дотышеву о том, что семь лет провёл Стефанович в мокотовской тюрьме. В конце 1950-х годов, через год после освобождения, получил звание генерала, когда реабилитировали руководителей Варшавского восстания. А Ванда все эти годы воспитывалась в женском лицее, училась в Варшавском университете Не пропали дети, выросли, получили образование. Новаковский стал известным журналистом, а Ванда - знаменитой на весь мир специалисткой в вопросах культурологии, филологии и славистики.

А Ростокин думал о том, что надо найти время и сходить в ту гимназию, где погиб майор Клужняк. Если уцелело здание, то почему бы не пойти? Постоять у мемориальной доски, помолчать

17

Изредка оглядываясь (не увязались ли за ними те два поляка, которых они видели у колонны Сигизмунда?), пошли по Краковскому предместью мимо кинотеатра "Культура", дворца Потоцких, гостиниц "Европейская" и "Бристоль". Увидев на противоположной стороне улицы костёл ордена сестёр визитандинок, Ростокин не удержался от пояснений:

- Я уже говорил, кажется, что это единственный храм в Варшаве, которого не смогла разрушить ни одна война. Между прочим, здесь играл на органе Шопен.

- Да не может быть! - картинно изумился Дотышев.

- Да, - продолжал Дмитрий, проигнорировав реплику друга. - И долгие годы служил в костёле священник и поэт Ян Якуб Твардовский.

- Поэт? И ты знаешь его стихи? - удивилась Таня.

- Представь себе, не только знаю, но даже пытался переводить на русский.

И он с чувством прочитал пару строк по-польски.

- Ты по-русски, по-русски давай, - вмешался Герман. - То, что перевёл.

- Честно говоря, ничего у меня не получилось. По-польски это звучит как-то интереснее. Сочинил я что-то вроде мм. "Спешите любить, люди так быстро уходят, и остаётся лишь обувь да телефон замолчавший" Как же там дальше?.. Забыл. А финал стихотворения такой:

и ни за что не поймёшь ты,

когда о любви вспоминаешь:

первая любовь - последняя,

или последняя - первая?

- Это ты сам?! Ну а чё. Ничё так, - похвалила Таня.

- Да нет, дочка, не получилось. Не поэт я, - отмахнулся Ростокин.

- А в каком веке жил Ян Твардовский? - поинтересовался Герман.

- Да он и сейчас жив.* <*Диалог происходит в августе 2005 г. Ян Якуб Твардовский умер в январе 2006 г.> Ему теперь, наверно, лет девяносто.

- Некисло пожил динозавр, - одобрила Таня.

Дотышев посмотрел на костёл и сказал:

- По моим представлениям, он построен примерно в семнадцатом-восемнадцатом веке.

- Ну да, где-то так.

- И какой же это стиль? Рококо-барокко?

- Позднее барокко. Стало быть, примерно восемнадцатый век.

- Ах, вот как? Позднее

Вспомнив что-то, Герман нахмурился. Ростокин это сразу заметил, но не стал торопить его - понимал, что Дотышев сейчас и сам всё объяснит.

Когда поравнялись с чугунным кружевом ворот Варшавского университета, Герман сказал:

- Недавно совершенно случайно мне попала в руки свежая книжка Милана Кундеры "Занавес". Она только что написана. И у нас ещё, кажется, не издавалась.

- А ты-то где её нашёл?

- С советских времен люблю "самиздат", - пошутил Герман. - В напечатанном виде, небось, я и не взялся бы это читать, а вот в рукописи Есть особая магия в тексте, который ещё не напечатан. Переводчик мыкается по издательствам, но ему отказывают.

- Почему?

- Да просто не в обойме он, никто его не знает. У меня такое ощущение, что все "переводчики в законе" давно забронировали для себя громкие имена зарубежных авторов и тёплые местечки в издательствах. У них ведь тоже конкуренция. И вот этот наш переводчик ходит по книжным издательствам, ищет, куда бы приткнуться. По ошибке забрёл и к нам. Мы ему объяснили, что не печатаем философские эссе. Но я всё же попросил дать мне почитать рукопись на пару дней. Книжка небольшая, страниц двести.

- И каково впечатление?

- Двойственное. Что-то показалось интересным и точным. Размышления о природе бюрократии. Или об историческом романе... Кундера сказал примерно так: "Романист - не слуга историков. История его интересует только потому, что это прожектор, который иначе, по-другому, освещает человека" Или вот ещё (тебе будет полезно, ты ведь что-то пытаешься писать): автор романа не имеет права превращать поступки своих персонажей в иллюстрацию собственных тезисов. Другие страницы показались скучными, когда Кундера витийствует о книгах, которых ты не читал. Но однажды, представь себе, я даже разозлился!

- Отчего же?

Герман сделал паузу, собираясь с мыслями.

- Ну, вот представь: рассуждает он о "славянском мире". Заявляет, что нет никакой славянской культуры, нет никакого славянского мира. Это чех-то!

- Ну да, чех

- ...Который в своё время сбежал во Францию.

- Это я знаю: социалистические власти Чехословакии очень скоро перестали его печатать. К тому же, Кундеру, кажется, изгнали из коммунистической партии.

- Изгнали - а он снова вступил! Видимо, очень надо было. В общем, в восьмидесятые годы он был уже гражданином Франции, успев, между прочим, получить от родной страны всё, что можно было: поучился в университете и в Пражской академии, поработал в литературных журналах, побыл профессором на факультете кино, напечатал несколько книг

- Да бог с ним! Не придирайся. Так уж получилось у него.

- И вот он во Франции. И берёт на себя труд объяснять французским коллегам (он так и пишет: "Я объяснял людям, которые меня окружали"), что понятие "славянская культура" - это полная фикция, выдумка.

- Ну, он так считает. Имеет право.

- Да, но как аргументирует! У поляков, дескать, у словаков и чехов - культура, понимаешь ли, "западная". Их история - это сплошная готика, - Герман насмешливо скривился, - это ни больше ни меньше как Возрождение, барокко и прочее рококо, - он упорно рифмовал эти два слова, они его чем-то раздражали. - Если у них вера - то непременно возвышенная, светлая борьба за чистоту католицизма, Ян Гус там, Жижка, то, сё А что же в этой, прости господи, лапотной России? А Россия (говорит он) "укоренилась в античном прошлом Византии", у неё свой алфавит (который, говорит он, достался русским от греков), своя архитектура и религия Я просто чувствую, как его тошнит от понятий "русская архитектура" и "православие".

- Это вряд ли. Просто он пытается сравнить то, что сравнивать не нужно.

- Да нет, тут всё не просто так Знаешь, как он называет Центральную Европу, где живут чехи, хорваты, словаки и поляки? Дословно: "восточной границей Запада".

- Да и ладно, - пожал плечами Ростокин. - Разве плохо жить гм на Востоке?

Дотышев засмеялся.

- Вот ты сказал - и сам себе не поверил. На Востоке живут китайцы и монголы. А мы - в первую очередь Европа! Кундера пишет, что те люди, которым он "объяснял" про славянскую культуру, сильны в политике и плохо знают географию. А сам-то он насколько хорошо знает географию? Общая площадь Европы - десять миллионов квадратных километров. Россия - одна! - занимает более трети этой территории! Но мы не Европа, мы так, грязь под ногтями. Мы Азия-с, а они все из себя "готика и рококо, культура, Возрождение". У них демократия и свобода, а у нас - коммунизм в прошлом, который мы, дескать, навязывали своим соседям. Ничего общего с Россией, заявляет Кундера, у дружной семьи европейских государств нет. Только поляки, мол, вынуждены жить в тесном соседстве с Россией, и это соседство больше похоже на "смертельную схватку".

- А пишет Кундера хорошо, у него миллионы читателей.

- Но это ещё не всё, - продолжал Герман. - Ладно бы он разглагольствовал только о славянском мире: дескать, эти нации - не хозяйки своим судьбам, близки они друг другу не по своей воле, объединены в "структуры" (он так и изволит выразиться: не в страны, не в государства - в структуры!) "с неокончательными расплывчатыми границами"! Чем не призыв пересмотреть эти границы? А дальше-то начинаются пассажи, касающиеся тех самых наших "священных коров", которых трогать не следует!

- Ну что там? Опять, небось, что-то про Вторую мировую?

- И это тоже. Конференцию в Ливадии, например, он называет "ялтинской ложью, торговлей между тремя победителями в войне", которые передвинули свои "восточные" границы далеко на Запад. Понимай так: сунулись со свиным рылом в калашный ряд. Тут уже никаких разговоров о "структурах" - тут потревожены священные границы древних государств, которые существовали тысячи лет. Но пришли, надо полагать, варвары с востока, передвинули рубежи Да, господа! - Герман вдруг обратился к Кундере напрямую. - Русские, англичане и американцы - победители в войне, а вы, получается, - проигравшие, если так воспринимаете всё это.

- Ну, ты не очень-то, - возразил Ростокин. - Все боролись за свою свободу.

- Нет, ты послушай. В конце концов, это ведь не я пишу - это Кундера пишет. О том, например, что по окончании Первой мировой войны возникло несколько независимых государств, которые потом, после победы над фашизмом, оказались "под протекторатом России". Он, видимо, забыл о том, как они, эти "независимые государства", в две-три недели сдавались Гитлеру. О том, что они потом лет пять не могли вернуть себе свободу, наш пан Кундера или уже месье Кундера?.. запамятовал. И, конечно, он никогда и не знал вовсе, что за свободу, добытую чужими руками, приходится расплачиваться. В буквальном смысле! Потому что всякий бой - это загубленные жизни людей, которые при другом исходе могли бы работать на заводах во благо своей страны; это покорёженная техника, это сожжённое горючее, тонны медикаментов и продуктов питания это деньги, в конце концов. Нет, об этом наш эссеист не думает. Он пишет о том, с каким восторгом вспоминает о "золотой гирлянде возмущений" (именно так), которые сорок лет подтачивали мощь "восточной империи" (моей страны, надо полагать), сделали её слабой и, в конце концов, угробили окончательно.

- Погоди, ты что, тоскуешь по Советскому Союзу? - удивился Дмитрий.

- Нет, я всего лишь пытаюсь понять логику автора этой книжки, которую у нас, я думаю, охотно напечатают в скором времени.

- Ну хорошо, а ещё каких "священных коров" потревожил Кундера?

- Представь себе: ему не понравилось, что какой-то глупец сравнил его с Достоевским, Буниным и Гоголем!

- То есть как? Он что, не любит русскую литературу?

- Нет, он назвал этих писателей "великими" (а ещё Пастернака, Мандельштама и каких-то "русских диссидентов"), но сам в эту компанию не захотел. Вообрази себе: его, непревзойдённого чешского писателя, пытаются запихнуть на одну полочку с классиками русской литературы, а он сопротивляется, брыкается

- Да кто, кто его сравнил с Достоевским?

- Какой-то славист написал предисловие к его роману и сравнил его с русскими гениями. Но мы же теперь знаем, что никакой славянской культуры нет, а посему всё, что пишут слависты, - заведомая чушь.

- Ладно, не ёрничай. Человек имеет право на собственное мнение.

- Ты слишком мягок, Димьян. Таких покладистых русских, наверно, в Европе любят

- Я просто не терплю пустых споров. Лучше скажи, а как Кундера объяснил эту свою реакцию? Что, просто так: не хочу, мол, к ним, я сам по себе?

- Он написал, что всегда восхищался русскими писателями, но в их обществе он всегда "становится другим" (а я бы сказал - никем!), поэтому насильственное перемещение его в эту компанию он, дескать, "воспринимает как ссылку". И - надо же, какая потеря! - запретил публикацию.

- Чего? Романа?

- Нет. Я думаю, только предисловия.

Ростокин засмеялся.

За дворцом Сташица повернули налево и очень скоро вышли на улицу Тамка.

- Папа, а куда мы идём? - спросила Таня.

- Помнишь, мы говорили о школе, где во время Варшавского восстания был госпиталь и где погибли бойцы Армии Крайовой? Вот туда и идём. Наберись терпения, это недолго.

- Холодно, - поёжилась она. - Какое лето гадкое.

- Если сегодня или завтра не потеплеет, придётся нам с тобой покупать осенние куртки. А пока забери у дяди Геры пиджак.

- Ну вот, - скривилась Таня, - буду я тут как чучело

- Танюша, да ты возьми, возьми, - Герман стал снимать пиджак. - Он, правда, летний и совсем не греет. Да и утонешь ты в нём

Таня даже руками замахала: ни за что не возьмёт.

18

Тамка, вполне заурядная улица (многоэтажные дома с балконами, шоссе с разметкой, тротуары), тянулась к мосту Сирены. Давным-давно здесь, на узкой речке, которая впадала в Вислу, варшавяне построили таму (дамбу), а позже, видимо, речку засыпали - так получилась улица Тамка. В конце XIX века здесь жили в основном мелкие торговцы, ремесленники и беднота. Тогда, наверно, улица выглядела интереснее. Но во время восстания почти все здания (например, монастырь сестёр милосердия с больничным приютом для сирот) были разрушены. А вот костёл Святой Терезы недалеко от набережной Костюшко устоял. Любители музыки приходят сюда, чтобы послушать орган. Но этот храм был построен в начале XX века, и сегодня мало кто из зарубежных туристов интересуется им. Не стал утомлять своих спутников лишней информацией и Ростокин. Да и думал он совсем о другом.

- И всё же, - сказал он Герману, - я не понимаю, почему рассуждения чешского писателя спровоцировали у тебя столь злокачественный приступ русского ура-патриотизма, который обычно именуется национализмом.

- Ах, вот как! - немедленно взвился Дотышев. - Вам угодно поговорить о национализме Когда стране угрожает опасность, никто из её граждан что-то не вспоминает этого слова - говорят именно о патриотизме (без всякого там "ура"). Но в другое время любить свою страну этим гражданам не рекомендуется.

- Да люби, ради бога! Но мы не имеем права не только запрещать другим народам писать о нас и думать так, как они считают правильным, но даже осуждать их за это.

- Ты напрасно полагаешь, что то, о чём я говорю, это проявление национализма. Если хочешь знать, я крайне против национализма в любом его проявлении, потому что он опасен для государства так же, как производство фальшивых денег: и то, и другое напрямую влияет на экономическую и оборонную мощь страны. Что такое национализм, если не призыв "прогони соседа, убей его!"? Патриотизмом тут и не пахнет, потому что любой вооружённый конфликт на национальной почве (а от заявления о том, что "твои соседи - твои враги", до стрельбы уже недалеко) представляет собой реальную угрозу для страны.

- Что я слышу! - всплеснул руками Ростокин. - А не ты ли сказал недавно о том, что Москва теряет своё лицо из-за нашествия мигрантов из бывших республик Советского Союза? Не ты ли утверждал, что если мы в ближайшее время не наведём порядок в вопросе с приезжими кавказцами и азиатами, в Москве начнётся анархия?

- Но это же не призыв бить на улицах таджиков и молдаван только потому, что наши власти забыли их пересчитать и обеспечить легальной работой! Как я могу упрекать мигрантов в том, что они бегут к нам из своих "суверенных государств", не имея возможности прилично заработать дома? <...>

...Они подошли к высокому зданию с традиционным барокковым фасадом, красной черепичной крышей и пышной лепниной над окнами верхнего этажа. Это был замок Острожских, в котором уже не один десяток лет размещался Музей Фредерика Шопена. К двери главного входа вела широкая крутая лестница. Нетрудно было заметить, что верхняя часть замка, светлая и праздничная, как будто бы надстроена над развалинами старой кирпичной крепости, тяжёлой и мрачной.

- Окапи, - вдруг сказала Таня.

- Что? - не понял Ростокин.

- Водится в Африке такое животное, - пояснила она. - Ноги как у зебры: белые в чёрную полоску, - а туловище и шея шоколадно-бурые. В общем, смесь бульдога с носорогом. Но здесь наоборот: тёмный низ - белый верх.

- Всё это легко объяснить, - сказал Дмитрий. - Ещё не было тут города, а краковский князь Януш Острогский (или, как у нас его называют, Острожский) начал строить здесь замок с окошками-бойницами, толстыми стенами и другими особенностями загородного укреплённого сооружения. Зданию лет четыреста или чуть меньше, а за это время много сменилось у него хозяев. То, что стоит здесь сегодня, - всего лишь флигель, вспомогательная пристройка к роскошному дворцовому ансамблю. Главное же здание так и не было построено, осталось только в чертежах архитектора Тильмана ван Гамерена*, потому что слишком дорого было то, что он задумал. <* Тильман ван Гамерен (1632-1706) - голландский архитектор. С 1660 г. служил польскому магнату Е. Любомирскому. Один из самых востребованных проектировщиков частных резиденций высшей польской аристократии. В Польше получил дворянство, женился. Скончался в Варшаве.> Вот и видим теперь, что у этого дома тяжёлый "фортификационный" низ и лёгкий, совершенно цивильный верх.

Мог бы Ростокин рассказать и о других необычных обитателях дома Острожских. О том, например, что в конце XVIII века был здесь пансион для молодёжи, возглавляемый профессором Рыцарской школы, моралистом и философом Марцином Никутой, которого призвал к педагогической деятельности сам король Станислав Август. Или о том, что в начале XIX века, когда замок изрядно обветшал и комнаты сдавались под квартиры, в обширных подвалах этого дома жили бродяги и бандиты, которые выбирались по ночам из своих нор и грабили припозднившихся путников. Да и позже чего тут только не было! Госпиталь, потом больница для больных холерой, "Дом здоровья", детский приют, фабрика резиновых изделий, пристанище для пострадавших от наводнения, казарма Наконец бывший замок превратился в музыкальное учреждение, каковым остаётся уже полтора века. Сначала был здесь Варшавский музыкальный институт, который горожане называли консерваторией. В этом учебном заведении преподавал Станислав Монюшко. Между двумя мировыми войнами в замке Острожских, кроме консерватории, располагалась ещё и театральная школа, и две музы мирно обитали под одной крышей, пока здание не сожгли фашисты в сентябре 1944 года. К середине 1950-х годов замок восстановили; архитекторы и строители взяли за основу гравюры мастера Тильмана ван Гамерена, сделанные ещё в XVII веке и хранившиеся в библиотеке Варшавского университета. И тогда сюда вернулась музыка: в замке расположилось Общество имени Фредерика Шопена и его музей.

- О чём задумался? - окликнул Дотышев Ростокина, который молча рассматривал статую на коньке крыши.

- Утверждают, будто в этом городе смотреть нечего, да и ехать сюда не стоит, - ответил Дмитрий, - потому что это, дескать, не Венеция и не Прага. А говорят так оттого, что ничего не знают и мало читают. Но достаточно подойти к любому дому да хоть на этой улице! Знающий гид вам такого порасскажет Вот, например, этот замок разрушен в конце Второй мировой войны, но - перед нами подлинное здание конца семнадцатого века, и спорить с этим просто глупо! Я не знаю другого города, где бы старину восстанавливали так тщательно и умело, и уже только поэтому нужно обязательно приезжать в Варшаву. Кто-то скажет, что перед нами всего лишь макет того, что было. А я отвечу, что подвальные камни этого дома помнят князей Заславских, семью Денхоффов и коронного подканцлера Гниньского, а ещё известного философа-моралиста Никуту, оборванцев с большой дороги и умирающих от холеры варшавян, и истекающих кровью повстанцев, и великого польского композитора Монюшко, и знаменитого пианиста Падеревского, и многих-многих других. Всего один дом

- Горе, горе тебе, Димьяныч! - вскричал Герман и в комичном пафосе вскинул ладони к небу. - Горе тебе от ума! Потому что если ты будешь вот так стоять и философствовать возле каждого варшавского особняка, то рано или поздно превратишься в соляной столп.

Город гудел, волновался, город верил и не верил... Варшавянам не давали покоя слухи о том, что в подвалах замка Острожских спрятаны несметные сокровища. Чьё это добро и кто его охраняет? Никто ничего не знал, а потому не было недостатка в предположениях, одно другого нелепее. Да и какие такие сокровища? Да и что значит "в подвалах"? Там, сказывают, подвалов этих - километры, поди поищи в них что-нибудь. И что значит "нет охраны"? Снаружи нет, а в подвалы эти полезешь - так вряд ли живым оттуда выберешься: ратники там прячутся, вооружённые до зубов, свирепые, как весенние медведи.

Нет, возражали другие, найти золотишко-то можно, не такие уж и длинные те коридоры: походишь часок-другой да и набредёшь на подземный прудик, маленький, неглубокий - там и ищи. Но только не даст, не даст она искать "Да кто? кто?" - удивлялись варшавяне. "Известно кто, - отвечали знатоки. - В том пруду плавает Золотая Утка. Птица маленькая, посмотреть не на что, даром что золотая но, люди говорят, охраняет она сокровища свои надёжно". Недоумевали горожане, плечами пожимали. Утка? Какая такая утка? Да что она вообще такое? И как утка может заменить целый отряд вооружённых людей? Она что, бешеная какая? Ядовитая? С зубами?

Долго ждать не пришлось: нашёлся парнишка отчаянный, Войтек-сапожник, подмастерье из Старого города. Решил он добраться до замка да всё разузнать как следует. Идти недолго - полчаса от костёла Святого Яна, в хорошую погоду одно удовольствие. Выйдешь за стены городские, обернёшься, помолишься на Черские ворота - и в путь: под ногами шуршат марь и вероника, жаворонок высоко в небе свистит - хорошо!

Войтек так и сделал: с утра пораньше надел свои лохмотья, подпоясался верёвочкой и пошёл себе, напевая песенку, которую услыхал недавно от заезжих комедиантов на Рынке.

В подвал прошмыгнул на удивление легко. И правда, никто не охранял замок, да и двери ломать не надо было - потянул за ручку, вход и открылся. А в темноте подвала что-то занервничал, засуетился сапожник: откуда-то тянуло холодом, свечка то и дело гасла, и страшный мрак окутывал Войтека, пугал его молчанием, запахами сырости и тлена. И куда идти - неизвестно, и назад возвращаться стыдно. Наконец вдали вроде как огонёк слабо забрезжил; пошёл Войтек на этот свет и увидал блестящее, как чёрная смола, озерцо, а на воде, словно дивная лодочка, утка плавала - не большая и не маленькая, перья у неё были золотые, и сияние этого золота слабо освещало старые стены и крепкие своды подвала. Оробел Войтек, всё оказалось в точности так, как в Варшаве сказывали; и подвал, и прудик, и утка золотая. Не успел парень рта открыть, как услыхал голос женский, красивый.

"Знаю, зачем ты пришёл. Злато манит тебя, сапфиры, рубины и изумруды. Разбогатеть хочешь, чтобы день и ночь не горбатиться в мастерской у жадного Брудашчика на углу Широкого Дуная. Но напрасно ты думаешь, что сможешь отыскать всё это. Без моей помощи у тебя не получится... нет, парень, не получится".

"Ну, так помоги же мне! - взмолился Войтек. - Яви божескую милость! Век молиться за тебя буду".

Сделала утка круг по воде и сказала: "Вот тебе моё условие, парень. Выполнишь его - получишь всё, что желаешь: богатство, славу, почёт. И мою руку в придачу Не спеши смеяться! - строго одёрнула она его. - Ты ведь ещё не знаешь, что я вовсе не утка, а княжна, заколдованная краковским чернокнижником. Это из-за него я попала сюда и уже не первый год охраняю чужие сокровища, которые может увидеть лишь тот, кому я позволю это сделать".

"Да какое условие? - поторопил её сапожник. - Говори скорее, не тяни!"

"Дам я тебе сто золотых монет. Сможешь потратить их за сутки - считай, победил. А нет - так лишишься ты всего того, что успел купить, и ни с чем останешься".

"Сто монет за сутки? Это я запросто!" - подумал Войтек. Забрал мешочек с деньгами и вон из подвала.

Уж как старался сапожник, как старался! В лавке на Пивной приоделся как благородный: жупан серый, пояс чеканный, контуш багряный, шёлковый, соболями подшитый, ботинки жёлтые, на пуговичках, рогатывка* с султаном. <* Рогатывка - конфедератка, польский головной убор с четырёхугольным верхом, стёганой суконной тульей и меховым околышем.> Карету купил себе самой последней модели - с фонарями, на рессорах; корпус из красного дерева, обшивка диванов бархатная, ступицы латунные, кони белые, крепкие. Нанял слугу себе, чтобы тот дверцу в карете открывал, когда пану Войцеху ехать угодно будет. Обед закатил в ресторации "У Фукера" - с друзьями, коих объявилось сразу великое множество, с музыкой, с шампанским да токайским. Весь Рынок слышал восторженные здравицы в честь Войтека. Официанты с ног сбились, меняя блюда; в тот день кабацкий скрипач Шамуэл играл только для него, да всё с чувством и вдохновением. К вечеру наскучило бражничать, пошёл Войтек в театр на оперу. Давали "Краковян и гуралей"* Яна Стефани <*"Мнимое чудо, или Краковяне и гурали" Яна Стефани - одна из первых польских опер (премьера - 1 марта 1794 г. в Варшаве)>. Сапожник занял место самое лучшее, перед сценой возле оркестра. Слушал, слушал - ничего не понял. Но виду не подал, до конца досидел. Да ещё в антракте цветов накупил, каждому артисту по корзине роз. Все деньги растранжирил. Почти все, девяносто девять монет. Теперь уж Золотая Утка не отвертится: её условие выполнено. Ну, почти выполнено. Остался один дукат. Но и этот надолго не задержится

А когда выходил из театра, увидал Войтек бедного солдата, инвалида, который просил грошик на хлебушко. И забылся на секунду парень, совершенно механически сунул руку в карман, достал последнюю монету и отдал её нищему. И тут сверкнула молния, всё вокруг осветилось ярким сиянием, запахло серой и дымом, и откуда-то с неба донёсся голос Золотой Утки:

"Ты не выполнил моё условие, Войтек. Последнюю монету потратил не на себя, а на солдата. И поэтому ты лишишься всего, что купил сегодня. И меня ты больше не найдёшь. Проклинаю я тебя, сапожник. Ты потерял меня, Войтек, навсегда потерял"

Стоял сапожник растерянный, испуганный, в прежних своих лохмотьях и стоптанных башмаках, и куда-то исчезли карета и слуга, а в кармане, как и прежде, не было ни гроша. И оставалось только слушать бормотание солдата, который говорил о том, что заработанное честным трудом остаётся с человеком навсегда, а то, что даришь ты людям от чистого сердца, потом возвращается к тебе благодарностью людской

- Признайся, папа, опять ты многое сам присочинил? Скажи честно: приукрасил легенду? - спросила Таня.

- Конечно, - согласился Ростокин. - Начинаю рассказывать - и забываюсь, увлекаюсь, как тот Войтек, который зачем-то отдал последнюю монету солдату. Но, между прочим, вряд ли он был потом таким уж несчастным. Думаю, что прав солдат, а Утка неправа.

- И условие ставит эта птичка какое-то иезуитское: никому ничего не давай, всё сам прогуляй, и будет тебе счастье, - заметил Дотышев. - А не выполнил условие - вот тебе наказание: оставайся ты нищ и наг Странная легенда. Какой-то вражина её сочинил. И в чём тут мудрость - не пойму.

- Наверно, папа что-то напутал, - засомневалась Таня.

- Ничего я не напутал, - запротестовал Дмитрий. - Просто пересказал вам легенду так, как её запомнил. Но есть у неё другие варианты. Например, иногда пишут, что в кармане у сапожника завалялись две монеты (а не одна), которые он и отдал нищему. И вроде бы это был не просто там солдат, а вполне конкретный ветеран битвы под Лейпцигом. Поляки этот город называют смешно и слишком уж просто - Липском. Когда говорят "ветеран битвы под Липском", тем самым намекают, стало быть, что и вся история эта - правдивая.

- Вероятно, это Битва народов тысяча восемьсот тринадцатого года, в которой Наполеон потерпел сокрушительное поражение, - предположил Герман.

- Да, конечно.

- Как хотите, а вариант с одной монетой выглядит красивее, - задумчиво сказала Таня. - Представляете, какой облом? Чувак красиво гулял, швырял бабло направо и налево, а про последний дукат забыл. А два дуката - это уже ерунда. Как-то не так обидно. Почему два? Почему не пять? Нет, версия с последней монеткой - как раз то, что нужно.

Они стояли у маленького круглого бассейна со скульптурной фигуркой в самом его центре. Это была утка с короной на голове. Птица сидела на невысоком камешке, и её скромный постамент омывали струи воды, бьющие из труб у бортика водоёма. А на короне Золотой Утки примостилась ещё одна птица - жирный сизарь, который совсем не благоговел перед могуществом княжны, заколдованной чернокнижником.

19

Они легко нашли это мрачноватое здание, которое чем-то напоминало старый замок: шершавые стены, черепичная крыша с дымоходами, эркеры с острыми готическими навершиями, неожиданные башенки на рёбрах здания высоко у кровли, переходящие в шпили, которым не хватало лишь креста или флюгера Проекты архитектора Хенрика Юлиана Гая казались чересчур уж тяжеловесными, но заказчикам, по всей видимости, это нравилось, раз уж поручалось мастеру строительство костёлов и школ, вокзалов и библиотек, фабрик и больниц. Причём не только в Польше. Хенрик Гай объездил империю от Варшавы до Владивостока и спроектировал, помимо всего прочего, отель "Савой" в Лодзи, несколько зданий в Минске, Бессарабский рынок в Киеве и даже тюрьму в Тифлисе. Школа в Повисле была построена в начале XX века; в то время в этом районе жила беднота - рыбаки, паромщики, дровосеки и ремесленники, - но и их детям нужно было где-то учиться. До Второй мировой войны в доме располагалась даже не одна - несколько восьмилеток одновременно. В 1939 году немецкая бомба повредила крышу и восточное крыло здания. Школу спешно отремонтировали, но уже не было возможности восстанавливать наружные украшения, придуманные архитектором. Да это и не требовалось: вскоре фашисты заняли здание и устроили здесь казарму. Образовательное учреждение вернулось в дом, спроектированный Гаем, в 1941 году, а через три года тут уже был госпиталь для раненых повстанцев.

- А теперь здесь что? - спросил Герман.

- "Гимназия имени солдат Армии Крайовой", - прочитал Ростокин вывеску у входа.

На мемориальной доске было написано: "Это место освящено кровью поляков, погибших за свободу отчизны. Здесь 27 сентября 1944 года гитлеровцы застрелили в повстанческом госпитале 22 поляка".

Во двор гимназии войти не удалось: территория была огорожена высоким забором. Ростокин подёргал калитку, убедился, что заперто. Табличка, висевшая на ограде, предупреждала о том, что прогулки учеников на школьной площадке разрешаются только в присутствии преподавателей.

- Ну, значит, не судьба, - пожал плечами Ростокин.

- Вот уж дудки! - Герман привычно рубанул воздух ладонью. - Нам туда надо? Надо. Значит полезем!

- Гера, Гера, ты не дома, - пробормотал Дмитрий. Но тоже, как и Дотышев, стал карабкаться на ограду школьного двора.

- А я? - удивилась Таня.

- А ты подожди немного. Мы сейчас вернёмся, - успокоил её отец. - Где-то здесь во дворе немцы расстреляли санитарок госпиталя. Мне надо посмотреть.

Они с Германом синхронно спрыгнули с забора, отряхнулись, подняли головы и увидели, что перед ними стоит молодой мужчина лет двадцати восьми - очевидно, сторож гимназии.

- Что вам угодно, панове? - спросил он у незваных гостей.

- Нам? - замялся Дмитрий. - Тут такое дело - Ситуацию осложняло то, что нужно было говорить по-польски, причём говорить внятно и убедительно. - Я дружу с журналистом Новаковским, а у него жена, пани Ванда вернее, её отец

Сторож терпеливо ждал, что ещё скажет ему спрыгнувший с забора иностранец. Ростокин взял себя в руки.

- В общем, так: отец пани Ванды погиб в этом госпитале. А я журналист, хочу написать об этом. Вот мы и пришли, чтобы посмотреть. Потому что в доме у Новаковского я видел фото этого офицера. И, значит, он уже не чужой человек Ну, майор Клужняк может, вы знаете? Он погиб в этом госпитале в сорок четвёртом. А ещё капитан Заславский Лукаш

- Знаю, - спокойно ответил сторож.

- Поверьте, мы не жулики. Мы русские, - почему-то по-русски сказал Ростокин.

- Верю, что не жулики, - так же спокойно ответил охранник. - И чего же вы хотите?

- Тут, во дворе, немцы расстреляли двух санитарок

- Я знаю, чего вы хотите, - флегматично вымолвил сторож с самым серьёзным видом. - Вам хочется зайти ко мне в гости и выпить по чашке чая. Верно? Пойдёмте, - сказал поляк и кивком головы пригласил Ростокина и Дотышева следовать за ним.

- Там у меня дочь - Дмитрий показал большим пальцем за спину.

Сторож поднял голову, несколько секунд смотрел на Ростокина непонимающим взглядом. Потом до него дошло.

- Езус Марья! - пробормотал он, подошёл к калитке и нажал на какую-то кнопку. Дверца легко отворилась.

Они вчетвером вошли в сторожку. Русские разместились на небольшом потёртом диванчике возле квадратного стола, на котором стояли электрический чайник и стакан в старомодном подстаканнике. Рядом лежала книга в зелёном переплёте, где было написано: Fiodor Dostojewski, "Bracia Karamazow" <* польск. Фёдор Достоевский "Братья Карамазовы">. Охранник вынул из тумбочки ещё три чашки и сахарницу. Вероятно, в одиночестве он предпочитал пить чай без сахара.

- Роберт, - представился он гостям.

Назвали свои имена и Ростокин с Германом.

- А пани? - поинтересовался Роберт.

Танька вдруг засмущалась, как это часто бывает у подростков, когда нужно называть малознакомому человеку своё имя.

- Татьяна Дмитриевна, - произнесла она, давясь от смеха.

Решив, что у русских девушек принято представляться именно так, сторож только кивнул и повторил по слогам, словно пробуя слово на вкус:

- Дми-три-ев-на - И добавил зачем-то: - Филипповна Настасья Филипповна.

Танька прыснула; такое сочетание имени и отчества она где-то слышала, хотя роман "Идиот", конечно, не читала.

Чайник щёлкнул выключателем, вода вскипела. Роберт, сосредоточенно заглядывая в чашки, стал разливать заварку - чёрную, ароматную, наверняка приготовленную совсем недавно. Он говорил по-польски и делал паузы, когда Ростокин переводил Тане и Герману его слова.

- Я знаю, что здесь погибли майор и капитан, но фамилий их не помню. Мой дед похоронил их там, - Роберт махнул рукой в сторону Вислы, - не один, конечно, с товарищами. Но он знал их по кличкам "Вацек" и "Пума". Так было принято в Армии Крайовой.

- Нам это известно, - отозвался Дотышев, призывая сторожа не терять время на ненужные объяснения.

- Они дружили, вместе и погибли, - продолжал Роберт. - А похоронить их удалось только в феврале сорок пятого года, когда освободили Варшаву. Останки лежали несколько месяцев в подвале этого дома - чёрные, обгоревшие.

- Мы знаем, - сказал Дмитрий, - гитлеровцы подожгли убитых.

- Но кто-то всё-таки выжил, - сказал Роберт. - Они и рассказали. За ранеными "Вацеком" и "Пумой" ухаживала Божена, жена "Пумы". Она была санитаркой в госпитале.

Он замолчал, вспоминая подробности.

- Ну да, - продолжал Роберт, - она как раз была в госпитале. Потом пришли немцы. Спустились в подвал, где лежали аковцы, всех перебили, поднялись во двор, расстреляли двух санитарок. А Божена, говорят, словно обезумела. Рвалась в подвал, хрипела, плакала. Она могла тоже получить пулю в спину, но не испугалась. Она ведь слышала выстрелы в подвале Побежала вниз, стала искать мужа. Согнувшись, шла от мёртвого к мёртвому. Никто не выжил: немцы аккуратно стреляли по головам. И Божена видела лужу крови возле каждой головы.

Таня сидела, прикрыв ладошкой рот, и с ужасом смотрела на Роберта. Герман, нахмурившись, легонько постукивал кулаком по столу, сам того не замечая.

- Наверно, эти липкие лужи ослепили её, потому что она не нашла мужа. Сделала круг, вернулась к выходу. Снова присмотрелась. Оказалось, что "Пума" лежал почти у самой двери. Лицо его было изуродовано до неузнаваемости. Дед рассказывал, что, когда он с товарищами зимой сорок пятого вошёл в этот подвал, тут валялись гильзы девятого калибра Божена узнала "Пуму" по рукам - по приметам, которые ей, конечно же, были известны. По каким? Не помню Ну, и по одежде, конечно: она ведь за ним все эти дни ухаживала.

- А майор Клужняк? - спросил Герман. - "Вацек"

- "Вацек" лежал рядом с "Пумой". Вероятно, предчувствуя скорую гибель, они обнялись. Говорят, их так и похоронили на Повонзках - вдвоём.

Роберт опять задумался, глядя куда-то в угол и механически помешивая ложечкой в стакане.

- Вспомнил! - воскликнул он. - Божена узнала "Пуму" по часам! Она хотела их снять с руки мужа, но в этот момент в подвал прибежал немец, заорал на неё, прогнал во двор. Божена подошла к своим - к работникам госпиталя. И тут их всех погнали к стене. Собирались расстрелять. Но немецкий офицер почему-то отменил расстрел. Медиков построили в колонну и погнали вдоль берега Вислы. А "швабы" снова спустились в подвал и подожгли убитых, облив их бензином*. <* Описывается подлинная история майор Армии Крайовой Вацлава Янашека, "Болека" (автор книги неоднократно бывал в гостях в Варшаве у его дочери проф. Галины Янашек-Иваничковой), а также его друга капитана АК Мечислава Курковского, "Савы" >

Таня тяжело вздохнула, и Дмитрий взял дочку за руку. Роберт замолчал, и в сторожке стало тихо.

- Вот что, парень, - пробормотал Герман, - за чай, конечно, спасибо, но не мешало бы чего-нибудь покрепче. Помянуть, как положено К тому же, с нас бутылка тебе причитается, Роберт.

- За цо? - Кажется, сторож даже не удивился - просто спросил, чтобы логически завершить фразу собеседника.

- Да какая разница, за что? - отмахнулся Дотышев и поднялся. - Всегда ли нужны слова?

Он решительно направился к двери.

- Да ты найдёшь ли магазин? - заволновался Ростокин.

- Найду. Неужели же в Польше я не смогу купить бутылку водки?

Роберт был немногословен.

- Здесь близко.

Германа не было минут пятнадцать. Ростокин с Робертом и поговорить как следует не успели. Дмитрий только выяснил у охранника, что тот подрабатывает в школе по выходным, а сам учится "в Политехнике", собирается стать геодезистом.

- А где же находится ваша гм Политехника? Что-то ни разу она не попадалась мне на глаза, - сказал Дмитрий.

- На площади Политехники, - флегматично ответил Роберт.

- А почему именно геодезистом?

- Можно выучиться и на картографа, нигде в Польше такого факультета нет, чтобы геодезия с картографией вместе... У нас программа европейского уровня, современная техника, компьютеры, конечно спутниковая связь Меня интересует геодезическая астрономия, - не очень понятно (во всяком случае, для Ростокина и Тани) пояснил Роберт.

Он говорил всё это спокойно, монотонно, без эмоций - так лектор читает свою давно уже навязшую в зубах лекцию, которая ему самому очень надоела. Дмитрий внимательно рассматривал Роберта: тонкие, а, пожалуй, даже мелкие черты лица, сощуренные глаза (наверно, близорук), жёсткая щетина на голове (если не сказать, что это просто лысина). Интересно, подумал Ростокин, почему это польские мужчины предпочитают стричься очень коротко? Наверно, это неспроста. Должно же быть этому какое-то объяснение А ещё он думал о том, что польских женщин, когда они говорят, он понимает легко, а у мужчин какая-то каша в рту: дикция у них плохая, что ли, или употребляют они слишком много диалектизмов, сокращают слова, неохотно рот открывают.

Вернулся Дотышев, поставил на стол бутылку водки, достал из полиэтиленового пакета колбасную нарезку, хлеб и бутылку с апельсиновым соком.

- Это тебе, - сказал он Тане, кивнув на сок, - чтобы не скучала тут.

- Спасибо. Но мне нравится вишнёвый, - не упустила случая повредничать Танька.

- Папа, быстро за вишнёвым! - скомандовал Герман Ростокину, отвинчивая крышку с горлышка водочной бутылки.

- В другой раз, - отмахнулся Дмитрий, понимая, что Дотышев шутит. - На каком же языке ты объяснялся в магазине?

- Ни на каком. Там самообслуживание. Пришёл, взял, что нужно, расплатился в кассе.

Герман разлил водку по чашкам. Одним движением вскрыл вакуумную упаковку колбасы. Ростокин налил дочке сока. Она тоже, как и мужчины, подняла было свою чашку, но бывший педагог Дотышев остановил её:

- А вот этого не надо, Танюша. Не привыкай.

Он заглянул себе в чашку, подумал немного и сказал:

- Дорогой Роберт, я надеюсь, что ты поймёшь без перевода всё, что я сейчас скажу. Тем более что я не хочу быть многословным. Я вот что хочу - сделал короткую паузу. - Спасибо тебе, Роберт, за то, что позволил нам предоставил такую возможность побывать в этих стенах. Место это святое, оно полито кровью тех, кто до последнего вздоха защищал свою родину. И здесь уже неважно, какие цели преследовали те, кто послал их на верную смерть, потому что они, те, кого расстреляли здесь оккупанты, были героями. Они могли бы жить спрятаться в кустах, смыться за границу они бы стыдились самих себя и пугались собственной тени, но жили бы! Но они выбрали другой путь. Это страшно и больно, но они пошли на это, не задумываясь. И в конечном счёте победили. Потому что, несмотря ни на что, есть, есть такая страна на карте Европы - Польша! Это и их заслуга тоже - тех, кто (я верю в это!) слышат сейчас меня, смотрят на нас, а если бы могли - то и по стаканчику пригубили бы вместе с нами.

Таня поёжилась, обвела взглядом стены сторожки.

- Помянем их, - сказал Дотышев. - Земля им пухом.

Все трое - Роберт, Герман и Дмитрий - встали и выпили залпом, не чокаясь. Потом сели, закусили колбасой. Помолчали. С улицы донёсся вой полицейской сирены. Над школой пролетел самолёт. Чувствуя, что молчание становится слишком уж напряжённым, Таня стала щёлкать ногтем по бутылке с соком. Но тут заговорил Дотышев.

- Сначала хотел взять две, но потом подумал, что не тот случай, и одной хватит.

- Выходит, врёт наш анекдот про русских, - ответил Роберт.

- Какой анекдот?

- Петров и Иванов приходят в гастроном. "Ну, сколько возьмём - две или три?" "Двух хватит. В прошлый раз взяли три, и одна осталась". "Ну ладно". И купили пять бутылок водки и две конфетки.

- А что, в ваших анекдотах русские - всегда только пьяницы?

- Нет, они разные, - пожал плечами Роберт. - Ну вот, например... Рядовой докладывает командиру: "На нас идут танки, восемь штук". "Возьми гранаты и взорви танки", - приказывает командир. Через пять минут он спрашивает по рации: "Ну что, взорвал?" "Так точно, взорвал". "Отдавай гранаты назад".

- У нас тоже есть про танки. Про танкистов из сериала, - обрадовался Герман. - Два поляка смотрят фильм "Четыре танкиста и собака". Один другому говорит: "Если бы у нас были два таких танка, мы бы не то что Гитлера - и японцев победили бы! Въехали бы на танках в Токио и" "Нет, - возражает другой, - русские с самого начала всё это знали. Поэтому и дали нам только один танк".

Роберт даже не улыбнулся. Покачал головой и сказал:

- Ерунда всё это. Поляки ни за что не поехали бы в Японию. Слишком далеко.

- Не так уж и далеко: семь суток на поезде, - пошутил Дмитрий.

- Знаю, - кивнул сторож. - У нас есть такой анекдот. В поезде Москва-Владивосток контролёр поймал "зайца". Хотел высадить, но увидел, что нельзя это делать: мороз, тайга, снег Просто набил безбилетнику морду и отпустил. Через три дня опять пошёл проверять состав, обнаружил того же "зайца". Снова не смог его выгнать на улицу. Набил морду и оставил в вагоне. Ещё через день опять нашёл этого человека, удивился и спросил: "А вы, товарищ, куда, собственно, едете?" А тот отвечает: "Если морда выдержит - до самого Владика"

Ростокин быстро перевёл, и Таня засмеялась.

- В польских анекдотах все русские - не пьяницы, а дураки, - сказала она.

- Мне кажется, это всегда так, - заметил Дмитрий. - В анекдотах принято выставлять соседей полными идиотами.

- Я вот, например, могу про поляков рассказать, - подхватил Дотышев, разливая по рюмкам.

- Гера - тихо, с укоризной произнёс Ростокин.

- Ну а что? Роберт поймёт, он свой мужик, - отмахнулся Герман. - Одному польскому садовнику велели убрать в саду листья. И он попал в больницу.

- Почему? - не понял Роберт.

- Свалился с дерева.

Танька фыркнула.

- А вот ещё, про парашют, - сказал Герман. - Как открыть польский парашют?

- Известно как, - ответил Роберт. - Надо дёрнуть за что-то там и

- Ничего не надо дёргать. Он сам открывается. Автоматически. При ударе об землю.

- У нас тоже шутят тогда, когда шутить не надо, - сказал Роберт. - Могу рассказать московский анекдот. Человек пришёл к сапожнику забрать ботинки из ремонта. "С вас двадцать рублей", - говорят ему. "Странно, - удивляется он, - а в квитанции написано, что сорок". "Мы один ваш ботинок потеряли".

- А почему вы думаете, что это московский анекдот? - удивилась Таня.

- Ну, я же сказал: "Приходит к московскому сапожнику человек, москвич" Или нет, лучше москвичка. Потому что москвичка - это человек, а "Москвич" - ржавое ведро с гайками

- Ничего такого вы не говорили, - начала было спорить Таня - и вдруг заметила лукавый взгляд Роберта и поняла, что он только притворяется "малость тормознутым", сам же наслаждается ситуацией и радуется гостям, которых, однако, не упускает возможности "подколоть".

Заметил шальную искорку в озорном прищуре поляка и Дотышев. "Ага, ясновельможный пан, в игрушки, значит, играем, - подумал Герман беззлобно, добродушно: ему нравилось сидеть в сторожке у Роберта, пить с ним водку и перебрасываться старыми анекдотами. - Что ж, мы это завсегда с большим нашим удовольствием поддержим".

- Два поляка во время охоты заблудились в лесу и, чтобы их нашли, решили стрелять в воздух, - сказал Герман. - Выстрелили один раз, второй, третий - никто не отозвался. Подождали немного. "Ну что, Янек, давай стрельнём ещё раз?" - говорит один другому. "Ладно, - согласился его товарищ. - Но ты имей в виду, что стрелы уже кончаются".

На это вдруг расхохотался Ростокин.

- Хороший, я не слышал

- Это про средние века, наверно, - совершенно серьёзно прокомментировал Роберт.

- Про них, - подыгрывая ему, так же серьёзно согласился Дотышев и снова разлил по рюмкам. - Мы по последней, а ты, Роберт, можешь потом сколько хочешь

- В одиночку пьют только алкоголики, - покачал головой сторож.

- А пока суть да дело - вот тебе ещё один "средневековый" анекдот. Или, нет, не средневековый - просто старый. Бал в доме у польского вельможи. Оркестр играет прекрасный полонез. Красивые барышни танцуют с галантными военными. Девушки строят кавалерам глазки, мужчины ходят вокруг своих дам петушками.

- Я себе представляю, - поддакнул Роберт. - Что-то из Сенкевича.

- Из Сенкевича ли, из Мицкевича - не знаю, - продолжал Герман, - но когда на минуту музыка умолкла, все услыхали, как в тишине кто-то пукнул

- Дядя Гера, фу! - сморщила носик Таня.

- Герман, я забыл, как по-польски "пукнул", - пробормотал Дмитрий.

- Ну, просто скажи, что кто-то ненароком - Дотышев издал губами смешной звук, и Танька согнулась от хохота.

- Я понимаю, понимаю, - сказал Роберт. - Что же было дальше?

- Ну, что - ответил Герман, давясь от смеха. - Все, конечно, смутились, дамы покраснели. И тогда выбежал на середину зала распорядитель бала и громко объявил: "А тэн пук, ктурый зробила панна Зося, взял на себя хорунжий Валишевский!"

Громко заржал Ростокин:

- Вот Гера, ты уже вроде как и по-польски заговорил Но ты напрасно думаешь, что в подобном случае уместно выражение "ten puk", потому что это бессмысленный набор слов, который можно перевести примерно так: "этот тук-тук", - ибо "пукач" по-польски означает "стучать"

- Димасфен, не читай мне лекций, - скривил рот Дотышев.

• Зрозумялэм, зрозумялэм* <* польск. Я понял, понял>, - поспешил заверить Дмитрия Роберт.

Ростокин повернул голову в его сторону - о боже! сторож тоже смеялся!..

- У нас есть анекдоты, которые ты, Дымитр, не сможешь перевести на русский язык, - сказал Роберт. - Вот, например: "Кто придумал консервы?" - "Великий русский поэт Пушкин". Всё.

- И что тут такого? - захлопала ресницами Таня.

- И правда?.. - подхватил Ростокин. И запнулся. До него дошло. - А-а "Пушка" - по-польски "жестяная банка". Ну да, тут надо объяснять

А сам вдруг подумал, что ещё час назад никакого Роберта они не знали, а теперь вот сидят с ним за одним столом, шутят, смеются. Долго ли подружиться хорошим людям?

- Ну, это абстрактный, - разочарованно протянул Герман. - Такой и вправду сложно перевести. А остальные - запросто. Потому что языки похожи: если даже не знаешь - догадаешься. Как в анекдоте. Русский пограничник у польского спрашивает: "Как по-польски дом?" "Дом". "А небо?" "Небо". "А конь, поле, вода?" "Так и будет, Ваня". Русский подумал немного и спросил: "А жопа как?" "Дупа". "И стоило ради одного слова новый язык придумывать?" - пожал плечами Ваня.

- Анекдот вроде бы русский, но умнее в нём - поляк, - сказал Роберт.

- Остановись, Герман, - тихо попытался урезонить товарища Ростокин.

- Могу и про глупого поляка рассказать, - немного обиделся Дотышев. - Во время Французской революции суд приговорил француза и поляка к смертной казни. "Выбирайте: расстрел или гильотина?" Француз выбрал гильотину, но она не сработала, и его отпустили на свободу. У поляка спросили: "Гильотина или расстрел?" "Конечно, расстрел, - ответил он. - Гильотина же не работает".

Это уже напоминало турнир. Они не давали друг другу возможности опомниться, трещали без умолку.

Роберт вспомнил такой анекдот:

- Разговаривают два поляка: "Слыхал? Русские в космос полетели!" "Все?! Здорово!" "Нет, только один - Гагарин". "Так что же ты мне голову морочишь?!"

Дотышев радостно потёр руки.

- Ага! Вот мы уже и до политических добрались.

- А что, нельзя? - спросил Роберт и покосился почему-то на Таню.

- Да можно, сейчас уже можно - усмехнулся Ростокин.

- Анекдот времён СССР, - вспомнил Дотышев. - Поляк принёс в банк триста злотых, но нервничает, не решается отдать. "В чём дело?" "А вдруг ваш банк обанкротится?" "Ваш вклад обеспечен золотым запасом Польши!" "А если вся Польша обанкротится?" "Наш гарант - социалистический лагерь во главе с Советским Союзом!" "А если и Советский Союз обанкротится?" "И что же, вам триста злотых на это жалко?"

- А ещё у нас много про Ярузельского сочиняли, - сказал Роберт. - "Что же будет дальше?" - спрашивает Ярузельский, глядя на свой портрет. "Меня снимут, тебя повесят", - отвечает портрет.

- Про военное положение анекдоты сочиняли, а про "Солидарность", небось, нет, - предположил Герман.

- Про "Солидарность"? - удивился Роберт. - Не помню. - Он немного подумал. - А, вот один: "В каких польских городах ещё нет комитетов Солидарности?" - "В Вильно и во Львове".

- Тоже красивый, - заметил Дотышев. - Или вот, например. Русский пограничник спросил у польского: "Янек, как по-польски" - Герман покосился на Таню и Дмитрия и сердито рубанул воздух ладонью: - Ну, сами знаете Янек ответил: "Дупа". "Тоже красиво", - задумчиво заметил русский.

Таня презрительно дёрнула плечиком.

- Ладно тебе, дядя Гера, я уже давно выучила это ваше слово.

Дотышев посмотрел на часы и сказал:

- Ну, спасибо тебе, Роберт, дорогой. Посидели, отвели душу Как говорят у нас, "извини, если что не так"

- Всьё так, всьё так, - сторож вдруг перешёл на русский язык. - Спасибо, что пришедли пришли И спасибо, что не забываете их - Он поднял голову, посмотрел на потолок, а потом продолжил уже по-польски: - Верю, что они тоже посидели сегодня с нами за этим столом, - вспомнил слова Германа и закончил по-русски, - тоже отвьели душу. Они всегда с нами.

- Тебе не жутко здесь одному?

Роберт ничего не ответил.

Дотышев и Ростокин поднялись, пожали ему руку. Сторож галантно приложился к ручке Тани и при этом произнёс по слогам "Дми-три-ев-на".

- Вот ещё один анекдот - в тему и, как говорится, на посошок, - сказал Герман. - Француз, поляк и русский попали на необитаемый остров. Нашли бутылку, выпустили оттуда джина. Тот пообещал исполнить любые их желания. Поляк сказал: "Мешок денег и домой". Француз: "Два мешка денег, Бугатти и домой". А русский подумал: "Эх, славная была компания". И приказал джину: "Ящик водки и всех - обратно!"

Роберт схватился за бока и заливисто захохотал. Он уже больше не притворялся флегматичным скептиком, которому нужно держать марку перед чужеземцами.

20

Утром было холодно. Город словно выцвел - сделался тускло-серым, блёклым. Варшава как будто запахнулась поплотнее в своё пальтишко, нахмурилась, ссутулилась под низким, написанным пастозными мазками небом.

Дмитрий сердился на жену: всё положила в чемодан, даже кепки от солнца и плавки, только о куртках забыла. Теперь придётся покупать что-то тёплое. Но разве хочется тратить на это время? Да и где покупать, в каком магазине? Надо найти какой-нибудь вещевой рынок, что ли. Говорят, в районе Прага есть стадион, где продаётся всякое барахло из Восточной Европы. Но туда надо ехать специально, спрашивать, искать. Хорошо бы пойти в музей Но нет, надо ехать за шмотьём на барахолку. А всё потому, что кое-кому трудно положить в чемодан пару курток. Какая невезуха! Лето, начало августа - а на улице холодно, как в ноябре.

А может, завтра развеются тучи, выглянет солнце и прогреет этот озябший город, и станут светлыми улицы и река, и не понадобятся куртка и свитер?.. Ладно, там видно будет. Завтра решим, надо покупать тёплую одежду или нет. А сегодня пойдём в парк.

Ростокин всегда, когда бывал в Варшаве, ехал в Лазенки, где ему уже не требовалась карта, чтобы не заблудиться. Он теперь не старался непременно выполнить всю "лазенковскую" программу полностью: дойти до Египетского святилища, до ресторана в Новой оранжерее, посетить выставку в башне старого водозабора и побродить по залам Дворца на воде, построенного по приказу Станислава Августа на месте бывшей лазьни (купальни). Ему никогда не удавалось побывать, скажем, внутри Мыслевицкого дворца, в музее Большого флигеля (в бывшей школе подхорунжих) или осмотреть деревянный Станиславовский театр. Но он уже к этому привык: закрыто - так закрыто. А когда откроют? Наверно, есть какое-то расписание, но почему-то никогда не обращаешь на него внимания

В Лазенки Ростокин и его спутники вошли не через центральный вход на Уяздовских аллеях, а сбоку, со стороны улицы Гагарина. По аллее, которая называется Китайской дорогой, дошли до Белого домика, свернули направо, на Променад, и добрались до островка со скромным дворцом короля. На мостике, по которому можно было перейти на остров, как обычно, толпился народ: кормили хлебом уток и рыбу. Огромные карпы высовывали головы из воды и шевелили губами, выпрашивая подачку. Утки решительно бросались за очередной булкой, прилетевшей с мостика, и, дружно вцепившись в мякину со всех сторон, рвали её на части. Многие куски доставались и рыбе. Кричали павлины на поляне неподалёку, тоже требовали угощения. Публика развлекалась, не обращая внимания, кажется, на дворец, в котором так любил отдыхать последний польский король.

Дмитрий, Таня и Герман дошли до Театра на острове - причудливого сооружения под открытым небом, где, перебравшись через невысокий барьерчик, можно было посидеть в амфитеатре зрительного зала и поглазеть на заставленную греческими колоннами сцену. Там, где предполагалась оркестровая яма, текла вода, и оставалось только догадываться, как актёры добирались до сцены. На лодках, наверно. Ещё одна выдумка галантного века. А музыканты? Где размещались скрипачи и флейтисты? На плотах в "оркестровой яме"? Без оркестра, пожалуй, комедианты вряд ли обходились, потому что первое же представление, которое показали на этих подмостках ещё в конце XVIII века, было балетом.

Посидев немного на холодных скамьях "зрительного зала", русские туристы так же тихо перебрались через ограждения и пошли назад, к террасе перед дворцом. Над прудом кружились чайки; на воде качались прогулочные лодки. Одну из лодок Ростокин уже видел прежде, а теперь вспомнил: она была выкрашена в красное и резко контрастировала со спокойными тонами пейзажа. Пахло прелью, травами, лесной сыростью и навозом. Недалеко от дворца была конюшня. Птицы посвистывали чуть настороженно и озадаченно: им тоже хотелось солнца и тепла. Где-то в кустах журчал ручеёк. На открытой поляне - прямо на грунте под деревьями - гуляли белки. Они паслись как коровы, их была небольшая стая - пять или шесть.

Снова подошли к Дворцу на воде, но на террасу не свернули. Аллея вывела их к зданию, спроектированному в спокойном классическом стиле: два этажа, белые стены без лепнины, мезонин с маленьким острым шпилем.

- Больница, что ли? - предположила Таня.

Увидели на гранитном постаменте бронзовый бюст военного в высоком кивере с орлом над козырьком. На камне было высечено: PIOTR WYSOCKI, 1830-1930.

- Высоцкий, - задумчиво произнёс Дотышев.

Таня обратила внимание на даты:

- Некисло пожил дядечка.

- Погодите, это не то, что вы подумали, - сказал Ростокин.

- А что мы подумали, Доминик? - насмешливо спросил Герман.

- Таня подумала, что он прожил сто лет. А ты - что он написал песню "Ой, Вань, гляди, какие клоуны", - пошутил Дмитрий.

- А вот и нет! - рубанул воздух ладонью Дотышев. - Представь себе, я знаю, кто такой Пётр Высоцкий.

Подошли поближе, чтобы прочитать надпись на мемориальной табличке.

- Большой флигель, - сказал Ростокин. - А сначала тут кухня была. Королевская кухня! "Три толстяка" помните?

Танька засмеялась:

- Сравнил

- От кухни до дворца тянулся коридор, по нему носили блюда на королевский стол. Эта постройка продержалась до Первой мировой войны. Но сегодня важнее другое: в тысяча восемьсот пятнадцатом году здесь появилась Подхорунжевка - школа подхорунжих пехоты, военное училище для будущих офицеров.

Прочитали на мемориальной доске: "Года 1830 дня 29-го ноября в 7-м часу вечера подхорунжие, размещённые в этих казармах, под предводительством подпоручика Петра Высоцкого взяли в руки оружие, начав народную борьбу за независимость".

- Так вот, оказывается, где это началось, - почесал бородку Дотышев. - Ноябрьское восстание, тысяча восемьсот тридцатый год Много читал.

- Ну, я тоже слышал, - сказал Дмитрий. - Взяли в руки оружие, подняли польские войска, напали на российскую армию Только я все эти восстания, признаться, уже путаю. Было ведь ещё Январское

- Январское - это позже, в тысяча восемьсот шестьдесят третьем.

- А почему ты "много читал" именно о Ноябрьском? - спросил Дмитрий. - Опять какой-нибудь непризнанный гений принёс вам в издательство свою рукопись?

- Вовсе нет. Представь себе, всему виной - Александр Сергеевич Пушкин! Это из-за него я стал искать книги о восстании.

- А, погоди... Это ведь Пушкин одобрил своими стихами разгром польских повстанцев. Это ведь он написал "шинельную оду", как выразился Вяземский.

- Вот я и подумал так же, как Вяземский: Пушкин что - с ума сошёл? То он, понимаешь, утверждает, что своей лирой "чувства добрые пробуждал", желает "воспеть свободу мира". И вдруг - истерика по поводу очередного польского восстания. А когда российская армия победила - ликует: "Победа! сердцу сладкий час!" А заглянешь в его письма той поры - так вообще волосы дыбом: "Их надобно задушить, - пишет он Вяземскому, - наша медленность мучительна". Ну, что следует думать, прочитав эти откровения? Кто угодно скажет: "Да какой же ты, брат Пушкин, демократ, какой же ты гуманист? Душитель ты свободы, вот!"

- Ну, так и думают, - сказал Дмитрий. - Мицкевич, кажется, так подумал. Да и сегодня в Польше Пушкина не любят, называют "полунегром"

- Чтобы побольнее укусить! - рассердился Дотышев. - А ведь мало кто из тех, кто осуждает поэта, понимает этот вопрос во всех тонкостях. Чего боялся Пушкин? Почему он считал, что ситуация сложилась не менее опасная, чем во время нашествия Наполеона? Почему написал стихотворение, адресованное непосредственно депутатам французского парламента и французским журналистам, которые единодушно поддержали в этом споре поляков? Написал не то чтобы сердито яростно! Высылайте, дескать, к нам, трепачи французские, "своих озлобленных сынов", писак и таких же болтунов, как вы! - Герман усмехнулся. - Простите, господа, я тут своими словами Он напомнил им разгром наполеоновского войска: есть, дескать, ещё места для непрошеных гостей на русских полях среди гробов, с которыми французы хорошо знакомы

Понимая, что разговор может получиться долгим, Ростокин предложил сесть на лавочку напротив школы подхорунжих.

- Ох, папа, вы опять начинаете, - взмолилась Таня.

- Пойди купи себе мороженого, - предложил Дмитрий.

- Я по-польски не шпрэхаю.

- А тут и шпрэхать нечего, - сказал Ростокин, отсчитывая на ладони монеты. - Тебе какого?

- Два шарика клубничного.

- Ну вот. "Мороженое" по-польски - "лёды", чего уж проще? Подойди и скажи во-первых - "проше", то есть "пожалуйста". Высыпаешь монетки на прилавок и говоришь: "Трускавка, два разы". И всё.

- А что такое тру трус

- Трускавка - клубника.

- А если они спросят что-нибудь?

- А вот тогда, - вмешался Герман, - ты, Танька, и скажи: "Я по-польски не шпрэхаю, давай мороженого шнеллер". Они испугаются и дадут тебе не два шарика, а три.

- Ты научишь - засмеялся Дмитрий.

Когда Таня отошла, Дотышев вернулся к прерванному разговору.

- А всё дело в том, что французские депутаты призвали Европу оказать помощь польским повстанцам. Сергей Михайлович Соловьёв в своей "Учебной книге русской истории" пишет о том, что, получив весть о поражении поляков в битве при Грохове, многие французы надели траур и стали бросать камни в дом русского посланника, перебили ему все окна. Французское правительство полагало, что европейские страны имеют право вмешаться в польскую драму. А Пушкин считал, что это дело внутреннее, славянское, "семейное". Он расценивал вопли европейских парламентариев как прямой призыв к нападению на Россию. Потому что было известно, чего добиваются повстанцы: не только получить независимость, но и восстановить Речь Посполитую в границах тысяча семьсот семьдесят второго года! То есть забрать себе Белоруссию, Правобережную Украину, Литву А это уже серьёзно. Кто-то посмеётся... другие же, погорячее - такие как Пушкин - возмутятся: "А почему, собственно, поляки собрались отнять земли у моей державы? Разве трудно понять здесь Пушкина? Конечно, было тревожно: боевые действия продолжались примерно восемь месяцев, и что-то не очень получалось подавить сопротивление повстанцев. Этак придут ляхи, скажут: "Украина наша!" Потом подойдут китайцы - им подавай Сибирь. Японцам - Дальний Восток. Потом скандинавы подтянутся, тоже чего-нибудь захотят

- Опять ты своими словами? - спросил Ростокин.

- Ты слушай! - дернул головой Герман. - В общем, когда я всё это понял - уже не называл Александра Сергеевича лицемером. Уже не стал, как Вяземский, орать: "Какое святотатство сближать Бородино с Варшавою!" Потому что поляки, как известно, поддержали Наполеона, в том числе и во время русского похода. И многие из них погибли именно в России. Но кое-кто выжил и снова взялся за оружие спустя восемнадцать лет Во время одного из боёв на окраине Варшавы русские предложили полякам сдаться или отступить. Генерал Совиньский ответил так: "Ваше ядро оторвало мне ногу под Бородино, и теперь я и шагу не могу ступить назад". Такой вот геройский поступок польского ветерана Совиньского убили во время штурма, закололи штыками.

Дотышев посмотрел на верхушки деревьев, помолчал.

- Короче говоря, - сказал он, - почитал я - и понял, что Пушкин во многом прав. Разумеется, нет ничего хорошего в том, что расправились с патриотами, которые боролись за свою свободу. Но это если рассуждать отвлечённо, не обращая внимания на нюансы. Требования у этих повстанцев были не такие уж и наивные Хотите войны, претендуете на наши просторы - сражайтесь честно и не зовите на помощь посторонних, не обманывайте Европу. Вам, господа поляки, занадобились территории Российской державы, а России не помешают ваши земли. Схлестнёмся? У вас армия - у нас армия. Посмотрим, кто кого?

- Ты увлёкся, Герман, - поморщился Ростокин. - "А как добрался до Александра Македонского, спрыгнул с кафедры и хвать стулом об пол!"

- Ну, увлекаюсь, увлекаюсь, - согласился Дотышев.

Дмитрий искал взглядом Таню.

- Да вон она, в очереди толчётся, - сказал Герман.

Таня уже подошла к продавцу, молодому парню в белоснежной кулинарной куртке и джинсах, и что-то втолковывала ему неизвестно на каком языке. Парень смотрел на красивую русскую девчонку и улыбался.

- Разберутся, не маленькие, - сказал Дотышев.

Ростокин спросил:

- Слушай, а чего они вообще хотели?

- Кто?

- Поляки. Почему вдруг стали бунтовать? Что им не нравилось?

- Как что? - опешил Герман. - Польша была частью Российской империи, поляки "свободою горели", жаждали независимости

- Это понятно. А конкретно в тысяча восемьсот тридцатом году? Почему именно тогда, а не годом раньше или позже?

Кожа на лбу Дотышева собралась в гармошку, рот приоткрылся, взгляд устремился вдаль - Герман размышлял, с чего бы начать.

- Ну вот, например, конституция

- Какая конституция? Та, которая принята в тысяча семьсот девяносто первом году? - уточнил Ростокин.

- Нет, следующая. Придушенные русскими и австрийцами поляки поддержали Наполеона, надеялись с его помощью добиться независимости. "Кто даст нам свободу, за тех и будем держаться". В статье Фёдора Уманца в журнале "Исторический вестник" сформулировано хлёстко: "добровольное и дурно оплаченное рабство поляков перед Наполеоном". Бонапарт создал Варшавское герцогство, поселился в королевском замке, закрутил роман с красавицей Марией Валевской. Она, конечно, уступила натиску французского императора А потому, что патриотка! Надеялась, что Бонапарт даст Польше свободу. Две недели эта замужняя дама ездила к нему по вечерам, и он, разумеется

- Не отвлекайся, Гера. Что там с конституцией?

- Ну да, - рассеянно отозвался Дотышев. - В общем, Наполеон, как известно, проиграл и кончил жизнь на острове Святой Елены. После Ватерлоо, прощаясь с польскими легионами, Бонапарт сказал, что русский царь Александр - единственный человек в мире, который может и захочет помочь Польше. В 1815 году Александр Первый дал Царству Польскому конституцию. Якобы государь относился к польскому национальному движению с симпатией, поэтому и конституцию предоставил полякам либеральную. Сейчас объясняют это так. Но известно, что дать полякам новую конституцию заставили Александра на Венском коногрессе. Я даже думаю, что ему это навязали. Польша всё равно именовалась отдельным "государством" с особым управлением. Снова в наши дела влезла лицемерная Европа

И продолжал:

- Вот это была конституция, я тебе скажу! Страна, которая три года назад активно поддержала военную агрессию против России и в очередной раз потерпела поражение, получила от страны-победительницы неплохую конституцию! Смотри: свобода печати - раз, свобода личности - два. Желаете католическую религию? Да ради бога! Только другим верующим не мешайте. Обеспечивается неприкосновенность собственности. Все граждане равны перед законом. Никого нельзя наказать без судебного приговора. Судьи получают свою должность на всю жизнь. Суд в Польше для всех жителей один, невзирая на религию, сословие, имущественное положение. Приговорённый к наказанию отбывает свой срок только на территории Царства Польского, а значит в Сибирь его не везут.

- Во шпаришь! Как будто специально изучал

- Специально изучал. Дальше: польский язык официально принят в административных учреждениях, в армии, в суде. Войско, между прочим, тоже польское, служат в нём поляки. В Польше, которая помогала Бонапарту и проиграла России, разрешили оставить национальную армию! Для военных сохранён национальный костюм и польские ордена. Государственные должности в Царстве Польском гарантированы только полякам. Законодательная власть сосредоточена в сейме, который должен собираться раз в два года. Ну, тут есть некоторые нюансы. Утверждал законы всё-таки король

- Король? Какой король? - не понял Ростокин.

- Ну царь, царь! Господи, как ни назови Король (он же - российский царь) приезжает ещё на одну коронацию в Варшаву, приносит присягу польской конституции. <>

- А кто мог стать наместником?

- Это тоже было предписано заранее: либо князь царствующего дома, либо поляк. Первым наместником - вице-королём! - был польский генерал Юзеф Зайончек, служивший, между прочим, Тадеушу Костюшко и Наполеону. <> В последние годы своей жизни Зайончек пришёл к выводу, что Польша может существовать только в союзе с Россией. Но Зайончек был не один. Философ Станислав Сташиц, например, призывал: "Соединимся с Россией и от неё получим мы силу, пусть она берёт от нас просвещение". Он согласен был дать нам просвещение! Каков фрукт!..

Он вдруг засмеялся, скептически качая головой. Потом продолжал:

- <...> Враги становились добропорядочными подданными империи, и им, очевидно, доверяли. И нужно ли удивляться тому, что Александр Первый, встретив в Париже Тадеуша Костюшко, взял его под локоток - его, бывшего врага своей страны! - и со словами "Дорогу великому человеку!" повёл поляка через толпу?

- Ты сказал, что царь Тадеуша Костюшко "встретил", - заметил Ростокин. - Но я где-то читал, что сам Тадеуш добивался аудиенции у Александра, надеясь, что русский царь поможет восстановить единство польской нации. Александр Польшу любил, и об этом в Царстве Польском хорошо знали. В юности он дружил с польским князем Адамом Чарторыским. Вот так звучит по-польски его фамилия, а в нашей литературе как только его ни называют: и Чарторыжский, и Чарторижский, и Чарторыйский, и последний вариант, кажется, общепринят

- Между прочим, с этим Чарторыйским царь и приехал на Венский конгресс, - напомнил Герман. - Когда-то юный князь Адам входил в "негласный комитет" царя, занимал пост министра иностранных дел России и по-своему влиял на Александра. Как влиял? Это несложно вообразить себе, если вспомнить, что Чарторыйский во время Ноябрьского восстания занял сторону повстанцев, а когда мятеж подавили, эмигрировал в Париж. Фёдор Уманец пишет, что "Чарторижский" (это якобы древнерусская фамилия) надоедал государю советами восстановить Польшу в границах тысяча семьсот семьдесят второго года. Уманец утверждает, что Чарторыйский был "русским министром, стоявшим на умственном уровне самого заурядного шляхтича". Этот человек явно недолюбливал князя Адама

- Да кто он такой, этот Фёдор Уманец? - не выдержал Ростокин. - Почему ты вообще знаешь это имя?

Герман пожал плечами - чуть театрально и с плохо скрытой насмешкой над простодушным недоумением друга.

- Уманец Фёдор Михайлович - русский юрист, историк, труды которого печатались в периодических изданиях. Писал о Мазепе, Польше, князе Острожском, народной школе Достаточно напомнить название лишь одного его сочинения - "Вырождение Польши. Два года после Ягеллонов". Я-то цитирую другую статью Уманца - об Александре Первом

- Так бы сразу и сказал: "мракобес и великодержавный шовинист", - сморщился Ростокин.

- Хорошо, оставим Уманца в покое, - сказал Дотышев. - А вот тебе ещё один факт. В молодые годы Александр завёл себе польскую любовницу. Это была Мария Нарышкина, урожденная Четвертинская. Красавица фактически была второй женой Александра Первого, самой большой любовью его жизни, и это, я думаю, серьёзно: Нарышкина родила от него детей, которые, правда, не дожили до зрелого возраста. Но позже она стала изменять и ему, как изменяла своему богачу Нарышкину. Кажется, у Балязина написано

- У кого? - удивился Дмитрий.

- У Вольдемара Николаевича Балязина, писателя, автора многих книг по русской истории. Неужели не слыхал? - Герман стал вспоминать. - Как же там?.. В общем, Мария обманывала царя с князем Гагариным "и со множеством других ветреников и волокит".

- Вот тебе и "самая большая любовь царя", - сказал Ростокин.

- Даже старик Кутузов в свои шестьдесят лет

- Что Кутузов? - ахнул Дмитрий.

- Ничего, ничего страшного, - засмеялся Дотышев. - Просто Кутузов написал в одном из своих писем, что боготворит женщин только потому, что к ним относится и Нарышкина. Нравилась старику эта женщина Как думаешь, такая бабёнка могла бы запудрить мозги императору Александру, заставить его пожалеть несчастную Польшу?

- А это доказано?

- А тут и доказывать нечего. Он любил её, ревновал и, похоже, слушался её Однажды император внезапно нагрянул к Нарышкиной на дачу в Петергоф и заметил, что кто-то нырнул в платяной шкаф. Это был генерал Адам Ожаровский (тоже поляк и, между прочим, любимец Александра). Царь открыл шкаф и сказал Ожаровскому: "Ты похитил у меня самое дорогое. Твой стыд будет моей местью".

- Боже, вертеп какой-то, - вздохнул Ростокин.

- В общем, русский царь был полонофилом, - продолжал Герман. - Царство Польское - не какая-то там очередная губерния на окраине огромной империи. Повторяю, это было автономное государство в составе России. Нигде на территории бывшей Речи Посполитой - ни у австрийцев, ни у пруссаков - не было таких либеральных порядков, как в "русской" Польше. В тысяча восемьсот восемнадцатом году - сказал Дотышев, - царь заявил на сейме в Варшаве, что конституцию для России он пока только "приготовляет". Представляешь? В России конституции нет, а в сломленной Польше вскорости будет! Александр был абсолютным правителем России и в то же время значился монархом "конституционным", монархом "так себе, не на сто процентов", на территории, которая досталась его стране по праву победителя! Не парадокс ли? В побеждённой Польше процветала промышленность, росли города, развивалась торговля. А в России-победительнице по-прежнему была разруха, вину за которую возлагали на Бонапарта и служивших ему поляков. Смоленск лежал в руинах до тысяча восемьсот двадцать пятого года, сожжённую Москву отстроили лишь к тридцатому! А в Польше

Дотышев просто кипел от возмущения. Потому что после Венского конгресса в Польше всё задвигалось, ожило, а Россия лишь восстанавливалась после нашествия Бонапарта. <> Лодзь была "деревенькой с городскими правами, населённым пунктом на восемьсот человек" (продолжал Герман), но когда стала русской, тут и начался промышленный бум. Город превратился в центр текстильной индустрии. В 1820 году наместник Константин Павлович назвал сей населённый пункт "фабричным городом", и вот уже Лодзь становится "вторым Манчестером". "Ну, Землю обетованную мы все видели" (пояснил Герман). "А я даже читал", - ехидно заметил Дмитрий.

Городской бюджет Варшавы увеличился в восемь раз ("в восемь, Дима!"). Город стал центром металлургии и текстильной промышленности. Был отмечен значительный прирост населения. Но это было только начало! Варшава стала культурной столицей Царства Польского. Началось строительство Большого театра - одного из самых вместительных в Европе. Примерно в эти же годы появился Политехнический институт ("в котором, как я понял, обучается наш друг Роберт", - вспомнил Герман). В городе начался строительный бум. Станислав Сташиц руководил Обществом друзей наук, которому он предоставил здание возле университета - так называемый дворец Сташица. ("Он и сейчас там стоит, - прокомментировал Ростокин. - А рядом - памятник Копернику".) В этом обществе собиралось около двухсот его членов. Там была самая большая библиотека в городе. В такое время в Варшаве живёт молодой и "музыкально одержимый" Шопен - живёт в "атмосфере духовного пробуждения" и, видать, особо не тужит ("Ну, это ты загнул, - усмехнулся Ростокин. - Польский город захвачен чужеземцами, какое уж там духовное пробуждение" "Ты, Дима, меня слушаешь или нет? Я оперирую только фактами! Притом это не мои слова, не я это придумал. Тебе угодно, чтобы я и цифры называл?")

Начался подъём и в сельском хозяйстве. Был сделан выбор в пользу, как сейчас модно говорить, "инноваций" в этой сфере деятельности. (Кажется, Дотышев вспоминал и цитировал какой-то текст; память у Германа блестящая!) Строились дороги, начала развиваться сельскозяйственная промышленность, акцент был сделан на ликёро-водочном и сахарорафинадном производстве. Землевладельческая знать богатела... Но всё это в Польше! При Романовых! А в России что?..

- И что же всё-таки случилось за эти пятнадцать лет после Венского конгресса? Что привело к восстанию? - спросил Ростокин.

- Да много чего Русский царь первым стал нарушать свою же конституцию. Отменил публичные заседания парламента, стал преследовать оппозицию, ввёл цензуру. В сейме распустили языки, поляки осуждали "произвол властей". Александр воспринимал это как нападки на престол. Царь полагал, что раз уж он автор конституции, то её толкователем может быть он один и никто другой. Но это только так говорится - "автор конституции". Для того чтобы написать её, была назначена комиссия, которая состояла из одних только поляков. Ну, и они, конечно, расстарались! По сути дела, текст разработал князь Чарторыйский. Александр же только "сделал замечания", а потом подписал окончательный вариант. Следующим после Зайончека наместником стал великий князь Константин Павлович, брат царя, и поляки расценили это как ужесточение режима. Царь представил брату широкие полномочия, позволявшие Константину игнорировать некоторые статьи новой польской Конституции.

- И поэтому они взялись за оружие?

- Не только поэтому. Им вообще осточертело видеть в своём доме чужаков. Но и это ещё не всё. В стране усилились великопольские настроения, поляки мечтали о Речи Посполитой в границах тысяча семьсот семьдесят второго года, когда, если помнишь, произошёл первый раздел Польши.

- Ну, мало ли что, - пожал плечами Ростокин. - Всё это плохо объясняет причину социального взрыва. Как-то странно: жили-жили с русскими и, судя по всему, за счёт русских, терпели их присутствие, а потом вдруг подняли восстание. Для этого, как ни крути, требуется особая провокация.

- Недовольство зрело давно, - Дотышев ещё раз попытался разложить всё по полочкам. - Польские военные, особенно молодые, не любили наместника: Константин отличался солдафонскими замашками и частенько унижал подчинённых, будь то генерал или солдат.

- И вечно всё портят военные, - вздохнул Дмитрий.

- И политики, - добавил Дотышев. - Когда к власти пришёл Николай, он уже в своём манифесте при восшествии на престол дал понять, что о сохранении особого статуса Польши больше не может быть и речи. Он называл теперь Царство Польское "западными территориями", исконно русским регионом, временно полонизированным.

Ростокин подумал о том, что свой рассказ о Ноябрьском восстании Герман начал с Венского конгресса, и получалось, что во всём виноваты поляки. Дмитрий не стал спорить с ним, хотя знал, что началось-то гораздо раньше Впрочем, как определить, с чего всё началось? С польского легиона Наполеона? С того, что князь Понятовский, наполеоновский генерал, опустился в московском Кремле на колени и стал благодарить бога за падение Москвы, надеясь, что теперь-то, когда русские разбиты Бонапартом, он, Юзеф Понятовский, станет польским королём? А может, началось с того, что поляки больше, чем французы, во время наполеоновской оккупации бесчестили русских девок, убивали православных священников у алтаря и пытали зажиточных москвичей, чтобы дознаться, где те прячут свои несметные богатства? Или с военных походов на Россию во времена Батория или Сигизмунда Третьего? С приграничных конфликтов ляхов и москалей в средние века? С ожесточённых споров между поляками и русскими из-за Червонной Руси в одиннадцатом веке? А может, всё началось ещё раньше, когда в польском обществе вызрело пренебрежение к восточному соседу - "безграмотному москалю", лишённому внешнего лоска, да к тому же исповедующему "мужицкое" православие? Поляки издавна считали Россию страной, где процветает "деспотия", "тирания" (куда, дескать, им, кацапам, до нашей польской вольницы?.. у нас король подчиняется решениям сейма). А русские видели в заносчивых "латинянах" лишь высокомерие и хвастовство и давно не доверяли польским "иноверцам", которые мародёрствовали на русских землях. <>

Герман скажет, что не грех было бы упразднить, наконец, парламентское право liberum veto*, когда единственное "нет" хоть одного депутата отменяло закон, за который проголосовали пятьсот остальных "послов". Этак никакого решения в парламенте не примешь... <* Liberum veto - право любого члена сейма Речи Посполитой своим протестом отменить постановление сейма> Король Станислав Август, безусловно, понимал, что пришло время что-то менять в стране. А Пруссия, Австрия и Россия не возражали против liberum veto! Понимали, что пока это существует, в Польше будет полный раздрай. Но объясняли свою заинтересованность, конечно, иначе: дескать, без поголовного "за" в парламенте какое же это свободное волеизъявление всего народа?.. <>

Принцип liberum veto был принят не при Понятовском, а лет на двести ранее. Подкупи одного депутата - и готово, закон не проходит. Нет, панове (скажет Герман), вашу страну погубили трепачи из сейма. Речи Посполитой требовался сильный монарх или какой-нибудь, уж простите, Пиночет, который построил бы в шеренгу депутатов парламента да и сказал: "А теперь, панове, будет так, как я хочу..."

Польшу (государство, где правили "паркетные шаркуны", которые болтали о несчастной судьбе родины) могла спасти сильная монархия. Так скажет Герман. Он вообще считает, что демократия более вредна, нежели полезна. Так что пусть винят сначала себя, а не Россию Сгоряча напомнишь ему фразу из "Записок" сенатора Тучкова: "Как им не ненавидеть лишивших их отечества?" Это о поляках.

- ...Или вот ещё что, - продолжал Дотышев. - В варшавском театре выступала французская артистка. Она вышла на сцену с конфетой во рту, и зал её освистал. Полиция немедленно отреагировала: расклеила на всех углах Варшавы распоряжение, запрещающее шиканье и свист во время публичных выступлений. Одна из польских газет назвала этот приказ "злоупотреблением правительственной власти". Там же было напечатано письмо некоего Скоморовского. Автор добивался отмены подобных полицейских распоряжений. Наместник Константин увидел во всём этом революционную пропаганду, приказал опечатать типографию газеты, а Скоморовского посадить за решётку. И тут поляки вспомнили, что конституция обещала им свободу слова и неприкосновенность личности

- А всё из-за постороннего предмета во рту французской артистки, - произнёс Ростокин с иронией.

- Ещё один раздражитель - коронация Николая польской короной, - не сдавался Герман. - Это предусматривалось конституцией, но поляки вдруг осерчали: "Николашку - польским королем?! А давайте его в день коронации и замочим!"

- Гера, прошу тебя, без отсебятины, - попросил Дмитрий. - В каком документе об этом написано?

- Да не помню я, - отмахнулся Дотышев. - Я подаю тебе материал образно, живо, чтобы ты усвоил, запомнил

- Ты забыл: мы не в школе.

- А вот в школе, например, - подхватил Герман, - тебе, небось, рассказывали о Французской революции тысяча восемьсот тридцатого года

- Не помню.

- Кстати в том же году началась революция и в Бельгии, и Николай I, чтобы навести порядок в Западной Европе, принял решение двинуть туда русские войска, а в первую очередь - польские! Вот скажи: это был умный человек? В Польше и так всё медленно тлеет Поляки, конечно, возмутились: "Мы ему не жандармы!" Николай дознался об этом: общество было опутано сетью тайной полиции, служившей наместнику Константину и сенатору Новосильцеву, которого поляки особенно ненавидели. Довольно было одного только доноса, даже пусть не подкреплённого никакими доказательствами, как поляк попадал за решётку. А Константин, страдавший "фрунтоманией", издевался над польскими солдатами и офицерами, устраивал им унизительные строевые учения и манёвры. Он обучал польские войска "по-русски": бранью и палками. А это были поляки! Ещё недавно они служили Наполеону и полагали, что от них многое в Европе зависит. А тут - пошлая казарма, плац, побои. Несколько офицеров покончили жизнь самоубийством. Общество живо реагировало на деспотизм наместника. Дошло до того, что даже варшавские школьники не снимали шапки при встрече с ним. Константин бесился: "Я вам задам конституцию!" Школьников арестовывали, потом, правда, освобождали, но город бурлил от ненависти

Герман насмешливо посмотрел на Ростокина:

- Ну что, всего этого мало разве?

- Убедил, самое время было навалять кацапам по первое число.

- Ты хотел сказать "москалям"?

Но Дмитрий уже не слышал. Он пытался понять, что происходит возле лотка с мороженым.

21

Рядом с продавцом стоял долговязый бритоголовый субъект в джинсовом костюме и что-то говорил, агрессивно тыча собеседнику пальцем в грудь. "Джинсовый" был примерно одного возраста с мороженщиком; они явно ссорились. Но самое удивительное, что в этом диалоге принимала участие Таня! Подойдя поближе к продавцу, она активно жестикулировала и пыталась что-то втолковать бритоголовому. Тот слушал раздражённо, но, судя по всему, всё-таки старался держаться с дамой в рамках приличия. Продавец вдруг психанул, одним движением открыл морозильник, быстро положил в вафельный рожок три шарика фисташкового, кажется, и с презрительной миной протянул мороженое сопернику. Тот что-то сказал и полез в карман за бумажником. Отгородившись от своего визави левой рукой, мороженщик отвернулся, всем своим видом показывая, что презирает деньги долговязого, да и его самого, разумеется, тоже.

- Ну, повздорили ребята, - сказал Герман. - Ох, эти вспыльчивые поляки! Сейчас за шпаги схватятся: молодёжь, дело привычное Похоже, твоя дочь становится весьма популярной в блестящем варшавском обществе.

- Тебе бы всё балагурить, - досадливо поморщился Ростокин.

Он уже поднялся со скамейки, чтобы идти к дочери. Но этого не потребовалось. К лотку подошёл ещё один продавец - в точно такой же форменной одежде, как у первого, - подменил напарника, а тот вместе с Таней направился к Ростокину и Дотышеву. Когда они подошли, Дмитрий увидел, как блестят глаза дочери и как разрумянились её щеки. Он стоял молча и ждал, что будет дальше.

- Это Веслав, - сказала Таня. - Он немножко говорит по-русски.

- Очень приятно, - пробормотал Ростокин. И представился: - Дмитрий Владиславович.

Парень кивнул.

- Веслав хочет прокатить меня на лошади, - заявила Таня. - Там, за деревьями, - конюшня и манеж

- Тебе что, жить надоело? - тихо, почти не разжимая губ, спросил Ростокин.

- Это не опасно, - сказал Веслав.

- А вы знаете, сколько ей лет?

- Щедэмнащче, - наверно, от волнения парень произнёс это по-польски.

- Семнадцать? Это она вам так сказала?

Тут вмешался Герман:

- Дорогой Веслав, до двадцати пяти женщины обязательно завышают возраст, а потом - безбожно занижают.

Вероятно, парень понял не всё, что сказал Дотышев, но главное до него дошло: Танька моложе, чем ему казалось. Он упрямо боднул воздух и посмотрел Ростокину прямо в глаза:

- Но если пан позволит, то ей разрешат

"Вот скажите, зачем мне это надо? - уныло подумал Дмитрий. - Она будет кататься на лошади, а я - нервничать и ждать, когда это кончится"

- А что произошло у вас там? - он одними глазами показал в сторону лотка с мороженым.

Танька презрительно пожала плечами.

- Какой-то чмошник стал гнать пургу на Веслава за то, что очередь тянется, как сопли.

- Это как? - удивился Ростокин.

- Медленно.

- Ну, правда, - сказал Герман, - вы же просто стояли и трепались, мы видели.

- Веславу захотелось поговорить по-русски. Он спросил, не хочу ли я попробовать абрикосового. За счёт заведения.

- Ты, конечно, захотела

- Нет, я попросила с орехами и курагой. По-русски попросила. Слово "орехи" Веслав знает, а в понятие "курага" пока не врубается.

- И ты перешла на английский?

- Я не знаю, как по-английски "курага".

- А очередь стояла и ждала?

- Вот так всегда, - заметил Герман. - Рано или поздно появляется женщина, которая вносит свои коррективы в ход исторического процесса, потому что не знает, как по-английски "курага". Ты, Татьяна, чуть не стала причиной вооружённого конфликта!

- Никакого конфликта не было, - возразил Веслав. - Я дал ему lody три разы три дозы, бесплатно чтобы он ушёл.

- Ой, проторгуешься, Веслав, - покачал головой Дотышев.

- Цо? - не понял продавец.

Тане надоело слушать про мороженое, и она напомнила о главном:

- Па, ну так что?

Ростокин понял, что ему не избежать разговора о катании на лошади. Очень не хотелось устраивать семейную ссору посреди Лазенок. Веслав смотрел на Дмитрия приветливо и серьёзно. Как же поступить? Таньке, конечно, следовало бы запретить (мало ли что там за лошади), но тогда Ростокин в глазах польского парня стал бы суетливой клушей, которая шарахается от каждой кочки. Да чёрт с ним, с Веславом, в конце концов! Так ли уж важно, что подумает молодой поляк о русских? Но в голову всё равно лезли дурацкие мысли. Хорошо бы выпутаться из этой ситуации изящно, непринуждённо А вдруг этот пацан решит, что русские - народ закрытый, недоверчивый? Нет, не то: подумает, что мы трусы и чересчур опекаем своих великовозрастных детей. Он, конечно, хочет пофорсить: понравилась ему русская девчонка. Наверно, не каждой польке такая честь - прокатиться верхом на лошади в Лазенках. Танька вон какая здоровая девка; никто не верит, что ей пятнадцать. Ничего с ней не случится

- Господи, как долго это будет? - почти простонал Ростокин.

- Что? - не поняла Таня.

- Сколько времени ты намереваешься изображать из себя великопольского улана?

- Час!

- Пятнадцать минут, - спокойно возразил Веслав. - Больше она не выдержит.

- Это так сложно?

- Сложно для тех, кто не тренируется.

- А вдруг лошадь взбрыкнёт?

- Нет. - Веслав наверняка не знал этого слова, но смысл всё равно понял. - Я знаю этих лошадей. Мы возьмём спокойную.

Ростокин медлил с ответом. Таня переминалась с ноги на ногу. Веслав стоял перед Дмитрием с высоко поднятой головой, выпрямив спину и опустив руки по швам. Он терпеливо ждал ответа.

- Не беспокойся, Димакрит, - не выдержал Герман. - Не украдёт он её у нас. Здесь всё-таки Польша, а не предгорье Гималаев, где бродят озабоченные йети. Верно, парень?

- Очень быстро, не понимаю, - сказал мороженщик.

- Но только смотрите там осторожно, - пробормотал Ростокин.

- Не волнуйтесь, я прослежу, - ответил Веслав.

Он взял Таню под руку, и они резко, словно по команде, повернулись и побежали прочь.

- Мы будем ждать здесь! - крикнул вдогонку им Дмитрий.

Они снова опустились на скамейку. Ростокин закинул ногу на ногу и, задрав голову, стал искать белок на ветках. По тому, как дергалась его правая нога, было видно, что он нервничает.

- Не волнуйся, папаша, - успокоил его Дотышев. - Минут тридцать-сорок, не раньше Посидим, подышим воздухом. Хорошо здесь.

Ростокин не ответил. Он постукивал пальцами по деревяшке скамьи.

- А знаешь, мне этот Веслав понравился, - сказал Герман. - Обрати внимание: не сбежал, не спрятался за деревьями - пришёл к отцу девушки. Это благородно. Чётко отвечает на вопросы, не суетится, терпелив, вежлив, серьёзен, взгляд открыт и чист, лоб высок

- Не спорю. - Дмитрий посмотрел на часы.

Помолчав минуты две, Герман тихо произнёс:

- Даже странно как-то

- Что?

- Поляки - народ странный, если присмотреться.

- Не вижу в них ничего странного, - ответил Ростокин. - Народ как народ как видишь, народ симпатичный.

- Вот и я о том же. На бытовом уровне люди это порядочные и воспитанные. Сколько их мы уже здесь повидали за эти дни?.. А на уровне государства или каких-то общественных организаций - сплошной конфуз. Как будто какой-то чёрт подговаривает их: сделайте не так, сделайте этак

- Гера, не хочется углубляться в причины всего этого Мы вон Таньке окончательно наскучили своей взрослой болтовнёй, раз уж она сбежала от родного отца.

- И ничего не сбежала, сейчас вернётся, успокойся.

- Но ты ведь и сам всё знаешь без меня: геополитические споры, религиозные распри, стремление доминировать над соседями Надо ли об этом долго говорить?

- А знаешь, как было в те дни?

- Когда? - не понял Ростокин.

- Незадолго до восстания тысяча восемьсот тридцатого года и во время оного. Росло недовольство, возникли у поляков тайные общества, которые, по идее, должны были поднять народ на баррикады. Но тут они разделились! Университетская молодежь шла за профессором Лелевелем, аристократы - за князем Чарторыйским, военные - за Петром Высоцким, подпоручиком, которого во время восстания стали звать капитаном, а вскоре и полковником... Нет чтоб собраться в кулак, выработать единую программу

- Да разве только в Польше так? - возразил Дмитрий. - Вспомни нашу революцию: меньшевики, большевики, эсеры

- Ты лучше другое вспомни: роман Льва Толстого "Война и мир", - оживился вдруг Герман. - Помнишь эпизод перед Аустерлицкой битвой? Андрей Болконский и Борис Друбецкой где-то в штабном коридоре случайно встречают человека с умным лицом и выставленной вперёд челюстью. Этот человек ждёт, что Болконский поклонится ему и уступит дорогу, но князь Андрей этого не сделал. Помнишь? - И, не дождавшись ответа, продолжал. - Лицо Болконского стало злым, поэтому, когда человек прошёл мимо, Борис поинтересовался, кто это. Князь Андрей ответил, что это "Адам Чарторижский, один из самых неприятных мне людей", как-то так хотя и "самый замечательный человек".

- Абсолютно не помню, - пожал плечами Ростокин. - Удивительно, как ты это запомнил.

- Я обратил внимание на фамилию: Чарторижский. Мы уже говорили о том, что раньше эту фамилию писали так и что этот польский князь был министром иностранных дел России и всячески проталкивал свои интересы! Любопытно другое - фраза, которую затем произнёс Болконский: "И эти люди решают судьбы народов".

- Ну и что? Ну, невзлюбил за что-то князь Андрей Адама Чарторыйского

- Нет, Доминик, думается мне, что это большой ляп Льва Николаевича Толстого. Описан эпизод тысяча восемьсот пятого года А когда был написан роман? Лет через шестьдесят. Толстой уже знал, что Чарторыйский станет потом одним из руководителей антироссийского движения в Варшаве. Но Андрей Болконский в тысяча восемьсот пятом году этого знать не мог! Проговорился Лев Николаевич, невольно выдал своё отношение к "Чарторижскому".

- Ну, может быть, - отмахнулся Ростокин, который так и не вспомнил этот эпизод из романа.

- Но вернёмся к Ноябрьскому восстанию. - Дотышев не терял нити разговора. - Любой другой народ сумел бы на месте поляков устроить дело так, чтобы не ссориться с Россией, но извлекать из этой ситуации ощутимые выгоды. Поляки же всё восприняли в штыки, а потом ввязались в драку. Высоцкий собирался лично убить Николая во время польской коронации. Представляю, сколько трескучих слов произнёс этот подпоручик про то, что родина стонет от чужеземного гнёта и плачет кровавыми слезами.

- Снова выдумываешь, Герман?

- Но Николай благополучно водрузил польскую корону себе на голову и угроз пана Высоцкого даже не заметил. Да и потом, через год, когда началось, наконец, восстание и заговорщики ворвались в Бельведерский дворец Кстати, где это?

- Скоро пойдём туда. Здесь близко.

- Ведь тоже нелепо всё. Хотели убить великого князя Константина, но того якобы предупредила его польская жена Иоанна Грудзиньская, Жанетта Антоновна, как называли её на русский лад.

- Знаю. Княгиня Лович.

- Да, после бракосочетания с князем российский император присвоил Грудзиньской княжеский титул... Но, судя по всему, это враньё.

- Что именно?

- Наместника спас его камердинер Фриц, а не жена. Был осенний вечерок, Константин отдыхал в своём кабинете, а Жанетта Антоновна металась по дворцу как мышь, обмирая от ужаса. Фриц предупредил хозяина, и наместник, укрывшись сначала в предбаннике комнаты жены, ушёл потом во флигель к генералу Куруте и через чёрный ход - в парк, где уже поджидали его три полка русской кавалерии. Почитай разные источники - и ты удивишься: пишут, что Константин Павлович спрятался на чердаке Бельведера, а затем улизнул, надев на себя женское платье. Жену наместника выручил её слуга, отвёл в комнату горничных, где княгиня лишилась чувств. А ещё сообщают, что повстанцы увидели-таки княгиню, но даже не остановились и только бросили ей мимоходом: "Мы не воюем с дамами".

- Удивляюсь, Гера, откуда ты всё это знаешь?

- Княгиня Надежда Голицына, жившая тогда в Варшаве, позже написала великолепные мемуары об этих событиях: как всё началось, как в неё и в мужа целились "подпрапорщики" (так она называла подхорунжих) и не пускали во дворец, как она проникла в Бельведер на второй день восстания (Голицына дружила с Грудзиньской) и как потом они все, в том числе и Константин, бежали в Россию.

- Но ведь кого-то же всё-таки убили в тот вечер?

- Повстанцы ворвались в Бельведер, перебили окна, зеркала и люстры, застрелили лакея, затем российского генерала Жандра, который явился во дворец по своим делам, - убили и решили, что это Константин Павлович. А потом пошли к центру города. Закололи штыками военного министра Гауке, которого встретили случайно. Убили ещё пять генералов и одного полковника - на улице! В Варшаве в то время что - генералы шатались по улицам?

- И ты всё это помнишь в деталях? - удивился Дмитрий.

- Говорю же, много читал об этом, не успело выветриться из головы. Запомнился один яркий эпизод. Повстанцы свернули с Краковского предместья на улицу Козью, кажется

- Я говорил вам о ней, - кивнул Ростокин. - Эта узкая улица отходит наискосок от Краковского предместья.

- Вот! По ней ехала карета. Бунтовщики остановили её: "Кто едет?" Ответ был такой: "Новицкий". "Ах, Левицкий!" - вскричали повстанцы (за всеобщим гомоном не расслышали как следует). И ни за что застрелили несчастного старика, польского генерала

- Почему?

- Русский генерал-майор Левицкий был комендантом Варшавы, поляки ненавидели его. И вот Юзеф Новицкий был убит вместо Левицкого. Как пацаны, ей-богу: собрались в стаю, вооружились палками, пошли бить морды соседской шпане.

- Шпану бьют один вечер. А это продолжалось почти год!

- Много ошибок наделали Константин и российские власти. Наместник решил, что восстание - это конфликт внутри польского общества, и, чтобы не нагнетать напряжения, решил вывести русскую армию из Царства Польского. Константин мог той же ночью навести порядок, а он отстранился. Конечно, это только прибавило воодушевления повстанцам: победа близка! кацапы бегут! Но вот ещё одна нелепость: в декабре повстанцы послали в Петербург двух переговорщиков, и те предъявили царю свои условия. Всё было вроде бы предсказуемо, но одно условие, я полагаю, вывело царя из себя: поляки потребовали вернуть Польше восемь украинских воеводств, принадлежавших им до тысячас семьсот семьдесят второго года! И тогда Николай сказал, что не обещает им ничего, кроме амнистии, если бунтовщики сдадутся. "Разве вы не покушались на жизнь моего брата? - спросил Николай. - Разве в Варшаве не началась резня? Позволительно ли вашему законному королю вступать в переговоры со своими подданными? Пусть поляки положатся на меня, и они будут счастливы". Примерно так. В ответ на это польский сейм знаешь что сделал? Принял акт о низложении Николая и запрете (запрете!) Романовым занимать польский престол!

- Как это? Они решили, что уже победили Николая? - удивился Ростокин.

- Сам диву даюсь. Война только началась, русская армия пока даже не проснулась - а поляки уже командуют: пол-Украины мы забираем, Николая снимаем, Романовы больше не царствуют Смех! Вот и Голицына пишет: "Сей поступок походил на фарс, и я не могла удержаться от смеха" И чем всё кончилось? Поляки проиграли эту войну и получили от царя более жёсткую конституцию, которая превратила Царство Польское в губернию, в рядовую российскую провинцию.

Дмитрий снова посмотрел на часы.

- Ничего, ничего, - успокоил его Герман. - Пока дошли, пока выбрали коня, потом - научиться взбираться на него, то, сё

- Подождём.

- Терпи, папаша. Дочка когда-нибудь это оценит, - сказал Дотышев.

С террасы возле дворца доносился гул голосов, восторженные возгласы детей: "Качки! Люстшень! Мэва!"* <* польск. Утки! Карп! Чайка!> На пруду поскрипывали уключины лодок. На противоположном берегу, за кустами, иногда кричал павлин. Все эти приглушённые звуки тишину не нарушали - они лишь подчеркивали её. А когда на спинку скамейки присела белка, замерла в ожидании чего-нибудь съестного, - тогда и поляну, и кусты, и лавочку под деревьями заволокло, затянуло сонной истомой, и Ростокин даже стал тереть глаза, чтобы не уснуть. От главного входа школы подхорунжих отделились тени, потянулись по берегу пруда прочь от королевского дворца. Их, военных, было много, больше сотни: в пехотной форме, в светлых панталонах, в мундирах с жёлтыми отворотами, с винтовками в руках, в киверах, украшенных кисточками и огромными орлами. Ими командовал Пётр Высоцкий - тридцатитрёхлетний безусый брюнет в длинном мундире, шляпе-треуголке и с саблей на боку. На шляпе не было султана: революционные офицеры снимали султаны со шляп. Построившись в колонну и стараясь не шуметь, подхорунжие направились к памятнику Яна Собеского на мосту

Отгоняя это видение, Дмитрий провёл ладонью по лицу и тут услышал голос Германа:

- Дима, а где здесь мост Собеского?

- Да вон же: ты привстань - и увидишь. Отсюда минут семь пешком. Мост перекинут через этот пруд.

- Надо обязательно подойти. Где же Татьяна?

Ростокин оглядывался по сторонам. Дотышев видел, что друг нервничает и что ему не до Ноябрьского восстания. Но молчание только усилило бы напряжение. Герман смотрел на Подхорунжевку и рассказывал:

- Восстание началось двадцать девятого ноября. В это здание вошёл Высоцкий, прервал занятия по тактике и воскликнул: "Поляки! Пришло время отомстить за всё. Сегодня мы или умрём, или победим. Пусть наши тела станут Фермопилами для врагов!"

- Как можно сравнить тела воинов с коридором в горах? - удивился Дмитрий.

- Ты что, не понимаешь? Это в переносном смысле, - отмахнулся Герман. - Национально-освободительный пафос. Спартанцы три дня держали оборону в Фермопильском ущелье, отбивались от многотысячной армии персов В Варшаве пожар в какой-то пивоварне послужил местным жителям сигналом к началу восстания. Горожане должны были ворваться во дворец и убить наместника Константина Павловича. Как я уже говорил, ничего из этой затеи не вышло. А вот у подхорунжих была другая задача: разоружить три полка русской конной гвардии. Если я правильно понял, русские казармы располагались где-то здесь поблизости. Верно?

- Чего не знаю, того не знаю, - развёл руками Ростокин.

- Гражданских было человек двадцать, а с ними - подхорунжие. На мосту разделились на две колонны и пошли к наместнику. Одни ворвалась в Бельведер через главный вход, другие должны были подойти ко дворцу сзади - на случай, если Константин вздумает бежать через парк. А уверенные в победе подхорунжие направились к казармам. Русские уланы дали полякам отпор, и повстанцам пришлось отступить. Но потом к подхорунжим присоединились тысячи варшавян, и им удалось захватить Королевский арсенал и хорошо вооружиться. Хватали всё, что под руку попадалось: пистолеты, шпаги, палаши, даже рапиры - "длинные, похожие на вертелы", как писали мемуаристы.

- Знаю я это здание, - заметил Дмитрий. - Там сейчас Археологический музей.

- Наместник Константин и его жена, а с ними высшие военные чины и слуги, охрана и помощники цесаревича - словом, все, кто мог, бежали в Брест-Литовск. Так началось это восстание, которое охватило не только Польшу, но и Литву, Белоруссию и Украину, превратилось в польско-русскую войну и продлилось восемь месяцев, пока не закончилось поражением поляков.

- Быстро же ты с ними управился, - усмехнулся Ростокин. - А все эти месяцы чем они занимались?

- Кто?

- Повстанцы и русская армия.

- О-о - Герман всплеснул руками. - Если я начну рассказывать об этих боях со всеми подробностями, мы просидим здесь до утра. Надо быть семи пядей во лбу, чтобы запомнить замысловатые передвижения враждующих сторон. К сожалению, сегодня об этом восстании у нас пишут маловато, фильмов не снимают наши уж точно не снимают, а поляки - не знаю

- Ещё в тридцатых годах поляки сняли фильм "Княгиня Лович". О жене Константина. А сравнительно недавно режиссер Кавалерович сделал картину "За что?" по рассказу Льва Толстого.

- Ну, за всем не уследишь. Так что остаётся надеяться на разрозненные публикации и собирать сведения по крупицам - то в мемуарах княгини Голицыной или дневниках польской генеральши Кицкой (поди ещё найди их!), то в записках Николая Берга или Дениса Давыдова, то в воспоминаниях Максимовича, Пшецлавского и Карновича

- Надо будет и мне порыться в книжках, - пробормотал Ростокин. - Ужасно интересно, почему стихийное и плохо организованное восстание перешло в затяжные боевые действия на большой территории. Победители Наполеона разучились воевать?

- Не разберёшься, - заявил Герман. - Трактуют ведь по-разному, и как понять, кто врёт, а кто говорит правду? Вот, например, фельдмаршал Дибич-Забалканский, который в первое время возглавлял наше войско В битве при Грохове российская армия понесла серьёзные потери, но всё же смяла польские полки. Русские вошли в предместье Прага. Оставалось только перебраться через Вислу. Варшава пришла в ужас. Из города стали разбегаться те поляки, у которых ещё оставалась такая возможность. Русские солдаты были уверены, что утром будет штурм, но Дибич вдруг приказал им расположиться на долгий отдых. Поляки воспользовались бездействием фельдмаршала, пополнили своё войско и перешли в контрнаступление. Российская армия отошла от Варшавы. Вот так - коротенько и даже, я бы сказал, конспективно - пишет Соловьёв. При этом он не указывает причин такого решения Дибича.

- Ну, и каковы же причины?

- Вот это и есть главный вопрос! В других источниках утверждают, что у Дибича не было "осадных средств", поэтому фельдмаршал решил переждать, полагая, что поляки никуда не денутся. Но, однако же, Дибич пережидал месяц! И будто бы он боялся, что переправу нашей армии не выдержит слабый лёд Вислы. А в это время барон Крейц в другом месте сумел перебраться через реку и перетащить восемь орудий, тем самым доказав, что опасения Дибича безосновательны.

- А почему же Крейц не доложил о своём успехе командующему?

- Видимо, не успел. Их встретил большой польский отряд, и барону пришлось отступить за Вислу. А княгиня Голицына недоумевает: если переправили восемь орудий, то отчего нельзя бы переправить все восемьдесят? Она утверждает, что у фельдмаршала не было разумного плана, как победить поляков. А княгиня знает, о чём говорит: её муж служил в канцелярии великого князя Константина. И вот я думаю: а не было ли это проявлением полонофилии Ивана Ивановича Дибича? Этот недуг вообще был свойственен многим русским до тех пор, пока не началось восстание.

- Недуг? - удивился Ростокин. - Что же плохого в любви к Польше?

- Я в ином смысле. Как там у Пушкина: "Влеченье, род недуга"

- Не у Пушкина, а у Грибоедова, - поправил Дмитрий. И процитировал:

Пожалуй, смейся надо мною... 
А у меня к тебе влеченье, род недуга, 
Любовь какая-то и страсть, 
Готов я душу прозакласть, 
Что в мире не найдёшь себе такого друга. 

- Сформулировано точно. Таких "друзей" у поляков было в России полно, - усмехнулся Дотышев. - Даже Николай, переломивший польскому сопротивлению хребет, однажды, спустя годы, сказал киевскому генерал-губернатору: "Ты знаешь, что после восстания я поляков не люблю. Но если по старости я приму к ним какие-нибудь несправедливые меры, твоя обязанность немедленно предостеречь меня".

- Да ты-то откуда это знаешь?!

Герман засмеялся.

- Книжки надо читать...

- Погоди, а при чём здесь Дибич?

- А что если Иван Иваныч (герой битвы под Аустерлицем и русско-турецкой войны) просто пожалел поляков? Или, как Суворов когда-то, не захотел устраивать резню в Старом городе, а потому и не стал перебираться через Вислу?

- А что, было и такое?

- Ты и этого не знаешь? Лет за сорок до Ноябрьского восстания бойцы Суворова утопили варшавскую Прагу в крови (да и сами многие погибли) - учинили такую бойню, что их фельдмаршал даже перепугался, кажется. Суворов приказал сжечь мост через Вислу, чтобы разъярённые солдатики не устроили то же самое в Старом городе.

- А может, Дибич всё-таки был прав: февральская оттепель, слабый лёд Утопил бы пушки и людей

- Говорю же: теперь кому верить? В конце марта поляки, обернув копыта лошадей соломой, чтобы не гремели, ночью перешли по мосту на другой берег, ворвались в Прагу и взяли около двух тысяч человек пленными и два знамени. Царь терпел Дибича до июня. Потом он отправил к нему графа Орлова, чтобы тот передал фельдмаршалу приказ подать в отставку. "Я сделаю это завтра", - ответил Дибич. А на следующий день он умер от холеры.

Дмитрий встал и, почёсывая щеку, сказал:

- Да, об этом можно говорить бесконечно долго Однако где же моя дочь?

Поднялся со скамейки и Дотышев, стал оглядываться. Он увидел первым.

- Идут, идут

Таня и Веслав подошли неторопливо, опустив головы и пряча глаза. Ростокин с удивлением смотрел на них. Их одежда была испачкана, у Веслава на колене красовалась свежая дыра в джинсах. Руки Тани оказались исцарапанными, словно она долго пробиралась сквозь заросли терновника. Нетрудно было заметить под правым глазом у Веслава большой кровоподтёк, а на шее ссадину.

- Рад вас видеть, молодые люди, - язвительно произнёс Дмитрий. - Наверно, у вас что-то случилось.

Таня, не поднимая головы, молча кивнула. Присмотревшись внимательнее, Ростокин понял, что её душит смех. Герман это тоже заметил; в его глазах заискрились озорные огоньки.

- Веслав упал с седла, - пояснила Таня. - Хотел показать мне, как надо одним прыжком вскакивать на лошадь, как это делают ковбои в американских вестернах. Кобыла испугалась, встала на дыбы, потом понесла

- Взбрыкнула, - развёл руками Веслав и вздохнул.

- Бывает, - согласился Герман.

- А ты, Таня, что же тоже? - вопрос Дмитрия прозвучал двусмысленно.

- Я пыталась её удержать, вцепилась в уздечку. Но сил не хватило, упала, ушибла бок.

- Вот, - сказал Дотышев Веславу, показывая на Таню, - смотри, парень: коня на скаку остановит! Или хотя бы попытается это сделать

- Не остановила, - снова вздохнул Танькин приятель.

- Он тоже свалился. Но там песок, не больно, - сказала Таня.

Потом они с Веславом переглянулись и вдруг расхохотались. Поляк, согнувшись пополам, почему-то тыкал пальцем в дырку на колене. Танька, словно паспорт пограничнику, зачем-то предъявляла Веславу свои царапины на руках. Герман тихо усмехался. Ростокин хмуро смотрел на дочь и молчал. Потом он мрачно пробурчал:

- Ну, стало быть, это не страшно, если смеётесь. Жить будете.

Веслав быстро взял себя в руки. Он подошёл к Тане и что-то тихо ей сказал. "Задзвоне"* <*польск. "Я позвоню"> - только и разобрал Дмитрий. И почему-то подумал с неприязнью: "Чего это он с ней по-польски? А она что, понимает уже? Быстро"

- Да-да, - тихо и поспешно ответила Таня Веславу и отошла в сторону. Парень церемонно раскланялся с Дотышевым и Ростокиным, помахал Тане рукой и пошёл по аллее в сторону Мыслевицкого дворца.

22

Они шли по берегу пруда к мосту Собеского. Пахло тиной и сыростью. Иногда у поверхности водоёма появлялась тёмная спина карпа.

Примерно этой же дорогой сто шестьдесят подхорунжих во главе с подпоручиком Высоцким пробирались к тому месту, где должны были встретиться со своими единомышленниками тёмным ноябрьским вечером 1830 года. Разыгралась фантазия у Ростокина; он с интересом рассматривал берег пруда, аллею и старые деревья, которые, вероятно, были свидетелями тех драматических событий. Таня же надела наушники плейера и шла молча, думая о чём-то своём.

- Слушай, поляки сразу поддержали почин подхорунжих? - спросил Дмитрий.

- Мне кажется, не все варшавяне поголовно ненавидели русских, - ответил Герман. - Конечно, попадались среди них и излишне ожесточённые люди, а порой и просто подлецы. Генерала Грессера, например, который ехал с поручением от великого князя Константина, остановила вооруженная толпа. Это были простые горожане, но на сей раз озлобленные, опьянённые вседозволенностью, предчувствием скорой расправы над кацапами. Стащили русского генерала с лошади, стали избивать. Всё это видели польские офицеры, с которыми Грессер был хорошо знаком. Они вместе служили и считались друг другу чуть ли не друзьями: в одной компании бражничали, проигрывали денежки в карты, ухлёстывали за барышнями на балах. Теперь же эти "друзья" посчитали правильным не вмешиваться в происходящее, отвернулись, не прекратили избиение. Потом окровавленного Грессера отвели на гауптвахту, и никто не пришёл перевязать ему раны.

Дотышев рассказал о камердинере Голицыных Томаше Скальском, поляке, который служил своим господам верой и правдой, не обращая внимания на лозунги повстанцев. Когда Голицыны сбежали из Варшавы, не взяв с собой даже самого необходимого, он остался при доме и стерёг имущество хозяев. Взломал шкатулку князя, достал оттуда деньги и ценные бумаги, спрятал у брата. Добился того, чтобы полиция описала и опечатала недвижимость. Дождался паспорта для выезда из страны и помчался вдогонку за своими господами, привёз им в Высоко-Литовск деньги и одежду. Вернувшись в Варшаву, на два дня угодил под арест: его посчитали шпионом. Позже Томаш прислал своей госпоже в Брестовицу её дормез, доверху нагруженный вещами.

Достойно служил великому князю польский полковник Турно. Адъютант сопровождал своего шефа во всех поездках, всегда был рядом с Константином. В ночь, когда началось восстание, своего поста не покинул. При этом Турно даже не скрывал, что ему близки патриотические взгляды повстанцев. Многие приближённые Константина польскому его адъютанту не верили, сам же наместник называл Турно "славным малым". Полковник намекнул товарищам по службе, что считает своим долгом быть при Константине Павловиче до тех пор, пока тот на польской земле. Когда же отступающий цесаревич приблизился к российской границе, Турно заявил наместнику, что считает себя истинным поляком и просит отпустить его назад, в Варшаву. Он снял плюмаж со своей треуголки и отдал Константину. Вернулся домой, командовал отрядом повстанцев, после падения польской столицы был схвачен и отправлен в ссылку в Пермскую губернию.

- В Варшаве было тревожно, - рассказывал Дотышев. - Вооружённый народ громил кабаки. На улицах раздавали вино. Генералу Хлопицкому, который согласился возглавить восстание, удалось остановить разграбление города и закрыть винные подвалы. Студенты патрулировали город днём и ночью, пытаясь обеспечить безопасность Варшавы. "Набравшийся космополитизма" (как выразилась генеральша Кицкая) Хлопицкий капризничал, в первое время отказывался брать на себя командование. Писатель Юлиан Немцевич, чтобы уговорить генерала, опустился перед ним на колени, крепко охватив его ноги руками, умолял участника восстания Костюшко спасти родину; Хлопицкий вырывался, в бешенстве протащил Немцевича через весь зал, потом отпихнул писателя ногой и выбежал в другую комнату. Это случилось при свидетелях; Немцевича подняли на ноги чуть живого Хлопицкий всерьёз утверждал, что не верит в любовь к родине, потому что для солдата родина - это всего лишь горячая пища в котелке, которой он утоляет голод. Католическое духовенство призывало народ к "крестовому походу против москалей". Варшавские барышни шили флажки на пики улан; и вроде бы при виде этих тряпиц русские сразу же теряли самообладание (так утверждал генерал Кицкий в письме своей жене). Дамы делали белые кокарды для повстанцев и вышивали знамёна с рыцарскими девизами.

- Кокарды? - удивился Ростокин. - Ты в этом уверен?

- Я прочитал об этом в мемуарах Кицкой (в переводе, разумеется), мы в издательстве готовим её дневник к печати А что?

- Дело в том, что по-польски "кокарда" - это бант, а не то, что носят на шапках военные. Наверно, дамы просто сооружали особые бантики из своих ленточек-оборочек

- К сожалению, дружище, не владею польским языком, поэтому спорить с тобой не буду. Но выясню непременно. Нам ведь хочется издать эту книгу прилично

Дотышев вернулся к прерванному рассказу.

- Где-то на улице совершили показательную казнь портретов русских генералов. А нередко убивали и не понарошку: выкалывали русским пленным глаза, рассекали несчастных саблями надвое, вешали В другом месте устроили аттракцион: заперли русского "лазутчика" в клетку и продавали билеты всем желающим посмотреть на него и плюнуть ему в лицо. Повстанцы играли в какие-то особые игры, о которых прочитали во французских романчиках. Ждали помощи от "революционной" Франции, но та лишь ругала Россию в газетах. Французам легче было дать полякам денег, чем армию. Но простым работягам, если верить мемуарам Голицыной, вся эта вакханалия была не по нутру. Нужно было трудиться в мастерских, обрабатывать землю, выращивать хлеб. На окраине Царства Польского многие помещики и крестьяне не поддерживали повстанцев. Народ требовал восстановления порядка, ему были непонятны вопли варшавских демагогов. Русский солдат казался польскому провинциалу гарантом стабильности и покоя.

- Мне кажется, Гера, у тебя какая-то однобокая позиция по этому вопросу, - осторожно заметил Ростокин.

- Я всего лишь пересказываю записки княгини Голицыной. Понятно, что и её позиция была "однобокой": лет шесть они с мужем провели в Варшаве, служили царю-батюшке и наместнику, прижились, привязались к городу, по-своему полюбили Польшу и вдруг такое потрясение! Конечно, она ругала поляков А пани Кицкая, например, утверждала обратное: деревенские жители несли польским военным продукты, то, что не разграбили русские, отдавали даром, целовали польским офицерам ноги и плакали от радости. Уж извини, - Дотышев развёл руками, - не секрет, что в польском обществе бушевала буря, у каждого поляка был свой взгляд на происходящее, и далеко не все они радовались той бузе, которую учинили все эти поэты, философы, студенты и подпрапорщики.

Потом Герман сказал:

- Любые мемуары тем и интересны, что иллюстрируют личную позицию рассказчика. Но, спору нет, иногда мемуаристы в своей необъективности заходят слишком далеко, а порой даже, не желая того, выставляют самих себя в не очень выгодном свете. Голицына костерит поляков на чём свет стоит, и выглядит это чересчур уж субъективно. А вот тебе ещё один пример этого странного субъективизма. Польская аристократка Наталия Кицкая в своём дневнике описывает, как восставшие подхорунжие, сами обалдевшие от собственной дерзости и отваги, идут по пустым ночным улицам Варшавы и встречают генерала, начальника своей школы как бишь его?.. Трембицкого, кажется. Генерал стал сурово распекать своих подопечных за нарушение общественного порядка. Кицкая пишет, что подхорунжие любили и уважали Трембицкого. Они умоляли его встать во главе восстания или хотя бы дать клятву, что он не переметнётся на сторону русских. Но никаких обещаний "любящие" курсанты от своего начальника не добились. А когда генерал увидел, как они расправились с Новицким и министром Гауке, назвал их убийцами. Поэтому они его казнили. И далее следует истинно женский в своей несокрушимой логике вывод Наталии Кицкой: "Сколько зла приносит нам московское иго! Оно заглушает совесть у способнейших поляков!" Дескать, всё из-за москалей проклятых Вообще, мемуары Кицкой написаны так эмоционально и с такой непосредственностью, что это может впечатлить даже тех, кого она оскорбляет.

- Кого же?

- Русских! В записках Кицкой то и дело встречаются резкие пассажи вроде таких: "дикий и самодержавный царь", "Дибич и вся его рабская шайка москалей", "москали очень хотят занять почетное положение среди европейских народов", "мне ни чуточки не жаль всего этого северного сброда, который нас портит и уничтожает". А вот ещё: "русская армия занесла холеру в Польшу", "москалей раздражает вид наших отважных женщин", "москали даже с оружием в руках не хотели сражаться с нашим войском, хотя на них лучше, чем на нас, работали еврейские шпионы".

Ростокин засмеялся и развёл руками.

- Это писала женщина

- На которую трудно обижаться, - подхватил Герман. - Ведь у неё погиб под Остроленкой муж Людвик, патриот и смелый генерал, а Наталия в это время была беременна. Замуж она вышла в январе, а в мае её супруг был убит. Если верить её запискам, генерал Кицкий погиб по вине поляка. Некто Моравский, дежуря в штабе, сел писать письмо сестре и за ночь выложил ей все стратегические тайны своей армии: как они передвигаются, какие приказы отдал главнокомандующий Вскоре польская армия переместилась в другое место; письмо было забыто в столе. Туда, в эту деревушку, вошли русские, обнаружили в бывшем штабе поляков письмо и немедленно его прочитали. Благодаря этому, дескать, русские и победили под Остроленкой. Там ещё проявил свой сволочной характер верховный главнокомандующий: послал своих бойцов (и генерала Кицкого тоже) на заведомо проигрышную позицию И вроде Кицкая потом своими глазами видела, что письмо, написанное Моравским, было подшито к штабным бумагам русских: его показал ей один полковник...

Герман сделал короткую паузу, а потом продолжал:

- Но в записках Наталии Кицкой есть и забавные эпизоды, которым я верю, честно говоря, с трудом.

- Ну, например?

- Например - Дотышев задумался. - Представь себе: идёт бой под Гроховом, а все члены Национального правительства во главе с Чарторыйским наблюдают за его ходом в подзорные трубы. Как ты думаешь, откуда? Из дворца Радзивиллов, из центра Варшавы! Как такое может быть?

- Тут нет никакого противоречия, - ответил Ростокин. - Потому что Грохов - это всего лишь часть Варшавы, расположенная на правом берегу Вислы. Я думаю, что из дворца Радзивиллов хоть что-то, но было видно.

Дотышев смущённо почесал затылок.

- Век живи - век учись. А я-то думал, что Грохов - это где-то за тридевять земель Наталия Кицкая пишет, что побежала во дворец, и князь Адам Чарторыйский "был столь любезен", что велел поставить для неё подзорную трубу рядом с ним. Как думаешь, это она серьёзно?

- А почему бы и нет? Поляки любят и умеют ухаживать за дамами, а Наталия была не просто там барышня - она была женой генерала Людвика.

- Я понимаю, Наталия Кицкая - не простушка какая-нибудь. Вышла замуж за полковника, который быстро стал генералом Между прочим, её супруг приходится ей дядей. Ближайший родственник Кицкой был министром просвещения, а бабушка - любовницей короля Станислава Августа. Известно, что однажды Наталия пела под аккомпанемент молодого Шопена. Не добившись руки Наталии, покончил с собой профессор университета... И так далее, и так далее. Понятно, что это не девка с рынка.

Герман помолчал немного, вспоминая записки генеральши. <>

- Вот ещё одна запись. Отряд Кицкого поставлен на карантин по случаю холеры, и его супруга вздыхает в своём дневнике: "Людвик страшно скучал". Желая поддержать мужа, Наталия прорывается к нему в расположение его части, а потом в её дневнике появляются такие слова: "Чтобы меня не пугать, в лагере не трубили побудку".

Тут уж засмеялась и Таня.

- Вот как надо уважать женщин, - она погрозила пальцем непонятно кому.

- Сели обедать в лагере, - сказал Дотышев. - Вместо стола - старые двери, которые принесли солдаты. Разложили харчи Идёт война, обратите внимание! Кицкая жалуется в дневнике: к сожалению, у них не было серебряных вилок и ложек!

- Дядя Гера, ты гонишь! Там такого нет.

- Поверь, Танюха, я это не выдумал.

- Ну, прикол! А хрустальные фужеры?

- Чего не знаю - того не знаю. У генерала Кицкого было другое: фланелевый пояс! Жена прислала.

- Дядя Гера, это гониво! Быть того не может.

- Было! - рубанул ладонью Дотышев. - Кицкая сама пишет: "Посылаю тебе фланелевый пояс и заклинаю: носи его!"

- Чтоб не заболеть по-мужски? - деловито осведомилась Татьяна.

- А ночной колпак она ему не прислала? - поинтересовался Ростокин.

- Грешно, ребята, смеяться над героями, - заметил Дотышев. - Судя по всему, этот Кицкий основательно потрепал нашу армию. Хотя чёрт его знает, надо ли всему верить. В письмах жене генерал то и дело хвастается, какой он грозный рубака и как русские бегают от него по полям и лесам. Да и в дневнике его жены - то же самое: "Русская гвардия показала, как доблестно она умеет удирать". В общем, там - победили, тут - победили, а потом вдруг погибает её муж, а чуть позже сдаётся Варшава. И фельдмаршал Паскевич телеграфирует царю: "Ваше Величество, Варшава у Ваших ног!"

Наконец, Дмитрию надоело слушать бесконечные рассказы Дотышева. Ростокин поглядывал на Татьяну и пытался угадать, о чём она думает. Конечно же, он не поверил ни одному слову Веслава и дочери, слишком уж подозрительными казались их ссадины и царапины. Заметив на себе внимательный взгляд отца, Таня изобразила на лице немой вопрос. Подошли к воде, остановились.

- Ну, рассказывай, что там у вас произошло, - сказал Дмитрий.

- Да ничего особенного, - Таня пожала плечами.

- Только не надо больше повторять байку о вставшей на дыбы лошади, которая испугалась лихого ковбоя Веслава.

Ростокин знал, что его дочь не умеет и не любит врать.

- Да никакого ковбоя и не было, - вздохнула Таня. - А был тот длинный, в джинсовом костюме

- С которым вы поругались возле лотка с мороженым?

- Ага. Он пришёл на площадку, да не один, а с приятелем. Я и тогда, возле мороженого, почти ничего не поняла, когда они собачились. Наверно, наговорили друг другу много лишнего. Заявились, стали приматываться к Славке

- К какому Славке?

- К Веславу.

- Ага, уже Славка, - засмеялся Герман. - Молодёжь быстро нашла общий язык. Если не заморочат им голову политики и церковь, всё у ребят будет хорошо.

- Они стали драться, - продолжала Таня. - Я вмешалась.

- Ну, разумеется, - поморщился Дмитрий.

- Славке поставили фингал под глазом. Он порвал длинному куртку и дал ему в бубен, а другому расквасил нос. Я пыталась их разнять, и мне тоже немного досталось. Те двое кричали по-польски "прэч! курва!" и что-то ещё

- Тебе? - опешил Ростокин.

- Ну а что, - снова пожала плечами Таня. - Ведь это у них вполне обычное слово

- М-да, - процедил Дотышев, - всё не так славно, как мне казалось.

- Потом появилась полиция и прибежали охранники парка. Стали разбираться. Когда узнали, что я из России, с интересом уставились на меня. Я сказала, что мне пятнадцать лет и что меня ждёт на лавочке в кустах папа...

- Который оказался таким идиотом, что отпустил эту малолетнюю дуру одну неизвестно с кем, - вскричал Ростокин, в театральном трагизме подняв ладони к небу.

- Не ругайся, папа, Веслав не виноват.

- Ну, это понятно, - ядовито произнёс Дмитрий.

- Они спросили у Славки и этого жердяя, есть ли у них претензии друг к другу, или что-то в этом роде я не поняла, они говорили по-польски, а Веслав потом отмалчивался. Знаю только, что он сказал полицейским, что я - дочь посла России и что будет большой скандал, если со мной что-то случится, тем более сейчас, когда избили детей из нашего посольства.

- А что, молодец! - одобрительно крякнул Дотышев. - Не растерялся, придумал неплохо. А я сразу сказал тебе, Димьян, что этот парень мне нравится.

- В общем, они побазарили немного, потом как-то странно переглянулись, покосились на меня... В общем, мы пошли к вам, а они не знаю.

- А почему сразу не рассказали? - сердито спросил Дмитрий. - Зачем вам понадобилась эта глупая история с испугавшейся лошадью?

- Славке было неудобно: пошли кататься на лошадках и чуть не загремели в полицию. "Я обещал твоему отцу, - говорит, - что будет всё в порядке" А потом предложил: "Можешь свалить всё на меня зваляй на мне", как-то так. "Скажи, что я не умею ездить на лошади". А это неправда, он хорошо ездит.

- Откуда он вообще взялся, этот Славка? Что он тут делает?

- У них практика, он студент. Изучает технологию изготовления продуктов питания. И увлекается конным спортом и русской литературой.

Они подошли к мосту короля Яна III Собеского. Поднялись по низким ступенькам, приблизились к ограде, положили ладони на перила.

- Ну нет, - заявил Дотышев, словно споря с кем-то, - все сто шестьдесят подхорунжих на этом мосту не поместились бы. Наверняка толпились где-то поблизости, под деревьями

И было видно, что это для него не чепуха. Для таких, как Герман - въедливых, начитанных, внимательных к мелочам, - любое историческое событие, которое они досконально изучили по дневникам очевидцев и монографиям учёных, становилось совершенно реальным происшествием, случившемся как будто бы с ними, да к тому же недавно, а не с кем-то другим давно, в прошлом. Дотышев уже угадывал силуэты военных за стволами деревьев и слышал ровный гул мужских голосов

Мост оказался пологим, низким и узким. Дотышев лишь на секунду задержал свой взгляд на памятнике королю и отвернулся. В этой скульптуре он не нашёл ничего примечательного. Ну, сидит на коне король - в плаще и в шлеме с перьями, конь поднялся на дыбы, Собеский горделиво расправил плечи, повернул голову влево и смотрит на дворец Потом как будто что-то толкнуло Германа: он резко обернулся и снова уставился на Яна Третьего.

- Тьфу, чёрт, только сейчас заметил, - пробормотал он.

- Что? - не понял Ростокин.

- У коня под ногами человек!

- И не просто человек, а поверженный турок. Памятник поставлен по приказу короля Станислава Августа по случаю годовщины победы над турками. Ты, конечно, это знаешь, но я напомню: Венская битва произошла примерно

- "Примерно", - передразнил друга Дотышев. - Это случилось двенадцатого сентября тысяча шестьсот восемьдесят третьего года. Войско Османской империи осадило Вену, им командовал визирь султана Кара-Мустафа. Мусульмане в те годы совсем оборзели, и надо было как-то навалять им, чтобы помнили. А то ведь на словах они вон какие правильные: хотим, дескать, поддержать угнетённых венгров и религиозные меньшинства Европы. А сами мечтали овладеть богатой Веной и контролировать Дунай. Против турок выступила объединённая польско-немецко-австрийская армия, возглавил её польский король Ян Собеский.

Герман облокотился о перила моста, устало потёр глаза.

- Знаете, ребята, - сказал он, - мне сегодня уже надоело читать лекции. Ну, победил Ян Третий и молодец. Турки больше не хозяйничали в Европе, а Австрия стала могучей державой.

- А Станислав Август приказал поставить ему здесь памятник, - подхватил Ростокин. - И знаете почему? Ему хотелось усилить антитурецкие настроения в обществе.

- Погоди, погоди, - оживился Герман. - "Станислав Август", говоришь? Это ж в каком году?

- А вон, на щите, читай: "Яну Третьему, королю Польши и Великому князю литовскому" и так далее А в конце: "От Станислава Августа, короля. Год 1788".

- Вот! - обрадовался Дотышев. - Это значит, что подхорунжие и другие повстанцы в тысяча восемьсот тридцатом году уже видели здесь этот памятник! К тому времени он стоял на этом месте уже сорок два года.

- Ну и что? - хмыкнула Таня. - Веком больше, веком меньше Всё равно это было очень и очень давно!

- В молодости я тоже так думал, - сказал Герман. - Мне казалось, что всё в мировой истории было очень и очень давно. Но вот парадокс: чем дольше живу, тем ближе и - он задумался, подыскивая нужное слово, - материальнее, что ли, мне становятся события давно минувших дней, свидетелем которых я в силу своего возраста быть не мог. Разве тебе, Танюша, не кажется удивительным, что этот крепкий мужчина, - Дотышев кивнул на короля Собеского, - два века назад, в конце ноября тысяча восемьсот тридцатого года, так же свысока поглядывал на Петра Высоцкого, поэта Набеляка и других повстанцев, как сейчас смотрит на нас? Но подождите, - спохватился он. - Войны, революции, бомбёжка Неужели это всё тот же памятник, который был поставлен королем Станиславом Августом?

- Представь себе, да, - ответил Дмитрий. - Этот каменный Ян Собеский пережил две мировые войны, гитлеровское нашествие, гибель города в сорок четвёртом, пожар в Лазенках. И не только это! Несколько лет назад какой-то вандал оторвал руку турку, который корчится под копытами королевского коня! Пришлось реставрировать. Но не прошло и двух лет - новая напасть: сильный ураган, пронёсшийся над Варшавой, сорвал Яну Собескому голову и утопил её в канале!

- Нашли? - спросила Таня.

- Не знаю, - ответил Ростокин.

- Ну как же? А это?.. - Герман показал на памятник.

- Наверно, новая голова... Уже лет сто обсуждается предложение перевезти Собеского в музей, а здесь поставить копию. Хотели отлить точно такую же скульптуру из бронзы.

- А эта из чего?

- Из песчаника.

Они снова подошли к перилам, замолчали, стали смотреть на воду. У берега на мелководье, недалеко от моста Таня заметила черепаху и обрадовалась ей, как ребёнок. Она впервые увидела это животное в природных условиях. А Дмитрий подумал о том, что в Лазенках, на этом островке умиротворения, даже пугливые звери живут в гармонии с человеком: павлины и утки вопросительно заглядывают в глаза людям, карпы высовываются из воды и просят хлеба, черепахи греются у берега и даже не стараются спрятаться

Через мост Собеского проходит улица Агрикола, по ней можно добраться до Уяздовских аллей и, свернув налево, подойти к Бельведеру. Ростокину с Таней и Герману туда и надо было. Они пошли было по Агриколе, но обходить Ботанический сад не стали. Нашли в ограде лазейку, снова очутились в Лазенках и по парковой аллее, наискосок, мимо старой оранжереи и башни водозабора, оставляя справа памятник Шопену, направились к дворцу Бельведер.

23

Ростокина не покидали мысли о польском восстании. Он удивлялся тому, что много раз проходил мимо школы подхорунжих и даже не задумывался о том, что именно здесь когда-то началась польско-русская война. Дмитрий расспрашивал Дотышева о дальнейшей судьбе людей, которые были вовлечены в водоворот тех событий. Особенно его интересовала княгиня Лович. О том, что было дальше, Ростокин немного знал: вырвавшись из Бельведера, поехали в Россию, добрались до Бреста, Гродно, потом до Витебска; пока отступали с войском, прислугой и приближёнными, пока цесаревич Константин отдавал распоряжения и благодушествовал с мятежниками, прошло много времени. В Витебске были в начале июня. В России бушевала эпидемия холеры; люди умирали в муках и очень быстро. Настигла холера и Константина Павловича. Пятнадцатого июня, промучившись полдня, великий князь скончался. Из Витебска тело перевезли в Петербург, в Петропавловскую крепость, где и похоронили.

В последние годы Константин чувствовал приближение старости. Жаловался на боли в ногах, с трудом садился на лошадь, намекал, что пора ему на пенсию - в "плац-майоры, а если будет особая милость, то в коменданты". Царь Николай обдумывал план, как тактично удалить брата из Польши. Они вообще с Константином часто ссорились, были недовольны друг другом. А тут ещё восстание, а цесаревичу за пятьдесят, и его обвиняют в измене: не сумел подавить мятеж в Варшаве, хотя несколько уланских эскадронов в тот момент ожидали его в Лазенках. Поляки же ставили ему в вину то, что он не занял их сторону! Они что-то такое видели в нём - какие-то зачатки полонофилии, которые, вероятно, возникают неизбежно, когда так долго живёшь в Польше. Во время этой войны на него вдруг накатывал приступ польского патриотизма. "Женатый на польке, расположенный к полякам, даже до несправедливости к русским, он как бы сроднился с ними* <* с поляками>; а войско их любил как своё творение, как балованных детей, - вспоминает графиня А.Д. Блудова. - Достоверно, что раз во время войны он воскликнул: Видите, как хорошо дерутся мои поляки". Перед тем как впасть в последнее беспамятство, умирающий Константин сказал жене по-польски: "Передай государю, что я прошу его простить полякам".

И вот Жанетта Антоновна осталась одна - полька среди русских, княгиня без своего княжества, и как раз в тот момент, когда в российском обществе на поляков смотрели как на предателей. Могла бы вернуться на родину. Но она осталась верна своему долгу. Вдова великого князя доехала до Царского Села. Там вскоре и умерла.

- Не знаю, была ли это настоящая любовь, - рассказывал Герман. - Рыжий, лысеющий, курносый, сиплый портрет цесаревича можно продолжить, но и этого, я полагаю, достаточно. Константин не сумел сделать Иоанну своей любовницей, поэтому уговорил её стать его женой. Она вышла за него замуж в тысяча восемьсот двадцатом году. Великий князь ради своей Жанетты отказался даже от престола. Иоанна всё равно не смогла бы стать русской царицей, ведь она ниже своего супруга по происхождению. И дети их не могли бы наследовать престол. Но Константин и сам отказался от права на трон, отрёкся тайно в пользу брата Николая. Вряд ли его отказ от короны был такой уж большой жертвой: он и сам побаивался царствовать.

Герман говорил немного бессвязно, то опережая события, забегая вперёд, то возвращаясь назад. Цитировал чужие дневники и старые мемуары, спорил с недавними публикациями в интернете, посмеивался над какими-то ляпами в Википедии, но, однако же, и хвалил её, ибо только там нашёл ссылку на редкий литературный источник. Потом вдруг вспоминал, что "о княгине Лович написали в Русской старине примерно в семидесятых или восьмидесятых годах девятнадцатого века, разумеется", и морщил лоб, пытаясь восстановить в памяти подробности. "Да что же ты, всё на свете прочитал, что ли?" - удивлялся Ростокин, но Герман никак на это не реагировал, а лишь бормотал что-то; он боялся упустить важные детали в своём рассказе, ему не хотелось разочаровать Дмитрия и его дочь.

Он рассказывал о том, что Константин ухаживал за Иоанной и добивался её руки почти пять лет. Старшая дочь польского помещика и прусского подданного Антония Грудзиньского, она получила прекрасное воспитание в одном из французских пансионов Варшавы, где преподавателем был умный и весьма образованный аббат Малерб. Система воспитания, которой придерживался аббат, опиралась не на религиозный фанатизм, а на порядочность и здравый смысл. Он не смог ужиться с лицемерными польскими иезуитами, к тому же его популярности многие завидовали. В конце концов аббат Малерб вынужден был покинуть Варшаву, переехать в православную Москву.

Княгиня Голицына в своих воспоминаниях пишет, что, "рождённая в семействе благородном, но несчастливом", Иоанна получила воспитание, "позволившее развить все дарования, которыми природа её наделила".

- Герман, а почему семейство Грудзиньских было несчастливым?

- Да попросту рассыпалось семейство Отец Иоанны служил в армии Наполеона, а потом, после поражения французов, занялся хозяйством в своём имении, в герцогстве Познаньском, принадлежавшем Пруссии. У пана Антония была очень красивая жена и три дочери, которых звали на французский манер: Жанетта, Жозефина, Антуанетта. Вероятно, красота хозяйки дома и погубила семью. Грудзиньский страшно ревновал жену и, видимо, не без оснований. Всё кончилось разводом. Пан Антоний женился второй раз. Его бывшая супруга поехала в Варшаву и вышла замуж за своего давнего поклонника - королевского магистра церемоний.

И вот красавица Иоанна вместе с матерью в 1815 году появилась в аристократических салонах Варшавы. Блестящие мужчины наперебой пытаются ухаживать за девушкой. Среди них и цесаревич Константин, которому, судя по всему, жить в польской столице нравилось больше, чем в Петербурге. Он признавался, что говорить по-польски ему проще, чем по-русски. Иоанна держалась с достоинством и тактом, и, как писали мемуаристы, "пред ней смолкало всякое злословие". Никто не смел сплетничать о её отношениях с цесаревичем. Ум и красота пани Грудзиньской пленили великого князя. Он предложил ей руку и сердце. Совсем ещё недавно завзятый гуляка, он теперь желал одного: чтобы она стала его женой. Константин развёлся с принцессой Юлианной Кобургской (их поженили, когда им было по пятнадцать-шестнадцать лет) и обвенчался с Иоанной в католической и православной церквях.

Весть о бракосочетании Жанетты Антоновны с братом царя достигла герцогства Познаньского. Антоний Грудзиньский пожелал лично поздравить свою старшую дочь. Узнав о том, что тесть едет в Варшаву, Константин Павлович повёз молодую жену к нему навстречу, оказал графу великую честь. Они встретились на первой от Варшавы станции; наместник усадил пана Антония рядом с собой в свою открытую коляску, и так они въехали в столицу Царства Польского.

Узнав о женитьбе цесаревича на польке, варшавское общество очень обрадовалось. Оживились родственники Жанетты, княгиню Лович стали просить о протекции. Конец всему этому положила сама княгиня. Она сразу же показала, что не намерена вмешиваться в дела мужа - главнокомандующего всеми армиями, размещёнными в Польше; при этом Иоанна сумела не быть заносчивой, отказывала вежливо и с достоинством.

Великий князь был груб, раздражителен, порой бестактен, а его искренне верующая жена действовала на него умиротворяюще. Она, да ещё начальник штаба великого князя, генерал Курута Дмитрий Дмитриевич, грек по происхождению, служивший августейшему семейству, брали на себя роль громоотвода во время приступов гнева Константина. "До свадьбы я был обыкновенным русским медведем", - признавался потом цесаревич.

- Между прочим, - оживился вдруг Дотышев, - это была не первая его полька и даже не первая Жанетта Антоновна! Ещё до своего брака на немецкой принцессе он всерьёз увлекся Жанеттой Четвертиньской, старшей сестрой Марии Нарышкиной, любовницы Александра Первого. Он даже собирался жениться на фрейлине двора Четвертиньской, но против этого возражал император Александр.

- Боже правый! - картинно изумился Ростокин. - Августейшее семейство было околдовано чарами полячек!

Иоанну Грудзиньску предупреждали, что Константин Павлович - человек вспыльчивый, неуправляемый, часто оскорбляет польских офицеров и солдат. Цесаревич посмеивался над женой за её увлечение мистицизмом и пламенный польский патриотизм. Княгиня была злопамятна Что за бури бушевали в комнатах Бельведера, можно лишь догадываться, но частенько княгиня Лович выходила на люди бледная и печальная.

- Потом, когда царь, жалея Иоанну, приказал удалить из дворца Жозефину Фридрихс нет, теперь она уже была госпожой Вейс стало понятно, что происходит.

- Герман, умоляю, говори толком! Что ты бормочешь себе под нос?

Жозефина Фридрихс была многолетней любовницей цесаревича. От этой связи у Константина родился сын Павел, которому дали фамилию Александров (в честь крёстного отца, царя Александра). Единственный сын Константина, в пятнадцать лет Павел Александров вступил на военную службу, в двадцать один год в звании штабс-ротмистра участвовал в подавлении Ноябрьского восстания, получил золотую шпагу с надписью "За храбрость", в двадцать девять был уже полковником, а в тридцать шесть стал генералом. Что же касается его матушки, то она (вероятно, по высочайшему повелению) за месяц до женитьбы Константина на Жанетте была выдана замуж за полковника уланского полка Александра Вейса. На следующий день после свадьбы Константин посчитал возможным представить молодой жене свою бывшую пассию. Княгине Лович это знакомство не доставило удовольствия. Уступая желанию мужа, она приняла госпожу Вейс во дворце в надежде, что тем дело и кончится. Но Константин захотел нанести своей бывшей любовнице ответный визит. Воодушевлённая вниманием цесаревича и покладистостью его молодой жены, Жозефина стала чаще появляться в Бельведере.

Однажды император Александр подарил Иоанне клавикорд - по свидетельству графини Потоцкой, самый лучший, какой только нашёлся в Варшаве. Вскоре Жозефина Вейс, явившись утром во дворец и бестактно вломившись в будуар Иоанны, увидела там великолепный клавикорд и учинила скандал, решив, что инструмент подарен великим князем Константином и должен принадлежать ей, Жозефине, а не княгине Лович. Она кричала, оскорбляла Иоанну, устроила ей сцену ревности. И - подумать только! - мадам Вейс добилась своего! Клавикорд перевезли в дом Жозефины. В это время в Варшаву приехал император Александр. Заметив, что Иоанна подавлена и печальна, он стал выяснять, в чём дело, а когда узнал обо всём подробно, приказал мадам Вейс немедленно убираться из Варшавы. Константин возражал, даже ссылался на польскую конституцию, но царь остался глух к протестам брата. Впоследствии и сам цесаревич признал свою вину. После этой истории он стал примерным супругом.

Когда началось Ноябрьское восстание, Жанетта Антоновна проявила самоотверженную преданность мужу. Она была с ним до последних его дней, отступая вместе с великим князем к границе Царства Польского, хотя, вероятно, ей хотелось бы остаться с поляками. Она стала раздражительной и злилась по любому поводу. "Она видела неправоту своего неблагодарного отечества, - писала Надежда Голицына <>. Она обожала своего супруга, всею душою она привязалась к царскому семейству, к которому принадлежала, но для неё было очевидно, что последнее оскорблено её соотечественниками и готово их покарать". Иоанна чувствовала себя одинокой среди русских, и только верность долгу заставляла её продолжать путь вместе с ними.

Характер Жанетты стал портиться, хладнокровие покинуло её. В беседе с русскими она уже позволяла себе язвительные реплики и не скрывала своего дурного настроения. Княгиня Голицына старалась встречаться с Иоанной как можно реже, чтобы не провоцировать её на новые желчные реплики и оскорбительные намёки. Всё же они расстались по-доброму. "Мы обе высказали пожелание, чтобы дело обошлось миром <>. Она была тронута, пожимала мне руки, и я простилась с нею в слезах, - писала княгиня Голицына, вспоминая свой отъезд. - Я была очень взволнована и не могла долго с ней говорить, благодарила её за всю её доброту, она же плакала, целуя меня. Когда я вышла от неё, меня душили рыдания".

После смерти цесаревича Иоанна добралась до Петербурга. Говорили, что Константин отравлен камердинером чуть ли не по приказу российского императора. Всю оставшуюся дорогу княгиня Лович шла пешком за гробом мужа. Царь Николай тепло встретил её, осыпал милостями, "подарил" ей дворец в Царском Селе. Но княгиня Лович на чужбине чахла. "То было подавленное существо, лишившееся всего, что связывало её с землёй. Со смертью Цесаревича для неё исчезла всякая цель в жизни, - напишет позже княгиня Голицына, - и всё было для неё кончено!" Страшная новость о том, что Варшава сдалась, стала для княгини Лович последним ударом.

Иоанна уже не вставала с постели, стала путаться в числах, просила дать ей календарь. "Я уверена, что сегодня 29 ноября", - говорила она. Казалось, она ждала этой роковой даты - годовщины начала восстания. Княгиня ошиблась лишь на один день. Вскоре она впала в обморок, а ночью следующего дня сердце её остановилось. Иоанне Грудзиньской было всего тридцать шесть лет Её похоронили в католической церкви Царского Села. В 1929 году тело княгини Лович было эксгумировано и вывезено в Польшу.

- И знаешь, Дмитрий, со смертью Жанетты Антоновны связана какая-то тайна, - сказал Дотышев. - В "Воспоминаниях" Наталии Кицкой я нашёл любопытный рассказ. Больше нигде об этом не читал. Будто бы министр Грабовский посетил княгиню Лович в Царском Селе незадолго до её смерти. Он навещал её часто и оказывал разного рода мелкие услуги. Стефан Фомич Грабовский, поляк, был членом Государственного совета, а раньше, между прочим, принимал участие в восстании Тадеуша Костюшко против русских. В ту последнюю ночь двадцать девятого ноября Грабовский был срочно вызван Иоанной; он помчался к ней. Во дворце обнаружил, что слуг нигде нет, комнаты пусты. В дверях спальни Грабовский столкнулся с генералом Курутой, который стремительно выбегал из покоев Иоанны. Грабовский вошёл в комнату и увидел, что княгиня лежит на полу. Её словно выбросили из постели. Кровать была в полном беспорядке, подушки разбросаны. Грабовский потом утверждал, что Курута отнял у умирающей женщины какие-то документы, которые Иоанна, вероятно, хранила под подушкой или под периной. Скорей всего, генерал и вытащил княгиню Лович из постели. Она сама уже не могла двигаться; было видно, что она умирает. В широко открытых её глазах был написан ужас. Говорить Иоанна уже не могла

- Так что же это было? - спросил Ростокин. - Зачем приходил к ней Курута?

- Я и сам хотел бы это знать. Нелепая мысль: а не было ли у княгини романа с генералом Курутой? Ну а что, жили под одной крышей и, по сути, одно дело делали: служили цесаревичу Что за компромат такой хранила Жанетта Антоновна у себя в комнате? Письма? Долговые обязательства?

- А может, завещание?

- Завещание нашли Своё княжество Иоанна завещала польским королям на вечные времена, а драгоценности велела отдать матери. Нет, тут что-то другое. И она, и генерал Курута жили в Бельведере рядом с великим князем, наверняка многое знали Вернее, Курута много знал о Константине Павловиче и его жене, а Иоанна знала что-то о Куруте. Вот тайна, которую мы вряд ли когда-нибудь разгадаем.

Они шли по аллеям парка Лазенки. На площадку, где стоит памятник Шопену, решили не сворачивать, чтобы не терять времени. Увлечённый беседой об Иоанне Грудзиньской, Герман пытался вспомнить, всё ли рассказал он Дмитрию и Тане, не забыл ли что-нибудь. Он мысленно рылся в своей "бумажной" и электронной библиотеке, перелистывал "пэдээфки" отсканированных и хранящихся в компьютере журналов XIX века - "Вестник Европы", "Отечественные записки", "Русский архив", "Исторический вестник" Где ни откроешь - везде интересно и поучительно. Где же это было?.. Кажется, в журнале "Сын Отечества": "Государь Император изволил смотреть на Уяздовской площади собранные при городе Варшаве войска 1-го Пехотного корпуса. Его Величество изволил найти войска сии в отличнейшем порядке и превосходном устройстве". И далее: "После обеда Их Величества вместе с Королём Прусским возвратились в Варшаву в восемь часов пополудни. Государь Император проводил Его Королевское Величество в назначенный ему Бельведерский Дворец, где ожидали Короля военные генералы и почётный караул" Победители Били, били Ягеллоны пруссаков, а те вот въезжают в Мазовию триумфаторами.

Герман задумался. Да, точно, забыл рассказать, в "Русской старине" опубликовано: записки княгини Лович. Жалко, не вспомнить их в точности.

Иоанна не зря училась у аббата Малерба. Она писала по-французски мелким почерком, и это не были романтические стишата, "девичий" дневник и тому подобные "вздохи на скамейке". Иоанна была интуитивным психологом, размышляла на религиозно-нравственные темы. Её записки 1830-го года, сделанные на шести крохотных листочках в Бельведере незадолго до восстания, чудом сохранились, и в дореволюционной России нашлись люди, которые это перевели, опубликовали в журнале. Дотышев потёр пальцами лоб. Читал, читал ведь года полтора назад А теперь - как вспомнить? Ну, уж как получится Вот, например: "Гордость заставляет нас сопротивляться даже в тех случаях, когда надо было бы проявить лишь покорность". Это написано рукой жены "вице-короля" Польши! "Рано или поздно, когда улягутся страсти, просыпается наша совесть и придаёт нашим поступкам характер вероломства". Прочитал - и остановись, подумай, через это нельзя пронестись галопом: слишком мало оставила нам княгиня Лович. "Если человек, вместо того, чтобы быть стойким против удовольствий, будет твёрд со своими ближними, он оттолкнёт их от себя, и они возненавидят его". Или вот ещё одно точное наблюдение: "Кротость - это не синоним доброты. Человек светский может быть любезен, не будучи кроток. Кротость - это общее настроение, вызываемое добротою. Кротостью можно добиться расположения людей, а умом покорить их".

Совсем уж откровенное: "Дайте мне той живой воды, которая навсегда отвратила бы меня от чувственных удовольствий". Ой, не всё мы знаем о пани Иоанне, не всё "Как победить страсть, овладевшую сердцем? Как жить в постоянном самоотречении, когда человек любит удовольствия? Как вступить на трудный путь покаяния, когда человек привык к изнеженной жизни? Для христианина нет ничего невозможного, когда его поддерживает благодать Божья".

"Если человек не исполняет своих обязанностей по отношению к Богу, то может ли он исполнить их по отношению к своим ближним?"

Она написала это за год до смерти.

24

У ворот парка лоточники торговали сувенирами, воздушными шарами и компакт-дисками с музыкой Шопена. Дмитрий уверенно вёл своих спутников к Бельведеру. Вышли за ограду Лазенок на Уяздовские аллеи, повернули налево, подошли к тому месту, где сбоку от дворца стоял памятник Юзефу Пилсудскому. Бронзовый маршал опирался обеими руками о рукоять сабли, которую, не вынув из ножен, воткнул в землю. Угрюмый взгляд исподлобья, пышные усы, глубокие залысины, высокий умный лоб, длинная шинель, сутуловатая спина, безвольный, гладко выбритый подбородок Пилсудский был очень похож на Тараса Шевченко.

- Странно, однако же, - пробормотал Дотышев.

- Что? - не понял Ростокин.

- Редко какой народ ставит памятники диктатору.

- Любой народ ставит памятники своим диктаторам. А этот монумент поставлен не диктатору, а человеку, спасшему Варшаву от большевиков, которые пришли в чужую страну с оружием в руках.

Дотышев вздохнул.

- Друг мой Доминик, - сказал он, - ты смотришь на вещи очень односторонне, будучи абсолютно некомпетентным в вопросах истории. В любом военном конфликте можно отыскать столько нюансов, причин и следствий, что сам чёрт ногу сломит.

- Я понимаю, Гера, ты знаешь об этом больше, - ответил Дмитрий, - но у меня не может быть иного отношения к тем, кто шёл сюда убивать.

- Но сначала они - к нам! - помчались убивать и захватили Киев. А поглядывали ведь на Одессу и Москву Только не жди от меня лекций о польско-большевистской войне, - сказал Дотышев. - Мухи дохнут на лету, слушая нашу бесконечную болтовню о войнах, диктаторах, царях и наместниках.

- Вот именно! - поддакнула Таня.

Ростокин понимал, что Герман всё равно не удержится от комментариев, раз уж они подошли к этому памятнику.

- Ты, Димьян, очевидно, представляешь это так: покумекали себе комиссары, почесали репы да и погнали свои отряды на Варшаву - убивать и грабить. Да? Решили вернуть себе утерянное Царство Польское - и понеслись галопом?

- Я не знаю, кто там что кумекал, но не секрет, что большевики объявили в семнадцатом году "право наций на самоопределение". Так зачем же потом они пришли сюда?

- Ты назвал год и забыл указать месяц, - заметил Дотышев с деланным равнодушием.

- Допустим, ноябрь.

- Вот! - обрадовался Герман. - Я так и думал. Тебе кажется, что всё было после Октябрьского переворота. И ты даже не догадываешься, что вышеназванное "право наций" большевики декларировали в марте семнадцатого года - в марте, а не в ноябре! То есть ещё никакой "Великой Октябрьской социалистической" даже не пахло! Через два дня - в том же марте! - Временное правительство России (буржуазное!) тоже заявило о необходимости предоставить полякам независимость. С оговоркой, правда, что польское государство должно находиться в военном союзе с Россией. <>

- Тебя слушаешь - и шарики за ролики заходят, - покачал головой Ростокин. - Но ведь в школе вы - вы, учителя истории - рассказывали нам

- В школе нам рассказывали о том, о чём было велено рассказывать, - о великой роли советской власти в освобождении народов Европы

Они подошли к фасаду Бельведера. Дмитрий уже видел этот дворец раньше, поэтому смотрел на него рассеянно. А Герман поразился заурядности той картины, которая открылась перед ним: белый двухэтажный фасад, портик с четырьмя колоннами перед главным входом, скромные окна без украшений, красно-белый флаг на крыше. Левое же и правое крыло Бельведера были и вовсе одноэтажными. В советское время любой горсовет выглядел не хуже.

- Стало быть, именно здесь жили царский наместник Константин, диктатор Пилсудский и президент Лех Валенса? - удивился Дотышев.

Ростокин засмеялся.

- Всё не так простенько, как кажется, - сказал он. - Вот мы сейчас стоим и беседуем, а за нами, небось, наблюдают чьи-то внимательные глаза. Дворец по-прежнему тщательно охраняется, и никаких экскурсий здесь не предусмотрено.

- А может, и стволы на нас наведены, - предположила Таня. - И кто-то ловит сейчас наши силуэты в оптический прицел.

- Почему же нет? - согласился Дмитрий. - Однажды я гулял по Варшаве один. Поехал в Лазенки. Возникло предположение: а вдруг в Бельведере есть экскурсия. Когда-то жили здесь придворные Станислава Августа, и одновременно в этом здании работал фаянсовый завод - что-то же должно остаться. Чтобы сократить путь, решил подобраться к дворцу со стороны парка, от святилища Дианы. Стал карабкаться на горочку, и вдруг даже не знаю, откуда он вылез Солдатик! Да ещё вооружённый, кажется. В кустах прятался, что ли. Строго погрозил он мне пальчиком: нельзя, дескать, сюда.

Он посмотрел на Дотышева.

- Но ты, Гера, так и не закончил: что там с вожделенной свободой польского народа?..

Дотышев, задрав голову, рассматривал козырёк крыши. Герман уже видел в Бельведере нечто большее, чем скучное городское строение, которое не может похвалиться архитектурными излишествами.

- Ну, что там, - он с трудом отвлёкся от собственных раздумий. - Пока все пытались разыграть карту независимости Польши - тут нате вам: у большевиков Брестский мир, означавший поражение и выход России из войны; большевики отказываются от некоторых территорий - от Лифляндии, Эстляндии, Финляндии и прочих "ляндий". И от Польши заодно. <> К концу года Польша была восстановлена как независимое государство. Полякам бы перекреститься да и жить себе тихо, никуда не соваться, силы восстанавливать, возрождать свою государственность. А они в бутылку полезли: отдавайте нам наши территории, которые отобрали у нас в восемнадцатом веке!

- Какие вы скучные, - надулась Таня. - Вечно вы об одном и том же

- А ты пока погуляй, погрейся на солнышке, - сказал Дмитрий. - Скоро поедем на вокзал.

Они снова подошли к памятнику.

- Итак, коротко: чего хотел Пилсудский? - вернулся к теме разговора Дотышев.

- Известно чего: восстановить Польшу в границах тысяча семьсот семьдесят второго года, - вмешалась Таня. - Сто раз уже говорил, дядя Герман.

- А вот и дудки! - радостно хлопнул в ладоши Дотышев. - Пилсудскому уже было мало Западной Украины и Западной Белоруссии. Теперь он желал всей Литвы, всей Белоруссии, всей Украины и даже

- Что? - спросила Таня почему-то шёпотом.

- И даже Донбасса! Этому не очень дальновидному человеку, которому в Польше почему-то ставят памятники на каждой площади, захотелось доминировать в Восточной Европе, от Финляндии до Кавказа. От решил, что пора отрезать Россию от нефти Каспия, от плодородных земель Украины, от морей и рек Посмотрите на карту Речи Посполитой в границах тысяча семьсот семьдесят второго года: Рига, Псков, Смоленск, Киев

- Неужели? - удивился Ростокин.

- в эту территорию не входили! - закончил Герман. - Я уж не говорю о Юзовке (то есть о Донецке), о Донбассе, Приазовье и Новороссии. Так что все эти громокипящие выкрики о восстановлении Польши в "прежних границах" - не более чем хитрость и подлость.

- Он что, с ума сошёл? - удивилась Танька.

- Кто?

- Ну, этот - она кивнула на памятник, - Пилсудский. Он что, не понимал, что мы можем дать сдачи?

Она вдруг заинтересовалась тем, о чём рассказывал Дотышев. "Школа потеряла хорошего учителя истории", - снова подумал Ростокин.

- Примечательно, что он многого-таки добился, - сказал Герман. - Поляки разгромили Красную Армию под Варшавой, а потом был Рижский договор тысяча девятьсот двадцать первого года, по которому победившей стороне - Польше - отошли Западная Украина, Западная Белоруссия, Волынь, Гродно, Львов, Белосток и так далее - по "линии Керзона". Но это ещё не всё, - Герман потёр ладонью щёку, задумался. - Польше возвращались культурные ценности и трофеи, вывезенные в Россию с тысяча семьсот семьдесят второго года.

- Ну а что, справедливо, - заметил Ростокин. - Украли - так верните.

- Но и это ещё не всё. Россия обязалась выплатить Польше тридцать миллионов золотых рублей. К тому же поляки освобождались от ответственности за долги бывшей Российской империи.

- Это тоже справедливо, - опять сказал Ростокин. - Поляки, между прочим, не просились в эту самую империю

- А почему это они разгромили Красную Армию под Варшавой? - вдруг возмутилась Таня. - Разве они умеют воевать лучше, чем наши?

- Какие это "ваши"? - поинтересовался Герман.

- Ну Россия

- Тут надо рассказывать долго, поэтому предлагаю этот вопрос оставить в покое. Большевикам хотелось социализма во всём мире! Вот они и погнали армию на своего западного соседа - на Польшу.

- Банда, - сказал Ростокин. - Разве нет?

- Банда. И с той, и с другой стороны! Многие поляки тоже хотели социализма - и в Европе, и в своей стране. Они даже спорили между собой

- Кто "они"? - не поняла Таня.

- Польские революционеры. Одни считали, что их задача - борьба за свободу своей страны, другие же полагали, что сначала нужно помочь русским революционерам, а потом уж добиться собственной независимости. Поляки играли огромную роль в создании ВЧК, в руководстве Советской Россией, Красной Армией, органами власти на местах. Так что напрасно они считают себя пострадавшими от большевиков. Пострадала Россия! От поляков!

- Не заносись, Гера, - сказал Дмитрий. - Опять ты спрыгнул с кафедры

- "И хвать стулом об пол"! - дружно закончили они вдвоём с Таней.

- Черти, подловили-таки, - смущённо пробормотал Дотышев. - Снова я увлёкся Но знайте: могу хоть сейчас назвать десятки, а может сотню польских фамилий не самых последних деятелей советской власти.

- Ну, сотню ты, пожалуй, не назовёшь, - усомнился Ростокин.

- "Ну, семнадцать бутылок ты не выпьешь", - немедленно прореагировал Дотышев и радостно засмеялся: ему удалось ответить своим оппонентам их же оружием - цитатой из Гоголя.

- Ну ладно, назови хотя бы десять, - смилостивился Дмитрий.

- Пожалуйста, - Герман ласково улыбнулся (но в его глазах блеснул хищный огонёк). - В Красной Армии на генеральских должностях числились поляки Левандовский, Блажевич, Лонгва, Рошковский, Маковский, Квятек, Журавский, Грудзинский, Лабишевский. Советскими дипломатами были поляки Петровский, Карский, Мархлевский, Ледер, Пестковский. Членами военно-революционного комитета Петрограда во время Октябрьского переворота были Ахматович, Уншлихт, Дзержинский, Закс, Клепацкий. Некто Войцеховский возглавлял вооружённые отряды на Путиловском заводе, Гранас - на Балтийском вокзале... Пестковский, кажется, - на Главном телеграфе. Косиор и Дзержинский входили в состав высшего партийного руководства страны, и эти фамилии у всех на слуху до сих пор. Могу припомнить ещё комиссаров Славинского, Жбиковского... А уж о том, что ВЧК организована Феликсом Дзержинским - это знают все.

- Хватит, хватит! - взмолился Дмитрий. - Ты назвал уже больше десяти фамилий.

- А мог бы ещё больше, будь у меня память покрепче! - сказал Дотышев. - Особенно много поляков было угадайте, где.

- В торговле? - предположила Таня.

Ростокин засмеялся, а Герман сказал:

- В органах советской госбезопасности - во всех этих ГПУ и НКВД, так яростно проклинаемых сегодня польской антисоветской пропагандой. Дело дошло до того, что в тридцать седьмом главный чекист Ежов выпустил директиву "О шпионской деятельности польской разведки в СССР"! Там упоминаются десятки поляков, и вовсе не рядовых чекистов, а довольно крупных начальников. В документе (уж не знаю, насколько правдивом) их называют "крупными шпионами": Медведь, Сосновский, Мессинг, Пиляр, Уншлихт, кто-то ещё, всех не запомнишь

- Так вот, значит, кто помешал Красной Армии захватить Варшаву в двадцатом году, - догадалась Таня.

- Да что за вздор! - рассердился Ростокин.

- Знаете, долгое время всё было не столь фатально, - сказал Дотышев.

- Для кого?

- Для Красной Армии. Гнали поляков, гнали до самой Варшавы. А потом, очевидно, решили, что этих-то можно шапками закидать. Много ошибок наделали "красные командиры". Битву под Варшавой Красная Армия проиграла, Пилсудский перехитрил Тухачевского.

- Ну вот, значит, не зря Пилсудскому памятник поставили, - сказал Ростокин.

- Да это, в общем-то, дело поляков - кому ставить памятники, - отмахнулся Дотышев. - Но вот что я вам скажу. Бойцы Пилсудского стали выдавливать большевиков на восток, домой, и здесь я, конечно, на стороне Юзефа Юзефовича

- Кого? - не сразу понял Дмитрий.

- Ну, понятно же, кого, - нетерпеливо топнула ножкой Танька.

- Пилсудского, - спокойно ответил Дотышев. - Он делал то, что и должен был делать: возглавил борьбу за свободу своей страны. И в тот период он был народным героем, и честь и хвала ему за это. А потом этот "народный герой" добрался до польской границы и превратился в очередного "маленького фюрера". Он решил воспользоваться ситуацией: воровато, пока красные боролись со всеми этими юденичами, оторвать от ослабленной боями молодой республики кусок пожирнее. Поляки вошли в Гродно, затем, чуть позже, в Минск и размечтались о несокрушимой империи "от моря до моря".

- Вы, кажется, об этом уже говорили, - вспомнила Таня.

- Так чем же он лучше многих других "бонапартов"? - спросил Герман. - По-моему, это такой же негодяй, как Троцкий, Наполеон, Гитлер, или персонажи помельче...

- Ну, ты сказал - неуверенно возразил Ростокин. - По-моему, некорректно сравнивать Пилсудского с Гитлером.

- Ты, друг мой Доминик, можешь оставаться при своём мнении сколько хочешь, а я останусь при своём, - рубанул воздух ладонью Герман. - Этот человек, - Дотышев направил указательный палец на бронзового маршала, - подставил свой народ, навлёк на поляков такие беды, о которых и говорить-то жутко! От Рижского договора в двадцать первом году до советской агрессии против Польши в тридцать девятом всего-то восемнадцать лет прошло. И были ещё живы те, кто получил оплеуху от поляков под Варшавой в двадцатом, такие обиды не прощаются. И в первую очередь был жив Сталин. Как только появилась возможность ответить за оскорбление восемнадцатилетней давности, советское государство ответило.

- Да брось ты чушь нести! - вскричал Дмитрий. - Неужели же только обидой и мстительностью объясняется то, что в тридцать девятом году Советский Союз ударил с востока по Польше, которая уже семнадцать дней вела тяжёлую войну с фашистской Германией?

- Я и без тебя знаю: да, всё было гораздо сложнее. И всё же мне кажется, что именно Пилсудский виноват в полонофобии Иосифа Сталина. Он, Пилсудский, слишком много возомнил о себе. Я знаю таких: они уверены, что "рождены руководить", "принимать судьбоносные решения". Но за их заблуждения и просчёты расплачиваются простые люди.

- По-моему, в тебе снова заговорил твой "великодержавный шовинизм". Тебе досадно, что Пилсудский победил Тухачевского, а не наоборот.

Дотышев пристально посмотрел на Дмитрия.

- Я вот сейчас подумал А что ты вообще знаешь о Юзефе Клеменсе Пилсудском? Что-нибудь читал, слышал или как?

- Да что сейчас о нём прочитаешь? Разве что только по-польски. Но мне не хочется тратить время на чтение литературы подобного сорта, - признался Ростокин и устало опустился на корточки. - Уж лучше Макушиньского почитать, Жеромского, Гомбровича, Дыгата, Грабиньского

- Дыгата? Грабиньского? - удивился Дотышев. Подумал немного, покачал головой и пробормотал: - Не знаю таких. А насчёт книжек о Пилсудском ты прав: на русском языке их почти нет, - Герман задумался, на несколько секунд забыл о своих собеседниках. - Разве что польская книжка Томаша и Дарии Наленч, её перевели на русский Или старенький "мемуар" генерала фон Валя, Эрнеста Георгиевича

- Ты опять что-то бормочешь? - окликнул его Ростокин.

- Ах, ладно, не важно, - отмахнулся Дотышев. - Иногда по крупицам собираю да откладываю, как дар бесценный, всевозможные исторические факты, а потом делюсь с другими. Цените это.

- Мы ценим, - серьёзно ответила Таня.

- Вот, например мм - он поднял голову, поискал что-то глазами на небе. - Знаете ли вы, что Пилсудский учился в Харьковском университете и должен был стать врачом, да за участие в студенческих беспорядках был оттуда исключён? Или что он сын богатого помещика, а их родословная берёт начало от княжеской фамилии, правившей в Литве ещё до Гедеминовичей? Или что у его матери было двенадцать детей? С детьми Пилсудских, правда, в итоге вышел конфуз. Одна из девочек родилась умственно отсталой, другая сошла с ума уже в зрелые годы. Младший брат Юзефа страдал клептоманией. Сам же он и его старший брат Бронислав подались в революционную борьбу. Бронислав был этнографом; заразился на Сахалине сифилисом и покончил жизнь самоубийством. А знаете ли вы, что Юзеф стихи писал? Не помню точно, но примерно так: "Пусть моя сломанная жизнь поможет другим понять, что не достигнем цели, действуя тайком" Это он в Бутырской тюрьме написал в девятнадцать лет. Благородный молодой человек, не хотел действовать тайком

- Да за что же его в тюрьму-то в девятнадцать лет? - жалостливо, по-бабьи ахнула Танька.

- За участие в покушении на царя Александра Третьего, не больше и не меньше! Они с братом Брониславом были "народовольцами", соратниками Александра Ульянова. Пятерых заговорщиков (в том числе и Ульянова, старшего брата Ленина) повесили в Шлиссельбургской крепости, а остальных, помельче, отправили в Сибирь. Возможно, там он и понял, что в революционной борьбе он всегда будет на вторых-третьих ролях. А хочется приказывать, руководить. Владимир, младший брат казнённого Александра Ульянова, сказал потом: "Мы пойдём не таким путём". Наверно, то же самое сказал себе и Юзеф Пилсудский: "Борьба не революционная, но национально-освободительная!"

- Герман, прошу тебя, не говори красиво не увлекайся! - одёрнул Дотышева Дмитрий.

- Да, - согласился Дотышев, - это мои домыслы Пилсудский хотел всего и сразу - свободы, власти, а заодно, если получится, и России нагадить. И ведь добился своего! Стал "начальником" государства. Видать, правильным путём пошёл...

- Как ты не любишь старика Юзефа, - усмехнулся Дмитрий.

Но не унимался Герман, доказывал своё: не за что ему любить Пилсудского, да и уважать его можно разве что за патриотизм и целеустремлённость. Но как, какими методами работал этот вождь польского народа?

- Ну, понятно же, какими, - удивилась Таня. И стала заунывно перечислять, как на уроке истории: - Подпольная борьба, листовки, стачки, митинги

- Думаешь, с помощью стачек и митингов можно чего-то добиться?

- Ну, ещё терроризм

- А деньги? Где взять деньги на оружие? Ведь они считали себя "профессиональными революционерами". Как мы себе представляем революционную борьбу благодаря идеологической литературе эпохи социализма? Молодой человек крадётся по провинциальной улице в старинный неприметный дом, где его ожидают соратники. Жмётся к стенам, оглядывается - нет ли слежки? Наконец, входит в горницу. Там на столе самовар, керосинка, запрещённая литература, сушки и крендели. На окнах плотные шторы, ни один луч света не вырвется на улицу. Рассаживаются вокруг стола, начинают спорить о судьбах народа, строить планы, читать друг другу свои нетленные сочинения а может даже стихи про свободу, про то, кому на Руси жить хорошо, и что же, собственно говоря, со всем этим делать. Дают задание типографским рабочим: такой-то текст напечатать к празднику и разбросать листовки на площади. Потом спрашивают друг у друга: где же достать денег на всё это - на газеты, журналы, бомбы, сушки и крендели? А давайте издавать газету и продавать товарищам. Будем писать в ней всю правду об их жизни, товарищи нас поддержат. И надо как-то собрать денег на очередной съезд в Париже, Берлине Договорились. Спели "Интернационал". Разошлись по одному, незаметно оглядываясь - нет ли слежки? Для кого-то обошлось, а кто-то попался, угодил в каталажку Вот она, жизнь "профессионального революционера": пробрался к соратникам, спел "Интернационал" - в тюрьму. Пробрался - спел - в тюрьму!

- Я понимаю, дядя Гера, это стёб. Как всегда, прикалываешься, - сказала Таня.

- Ну, а где же всё-таки Пилсудский брал деньги? - спросил Ростокин.

- Во-первых, не брезговали "эксами" - "экспроприацией экспроприаторов". Грабили банки, курьерские поезда - вели себя как бандиты. На награбленные деньги покупали винтовки и наганы, печатали газеты и, собственно говоря, жили сами. Ну, это понятно. Не на завод же им идти. Они ведь "рождены руководить", они - элита партии. Не менее показательна операция "Вечер" - это когда польские социалисты пытались вытянуть деньги у японцев.

Забыв о своём обещании больше не читать лекций, Герман стал рассказывать.

1904 год, началась Русско-японская война. Сразу стало ясно, что этим случаем надо воспользоваться. Надо "ударить" с запада, помочь японцам. Например, поднять восстание в Польше. Но для этого требуется оружие, а значит деньги. Продажа революционных книжек уже не приносила желаемого дохода. И вот группа Пилсудского придумала акцию под названием "Вечер": наладить прямое сотрудничество с японцами. Богатые азиаты дадут деньги. Стали социалисты искать возможность встретиться с официальными представителями Японии. Наладили контакт с японскими дипломатами в Лондоне. Предложили свои услуги. Какие? А вот какие: издавать патриотические воззвания к солдатам-полякам в русской армии. Бросьте, мол, поляки, воевать за русского царя, переходите к японцам. А ещё обещали, что организуют саботаж на польских заводах и фабриках (и тем самым, очевидно, подорвут экономику Российской империи). Ну, может, взорвут какой-нибудь мост, по которому едет на восток русский поезд с солдатами и оружием. А если и этого мало, то можно организовать в Японии польский легион. Эмигранты обязательно запишутся в эти отряды и пополнят ряды победоносной японской армии.

Японцы сказали: "Всё это хорошо, но нас интересует нечто более существенное. Диверсии на железной дороге - да, поддерживаем. Пропагандистская деятельность на западе империи - прекрасно. А как насчёт разведки? Сможете ли вы передавать нам сведения о переброске войск на восток, где ведутся бои?"

"Несомненно! - заверили поляки. - Так и считайте: вся информация, которую мы получим, у вас в кармане. Мы ведь здесь, на задворках империи, всё видим, всё понимаем - мы пересчитаем всех солдат в эшелонах, все пушки и снаряды, все"

- Герман! - воскликнул Ростокин. - Давай без фантазий.

- Слушайте дальше, - ухмыльнулся Дотышев. - Сейчас будет про деньги.

"Как только договоримся с вами о финансировании нашей разведывательной деятельности, - сказали польские социалисты японцам, - к вам рекой польётся ценнейшая информация".

"И сколько же вы хотите на первое время?" - поинтересовались азиаты.

Поляки назвали сумму: десять тысяч фунтов стерлингов. Это было очень много. Достаточно сказать, что позже, когда Пилсудский добрался до Японии, обратную поездку ему и его помощнику оплатили японцы, и это стоило всего 200 фунтов.

"Да есть ли у вас подходящие специалисты? - засомневались японцы. - Те, которые будут заниматься профессиональной разведкой?"

"О! - округлили глаза социалисты. - В нашей партии есть целый департамент военной разведки, который собирает информацию военного характера на территории Литвы и Польши".

Соврали, конечно, никакого "департамента" и никаких профессиональных разведчиков у Пилсудского не было. Однако пахло огромными деньгами; в такой ситуации уже трудно воздержаться от блефа.

"Но, повторяем, наша разведка не сможет работать без соответствующей денежной поддержки", - сказали поляки.

Японцы, судя по всему, поверили, согласились дать десять тысяч. Правда, не сразу, а частями, что-то вроде зарплаты, по 90 фунтов в месяц, да и то при условии, что от поляков будет регулярно поступать серьёзная информация. И тогда Пилсудский решил поехать в Токио лично, чтобы дожать японцев - провести переговоры с МИД Японии и генеральным штабом. Нужно было поскорее брать то, что дают. Снова потребовались деньги - теперь уже на поездку в далёкую страну. Пилсудский и его помощник Титус Филипович поскребли по сусекам, взяли последнее дома и в кассе партии - поехали. Предварительно (очевидно, чтобы совсем уж уломать японцев) составили проект договора, из которого следовало, что восточные партнёры будут делиться с польской партией информацией о ходе войны с Россией. Это был вроде как договор равных партнёров. Поляки продолжали напускать туману. Социалисты вели себя так, будто они - представители Польши, не меньше. "Общий интерес Польши и Японии - ослабление России", - было сказано в договоре.

Какие же обязательства брали на себя поляки в обмен на японские деньги и оружие? О, врагам России была обещана бесценная помощь: организация оппозиции российской власти в Литве и Польше (духовной оппозиции!), присутствие при допросах пленных в качестве переводчиков, распространение своих революционных книжек в российской армии, снабжение японских шпионов листовками на польском, литовском, еврейском и украинском языках

До Японии путь неблизкий. Почти кругосветное путешествие. Поехали, разумеется, через Америку (не в Китай же тащиться, не в Индию или Монголию, прости господи): в Ливерпуле сели на корабль, за неделю добрались до Нью-Йорка. Во время плавания развлекались едой, сном и шахматами. Затем осмотрели Ниагарский водопад, через весь североамериканский континент добрались до Сан-Франциско. А там - снова на корабль и в Йокогаму (с предварительным посещением Гонолулу и, по всей видимости, осмотром достопримечательностей и там). Ох, тяжела ты, судьбинушка "профессионального революционера"!.. Во время плавания от Америки до Японии Пилсудский работал: сочинял важные документы. Писал объяснения к отдельным пунктам проекта договора, который везли в Токио. Например, строго указал японцам, что десяти тысяч мало, хорошо бы полякам получить столько же и в следующем году, да и надбавить, надбавить неплохо было бы. А то что же это? Десять тысяч вздор!

- Дядя Гера, ты в своём репертуаре, - захохотала Танька. - Ведь гонишь, признайся. Что же они, японцы, дураки совсем?

И ещё один документ сочинил Пилсудский: "Слабые стороны России". Доказал, что самое дохлое место в России - это Польша. Именно здесь, на развалинах Речи Посполитой, таятся огромные возможности для борьбы с царским режимом. Начать и возглавить эту борьбу могут только поляки! Так и знайте, японцы: без нашей помощи вам не обойтись.

...От визита в Токио Пилсудский ожидал большего. Японский МИД, кажется, даже не заметило, что страну посетили важные польские гости. В генштабе пана Юзефа приняли, но с начальником, генералом Кодамой, встретиться не удалось. И самое главное: японцы плевать хотели на польские проблемы. Их интересовало одно: как бы подгадить русским. Разведка, саботаж, дестабилизация царского режима - за это азиаты были готовы платить. Да и то не сразу. Да и то без блеска в глазах-щёлочках

Что делать в Токио, когда японские военные, дипломаты и банкиры тебя не замечают, а ты уже в Японии? Только лишь одно: отказаться от своих амбиций и превратиться в рядового туриста. Пилсудский и Филипович осмотрели город, съездили на Фудзияму, попили саке. Прощальный обед, конечно, тоже был. Его дали поляки японцам (а не наоборот). Социалисты из Кракова чувствовали себя бедными родственниками, которых хозяева старались поскорее выпроводить за порог. Пилсудский и его помощник сели на корабль "Тартар" и поплыли в Канаду. В городе Виктория вышли в порт. Пока искали, где бы поесть мороженого, корабль уплыл. На нём были все деньги и вещи поляков. Глядя на корму уходящего судна, Пилсудский и Филипович метались по берегу, кричали, как бакланы, и заламывали в отчаянии руки.

- Кто, кто видел это? Где свидетели? - не выдержал Ростокин.

- Свидетели чего?

- Того, что они метались по берегу, кричали и заламывали руки.

- Никто этого не видел, - добродушно усмехнулся Дотышев. - Но, думаю, это было именно так. А что делал бы ты, если бы твой саквояж с шахматами и фотками горы Фудзиямы уплыл в океан без тебя?

- Ну, и как же они?.. - забеспокоилась Таня. - Как же без денег, без вещей?

- Не бойся, девочка. Нашлись добрые люди, взяли незадачливых путешественников на другое судно, догнали "Тартар". Шляпы от солнца, парусиновые штаны и чемоданы с сувенирами не пропали.

Бронзовый Пилсудский смотрел на московских гостей хмуро, тяжело. "Все вы, москали, одинаковые. Вечно скалитесь, злобствуете, иронизируете Ни черта ведь не понимаете, а берётесь судить. Откуда вы можете знать, почему мы отстали от Тартара? Не всё известно моим биографам и не каждый мой шаг задокументирован. Искали мороженое... Какой идиотизм! А что если причина была серьёзнее? Эта мысль даже не приходит в ваши тупые головы! Вы верите домыслам всякого рода историков. Скажут вам: от поездки Пилсудского в Японию не было никакой пользы, - и вы верите, с умным видом киваете: Да, конечно, ровным счётом никакой. А это не так! А мы потом ещё долго жили на японские деньги! А то, что научились вести диалог с иностранцами и добиваться выгодного для себя результата - разве этого мало? Но вам это не интересно. Вам угодно обгадить меня с головы до ног. Приехали в гости - так прикусите язычки, кацапы. Добрее надо быть, добрее" Примерно это сказал бы, наверно, бронзовый маршал, если бы мог. <>

- А вот интересно, - глядя на Пилсудского, сказал вдруг Дотышев, - этот монумент тоже благополучно пережил войну, как и памятник Собескому?

- Должен разочаровать тебя, Герман, - перебил его Дмитрий. - Он появился здесь всего лет восемь назад. На открытии памятника присутствовали президент Варшавы и дочь Пилсудского Ядвига.

- Ого! - удивилась Таня. - И сколько же лет было девчушке?

- Не девчушке, а старушке, - строго поправил её отец. - Ну, скажем восемьдесят. Или чуть меньше.

- Стало быть, вполне могла быть живой в тот год, - пробормотал Герман.

- Проснись! Она и сегодня жива!* <* Диалог происходит в 2005 г. Ядвига Пилсудска-Ярачевска скончалась в Варшаве в 2014 г. Ей было 94 года.> - воскликнул Ростокин. - Между прочим, геройская женщина: во время войны была лётчицей, служила офицером в британской военной авиации, получила несколько орденов. А после войны там же, в Лондоне, работала архитектором. Всего лишь лет пятнадцать назад она вернулась на родину. Жива, работает

Мысленно что-то подсчитывая, Ростокин стал загибать пальцы. Потом сказал:

- Хотя, с другой стороны, этому памятнику, пожалуй, лет семьдесят... Скульптор Островский сделал мраморного Пилсудского ещё до войны. Когда в Польшу вошли немцы, поляки спрятали скульптуру где-то в Лазенках кажется, в старой оранжерее. И только в конце века появилась мысль отлить копию из бронзы и поставить на улице. Тут, - Дмитрий кивнул на Пилсудского, - была инициатива министерства обороны. А Ежи Вальдорф специально для этого организовал сбор денег среди слушателей одного из радиоканалов и читателей газеты "Вечерний экспресс". Конечно, почин поддержали горожане и президент Варшавы

- Значит, уважают старика Пилсудского, - кивнул Герман. И спросил без паузы: - А кто такой Вальдорф?

Дмитрий ухмыльнулся.

- Есть, оказывается, что-то такое, чего ты не знаешь, Гера.

- А что, я обязан непременно знать этого гм Вальдорфа?

- Нет, конечно. Но отныне знать будешь. Это была очень яркая личность. Журналист, конферансье и радиоведущий. Вальдорф работал музыкальным критиком на радио и в журналах, писал книги о театре и симфонической музыке. Дружил с музыкантом Стефаном Киселевским. После смерти Киселевского Вальдорф написал книгу "Слово о Киселе".

- А при чём здесь памятник Пилсудскому? - не понял Герман.

Ростокин пожал плечами.

- Ну, нашёл человек себе дело: собрал денег на памятник. Вальдорф ведь был благородных кровей, его называли "последним бароном ПНР*" <* ПНР - Польская Народная Республика, социалистическое государство, существовавшее с 1947 по 1989 гг.>. Отец его был помещиком, мать - ещё родовитее... А это означает что? А то, что он вряд ли был энтузиастом социалистических преобразований в новой Польше. Изучал себе юриспруденцию, учился в консерватории При этом всегда жил на родине - и в межвоенное двадцатилетие, и после войны, при "коммуне". Наверняка был поклонником Пилсудского.

Дмитрий глянул на своих спутников и улыбнулся.

- Но в мире не так уж мало музыкальных критиков, верно? - сказал он. - Ну, публицист, ну, конферансье А вот если я расскажу вам о его личной жизни, вы о нём больше никогда, пожалуй, не забудете.

- И что же в ней такого особенного?

- Во-первых, Вальдорф был гомосексуалистом.

- Вот оно что, - засмеялся Дотышев. - А я слушаю и гадаю, к чему это ты клонишь. Дружил с музыкантом и так далее

- Знаешь, Гера, тут такая история, по поводу которой совсем не хочется насмешничать.

Они медленно шли к автобусной остановке.

- Жил в Варшаве знаменитый танцор, артист балета Мечислав Янковский. Танцевал в варшавском Большом театре, преподавал в балетной школе ещё до войны. И сначала мало кто знал, что он и Вальдорф живут одной семьёй.

- Я понимаю, - Дотышев покосился на Таню, - сейчас это так называется

- Они познакомились ещё до войны, в тридцать восьмом году. Тогда же, в тридцать девятом, и стали жить вместе. От родственников Вальдорфа своих отношений не скрывали. Варшавские родичи брезгливо отвернулись от Ежи. Мечислав уехал к себе в Вильно. А тут началась война. Ежи Вальдорф, несмотря на все опасности, пересёк оккупационную границу и приехал к Мечиславу, чтобы познакомиться с его родственниками. А потом они вернулись в Варшаву. Только друзья и родственники знали об их гомосексуальных отношениях. Для остальных же людей это были "двоюродные братья". Янковский вёл домашнее хозяйство, а в конце жизни, когда Вальдорф серьёзно заболел, ухаживал за ним, как примерная жена. Ежи объявил Мечислава своим наследником и сумел преодолеть все юридические препоны. Они прожили вместе шестьдесят лет! Вальдорф похоронен на кладбище Повонзки. Мечислав пережил своего возлюбленного всего на шесть лет, умер весной нынешнего года. Теперь они лежат в одной могиле.

- А откуда такие подробности? - спросил Герман.

- Вальдорф откровенно пишет о себе в книге "Танец жизни со смертью", которая переиздавалась в Варшаве несколько раз. Я её не читал - только просматривал. Однажды нашел её в букинистическом магазине на Краковском предместье. Долго стоял у книжной полки, листал Почему-то не купил. Теперь жалею. Бывает.

- Так вот кто дал деньги на памятник, - догадалась Таня. - Один - танцор в Большом театре, другой - помещик, денег у них, небось, много было.

- Ну, не знаю, - покачал головой Дмитрий. - Когда случился скандал в семействе Вальдорфа, отец отказал Ежи в наследстве В общем, давайте не будем гадать. Вон уже, кажется, наш автобус.

- Это сто шестнадцатый. Разве он идёт на вокзал?

- А я не помню, какой идёт на вокзал.

- Ну, так спроси.

- Доедем до Иерусалимских аллей, а там пройдём пешком. Это недолго.

25

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

недолго и до сплетен и наветов опуститься, если принять желаемое за действительное и делать всё, чтобы даже слухи и пустые фантазии служили торжеству твоей правды - твоей, а не чужой

Утверждают, будто бы Доминик шёл в бой, держа в руках святое распятие. И вроде бы этот крест к концу сражения был пронзён стрелами много раз, - стрелы попадали в распятие, но не в проповедника. Но это только легенда. Что делать священнику на поле брани? Как нелеп был бы он среди вооружённых людей. Доминик понимал, что судьба уготовила ему иное поле для битвы: город Тулузу, логово угнездившейся в Европе ереси. Уйти оттуда в страшную годину - разве не бегство это? Разве не означало бы это, что священник прервал свой апостолат, сдался, пошёл по лёгкому пути и слово его стало немощным и пустым? Доминик остался в городе и молился вместе с монахами. А карательную экспедицию против альбигойцев в конце концов возглавил Симон де Монфор, пятый граф Лестер.

Доминик де Гусман прикипел сердцем к этой многострадальной земле - к Каркассону, Нарбонне, Тулузе, - её несчастья он считал своими. Не случайно же именно местечко Фанжо (это в пяти лье от Каркассона) Доминик избрал своей резиденцией. Там у него дом - серый, неуклюжий и приземистый, хоть и в два этажа. Стены сложены из грубо отёсанных, но неплохо подогнанных друг к другу камней. Небольшие окошки со ставнями предназначены для того, чтобы не пропускать летний зной и промозглый зимний ветер; тяжёлая кованная дверь за высоким порогом, а вместо дверной ручки - железное кольцо; никаких архитектурных украшений, всё строго, надёжно, но скучно - так могли бы выглядеть и лечебница, и постоялый двор Но дом есть дом; Доминик его любил. И важно то, что с возвышенности Фанжо он мог любоваться женской обителью в соседнем Пруйе - монастырём, который основан им за два года до убийства Пьера де Кастельно. Да, больше двух лет уже прошло словно вчера это было. Когда тебе сорок, невольно задумываешься о том, что время несётся безудержно А сколько ещё предстоит сделать! И нет конца и края этому Но не смей роптать, проповедник, взвалил на себя крест - неси.

В Пруйе была церковь Святой Девы Марии, Доминик любил молиться в этом храме и находил там, на окраине Лангедока, в долине у подножья Пиренеев, утешение и успокоение. В его пастве были женщины, которые смогли очиститься от ереси, вернуться к истинной вере или же только пытались это сделать. Однажды после проповеди Доминик остался в церкви, чтобы по обыкновению своему помолиться в одиночестве. И тут к его ногам бросились несколько женщин со словами: "Помоги нам, слуга Божий! Если то, что ты сегодня проповедовал, истина, значит наш ум давно ослеплён, души отравлены, и мы не знаем, как найти дорогу к свету". Доминик ответил: "Вооружитесь терпением, и Господь покажет вам того, кому вы до сих пор служили и за кем вы шли всё это время". И после этих слов перед испуганными женщинами возник дух ненависти, грязная гадина с холодным мутным взором и зловонным дыханием, демон зла... а может, просто большой чёрный кот или шелудивый пёс, но и этого было достаточно.

Некоторые из этих прихожанок стали монахинями новой обители в Пруйе.

Женский монастырь был построен возле церкви Девы Марии с согласия епископа Тулузы Фулька - бывшего купца (очень богатого, между прочим) и бывшего трубадура Фолькета Марсельского (это он же), красавца и дамского угодника, искусного в своём поэтическом ремесле и большого почитателя женской красоты, ныне же цистерцианского монаха, человека, который славился чистотой в жизни и ревностью в вере. В монастырь трубадур удалился после того, как скончалась дама его сердца Азалаис де Рокамартин, жена его сеньора Барраля. Её, мадонну Азалаис, воспевал Фолькет в своих кансонах и очень боялся, что прознают об этом другие, те, кому знать не положено, доведаются и сочтут это страшной изменой сеньору. Азалаис благосклонно принимала восторги молодого поэта, но потом вдруг приревновала его к своей сестре Лауре и отошла от Фолькета навсегда, а он мучился, горевал и даже жаловался дочери Мануила, императора Византии, а та просила его успокоиться и по-прежнему слагать свои кансоны - теперь уже во славу её, Императрицы. И влюбился он теперь в Императрицу, и сочинял песни уже ей:

Видно, мой разум сражён

Желаньем, я с толку сбит

И взором, в котором скрыт

Обман, мгновенно пленён;

Любовью задет

А потом её мужу, Гильому де Монпелье, доложили, что супруга ему неверна, и тот этому поверил, разгневался, удалил жену из Монпелье. И опять трубадур остался один. А вскоре умер и сеньор Барраль, которого Фолькет искренне любил, хоть и поклонялся красоте его жены. Да и сеньор Барраль весьма чтил трубадура Но вот скончались Азалаис и её муж, умерли король Ричард (Фолькет был в особой чести у него) и король Альфонс, удалилась прочь Императрица И тогда, пребывая в скорби, трубадур ушёл в цистерцианский монастырь, оставив поэзию, но напоследок написав такие строки:

Отныне не вижу, что

Могло помешать бы нам

Прийти с мольбой в Божий храм,

Прося нам помочь Того,

Кто ныне поруган Сам*

<* Переводы стихов Фолькета Марсельского даны в редакции М.Б. Мейлаха (Жизнеописания трубадуров, М.: Наука, 1993, серия "Литературные памятники")>

Этими строчками Фолькет призывал короля Арагонского предпринять крестовый поход против мавров* <* Фолькет Марсельский принял монашество около 1200 года. - Примеч. Г.Д.>

И вот такой человек стал в конце концов аббатом, а незадолго до Альбигойской войны - епископом Тулузы. И теперь он поддержал Доминика: в Пруйе был построен монастырь. В декабре, в День Святого Иоанна Евангелиста, Доминик распахнул двери обители нескольким женщинам и девушкам, которые пожелали посвятить себя служению вере. Он сложил с себя звание помощника приора Осмского и стал называться просто братом Домиником, приором Пруйским. В Пруйе (да и в Тулузе тоже) его авторитет был высок, к его словам, которые он обычно произносил тихим и ровным голосом, прислушивались внимательно и с благоговением. А вот о Каркассоне этого не скажешь: город был враждебен Доминику. Более того, местные еретики намеревались убить его. Узнав об этом, Доминик сказал им: "Не надо, я недостоин мученичества. Я не заслужил такой прекрасной смерти". И увидев растерянность на лицах своих недругов, он добавил: "Не убивайте меня сразу. Отрубите мне руки и ноги, вырвите мне глаза, оставьте меня полумёртвым и плавающим в крови" Очень напугал он своих врагов этими речами. Напугал и заставил задуматься. Убедил их хоть в чём-то Или не убедил?

Однажды лодочник-еретик перевозил его через реку. Он попросил у Доминика динарий за труды. Приор ответил ему: "Я слуга Христа, я не ношу с собой ни золота, ни серебра. Бог заплатит тебе". Взъярился лодочник, стал дёргать Доминика за руку, угрожать: "Или ты заплатишь динарий, или оставишь мне свой плащ". Вздохнул Доминик, поднял глаза к небу, обратился с просьбой к Господу. А потом указал перстом на землю и сказал лодочнику: "Вот тебе то, что ты требуешь, брат мой. Возьми и отпусти меня с миром". На земле лежала серебряная монета Убедил он лодочника хоть в чём-то или нет?

Довелось Доминику спасти английских пилигримов, которые перебирались на лодке через Гаронну. Слишком много их собралось в одной лодке - перевернулись, начали тонуть, закричали страшно, громко. На крики вышел из церкви Доминик, сразу всё понял. Лёг на землю крестом, раскинув руки, и стал просить Бога смилостивиться, спасти несчастных, которые один за другим уходили уже под воду. Потом встал, подошёл поближе к реке и крикнул: "Во имя Христа повелеваю всем вам выйти на берег". И пилигримы сумели выбраться из воды, цепляясь за длинные пики, которые протягивали им с берега солдаты. Чудо это или случайность?

Клирик Матвей Французский клялся, что своими глазами видел, как Доминик, будучи в экстазе, завис во время молитвы над полом перед алтарём обители в Пруйе.

Однажды Доминик уронил свои книги в реку, но к нему на помощь пришёл рыбак, который вытащил их на берег. И очень удивился, что книги ничуть не повреждены водой. Но поверил ли он, что это чудо, знак небес? Поверил ли рыбак Доминику де Гусману? Этих людей надобно было убеждать - всегда и везде. Под силу ли это одному человеку - нести слово Божье тысячам заблудших? Доминик ещё не стар, но он уже не юноша, который в увлечении своём забывал о сне, а выносливость которого казалась беспредельной.

И тут судьбе угодно было послать Доминику помощников - в первую очередь "исполненного благодати и красноречия"* <* Слова Иордана Саксонского, который потом присоединится к братству, возглавляемому Домиником. - Примеч. Г.Д.> Фому из Тулузы, Стефана из Меца, Гильома Кларета и богача Петра Челлани, который настолько увлёкся проповедями испанца, что подарил ему свой дом, Нарбоннский замок. Это была настоящая крепость на востоке Тулузы - крепкая, с галереей, мощными стенами, внутренним двором и сводчатыми потолками. Стены замка помнили античные времена, вестготских королей и герцогов Аквитании. Кажется, ещё вчера Пётр Челлани любил повеселиться и пошуметь, приглашал трубадуров, устраивал в своём доме поэтические состязания и рыцарские турниры, и в такие дни здесь, на высоком берегу Гаронны, звучала музыка. После знакомства с Домиником Пётр изменился. Его уже не интересовали шумные пирушки с друзьями, стихи бродячих поэтов и сладкие звуки лютни, и стыдно было вспоминать всё это, свою похвальбу златом и достатком, свою заносчивость и безудержное разгулье с людьми, видеть которых теперь уже не хотелось вовсе. Речи Доминика околдовывали, оглушали, заволакивали туманом, но при этом (вот что удивительно!) Петру казалось, что мысли его сделались ясными и правильными, как после долгого сна возле тихого ручья под сенью старых платанов. Он поверил проповеднику: да, имущество, богатство - вот что досаждает человеку и унижает его, мешает ему размышлять о том светлом и вечном, что только и есть на свете, и совершать очищающие душу деяния, угодные Господу. Чтобы человек был счастлив, он должен быть чист и свободен. Но излишнее имущество - это не есть свобода, это вериги на руках и ногах, это извечная необходимость о чём-то заботиться и кому-то завидовать Непременно надо держаться этого удивительного испанского проповедника, его самого и тех, кто поддерживает его, - их мало, но они, кажется, знают дорогу, они поведут по верному пути. Пётр Челлани фактически отказался от собственного дома, и там появились монахи, которые называли себя братством проповедников. Они облюбовали себе жилище поближе к наружной стене замка возле реки Гаронны, и вскоре в этой новой обители безраздельно властвовали слова Доминика де Гусмана.

За основу устава этого братства были приняты конституция нищенствующего ордена премонстрантов и августинский устав, и Фолькет, епископ Тулузы, одобрил его. Он же позаботился и о том, чтобы братья не голодали. Фолькет (или же Фульк) назначил им шестую часть десятины приходских церквей. "Работник достоин пищи за труды свои, и всякий должен кормить вола, работающего в поле, - сказал Фолькет. - Мы хотим, чтобы брат Доминик и его последователи, сея слово истины, собирали с этой жатвы и то, что им для поддержания жизни нужно". Епископ предоставил братству сразу три церкви, при каждой из них был основан монастырь нового братства монахов.

Фульк и Доминик обратились к папе римскому Иннокентию III с ходатайством об учреждении нового монашеского ордена. Добиться этого было непросто. Дабы не было излишней путаницы, Четвёртый Латеранский собор* <* То же, что XII Вселенский собор. - Примеч. Г.Д.> запретил создание новых монашеских орденов без особого разрешения папы. Во время этого Собора вообще много было сказано такого, о чём следовало бы как следует подумать. Духовенству было запрещено участвовать в судебных ордалиях, и это произошло именно теперь, в 1215 году. Всего десять лет назад Доминик в споре с еретиками доказывал правоту свою с помощью ордалии но после решения Собора вряд ли кто-нибудь осмелился бы испытать его пергамент в огне. Одновременно с этим был принят наказ об обязательной исповеди священнику раз в год, и тот, кто не являлся на исповедь, лишался права быть похороненным по христианскому обряду. На Соборе безусловное осуждение получили альбигойцы и вальденсы. А ещё Четвёртый Латеранский собор запретил назначать евреев на государственные должности, потому что это предоставляло евреям возможность "выражать свой гнев против христиан".

Что же касается запрета на новые монашеские ордена, то случилось вот что: стареющему папе Иннокентию III, уснувшему во дворце святого Иоанна Латеранского, приснился сон о том, что эта базилика вот-вот рухнет и что Доминик де Гусман стоит крепко и поддерживает стены храма своими плечами Это видение послужило на пользу новоявленному ордену проповедников. Вот уже понтифик призадумался, смягчился, заговорил об уставе ордена

Правда, летом следующего года Иннокентий внезапно умер, и вместо него был избран в Перудже кардинал из знатной римской семьи Савелли. Новый понтифик получил имя Гонорий III. Зимой того же года новый монашеский орден был утверждён двумя папскими буллами. В первой булле говорилось: "Мы без труда даём согласие на справедливую просьбу дорогого сына нашего в Господе...". И были добросовестно перечислены владения нового ордена "со всеми угодьями": церковь Святого Романа, Пруйская церковь, земля в Кассанеле, Тулузский госпиталь и так далее, "которые досточтимый брат наш Фульк, епископ Тулузский, по своему благочестию, предусмотрительности и щедрости уступил сыну нашему Доминику". А во второй булле было сказано: "В уповании на то, что братья ордена дорогого сына нашего Доминика будут защитниками веры и истинным светом мира, мы утверждаем вместе с орденом его все земельные владения в настоящем и будущем и берём под своё управление и покровительство этот самый орден со всеми его имуществами и правами".

А через месяц новая булла Гонория III закрепила и название ордена Доминика: Ordo fratrum praedicatorum, орден братьев-проповедников.

26

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

Не хочется Доминику вспоминать первые годы войны с еретиками: горько, больно Но как быть, если мысли не идут из головы? Говорил же когда-то он катарам: смиритесь, признайтесь, что заблуждаетесь, ибо сегодня - только слова, а завтра восторжествует грубая сила, проснётся гнев государей, и многие из вас погибнут от меча... Но они упрямы, эти блудливые бараны. Или это у них и вправду вера такая, убеждение в том, что правы они, а не Святая Церковь?.. Ведь вон как глумились они над легатами папы во время диспутов - витийствовали, кривлялись, а в глазах - насмешка, уверенность в том, что не настигнет их справедливая кара. И только когда летом 1209 года собралась в Лионе десятитысячная армия воинов с крестами на плащах, вот тогда-то и забеспокоились и Раймон VI Тулузский, и его племянник и вассал Раймон-Роже Транкавель - виконт Каркассона, Безье и Альби. Этот-то, последний, разумеется, в первую очередь. Что там будет в Тулузе - неизвестно, а Каркассону и Безье уже сегодня грозит разорение: грозное воинство пришло на его землю чёрной тучей. Эти умеют убивать Но не стали слушать крестоносцы Раймона-Роже, даже встретиться с ним не пожелали. И тогда Транкавель стал готовить Каркассон к обороне. Безумец Дядя его, граф Тулузский, метался между королями Франции и Германии, засылал послов к понтифику в Рим и пытался умаслить аббата Сито, прошёл церемонию публичного покаяния в Сен-Жиле, где его провели мимо гробницы Пьера де Кастельно в подземной часовне аббатства Святого Эгидия, мимо скромной надгробной плиты в нише, лишённой каких бы то ни было украшений, стегали розгами и заставляли клясться в верности папе римскому А племянник готовился к войне в Каркассоне.

Однако первым принял на себя удар Безье - старейший город на этой солнечной земле, который помнит римлян. И какие там храмы!.. Кафедральный собор Сен-Назер уже пятьсот лет ему! И церковь Сен-Мадлен, стены которой увидели вскоре убийство тысяч прихожан, а сколько их там было в точности - семь тысяч? десять тысяч? - никто, кажется, не считал. И это только те, которые спрятались в церкви.

Крестоносцы остановились лагерем на берегу реки Орб - бойцы, вдохновляемые архиепископами Руанским, Реймским и Санским, епископами Шартрским, Байе, Лизе, Отенским, Клермонским, Неверским, а ещё герцогом Бургундским и даже покаявшимся Раймоном Тулузским. А потом подошли отряды из Оверни и Ажена. Самые богатые взяли с собой жён и детей, как на городской праздник!.. И за всей этой армией, как шакалы, тащился всякий сброд в надежде поживиться, и благородные рыцари отгоняли их палками, боясь, что придётся делиться с нечестивцами заслуженной добычей. Наёмники, бродяги, мелкие торговцы, жонглёры, воры, а равно и те, что прислуживали благородным господам, объединились в отряды в предместье Безье. Они-то, вероятно, в отместку и подожгли город. Их было много - тысячи. "На штурм!" - орали они, а в руках у них - дубины да колья, больше ничего. Стали рыть подкоп под стены. Другие принялись ломать ворота. Это продолжалось несколько часов. Горожане испугались - ушли в храмы, стали бить в колокола зачем? Бродяжки бесстрашно прыгали в ров у стен города, потом, рискуя жизнью, стали пробивать дыру в стене - их было видно со стен, они бы испугались, если бы получили должный отпор. Но вот они ворвались в город и, опьянённые кровью, стали грабить дома, вламываться в церкви, резать женщин и детей. И рыцари Креста поначалу не останавливали их. А потом, когда всё уже было кончено, прогнали погромщиков прочь и сами принялись делить добычу. И, обозлившись, бродяги закричали: "Огня!" Собрали у стен храма солому и всё, что горит. И запылал старый Сен-Назер, и треснул, обвалился в бешеном огне свод этого храма

Но ведь сначала катарам Безье предложили выйти из города. На переговоры отправился Рено де Монпейру, епископ Безье, который ехал впереди армии крестоносцев. Он выступил от имени легата Арнольда Амальрика: посоветовал горожанам выдать своих еретиков или же самим тайно покинуть город, заперев в нём альбигойцев. Он даже составил список еретиков - двести двадцать два имени; были упомянуты в основном ремесленники, но также и двадцать богатых горожан и четыре врача. Усомнились горожане: в городе высокие стены, в храмах крепкие двери, Безье стоит на высоком берегу... Не по зубам он крестоносцам, решили они. Но город был взят с первого же приступа. И началась резня. Каратели не обращали внимания ни на возраст, ни на пол, ни на вероисповедание своих жертв... Морщится Доминик, вспоминая это. Были убиты почти все жители. Во всяком случае папский легат Арнольд Амальрик в своём отчёте указал на то, что уничтожено пятнадцать тысяч альбигойцев. И якобы это именно он, когда у него спросили, как отличить католиков от еретиков, произнёс фразу, которую теперь повторяют на юге все, кому не лень, - и в Лангедоке, и в Провансе, и в Каталонии: "Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eius" ("Убивайте всех! Господь отличит своих"). Навет на аббата Сито! Какой-то мерзавец, богомерзкий человечишка состряпал эту ложь, пустил клевету по свету, - и все теперь повторяют!*

<* Впервые эта фраза встречается в книге приора цистерцианского монастыря близ Кёльна Цезария Гейстербахского (ок. 1180-1240) "Беседы о чудесах" ("Dialogi miraculorum", vol. V, 21). Цезарий Гейстербахский никогда не бывал во Франции, а его книга - это рассказы о необычайных событиях и явлениях, которые автор услышал от других людей (предположительно очевидцев). - Примеч. Г.Д.>

Цистерцианский монах (речь об Арнольде Амальрике) не позволил бы себе испачкаться даже словом. Да, был раздражён, да, мечтал о возмездии, да, самолюбие его было задето, да, именно он страстно желал этого крестового похода, да, да, да Но он отнюдь не зверь лютый!..

Через девять дней рыцари подошли к Каркассону. Кто видел этот город, тот знает: с наскоку его не взять. Это могучая крепость на изрядном возвышении у реки Од. Сверху, из крепости, видно всё: реку, поля, дороги Двойной ряд зубчатых стен с тридцатью одной башней. Крепкие и всегда охраняемые ворота, к которым ведёт узкий подъёмный мост. В наружной стене - десяток бочкообразных барбаканов, и в каждом может собраться отряд защитников города, чтобы дать отпор захватчикам. Между стенами - свободное пространство, широкое, как лучшая дорога в Европе. Мышь от стены к стене не проскочит безнаказанно. Дозорный путь на стенах защищён галереей от стрел и камней. Поверху, по стене, гуляй свободно: тебя враг не видит, и самое серьёзное, что тебе угрожает, это жгучее солнце Лангедока да сильный ветер - столь привычный здесь, на верхнем ярусе укреплений Каркассона.

С севера и юга к городу примыкали два предместья - Кастеллар и Бург, тоже окружённые стенами и глубокими рвами. Этот город, захваченный когда-то сарацинами, не поддался даже Карлу Великому. И лишь когда монарх уже уходил вместе со своим войском и в последний раз в гневе обернулся на стены, - вот тогда вдруг рухнула крепостная башня и рассыпалась решётка на воротах, вот тогда только город сдался императору. Легенда? Кто знает

Транкавель спрятался в городе и надеялся на лучшее. В дело вмешался король Арагона Педро II (виконт Каркассона был его вассалом): надо бы позволить Транкавелю уйти безнаказанно, сказал он крестоносцам. Да и вряд ли приличествует повторять то же, что случилось в Безье, добавил он. Ну, сколько там еретиков? Остальные-то разве виноваты? Пусть идут себе Однако воины Апостолического Престола уже озлобились, а легаты и архиепископы, возглавлявшие их, были непреклонны: Раймон-Роже свободен, пусть идёт, куда хочет, и уводит с собой слуг числом числом не более двенадцати (и гаденько ухмыльнулись, когда назвали эту цифру). "Чтобы доставить вам удовольствие, мы сохраним ему жизнь, - сказал Арнольд Амальрик королю Педро. - Пусть убирается к чёрту без оружия! А жители Каркассона должны немедленно открыть ворота города". "Как же, откроют они, - пробормотал король. - Откроют когда осёл взлетит на небеса". Транкавель вышел из городских ворот в сопровождении сотни рыцарей. Крестоносца, который встречал его, защищали только тридцать воинов, но это уже не имело значения. "Если нам придётся применить силу, - сказал крестоносец Транкавелю, - будет такая же резня, как в Безье".

Осада длилась две недели. Воинам Престола, кажется, и спешить некуда было. Лето выдалось жарким и сухим, а год урожайным, и этот хлеб даже не нужно было отбирать: крестоносцы меняли на хлеб соль, которая была у них в избытке. Откуда они взяли соль? Здесь же, в болотах между Безье и Каркассоном, в местной солеварне Сначала крестоносцы атаковали предместье города - Бург. Первым в широкий ров спрыгнул некто Симон де Монфор, которого тогда плохо знали; его храбрость оказалась заразительной: в итоге предместье было разрушено и сожжено. На следующее утро Монфор снова отличился - уже при осаде второго предместья, Кастеллара: вытащил с поля боя раненого рыцаря, взвалив его себе на плечи (чем и поразил воображение тех, кто наблюдал эту сцену). Кастеллар был защищён лучше Бурга. В высокие стены предместья летели тяжёлые каменные снаряды, пущенные из камнемётов. А в это время сапёры, спрятавшись за повозку, завешанную бычьими шкурами, совершали подкоп. В конце концов стена Кастеллара рухнула. Защитники города отступили за стены Каркассона.

Немилосердно жгло южное солнце. В это лето долго не было дождей; ручьи почти пересохли. Крестоносцы перекрыли жителям доступ к воде, расставив стражу у родников и у реки. Тяжко пришлось людям; раненые лежали на улицах и бредили от жажды. Мучилась и скотина, корчилась в последних судорогах, гибла. Ободранные туши на площадях воняли нестерпимо, город наполнился смрадом; всюду жужжали жирные мухи. Горожане страдали от недостатка воды и угасали в муках. Пятнадцатого августа они сдались. Им велено было убираться вон, оставив в городе всё своё имущество. И даже одежду. Они вышли из ворот нагими или в одном исподнем и потащились по полям бог весть куда, "не унеся с собой добра и на цену пуговицы" (как докладывал один из очевидцев). Воины Святого Креста бросились грабить Каркассон.

Справедливая война за чистоту Веры - и вдруг такая грязь... Качает головой Доминик, вспоминая это, морщится, трёт лоб двумя пальцами. Нравится это ему? Нет, конечно. Но разве он не предупреждал, что восторжествует грубая сила?

Транкавель позволил заточить себя в тюрьму Каркассона. Через несколько месяцев, в ноябре, виконт скончался. Говорили, что от поноса. Но кто даст гарантию, что его не убили?

В конце августа во главе крестового воинства встал Симон де Монфор, граф Лестер - слов нет, человек решительный и смелый, широкоплечий красавец, пылкий католик, рыцарь достойный во всех отношениях. Но как только он возглавил войско, отказались от участия в кампании герцог Бургундский, граф Неверский и Гоше де Шатийон, граф де Сен-Поль, который одним из первых вступил в крестоносное воинство; ушли и другие рыцари, довольствовавшись тем, что исполнили свой долг, выполнили сорокадневную обязанность бесплатного служения сеньору и получили отпущение грехов. Крепкая армия почти развалилась, и тут, конечно, не обошлось без козней дьявола. А Симон де Монфор, с которым остались лишь двадцать шесть рыцарей, не считая наёмников и слуг, упрямо шёл вперёд, ожесточённый и, возможно, озлобленный, брал города и с излишней порой жестокостью наказывал неверных. Он повёл себя как тот охотник на его личной печати, скачущий галопом за своими борзыми и трубящий в рог. Весной следующего года к нему на помощь пришли сотни воинов с севера; их привела супруга Монфора Алиса де Монморанси.

В Минерве (это деревня с замком на горе, за Нарбонной) альбигойцам было дозволено принять католицизм, но полторы сотни совершенных всё же отказались от этого, добровольно взошли на костёр. В Лаворе было убито ещё больше, полтысячи еретиков. В числе их - знатная дама, еретичка Герода де Лавор, и её брат Аймери де Монреаль, истинные враги Святого Престола, упёртые катары (Герода к тому же успела стать совершенной, а таких-то вряд ли возможно вернуть на прямую дорогу). Аймери и многие еретики были повешены, но плохо вкопанные виселицы-рогатки вдруг упали, и тогда воины Симона де Монфора по приказу своего командира изрубили лежавших на земле, но ещё живых еретиков мечами. А мадам Героду, вдову хозяина замка Лавор, благородного рыцаря Гильома Пелье, крестоносца, погибшего на Святой земле, - бросили в колодец и живую с величайшим энтузиазмом забросали камнями.

Люди в этой войне утратили разум и хладнокровие. В городишке Брам крестоносцы ослепили около сотни его жителей. В Лаворе повешено 80 еретиков, а ещё 400 сожжено. Да и потом, на следующий год, в Кассисе крестоносцы сожгли 60 "добрых людей"

Уже взята и Тулуза и передана Симону де Монфору, уже доложено в Рим о полной победе над другими городами и посёлками, и таких мест на карте сотни, - но разве может идти речь о полном покорении инакомыслящих Лангедока? Всё больше становится недовольных, им не нравится то, что происходит на этой земле, и среди них - дворяне, лишившиеся земель и вотчин или своих родственников (а что поделаешь? la guerre comme la guerre* <* На войне как на войне (фр.)>). И вот уже они пополнили ряды файдитов** <** файдит (от окситанского faidits, faydiz - изгнанник) - участник национально-освободительного сопротивления против крестоносцев и католической церкви во время крестового похода против альбигойцев. - Примеч. Г.Д. > и сопротивляются неизбежному, бьют исподтишка по защитникам Церкви, по воинам Симона де Монфора, а такая подлая тактика, как известно, иногда приносит успех. Война продлится долго

Вздыхает брат Доминик, гладит ладонью обритые виски: надо, надо продолжать борьбу, но его оружие - слово, вера, убеждение, его осадная машина - не катапульта, которая мечет тяжёлые камни в неразумных еретиков и в осквернённые ими храмы, а верное братство единомышленников - созданный им орден проповедников.

Вернувшись из Рима, Доминик нашёл в бывшем доме Петра Челлани уже пятнадцать единомышленников, готовых идти за своим пастырем. Сбор был назначен в монастыре Пруйской Богоматери; нужно было обсудить устав ордена. За образец был взят устав ордена Святого Августина, и это правильно, пожалуй. Самое важное, что только может быть, в нём оговорено сполна: молитва, обеты бедности, целомудрия и послушания, а значит, воздержанность, обуздание чувственности, общность имущества и взаимное исправление недостатков, ежели таковые будут замечены. А главное - любовь, вот что наполнит сердца братьев-проповедников. И ещё важно было решить, насколько строго следует это соблюдать: постоянное воздержание от мяса, долгие посты, совместное пение во время службы, покаянные собрания, ручной труд? Да, всё это необходимо для воспитания пребывающего в уединении монаха. Но проповеднику, речи которого направлены к пастве своей, так ли уж это нужно? Да и физический труд от рассвета до заката - так ли уж необходим? Брат-проповедник должен сеять семена истины, нести словом своим свет веры в сомневающиеся души, а где же он возьмёт силы на это и знание, ежели не в книгах и неспешных раздумьях. Служба в храме будет читаться кратко, дабы у братьев было время на научные занятия. А некоторые из братьев смогут учиться в университетах. "Все наши усилия должны быть постоянно направляемы к духовному преуспеянию нашего ближнего", - было сказано в уставе.

И ещё было оговорено, что монастырём управляет настоятель и монастырю принадлежит право избирать своего настоятеля. В провинциях настоятели и представители монастырей избирают провинциала. А на всеобщем сборе провинциалы и депутаты от каждой провинции выбирают главу ордена. Глава ордена, в свою очередь, должен утверждать провинциала, а тот - настоятеля монастыря. Настоятелю помогает исполнять обязанности совет монастыря, и часто собираются общие собрания ордена, и все эти должности - временные, поэтому постоянное обновление неизбежно, и это есть гарантия от деспотизма, злоупотреблений и распущенности.

В августе 1216 года братья-проповедники перебрались в монастырь при церкви Святого Романа в Тулузе. Внутренний двор монастыря был окружён галереей. Монах и после смерти, в могиле, не разлучится со своими братьями; здесь, во внутреннем дворе, будет его могила, здесь прах брата-проповедника соединится с прахом предков. Середина внутреннего двора, как и положено, предназначалась для колодца. Монахи гуляли здесь в полном молчании и вспоминали слова Иисуса, сказанные в Евангелии: "кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек: но вода, которую Я дам ему, сделается в нём источником воды, текущей в жизнь вечную"* <* Ин 4:14>. Прогуливаясь возле колодца, братья вспоминали своих предков и размышляли о смерти. Они черпали здесь, в монастыре, из щедрого источника истины, и им всё было мало, и не могли они насытиться.

Внутри портика были общие залы, трапезная и ризница; отсюда монахи попадали в церковь. Каменная лестница вела на второй этаж галереи. Стены там, на втором этаже, были украшены географическими картами, планами городов и списком монастырей ордена проповедников, а в коридор выходили двери - совершенно одинаковые, как одинаков был у каждого монаха долг служить своему духовному Отцу в любых обстоятельствах с равным духом преданности. Когда звучал колокол, все эти двери открывались почти одновременно - тихо и спокойно, и братья выходили в коридор. У всех одинаковое облачение: льняной стихарь, белая туника с капюшоном, символ чистоты и знак ангельской добродетели - белый скапулярий (без которого монах ни в коем случае не может выйти из своей кельи), белые чулки, башмаки, кожаный пояс с чётками, а если нужно (перед выходом на улицу) - чёрный шерстяной плащ с капюшоном. Подчинившись уставу, братья вели довольно однообразную жизнь под девизом "Laudare, benedicere, praedicare"* <* лат. "Восхвалять, благословлять, проповедовать". - Примеч. Г.Д.>. Кельи их в монастыре святого Романа были узкими, не шире шести футов8 <* около 183 см. - Примеч. Г.Д.>, а в глубину и того меньше, а перегородки между ними не достигали человеческого роста, поэтому, уединившись, братья всё-таки были рядом друг с другом. В каждой келье - тюфяк из конского волоса или соломенная подстилка, распятие, два стула и стол.

Доминик хорошо понимал, какие раны уже нанесла Евангельской церкви алчность некоторых её пастырей. Даже проповедники из Сито, облачившись в роскошные свои одеяния, выезжали к катарам на диспуты в богатых экипажах с многочисленными слугами и возницами - и это цистерцианские монахи!.. Разве нашли они дорожку к сердцам альбигойцев? Доминик надеялся, что оградить орден от искуса и направить еретиков на истинный путь могут верное слово, личный пример и нищета проповедников, и желал жить подаянием. Но вот уже в Пруйский монастырь верующие несут щедрые дары, которые там совсем ни к чему; вот уже епископ Фульк назначил ордену шестую часть десятин Тулузской епархии; вот уже и граф Монфор предложил землю в Кассанеле, а Гонорий III закрепил этот дар в своей булле И разве проживёшь одной только милостыней, если хозяйство разрастается, братьев в ордене становится всё больше и, конечно, прибавится ещё, и всем надобно где-то брать силы, жить праведно и служить Церкви до последнего вздоха своего?

27

Гжегож Новаковский вышел из душа с полотенцем на плечах.

- Готов поспорить, молодые люди, что вы Подковой Лесной разочарованы. Вам бы поселиться где-нибудь на Маршалковской или в "Европейской" Вы наверняка думаете: ну что такое эта Подкова? Четыре тысячи населения и скука. И не знаете вы, что место это - историческое во всех смыслах! Оно связано с именами известных писателей, предпринимателей, политиков Должен вам сообщить, что мы присутствуем сейчас в Лондоне! Да, да! Ну, если точнее, то это всего лишь "Малый Лондон". Потому что после Варшавского восстания именно здесь разместилась большая часть командования Армии Крайовой, вынужденной отступить из города. Когда-то польское правительство уехало в Лондон, а командиры АК - в "Малый Лондон", в Подкову Лесную. Мысли разбегаются, а надо бы по порядку С чего бы начать?

Он задумчиво почесал подбородок.

- Пан Гжегож, начните как получится, а там само пойдёт, - посоветовал Дмитрий.

- Я знаю этот приёмчик пишущей братии: если не пишется - набросай хотя бы первые два-три абзаца, настройся на нужную волну.

- Маршак учил, что первый абзац потом обязательно нужно вычеркнуть.

- Он прав.

Новаковский начал так:

- Лесная Подкова для поляков - это примерно то же самое, что для русских Ясная Поляна, усадьба Льва Толстоя.

- Толстого, - поправил Ростокин.

- Przepraszam* <*польск. Прошу прощения>, Толстого, конечно. Здесь, в Лесной Подкове, почти шестьдесят лет жил писатель Ярослав Ивашкевич. От тестя Станислава Вильгельма Лильпопа ему досталась большая усадьба - "Стависко". Это название придумал сам Ивашкевич. Сегодня оно известно любому почитателю польской литературы. Это всё равно что Тарханы Лермонтова или то село под Рязанью, где родился Есенин забыл, как называется

- Константиново, - подсказал Ростокин.

- Точно, - кивнул Новаковский. И продолжал: - Леон Ивашкевич женился на Анне Лильпоп в тысяча девятьсот двадцать втором году

- Ярослав, - тихо поправил Ростокин.

Новаковский засмеялся.

- Именно Леон! Так значилось в метрике. Ярославом его звали в семье, и Ивашкевичу, вероятно, это имя нравилось. А родился Ивашкевич, между прочим, в тысяча восемьсот девяносто четвёртом году под Киевом. В девятнадцать лет опубликовал первое стихотворение, а ещё через четыре года вышла в свет его книжка. Но вернёмся к браку с Анной, которая тоже была писательницей, сочиняла эссе, переводила Пруста, Томаса Манна, Жюля Верна, выступала под псевдонимом Адам Подковиньский. Самое ценное, что вышло из-под её пера - это "Дневники".

В день свадьбы Лильпоп подарил молодой семье виллу, которую ещё нужно было достроить. Было "межвоенное двадцатилетие" - время, когда доминировали "буржуазные ценности". Строительство виллы продолжалось лет шесть.

Брак Ярослава с Анной считался мезальянсом. Ради Ивашкевича Анна расторгла помолвку с князем Кшиштофом Радзивиллом, а это кое-что да значит! Анна росла без матери, которая бросила дочурку и мужа и ушла к пианисту Сливиньскому. Домом управляла тётка, отец в дочке, видимо, души не чаял, вот девочка и научилась добиваться своего. А тут ещё эта отрава - поездка в Россию, в Москву и Киев Да, три года, ещё до революции и чуть позже, Анна жила и училась в России. Там она увлеклась музыкой Скрябина, театром, поэзией, изучала языки. И тут появляется почти безродный шляхтич, но талантливый и начитанный пан Ивашкевич, автор сборника стихов, начинающий поэт, который легко мог бы ввести свою молодую жену в литературные сферы. Какой уж теперь Радзивилл? Отец не смог удержать дочку от брака с Ярославом. Анна была слишком современной девушкой.

- Но погодите! - воскликнул Ростокин. - Какой брак? Какая Анна? Разве Ивашкевич не был гомосексуалистом?

- Был. И своих гомосексуальных, а точнее бисексуальных наклонностей от жены не скрывал. Мало того! Он убедил молодую супругу, что это даже хорошо - быть представителем нетрадиционной сексуальной ориентации. Представьте себе, Анна тоже

- Что? - выдохнул Герман.

- Была как это по-русски? Бисексуалкой так?

- Мы сегодня только о голубых и говорим, - заметила Танька.

- А ты, цурэчко* <* польск. доченька>, нас не слушай, - нахмурился Новаковский, только теперь, кажется, заметив в комнате дочку Ростокина. - Глупство всё это.

- Пшинаймней так то выглёнда, - вдруг произнесла Танька.

"По крайней мере, это так выглядит"! Дмитрий чуть со стула не упал. Он и не подозревал, что его дочь говорит по-польски. Но оказалось, что она просто повторила, как попугай, то, что услышала несколько раз от "Славки", Веслава - это была его любимая присказка.

- Пойду умоюсь, - пожала плечами Таня и вышла.

Герман сощурился, посмотрел ей вслед и только головой покачал.

- Анна Ивашкевич страдала душевной болезнью, - продолжал пан Гжегож. - Впадала в депрессию и религиозный мистицизм. Но, как ни странно, брак оказался долговечным и удачным. У супругов родились две дочки. Анна и Ярослав писали книжки и жили себе на вилле "Стависко", в этом тихом раю на восемнадцати гектарах неподалёку от Варшавы. Они жили долго и умерли в один день. А если точнее, то Анна умерла на два месяца раньше своего мужа - здесь, в Подкове Лесной, в конце тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

До начала войны "Стависко" было литературным салоном Ивашкевичей. В тридцатые годы семейство жены зауважало Ярослава: пошли гонорары, и это позволило спасти имение от долгов. Ивашкевич жил, как помещик: коллекционировал книги и картины, подолгу в раздумьях бродил с собакой по околице, эстетствовал, часами беседовал с друзьями и коллегами об искусстве... В его доме гостили такие известные литераторы, как Юлиан Тувим, Слонимский, Лехонь, композитор Шимановский. Да и во время оккупации сюда приезжали знаменитости: Чеслав Милош, например... Позже поговаривали, что тогда он был "мальчиком" Ивашкевича, хотя это, я думаю, враньё. Бывал здесь композитор Лютославский, писательница Поля Гоявичиньска (наверно, видели фильмы, снятые по её книгам - "Девушки из Новолипок" и "Райская яблоня"?). Приезжал Леон Шиллер Знаете, кто такой Леон Шиллер?

- Нет

- Ну как же, это наш польский Станиславский, что ли, теоретик театра, режиссёр, сценарист, композитор. Скажите ещё, что вы и Ивашкевича не читали

- Я не читал, - рубанул воздух ладонью Герман.

- А у меня, конечно, есть парочка его сборников, - сказал Дмитрий, - но чтение Ивашкевича - для меня нелёгкое занятие. Трудный густой язык, витиеватая мысль, сложные образы Вот и осилил совсем немного: "Мать Иоанна от Ангелов", "Березняк", "Любовники из Мароны", "Барышни из Вилько" Сейчас мне подумалось, что Вилько - это и есть Лесная Подкова. По крайней мере, если вспомнить фильм Анджея Вайды

- Я понял! - засмеялся Новаковский. - У Ивашкевича ты читаешь только то, что видел в кино! Так? Но имей в виду: по произведениям этого писателя снято фильмов двадцать

Оккупацию Ивашкевичи пережили в родном "Стависко". И это было время не только дискуссий об искусстве, странных фантазий и рассуждений о судьбах Польши. Ярослав и Анна оказались настоящими героями: прятали в своём имении бойцов Армии Крайовой и евреев, устраивали в доме конспиративные встречи, а заодно концерты и литературные вечера. Анна снабжала польских патриотов поддельными документами и даже, если нужно было, ходила в варшавское гетто. А когда к ним в "Стависко" вваливались гестаповцы и спрашивали, нет ли в доме "жидов и бандитов", она околдовывала непрошеных гостей своей улыбкой и безукоризненными манерами: "Ну что вы, о чём вы спрашиваете, господа?"

Когда в Польшу вошла Советская Армия, в "Стависко" потянулись люди, их было много, - они несли слова благодарности Ивашкевичам. Позже Юлиан Тувим, вернувшись из Америки, сказал Анне Ивашкевич: "Спасибо тебе, Ханя, за то, что ты спасала моих жидкув" (Не знаю, как правильно перевести это на русский - "еврейчиков", что ли.) Тувим был евреем, поэтому и сказал: "моих". Анна ответила: "Юлик, это ведь и мои жидки тоже".

А потом в послевоенной Польше стали строить коммунизм. И не все поляки были с этим согласны. Что это значит и к чему это может привести - не мне вам объяснять Ночные "воронки", ужас ожидания, тюрьма на Раковецкой в центре Варшавы... Ивашкевичи понимали, что выбирать в общем-то не из чего: либо подчиниться властям новой Польши, либо бороться и погибнуть. Или, наконец, эмигрировать, но тогда "Стависко" останется здесь, в Подкове Лесной, и в доме устроят дворец культуры, зернохранилище или вытрезвитель. А у Ивашкевичей была психология землевладельцев. Социализм, коммунизм - всё равно, лишь бы не лишиться этих гектаров загородных угодий и шикарного дома, где хранятся картины и охотничьи трофеи, собранные ещё тестем, Станиславом Вильгельмом Лильпопом, и его предками.

И Ярослав принял решение: он будет служить новой власти. Он станет "красным помещиком". Пусть горит всё огнём, но из "Стависко" он не уедет. И до сих пор его упрекают в том, что он выбрал этот путь. Кто упрекает? Абстрактные моралисты, критиканы-завистники, а ещё те, у кого никогда не было да и не могло быть такого дома и таких семейных традиций. Если бы Ярослав (не дай бог, конечно) погиб во время войны, конечно же, сегодня к нему и его творчеству относились бы совсем иначе А так - "человек из ПНР", "депутат парламента в тоталитарном государстве", "беспартийный функционер новой Польши", который якобы должен был убедить своих сородичей в том, что и беспартийные поляки могут играть какую-то роль в деяниях лицемерного "промосковского" режима. (Вы, конечно, понимаете, что я цитирую чужие высказывания.) В сталинское послевоенное время Ивашкевич возглавил польский Союз писателей, потом его сняли, а потом он вернулся на эту должность в пятьдесят девятом году и остался на ней до конца своей жизни. Получил Международную Ленинскую премию "за укрепление мира между народами", да и другие награды и ордена тоже. Писал, переводил, много путешествовал, выпускал книги, например о музыке, о Шопене и Бахе, сборники стихов и рассказов, пьесы, либретто, мемуары... В послевоенные годы сочинил свои знаменитые рассказы и повести: "Сон-трава", "Татарак"

- "Аир", - машинально поправил Ростокин.

- Да? Вот не знал, - удивился Новаковский. - Ещё: "Любовники из Мароны", "О псах, котах и чертях", "Итальянские новеллы", "Сады", семейную сагу "Хвала и слава". Ну, и, конечно, руководил писателями так, как надо, руководил, в духе эпохи. И представьте себе: когда кончилась "коммуна" - умер и Ивашкевич!

- Получается, он вовсе не Лев Толстой, - заметил Герман. - Он скорее Александр Фадеев, который тоже руководил Союзом писателей.

- Возможно, - сказал пан Гжегож, - тебе виднее. Начальников любят далеко не всегда, тем более руководителей творческого союза. Тем более не всем нравятся мужчины сомнительной сексуальной ориентации. И тут уж, конечно, вспоминают, любовников Ярослава - девятнадцатилетнего поэта Козловского или личного шофера Владислава Кусьвика, или "самую большую любовь Ивашкевича" - Ежи Блешиньского, умершего в 27 лет от туберкулеза (это ему писатель посвятил своих "Любовников из Мароны") Охотно цитируют письмо Ивашкевича из Мюнхена, в котором он говорит, что в Германии чувствует себя прекрасно лишь потому, что не знает, что творится в Польше. "Здесь, на Западе, - писал он, - то же самое, что и у нас: машины, рок-н-ролл и party*, где все поголовно трахаются" <* англ. вечеринки>.

Спохватившись, Новаковский смущённо закашлялся, оглянулся на Таню, но та, надев наушники, слушала плейер.

- В своих мемуарах публицист Леопольд Тырманд охарактеризовал Ивашкевича так: "Путешественник, педераст, сталинист, дипломат, гурман, поэт, пешка", - сказал Новаковский.

- Кое-что из этого списка звучит вполне пристойно, - усмехнулся Дотышев.

- Я в разных компаниях бываю, - продолжал пан Гжегож, - иногда говорим и об Ивашкевиче. Ведь всё равно читаем его сочинения, и никто не оспаривает то, что он мастер. Один мой знакомый журналист (он уже умер, вы его всё равно не знаете, поэтому не буду называть его имя) высказался примерно так: "Занятно с этими педерастами: кажется, что их всё больше и больше, это клан особый. И король у них - Ивашкевич. Писатель он хороший, появился на стыке эпох, жизнь свою он придумал, даже украинскость свою использовал выгодно, даже имя себе сочинил - Ярослав, хотя он Леон. Свинячил, прислуживал - а творческую линию гнул твёрдо: писал о любви, смерти, грусти, вечности, бренности бытия, - и чёрта лысого его можно было свернуть с этой дорожки"** <** Имеются в виду "Дневники" (1996) Стефана Киселевского > Цитирую не дословно, конечно

Герман засмеялся и сказал:

- Ну, стало быть, надо почитать сочинения Ивашкевича: любовь, вечность - это верная дорога, товарищи.

- После войны побывали в "Стависко" многие: новые руководители государства, новые звёзды литературы и искусства, писатель Ежи Путрамент, пианист Артур Рубинштейн и даже королева Бельгии Эльжбета Баварская (видимо, правильнее всё же Елизавета), которая подумала, что дом Ивашкевича - это skansen

- Этнографический музей, - подсказал Дмитрий.

- Да, музей, ибо ничего подобного в социалистической Польше быть не может! И не знала королева, что так, как Ивашкевичи, жили до войны тысячи польских семей. Писатель завещал свой дом Министерству культуры и искусства, "Стависко" превратилось в Музей Анны и Ярослава Ивашкевичей, и теперь здесь у нас каждый день - "Болдинская осень" нет, вру, "Пушкинские дни" или как?.. В общем, бурная культурная жизнь тут у нас: выставки, лекции, литературные чтения, встречи с писателями, музыка Шопена и прочее. Что бы там ни говорили об Ивашкевиче, а писатель он громадного масштаба.

И тут Дотышев решился задать вопрос, который уже давно не давал ему покоя:

- Но откуда у папаши Лильпопа такое богатство? У него что - были золотые прииски или нефтяные скважины?

- Нет, не нефть и не золото, - улыбнулся Новаковский. - А машины!

Он сделал несколько шагов по комнате, снова, вероятно, размышляя о том, с чего начать свой рассказ. Заговорил о деятельности Лильпопа.

- Надо заметить, что Лесная Подкова - это не просто вам посёлочек какой, это, знаете ли, город-сад! Мне известно, что и в Советском Союзе был город-сад, вас этим не удивишь

- Да, Мичуринск, - сказал Дотышев.

- Вот и Подкова такая же: город-сад. И придумал это тесть Ярослава Ивашкевича - Станислав Вильгельм Лильпоп. Он владел почти половиной акций одного акционерного общества, которому принадлежали здешние земли. Компаньоны - Лильпоп, Баневич, ещё кто-то - собрались, потолковали, поделились друг с другом своими мечтами построить загородный поселок под Варшавой, где дышалось бы легко и свободно. И наняли знаменитого варшавского архитектора Яворницкого. Предполагалось, что городишко привольно раскинется вокруг небольшого железнодорожного вокзала, и будут это улицы-аллеи с липами и соловьями. Подписали акт, ударили по рукам - закипела работа. Случилось это в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Кстати, название Лесная Подкова Лильпоп позаимствовал у писателя Зыгмунта Барткевича, который жил тут неподалёку, в Брвинуве, в соседнем посёлке. В двадцать восьмом году Ивашкевич с женой поселились в имении "Стависко", а через два года тесть писателя, промышленник Лильпоп покончил с собой в варшавском отеле "Бристоль".

- Но почему? - удивился Герман. - Богатый человек

- Да, он был фантастически богат.

- Успешный промышленник

- Верно. Но это не спасает от жизненных потрясений. Как там у Маяковского: "Любовная лодка разбилась о быт и зачем нам перечень взаимных обид"

- А может, всему виной развод с женой, которая к пианисту ушла? - предположил Дмитрий.

- С Ядвигой? Молодой человек, это было тридцатью годами ранее, всё уже заросло травой забвения, - заметил пан Гжегож. - Но должен сказать

Он задумался.

- Как раз в том же тридцатом году умер его счастливый соперник, музыкант Сливиньский. Может, это событие как-то встревожило память, разбередило старую рану Нет, фантазии всё это, не знаю точно.

- А я вот всё думаю: как жена Лильпопа смогла бросить маленькую дочку? - спросил Ростокин.

- Любовь, Дима, любовь Юзеф Сливиньский, говорят, был демонической личностью. Представьте себе: красавец, пылающие очи, красивый рот, тонкие руки, благородные черты лица, обволакивающая манера говорить. К тому же выдающийся пианист со своим оригинальным стилем: игра его была страстной, взрывной, чувственной и в то же время нежной, деликатной Слава, успех, деньги, талант, всё тебе Шопен да Шуман Какая женщина устоит против этого?

С ним сначала сам Лильпоп познакомился на свою голову. Это произошло в Берлине. Потом он жену Ядвигу стал водить на концерты Сливиньского. Это было модно и престижно. Вскоре пианист стал бывать у Станислава и Ядвиги в имении - здесь же, недалеко от Лесной Подковы. Лильпопы открыли "салон", устраивали приёмы. Начались "помещичьи забавы": долгие беседы, рассуждения об искусстве, прогулки под липами, музицирование в четыре руки Вот Ядвига и влюбилась. Боролась с собой, пыталась взять себя в руки, стыдила себя, дочке Хане ведь всего два года... Сливиньский абсолютно в духе литературы девятнадцатого века прислал ей телеграмму: если не решишься, мол, я покончу с собой, и ты будешь виновата в том, что в молодые годы погиб великий талант. Он написал ей, что ждёт её во Франкфурте. И она поехала к нему.

Весь могучий клан Лильпопов ополчился против Ядвиги. Они пытались протащить в бракоразводный документ пункт, согласно которому Ядвиге запрещалось выходить повторно замуж в течение шести лет. Станислав Вильгельм требовал от неё письменного подтверждения, что она отказывается от дочери. Сливиньский сказал, что это невозможно, лучше уж разойтись сейчас, потому что потом она, Ядвига, будет горько жалеть о своём поступке. Лильпоп пытался помешать бывшей жене выехать вместе со Сливиньским в Америку, в концертное турне. В конце концов девочка осталась с отцом, который никогда, пока был жив, не допускал Ядвигу к дочери. Вероятно, это было как-то оговорено юридически. Позже Ядвига писала письма сестре Лильпопа, просила устроить встречу с дочкой. Но всегда получала ответ, что брат-де будет против этого

Однажды, когда Ане было восемь лет, она пошла с отцом в оперу. И тут к девочке бросилась какая-то женщина, которая была изысканно одетой, выглядела ухоженной и благополучной, но почему-то рыдала и всё норовила стиснуть малышку в своих объятиях. Лильпоп решительно отстранил даму от дочери и сказал: "Простите, пани, но здесь не место таким сценам".

Некоторое время Ядвига и Сливиньский жили в России, в Петербурге. Пианист много ездил по стране. Революция застала их в Саратове. Оттуда удалось сбежать во Францию. В середине двадцатых годов Ядвига и Юзеф поселились в Варшаве. В "Дневниках" Анны Ивашкевич есть такая запись: "Это удивительно, но на площади Трёх Крестов я встретила свою мать, странную женщину, отношение которой ко мне я никогда не могла понять. Впрочем, она не заметила меня, и вот так мы прошли мимо друг друга, два, как всегда, чужих человека".

И только позже, в сороковые годы, между ними началась переписка. Это были холодные, почти официальные послания. Ядвига обращалась к дочери "Дорогая Ханя", а к Ивашкевичу гораздо эмоциональнее - "Любимый Ярослав". И всегда подписывалась "Мама".

- Да, - сказал Дмитрий, - такая история, конечно, может надолго отравить жизнь бывшему мужу Но она всё же не даёт ответа на вопрос, почему Лильпоп покончил с собой.

- Вероятно, всему виной экономический кризис, начавшийся в двадцать девятом году, - ответил пан Гжегож. - Обанкротился завод Лильпопа, и Станислав Вильгельм - энергичный, влюблённый в жизнь человек, - не выдержав стресса и понимая, что дальше будет ещё хуже, решил уйти из жизни... Но мы отвлеклись, - спохватился он. - Ты, Герман, спрашивал, откуда у Лильпопа столько денег.

Его прадед приехал в Варшаву из австрийского города. Он организовал часовую фирму, которая просуществовала до Второй мировой войны, то есть полтора века. Внук этого Лильпопа (отец Станислава Вильгельма) был не только преуспевающим промышленником, но и коллекционером произведений искусства. Главная, если не единственная продукция фабрик и заводов Лильпопа - машины, любые, всякие: сельскохозяйственные, стиральные, паровые, вагоны трамвайные, вагоны железнодорожные, легковые автомобили, двигатели, водяные насосы, турбины, автобусы, грузовики, а ещё рельсы, элементы мостов, противопожарное оборудование и так далее.

Но начал эту деятельность отнюдь не Лильпоп. В тысяча восемьсот восемнадцатом году, ещё когда были молоды Пушкин и Мицкевич, в Варшаве появился английский купец Томас Эванс. С помощью польских металлургов и инженеров он организовал первую литейную мастерскую. Через тридцать лет к фирме присоединились Лильпоп и Рау, которые занимались производством локомотивов и железнодорожных рельсов. Их продукция была очень нужна в тот момент, потому что как раз в те годы создавалась российская Варшавско-Венская железная дорога. Она соединяла Варшаву с Веной и была второй в Российской империи после Царскосельской и первой на территории Польши. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году Лильпоп и Рау выкупили фирму у Эвансов. Лильпоп в том же году и умер, и его заменила жена. Их сыну Станиславу Вильгельму было тогда только три года. Вскоре к акционерам присоединился со своим немалым капиталом бельгийский барон Лёвенштайн. Фирма так и называлась: LRL - "Лильпоп, Рау и Лёвенштайн". Они утверждали, что продолжают дело Томаса Эванса. В одной только Варшаве насчитывается несколько адресов, где располагались предприятия Эванса, а затем Лильпопа с партнёрами: улицы Сталёва, Солец, тяжёлые здания из тёмно-красного кирпича на улице Бэма... На этих заводах трудились тысячи рабочих. Например, молодой Болеслав Прус, будущий автор "Куклы" и "Фараона".

В восьмидесятых годах девятнадцатого века в России разразился экономический кризис. Пользуясь этим, общество механических заводов "Лильпоп, Рау и Лёвенштайн" выкупило полтора десятка мелких российских фабрик и предприятий смежного профиля и стало первым металлургическим концерном в Польше. У концерна появились заводы и фабрики в Петербурге, Москве, Тифлисе, Киеве, Баку. Так что молодой Станислав Вильгельм Лильпоп, который как раз в это время учился в Рижском политехникуме, унаследовал от родителей огромный капитал.

- Конечно, это было беспокойное хозяйство, - сказал пан Гжегож. - Приближалось время революций, рабочие уже не хотели жить по-старому. Помню, рылся я в бумагах, посвящённых истории заводов Лильпопа В одной газете обнаружил такое сообщение примерно от тысяча девятьсот пятого года: "В квартире Станислава Пенского, который работает в шрапнельном отделении варшавского завода Лильпопа, взорвалась бомба. Вероятно, взрыв произошёл во время приготовления снаряда. Шум привлёк полицию. Квартира была забрызгана кровью. На полу валялись куски тела и фрагменты черепа с волосами". И далее - загадочная фраза, почему я всё это и запомнил: "Сам Пенский исчез. Его жена арестована".

- И куда же исчез Пенский? - опешил Герман.

- Очевидно, от него только это и осталось: кусок черепа с волосами и лужа крови на полу, - сказал Новаковский. - Я представляю себе: притащил мужик с работы, как у вас говорят, халтурку. Может, решил продать бомбу революционерам. Да вот что-то пошло не так, не получилось. В итоге - взрыв, голова - на куски, жена арестована, а она, наверно, и знать не знала

В 1909 году сорокашестилетний Станислав Вильгельм продал часть своего имущества и поехал на сафари в Кению. Он был не только страстным охотником (в усадьбе "Стависко" можно увидеть некоторые его трофеи), но и прекрасным фотографом. В Кении он без устали фотографировал местных жителей - их традиции, одежду, обычаи. Многого того, что можно увидеть на этих снимках, уже давно нет. Десятки фотоальбомов Станислава Вильгельма хранятся в "Стависко"; иногда здесь устраиваются выставки.

Вернувшись в Польшу, он увлёкся давней идеей своего отца: построить под Варшавой город-сад. В 1925 году началось строительство Лесной Подковы.

Во время Первой мировой войны заводы Лильпопа работали для российской армии. В 1915 году по приказу царского правительства машины, станки и прочая техника вместе с рабочими и инженерами были эвакуированы в Кременчуг. Туда переехали около 400 человек. Они оставались на Украине три года, делали снаряды, бомбы, шрапнель. В Польшу вернулись после Октябрьской революции, когда завод был национализирован.

В межвоенное двадцатилетие заводы Лильпопа играли ведущую роль в машиностроении Польши. В 1936 году стали выпускать автомобили "Опель", "Шевроле", "Бьюик", автобусы, грузовики. Перед войной у Лильпопа работали три с половиной тысячи рабочих, инженеров и администраторов. А когда началась война и Германия оккупировала Польшу, пришлось трудиться уже на немцев. Во время Варшавского восстания гитлеровцы вывезли в Рейх всю технику, документы и всех рабочих. А завод взорвали. Компании был нанесён огромный ущерб. Так закончила своё существование фирма "Лильпоп, Рау и Лёвенштайн".

- И что же, ни следа не осталось от этих заводов? - удивился Дмитрий. - Вы сказали, что в одной только Варшаве было несколько адресов

- Последний из них - это, кажется, на улице Бэма, - ответил Новаковский. - Там и сейчас стоит это здание - типичный образчик заводской архитектуры девятнадцатого века. Если хотите, можете поехать и посмотреть. Дом номер шестьдесят пять. При Лильпопе там были конторы, а сегодня - он задумался. - Кажется, фотоателье.

- Получается, вся история Лесной Подковы - это деятельность семейства Лильпопов и Ивашкевича с женой, - сказал Герман.

- Нет, не только это, - возразил пан Гжегож. - Подробно рассказать вряд ли смогу, да и времени нет, да и знаний не хватает. Но могу обозначить, как говорится, хотя бы пунктиром.

- Не устаю удивляться тому, как хорошо вы говорите по-русски, - сказал Дотышев.

- Спасибо, - Новаковский обозначил вежливый поклон. - Итак, вот вам Подкова Лесная гм - Он на секунду запнулся, а потом сказал: - В конце войны здесь работала нелегальная радиостанция, которая чудом уцелела во время Варшавского восстания. Обслуживали радиостанцию известный подпольщик Стефан Корбоньский и его жена Зофья, и то, что они делали, это был подвиг. Не знаю, нужно ли пояснять

- Да нет, понятно, понятно

- В январе сорок пятого года немцы ушли из посёлка, и новые власти приказали всем подпольщикам, которые пряталась в Подкове, немедленно зарегистрироваться и сдать оружие. Конечно, запретили слушать радио из Лондона, где располагалось польское правительство в изгнании. А они (там, в Лондоне) много информации получали именно от Корбоньского, которого летом сорок пятого арестовали энкавэдэшники Ну вот, чем не история, а, Герман?

- Не возражаю, это тоже история, - пробурчал Дотышев.

- Или, скажем, здешняя церковь. Она построена недавно, перед войной. Вы помните её, мы с вами недавно были там: модернизм и всё такое Но не архитектура, на мой взгляд, здесь главное. Вся соль в приходских священниках, которые служили здесь. Фамилии их не буду называть, всё равно не запомните. Расскажу лишь о ксёндзе Леоне Канторском, который пришёл сюда в тысяча девятьсот шестьдесят четвёртом году. Я назвал год какие у вас ассоциации?

- Первые полёты в космос. Сборная Португалии по футболу, - сказал Ростокин.

- А ещё?

- Сборная Англии, мадридский "Реал"

- Разве только футбол?

- Ну, ещё "Битлз", "Роллинг Стоунз"

- Вот, - оживился Новаковский. - Ксёндз был передовым человеком. Он поставил целью объединить вокруг церкви молодёжь. И сумел это сделать. Здесь, при костёле Святого Кшиштофа, работали молодёжные организации, а однажды в храме отслужили рок-мессу (ещё ее называют "биг-битовой мессой"). Представляете себе? Это был шестьдесят пятый год. Возможно ли было такое в СССР?

- Я не уверен, что в то время в Советском Союзе вообще была бит-музыка, - засомневался Ростокин.

- Была, была, - возразил Герман. - Что-то там в Прибалтике, да и в Москве тоже, кажется Не помню названия групп. По телевизору их не показывали, в церквях они не пели. В кабаках, кажется, пели.

- А в восьмидесятых годах эта же церковь активно поддержала деятельность профсоюза "Солидарность". Здесь выступали оппозиционеры на мероприятиях под названием "Встреча с автором". Было несколько голодовок протеста в знак поддержки политических узников, которые выступали против диктата промосковского пшепрашам* <* польск. извините>, прокоммунистического режима. Ну, называлось это так, так говорили, - Новаковский развёл руками. - В мае восьмидесятого года, например, активисты объявили здесь десятидневную голодовку в поддержку свободы слова. Через два года здесь появился Приходской комитет помощи ближнему. Помню, здесь, в Подкове, прятались те, кого могли арестовать. Я думаю, что ксёндз Канторский принимал в этом активное участие. Он ведь только в начале девяностых ушёл на пенсию.

- А когда Подкова стала городом? - спросил вдруг Дмитрий.

- В конце шестидесятых. "Городом", - передразнил Новаковский Ростокина. - Да здесь, если хотите знать, у нас заповедник, природоохранный комплекс! Да, да! Называется "Овраг соек". А знаменитая Липовая аллея! Почти сто деревьев. А ещё вилла "Казино", охотничий дворец Лильпопа! А теперь вот заговорили о новом движении, которое берёт начало именно здесь, - о фестивале "Открытые Сады", и я уверен, что всё у них получится.

- Прекрасно, прекрасно, - примирительно поднял ладони Герман, - я ведь не спорю, места тут интересные.

- Вот, - Новаковский удовлетворённо кивнул. - Именно интересные. А вам удалось здесь побывать. Цените это. Не каждый турист доезжает до Подковы.

- А кстати, как называются жители города Лесная Подкова? - спросил Дмитрий. - Подковцы? Подковчане?

- Подковяне, - мягко поправил его Новаковский. - Нас четыре тысячи жителей. И здесь есть даже Союз подковян

Он негромко засмеялся.

- Это звучит немного провинциально, - пояснил Новаковский, - но мне нравится.

- Наверно, для варшавянина всё, что дальше Вилянува, - это провинция. Мы вот собираемся съездить в Гданьск. Это тоже провинция? - спросил Ростокин.

- Ни в коем случае! У этого города такая богатая история, что Гданьск существует как бы над понятием "окраина Польши". Между прочим, там как раз сейчас началась Ярмарка Святого Доминика. Это у них городской праздник такой. Доехать туда несложно, но надо заплатить за билет, кажется, долларов двадцать. А ехать четыре часа. Это страшно долго! - сказал Новаковский.

- Разве это долго? - рассмеялся Ростокин.

- А когда вы уезжаете в Гданьск?

- Дня через два.

- Завтра хочу отметить нашу встречу в ресторане, - сказал пан Гжегож. - Будет профессор Кшижович. Он давно тебя не видел, Дима.

- А пани Ванда?

- Тоже придёт. Утром жду её из Ольштына. Она там читала лекции в университете.

28

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

лекции в университете (в соборной школе) в Паленсии об этом молчали, да и кто мог знать, что так случится? Разве могли предположить наставники-теологи, что в доме у одного из их студентов когда-то появятся такие гости?

Доминик так их себе и представлял. Примерно одинакового роста и, даже показалось, одного возраста. Нет, Апостол Пётр, пожалуй, покрепче и выглядит моложе. Сын рыбака из Вифсаиды, он и был рыбаком, трудился много и тяжело и к тяжкому труду привык, и это написано на его лице - открытом, обветренном, мужественном. Крепкая сильная шея. Волосы, поседевшие усы и коротко стриженная борода обрамляют лицо красиво, как у древнегреческого бога. Лоб высок, но залысин ещё нет. Большие глаза смотрят куда-то далеко, а может, как раз и не далеко, а близко - смотрят вдаль, но видят только мысли свои... Эти глаза долго глядели на воду в ожидании улова - но что видели они в те бесконечные минуты? Взор Петра глубок и неподвижен, потому что нет сейчас перед глазами того, что он видит. Вот так задумается, уставится в одну точку, в голове мыслей ворох, а глаза неподвижны, даже не моргнут А потом оживает лицо Петра, и пробежит волна по щеке, шевельнутся коротко желваки, и взгляд вдруг становится колючим, внимательным и печальным. Наверно, вспомнил что-то или подумал о чём-то. Смотрит пристально, но нет, не изучающе, не с вызовом, - к собеседнику он терпелив, понимает, что люди слабы. Апостол Пётр одет в жёлто-синее своё, а Павел - в красно-зелёное. Борода у Павла темнее и длиннее, а голова изрядно полысела, лоб и макушка открыты небу, нос выдающийся, орлиный, кривоватый, а брови словно приподняты в постоянном лёгком недоумении. Павел кажется физически слабее, чем Пётр, да и слишком сутулится. Он казался бы даже некрасивым, если бы не умное лицо, если бы не взгляд - понимающий, спокойный, взгляд опытного, много повидавшего в жизни человека.

Павел вручил Доминику Евангелие, а Пётр - посох. И Доминик ничуть не удивился этому, как не удивился он тому, что они пришли. Доминик знал, что так будет, надеялся, что когда-то что-то такое случится. Даже если это только видение, фантазии, следствие долгих раздумий и молитв - всё равно это красиво и исполнено глубокого значения. "Иди и проповедуй, - услыхал Доминик голос. - Вот зачем всё это. И только ради этого вы собрались здесь..." И тотчас же первоверховные Святые Апостолы пропали куда-то, воздух качнулся, и сгустилась мгла, а потом стало вдруг ясно, как днём, хотя была ночь, и увидел Доминик своих учеников - Петра Челлани, Фому, Гильома Кларета, Ноэля Пруйского, Бертрана из Гаррига, Одериха Нормандского и других, - увидел, как выходят они по двое из монастыря с книгами в руках, с чётками на поясах, в грубых и крепких сандалиях на привыкших к долгим переходам ногах. "Надо, непременно надо рассеять своё стадо, - подумал Доминик. - А иначе ради чего всё это? Зачем мы собрались здесь?"

И епископ Фульк, и граф де Монфор, и архиепископ Нарбоннский поначалу не поняли его: не слишком ли рано это? Братьям надобно окрепнуть, закалить душу в научных экзерсисах и диспутах, пожить в монастыре, побыть вместе. Ведь и года ещё не прошло, как собрались они здесь. Неужто приспело время? Но Доминик ответил им просто и коротко: "Семена, собранные в кучу, слёживаются, перегорают, гибнут. Семена дают плоды только после посева". Он сказал, что надо идти и проповедовать. Вот то главное, ради чего они собрались вместе.

"Да куда, куда идти? - вскричал Монфор. - Мир так велик, городов и замков много, а слово твоё верное требуется сегодня именно здесь, на этой земле, куда пробралась гидра ереси и упрямства".

"Рим, Париж, Болонья - вот три главных города Европы, - ответил Доминик немногословно. В последнее время он вообще не отличался красноречием: видно, всё время размышлял о чём-то. - Сначала туда пойдём".

Он не стал объяснять им, что желает расширить свой орден, чтобы проповедовать Евангелие христианам в Европе и даже неверным за морем или на Востоке. Это и так было понятно: в этих трёх городах - Риме, Париже и Болонье - скоро возникнут резиденции ордена проповедников, и не только в этих.

"А кто же здесь останется?" - спросил епископ Фульк, зябко дёрнув плечами, как будто было холодно и сыро.

"Ноэль и Гильом Кларет - в монастыре Пруйской Богоматери. Пётр Челлани и Фома - в Тулузе. Ну а мы" Доминик слабо махнул рукой, словно хотел показать, какой далёкий путь предстоит им или как безграничен этот мир. Он уже решил, что четверо братьев пойдут в Испанию, а семеро (трое испанцев, трое французов и англичанин Лаврентий) - в Париж. "Орден возглавит Матвей Французский", - добавил он.

"А ты?"

"Пойду в Рим. А потом в Болонью"

"Пешком?"

"Конечно, пешком. С собой возьму только Стефана из Меца. Перейдём через Альпы, а там уже недолго".

Все братья отправлялись в дорогу без денег, пешком, и на их плечи была возложена обязанность не только проповедовать Писание, но и искать возможность и людей для того, чтобы создавать новые монастыри. И никто из них не возроптал, не усомнился в успехе, - они верили, что слово и убеждение сотворят чудо. И только Иоанн из Наварры открыто выразил неудовольствие: дескать, идти без денег, без каких-либо средств к существованию - это безумие. Он заявил, что без денег не пойдёт. И все понимали, что Иоанн немедленно будет изгнан из обители. Братья ждали, что Доминик прогневается, наконец, закричит, сожмёт ладони в кулаки Но случилось другое. Доминик опустился к ногам Иоанна и тихо заплакал. "Ты не веришь в силу Господа нашего, - вымолвил он, глотая слёзы. - Прости, прости, брат Иоанн. Это моя вина" Потрясённый Иоанн стоял неподвижно. Что ответить, что сделать? - он не знал, не понимал. Он растерялся А Доминик встал на ноги и, не глядя на Иоанна Наваррского, сказал, промокая ладонью слёзы: "Дайте ему двенадцать динариев. Пусть уходит".

И недели не прошло - братья разошлись по европейским дорогам. Ушёл и Доминик. Он покинул эту землю навсегда. Остались позади неуступчивые альбигойцы с их нелепой верой в праведную жизнь в мире, созданном дьяволом, и когда-то забудутся, наверно, долгие споры об этом. И хочется, чтобы поскорее изгладились из памяти и Безье, и Каркассон, Кастр, Минерв и Лавор, тела, которые корчатся в огне, деловитые осады городских стен, делёж добычи и кровь, кровь, кровь И всегда так в мире: заговорят двое о Боге, о вечном, об истине, заспорят, даже пусть поссорятся, и тут появится третий - хитрец и мужлан, - который решит спор силой, решит в свою пользу, разумеется

Чего, например, добивается доблестный рыцарь Симон де Монфор? Сражается за чистоту веры и пытается искоренить дурную траву из некогда цветущего сада? Да, это так, и честь и хвала ему за это. Но разве же только это его волнует? А может, что-то ещё движет им, какая-то иная корысть? Вопрос это риторический, ибо ответ и так ясен. Даже понтифик это понял, наконец.

В конце 1215 года был в Риме Латеранский собор, и там, помимо всего прочего, спорили о графе Раймоне VI Тулузском: кто он - грешник, который дал приют и поддержку альбигойцам, или же добрый католик, оклеветанный людьми? Послы немедленно вспомнили, что граф Раймон отлучён от церкви - за дело, стало быть; просто так Святой Престол от церкви не отлучает. Ждали ответных слов Иннокентия. И папа произнёс вот что: "Пусть даже он не без греха, но ведь он в конце концов покорился матери-Церкви, а значит имеет право на милосердную любовь и прощение". Вот и хорошо, вот и обсуждали бы это... Но нет, диспут вскоре перешёл в сферу имущественную. Все хорошо знали, что многие земли графа Тулузского в ходе этой войны перешли в собственность Монфора. И не было сомнения в том, что это-то и есть главная цель пятого графа Лестера, Симона де Монфора. У многих как пелена с глаз упала. Споры разгорелись не на шутку. Граф де Фуа попытался защитить Раймона, заявил, что Симон де Монфор сеет смерть, грабит, убивает и не знает в этом удержу.

И тогда епископ Фульк сказал, что граф Тулузский даже и не пытался выкосить сорную траву в своём саду, - напротив, при его попустительстве она ещё больше разрослась. О чём можно говорить, если даже родная сестра графа - закоренелая еретичка, которая открыто проповедует в Памье своё учение? Да и сам граф - убийца, заливший землю кровью Божьих слуг, крестоносцев, сражавшихся против ереси.

Здесь епископ напомнил о крепости Монсегюр, которая в последние десять лет снова выросла на земле графа Раймона-Роже де Фуа: за короткое время она была восстановлена из руин. "Монсегюр это прибежище еретиков, орлиное нет, змеиное гнездо! - вскричал Фульк. - Крепость стоит на неприступной скале, и еретики там уверены в собственной безнаказанности. Они уже много лет собираются на свои богомерзкие бдения в этой дьявольской синагоге! Едут туда отовсюду - с запада и востока, местные люди и чужие" "Синагога? - удивился граф де Фуа. - Нет там синагоги" "Но крепость всё-таки есть!" - возразил ему один из послов. "Укреплённая сотней бойцов гарнизона!" - добавил епископ Фульк. "Ну, какой там гарнизон? - пожал плечами граф. - Мелкое дворянство, молодые люди из Лангедока - родились там и живут на земле своих предков. У каждого рыцаря свой щитоносец. Есть обычные солдаты, есть и офицеры. Эти благородные господа да, умеют держать меч или арбалет в руках, но, должен заметить, ни на кого не нападают". "Пока не нападают" "А что касается крепости, - сказал де Фуа, - то в ней нет ничего необычного: стены, ворота, палисад из вбитых в землю кольев" "Вот именно!" "Донжон, - продолжал перечислять граф де Фуа, проигнорировав последнюю реплику, - что там ещё? На первом этаже донжона - складские помещения, фехтовальный зал, конюшни" "И место для нечестивых служений своему богу!" - перебил его Фульк. "Где-то же надо молиться Господу", - пожал плечами де Фуа. Он изо всех сил старался казаться спокойным, хотя знал, конечно, что в крепости Монсегюр собираются "добрые люди" во главе со своим епископом - Гильябертом де Кастром*.

<* Гильяберт де Кастр (1165 - ?) - катарский епископ, духовный лидер катаров. Получил блестящее образование. Обладал огромным авторитетом для окситанской знати, исповедующей катаризм. В начале XIII века участвовал в диспутах катаров с легатами папы римского. В совершенстве зная Евангелие, защищал взгляды "добрых людей" (катаров). Был выдающимся проповедником. С 1232 года жил в крепости Монсегюр. Но за несколько лет до сдачи Монсегюра крестоносцам (в 1244 году) бесследно исчез и на костёр у стен крепости, где было сожжено около 200 катаров, Гильяберт де Кастр не попал. (По другой версии, в 1240 году епископ скончался.) - Примеч. Г.Д.>

"И всё это почти под облаками, на краю пропасти, на отвесной скале! - упорствовал епископ Фульк. - Вы к чему готовитесь, господа, к какой такой осаде?" Он смотрел в упор на графа. Де Фуа старательно отводил взгляд от епископа. "Да там крошечная крепость, - тихо ответил он. - О какой осаде может идти речь? В замке Монсегюр есть место только для семьи сеньора Раймона де Перейля, нашего вассала. Ну, и сотня воинов неужели же оставить крепость и хозяина без охраны?" "И ещё там живут еретики со своим епископом!" "Наверно, есть и такие, - осторожно согласился граф де Фуа, - мне это неведомо. Но многие местные люди, да и пришлые тоже едут ведь и из Каталонии, и из Наварры Ну так вот: многие построили себе хижины в деревне под горой. В крепости им не нашлось места. И что нам за дело до" - граф попытался как-то разрядить ситуацию, но Фульк снова его перебил: "И всё это при безусловном попустительстве Раймона Тулузского!"

Тут поднялся архидиакон из Лиона. Он сказал, что грешно возводить поклёп на ближнего своего. "Раймон Тулузский сам был крестоносцем, защищал Святую Церковь. Вы забыли, что он взял крест и во всём поступал как покорный сын? - спрашивал архидиакон. - А вы, епископ Фульк Какой позор! Неужели же вы на святых мощах поклялись во всём помогать Монфору?"

Несколько раз упомянули имя Симона де Монфора - и послы заговорили не о вере и ереси, а о замках и землях, заспорили о том, кому они должны принадлежать. Раймон-Роже де Фуа напомнил всем, что у графа Тулузского есть сын, которому всего восемнадцать. "Должен ли сын страдать потому лишь, что мы здесь никак не можем договориться? Сегодня он лишён того, чем владел его отец, - земель своих предков. Что же осталось теперь молодому человеку? Просить подаяния? Разве его отец не сдержал слово и не передал свои феоды в Тулузе и Провансе в руки папы? Почему же теперь многими этими землями владеет Симон де Монфор?" Но Фульк не унимался: "Отдать предпочтение этим разбойникам и унизить, оскорбить благородного рыцаря Монфора?! Это значило бы утратить разум и сердце!" Да и другие прелаты попытались повлиять на понтифика: "Если вы, Ваше Святейшество, вернёте земли Раймону Тулузскому и его сыну - нам не поздоровится". "Молчите, мне надо подумать!" - воскликнул Иннокентий. Потом он сказал: "Я не считаю, что Раймон Тулузский виноват. Но даже если Собор решит иначе, разве должен пострадать из-за этого сын графа? Этот благородный юноша создан не для того, чтобы протягивать руку за подаянием, - он сам может давать просящему!" И напомнил слова из Книги пророка Иезекииля: "Сын не понесёт вины отца"* <* Иез 18:20> И резко, с плохо скрытым раздражением произнёс: "Монфор и вправду жесток. Рубит вслепую! Убивает всех без разбору - и христиан, и грешников. Как бы он своей несдержанностью не навредил нашей вере"

Неожиданно поддержал папу Арнольд Амальрик. Он сказал стареющему понтифику: "Достойный отец, рассудка у вас в изобилии. Судите без боязни - пусть ни страх, ни деньги не отдаляют вас от Бога". Он поразительно умён, архиепископ Нарбонны** <** c 12 марта 1212 года Арно Амори (Арнольд Амальрик) уже не был настоятелем аббатства Сито. - Примеч. Г.Д.>, всегда знает, что сказать и когда. Наверняка Арнольд Амальрик понимал, что в этом споре папа вряд ли победит. И всё же не упустил случая ещё раз почтительно склонить голову перед Иннокентием; за это ведь никто не осудит, а там, глядишь, от этого и польза какая-нибудь будет К тому же и с Монфором архиепископ давно не ладит - с тех самых пор, когда Арнольд Амальрик потребовал от горожан Нарбонны вассальной присяги, хотя знал, что пятый граф Лестер сам намеревается стать хозяином города.

Красноречие папы не произвело никакого впечатления на послов. Они сказали: "Монфор водрузил свой стяг на земле еретиков и очищает её от скверны. Он несёт меч и Крест - символ Божьих страданий. Да, он проливает много крови, но лишь для того, чтобы выкорчевать этот сорняк, который мешает цвести прекрасному розарию веры. Графу Тулузскому и его сыну Бог воздаст. А Тулузу, Альби, Фуа нужно оставить Монфору!" И они проголосовали. И заставили понтифика лишить графа Тулузского его владений и все его титулы и имущество передать Симону де Монфору В марте 1216 года Монфор получил папскую инвеституру на земли Лангедока.

И никто из послов не догадывался, что пятому графу Лестеру жить оставалось всего-то два с половиной года. К лету 1218 года Раймон снова - силой и хитростью - стал хозяином в Тулузе, отбил город у захватчиков; счастливые горожане поддерживали своего господина и проклинали узурпатора Монфора, и осатаневший граф Лестер, понимая, что этот лакомый кусок почти ускользнул из его рук, гнал и гнал на стены города своих крестоносцев, которые опасливо жались к деревянным конструкциям осадной машины и рассчитывали только на неё, а не на свою ловкость и доблесть. Тулузцы швыряли в воинов Монфора огромные камни, выпущенные из требушета, установленного на стене города. Первый же выстрел горожан разнёс на куски деревянную крышку подступной машины крестоносцев, а второй снаряд не только разрушил огромный ящик машины, но и поубивал полтора десятка рыцарей. Остальные бросились бежать!

А потом пришёл последний день. Монфор, наверно, догадывался, что этот день - последний. Граф Лестер осенил себя крестом и произнёс: "Боже, даруй мне сегодня гибель в бою или победу". Неустрашимый воин предчувствовал свою смерть. Доминика уже давно не было в Лангедоке, но вот что удивительно: незадолго до этого дня он понял, что Симон де Монфор вскоре погибнет. Потому что увидел Доминик во сне, как рухнуло красивое дерево в лесу, и взлетели птицы, сидевшие на ветвях, и толстый ствол тяжело лёг на землю, ломая кустарник и сминая густую траву И настал этот миг: снаряд, пущенный тулузцами из камнемёта, угодил прямо в шлем Монфора, и от удара лопнул, как спелый арбуз, крепкий лоб храброго рыцаря, глаза его вылезли из орбит, и брызнули мозги вперемешку с чёрной кровью, а челюсть развалилась на куски, выворачивая наружу жёлтые прогнившие зубы... Останки Монфора были торжественно похоронены крестоносцами в базилике Святых Назария и Сельсия в Каркассоне. Доминика, конечно, не было там, ни у стен Тулузы, ни в Каркассоне на похоронах Симона; очевидец описал ему всё это уже потом, двумя месяцами позже, и вид поверженного воителя не раз тревожил воображение опечаленного монаха, и качал Доминик головой и тёр виски, стараясь избавиться от этого ужасного зрелища. Красота и торжество веры, благородство помыслов, светлая самоотверженность апостольского служения - и мерзость разорванной, истерзанной плоти пожилого упрямого человека, который до последних дней своих служил папскому престолу и себе заодно О, как плохо сочетается всё это в единой думе, в полночной грёзе!..

Земли, замки, титулы Об этом ли надо было спорить на Вселенском соборе? Это ли тема для дискуссии в таком высоком собрании? Нет, не этому Доминик желал служить, не кострам и пыткам, не разделу чужого имущества, - не для этого жил. Ему было уже сорок семь, и он понимал, что времени осталось не так уж много и надо многое ещё успеть сделать.

И вот Рим, святая земля, политая кровью первых христианских мучеников. Развалины терм императора Каракаллы у Аппиевой дороги. А рядом - церковь Святого Сикста II. Ремонтные работы здесь остановились со смертью Иннокентия. С тех пор уже два года минуло. Папа Гонорий III позволил Доминику обосноваться здесь. Принялись возводить монастырь ордена проповедников. Через четыре месяца тут было уже сто монахов, которые стали учениками Доминика. Они восторженно ловили каждое слово учителя и уже, кажется, мало удивлялись чудесам, которые дарил миру их наставник.

Братья-проповедники пригласили зодчего, попросили у него совета, можно ли обновить ветхий свод старой церкви или лучше совсем сломать его. И тут вдруг - именно в этот момент! - прямо у них на глазах свод обрушился, а тяжёлые, потемневшие от времени камни придавили рабочего. Монахи бросились к пострадавшему - жив? Рабочий не шевелился; кровь обильно текла по его лицу и шее, изломанное тело под грудой обломков казалось безжизненным. Монахи заплакали: парня было жалко. Да ещё и примета дурная; пойдут по городу слухи, и кто-нибудь непременно скажет, что Господу не угодно, чтобы здесь был монастырь проповедников. Когда извлекали рабочего из-под обломков, пришёл Доминик. Он приблизился к неподвижному телу и обратился к Богу с горячей молитвой. И зашевелился рабочий, открыл глаза, сделал глубокий вдох

Так же, молитвой, Доминик вернул к жизни келаря Жака де Мелля, над которым уже были совершены последние таинства. Братья стояли вокруг ложа келаря, погружённые в печаль, и тут в комнату вошёл их наставник. Доминик просто попросил монахов выйти, а потом Жак де Мелль остался жив, и что это, если не чудо?

А разве не чудо воскрешение Наполеона Орсини, племянника кардинала Стефана из Фоссановы, титулярного кардинала Святых Апостолов? О, когда-то этот случай будет воспет лучшими поэтами и прославлен великими живописцами!.. В день Пепельной Среды рядом с Домиником были в монастыре Святого Сикста кардиналы Стефан, Уголино (епископ Остии) и Николай (епископ Тускулума). Приорисса монастыря Святой Марии в Темпуло в этот день должна была отречься от своей власти и передать правление Доминику и ордену проповедников. Для этого и собрались у Святого Сикста. И тут к ним вбежал человек и отчаянно закричал: "Наполеон погиб! Разбился насмерть!" "Где? Как же это?.." "У наших ворот. Гнал лошадь, мчался что есть духу, но она его сбросила" Услыхав о смерти племянника, Стефан лишился чувств. Доминик подхватил оседающего на пол кардинала и бережно усадил в кресло, предоставив несчастного попечению других людей. Окропив кардинала святой водой, Доминик поспешил за ворота, к телу погибшего. Залитый кровью Наполеон лежал на спине в неестественной позе - подвернув ногу, запрокинув голову и раскинув руки - и не проявлял признаков жизни. Над ним склонился верный оруженосец, из-за спины которого испуганно выглядывал, глотая слёзы, маленький паж. Доминик приказал отнести мёртвое тело в монастырь и оставить там в покое, заперев в отдельной комнате. А потом распорядился, чтобы его ученики готовились к Святой мессе. Стоя у алтаря, он горько плакал и тихо беседовал с Господом. Когда настал момент, все увидели, что он поднялся над полом и ненадолго завис на небольшой высоте. После обедни он вернулся к Наполеону и упал рядом с ним, обливаясь слезами. Трижды опускался Доминик на землю рядом с погибшим юношей. И это видели приорисса с монахинями, кардиналы со своими свитами и братья-проповедники. Потом Доминик встал, подошёл к изголовью Наполеона, осенил покойного крестным знамением, поднял руки к небу и громко воскликнул: "Юный Наполеоне, именем Господа нашего Иисуса Христа, говорю тебе: встань!" И, к удивлению всех, кто видел это, Наполеон Орсини поднялся и сказал Доминику: "Отец мой, дай мне есть". К дяде Наполеон вернулся без единой царапины на теле*.

<* Между прочим, этот эпизод описан в неоконченном романе А. Дюма "Исаак Лакедем", но там обошлось без молитвы у алтаря и зависания монаха над полом. - Примеч. Г.Д.>

Было ещё и так. Однажды в кладовой монастыря кончилась провизия. Келарь Жак сообщил об этом Доминику: ничего нет - лишь три хлеба на обед. Что делать? "Раздели этот хлеб по числу братьев и подавай на стол", - велел Доминик Жаку. "Но ведь этого будет мало", - удивился келарь. "Мало - это лучше, чем совсем ничего", - был ответ. Монахи заняли в трапезной свои места. Перед братьями лежали маленькие кусочки хлеба. Доминик сидел там, где и положено сидеть настоятелю, и тихо молился. Монахи молча смотрели на этот хлеб и не решались приступить к еде. И тут открылись двери, и в трапезную вошли двое юношей в белых одеждах. В полах своих плащей они принесли много хлеба. Вошли, оставили и ушли, не проронив ни слова...**

<** Сборники, где описаны чудеса святого Доминика, официально составлялись в Болонье с 1255 г. (Acta Capitulorum Generalium, 1255). - Примеч. Г.Д.>

В монастыре Святого Сикста нашли приют и женщины. Их было сорок четыре, и прежде почти все они жили в разных монастырях Рима; они были приняты в орден проповедников. Разместились, конечно, отдельно от мужчин, но Доминик часто навещал их.

В башне вблизи Латеранских ворот жила одна из них - затворница Бона. Грудь у неё была изъедена червями и превратилась в зловонный кусок протухшего мяса и жира. Бона полагала, что эти черви ниспосланы ей Провидением и даже любила их за это, хотя знала, что скоро умрёт. Однажды Доминик исповедал Бону, а потом попросил её показать червяка, которого она хранила у себя на груди: "Прошу тебя, дай мне одного такого червя, и я приму его как великий дар". Бона протянула червя Доминику, тот положил его в свою ладонь... И червяк превратился в драгоценный камень. Увидев это, Бона зарыдала и попросила Доминика вернуть ей её сокровище. Она взяла этот камень и спрятала у себя на груди. Камень снова стал червяком. Доминик благословил её и ушёл. А через несколько дней грудь Боны стала чистой, как у непорочной девушки.

У госпожи Туты из рода Бувалиско, вдовы из Рима, скончался маленький сын. Она взяла ребёнка и принесла его в церковь Святого Сикста к отцу Доминику. Монастырь как раз готовился к приезду сестёр из обители Святой Марии, поэтому был открыт, туда допускались посторонние. Госпожа Тута положила мёртвого сына к ногам Доминика и ещё пуще залилась слезами. Она умоляла отца-проповедника вернуть ей сына; она относилась к Доминику с огромным почтением и безграничным доверием. Доминик коротко помолился, потом подошёл к ребёнку, сотворил над ним крестное знамение и взял мальчика на руки. И тогда стало понятно, что ребёнок уже жив. И это увидели многие: брат Одоне и брат Танкред, и брат Альберт, и брат Генрих... Доминик попросил госпожу Туту никому не рассказывать об этом, но разве могла она не рассказать о том, что стала свидетельницей чуда? Папа римский захотел поведать всему свету об исцелении сына госпожи Туты, объявить о случившемся чуде во всех храмах. Доминик был против этого. Он заявил понтифику, что, если это случится, он оставит орден проповедников и навсегда уедет из Рима. Куда? За море, к сарацинам! И папа прислушался к Доминику, отменил своё решение.

Как известно, всякий унижающий себя возвысится* <* Лк 14:11>. Доминика почитали в городе уже так, что всюду за ним ходили люди, которые мечтали получить от него бесценную реликвию - кусочек его одеяния на память, будь то лоскут от капюшона или плаща. Монахи пытались помешать им: одежда блаженного отца уже едва прикрывала его колени. Но он не противился этому. "Позвольте им это делать, - говорил он братьям, - пусть удовлетворяют своё благочестие".

Семнадцатилетняя сестра Цецилия из знатного римского рода Чезарини, принявшая белый хабит* из рук самого Доминика, когда стояла при входных дверях обители <* хабит - здесь: монашеское одение>, - Цецилия оставила подробный портрет отца-основателя ордена, и нам следует только повторить её слова, потому что за ними - живой человек, красивый в своём возвышенном благородстве: "Вот какою была внешность блаженного Доминика: был он роста среднего, худощавого телосложения, лицо красивое и слегка румяное, волосы и борода слегка рыжеватые, глаза красивые. Его лоб и ресницы светились каким-то блеском, который у всех возбуждал почтение и любовь к нему. Всегда был улыбающимся и радостным, разве что трогало его сочувствие при виде страдания кого-либо из близких. У него были тонкие красивые ладони, красивый и звонкий голос. Никогда не был лысым, и венок волос вокруг тонзуры всегда оставался полным, только слегка осыпанным сединой"*.

<* "Miracula Beati Dominici", начало XIII в.; перевод о. Иринея Погорельцева. - Примеч. Г.Д.>

29

Погода совсем испортилась. Моросил дождь, дул пронизывающий ветер. Вылезать из-под одеял не хотелось, но жалко было терять драгоценные дни. Танька принялась было ворчать, что в Варшаве она уже всё, что нужно, увидела - и Старый город, и Лазенки, и Саксонский сад, - но Дмитрий молча встал и, хмуро посмотрев на часы, включил телевизор. Новаковский сказал, что поедет в Варшаву позже: столик в ресторане забронирован на два часа дня.

Нужно было позавтракать, но есть не хотелось. Не было аппетита даже у Тани. Не доставляла удовольствия мысль о том, что сейчас придётся идти на платформу и ждать электричку. Казалось, что в Лесной Подкове прохладнее, чем в Варшаве. Герман сказал, что это вполне объяснимо, в большом городе всегда теплее, чем в лесу или в деревне. Выпили чаю, съели по два бутерброда с сыром и колбасой. Пан Гжегож предлагал сварить рис, но все отказались.

Когда уже собирались выходить, как по команде замерли, повернулись к телевизору, почувствовав в интонации диктора тревожные ноты и услыхав слово "Москва".

- Опять кого-то избили в Москве, - сказал Ростокин, прислушиваясь к телевизионному сообщению. - Какой-то Решута Марек Решута, второй секретарь посольства на Тишинской площади

- Когда?

- Только что. Шёл в посольство, получил удар по голове. Сам вызвал "скорую". Сейчас в Боткинской. Это пока всё.

Старались не смотреть на пана Гжегожа. Было стыдно.

- Афоризм Бисмарка о том, что русские запрягают медленно, а едут быстро, уже устарел, - прокомментировал Герман. - Теперь мы и запрягаем быстро Думаю, это ответ на избиение наших детей в Варшаве.

- А может, всё-таки случайность? - предположил Ростокин.

- Ой, не верю. Не удивлюсь, если побьют ещё кого-то. Это, знаете ли, по-пацански: всыпали нашим четверым - получайте и вы

В электричке ехали молча. За сорок минут поездки и взглянули-то друг на друга всего несколько раз. Понимали, что сегодня говорить по-русски не нужно

Возле Президентского дворца на Краковском предместье Дмитрий вдруг заговорил о Наполеоне Бонапарте. Именно здесь, во дворце у французского министра иностранных дел Талейрана, на балу, устроенном по случаю масленицы 1807 года, встретились, наконец, император Наполеон и польская красавица Мария Валевска. "Повелитель стихий" упорно добивался этой встречи.

Этот самый большой варшавский дворец помнит, должно быть, так много и хранит столько тайн, что, если бы в чью-то голову пришла мысль написать его историю, это было бы, без всякого сомнения, чтение увлекательнейшее. Построенная в середине XVII века резиденция коронного маршала Конецпольского в конце концов перешла в руки к литовскому князю Каролю Станиславу Радзивиллу, бонвивану и хохмачу, получившему, по его любимому присловью, прозвище Пане Коханку* <* Дорогуша вы мой >. Уже здесь можно было бы задержаться, чтобы написать большую главу об этом князе, но кто же читает хроники и исторические анекдоты в наше время? Следует только сказать, что, поссорившись с королем Станиславом Августом, Радзивилл перестал бывать в Варшаве, поэтому дворец был сдан в аренду, и здесь устроили театр, где прозвучала, между прочим, первая польская опера - "Осчастливленная нищета". Радзивилл потом с королём помирился: у себя в Несвиже устроил Станиславу Августу такой приём с балами, охотой, фейерверками и имитацией морской битвы на несвижских прудах, что разве можно было не помириться?

В конце XVIII века в варшавском дворце заседал парламент. А когда после поражения Наполеона Варшава сделалась городом Российской империи, дворец был выкуплен для наместника русского царя. Но в этих апартаментах жил только один наместник - генерал Зайончек, все же другие - в Бельведере.

В стенах дворца Радзивиллов дал свой первый публичный концерт восьмилетний Шопен, а через шестьдесят лет здесь же, в Колонном зале, впервые показали известное полотно Яна Матейко "Грюнвальдская битва". Во время Ноябрьского восстания 1830 года здесь жил диктатор Хлопицкий, а в конце XX века - польские президенты. Здесь в 1952 году произошла презентация польской "сталинской высотки" - Дворца культуры и науки, а через три года был подписан Варшавский договор. Эти стены помнят многих Помнят они и Бонапарта со своей возлюбленной Марысей Валевской.

После сражения при Пултуске в декабре 1806 года. Наполеон отправился зимовать в Варшаву. На одной почтовой станции пришлось остановиться, чтобы сменить уставших лошадей. Гран-маршал Дюрок подвёл к карете императора красивую девушку. "Тысячу раз добро пожаловать в нашу страну! - взволнованно воскликнула она на чистейшем французском языке. - Ничто не может выразить чувство восхищения, которое мы к вам питаем". (Поляки надеялись, что французы вернут им независимость, освободив Польшу от пруссаков, австрийцев и русских.) Император слушал молодую красавицу, сняв шляпу. Он подарил юной польке букет цветов. Это всего лишь одна из версий о первой встрече Наполеона и Валевской

- ...И версию эту ты, Димьян, взял у Альберта Манфреда в его книге "Наполеон Бонапарт", - заявил Герман.

- Угадал, - засмеялся Дмитрий. - Что-то в ней не так?

- Всё так... если верить Манфреду (а у нас нет повода ему не верить). Просто другие утверждают, что никакой "встречи в замёрзшей степи" не было. Когда Наполеон въехал в Варшаву, столичная знать собралась в королевском замке. Император вошёл в зал, сказал комплементы некоторым вельможам и их супругам, обошёл всех по кругу, и через полчаса приём был окончен. Уже в дверях он довольно громко сказал Талейрану: "Сколько хорошеньких женщин". И якобы в этот момент он посмотрел на Марысю Валевскую. А вот Потоцкая об этом не пишет, а она там была и даже о чём-то говорила с Наполеоном. Как там?.. "Ответила что-то невпопад", "одна из банальных фраз", он с удивлением посмотрел на Потоцкую и "обворожительно улыбнулся", "с его лица исчезла суровость" а о Валевской пока ни слова.

- Гера, ты опять что-то бормочешь

- Ничего, ничего, продолжай.

- Да, па, что было дальше? - поддержала Дотышева Таня, заинтересовавшись амурной историей императора.

- Даже и не подумаю читать здесь лекцию! Есть книги, фильмы, интернет

- Но я не видела эти твои фильмы, - Таня надула губки.

- Ну хорошо, расскажу только об этом бале у Талейрана в Радзивилловом дворце. Случайная встреча с "польской Жанной ДАрк" запала в душу французскому императору, и он велел своим подчинённым разыскать красавицу. Выяснилось, что это девятнадцатилетняя графиня Валевская и что её мужу чуть ли не восемьдесят, они живут в Валевицах, в родовом своём поместье, а замуж её выдали в неполные семнадцать.

- Есть ещё одна байка о той встрече в степи, - вмешался Герман. - Галантный адъютант Мюрата Жозеф Флао, заметив польскую красотку, предложил ей перенести её на руках поближе к карете Наполеона, "чтобы получше рассмотреть императора". А когда нёс, по достоинству оценил приятную тяжесть этого упругого тела и, едва только представился случай, рассказал о пикантной девице министру иностранных дел Талейрану, у которого, как говорили тогда, "в каждом кармане по бабе". В Варшаве он уже закрутил интрижку с графиней Тышкевич. Чтобы отвлечь всеобщее внимание от своего романа, Талейран как бы "уступил" Валевскую шефу, Бонапарту

- Дядя Гера, ты всегда всё испортишь! - нахмурилась Танька.

- Танюша, это ведь не я придумал. Впрочем, в серьёзных документах подтверждения тому, что я сказал, нет.

- Наполеон привычно бросился в атаку на понравившуюся ему девушку, - продолжал Ростокин. - Он писал Марысе страстные записочки и посылал курьера в усадьбу Валевских. Из покоев графини передавали: "Ответа не будет". Он послал ей бриллианты - она швырнула драгоценности на пол. Всё же ей пришлось приехать сюда

Дмитрий махнул рукой на стены дворца, и откуда-то из-за постамента, где лежал каменный лев, немедленно вышел солдат караула.

- Простите, всё в порядке, - успокоил его Ростокин по-польски. - Это всего лишь лекция по истории Польши.

- Пожалуйста, не снимайте на видео, - ответил караульный.

Они побрели к отелю "Бристоль".

- В общем, Валевская приехала в этот дворец, где, как я уже сказал, поселился Талейран. Почему устроили бал именно у Талейрана, не знаю.

- В мемуарах написано, что лучшие свои дома поляки предоставили "французским освободителям", а сами ютились "в нескольких маленьких комнатках", - сказал Герман.

- В пяти-шести, - съязвила Таня.

- Короче говоря, плясать негде было. Только королевский замок да ещё этот дворец Радзивиллов. Дворец и выбрали.

- Всё-то ты знаешь, Геродотышев, - произнёс Дмитрий с восхищением.

На балу подошёл к Валевской князь Юзеф Понятовский. "Мне дано поручение пригласить вас на танец". "Я не танцую", - ответила она. "Простите, но это приказ", - сказал князь. Марыся рассмеялась: "Приказ? Приказ танцевать? Ну нет уж!" "Это бунт?" - осведомился Понятовский. "Я всегда бунтую против нелепых требований". "Знали бы вы, чьё поручение я выполняю. Он наблюдает за нами", - чуть ли не взмолился князь. "Вы меня компрометируете, - возмутилась Валевская. - Оставьте меня, прошу вас". И тогда к ней подошёл Наполеон. Он сказал: "Не на такой приём я рассчитывал".

Они пошли танцевать. Оказавшись в объятиях французского императора, Валевская словно окаменела от смущения. Когда музыка смолкла, Наполеон многозначительно сказал: "Надеюсь, это не последний наш танец". Утверждают даже, что напоследок он пожал ей руку, а в те времена это было равнозначно просьбе о свидании.

- Да кто утверждает-то? - вдруг возмутился Дотышев. - Светские сплетницы, завистницы Если бы ты читал "Исторический вестник" (а этот журнал издавался в девятнадцатом веке), наверняка обнаружил бы мемуары варшавской графини Анны Потоцкой. Говорят, что у нас в России вот-вот выйдут эти мемуары отдельной книгой, но я пока нигде не видел... Потоцкая пишет, что Наполеон, когда захотел прибавить к числу своих побед и польку, выбрал как раз такую, какая и нужна была, - "прелестную и глупую". И что именно Талейран устроил для императора первое свидание с Валевской. И что вместо горничной ей прислуживал "мамелюк Рустан". И что Наполеон был последним её любовником, но, "по общему убеждению, он не был первым". "Мы все были очень огорчены, - лицемерно вздыхает Потоцкая, - что женщина нашего общества проявила столько легкомыслия и защищалась так слабо" Думаю, тут всё просто: Марыся резво обскакала их на повороте, у всех этих барышень были свои нескромные планы на Бонапарта.

Герман засмеялся.

- Правда, потом Потоцкая исправилась. Она написала, что время, придав этой так легко начавшейся связи оттенок постоянства, сгладило неприятное впечатление и поставило графиню Валевскую "в ряду интересных людей эпохи".

Они повернули к Висле; шли к реке, ёжась от холода; Дмитрий рассказывал о возлюбленной императора.

Мария Валевская пробовала, конечно, заговорить о судьбе своей страны Пришла пора перечеркнуть три раздела Польши; поляки доказали это с оружием в руках, сражаясь на стороне Бонапарта! Но Наполеон отвечал уклончиво: он подумывал о союзе с царем Александром.

Первое свидание Бонапарта и Марии в королевском замке закончилось конфузом: Валевская расплакалась, и Наполеон её "пожалел", отпустил с богом. Это совсем сразило Марысю. Она стала ездить к императору регулярно. В Париже злилась Жозефина, супруга Бонапарта; она грозилась, что вот-вот приедет в Варшаву, а Наполеон её отговаривал: "Здесь холодно и очень плохие дороги".

- Между прочим, академик Тарле утверждает, что Бонапарт никого так не любил, как Жозефину, - заметил Дотышев. - И верно, Наполеон очень любил Жозефину, но, увы, это было десятью годами ранее описываемых событий. Евгений Викторович Тарле писал примерно так: "Если Наполеон любил когда-нибудь женщину страстно и неповторимо, то это была Жозефина в первые годы после выхода её замуж за него, а он был моложе её на шесть лет". Вот это мне и врезалось в память: "на шесть лет моложе"

Таня и Дмитрий только переглянулись. "Он шпарит длинными цитатами, - подумал Ростокин. - И как только помнит всё это? Небось, когда-то приготовил для своего школьного факультатива лекцию на эту тему".

К Марии Валевской Бонапарт относился с нежностью. Весной перенесли главную квартиру в Западную Пруссию, и Марыся тайно поехала к Наполеону. Три недели она пряталась от всех, даже гуляла только ночью. Её видел один лишь камердинер императора: кто-то же должен был подавать влюблённым завтраки, обеды и ужины. Наполеон был счастлив. Ему казалось, что скромная преданная Марыся - это как раз та женщина, о которой он мечтал всю жизнь.

- И нигде не пишут, как на это реагировал старик-камергер Анастазий Валевский, муж Марии, которого, по свидетельству графини Потоцкой, "никто никогда не видел", - заметил Герман. - Валевска занимала в свете положение молодой вдовы, и это давало повод к сплетням.

- Мы это уже поняли, - сказала Таня. - Кстати, Валевска или Валевская?

- Можно и так и так, - ответил Ростокин. - Правильнее "Валевска", конечно, но в России существуют давние традиции произносить польские женские фамилии.

- Известно было, например да и как это скрыть?.. - продолжал Герман, - что первый ребёнок Марыси родился через полгода после её свадебного путешествия со своим престарелым Анастазием. Говорили, что этот брак пани гм Лончиньской (девичья фамилия Валевской) спас её репутацию: девица была беременна до свадьбы, и вряд ли отцом ребёнка мог быть камергер Валевский.

Они медленно спускались к берегу Вислы. Рассказ Ростокина о романе Наполеона с Марией Валевской дополнялся неожиданными ремарками Германа и "почти точными" (как он сказал) цитатами из книг.

Наполеон умолял Марысю поехать с ним в Париж. "Это счастье - быть рядом с тобой каждый день", - говорил он. Она поспешила к нему во Францию; он часто наведывался к ней на парижскую улицу Виктуар. А потом французы заняли Вену, и Марыся поехала за Наполеоном в Австрию. Он поселил её в отдельном доме возле роскошного дворца Шёнбрунн в предместье австрийской столицы. Сам-то он жил в этом дворце. Мария ездила к нему в экипаже с опущенными занавесками; её лицо было закрыто вуалью. Она выходила из кареты, её встречал всё тот же камердинер Бонапарта и через потайную дверь провожал в покои императора. Здесь, в Вене, она сказала Наполеону, что ждёт от него ребёнка. Он встретил эту новость с радостью.

Мальчик родился в Валевицах в мае 1810 года, его назвали Александром. Через несколько месяцев Мария с сыном снова едут в Париж. А у Наполеона новая жена, Мария-Луиза, дочь императора Австрии. "Это брак в политических целях, - уверял Марысю Бонапарт. - А наш сын когда-то станет королём Польши!" Но виделись они всё же редко: Мария-Луиза ждала ребёнка, законного наследника французского престола. В 1812 году двухлетний Александр, сын Марии Валевской, становится графом империи и получает собственный герб и ежегодную ренту в размере 170 тысяч франков золотом. Марыся, добившись финансовой независимости, разводится с Анастазием, заявив, что к этому браку её принудили мать и старший брат Бенедикт.

Александр Флориан Жозеф Колонна-Валевский Даже имя у этого человека звучало по-королевски, а сам он с годами стал удивительно похож на отца: невысокий, полноватый, с лицом значительным, волевым, с упрямо поджатыми губами и мясистыми щеками. С семи лет его воспитывал польский дед Теодор Лончиньский. Позже Александр станет дипломатом при Наполеоне III и министром иностранных дел. Умрёт в Страсбурге, внезапно, в возрасте 58 лет от инсульта

Но это будет потом. Теперь же - трагический для Наполеона 1812-й. Французский император бежит из России и по пути, говорят, делает крюк, чтобы провести ночь с возлюбленной Марысей в её Валевицах. Правда это или нет, неизвестно. Но Валевской передают его просьбу поскорее возвращаться в Париж. Весной 1813 года Марию видят на балу в Тюильри. Приближается закат империи Наполеона. Императора держат под стражей. До Марии доходит весть о том, что Бонапарт пытался отравиться, но тогда им не удалось увидеться. Вероятно, он сам не захотел предстать перед ней таким, каким она его никогда не знала: поверженным, проигравшим

...Таня слушала внимательно; было видно, что всё это ей очень интересно. Они спустились, наконец, к Висле, подошли к воде. У берега лежало наполовину затопленное бревно, старое дерево с торчащими кое-где ветками - короткими, кривыми, почерневшими. Кому понадобилось притащить его сюда? А главное - зачем? В этом месте у реки деревья не росли. Таня, конечно, сразу полезла на этот ствол и, балансируя, сделала несколько шагов по его горбатой и влажной поверхности. "Вот оступится сейчас и промочит ноги, - подумал Дмитрий. - И придётся бежать в магазин и покупать ей новые носки. А заодно и свитер или что там ещё. А потом в аптеку за парацетамолом и спреем от насморка. Потому что скоро она захлюпает носом и будет действовать мне на нервы Но не буду, не буду ничего говорить. Как трудно с этими подростками не быть занудой!.." Таня поймала угрюмый взгляд отца, усмехнулась и вернулась на берег. Дмитрию предоставилась возможность закончить свой рассказ о Марии Валевской.

...На остров Эльба, куда был сослан Наполеон, его супруга, бывшая императрица Мария-Луиза не приехала: вместе с "наследником" она бежала в Австрию. Зато Валевска с сыном, сестрой и служанкой добрались и туда. Они провели на острове два дня - жили в палатках рядом с домом императора. Отдельная палатка предназначалась, разумеется, для Марыси.

Далее события развивались стремительно. После этой встречи с Марией Бонапарт бежал с Эльбы, высадился во Франции, начались последние "сто дней". Наполеоновская армия была разгромлена под Ватерлоо. Вскоре Валевска с сыном Александром приехали в Париж. Это была её последняя встреча с Бонапартом. Он уверял, что позовёт её к себе, как только появится возможность. Но этого не случилось. В 1816 году Мария вышла замуж за маршала ДОрнано, и ровно через девять месяцев у них родился сын Рудольф Август. Она ещё кормила грудью, когда у неё появились страшные боли в пояснице. Началась почечная колика. Её сын Александр в своих воспоминаниях написал потом, что это была неосторожность - кормить ребёнка грудью, когда и так здоровья нет В возрасте 31 года Мария скончалась от мочекаменной болезни. Это случилось в том самом парижском доме на улице Виктуар, который был подарен ей Наполеоном. Сам Бонапарт пережил Валевску на четыре года; он умер на острове Святой Елены в плену у англичан.

Через год после похорон на кладбище Пер-Лашез прах Марии Валевской был перевезён в деревню Кернозя, туда, где родилась "польская супруга" императора Наполеона. Но в семейном склепе Орнано, во французской могиле осталось её сердце, разлучённое с телом

Герман вдруг улыбнулся. Заметив вопрос на лице Ростокина, он сказал:

- Ты идёшь по Варшаве, спускаешься к Висле - и говоришь, говоришь Ты читаешь лекцию на ходу - и кому? Не студентам, не школьникам - двум своим спутникам, которые вынуждены тебя слушать... не скрою, слушать с интересом. А я, вместо того чтобы просто сопеть в две дырки, то и дело тебя перебиваю, чтобы добавить новые детали. И вот представь, что всё это описано в книге. Идут люди и просто разговаривают. Но, заметь, они не о шмотках болтают, не о футболе или о чём-нибудь ещё, глупом и банальном, а о том, что интересно только им ну, и, может быть, ещё сотне человек, не более. А сто первый человек читает твою книгу и думает: "Зачем весь этот трёп? Ничего ведь не происходит. Жвачка!.. В жизни такого не бывает".

- Но ведь бывает же, - пожал плечами Дмитрий. - Мы идём и разговариваем отнюдь не о футболе. А в книге я бы всего этого не писал. Всё это давно уже описано в других книгах.

- Ну-ну, - засопел насмешливо Дотышев. - Только кто их читает?

- Кто интересуется этим, тот и читает.

Герман посмотрел на противоположный берег реки и вдруг спросил:

- Это там?

- Что? - не понял Ростокин.

- Прага - там?

- Да. А почему ты спрашиваешь?

- Я историк, мне интересно. Сколько всего случилось там, на том берегу

- Что именно? - спросила Таня.

- Ты всё пропустила, девочка, - с деланной строгостью ответил Герман. - Потрудись передать мне свой дневник. Мы уже несколько дней только об этом и говорим. О том, как молодцы Суворова устроили драку с польскими повстанцами - там, на том берегу, - и как Суворов сжёг мост, чтобы резня не перекинулась сюда, где мы сейчас стоим. Или о том, как немцы расправлялись с поляками во время Варшавского восстания сорок четвёртого года это где-то здесь, за нашими спинами, - а на том берегу солдаты Красной Армии ждали приказа Сталина наступать. Это там, в Праге, бойцы Дибича бог знает почему задержались во время подавления польского восстания, не стали форсировать Вислу и, в конце концов, пропустили удар от поляков

- Ты об этом уже рассказывал, дядя Гера, - отмахнулась Танька. - Не грузи.

- Ну вот, - притворно опечалился Дотышев, - попросила объяснить и тут же - оплеуху старику: "Не грузи".

Он неприязненно посмотрел на мутную воду Вислы.

- Здесь всегда так летом? Варсовия, - саркастически процедил он. - Надо, наконец, что-то купить, джемпера какие-нибудь. Мой тонкий пиджачок меня не греет.

- Сам видишь, никак время не найдём. Ну завтра, что ли? - неуверенно, предположил Дмитрий.

- Или сегодня вечером, если успеем.

- Я не знаю, где в Варшаве покупают дешёвые чухы* <* польск. ciuchy - тряпки, шмотки>, поэтому лучше завтра. Ширпотреб покупают утром.

- А завтра ты будешь знать, где купить?

- Ну, там видно будет.

- Придумал же пан Гжегож в такое время идти в ресторан, - проворчал Герман.

- А когда же ещё идти?

Герман только рукой махнул. Просто ему было неуютно возле реки, на открытой площадке, продуваемой сырым ветром, и он не знал, к чему придраться.

- А что такое "Варсовия", - спросила Таня.

- Тупишь, Танюха, - ухмыльнулся Дотышев, подражая её лексикону. - Так на всех романских языках именуется Варшава. Начиная с латыни. А латынь - это самое главное. Остальные языки - всего лишь испорченная латынь.

- Только откуда латиняне узнали имена местных жителей - Варса и Савы? - произнёс Ростокин.

- А кто это Варс и Сава?

- Жила тут, на бережке, эта парочка Ещё никакого города не было. Их именами и назвали столицу.

- Снова легенда? - догадалась Таня.

- А почему бы и нет? У нас есть ещё минут десять-пятнадцать, - Дмитрий машинально покрутил браслет часов на запястье.

- Вопрос о "латинянах" поставлен некорректно, - сказал Дотышев. - Я уверен, что ни о каких Варсе и Саве они не слыхали.

- Ну, рассказывай, па, не тормози, - сказала Танька.

- Да, собственно, я всё уже рассказал, - пробормотал Ростокин. - Есть несколько версий одной и той же легенды. Одни попроще, другие подлиннее. Стояла на берегу Вислы маленькая хатка. И жили в ней рыбак Варс и его жена Сава

- Сава - это женское имя? - удивился Герман. - Ой, сдаётся мне, подогнали имя под легенду. Ну да, если речь идет о Варсовии, то жену рыбака не назовёшь, скажем, Агриппиной.

- Сава - имя не женское, а русалочье! Есть версия, будто рыбак Варс женился на русалке, речной сирене. И тут уж хотите - верьте этому, а хотите - нет. А в общем, история простая, - продолжал Дмитрий. - Охотился в здешних краях некий князь. Бродил в лесной чаще дотемна и заблудился. Судя по всему, там, где сейчас Старый город, и вправду был густой лес, где водились волки, рыси и медведи. Удалось князю выбраться к реке - допустим, сюда, где мы сейчас стоим. Подошёл князь к домику Савы и Варса и попросился на ночлег. Его впустили, накормили, напоили. Уж рыба-то, небось, у Варса всегда была. Утром князь стал прощаться с хозяевами. Сказал, что они спасли его от голода, холода и страшных лесных зверей, не испугались приютить незнакомца, явившегося к ним с оружием. А потому это поселение отныне будет называться Варсовией в честь Варса и Савы. Произнёс он это так: Варшовия. Наверно, шепелявил

- Прекрати отсебятину, - строго одёрнул его Герман. - Давай ещё какую-нибудь версию.

- Другой вариант легенды кажется более затейливым. Наверно, это сочинили позже. Тут уже целая, понимаешь, драматургия. Якобы, это случилось во времена князя Казимежа Первого из династии Пястов, а это, между прочим, примерно, девятый-одиннадцатый век

- И всё-то у тебя "примерно", - проворчал Герман. - А если точнее?

- А точнее, вероятно, скажешь ты, да?

- С чего бы это? - удивился Дотышев. - Не знаю я никакого Казимежа Первого Нет, слышал, конечно. Но когда, в каком веке он жил, понятия не имею. Если он Пяст, то да, это, пожалуй, и будет век десятый-одиннадцатый или, допустим, двенадцатый-тринадцатый. Они, Пясты, лет четыреста правили, как тут понять?.. А единственный источник, повествующий о Пястах, - это хроника Галла Анонима, и если принять во внимание то, что Казимир ("Казимеж", как выразился ты) - именно Первый, а не Второй или Третий

- Опять ты бормочешь, - улыбнулся Ростокин. - Мысленно листаешь свою библиотеку?

- Мысленно роюсь в Википедии, - сострил Дотышев.

- Ладно, слушайте дальше.

Казимир Первый направлялся в Гнезно, в столицу. Добравшись до здешних мест, захотел вдруг князь свежей домашней пищи. Походная снедь - сушёная, вяленая, которую тащили слуги, - надоела ему хуже горькой редьки, даром что и ехали-то всего ничего, несколько дней. И вот выбрались на берег Вислы и увидели рыбацкий домик. Сначала, правда, решили, что это домик разбойничий. Гневко, верный слуга князя, уговаривал Казимира не рисковать, не подходить близко, но князь всё же пошёл. Встретила гостей приветливая молодая женщина, напоила козьим молоком, предложила подождать, когда вернётся её муж Пётрек: он рыбак, наверняка придёт с добычей.

И вот вернулся рыбак домой, а в корзине у него такие рыбины, каких князь Казимир сроду не видал. Вскоре сели ужинать. Почувствовал князь, что насытился. Разговорился с хозяевами. И тут рассказал Пётрек Рыбак, что хотел бы он покрестить своих детей, мальчика и девочку, близнецов, которые недавно родились. Да вот беда: в округе нет храма, а в соседней деревне часто не бывает священника.

Утром князь хотел расплатиться с рыбаком и его женой золотыми монетами, но хозяева отказались. И тогда Казимир сказал: "Когда буду возвращаться из Гнезна, непременно заеду к вам. Хочу стать крёстным отцом вашим близнецам". Прошёл месяц-другой - сдержал князь слово. Подъехал к дому рыбака, остановился. Среди тех, кто сопровождал князя, был и священник. Казимир нарочно взял его с собой, помня об уговоре с рыбаком и его женой. Не забыл князь и о подарках для хозяев дома и для их маленьких детей. Священник окрестил детей Где? Очевидно, алтарь был импровизированным, где-нибудь на холме, на высоком берегу Вислы. По указу князя нарекли малышей именами Варс и Сава.

И был пир горой, и вино лилось рекой! Казимир поднял кубок за здравие княжеских крестников и за его богоспасаемых родителей. "Отныне, - сказал князь, - Пётр Рыбак будет зваться Петром Варшем, королевским рыбаком, отцом королевских крестников - Варса и Савы. И когда вокруг этого дома вырастет посёлок, название ему будет деревня Варшева - по новой фамилии Петра".

- Этот князь, наверно, тоже шепелявил, - догадалась Танька.

- То молодожёны, то дети, то Варсовия, то Варшева деревня Когда же появилось настоящее название? - спросил Герман.

- В исторических хрониках Варшава ("Варшевия") появляется примерно в веке четырнадцатом. Жил на свете какой-то Варш или Варч (то есть Варчислав) - это, скорей всего, правда, - ответил Ростокин. - Происходил он из рода Равичей, и тут была его вотчина. И, согласитесь, нетрудно представить себе, что хозяйничал здесь шляхтич по имени Варш, правда? И говорили об этих краях примерно так: "Это Варшевы владения". А потом Варшева земля стала просто Варшавой.

- Аминь, - кивнул Герман и посмотрел на часы. - Коротко и ясно. А главное, убедительно. Что ж, пора идти в ресторан. Нас, наверно, уже ждут.

30

От набережной Костюшко по улице Беднарской поднялись к Краковскому предместью. Гжегож Новаковский ждал возле колокольни костёла Святой Анны.

- Ванда приедет в ресторан, - сказал он. - Может, она уже там.

Пересекли улицу, подошли к дому, построенному в XVII веке, - к ресторану "Ян Кохановский". Конечно, в аутентичном виде здание, изначально предназначенное для королевского доктора, не сохранилось. Оно сгорело в пожарах 1939 года, а заново восстановлено уже после войны - отстроено с максимально возможными подробностями двухсотлетней давности, когда домом владели польские вельможи.

Вошли в зал: бежевые стены с небольшими пейзажами в рамах, камин, живые цветы на столах, белые скатерти, белые стулья в манере мастера Гамбса, никакого верхнего света - желтоватая подсветка за счет бра и больших светильников с матовыми колпаками-конусами на резных ножках.

Новаковский угадал: пани Ванда уже ждала их. Первым её увидел Ростокин. Посетителей было мало: будний день и ещё не вечер... Негромко звучала музыка барокко, а за столиком у окна сидела профессор Новаковска - пожилая седовласая дама в больших очках, в белоснежном брючном костюме, в кремовой блузке с шёлковым чёрным шарфиком на шее. Из окна можно было видеть и костёл Святой Анны, и королевский замок с площадью, и даже часть трассы W-Z. Чтобы скоротать время, пани Ванда читала газету, но, увидев мужа и гостей, поднялась и, улыбаясь, пошла им навстречу. Профессор Новаковска была из той породы женщин, рядом с которыми Ростокин немедленно превращался в рафинированного интеллигента и, сам того не замечая, начинал и говорить, и вести себя как персонаж русской литературной классики XIX века. Вот и теперь: подошёл с прямой спиной, сдержанно улыбнулся, наклонился, поцеловал пани Ванде ручку. Танька, стоявшая рядом, только фыркнула от неожиданности и почти неслышно прошептала: "Ва-аще ж-жесть"

Несколько лет назад, когда Дмитрий впервые приехал в Польшу, пани профессор нянчилась с русским гостем, как с близким родственником. Уже тогда было понятно, что Ростокин искренне интересуется Варшавой, польской историей и культурой, - а в таком случае какой варшавянин (львовянин, москвич, римлянин, кто угодно) не сделает всё возможное, чтобы этот интерес был ещё больше? Пани Ванда купила для Ростокина удобную карту города, возила его по Варшаве, устроила ему экскурсии в Вилянув и Лазенки и никогда не ленилась по случаю прочитать ему микролекцию на соответствующую тему - охотно рассказывала всё, что знала об этих парках и дворцах. Она была очень занята: писала по вечерам монографию, а по утрам работала в библиотеке, - но для Дмитрия нашла время. Новаковска руководила большим международным коллективом славистов, компаративистов, культурологов и говорила по-французски, по-словацки, по-чешски, по-английски. По-русски тоже (не очень уверенно). Она рассказала Дмитрию о том, что, когда была маленькой, её дед, работник российской железной дороги, читал ей сказки по-русски. Но с Ростокиным пани Ванда почти всегда говорила по-польски. Дмитрий в первое время мало что понимал, но потом, к удивлению своему, приноровился к академической манере Новаковской изъясняться, почувствовал особую музыку польского языка, понятную далеко не каждому, кто выучил его самостоятельно. Дмитрий обращался к пани Ванде по-русски, она к нему - по-польски, и они прекрасно понимали друг друга.

Ростокин представил ей своего друга, а потом Таню. Новаковска вежливо кивнула Герману, а на Татьяне задержала взгляд - смотрела изучающе, доброжелательно, улыбчиво, точно так же, как и на Ростокина когда-то, во время их первой встречи. Этот взгляд пани Ванды завоёвывал собеседника немедленно, Ростокин знал это и с интересом наблюдал за дочкой. Таня тоже вдруг выпрямила спину и слегка порозовела от смущения.

- Вы, Дима, писали, что у вас растёт дочка. Да и Гжесь говорил, и я видела её на фото, - сказала Новаковска. - Но я даже не предполагала, что вы привезёте к нам такую взрослую и красивую барышню.

Услыхав вполне понятное польское слово "panna", Таня состроила мальчишескую гримаску, и пани Ванда, чтобы не смущать гостью, отвела от неё взгляд. Она предложила присесть и подождать немного:

- Ксаверий звонил сюда, в ресторан, сообщил, что чуть-чуть опаздывает.

Ростокин понимающе кивнул. Он вспомнил это странное свойство профессора Кшижовича: несмотря на свою грузность, одышливость и некоторую неуклюжесть, пан Ксаверий часто старался поспеть сразу в несколько мест и сделать несколько дел одновременно. И вспомнился ещё один занятный контраст: Кшижович говорил спокойно, не торопясь, но успевал сказать очень много, у него никогда не было пустых фраз ни о чём, поэтому в итоге казалось, что разговор длился необычайно долго. Дмитрий познакомился с ним тогда же, когда и с пани Вандой. В пятидесятые годы Кшижович учился в Советском Союзе, за полвека не растерял интереса к России, к русской культуре и русскому языку, которым владел блестяще. Он сразу принялся опекать Ростокина: если нужно было, присылал Дмитрию ксерокопии страниц из польских книг или статей на соответствующую тему. Кшижович помог, например, написать Ростокину большой очерк о королевском замке в Варшаве, а потом о родословной Мицкевича и о первой любви Тадеуша Костюшко. Когда очерки были готовы, профессор попросил прислать тексты ему в Варшаву. Прочитал и некоторое время журил Дмитрия за неточности: "Однако же, сударь, есть, есть к чему придраться"

Пан Гжегож кивнул на газету, которую профессор Новаковска отложила в сторону, когда увидела гостей из России.

- Ну, что пишут? Что нового в Москве?

Новаковска развела руками.

- Не знаю, что и думать, Гжесь. Наши журналисты постарались на славу: вытащили на свет Божий ещё несколько эпизодов. Оказывается, в Москве совсем недавно избили дипломатов из Уругвая, Бразилии, Швейцарии - она заглянула в газету, - Сирии, Финляндии. В конце июля в Петербурге на Невском проспекте досталось послу Великобритании Брентону, а в Москве на Арбате - третьему секретарю британского посольства. И вот дошла очередь до наших.

Она нахмурилась и сказала Дмитрию:

- Но от подобных неприятностей никто не застрахован. Однажды ко мне в Варшаву приехала профессор из Англии, известная специалистка в области славянских литератур. Вы её, пожалуй, не знаете, поэтому фамилию не называю. Тем более что вы, Дима, журналист, а ни один журналист не сможет хранить такие факты в секрете. А мне бы не хотелось разглашать без надобности

- Я понял, понял, - поспешил успокоить её Ростокин, в умиротворяющем жесте выставив вперед ладони.

- И вот мы с моей гостьей идём по Старувке. И тут к нам подбегает бритоголовый Наверно, он был пьян или одурманен наркотиком. С размаху бьёт мою гостью кулаком в живот и убегает! Ну, и как это расценить? Что это - политика или вопиющая дикость, бескультурье?

Она говорила, а Дмитрий тихо переводил на русский язык для Германа и Тани.

- Что-то я ничего не слышал о том, что в Москве избили, например, английского дипломата или швейцарца, - буркнул Дотышев. - В Европе, небось, сразу подняли бы шум, если бы это было так.

- Может, в Лондоне и подняли. Нам-то откуда знать? - возразил Новаковский.

- Якуб Вольский, вице-министр иностранных дел Польши, говорил по телефону с Лощининым, заместителем русского министра иностранных дел, - пани Ванда произнесла фамилию как "Лошчинин". - Такой вот разговор на уровне заместителей Кто-то из них выразил надежду, что этот инцидент не будет использован - Новаковска заглянула в газету и процитировала: - "для нагнетания напряжённости в традиционно дружественных российско-польских отношениях".

- Клоунада какая-то, балаган, - покачал головой Дотышев. - "Традиционно дружественных" А что ещё пишут? А то мы оторваны от источников информации.

"А ведь верно, он совсем не вспоминает о своём радиоприёмнике, - подумал Ростокин. - Да и что он будет тут слушать? Польские FM-каналы?"

- Тут новостей на три полосы, - сказала пани Ванда. - Посол Польши Стефан Меллер запретил сотрудникам покидать территорию посольства в одиночку и без крайней необходимости, а их детям - вообще выходить в город.

- Родосские рыцари, - желчно прокомментировал это Герман. Но никто его не понял, и он пояснил: - На греческом острове Родос рыцарский замок охранялся днём и ночью. Даже во время городских праздников - например, карнавалов - ни один человек в маске не имел права войти в ворота замка. А самим рыцарям, как правило, не дозволялось отлучаться в город - только разве что по большой надобности, да и то не в одиночку, а вдвоём или втроём. Или, в крайнем случае, верхом на лошади. Лошадь, вероятно, расценивалась как компаньон.

Пан Гжегож сказал, что Герман очень много читает.

- Тут цитируют какого-то милицейского начальника, - продолжала Новаковска. - Он утверждает, что сотрудник польского посольства не допустил русских следователей к побитому Урядко в больницу, поэтому, дескать, и нет возможности получить достоверную информацию. Ещё: Меллер заявил, что в обоих случаях действовала одна и та же "группировка профессионалов". - Она подняла голову. - Подумать только! Следствие ещё, пожалуй, и не начато, а наш посол уже всё знает!

- А почему "в обоих случаях"? - удивился Ростокин. - Ведь это уже третий случай.

- Первым был русский. Подумаешь, ерунда какая, русский не считается, - съязвил Дотышев.

- А может, посол и вправду так думает: русский шофер - это мелочи? - предположил Дмитрий.

- Обратите внимание, что в Варшаве избиты трое русских ребят и один казах, - заметил Герман. - А в Москве - один русский и двое поляков. Наши отвечают симметрично: три плюс один. Стало быть, что? - он подождал ответа и, увидев, что никто его не понимает, закончил: - Это значит, что вскоре в Москве будет избит ещё один поляк. Во всяком случае, я не удивлюсь.

- Ну, это уже слишком, Герман, - не поверил Новаковский.

- Да нет, Гжесь, - сказала пани Ванда, - мне кажется, что Герман в чём-то прав. - Заглянула в газету и прочитала вслух: - "Польские дипломаты в частных разговорах всё чаще задаются вопросом: кто следующий?"

Она перевернула страницу.

- Вот ещё новость: московская милиция усилила охрану польского посольства. Оказывается, раньше здание охраняли всего два милиционера. После избиения Урядко днём дежурили пятеро, а ночью четверо. А с сегодняшнего дня возле посольства будут нести вахту автопатруль и три пеших наряда Все тайны выдали, - проворчала она. - Интересно, если избиения продолжатся и впредь, там будет дежурить Кремлёвский полк?

Потом она сообщила о том, что между российскими правоохранительными органами и польским посольством произошла словесная перепалка. Дипломаты заявили, что ГУВД Москвы и прокуратура ничего не делают для того, чтобы задержать преступников. А русские обвинили поляков в намеренном затягивании следственных действий. Оказывается, милиция уже задержала четверых подозреваемых в избиении дипломата Урядко, но он их не опознал и отказался приехать к следователю для составления фоторобота. В МИД Польши был вызван сотрудник российского посольства Владимир Седых, ему вручили ноту протеста. А в Москве посол Польши Меллер заявил, что видел следы избиения на теле своего сотрудника. "Такое впечатление, - сказал посол, - что это профессиональная работа". Польские дипломаты считают, что это не просто хулиганство, а продуманная операция.

- Ну, конечно, - проворчал Дотышев. - Избиение русских детей в Варшаве - это случайность, хулиганская выходка, а польских дипломатов отметелили сотрудники российских спецслужб.

- Что такое "отметелили"? - спросила пани Ванда. Но было видно, что она хорошо поняла смысл сказанного.

- Дело недавнее, ещё не забылось, - продолжал Герман. - Когда избили детей наших дипломатов в Варшаве, что сказал польский посол? А вот что: "Я абсолютно уверен, что это исключительно криминальная проблема". Для скинхедов, дескать, самое главное - отлупить иностранцев, хотя на месте русских могли оказаться и поляки. А Владимир Путин был склонен рассматривать случившееся как недружественный акт по отношению к России. Теперь всё поменялось с точностью до наоборот: наши, вероятно, считают, что нападение на польских дипломатов - это только криминал

- ...А польские комментаторы видят во всём одну лишь политику, - закончила мысль Новаковска. - Руководитель администрации польского президента Дубановский сказал, что всего этого следовало ожидать после того, как Польша поддержала "оранжевую революцию" на Украине. Он полагает, что Москва ищет любой повод, чтобы наказать Варшаву за поддержку Виктора Ющенко, нынешнего президента Украины.

- И, вы знаете, Дубановский прав! - вскричал вдруг Дотышев, вскочил с места и рубанул воздух ладонью. Но, смутившись своего порыва, тотчас же сел и сказал: - Прав в том смысле, что нужно хотя бы попытаться отыскать во всём этом политические пружины, которые... - он пощёлкал пальцами, стараясь подобрать простые слова, но все поняли его и без этих слов. - Я хоть немножко, да историк, - сказал Герман, - и привык читать между строк.

- И каков же твой вердикт? - заинтересовался пан Гжегож.

- А вот смотрите, - Герман не секунду умолк, раздумывая, с чего начать. - Глубоко копать не будем: не станем муссировать тему "спора на западном рубеже" между поляками и русскими или вялотекущего конфликта между католической и православной церквями. Это всё давно набило оскомину. Возьмём недавние события. Скажем, две тысячи четвёртый год. Президент Польши Квасьневский отказывается признать победу Януковича на украинских выборах. Кто бы его, Квасьневского, спрашивал? Но факт остаётся фактом: он стал посредником на переговорах украинской власти и оппозиции. Невиданное дело - был назначен третий тур голосования! "Демократический западный мир", как обычно, сунул нос туда, куда не следует, и победил националист Ющенко, а России нужен был, вероятно, Янукович. Таким образом, Квасьневский переиграл Путина, пользуясь поддержкой своих друзей с Запада, и я уверен, что наш президент эту обиду не забыл, не такой он человек. Это первое. Второе: в конце прошлого года Квасьневский вдруг заявил, что "Россия без Украины - это лучше, чем Россия с Украиной". Опять же, ему-то какое дело?

И всё же не удержался Дотышев от экскурса в историю.

- Предмет спора, между прочим, не нов. Во второй половине семнадцатого века, после того, как в тысяча шестьсот пятьдесят седьмом году умер Богдан Хмельницкий, да и раньше тоже, Россия и Польша спорили ровно о том же: с кем быть Украине - с королём Яном Казимиром или с московским царём Алексеем. Вспомним: было восстание под руководством Хмельницкого в тысяча шестьсот сорок восьмом году, а через шесть лет - Переяславская рада, Малороссия вошла в состав России. Началась тринадцатилетняя война между Польшей и Россией, а затем гражданская война на Украине. Гибли люди, обострились противоречия между востоком и западом Малороссии, казацкая верхушка билась за власть. Россия, чтобы не потерять этот регион, направила русских воевод в украинские города. Тут и там назначались всякого рода "рады", чтобы избрать нового гетмана. Перехватывали друг у друга гетманскую булаву некоторые персонажи украинской истории - Иван Выговский, Юрий Хмельницкий (сын Богдана), Тетеря, Брюховецкий, - и однажды даже было их двое: гетман левобережный и гетман правобережный. Они то и дело изменяли русскому царю или пытались выторговать у Алексея Михайловича условия повыгоднее. Выговский вообще не мог решить, кому служить - Варшаве или Москве; поляки его казнили. А Павло Тетеря переметнулся вдруг к турецкому султану, призывал того пойти войною на Польшу - в отместку за то, что поляки у него имение отобрали. Султан Тетерю отравил или не отравил, пишут всякое Дело закончилось торгом между Варшавой и Москвой за Киев и Смоленск. Говорить об этом можно долго, но давайте вернёмся в наши дни.

Герман возбужденно потёр руки, и пани Ванда, переглянувшись с мужем, одобрительно улыбнулась, понимая, что русский гость сел на своего конька.

- Итак, я продолжу. В ответ на бестактный выпад своего польского коллеги Путин сказал на пресс-конференции, что Квасьневский говорит как человек, который устраивается на работу в связи с истечением срока своих полномочий. Видимо, наш президент намекнул на то, что Квасьневский метит на высокий пост в Евросоюзе и всячески выслуживается перед своими потенциальными хозяевами. Между прочим, при Ельцине наши средства массовой информации усердно создавали положительный образ польского президента; так мне, во всяком случае, казалось. Много писали о семье Квасьневского, о его жене, дочке, публиковали трогательные фотографии и прочее. И вот польскому президенту показалось, что с Путиным ему будет ещё легче, чем с Ельциным. Он решил, что переиграет полковника КГБ. Квасьневский так и не усвоил, что за "Чудом на Висле" непременно придёт "семнадцатое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года"* <* Дата советского вторжения в Польшу, которая уже 17 дней сражалась с гитлеровской Германией> Или вот ещё параллели: вчера - Стефан Баторий и его трёхмесячная осада Пскова, завтра - Екатерина Великая и раздел Польши; вчера польский легион Наполеона, идущий на Москву, завтра - Царство Польское как ещё один регион Российской империи и решительное подавление всех польских восстаний девятнадцатого века. Хорошо бы, конечно, чтобы этих параллелей не было, но кто у нас спрашивает?

Новаковский внимательно посмотрел на Дотышева, но промолчал.

- А потом Квасьневский совсем полез не в ту степь уж простите, конечно, мой нижегородский, - спохватился вдруг Герман, вспомнив, что сидит в варшавском ресторане. - В январе этого года должен был состояться визит Путина в Польшу. Квасьневский заявил, что намерен обсудить "тему ЮКОСа". Это как же понимать? Он хотел бы говорить с Путиным о сидящем в тюрьме миллиардере Ходорковском? Он решил, что Путин будет терпеливо его слушать? Визит нашего президента в Польшу не состоялся: встречу отменили "из-за сильной метели". Как вы думаете, виновата ли тут метель? Или это объясняется просто: кто-то гонит пургу?..

Пани Ванда негромко засмеялась, но перебивать Германа не стала.

- В марте этого года был ликвидирован президент Чеченской Республики Ичкерия Аслан Масхадов. Это была спецоперация ФСБ. И тут снова напомнила о себе Польша. Какой-то секретарь польского МИД назвал эту ликвидацию "политической ошибкой". Более того - "преступлением". В России, уж простите, преступником назван именно Масхадов, назван компетентным государственным учреждением, а не дядей Васей с мыльного завода, но у польских политиков, понимаете ли, своё мнение. Министр иностранных дел Лавров добился-таки от польского МИДа извинений, но, как говорится, "осадочек остался". Потом в Варшаве назвали одну из площадей в честь бывшего чеченского лидера Дудаева, которого в Москве считают сепаратистом. В ответ на это депутаты Московской городской думы предложили улицу Климашкина, где расположено посольство Польши, назвать в честь графа Муравьёва-Виленского, подавившего польское восстание тысяча восемьсот шестьдесят третьего года Далее конспективно: пустая вербальная баталия вокруг пакта Молотова-Риббентропа и Катыни, приглашение в Москву на празднование Дня победы не только Квасьневского, но и Ярузельского. В июле - месяц назад! - праздновался юбилей Калининграда, но президента Польши туда не пригласили. Руководителей Германии и Франции позвали, а Квасьневского нет! Ну, а дальше известно: избили детей российских дипломатов в Варшаве. Это всего лишь хулиганская выходка скинхедов?

Герман обвёл взглядом собеседников и сказал:

- Чем больше я думаю об этом не только о польско-российских отношениях за последние, скажем, пятьсот лет, а вообще - о политических механизмах и мотивах, обо всей этой, прямо скажем, безобразной возне тех, кто безосновательно решил, что имеет право управлять людьми и странами чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что человечество вынуждено участвовать в каком-то балагане, в представлении ярмарочных лицедеев, в гнусном трюкачестве напёрсточников. Амбиции одного человека или небольшой группы людей могут стать причиной несчастья государств и народов, и остановить этот мутный поток лицемерия и подлости никто не в состоянии. Мы - панургово стадо. - И произнёс нараспев: - Мы забыли, что дыхание в ноздрях наших - дым, и слово - искра в движении нашего сердца. Когда она угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется, как жидкий воздух. Мы рождены случайно и после будем как небывшие.* <* Прем 2:2-3>

"Боже мой, что он плетёт?" - удивился Ростокин.

- Мы превратимся в тлен, наша жизнь коротка, надо ценить каждый день, каждый вздох! Но мы мы всего лишь идём за "лидерами" и вынуждены всё терпеть в надежде на лучшее. Не знаю, понятно ли то, о чём я говорю

- Понятно, понятно, пан Герман, - сказала Новаковска. - Я десятки лет наблюдаю, например, за тем, как меняется славянская литература (а она - своеобразное, знаете ли, зеркало общества), и вижу, что человечество не становится лучше, добрее и талантливее. Оно становится циничнее, но лучше - увы, нет

Она оглянулась на дверь.

- Однако, где же Ксаверий?

Профессор Кшижович вошёл в зал походкой римского патриция. Он поцеловал руку пани Ванде, обнялся с Новаковским, поздоровался с русскими гостями. Его извинения были многословными и напыщенными: "смиренно склоняю голову перед вашим гневом вынужден нижайше просить прощения перед нашими многоуважаемыми гостями из России и вами, мои друзья" В общем, ему пришлось заехать в университетскую библиотеку, потому что "вечером доклад, но тут выяснились новые факты, и надо было уточнить непременно, ибо негоже оставлять эти сведения без внимания" Ксаверий Кшижович говорил на чистом русском языке, старомодном, более пригодном для литературы XIX века. Он учился в СССР и, помимо прочего, слыл крупным специалистом по творчеству Гоголя. Книгу свою, которую он подарил Ростокину, профессор подписал весьма оригинально и велеречиво:

Глубокоуважаемому и дорогому журналисту Дмитрию В. Ростокину, писателю, публицисту, полонисту-аматору и популяризатору польской культуры, автору талантливых очерков "Полонофилия - неизбежность русского интеллигента", "Ноктюрн Шопена. Посмертное творение гениального эгоиста" и других, - исцелителю души, а может быть, и тела ("Душевных и телесных мук волшебный исцелитель", парафраза из А.С. Пушкина), зоркому Хранителю и Истолкователю ценностей славянского Мира - на память о наших варшавских встречах, беседах и дискуссиях с наилучшими пожеланиями здоровья и новых творческих свершений, а заодно с нижайшей просьбой принять посылаемый том, приуроченный моему 70-летию

Конечно, Ростокин гордился такой дарственной надписью выдающегося учёного, хотя и не видел себя ни популяризатором, ни писателем, ни истолкователем ценностей

Попросили у официанта меню. Было приятно увидеть список блюд и на русском языке тоже. "Интересно, - подумал Ростокин, - поляки, наконец, поняли, что русские ими интересуются? Или это только коммерция?" Выбором руководил Новаковский. Решили остановиться на старопольском журеке* <* польский суп >, подаваемом на луковом хлебе, а потом взять драники с грибным соусом и помидоры с моцареллой в базиликовом песто.

- А что-нибудь мясное? - спросил Новаковский.

Никто не изъявил желания. Только Танька сказала, что не отказалась бы.

- Моему ребёнку всегда кажется, что она хочет есть, - смутился Дмитрий.

- Растьёт рэбьёнок, - серьёзно сказала пани Ванда и посмотрела на Таню с доброй усмешкой.

- Здесь неплохие пероги вареники с мясом, - предложил пан Гжегож. - А можно бифштекс или жебэрка w miodzie, "рёбрышки в меду", это тоже вкусно.

- Рёбрышки? В меду? - удивилась Танька с детской непосредственностью.

Остановились на обыкновенной телячьей котлете, решив, что больше в Таньку ничего не влезет. От алкоголя решили отказаться: впереди целый день, и не хотелось сонливости, разбитости.

- Вынужден попенять вам, Дима, - сказал Кшижович. - Вы написали отменную статью о Польше и - какой нежданный реприманд! - допустили досадный ляп. Вы сказали, что первый концлагерь появился именно в Польше и именно при Пилсудском. Я понимаю, если бы это был социальный заказ. Но вы явно поддались постороннему влиянию или повторили чужую ошибку. А тем временем первые концентрационные лагеря возникли во время англо-бурской войны, то есть в конце девятнадцатого века в Южной Африке. И придумал их лорд Китченер, главнокомандующий британскими войсками. Именно ему пришло в голову создать систему концентрационных лагерей для мирного населения, в данном случае - для бурских семей. И это всего лишь одна из версий. А слыхали ли вы такое название - Андерсонвилль? Думаю, что вряд ли

- Я, конечно, слыхал, - негромко вмешался Герман. Но он не стал перехватывать инициативу у профессора, хотя было видно, что мог бы сказать очень много об этом.

- Андерсонвилль - так назывался лагерь в штате Джорджия, - продолжал Кшижович, - лагерь для военнопленных северян, организованный южанами во время Гражданской войны в США в тысяча восемьсот шестьдесят четвёртом году, то есть гораздо раньше англо-бурской войны. В этом лагере ежедневно погибало около ста человек! А всего сгинуло около тринадцати тысяч! Вы, Герман, откуда-то знаете об этом?

- Конечно, - галантно улыбнулся Дотышев. - Читал, знаете ли. А вообще-то есть такой фильм - "Андерсонвилль". У меня была видеокассета, я эту плёнку затёр вчистую, осыпалась, смотреть невозможно

Дмитрий признался, что, когда писал, поддался влиянию чужой полемики где-то в книге уже и не вспомнит, какой. И забыл простую истину: прежде чем написать что-то рискованное, факт такого рода нужно непременно проверить, ибо это вопрос этический. Ростокин очень боялся, что Герман грубо вмешается в этот диалог и начнёт сыпать цитатами из книг по истории. Но Дотышев лишь заметил с сарказмом:

- Ну, не настолько же гениален был Пилсудский, чтобы придумать концлагерь.

Кшижович засмеялся.

- Я знаю, вы, русские, не жалуете Пилсудского. Это вполне понятно... Когда я учился в России, Пилсудского и его воинство называли "белополяками". Всех, кто не нравился большевикам, именовали с приставкой "бело-": белочехи, белофинны, белополяки

- Самая подходящая тема для дружеского обеда, пан профессор, - произнесла с укоризной Новаковска. Они работали в одном университете, и было видно, что у них сложились непростые отношения.

- Вы правы, пани профессор, - согласился Кшижович. - Тем более что всё остальное в статье Димы выполнено просто безукоризненно. Это просто именины сердца! Как привлекательно показана эта дама, смотрительница музея, которая устроила для русских туристов персональную экскурсию! Да и всё другое в вашем очерке мм - Он поднял очи к потолку, вспоминая другие эпизоды. - Видно, что автор относится к Польше с сердечным теплом и вожделеет, так сказать, новых свиданий.

По книжной манере изъясняться было видно, что профессор проводит много времени в библиотеках и архивах.

- Но этого сердечного тепла оказалось недостаточно, чтобы согреться сегодня в Варшаве, - пошутил Новаковский. - Представь себе: они забыли куртки в Москве!

- Мы решили, что в Польше август.

- Ну, да, сегодня десятое августа, - не понял Кшижович.

- В августе обычно тепло

- Вы что, так и приехали? - ужаснулась пани Ванда.

- Мы забыли куртки в Москве на вешалке.

- А как же Таньюшка? - Ванда посмотрела на Таню.

- Завтра купим ей свитер, - отмахнулся Дмитрий.

- Да, август в этом году на редкость холодный, - сказал профессор.

Дмитрий вдруг процитировал:

- "Trudno wynalesc, gdzie kwiat blyskal zloty, listka dla przyjaznej dloni"*.<* польск. - польский текст приводится здесь и далее без правильных диакритических знаков: "Там, где цветок сиял золотой, трудно отыскать листок для дружеской ладони">

Кшижович кивнул, словно принял правильный ответ от студента.

- Это стихотворение об осени, а сейчас только август, - сказал профессор. - Приятно, что вы знаете поэзию Мицкевича и даже цитируете её.

- Вы удивитесь, но мы знаем это стихотворение очень давно. В середине семидесятых - пустился в воспоминания Дмитрий.

- Ого! - удивилась пани Ванда.

- Да, - продолжал Ростокин, - в середине семидесятых в СССР вышел диск Давида Тухманова "По волне моей памяти". Это была своеобразная музыкально-поэтическая антология: стихи Гёте, Бодлера, Шелли, Ахматовой представляете?! - Верлена, Сафо, вагантов Оригинальная музыка, спетая и сыгранная рок-музыкантами и джазистами. Песни были исполнены в "западной" манере, а мелодии оказались очень уж непростыми. Но молодёжь приняла этот диск с восторгом! Это было всё равно что вынырнуть из воды и сделать глубокий вдох после песен о БАМе и комсомоле

- Кажется, я даже помню эту пластинку, - сказал Кшижович.

- Последняя песня называлась "Посвящение в альбом" - на стихи Мицкевича в переводе Кирсанова. Её спели солисты оркестра "Современник". Спели полпесни и по-польски. Я прислушивался к тексту - ничего не понял. Произношение у них плохонькое. Но это было сделано с уважением к польской литературе.

- Я определённо слышал этот диск! - сказал профессор. - Когда-то давно мне подарили его русские друзья, но где он сейчас - увы

- Мой кузен (он старше меня на десять лет) рассказывал, что в магазинах эту пластинку купить было трудно. По рукам ходили магнитофонные записи. Спорили, пересказывали сплетни: кто "на самом деле" поёт, кто в Политбюро разрешил это записать и так далее. Ходили слухи, что, поскольку это выполнено в "западном" стиле, лицензия продана на Запад, а у нас пластинку не купить. И вот, представьте себе: в самый разгар этого странного дефицита, когда даже мечтать нельзя было о диске Тухманова, мой брат и его друзья вышли из студенческой аудитории, заглянули в киоск "Союзпечать", в обыкновенный киоск, где продавались газеты, журналы и открытки, - и увидели там эту грампластинку! Сенсация! Они стали выгребать деньги из карманов. Забрали сразу всё, что было в киоске! Растерянно смотрела на них пожилая продавщица; она абсолютно не понимала этого ажиотажа.

На лице Тани было написано удивление. Она никогда не задумывалась о том, что достать диски с песнями на стихи Гёте и Ахматовой было когда-то сложно. Сейчас-то ведь как: заходи в интернет и качай всё, что хочешь.

- Что они там пели по-польски, я не понял, но зато хорошо запомнил перевод Семёна Кирсанова, особенно последние строки, которые звучат почти как афоризм: "Будь ему рад, наконец, и за то, что это последний подарок". А потом, позже, я нашёл оригинал Мицкевича.

- Ну и как, - лукаво сощурился профессор, - как вам показался перевод Кирсанова?

- Мы к нему давно привыкли. По-моему, хороший.

- Вот! - торжествующе воскликнул Кшижович. - И никто не задумывается о том, что эти слова - "будь ему рад" - не что иное, как обращение к женщине!

Он ухватился за бока и захихикал.

- К какой женщине? - не понял Дмитрий. - Ну да, к женщине, если это стихи в альбом Да, но почему "будь ему рад"? Почему не "будь ему рада"?

Видно было, что он совсем запутался. А профессор искренне наслаждался эффектом.

- В оригинале стихотворение называется "W imionniku Salomei Becu" - "В альбом Саломеи Бекю". Итак, двадцатишестилетний поэт пишет посвящение некой Саломее - это был тысяча восемьсот двадцать четвёртый год. Кто такая Саломея Бекю? Если коротко, то мать великого польского поэта Юлиуша Словацкого. Мицкевич и Словацкий для поляков, Таня, - профессор вдруг повернулся к дочке Ростокина, заметив, очевидно, что она понимает далеко не всё, - Мицкевич и Словацкий - это всё равно что Пушкин и Лермонтов для русских.

- Ясен пень, - серьёзно кивнула Таня.

Ростокин вдруг вспомнил:

- Ty przy biurku, ja przy garnkach,
od pierwszego do pierwszego,
od ogarka do ogarka -
my czytamy Slowackiego.*

<* Ты за столом, я при горшках, / от первого до первого, / от огарка до огарка - / мы читаем Словацкого. (Стихи Агнешки Осецкой)>

- Да, это Агнешка, - кивнул Новаковский.

Пани Ванда процитировала из того же стихотворения:

- "My pijemy biala kawe, jemy ciastko od Blicklego"

- "Пьём белый кофе, едим пирожные в кондитерской Бликли", - автоматически повторил Дмитрий.

- Белый кофе? - удивилась Таня и вопросительно посмотрела на пани Ванду.

Новаковска, немного смутившись, повернулась к Кшижовичу.

- Прости, Ксаверий, мы тебя перебили.

Кшижович кашлянул в кулак и продолжал:

- В двадцать четвертом году Саломея Бекю была ещё молода и красива в свои неотразимые, в свои всепобеждающие тридцать. - Он забавно вздохнул. - Вообще-то она урождённая Янушевска, в молодые годы - лет в шестнадцать! - вышла замуж за профессора Виленского университета Эузебиуша Словацкого. Юлиуш родился в украинском городе Кременец, но вскоре семья переехала в Литву. Отец будущего поэта умер в возрасте сорока лет от туберкулёза, когда Юлиушу было всего пять. Через четыре года Саломея вышла за Августа Бекю, тоже профессора из Вильно. Ужасное стечение обстоятельств: и с этим мужем она прожила ровно шесть лет, как и с первым. Август Бекю погиб от удара шаровой молнией! Пришёл профессор домой, прилёг вздремнуть - и тут в комнату влетела молния И случилось это именно в двадцать четвёртом году, когда Мицкевич написал Саломее в альбом это замечательное посвящение. Она была не только красивой, но и умной, образованной женщиной. Поэты посвящали ей стихи

Кшижович читал свою лекцию с явным удовольствием. Было понятно, что он уже далеко не в первый раз рассказывает о матери Словацкого.

- И вот вопрос: знал ли обо всём этом ваш переводчик Кирсанов, который, насколько мне известно, весьма популярен в России, если его считают учеником самого Маяковского? Если знал, то эти его три слова "будь ему рад", обращённые к женщине, - проявление слабости, компромисс: не укладывалось иначе в ритм. Но есть одно оправдание: автор стихотворения обращается к абстрактному другу. Так почему бы этому другу не быть мужчиной? Или, допустим, он обращается к самому себе: что ж, ну осень, и вот последний осенний лист, радуйся хотя бы ему, это последний подарок А и верно: к кому, в самом деле, обращается поэт, когда пишет эти строки?

Co wynalazlem, niech tobie poswiece!

Przyjmij go wdziecznie, chociazby z tej miary,

Iz byl ten listek w przyjacielskiej rece,

Ze to ostatnie sa dary.*

<* польск. "Что нашёл - посвящаю тебе! / Прими это с благодарностью хотя бы потому, / Что побывал этот листок в руке друга / И что это последний дар" >

Кшижович снова сощурился и с хитринкой склонил голову влево.

- Зато Кирсанов справился с ритмом оригинального стихотворения Мицкевича: "Будь же доволен осенним листочком, в дружеской был он руке, хоть не ярок" А я встречал иной перевод. Кто переводчик, к стыду своему запамятовал, - он задумался, - Калачёв или Колычёв** <** Осип Колычев (1904-1973) - советский поэт и переводчик > Но последняя строфа его перевода осталась в памяти.

И он с чувством прочитал:

- Нашёл листок, несу его с приветом.

Пусть оттого тебе он будет мил,

Что дружеской моей рукой согрет он -

Последний дар, что я тебе вручил.

Кшижович обвёл взглядом своих собеседников.

- Ну, каково? Тут уже не скажешь, что поэт обращается не к женщине. Найдено более точное слово, чем кирсановский "подарок": "дар"! Звучит возвышенно и благородно. Но, увы, у Мицкевича совсем другой метр, отнюдь не ямб.

Он немного помолчал, потом продолжал:

- А поэт Дмитрий Минаев перевёл эту строфу так:

Всё что нашёл - дарю. Такой
Листок не должен затеряться:
Он подан дружеской рукой,
Он дар последний, - может статься.

- Кто? Какой поэт? - удивился Ростокин.

- Минаев. Неужели ты, Дима, не слышал о нём? Я, признаться, узнал о нём случайно, когда готовил билингвальную антологию русских переводов Мицкевича, - он заметил укоризненный взгляд пани Ванды и тут же закончил свою мысль, - но это уже другая история. Однако, господа, вслушайтесь: "Он дар последний, - может статься"! Хорошо, по-русски, с настроением. Но снова не тот ритм. Увы и ах!..

Здесь вмешалась профессор Новаковска.

- Однажды на форуме славистов в Братиславе мне в руки попала статья, напечатанная в Казахстане, - сказала она. - На русском языке. Наверняка потом в книгу попадёт... Там поведали читателю о поэте девятнадцатого века Абае Кунанбаеве, который переводил на казахский Мицкевича, Гёте, Шиллера, Байрона... Дана, так сказать, передовая трактовка шедевра Мицкевича "В альбом С.Б"! Дескать, Абай творил в нелёгких условиях, поэтому вынужден был прибегнуть к эзопову языку. "На ниве воет вьюга", а раньше "везде цвели цветы" (слова из перевода на русский!) - ну ясно же, это в Европе свирепствует реакция, вот о чём говорит Мицкевич. По свидетельству автора книги, в этом стихотворении переводчик намекнул о росте революционно-освободительных идей! Но кто... кто он, переводчик? Там написано, что Абай перевёл Мицкевича "на родной язык" (на казахский, значит), но сами-то стихи приводятся в русском переводе Минаева!.. Кому посвящено стихотворение, ещё не расшифровано (утверждается в статье), и предстоит выяснить, когда оно написано. Но ясно, что поэт сочинил его в тревожные дни, когда было подавлено восстание декабристов в России и польское восстание тысяча восемьсот тридцатого года А вы, пан профессор, говорите, что оно написано в двадцать четвёртом. Вы ошибаетесь, пан профессор, - ехидно закончила она и засмеялась.

Следом за ней, по своему обыкновению, захихикал и Кшижович.

- Да полно, - сказал он, смеясь, - всё давно известно: кому посвящено и когда написано. Минаевский перевод Мицкевича опубликован в книге, увидевшей свет в Санкт-Петербурге, в типографии Вольфа.

- Вольф? Немец? - вдруг заинтересовался Герман.

- Австриец или, может, еврей, не знаю... Сын и внук врачей, Маврикий Осипович Вольф родился, учился и женился в Польше. Работал книготорговцем в Париже, во Львове, в Кракове, в Вильно. Жена его была дочерью владельца книжного магазина. Переехали с супругой в Петербург, там Маврикий работал приказчиком в магазине у известного книжника Исакова, потом открыл собственный магазин "Универсальная книжная торговля", купил две типографии, стал "книжным миллионером" Видимо, в то время книжный промысел давал хороший доход. О, это интересная история. Но о ней как-нибудь в другой раз.

31

Профессор Кшижович отодвинул тарелку в сторону и на освободившееся место выложил из портфеля бумаги.

- А я ведь, Дмитрий, пришёл не с пустыми руками, - сказал он. - Помня о вашем искреннем интересе к польской культуре и истории, я принёс вам некоторые ксерокопии, вырезки из газет, материалы литературного семинара Я тщательно изучил вопрос о том, как развивались польско-российские культурные связи за последние лет этак сто пятьдесят. В моём докладе на эту тему есть любопытные цифры Это всё вам, Дима. Надеюсь, пригодится, в вашей работе.

Пани Ванда скептически посмотрела на Кшижовича: нужны ли эти бумаги русским туристам? Ростокин заметил взгляд Новаковской и, чтобы опять не начались споры, поспешил поблагодарить профессора Кшижовича.

- Да, конечно, никогда не знаешь наперёд, что пригодится в будущем.

- Да что там будущее, - стал настаивать профессор. - Начните сегодня же вечером! Уверяю вас, увлекательнейшее чтение.

Он вдруг смутился и потешно потёр кончик носа.

- Я не о своих статьях говорю не только о них Я вам предоставил, так сказать, первоисточники. Ей-богу, это поучительно.

Он зачем-то постучал вилкой по столу, словно призывая аудиторию к вниманию.

- Как правило, об этом мы говорим откровенно только вот так, за обеденным столом, например. Или в специфической, сугубо профессиональной среде, где каждый понимает каждого

- Что вы имеет в виду, пан профессор?

- Нам больно признаться, - ответил Кшижович, - что мы по глупости своей, по недомыслию потеряли огромный рынок заинтересованных читателей и зрителей.

- В Польше?

- В Советском Союзе! Простите в России. Нигде в мире не издавались такими тиражами польские книги, как в СССР. Нигде за границей не было такого количества зрителей, которые стремились попасть на гастроли польского театра или на премьеру польского фильма. А мы от этого отказались - сами, по собственной глупости.

- Мы отказывались от культурных связей с русскими и раньше скажем, лет сто назад, - заметила пани Ванда. - Но тогда подобные протесты расценивались как национально-освободительное движение. Запретили царские власти праздновать юбилей Мицкевича и Словацкого - и польская молодёжь бойкотировала пятидесятилетний юбилей смерти Гоголя. Это было в тысяча девятьсот втором году. Некоторые учителя в польских гимназиях - русские учителя, да и польские тоже - очень уж назойливо пропагандировали "Тараса Бульбу". И где? В Польше! Молодые поляки отказывались читать эту повесть. "Дайте нам отметить юбилей нашего Мицкевича, - требовали они, - и мы повернёмся лицом к вашему Гоголю".

Профессор Кшижович стал перебирать свои бумаги.

- А ведь я об этом и пишу, - пробормотал он. - Где же это?.. - Потом понял, что быстро не найдёт, махнул рукой. - Во второй половине девятнадцатого века поляки бойкотировали выставку русских передвижников. А вспомним гастроли МХАТа в тысяча девятьсот шестом году

Услыхав это, Танька прыснула, но профессор сделал вид, что не заметил. Он продолжал:

- На спектакль московского театра пришли актёры, режиссёры, но отнюдь не широкая публика. Пришли профессионалы. Должно быть, им было всё же интересно. Они заявили руководству театра - Профессор нашёл, наконец, нужную ксерокопию и стал читать по бумаге: - "Полное наше ознакомление с театром и его оценка будут возможны лишь тогда, когда мы сами пригласим вас в Варшаву - в будущей Польше".

- Ну, это давние дела, Ксаверий, - миролюбиво заметил пан Гжегож.

- Верно, - согласился Кшижович. - А вот после Второй мировой... До семидесятого года в Польше были изданы тысячи русских книг - я говорю о тысячах названий! - общим тиражом, - он заглянул в свои бумаги, - восемьдесят четыре с половиной миллиона! Потом начался упадок. В следующее десятилетие тираж снизился до двадцати миллионов, а ещё через десять лет началась перестройка политической системы в Польше. В конце двадцатого века у нас опубликовали лишь пятнадцать книг русских писателей. Широко был представлен один только Достоевский. К двухсотлетию Пушкина издали только "Евгения Онегина". В этом скромном списке - две книги Льва Толстого, ещё Булгаков и Бродский.

- Ну, поляков вряд ли можно заставить любить Пушкина, - заметил Ростокин, - особенно если вспомнить некоторые его строчки...

- Пушкина - да, можно не любить, - кивнул профессор. - А в чём провинились Тургенев, Лесков, Салтыков-Щедрин? А драматург Островский? Вообразите себе: в наших театрах сегодня идут только пьесы Чехова (из русских, разумеется). Думаю, что примерно так же ситуация выглядит и с "противоположного берега". Кого из польских писателей сегодня издают в России? Сенкевича? Хмелевскую? Лема? И это всё?

Ростокин сказал:

- Я недавно поинтересовался, как широко у нас в России представлена польская литература. Заглянул в интернет. Мало что понял, но, к своему удивлению, узнал о том, что в середине семидесятых годов прошлого века в СССР вышла пятнадцатитомная "Библиотека польской литературы". А я ни одного тома не держал в руках.

- Может, это не "собрание сочинений" с нумерованными томами, а просто серия книг, - предположила Ванда Новаковска. - Вроде была такая Там, кажется, Лем, Конвицкий, Жукровский, Анджеевский, Ивашкевич, Тувим

- А вот вам факт для сравнения, - сказал Дмитрий. - За два года до Октябрьской революции в России вышло собрание исторических романов Юзефа Крашевского. Пятьдесят два тома! Тогда же выпустили и собрание Сенкевича в шестнадцати томах. А у меня сейчас дома только восьмитомник, современное издание Романы Болеслава Пруса выходили в пятитомнике, а сегодня в книжных магазинах только, наверно, "Кукла" да "Фараон". Произведения Владислава Реймонта, который ещё не был Нобелевским лауреатом, до революции выпущены в двенадцати томах. Спросите сегодня на улицах Москвы у прохожих: кто такой Владислав Реймонт? Интересно, что они вам ответят?

- Надеюсь, хотя бы на улицах Варшавы ответят, - пробормотал пан Гжегож.

- Роман Генрика Сенкевича "Камо грядеши" выдержал до революции тридцать три издания! Правда, в тысяча девятьсот пятом году Сенкевич получил Нобелевскую премию. К тому времени он уже был членом Академии наук в Петербурге.

- Ну что ж, потом известно: революция, польско-большевистская война, тут не до книг, - сказал Кшижович.

- Почему-то именно после войны с "белополяками" у нас снова заинтересовались польской литературой, - улыбнулся Ростокин. - Перевели Жеромского, Даниловского, позже появились Тувим, Галчиньский, Ивашкевич.

- А сколько, Дима, вы знаете переводов "Пана Тадеуша" в России? - оживился Кшижович. Сам же и ответил: - Шесть, если мне не изменяет память.

- Осведомлённый человек может говорить об этом бесконечно, - сказала пани Ванда. - Например, вспомнит о том, что в некоторых российских библиотеках сохранились рукописные списки "Апофегматов" Беняша Будного, переведённые с польского на русский. - Заметив непонимание в глазах Дмитрия, пояснила: - Это такие философско-этические сентенции, возникшие при изучении жизни древних философов, "Краткие и витиеватые повести", датированные последним годом шестнадцатого века. А в восемнадцатом веке эти античные анекдоты выдержали много переизданий.

Убедившись, что её слушают внимательно, профессор Новаковска продолжала:

- Основоположником русской силлабической поэзии был Симеон Полоцкий - духовный писатель, драматург, богослов, живший в семнадцатом веке. Считается, что во всяком случае, у нас так считают что он подражал польскому поэту Яну Кохановскому. Симеон Полоцкий обучал польскому языку детей царя Алексея Михайловича. Вся ранняя поэзия Симеона Полоцкого (а это около ста стихотворений) написана на польском языке.

- Кое-что о Полоцком и я знаю, - вдруг вмешался Герман. - Некто Флоровский, священник, умерший лет двадцать назад в США, отозвался о Симеоне Полоцком примерно так: "заурядный книжник, но очень ловкий и изворотливый в делах житейских". Однако, не мне судить: я не читал трудов Флоровского и читать не собираюсь. А за Симеона обидно.

Кшижович ухватился за бока и захихикал.

- Экий вы, батенька, бескомпромиссный. А что вы скажете, если я сообщу вам о том, что карьера великого Шаляпина, начавшись с польского мотива, польским же мотивом и закончилась? Тоже броситесь спорить?

- Растолкуете - так и не брошусь.

- Шаляпин дебютировал в Уфе в тысяча восемьсот девяностом году, - сказал пан профессор. - Это была опера Станислава Монюшко "Галька", наша классика. Фёдор Иванович спел партию Стольника. А последнее его выступление на оперной сцене состоялось именно здесь, в Варшаве, в тридцать шестом году, в одной из опер Гуно. Потом были лишь концерты.

- Я равнодушен к опере, - ответил Герман, - но слыхал, что началом своей артистической карьеры сам Шаляпин считал выступление в опере Чайковского "Евгений Онегин". Ну да, это было, кажется, в тысяча восемьсот девяностом, спорить не буду.

- И я не буду спорить, - сказал Кшижович. - Давайте вернёмся к нашей главной теме - к проблемам польско-российского культурного обмена.

Профессор произнёс это так, будто выступал на конференции славистов.

- Что же мы имеем на сегодняшний день? Упали тиражи польских книг в России и русских - в Польше.

Тут Кшижович изобразил на лице недоумение; актёр он был никудышный, получилось смешно. Таня прикрыла ладошкой рот.

- Неужели никому в Польше не интересно, о чём пишут сегодня в России? - спросил профессор. - А в России? Неужели там никого не интересует польская литература? Или, может, стало меньше писателей? Отнюдь нет! Более всего, пожалуй, виновата тут политика. Мы сегодня уже много говорили об этом, вряд ли стоит повторяться.

- Тем более что мы не на лекции, Ксаверий, - поддела его пани Ванда.

Профессор словно очнулся. Он вспомнил, что перед ним не студенты, а русские гости, сидящие за столом варшавского ресторана. Засмеялся, смущённо поморщился.

- Да, простите. Я только хотел сказать, что при желании (было бы желание!) можно переводить и публиковать сколько угодно польской литературы в России. В Польше работает Институт Адама Мицкевича, который просто обязан поддерживать польскую культуру за границей. Вы, Дима, можете обратиться туда, они профинансируют переводы серьёзной художественной литературы на русский язык. Нужно только правильно определиться, книгу какого автора следует перевести.

- Да, до меня дошли слухи о том, что они якобы дают деньги на перевод польских книг, - сказал Ростокин. - Года полтора назад я написал им письмо, предложил свои услуги: "я, дескать, журналист, пишу прозу, иногда перевожу с польского"

- Именно так и написал? - хмыкнул Герман. - Разве ты не видишь, что это звучит неубедительно: "журналист, иногда пишу прозу"?

- А как же надо?

- А вот как: "Я - опытный переводчик и хорошо знаю жизнь Польши. Владею не только современным польским языком, но и молодёжным сленгом, а также старопольским и церковнославянским языками. К сожалению, не всегда нахожу взаимопонимание в российских издательствах, поэтому публикуюсь не часто. Тем не менее считаю насущной необходимостью немедленно издать в новом русском переводе произведения следующих польских авторов" Ну, и назови кого-нибудь - он попытался вспомнить фамилии писателей, которые услышал недавно от Ростокина. - Дыгата, Грабиньского, Макушиньского

Танька восхищённо ойкнула:

- У тебя нехилая память, дядя Гера.

- И что, что они вам, Дмитрий, предложили? - оживился Кшижович.

- Ничего конкретного. Я теперь регулярно получаю от них рекламные буклеты, они засоряют мой почтовый ящик, только и всего. Уж лучше бы книги присылали или хотя бы каталоги издательств. Всё это бесперспективно. Я предложил сборник своих очерков и рассказов о Польше польскому посольству в Москве. Надеялся на их финансовую помощь. Просил оплатить типографские расходы. С остальным (редактура, корректура, вёрстка, дизайн) я справился бы собственными силами. Но они даже не ответили мне.

- Я бы удивился, если бы они ответили, - усмехнулся Новаковский. - Был бы ты американцем или французом, тогда другое дело. Польша всегда "играет в дружбу" с Францией и Америкой

Он заговорил о том, что политика активно вмешивается в эти вопросы. После 1981 года началась борьба за умы поляков. Новые власти устроили что-то вроде "чистки". Решительно искоренялась коммунистическая идеология. Была предпринята попытка некой "иерархизации" литературных произведений и писателей. Исключались из общественной жизни те авторы, которые сочувствовали социализму или были партийными. Досталось Галине Аудерской, как раз "на переломе эпох" написавшей прекрасные патриотические романы "Королева Бона" и "Меч Сирены". Досталось Ружевичу, Жукровскому, даже Ивашкевичу

- "Иерархизация", говоришь, - Кшижович поморщился, и было понятно, что он актёрствует, но, как выражаются режиссёры, "пережимает", "наигрывает". - Да уж, разложили по полочкам всё то, что не поддаётся систематизации! Они рассовали всё это по ящикам: туда - "чуждое нам мышление" и вчерашний день, сюда - мода, коммерция и доход.

Непонятно было, на кого жалуется профессор, на кого намекает: на "новые власти", на чиновников от искусства, литературных бездарей?..

- Сегодня у нас не одна, а целых четыре литературы, - сказал он. - О, тут мы богаты как никогда! У каждого вида литературы свой круг читателей. Первый вид - литература, так сказать, высокая: серьёзная проза, поэзия, публицистика, эссеистика. Второй - это литература коммерческая: эротика, детективы, фэнтези, читадло ("чтиво", если по-русски). Эти книги были очень модными в конце прошлого века, но сегодня их тиражи резко упали.

Он задумался, что-то вспоминая.

- Третий вид нашей литературы - "сам-себя-издат" (опять же русский термин). Любой желающий за свои деньги или на деньги спонсора издаёт сборник прозы или стихов и раздаёт друзьям и знакомым, а в магазины эти книги не попадают.

- Да ведь и у нас так же! - заметил Ростокин.

- И четвёртый вид угадайте, что? Так называемые "литературные журналы" (которые могут быть изданы кем угодно, любым прощелыгой), а ещё тексты для интернета и мобильных телефонов, комиксы. Это тоже "как бы книги". А что в итоге? Резко упал престиж литературы. Нет государственной поддержки. Спрос на книги падает, потому что нет денег ни у библиотек, ни у читателей. Есть десяток модных авторов, остальные же издаются тиражом сто или двести экземпляров, если стихи, и полторы тысячи (в лучшем случае) - если это проза. Литературное сочинение в высоком смысле слова перестало быть "модным тираном", индикатором ситуации в обществе. Подумать только: закрыт ежемесячник "Поэзия", появление которого когда-то стало заметным событием в культурной жизни не только, смею сказать, Польши! Журнал существовал почти двадцать пять лет, его закрыли тогда, когда началась "свобода"! Первый номер, между прочим - это уже легенда! Представьте себе: шестьдесят пятый год, выходит журнал, а в нём стихи Шимборской, Ивашкевича, Пшибося, Рымкевича

Глаза Кшижовича горели вдохновенным огнём, лицо порозовело; засунув большой палец левой руки себе под мышку, правой рукой он чеканил ритм своих фраз и был похож на юного поэта, впервые выступавшего перед публикой.

- В этом же номере дебютировал Рафал Воячек. Никто тогда не знал, что через шесть лет он покончит с собою. Но он уже тогда, в конце шестидесятых, написал: "Мой выдох - это тоже кровь, только сухая", "Над горизонтом сияет кровь, как утренняя заря, и птица знает цену своему полёту" Это была литература!

- Но почему он умер? - спросил Дотышев.

- Вот цитата из Воячека: "Поэт пишет о родине (глоток водки), поэт пишет о женщине (глоток водки). Поэт пишет утром (сколько-то водки), поэт пишет вечером (море водки). Поэт пишет ночью (гектар водки, как сказал капитан милиции)" Он пьянствовал, ушёл в депрессию, лечился, но неудачно. Пытался повеситься. Прыгал с третьего этажа. Наконец, отравился Он знал, что скоро умрёт. У него есть удивительное стихотворение, называется "Некий комод, или" Всё дело в этом "или". Он описывает ящики комода, которые принадлежат смерти! В первом - стихи поэта, во втором - локон детских волос, в третьем - аттестат зрелости, в четвертом - рецензии на стихи, над которыми хорошо "смеяться в часы меланхолии" Жаль, сейчас на память не вспомню Наконец последний ящик: его даже сама смерть с трудом открывает. "Это гроб для меня - в самый раз", - написал Рафал. Вот ответ, что такое это его "или" в названии Воячека давно уже нет, а стихи его живут. Но вы ведь понимаете, что далеко не всё так мрачно было в этом великолепном журнале. Вы наверняка читали стихи Ивашкевича или Нобелевской лауреатки в русском языке всё равно "лауреат", хоть и женщина, да? Виславы Шимборской.

Потом Кшижович вдруг набросился на постмодернизм в литературе, назвал его "паразитическим потоком, низводящим слово до уровня детской забавы". Он знал, что профессор Новаковска будет возражать: последние годы она занималась именно этим, написала о постмодернизме несколько книг.

- А вот это вы напрасно, пан профессор, - нахмурилась Новаковска.

- Да-с, - упрямо вскинул голову Кшижович. - Я вас понимаю, голубушка. В прошлом веке все думали, что за этим что-то есть. Но начался век двадцать первый, и вот уже поубавилось у постмодернистов задора, страстного желания гадить на лужайках тургеневской и гоголевской прозы.

- Держи себя в руках, Ксаверий! - вскричала пани Ванда.

Было видно, что это их давний спор.

- Сейчас, - вещал Кшижович, - всё больше говорят о постмодернизме в политике, но не в литературе. Сейчас уже кого только не называют постмодернистом: Потёмкина и Столыпина и даже Путина! - профессор вскочил и пробежался по залу. - А в литературе обсмеяться! Я попробовал читать Там так: Ленин уехал на лечение в Индию, там его превратили в козла, а потом в черепаху, а двойник Ленина ручкается в Кремле со Сталиным и Троцким, а потом помирает, и его хоронят в мавзолее*. <* Имеется в виду повесть Валерия Золотухи "Великий поход за освобождение Индии"> Я лишь просмотрел бегло читать этот бред не смог.

- Профессор, вы отравлены великой русской литературой девятнадцатого века, - воскликнула Новаковска. - Но постмодернизм не стоит на месте, он развивается. Многие из постмодернистов ушли искать правду в гиперреализме, в "новейшем реализме". И это талантливая литература. Алексей Иванов, Анатолий Ким, Юрий Козлов Взять хотя бы "Колодец пророков" Козлова или "Онлирию" Кима. Да и Пелевина вы, пан профессор, напрасно записали в разряд литературных хулиганов.

- Я его даже не назвал.

Герман и Татьяна, не понимая решительно ничего, изумленно следили за этой перепалкой.

- Козлов? - удивился Ростокин. - Ничего не читал. Странно даже не слышал. Наверно, всему виной фамилия: слишком простая для писателя. Литератору невозможно иметь фамилию Козлов, Петров О нём никто никогда ничего не узнает.

- Да что такое этот ваш "новейший реализм"? - пожал плечами Кшижович. - Всё тот же классический реализм русской литературы девятнадцатого века или (оставим в покое русских) книг Диккенса, Бальзака Чуть добавили символики, мистики, чертовщинки причём о "сверхреальном" рассказывают серьёзно, а не комично! - и вот, нате вам, новая литература!

Дмитрий чувствовал, что они вот-вот поссорятся. И из-за чего? Из-за постмодернизма! Раскрасневшаяся пани Ванда развязала шарфик, сняла его с шеи и теперь сжимала в своём сухоньком кулачке. Пунцовый Кшижович возвышался над столом, как Колосс Родосский над бухтой Мандраки. Они дышали тяжело и шумно.

Первой стала успокаиваться профессор Новаковска.

- Я понимаю, что только "высокая" проза может утолить нашу жажду качественной, талантливой литературы, - сказала она. - Но в то же время я уверена, что именно новейший реализм перекинет мост через зловещую бездну пустословия и больного сюжетотворчества литературы коммерческой.

- Пожалуй, соглашусь, - проворчал Кшижович и сел.

Пан Гжегож позвал официанта. На десерт решили выпить кофе. Таня, конечно, захотела пирожное. Заказали тирамису. Ростокин с упрёком смотрел на дочь: он почему-то стеснялся гулять за чужой счёт. Никак не мог привыкнуть к мысли, что он - приглашённая сторона.

- Скажите мне, Дмитрий, почему проза некоторых ваших писателей у вас в стране остаётся без должного внимания? - сменил тему профессор. - Я говорю о тех, кого мы считаем лучшими - Бабель, Платонов

- Почему же, мы тоже считаем их лучшими. Да, мы не всегда вовремя можем оценить лучших писателей по достоинству. А иногда и вовсе не ценим а потом жалеем, что раньше травили, не признавали - того же Платонова, например, или Пастернака. Непризнанный Андрей Платонов после войны был выброшен из большой литературы, ему не на что было жить. Он работал дворником и жил во флигеле возле Литературного института - того самого здания, которое описал Михаил Булгаков в своём романе "Мастер и Маргарита". В доме МАССОЛИТа (или в "Грибоедове"), по версии автора, жировало высшее литературное общество Москвы.

Дмитрий вдруг улыбнулся.

- Помните, как у Булгакова? "Ба! Да ведь это писательский дом! Под этой крышей вызревает целая бездна талантов".

Кшижович одобрительно кивнул.

- И вот метёт великий писатель Платонов двор Литературного института, - продолжал Ростокин, - а из здания выходят молодые счастливчики, схватившие удачу за хвост, - подающие надежду поэты и прозаики, "целая бездна талантов". И один из них, пребывая в экзальтации от собственной удачливости и радужных перспектив жизни, подходит к дворнику, треплет его за плечо и говорит: "Ну что, всё метёшь, брат Платоша?" Не исключено, что это только байка

- Ты заметил, Дима, что в конце ты перешёл на стиль Платонова или, может, Зощенко? - засмеялся Новаковский. И повторил: - "От радужных перспектив жизни"

Он весело глянул на Кшижовича и свою жену и сказал:

- Мне кажется, наши гости не знают ответа на вопрос, почему мы не ценим гениев при жизни. Этого никто не знает.

Он задумчиво постучал пальцами по столу.

- Если позволите, я тоже выскажусь на эту тему.

- Разумеется, сделай одолжение, - сказал Кшижович и откинулся на спинку стула.

- Мне кажется, что литература, освобождённая от идеологической обременённости к концу прошлого века, не смогла освоить эту свободу.

Чтобы было легче выразить свою мысль, пан Гжегож заговорил по-польски.

- Переход был слишком резок. Писатели просто не сумели найти новый язык и умолкли. Или стали писать значительно хуже. Девяностые годы начались с пустоты. Да, были толпы покупателей в книжных магазинах, издавалось много книг, появилась развлекательная переводная литература. Но этот пузырь сдулся, и тут и состоялась смена поколений в литературе. "Новые" быстро приноровились к рынку. Они сориентировались, как надо писать, чтобы покупали, а главное - чтобы привлечь внимание спонсора. А это уже цинизм. Писатель должен писать, мне кажется, только то, что волнует его и тревожит. А рынок указывал ему, что писать и как - для того, чтобы покупали читатели.

- Но заметь, Гжесь, - не выдержал Кшижович, - написать книгу, пусть даже умную и талантливую, - этого мало. Не менее важно уметь продвинуть своё творение на рынке, убедить людей в том, что именно за неё им нужно выложить денежки. Появляются дутые звезды литературы, вторичные и предсказуемые, которые пытаются заставить читателя поверить в то, что пишут книги выдающиеся, такие, которые нужно непременно прочитать. Это касается новых литературных знаменитостей (а по сути - полуграфоманов) и у нас в Польше, и за рубежом. Да и у вас в России их полно, - профессор обернулся почему-то к Герману, и тот со значением приподнял левую бровь, не зная, что на это ответить. - И вот появляется в нашей литературе польский вариант романа "Сто лет одиночества", вторичный по всем признакам, или подражание "Дневнику Бриджит Джонс", или же попросту ремесленнические поделки, которые, однако, распродаются бойко.

- Зайдёшь в книжный магазин, а там на одной полке и классика, и однодневки, развлекательная чушь. Иногда в голову приходят жуткие мысли, - с притворным ужасом сказал Новаковский. - И сразу мысль: а раньше на пушечный выстрел не подпускали к издательству всех этих бездарных детективщиков и сочинительниц женского чтива, у которых фраза состоит из подлежащего и сказуемого, а главная идея вертится вокруг проблемы "как подцепить миллионера".

- Ты, Гжесь, вспомнил прошлое, - улыбнулась пани Ванда, - ты забыл, что это было уже так давно

- Ну что ж, это старость. В последнее время я что-то слишком много вспоминаю, - Новаковский снова перешёл на русский. - Не помню, рассказывал ли я вам об этом.

Он сделал паузу, словно собираясь с духом.

- Весной семидесятого года вручали в Кремле Ленинскую премию Ивашкевичу. Меня пригласили туда в качестве корреспондента газеты. В первом ряду сидели руководители советского государства и наш Гомулка первый секретарь ЦК ПОРП, - пояснил он русским гостям. - Ивашкевич вышел и начал говорить на безукоризненном русском языке - так, как говорила старая русская интеллигенция. Благодарил за премию. Он говорил: "русские, Россия, русская культура". И ни разу не произнёс слова "коммунизм", "социализм", "СССР". Гомулка смутился, заволновался. Да и другие гости в зале тоже недоумевали. Это выглядело даже, я бы сказал, бестактно: персонаж из прошлого талдычит о русской культуре и ни слова тебе о верном пути к коммунизму, о братских народах Советского Союза и Варшавского блока и о руководящей роли КПСС. И ведь видел Ивашкевич, что творится в зале, замечал эти взгляды и понимал, что слово "русские" в СССР лучше заменять на "советские". Он упрямо повторил ещё несколько раз "русская культура Россия", а потом, словно наслаждаясь своей игрой, виртуозно вырулил из тупика, куда заехал. Он сказал: "Россия, которую тот, чью премию мне сейчас вручили, превратил в могучий и миролюбивый Советский Союз". В зале облегчённо выдохнули

Пани Ванда улыбнулась. Кшижович захихикал, держась за бока. Таня осталась совершенно равнодушной к этому рассказу: она ничего не поняла.

- Я запишу, наверняка пригодится, - пробормотал Ростокин, ощупывая карманы в поисках блокнота.

- Гляньте на него: Ильф и Петров, Довлатов! - всплеснул руками Дотышев. - "Запишу". А запомнить слабо?.. Кстати, вот ещё случай как раз у Довлатова в записных книжках. Дело было так: приехал в социалистическую Польшу какой-то советский министр. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию, в том числе писателя, допустим, Ружевича. - Здесь Герман вовремя вспомнил, что именно эта фамилия недавно упоминалась в разговоре. - Шёл банкет под открытым небом. Произносились здравицы. Славили польско-советскую дружбу. Министр выпил крепенького, раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и поинтересовался: "Где бы мне тут, извиняюсь по-маленькому?" "Вам?" - переспросил Ружевич с наигранным изумлением. Затем поднялся, вытянулся и провозгласил: "Вам - везде!"

Профессор Кшижович вежливо засмеялся. Ванда Новаковска с интересом посмотрела на Германа.

- А это я даже записывать не буду, - заявил Дмитрий Дотышеву, - потому что я несколько раз перечитывал записные книжки Довлатова. И этот эпизод хорошо помню.

Кшижович доверительно наклонился к Ростокину и сказал почти шёпотом:

- Заклинаю вас, Дима: тысячу раз проверяйте и перепроверяйте всё, что говорите и пишете. Иначе можно легко попасть впросак. - Заметив недоумение на лице Ростокина, он пояснил: - Этот фрагмент описан не в записных книжках Довлатова, а в его "Марше одиноких"!

- Да неужели? - ахнул Дмитрий. - Надо же! А мне всегда казалось Вот как легко опростоволоситься на старости лет.

- Ну-ну, - успокоил его профессор. - Давно не перечитывали, должно быть. А я - месяц тому назад. И, между прочим, именно там я обнаружил эти замечательные строчки Бориса Слуцкого:

Для тех, кто до сравнений лаком,
Я точности не знаю большей,
Чем русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную - с Польшей.

У Довлатова, впрочем, это процитировано неточно. А я вам сейчас прочитал строфу в полном соответствии с оригиналом, я нашёл это стихотворение в университетской библиотеке. Дальше, к сожалению, не вспомню. Что-то там такое: "не оскудело наше дело, оно, как Польша, не згинэло, хоть выдержало три раздела"

- Я тоже помню это стихотворение, - сказал пан Гжегож. - Подозрительно заканчивается оно...

- Что ты имеешь в виду?

- Тоже не гарантирую точность, но вслушайтесь - это о Польше (и о русской поэзии заодно): "Ещё вчера она бежала, заламывая руки в страхе" М-м здесь не помню Дальше:

И вот она романы крутит,

И наглым хохотом хохочет.

А то, что было, то, что будет, -

Про это знать она не хочет.

Лестные слова о стране, выдержавшей "три раздела": романы крутит, нагло хохочет, ничего знать не хочет и не думает о будущем

- Я полагаю, Гжесь, в этих строчках нет негативной окраски, - сухо возразил Кшижович. - Думаю, что поэт хотел сказать, что и русская поэзия, и Польша смеются в лицо своим недругам, которые

Тут он осёкся, внимательно посмотрел в глаза Новаковскому - и расхохотался:

- Я понял, дружище! Браво! Славно ты нас разыграл!

Он энергично взъерошил остатки волос на голове и, назидательно подняв вверх указательный палец, немедленно перешёл на привычный ему дидактический тон:

- Вот пример того, как любое литературное произведение, а тем более фразу можно переврать, истолковать так, как это удобно комментатору. Спасибо, Гжесь, за науку.

Новаковский пригласил официанта, попросил счёт.

Кшижович повернулся к Тане и Дмитрию, вдруг вспомнив о том, что те забыли дома тёплую одежду.

- Вот что, друзья мои, - решительно заявил он, - дам-ка я вам денег на свитера или куртки. Это же невыносимо - бродить по Варшаве, согнувшись от холода! Могут подумать, что у вас нет друзей. Право же, неудобно.

- Нет, нет, - запротестовал Ростокин. - Сегодня уже теплее. Завтра обязательно купим, у меня есть деньги, огромное спасибо, пан профессор.

- Да мне не трудно, ей-богу

- Спасибо, спасибо. Проблема не в деньгах, а в хроническом недостатке времени. Всё никак не доберёмся до магазина. А деньги есть, у меня на карточке полторы тысячи долларов, и вообще

- Ну, смотрите сами, - Кшижович недоверчиво посмотрел на Дмитрия, но, убедившись, что тот не лукавит, успокоился и сказал: - Тут решать вам, а за мной, как говорится, не задержится.

Герман благодарно улыбнулся профессору. А Ростокин, расчувствовавшись, вдохновенно процитировал строчки Агнешки Осецкой:

I niech serdeczne gniewy 
na chwile pojda w kat, 
bo my jak morskie mewy 
w tym domu mamy lad. 

<* польск. И пусть гнев сердца / На время стихнет, / Ведь у нас, как у морских чаек, / В этом доме есть свой клочок земли. (Стихи Агнешки Осецкой)>

- Да-да, - рассеянно пробормотал Новаковский.

- Чувствую себя чужим на этом празднике жизни, - пошутил Дотышев. - Все, кроме меня, цитируют стихи!

- Зато вы, Герман, помните битвы и даты! - засмеялся Кшижович.

- Он у нас Геродот, - сказал Ростокин.

Когда Дотышев и Ростокины попрощались с гостеприимными хозяевами и вышли на улицу, Герман покачал головой, цокнул языком и сказал:

- Какой славный старикан! Денег предложил А мы в России думаем, что поляки нас не любят.

32

Вечером Танька заявила, что хочет есть!

- Но мы ведь только что были в ресторане! - удивился Ростокин.

- А у меня всегда так: побываю в гостях, вернусь домой - и хочется есть.

- Что значит "только что"? - поддержал Таню Дотышев. - Между прочим, уже восьмой час

- Если ты намекаешь на то, что пора ехать в Подкову, то не волнуйся: последняя электричка будет - Дмитрий задумчиво посмотрел на свои часы.

- Нет, я о том, что в последний раз мы ели в три часа. Признаться, я тоже уже проголодался. Это, должно быть, от холода

Ростокин пожал плечами.

- Ну ладно, сейчас поищем какую-нибудь пиццерию, что ли. Кажется, на Вильчей или на Кручей есть такая, я заходил когда-то. Только вот как она называется?.. Это недалеко. Надо вспомнить

Он вдруг понял, что тоже хочет есть. И в этом виноваты его спутники: не заговорили бы о еде - не вспомнил бы он о пицце.

Долго не искали. По Иерусалимским аллеям дошли до перекрестка с улицей Круча (здесь Дмитрий окончательно вспомнил дорогу), свернули налево, добрались до Вильчей. "Как-то стрёмно всё это", - проворчала Таня, когда узнала, что "вильча" переводится как "волчья". Вскоре были на месте. Вошли в зал. "Кислотненько", - заметила Танька, обратив внимание на яркие красные стены, ядовито-жёлтые и ядовито-зелёные плафоны ламп, красную обивку стульев. Потом подумала немного и добавила: "А что, креативненько"

Сели за столик, попросили меню.

- М-да, здесь цены - проворчал Герман, перевернув несколько страниц.

- Давайте возьмём одну большую пиццу на троих

- Всё равно пятьдесят злотых.

- И попить чего-нибудь.

- Пива! - выпалила Танька.

- Слухам* <* польск. Слушаю вас. Что угодно?>, - перед ней немедленно вырос костлявый официант.

- Нет-нет, мы сейчас выберем, - растерялась Таня.

Дмитрий попросил, чтобы немного подождали. И - Таньке (когда официант отошёл):

- Ты думаешь, что в Варшаве каждый встречный-поперечный говорит по-русски так же свободно, как профессор Кшижович?

Он глянул в меню.

- Литр кока-колы - gratis!

- Что значит "гратис"?

- Бесплатно, в придачу, за красивые глазки.

- Как мне нравится Польша! - улыбнулась Таня.

- А вот банальная пицца "Маргарита". Всего 20 злотых.

- И наверняка придётся платить за напитки, - возразила не в меру практичная Таня. - Эта "Маргарита" наверняка маленькая. Да умножить всё это на три

- Господи, растёшь ты, что ли? - вздохнул Ростокин. Он изучал меню. - Ого, салат королевский - стоит почти столько же, сколько "Маргарита".

- Да забудь ты о "Маргарите"!

- А что тут, в салате? - бормотал Дмитрий. - Помидоры, огурцы, ветчина, винегрет Как это? И винегрет тоже? Наверно, я что-то неправильно понимаю. Всё холодное. Салат королевский гм

- Обойдёмся, - решительно заявил Герман. - По куску пиццы, по стакану колы - и домой. Там пан Гжегож поить чаем будет.

- А пива я в меню не вижу, - заметила Таня. - Спрайт, фанта

- Читай дальше, - сказал Дмитрий. - "Жубр", "Живец", "Тыске" - хоть залейся. Но это в банках. Не возьмём. Ограничимся лёгкими напитками. Да и не хочется клевать носом в электричке. А я после пива всегда спать хочу.

Он подозвал официанта и сделал заказ. Колу принесли быстро, а пиццу пришлось ждать: "готовится".

"Ага, готовится, - подумал не без сарказма Герман. - Разогревается в микроволновке" Но тут открылась дверь, откуда то и дело выбегали официанты с подносами, и удалось заметить, что пиццу и впрямь делали "с нуля", причем виртуозно и с настроением: два повара раскатывали тесто, готовый "блин" подкидывали, ловили, рассматривали на просвет (тонок ли?), перебрасывались короткими фразами, шутили - у них было хорошее настроение. Из кухни доносился соблазнительный аромат свежей выпечки, горячего сыра и специй.

Когда принесли пиццу, Танька набросилась на неё так, словно три дня не ела. Но через несколько минут вдруг с сомнением посмотрела в свою тарелку и сказала, что вряд ли осилит такой большой кусок.

- Вот тебе и здрасьте, - удивился Ростокин. - А зачем же ты жадничала: "Маргарита маленькая, на всех не хватит"?

- Я не говорила, что на всех не хватит.

- Вы, молодёжь, совсем не знаете классики, - покачал головой Дотышев.

- А у кого это было? - удивилась Таня. - У Пушкина? Гоголя?

- Это в мультике было: "Лосёнок совсем маленький, на всех не хватит".

- Какой ещё лосёнок?

- Волки бегут - знают, что на поляне лежит лось, на ходу добычу делят

И тут к ним подошёл мужчина лет шестидесяти: грузноватый, невысокий, коротко стриженный, с лицом румяным, обветренным и простым. На хорошем русском он сказал:

- Прошу прощения. Я вижу, вы из России. Извините, но здесь слышно, как вы говорите по-русски.

- Да, из Москвы, - приветливо кивнул Ростокин.

- Разрешите представиться: Рафал Дувняк. При социализме подолгу жил и работал в Советском Союзе - в Воронеже, в Подмосковье Я железнодорожный строитель. И, между прочим, эту анимацию - про лосёнка, который "совсем маленький" - хорошо помню. Там лося деревом придавило, но маленькие зверушки его спасли.

- Садитесь, пожалуйста, - предложила Таня. Ей вдруг показалось неудобным, что поляк стоит над ними в вопросительной позе, а они сидят.

- С удовольствием, милая пани, - улыбнулся Дувняк. - Знаете, с годами я понял, что мне не хватает русской речи. Даже странно, вот уж никогда бы не подумал

- Почему? - удивилась Таня. - Вам не понравилось в Советском Союзе?

- Что вы, напротив! Я чувствовал себя комфортно в вашей стране и неплохо зарабатывал. И всегда, знаете ли, полезно выучить ещё один язык. А мы учили русский ещё в школе. Но, когда приехал в Россию, узнал много нового.

- Я себе представляю

К удивлению Ростокина, его дочь умело вела светскую беседу.

- Тем более, если вы работали на стройке на железной дороге, там можно услышать много нового, - сказала она.

- Наверно, это ирония, пани?..

В голосе пана Рафала прозвучал вопрос, и Таня представилась:

- Татьяна.

Дувняк прореагировал немедленно:

- "Татьяна, русская душою, сама не зная, почему, с её холодною красою любила русскую зиму".

Таня покачала головой:

- Не-а. "Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала и выражалася с трудом на языке своём родном".

- Что верно - то верно, - вдруг подал голос Дотышев.

- Это ты обо мне, дядя Гера? - насторожилась Таня.

- Ну, конечно! Чтобы понять тебя иностранцу, нужно основательно изучить твой лексикон.

- Но я вас, пани, хорошо понимаю, - растерялся Дувняк.

Герман умиротворяюще помахал в воздухе ладонью (пустое, мол, это наши давние споры), а потом эту ладонь протянул поляку:

- Дотышев Герман, редактор книжного издательства.

- Очень приятно.

- А это наш полонист-любитель Дмитрий Ростокин. Журналист.

Пан Рафал молча кивнул.

- Хорошо, что у вас в школе изучают "Евгения Онегина", - сказал он потом. - А в Польше никого не заставишь прочитать этот роман, особенно школьников.

- Но и в России школьники не читают, к примеру, "Пана Тадеуша" или "Конрада Валенрода", - ответил Ростокин.

- Это да, - рассеянно согласился Дувняк. - Но я не случайно поинтересовался, говорите вы, Таня, с иронией или или не с иронией. Я понял, на что вы намекаете: строители, дескать, народ грубый, на приличном русском "выражаются с трудом" и так далее. А это заблуждение! Во времена Советского Союза итээровцы были культурными людьми

- Кто?

- ИТР, инженерно-технические работники. А я как раз и дружил с техниками, инженерами Один из них, поверите ли, когда, допустим, брился, пел арии из "Ивана Сусанина"!

Он прижал подбородок к груди и затянул нарочитым басом:

- "Ты-ы взойдёшь, мо-о-я заря, над ми-и-ром све-е-ет прольёшь"

- Ария Сусанина, - узнала Таня, вспомнив уроки в музыкальной школе. - Наверно, они хотели вас поддразнить. Сусанин для поляка - как для нас какой-нибудь Пилсудский.

Дувняк захохотал.

- Танюша, вы не русская, вы полька! У вас сердце с перцем! Это славно. - Прозвучало двусмысленно ("Вы не русская, это славно"), и пан Рафал смутился. - Я имею в виду, что

- А почему почему вы так считаете?.. - начала было удивляться Таня, и Дувняк поспешил с разъяснениями:

- Наши польские девушки частенько склонны к ядовитым репликам. Они никогда не упустят возможности пошутить как-нибудь этак, понимаете ли

- Спасибо, что не обиделись, - сказала Таня.

- Ну что вы, это пустяки! Ну, была эта история с Иваном Сусаниным, никто не спорит. Тем более что, - не совсем логично продолжал он, возвращаясь в мыслях к своему русскому другу, - он пел не только эту оперу - другие тоже. Или, например, песни Магомаева. - И напомнил тихонько: - "И только топот копыт, только пьесня льетит о замьёрзшем в стьепи ямшчике".

Судя по всему, пан Рафал очень любил попеть.

- Да бог с ней, с музыкой. В нашей организации она называлась "строительно-монтажный поезд"... ну вот: у нас, помню, все поголовно с ума сошли от шахмат. Мы возили с собой доску с фигурами. Купим газету с нотацией последней игры

- С чем?

- С записью ходов. И давай анализировать, спорить, искать варианты По вечерам турниры устраивали. И даже не в шахматы.

- В преф? - серьёзно поинтересовался Дотышев.

- И это тоже. Но что вы скажете насчет го?

- Чего? - видимо, дурачась, Герман произнёс это так, как пишут, чётко акцентируя "го" в конце слова.

- Игра такая: го, - продолжал Дувняк. - Древнекитайская. Правила вроде простые, а вариантов - тысячи! И у нас были свои мастера, чемпионы: их невозможно было обыграть.

По улыбке пана Рафала было видно, что он блаженствовал, углубившись в воспоминания. Русские не мешали ему, не перебивали: им приятно было, что их страна вызывает у поляка столько положительных эмоций.

- Или взять хотя бы Вязьмикина Виталия Михайловича это один из наших электриков. Как он плёл!

- Что, собственно? Вы о чём?

- Я о художественном плетении из виклиновэго ивового прута. Корзины, конфетницы, хлебницы, даже стулья Мы ведь работали вахтами. Поработаешь долго а потом - отдых. На всё находилось время. Прохоров Павел Алексеевич, инженер, всегда возил с собой сетку для бадминтона. Представляете? Не для тенниса, а для бадминтона! Набор воланов (немецких! - это считалось дефицитом), несколько ракеток Чуть появится время - натягивает сетку между двумя деревьями, песочком отмечает площадку и зовёт: пойдёмте сразимся. А многие у нас ещё и стихи писали! Я тоже, - он смущённо махнул рукой. - Про тайгу, про дальние дороги И вот благодаря этим людям я узнал такие имена, как Игорь Северянин, Николай Гумилёв они запрещённые были, что ли. Стихи Пастернака мне нравились. Я его знал ещё в Польше: всё-таки нобелевский лауреат. Окуджаву, конечно, и Высоцкого любили. Рождественский, Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский да мало ли! Я много знал на память. Николай Рубцов, Поженян, Левитанский, Самойлов, Юнна Мориц Я даже сегодня нет-нет да и вспомню.

И он с чувством процитировал:

И рухнул весь мир за плечами,

полшага вперёд - и в века

Как это не просто - в молчанье

коснуться рукой козырька,

расправить шинельные складки,

прислушаться к дальней пальбе,

взять светлую сумку взрывчатки

и тут же забыть о себе*

<* Стихи Г. Поженяна >

Собеседники слушали его внимательно и серьёзно.

- А прораб Черемных Василий был у нас бардом! Песни сочинял! Лепил их как пирожки. Посидит вечерок с гитарой, что-то на бумажке черкнёт я думал, ноты, а он - каракули: схематично аккорды записывал - табулатуру. И вот так протренькает весь вечер, а к ночи - к нам: "Мужики, я песню сочинил". И песни были очень славные Мне вообще, честно говоря, не хватает того времени, тех людей песен, которые звучали на радио. Я их выучил наизусть. А потом, когда вернулся домой, слышал иногда, как пели их - представьте себе! - по-польски. Почему-то было смешно. Это мне-то, поляку

Он негромко пропел:

Чэму патшиш в бок, чэму крыеш взрок?

Чэму смутно так вздыхаш вчёнж?

<* Польск. Подмосковные вечера (Автор перевода Мирослав Лебковский)>

Танька, конечно, засмеялась:

- Что-то знакомое.

- Ну, это понятно: "Что ж ты, милая" - начал Дмитрий.

Герман среагировал немедленно:

- "нос повесила".

- А, вспомнила! - вскричала Таня. - "Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня?"

- Да, "Подмосковные вечера", - кивнул Ростокин.

- Угадали, - весело отозвался Дувняк. - А вот ещё

А я по Москве идэ собе джищ

И муглбым хыба пшейщч в тэн змежх

Оцэан и сто муж, сто жэк,

И тайгэ вздлуж и вшеж.

<* польск. "Я шагаю по Москве". (Перевод Чеслава Тарчиньского)>

Тут не выдержал, засмеялся Дотышев. Сразу извинился:

- Прошу прощения, пан Рафал, но это произнести решительно невозможно! "Вздушифшеж"

И покачал головой, улыбаясь.

- У нас это звучало, если помните, вот как, - сказал Дмитрий. И тихонько спел: - "А я иду, шагаю по Москве, и я пройти ещё смогу, солёный Тихий океан, и тундру, и тайгу"

- Помню, конечно, помню, - пан Рафал с чуть наигранной печалью кивнул головой.

К нему подошёл официант. Дувняк провёл в воздухе ладонью - словно погладил коротко всех своих собеседников разом - и быстро спросил:

- Пивко, винко?

Как всегда, неожиданное ударение на предпоследнем слоге вполне знакомых слов рассмешило Таню. А тут ещё возникло что-то вроде рифмы. Она вообще искренне развлекалась создавшейся ситуацией: подошёл незнакомый забавный поляк, рассказал им о России, запел песни из прошлого века. Да ещё стихами заговорил: "пивко, винко". Герман сразу отказался: дескать, день был трудный, нужно идти на вокзал, а потом ехать до Подковы, завтра опять рано вставать, да и засиживаться не хочется. Было понятно, что он говорит за всех своих товарищей.

- Ясно, - легко согласился Дувняк. - А я возьму кружку пива, чтобы не сидеть дурак дураком. Кажется, так у вас говорят?

Только теперь Ростокин заметил, что пан Рафал немного пьян. Но это как-то не оскорбляло, не отталкивало - напротив, выглядело довольно мило, располагало к собеседнику. Казалось, что в этом уютном кафе они встретили давнего приятеля.

- Или вот ещё, - продолжал Дувняк. - Про Касеньку.

- Ну, уж такого у нас точно нет, - возразила Танька.

- Нет? - притворно опечалился пан Рафал. - А я думал, что это ваше.

Он тихо пропел:

Розквиталы груше и яблоне,

Поплынэла понад жеко мгла.

Ку бжегови шла Кащенька блонем,

Ку бжегови высокему шла.

<* польск. "Катюша" (Автор польского перевода Б. Зыраник)>

Остановился и засмеялся, довольный собой.

- "Катьюша"! - почти крикнул пан Дувняк.

Соседи за ближайшим столиком повернули головы в их сторону. Дотышев уже минут пять чувствовал, что атмосфера в зале накаляется, но вряд ли мог бы объяснить, в чём причина этой напряжённости. Наверно, кто-то глянул в их сторону не так, кто-то кивнул на них и что-то сказал своему спутнику (может быть, даже не о них)

- Но я не услышала, чтобы здесь прозвучало имя "Катюша", - возразила Таня.

- "Катерина" - это "Катажина" по-польски, а уменьшительное от "Катажина" - "Кася, Касенька", в польском произношении - "Кащенька", - терпеливо пояснил Ростокин.

- А вот интересно, - вдруг задумалась Таня. - А у нас переводят польские песни на русский или нет?

- Сколько угодно, - ответил Дмитрий. - "Утомлённое солнце нежно с морем прощалось"

- Это разве польская?

- Самая что ни на есть польская. В оригинале "То остатня неджеля...". "Это последнее воскресенье, сегодня мы расстанемся, сегодня разойдёмся навеки".

- Странно, - пожала плечами Таня. - А я думала, что это танго времён гражданской войны.

- Нет, песня написана позже.

- Не все русские знают, что некоторые их "старые-старые песни" сочинены поляками, - сказал Дувняк. - Например, вот

Он снова запел:

Мала небеска хустэчка,

Ктуро паментам спшэд лят,

Моя дзевчинка и та хустэчка

Мгло пшеслонилы ми щвят.

<* Автор стихов Артур Тур >

- Я слышу "Синенький скромный платочек", - сказал Дотышев.

- Да ладно! - не поверила Таня. - Эту песню пела Кладвия Шульженко, даже я это знаю! Песня военных лет.

- У вас война началась в сорок первом, а у нас - в тридцать девятом, - строго заметил пан Рафал. - Как раз в сороковом или тридцать девятом и была сочинена эта песня. Композитор Ежи Петерсбурский. У вас его называют "Петербургский". А кто стихи сочинил хоть убейте, не помню. Между прочим, Петерсбурский написал и "Утомлённое солнце".

- А как же эти строчки: "Киев бомбили, нам объявили, что началася война"? - не унималась Таня. - Та же мелодия. А Киев бомбили, как мне кажется, не в сороковом году

- Мелодия та же, а текст про Киев придумали чуть позже, - сказал Дмитрий. - Уж очень всем нравилась эта мелодия. Долго ли сочинить какие угодно слова?

Вспомнили и другие польские песни: "Этой ярмарки краски, разноцветные пляски", "Льётся песня над цыганскими кострами. Эй, цыгане, не пойти ли мне за вами?", "Лес горит в огне заката, но не для меня. Мало писем мне" Про лес в огне заката вспомнил Герман - и пошёл, пошёл нахваливать ансамбль "Czerwone Gitary"; вспомнил и "Не задирай носа", и "Ах эти глаза, как бирюза", и "Не спочнемы". Услыхав имя Северина Краевского, ещё больше оживился Дувняк, и если Герман неумело, нескладно напевал по-русски, то пан Рафал тут же находил польский первоисточник.

Встреча в варшавской пиццерии уверенно превращалась в концерт песен социалистического содружества. Компания погрузилась в радостную и счастливую ностальгию. Выглядело это как состязание: кто больше и скорее вспомнит.

- "Я давно себе дорогу нагадала, на краю земли ведь песен есть немало"

- Так, так, "Едут разноцветные повозки" Марыля Родович ох, как давно это было!

- А запись "Червоных" "Лес горит в огне заката" я никак не могу найти до сих пор.

- Не может быть! Не то название, наверно, ищете. Это "Plona gory, plona lasy"** <** польск. (без диакритических знаков) "Пылают горы, пылают леса">.

- Нет, хочу, чтобы по-русски пели, - сказал Герман. - А вот ещё одна их песня: "Моря шум, летний зной, крики чаек над водой"

- Ага, - охотно подхватил пан Рафал. - "Можа шум, птакув щпев..."*** <*** польск. Моря шум, пение птиц..." - первые строчки песни "История одного знакомства>

- Я эту песню услышал сразу на русском языке, - сказал Герман. - Была старая-старая запись какого-то ансамбля из медицинского института. Потом спорили, какие слова перевода считать точными. Были ведь варианты! "Шум волны, летний зной, стоны чаек над водой"

- Шикарная песня! Не стареет! - согласился Дмитрий. - "Парком шла, сзади пёс за тобой газету нёс"

Последние две строчки он процитировал с интригующей печалью, словно вспомнил что-то. Таня насмешливо глянула на отца, но удержалась от комментариев. А пан Рафал воскликнул:

- Вот здорово! А я ведь не знал, что и этот хит перевели на русский. И перевод, скажу я вам, довольно точный. - Он сморщил лоб. - Но это песня не Краевского, а Кленчона. И поёт Кшиштоф Кленчон.

Дувняк потягивал из кружечки и благодушно щурился, наблюдая за тем, какое оживление вызвали у русских эти его воспоминания.

Ростокин заявил, что однажды и он тоже перевёл польскую песню. Она прозвучала на заднем плане в фильме "Анатомия любви". Безусловный хит семидесятых: "До любви один шаг". Дмитрий слышал её и раньше, а тут всё совпало: умопомрачительная красавица Барбара Брыльска (и "этот невзрачный поляк" с ней в паре - как потом выяснилось, выдающийся польский актёр Ян Новицкий), "запрещённое" (для советских подростков) кино, откровенная любовная история... Конечно, Дмитрий увидел "Анатомию любви" не в тот год, когда фильм вышел на экраны, а чуть позже, но это дела не меняло. Ростокин был потрясён! Как можно (думал он), как можно так обходиться с Барбарой Брыльской?! Кто он такой, этот Ян Новицкий? Шестнадцатилетний Ростокин мгновенно охладел к Мишель Мерсье, жестоко ревновал Барбару к Новицкому, и заключительные свадебные кадры фильма ситуации не облегчали, конечно. Текст песни не внушал оптимизма - более того, казался Дмитрию скандальным: "А потом ты чувствуешь, что сыт по горло этим браком, и вместо одной мечты приходит другая, у которой есть имя, адрес и цвет волос, и невозможно этому сопротивляться" Ростокин старался перевести стихи на русский как можно точнее, поэтому получилась полная лабуда. А потом нашёлся толмач получше. Перевод звучал менее остро, но вполне складно.

Проходят дни, и замечаем мы,
Что нет любви и мы не влюблены,
Что на песке мы строим замок,
И понапрасну верим в сны.*

<* Перевод Леонида Дербенёва >

Выслушав рассказ отца, Танька выдохнула с явным уважением:

- Ну, ты крутяк, па

- Процитируй хоть пару строчек своего творения, Доминик, - попросил Дотышев.

- Честное слово, уже ничего не помню.

- А вот я помню, - сказал Дувняк, - что фильм "Анатомия любви" в Советском Союзе посмотрели тридцать восемь миллионов зрителей. А в Польше только два миллиона

Он едва заметным жестом подозвал официанта, чтобы расплатиться.

- Мне пора, молодые люди, - сказал пан Рафал. - Спасибо за приятный вечер и за дорогие мне воспоминания.

Дувняк порылся в кармане, нашёл несколько монет, положил их на стол, поднялся. Потом задумался о чём-то и снова сел.

- Но самая-самая, - сказал он, - самая лучшая - общая, наша, польско-русская песня - это вот

И запел "День Победы".

Велька радощч, але очи пэлнэ лэз.

Джень Звыченьства! Джень Звыченьства! Джень Звыченьства!*

< *польск. Большая радость, но глаза полны слёз. День Победы! День Победы! День Победы!" (Автор польского текста Виктор Максимкин)>

Продолжая петь, он снова поднялся и принялся жать руки Ростокину, Дотышеву и даже Таньке. А Герман подпевал (а скорее поддакивал) ему по-русски: "День Победы! День Победы!" - и делал это громко, уже не стесняясь того шума, какой они производили в кафе. Посетители то и дело поглядывали на них. Ростокин украдкой пытался понять, как ко всему этому относятся поляки в пиццерии, и не мог определить, то ли это недоумение ("и чего разорались эти русские?"), то ли насмешка ("перепились кацапы"), то ли раздражение ("не хочется этого шума"), то ли ещё что-нибудь. На лицах можно было прочитать всё, что угодно, даже равнодушие. Столичные жители привыкли ко всему Дувняк поцеловал на прощанье Танькину ручку, произнёс "Пока, ребята!" и пошёл к выходу.

Герман посмотрел ему вслед и чуть слышно пробормотал:

- День Звыченьства День Звыченьства

33

И тут откуда-то сбоку, из пёстрого чрева кафе до них донеслось насмешливое:

- Ну, здорово, чи шо?

Дотышев и Ростокин автоматически оглянулись, услыхав нечто похожее на русский язык. И увидели их - за столиком, у стены Это были те двое, которых они приметили несколько дней назад возле колонны королю Сигизмунду: суетливый брюнет - мелкий живчик с неспокойными руками, а с ним мордатый толстяк с маленькими, близко поставленными глазками. Герман тогда ещё заподозрил, что эта парочка за ними следит.

Увидев, что их заметили, толстый не спеша поднялся и, прихватив с собой стул, пошёл к гостям из Москвы. За ним поспешил его товарищ. Свои стулья с грохотом они опустили рядом с Германом и уселись уверенно, нагло, не дожидаясь приглашения, - с таким видом, будто им предстоит здесь долгий, обстоятельный разговор. Дотышев нахмурился, выпрямился, взял со стола салфетку, интеллигентно промокнул губы.

- Подивися* <* укр. Посмотри>, Гриша, даже не здоровкаются, - картинно изумился чернявый. - А мы вроде по-русски к ним, с уважухой

- А они теперь тiльки по-польски, - отозвался толстяк. - Воны вже* <* укр. Они уже...> не москали, а пшеки. Сидять, спвають... як у себя дома. Псн у них дурн, звичайно* <* укр. Песни у них дурацкие, конечно>. Совковые. - Он поморщился.

"Хохлы" - подумал Ростокин.

- Вот и теперь, - продолжал свою игру вертлявый брюнет, - мы до них всей душой, здрасьте-пожалуйста, мол. И ось* <* укр. ...вот>, в гости подошли, а они даже пивком не угостят.

- А вони некультурн, - ответил ему напарник по-украински.

Что ответишь на это? Что ни скажешь - всё прозвучит глупо. Герман пожал плечами:

• Сам покупай себе пиво.
• А у мене грошенят нема <* укр. А у меня деньжат нету>, - осклабился толстый.
• Мне нет никакого дела, есть у тебя деньги или нет, - сказал Дотышев.

Толстяк вздохнул.

- Ошибаешься. Есть, есть дело. - Он обернулся к нервному своему напарнику. - Назар, объясни нашим гостям, що та як. Бо я не витримаю, якщо не зрозумють вдразу* <*укр. что да как. А то я не выдержу, если они не сразу поймут>. - Он произнёс это с плохим притворством. Пугал москаля.

• Что это значит? - прервал своё молчание Ростокин. - Что вам угодно?

- Та не метушися, - отмахнулся от него толстый Григорий. - Ще тебе не вистачало*. <* Не суетись. Ещё тебя тут не хватало.>

По всему было видно, что они с Назаром назначили Дотышева лидером троицы из Москвы.

- Не понимаю я твоего диалекта, - заявил Дмитрий (хотя прекрасно всё понял). - Извольте перейти на русский или польский.

- Назар, ты чув? У мене як воно* <* У меня как это> диалект! - казалось, толстяк начинает просыпаться. - Они предлагают мне перейти на их собачью мову.

- Начинается, - проворчал Герман.

- Шо? - вдруг резко дёрнулся Григорий. - Шо ты казав?

Он произнёс это уверенно и агрессивно, и Таня сжалась, как перед ударом. Но Дотышев не испугался.

- Значит, так, - сказал он раздражённо. - Ты не будешь здесь разговаривать со мной в таком тоне. Быстренько выкладывай, что у тебя за дело, и - до видзеня, нам пора домой.

- Торопишься? - ухмыльнулся толстый. - А ты нэ торопися, ще не время.

Почему-то Григорий попытался перейти на русский, но из его словесных конструкций предательски лезли словечки типа "ще", "нэ" Было видно, что он попал в свою стихию: видимо, привык к подобным спорам на высоких тонах.

- Ты пойдёшь отсюда, когда я скажу, - он растянул свои тонкие губы в хищной ухмылке и показал жёлтые редкие зубы. - Не турбуйся* <* укр. Не беспокойся>, это не долго. Дело у нас несложное, и всё зависит от вас, кацапы.

- Гриш, почекай* <* укр. подожди>, - вмешался Назар. - Давай, я объясню.

Он положил обе ладони на стол, словно пытаясь сосредоточиться на главном.

- Вы, москалики, обнаглели тут в краюху, - начал он. - Я бы на вашем месте вообще поостерёгся а вы ходите по чужому городу, громко болтаете по-русски - смело, не ховаясь* <* укр. не прячась>, как у себя дома. А теперь вот в нашем кафе - он покрутил головой, словно желая убедиться, о том ли питейном заведении говорит, - в приличной ресторации, где культурные люди, может быть, хотели бы отдохнуть спокiйно, без москалей и их идиотских песенок, - вы горланите свою старомодную хрень, даже не стесняясь, и думаете, что это кому-то подобаться. Це вже занадто!* <* укр. нравится. Это уже слишком!>

Он сделал многозначительную паузу, и толстый его напарник посмотрел на него вопросительно и даже приоткрыл рот.

- Вы такие наглые, - продолжал Назар, - что даже не вспомните о том, что должны нам денег Не дуже багато, - поднял он руку, словно стараюсь заранее остановить возможные возражения, - але це все ж таки грош, як не крути* <* укр. Не очень много, но это всё же деньги, как не крути>.

• Деньги? Это за что же? - осведомился Дотышев.

- Вот! - обрадовался Назар. - Добре питання... За що?* <* укр. Хороший вопрос За что?> - Он поёрзал задницей на стуле, словно стараясь подобрать более удобную позу. - Ось, дивись* <*укр. Вот, смотри. >: мы - хотим этого или не хотим - едем до вас на Москальщину, на заробтки* <* на заработки>. И так було завжди* <*...всегда>! Давно колись спвали: "Ой похав в Московщину козак молоденький Ой похав в Московщину да там i загинув, свою рiдну Украну навiки покинув"* <* Пели когда-то давно: "Ой, поехал в Московщину козак молоденький Ой, поехал в Московщину да там и пропал, свою родную Украину навеки покинул">

Григорий тоже поёрзал. Видимо, ему не терпелось уже дойти до главного. Заметив это, Назар прекратил импровизацию и заторопился с объяснениями.

- И вот мы приезжаем в вашу Москву або... нехай навть в Тамбов чи Рязань* <*... или пусть даже в Тамбов или Рязань>... И там нас заставляют за всё платить! За жильё плати, за право работать плати... Мы платим за право працювати!* <*за право работать!> За право ходить по улицам, дышать, жить... Мы для вас "гастарбайтеры". Люди второго сорта. Нет, не второго - пятого! Мы для вас "хохлы". И так было всегда! И сто лет назад, и триста. И мы платим - ментам, прорабам, комендантам "общежитий", миграционной службе... Платим, чтобы выжить, накормить семью, дiточок малых

- Ну, а мы тут при чём? - оборвал этот словесный поток Дотышев. - Мне вы не платите.

- А здесь, у Польщ, гости - уже вы. А мы - хозяева. Это наш город!

- Да что ты! С каких это пор западенцы стали хозяевами в Польше?

- Шо? - угрожающе рыкнул толстый. - Хто тут западенец?

- Ну, стало быть, вы. Что тут непонятного? - пожал плечами Герман. - Если мы "москали" и "кацапы", ты вы, значит, хохлы, западенцы и салоеды. Логично?

Григорий стал приподниматься со стула.

- Да я тебя за эти слова

- Погодь, Гриш, - остановил его Назар. - Я бачу, що наши балачки затягуються*. <* Вижу, что наша болтовня затягивается> Поэтому я скажу коротко: вы нас не любите - и мы вас не любим. Мы вам платим, когда надо, - ну що ж, и вам тоже придётся сейчас же, негайно!* <* немедленно!> По пятьдесят долларов с рыла, и разойдёмся мирно.

Вдруг Ростокин сказал:

- Вот тут у вас прокол, хлопцы. А якщо ми теж укранц? - он вдруг перешёл на украинский. - А якщо я розмовляю укранською краще, нж ви? А якщо я ще й пишу без помилок?* <* укр. А если мы тоже украинцы? А если я разговариваю по-украински лучше, чем вы? А если я ещё и пишу без ошибок?>

Западенцы сначала онемели, но потом догадались...

- Мы подозревали, что ты откуда-то оттуда... - сказал Назар. - Но мы слышим, что ты не наш.

- Тут ви прав, - согласился Дмитрий, - я живу в Рос. А що це мня? Так симпатичн хлопц, а несете нсентницю.* <* Тут вы правы, я живу в России. А что это меняет? Такие симпатичные ребята, а несёте чушь.>

- Ты не наш. Ты схидняк!* <* Схiдняк (укр.) - пренебрежительное: житель Восточной Украины>

- Какой ещё "схидняк"? охота вам грати в ц гри...* <* И охота вам играть в эти игры?> Вам хочется развлечений? Дуже гарно. Але тльки без нас. Допивайте... що у вас там?.. свою чашку кави, i до побачення. У нас нема на вас часу. - Ростокин явно вошёл в раж. - Пдйшли, водрузили сво лапи на скатертину, - сварливо продолжал он. - Я бачу, що ви навмисне це робите. Це якась переврка, так?* <* Очень хорошо. Но только без нас. Допивайте что там у вас?.. свою чашку кофе, и до свидания. У нас нет на вас времени. Подошли, водрузили свои лапы на скатерть. Я вижу, что вы нарочно это делаете. Это какая-то проверка, да?>

Назар покачал головой и засмеялся.

- Так, непогана укранська мова* <* Да, неплохой украинский>, - одобрил он. - Но прокололись не мы - прокололся ты, москалик. Своими балачками* <* болтовнёй> прокололся. Потому что у нас в Дрогобыче так не говорят: "грати в iгри". Мы не "грамо", мы "бавимося". И никакие мы не "симпатичн хлопц". Это у себя в Даунбассе так будешь говорить. А у нас - "слiчнi фацети", это надо знать.* <* Варианты украинского диалекта.>

- Полонизмы, - пробормотал Ростокин.- Вот именно! Поэтому мы вряд ли скажем "гарно": мы скажем "файно". И нам не нравится, когда говорят "тут вы правi". Це у Лугандi так базкатимеш.* <* Это в Луганде так болтать будешь (укр.). Луганда - презрительное жаргонное название Луганской области> Запоминай, москаль: у нас - "вы мате рацiю"* <* Вы правы (украинский полонизм)>.

- Это у поляков "мают рацию", - зачем-то принялся спорить Дмитрий.

Он видел огромные глаза своей дочери - бездонные, испуганные, с застывшим в них вопросом. И понимал, что Герман медленно закипает, и вот-вот может начаться скандал.

- И кофэ, - Назар произнес это с буквой "э", - кофэ у нас наливают не в чашку, а в "филiжанку", и у нас нет "скатертини" - только "обрус". Мы вас, схидняков, слышим за версту, потому что вы говорите правильно и противно, как ваши учительницы украинского: пресно, стерильно, как учили их в Бердянском пединституте. Вы наверняка говорите "узвар", "тремпель", "тормозок"* <* Узвар - напиток из сухофруктов, трав, плодов, ягод; тремпель - вешалка для шифоньера; тормозок - бутерброды и прочие продукты, которые рабочий берёт с собой на завод или в шахту.> А мы даже "що" произносим не так!

- Это даже я услышал, - недобро сощурившись, подал голос Дотышев. - Вы "шчокаете", а правоверным укропитекам положено "шокать".

- Шчо?! - вскочил Григорий. До этой секунды казалось, что он задремал.

- Ничего, - осклабился Герман и тоже поднялся. - Сколько, говоришь? Пятьдесят? С рыла, говоришь? Это значит - он сделал паузу, словно мучительно подсчитывал, - всего сто пятьдесят Не злотых, нет? Именно долларов?

Он повернулся к Ростокину и вдруг сказал:

- Прав Соловьёв: не случайно слово "черкашенин"* <* Черкашенин - от "черкасы": этим словом называли казаков (преимущественно украинских) в российских документах до конца XVIII века> стало в Москве синонимом изменника. Московский ратный человек вошёл в Малороссию как в страну, кипящую изменой, где он не мог положиться ни на кого. Какое уважение мог чувствовать москаль к шатающимся, мятущимся черкасам? Как вредно всё это для характера малороссийского народа* <* Неточное цитирование труда С.М. Соловьёва "История России с древнейших времен", т. 11, гл. 3>

"Гера сошёл с ума, - подумал Дмитрий. - Он их нарочно дразнит. Провоцирует А может, зубы им заговаривает?"

- Що, москаль, зовсм перелякався? Обдристався з переляку?* <* Что, москаль, совсем перепугался? Обдристался с перепугу?> - Назар насмешливо смерил глазами фигуру Дотышева.

- Прости, дружище, но нет, - просто ответил Герман. - Когда это мы вас, хуторян замызганных, боялись? Я думаю о том, где взять такую прорву долларов. Сто пятьдесят... Ну что ж, делать нечего. Вот тебе первый полтос...

Удар был коротким, резким, быстрым. Главное - эффективным. Не ожидавший такой прыти Назар зашатался, но не упал. А после второго удара (Дотышев изо всех сил пнул его ногой в пах) чернявый согнулся от боли, выпучил глаза и тяжело задышал. Григорий замахнулся для удара - и отпрянул от неожиданности: Герман выплеснул ему в лицо оставшуюся кока-колу и, не мешкая, двинул толстяку тем же стаканом прямо в нос. "Панове! Панове!" - донеслось с соседнего столика; разгулявшихся гостей варшавяне призывали к порядку. По лицу толстяка потекла кровь. Оглушённый Гриша приложил пятерню к носу, потом отвёл руку и стал с недоумением рассматривать пятна крови на своих пальцах. От сильного удара, который пришёлся ему в печень, он отшатнулся, но снова не упал. Пачкая кровью рубаху, полез зачем-то за пазуху. Понимая, что Назар вот-вот придёт в себя и навалится на Германа, вскочил и Дмитрий. Он схватил чернявого за волосы и с силой ударил его лицом о своё колено. "Полицья!" - закричали в пиццерии. Резкие движения и волнение вызвали у слишком уж интеллигентного и совсем не спортивного Ростокина сильную одышку. Он понимал, что надолго его в этой драке не хватит. Герман с глухим урчанием, словно кот на мышь, бросился на жирного хохла, свалил его на пол и, прижав мясистые лапы Григория к полу, стал бодать его головой, стараясь попасть толстому в лоб и в разбитый нос. Пиццерия загудела; кто-то кричал, кто-то визжал.

И тут словно вихрь пронёсся по залу. Из служебного помещения пиццерии выскочили два парня и стали что есть сил валтузить Назара и Гришу - руками, ногами Вдруг стало ясно, что перевес на стороне гостей из России. Дмитрий очень боялся, что на подмогу к западенцам по-волчьи выскочит из засады кто-нибудь третий, но этого не произошло. Уже ничего не понимая, Григорий вяло отмахивался, как медведь от пчёл, а Назар только закрывал лицо руками. Но кто, кто же пришёл на помощь русским?

- Славка! - ахнула Таня.

Да, это был он, Веслав, их новый приятель, с которым они познакомились в парке Лазенки. На парне были чёрные джинсы, белая футболка и совсем не подходящая к случаю оранжевая юбка (а может, это следовало бы назвать фартуком?), на голове - такая же оранжевая бандана, делавшая Веслава чуточку похожим на флибустьера. Так же был одет и второй парень. Славка тяжело дышал и негромко вскрикивал, отчаянно молотил кулаками, стараясь угодить Назару в челюсть. Но было видно, что Назар уже сдался: он отступал и только прикрывался ладонью, пытаясь ослабить удары поляка. Под Германом грузно ворочался Григорий; товарищ Веслава помогал Дотышеву удерживать соперника на полу. "Дощч!* <польск. Довольно!>" - закричал кто-то.

Дмитрий с силой оторвал Германа от Гриши и поставил друга на ноги. К Веславу подошёл его товарищ и просто тронул его за плечо; они оба отступили от своего противника. То же самое сделал и Герман. Григорий медленно поднялся, исподлобья посмотрел на Дотышева, потом чуть заметно кивнул Назару, указал глазами на дверь. Понимая, что вот-вот придёт полиция, они бросились к выходу.

- Наверно, и нам надо делать ноги, - пробормотал Герман. - У нас нет времени на разговоры с польской полицией.

- Ничего, я скажу, что они начали первыми, - успокоил его Веслав.

- Интересно, можно ли начать вторым? - это в Дотышеве немедленно проснулся редактор.

- Пан ма рацье.* <* польск. Вы правы.> Это нонсенс, - легко согласился Веслав и усмехнулся. - Но иногда - можно. Сначала он начал своё гувно, а потом я начал своё

- Гм Ты молодец, хорошо разговариваешь по-русски. Именно так и говорят у нас: "Он начал первым".

- Откуда ты взялся тут? - спросил Ростокин.

- А он всегда появляется в ту минуту, когда нас собираются побить, - пошутил Герман.

- Нет, всё просто: у меня студенческая практика... я уже говорил, - пояснил Веслав. - Сегодня работаю в пиццерии.

- Но вчера мы видели тебя в парке, ты продавал мороженое.

- Та тема уже закончена. Сегодня пицца.

Как это ни странно, полиция всё не появлялась. Возможно, никто и не успел её вызвать, а теперь уже это не имело бы смысла.

- Я увидел тебя из кухни, - сказал Веслав Тане. - Но сразу не решился подойти, не хотелось мешать.

- Славка, ты бы мне не помешал, - она смотрела на Веслава как на героя. - Они тут советские песенки пели и стихи читали. А мне это, сам понимаешь, по барабану.

- Быстро же ты, Татьяна, отреклась от отца, - усмехнулся Ростокин.

- Очень тихо, я не понял, - развёл руками Веслав.

- Не говори ерунду, папа, - немножко рассердилась дочь. - Просто мне нечего вспомнить, когда вспоминаете вы... Остаётся только слушать вас.

- И это правильно, о прекрасная отроковица, - Герман усиленно, как старорежимный дьякон, округлил все буквы "о" в словах. - Ты обязана всегда и всюду слушать нас, ибо...

Но он не нашёл продолжения этому своему дурашливому "ибо" и только рассмеялся. К Герману уже вернулось доброе расположение духа.

- Шутки шутками, а нам нужно как-то выбраться отсюда, - озабоченно заметил Ростокин. - А что если нас ждут у выхода из пиццерии?

- Мы со Сташеком вас проводим, - спокойно ответил Веслав, кивнув головой на своего мускулистого товарища. - Не посмеют. Испугаются.

Он говорил короткими русскими фразами, но абсолютно правильно и понятно. При этом, кому бы ни были адресованы его слова, Веслав не отрываясь смотрел на Татьяну, и та это, конечно, видела.

Подозвали официанта, расплатились. Первым направился к выходу молчаливый Сташек, за ним - Ростокин с дочкой, Герман, Веслав. Когда вышли на улицу, Дотышев сделал несколько шагов и вдруг оглянулся, как будто хотел убедиться в том, что их никто не преследует. "Нервы разгулялись", - подумал Дотышев. В полумраке улицы контуры пиццерии сливались с очертаниями соседнего здания, и Герману, начитанному фантазёру, эрудиту, даже почудилось на секунду, что они не в Варшаве, а где-то в средневековой Кастилии или, допустим, в Окситании или что это надвинулось на них, нависло над их головами тяжёлое здание замка Святого Ангела на берегу Тибра в Риме...

34

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

В Риме, над рекой Тибр, на вершине Авентинского холма стоит базилика Санта-Сабина - церковь, построенная в V веке, когда Святым престолом правил папа Целестин I. Возле этой церкви святой Сабины в конце концов и обосновались Доминик и братья-проповедники, покинув монастырь Святого Сикста. Под алтарём базилики покоятся мощи святой Сабины, вдовы римского сенатора, принявшей мучительную смерть с именем Христа на устах, и это случилось ещё во время правления императора Адриана. С базиликой Санта-Сабина соседствовали владения семьи Савелли; здесь буллой Гонория III был утверждён орден братьев-проповедников.

Сюда, в Рим, приехал епископ из Кракова Иво Одровонж со своими спутниками - с молодыми поляками Яцеком (Гиацинтом) и Чеславом, а ещё с Германом Тевтонским (которого в Польше знали просто как Герман Немец) и Генрихом Моравским* <* О Генрихе Моравском упоминает доминиканский священник Анри Лакордер в своей книге "Жизнь святого Доминика" (1840, издано по-русски в Москве в 1915 и 1999 гг.), а, например, в "De vita s. Hyacinthi" Генрих не упоминается. - Примеч. Г.Д.>. Епископ хотел встретиться с папой римским, чтобы обсудить положение дел возглавляемого им краковского храма. Яцек был племянником епископа и носил ту же фамилию - Одровонж, да и Чеслав состоял с ними в родстве. Эти двое изучали теологию в университетах Болоньи и Парижа (Чеслав - ещё и в Праге, завершив обучение двойным докторатом по богословию и каноническому праву). Яцек был каноником в краковской церкви, а Чеслав - приходским священником в Сандомире.

В юности епископ Иво Одровонж дружил с кардиналом Уголино ди Конти, они учились в Парижском университете. В Риме кардинал познакомил епископа с Домиником, когда они пришли в церковь Святого Сикста. Именно в этот день блаженный отец воскресил юного Наполеона! Потрясённый епископ обратился к Доминику с просьбой отпустить некоторых проповедников в Польшу, чтобы орден появился и там. "Что же они будут делать в Польше? - возразил Доминик. - Ведь никто из них не владеет польским языком". И тогда было принято решение, что вступят в орден братьев-проповедников молодые люди из свиты епископа Иво Одровонжа, "ежели они угодны Господу и хотели бы стать нашими братьями" (добавил Доминик).

Они были приняты в орден в монастыре святой Сабины - последние, кто получил хабит из рук самого Доминика. В Риме оставались недолго - ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы изучить устав ордена (около года). Домой возвращались уже пешком, держа в руках лишь самое необходимое, как учил их отец-основатель Сначала остановились в Болонье. Там, в монастыре Святого Николая, было гораздо больше доминиканцев, нежели в Риме. Атмосфера в обители была такой возвышенной, проникнутой духом братского единства и Святой Веры, что год, который новые доминиканцы провели в Болонье, они считали потом счастливейшим в своей жизни. В 1222 году они вернулись в Краков.* <* Польский историк Ян Длугош (1415-1480) считает, что они вернулись в Краков в 1221 году в День Всех Святых, а значит 1 ноября. - Примеч. Г.Д.> Первые пять месяцев жили на Вавеле. Потом Иво Одровонж отдал Яцеку и Чеславу деревянный приходской костёл Святой Троицы, построенный на месте старой романской церкви. Молодые доминиканцы занимались в Кракове проповедью и пастырством. Через три года поступило приглашение из Праги. Туда поехали Чеслав и несколько братьев. Так появился доминиканский монастырь в чешской столице.

А потом Чеслав отправился во Вроцлав, и там его встретил епископ Лаврентий. В 1226 году он доверил доминиканцу церковь Святого Войцеха. Чеслав прослужил в ней до конца своей жизни.

Яцек был достойнейшим учеником своего учителя. Уже при жизни верующие преклонялись перед ним и рассказывали о нём легенды. Однажды, говорят, по пути из Сандомира в Плоцк Яцек и другие монахи подошли к Висле, но на берегу не оказалось ни одной лодки. Как быть, чего ждать? Нужно ведь перебраться на другой берег, а река в том месте бурная, неспокойная Рассказывают, будто Яцек, помолившись Богу, пошёл по воде, как по суше, и братьев за собой позвал - Бенедикта, Флориана и Година. Но те ему поначалу не поверили. И тогда Яцек бросил на воду свой плащ со словами "Пусть это будет мостом Христа для вас, братья мои дорогие". Вскоре все очутились на противоположном берегу.

А однажды сильный град побил посевы зерна в окрестностях Кракова. Крестьяне обратились за помощью к отцу Яцеку, тот вознёс Богу свои молитвы, и на следующее утро пшеница колосилась на полях, как и прежде.

Слагались легенды и о Чеславе, который, как уже сказано, в конце концов обосновался во Вроцлаве. В 1241 году город был захвачен монголами, защитники Вроцлава укрылись в цитадели и решили не сдаваться, сражаться до конца. Силу духа этих людей укреплял отец Чеслав. Он молился о спасении города, часто поднимался на стену и призывал своих товарищей не терять мужества и верить в лучшее. В это время над головой Чеслава видели огненный шар, и это, говорят, окончательно напугало монголов. Когда захватчики отступили, защитники вышли из крепости и увидели, что городу нанесён огромный ущерб. Но монголы больше никогда не вернулись

К этому времени Яцек уже несколько лет жил в Киеве, где основал доминиканский монастырь. В 1241 году пришли монголы и туда. Яцек как раз служил мессу, когда один из монахов вбежал в храм и крикнул, что нужно немедленно уходить. "Может, нам ещё удастся вырваться из рук неверных, благословенный отче! Они уже вламываются в ворота монастыря!" Яцек взял ларец со Святыми Дарами и поспешил к выходу. И тут он услыхал за спиной тихий голос: "Не оставляй меня одну на поругание неверным". Казалось, заговорила статуэтка Девы Марии "Как же я возьму тебя, о Пресвятая Дева? - горько покачал головой отец Гиацинт. - Не поднять мне такой тяжести". "А ты всё же возьми, - последовал ответ, - и увидишь, что это не так уж тяжело". Гиацинт вернулся, взял алебастровую фигуру Богоматери, ставшую необычайно лёгкой, и вынес из святилища. Так и прошёл он через толпу захватчиков, неся в одной руке Святые Дары, а в другой - изваяние Девы Марии, и монголы не заметили ни его, ни других доминиканцев.

После многолетних трудов на благо своей паствы и во имя спасения их душ (уже появились доминиканские монастыри в Плоцке, Торуне, Эльблонге, Гданьске, Галиче) стал отец Гиацинт со слезами на глазах молить Бога о смерти. Он хотел умереть и быть рядом с Христом. Накануне Дня Вознесения Пресвятой Девы Марии почувствовал он сильную слабость. Кликнул самых старших братьев ордена и сказал: "Сыновья мои дорогие, Господь призывает меня. Завтра я покину этот мир. И я хочу оставить вам то, что услышал из уст отца нашего - святого Доминика: живите в смирении, любите друг друга, соблюдайте апостольскую чистоту и бедность" На следующее утро 15 августа 1257 года, пребывая на смертном одре в окружении плачущих собратьев своих, поднял Яцек Одровонж руку и начал читать тридцатый псалом: "На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек"* <* Пс 30, 2> А когда произнёс слова "В Твою руку предаю дух мой"* <* Пс 30, 6> - отдал Богу душу.

Похоронили Яцека Одровонжа в краковском доминиканском костёле. В XVIII веке алебастровый саркофаг с останками святого разместили в самом центре капеллы. Кажется, навеки вечные тишина объяла место успокоения первого польского доминиканца Но иногда кто-нибудь нет-нет да и заметит над саркофагом необычный свет, будто там факел горит. И это, положим, можно хоть как-то объяснить: герб доминиканского ордена изображает собаку, которая несёт в пасти горящий факел - символ защиты церкви от ереси, и будто бы от факела этого исходит свет истины Но иногда слышат, что здесь, в костёле, кто-то рычит и стонет. Существует поверье, что святость Яцека Одровонжа способна очистить от скверны людей, одержимых дьяволом. Поговаривают, что изгнанные демоны собираются иногда у этого саркофага - лютуют, стонут, воют, хохочут

35

(Тайная рукопись Германа Дотышева)

Упрям, как осёл, Амедео, студент из Болоньи. Ему что ни говори - всё равно сделает по-своему. В университете, допустим, праздник, друзья соберутся в таверне, чтобы повеселиться, и Амедео, конечно, позовут, а он нарочно запрётся в библиотеке и сидит до глубокой ночи, штудирует греческую грамматику. А перед сложным экзаменом, когда каждый час, проведённый с книгой, на вес золота, Амедео лишь презрительно усмехается: он, дескать, давно уже готов к испытанию, напрасно время не терял. И, бравируя уверенностью в своих силах и знаниях, не прикоснётся к книге до утра - будет бродить по улицам, заигрывать с девушками или же в траттории пиво пить. Он, кажется, и в университет назло отцу приехал. Ему, сыну небогатого землевладельца из Кремоны, отводилась скромная роль наследника и хозяина того, что нажито отцом и дедом, но Амедео однажды вдруг заявил, что не собирается замыкаться в четырёх стенах своего дома. "Хочу, говорит, изучать римское право и греческий язык. В Болонью поеду, там сегодня обитает мудрость" И настоял на своём. И успешно выдержал вступительные испытания (да и денежки отца помогли), а потом прослыл в университете студентом не из последних.

Вот и теперь только лишь из упрямства отправился он в кузницу за городом, да ещё на ночь глядя: никакого спешного дела у него там в тот вечер не было, а с Маттео, кузнецом, он и вовсе был в ссоре. Кто-то сказал Амедео, что собирается гроза, но тот или не поверил, или храбрость свою показать вознамерился - в общем, пошёл через поле широкое по знакомой тропке, а поле - до самого горизонта, а небо всё темнее и темнее, и гроза всё ближе Когда с небес полило, Амедео лишь гордо вскинул голову и даже шагу не прибавил. Но началась такая гроза, какой он в жизни не видывал. И не выдержал Амедео, в ужасе побежал по полю куда глаза глядят; и возвращаться уже было поздно, и кто знает, сколько ещё пути впереди. Хорошо, что все дороги приводят к людям. Свернул Амедео в сторону, увидал свет в окнах, подошёл к первому попавшемуся на пути дому, постучался, попросил пристанища. А там сказали: "Здесь живёт Справедливость. Ты не можешь войти сюда, ибо ты никогда не бываешь справедливым". Постучал Амедео в другую дверь и услышал оттуда: "Здесь живёт Истина, а ты не любишь истины, ты слишком горд и упрям". В третьем доме ему сказали: "Здесь обитает Мир, здесь принимают лишь людей миролюбивых и кротких" Осталась последняя дверь, туда и постучал Амедео, машинально защищаясь ладонью от каждой вспышки молнии. Ему открыли дверь. "Я - Милосердие, - услышал он. - Послушай, если хочешь спастись от грозы, ступай в монастырь Святого Николая на виноградниках. Это недалеко, нужно только поле перейти. Там, у городских стен, с недавних пор поселились братья-проповедники. Там тебя ждёт вертеп покаяния, ясли воздержания, Мария, Которая просветит тебя, Иосиф, который поможет тебе, и Христос, Который тебя спасёт".*

<* Примерно так рассказал об этом Жерар из Фраше в своей книге "Жития братьев ордена проповедников" ("Vitae Fratrum Ordinis Praedicatorum") в 1260-1262 гг., творчески переработав существовавшие уже тогда биографии святого Доминика, в частности "Книжицу об основании ордена проповедников" ("Libellus de initiis ordinis praedicatorum", 1231-1234) Иордана Саксонского. - Примеч. Г.Д.>

Обливаясь холодным потом, Амедео проснулся. Слава богу, это был только сон, но какое это имело значение? Амедео понял о себе всё. Почти всё. Горько стало ему - горько и стыдно. У него как будто глаза открылись. А ведь верно: чего стоят знания, если душа пуста и сердце холодно, если нет в тебе искры Божьей и веры праведной? Только в Церкви, сделавшись рабом, можно вернуть себе истинную свободу и силу; пригвождённый к кресту обретает царское достоинство На следующий день Амедео был уже у ворот обители, где с весны 1219 года при ходатайстве кардинала Уголино поселились Доминик и братья, число которых становилось всё больше и больше. Но следует заметить, что и раньше здесь, на этом клочке земли, работники виноградника замечали свет и сияние и слышали пение ангелов

Братья боготворили своего великого наставника и ловили каждое его слово, а многие из них уже даже не удивлялись, когда становились свидетелями чудес, которые, казалось, всегда были рядом с Домиником. Однажды злая собака разорвала подрясник брата Альберта; Доминик приложил разорванные куски ткани друг к другу, смазал их глиной, и подрясник снова был цел, - но удивился этому, кажется, один только брат Альберт... Монахи старались подражать Доминику, который, например, спал, не раздеваясь, на соломе, воздерживался от мяса и хранил молчание с вечера до утра. Даже во время болезни он ел только коренья, овощи и фрукты, а от изысканной пищи отказывался. Перед тем как войти в чужой дом, он утолял жажду у ближайшего колодца, чтобы потом быть воздержанным в питье, как и подобает монаху его ордена. В последние годы он много ходил пешком - в Рим, в Испанию - с посохом в руке и мешком за плечами и вдохновенно проповедовал каждому, кого встречал на своём пути, нёс слово Божье людям. Когда он выходил из города или деревни, непременно снимал обувь и оставался босым, а перед тем как войти в обитаемое место, снова обувался. Доминик никогда не входил в дом, не помолившись сначала в церкви поблизости. Проповедуя, он часто плакал и, кажется, знал он и видел гораздо больше, чем другие люди. Это был печальный человек, погружённый в глубокие раздумья о людских грехах и немощах.

Всегда у него под рукой было Евангелие от Матфея или послания апостола Павла. После обеда Доминик уединялся и читал, и, если бы кто-нибудь в это время увидал его, наверняка удивился бы, потому что Доминик словно разговаривал с кем-то невидимым: улыбался, жестикулировал, спорил, бил себя в грудь, а временами даже целовал книгу и плакал, закрыв лицо ладонями или скапулярием. "Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны"* <*2 Тим 3:1-4> От чтения он переходил к молитве, а потом замолкал, глядя куда-то вдаль и надолго замирая неподвижно. А ночью он уходил в церковь и, обливаясь слезами, молился, вздыхал и громко стонал, и братья-проповедники порой слышали эти стоны. Иногда же стенания переходили в вопли, и это тоже слышали монахи, немеющие в благоговении, страхе и восторге. Некоторым из них так хотелось увидеть это своими глазами, что пробирались в церковь, прятались там и тайком наблюдали, как молится основатель ордена.

Свои моления он начинал низким поклоном, смиренно опустив голову перед алтарём, как будто сам Христос стоял перед Домиником. Храм казался святому отцу живым существом. Часто Доминик опускался на землю и лежал ничком, повторяя слова Давида: "Вот, я согрешил, я поступил беззаконно"** <**2 Цар 24:17> Затем, поднявшись на ноги, бичевал себя железной цепью и произносил при этом: "Десница Твоя поддерживает меня***, и милость Твоя возвеличивает меня"****.

<*** Должен признаться, что я привёл здесь синодальный перевод цитаты из 17-го псалма. Обычно же нахожу в разных источниках, цитирующих трактат "Девять Путей Молитвы" (неизвестный автор, 1280), утверждение, что Доминик произносил в таких случаях немного другое: "Дисциплина Твоя направила меня к цели", - якобы подразумевая под словом "дисциплина" именно орудие для самобичевания. - Примеч. Г.Д.>

<**** Пс 17:36>

Иногда он, стоя перед алтарём и не отрывая глаз от распятия, снова и снова преклонял колени - десятки раз подряд*.

<*Неизвестный автор трактата "Девять Путей Молитвы" здесь не удержался от красивого сравнения: "Подобно апостолу Иакову, прокажённому из Евангелия, взывавшему, упав на колени: Господи! если хочешь, можешь меня очистить" (Лк 5:12). Очевидно, имеется в виду Брат Господень Иаков (Младший): "Его находили стоящим на коленях и молящимся о прощении всего народа; колени его стали мозолистыми, словно у верблюда, потому что он всегда молился на коленях и просил прощения народу" (Евсевий Памфил "Церковная история", 323-325 гг.). - Примеч. Г.Д.>

А иногда он молился неподвижно, стоя на коленях несколько часов.

А ещё видели, как Доминик раскрывал перед собой ладони, словно книгу, и так стоял, как будто читал в присутствии Господа. А потом складывал ладони - закрывал книгу - и подносил их к лицу, согнувшись в поклоне. Молился он и так: раскидывал руки, словно был распят на кресте, и, насколько мог, выпрямлял напряжённое тело. И иногда, вытянувшись всем телом, тянулся руками вверх, слегка разъединив ладони, будто ожидал получить что-то с неба: "Воздвигните руки ваши к святилищу, и благословите Господа"** <** Пс 133:2>. И в эти мгновенья братья слышали просьбу Доминика, обращённую к Господу: "Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему"*** <*** Пс 27:2 >.

Уже было сказано о том, что после трапезы, уединившись в своей келье, он садился читать или молиться. Раскрыв книгу, сначала он осенял себе крестным знамением, а потом уже приступал к чтению. Вот тогда-то он мог поцеловать Евангелие или залиться слезами над ним, взволнованный оттого, что лицезрел слова, произнесённые самим Христом. А если Доминик был в пути, то мог помолиться на ходу, нарочно отставая от своих спутников и часто-часто крестясь.

Он советовал братьям соблюдать три заповеди: всегда беседовать о Боге, никогда не брать денег и ни от кого не принимать дары. Сам Доминик в любое время года носил одно и то же одеяние из грубой ткани и хотел, чтобы братья-проповедники одевались так же. Он возражал даже против шёлка и пурпура у алтаря. Ни одну добродетель он не ценил так, как нищету. Однажды в присутствии епископа Доминик разорвал дарственную на очень дорогой земельный участок, который пожаловал ордену гражданин Болоньи Одерик Галликани. А когда, например, Рудольф де Фаенца, келарь монастыря, увеличил порцию пищи для монахов, Доминик шепнул ему на ухо: "Ты этим убиваешь братьев своих. Зачем?" Он был уверен в том, что только добровольная нищета священников победит ересь, разрушающую основы церкви и мироустройства. На праздник Пятидесятницы 1220 года он созвал в монастыре Святого Николая общее собрание и предложил братьям отказаться от всего имущества, принадлежавшего ордену, жить только подаянием. Более того, он хотел добиться того, чтобы всем домашним хозяйством управляли простые послушники; тогда монахи могли бы полностью отдаваться проповеди, молитве и книгам. Но капитул воспротивился этому, сославшись на то, что в таком случае монахи попали бы под власть светских лиц и это ограничило бы их самостоятельность.

"Уже не первый год я возглавляю орден, - сказал затем отец Доминик. - И сегодня пришло время сместить меня, освободить от этой нелёгкой ноши, ибо я стар, бесполезен я мало ревностен". Он ещё не забыл о том, как собирался к куманам, чтобы проповедовать неверным слово Божье и там, возможно, завершить свой земной путь, стяжав венец мученика. Однако высокое собрание и слушать не хотело обо всём этом. Его снова избрали главой ордена проповедников, и единственное, чего он смог добиться, - это назначения должностных лиц, которые во время заседаний капитула имели право проверять дела ордена и, если это необходимо, низлагать его генерального магистра за нарушение каких-либо правил.

Как всё переменилось - вдруг, решительно, быстро Или нет? Или это продолжается уже давно, а он, Доминик, только теперь увидел это? Вот уже ни одно его предложение не принимается Доминик понял, что более он не хозяин детищу своему - ордену проповедников. Дерзновенные мечтатели начинают великие дела в одиночку и долго пробираются к успеху через тернии, а когда миру будет явлен великолепный результат многолетних трудов и сомнений, - вот тогда и придут новые пастыри. Они лучше других знают, как должно быть и как надлежит организовать то, что давно уже создано и организовано без них. Они пробираются под чужие своды, как плесень в старую деревянную храмину, устраиваются поудобнее, сперва с деланной скромностью, а потом всё увереннее и настойчивее; напускают строгости и всем своим видом показывают, что они-то как раз здесь на своём месте, а что делали те, кто был тут до них, - одному Господу известно И вздыхают, и даже жалеют тех, кого приходится им оттеснять острыми локтями в сторону, - жалеют потому, что, по их мнению, раньше здесь, под этой крышей, всё какие-то игры были детские, пустые разговоры, теперь же всему этому нужна сильная рука и сильная воля, теперь уже не до шуток, а стало быть, следует придать крепости тому, что прежде было зыбким и ненадёжным, и отстранить от кормила тех людей, какие раньше были у власти, и самим взять в руки эту власть. Коротка жизнь человеческая не вечен Доминик, уже близок тот час, когда в безграничном смирении припадёт он к стопам Господа. Что будет с орденом? Какой дорогой поведут орден те люди, что останутся тут властвовать? Чему служить будут они, какие чтить заветы? И ведь не оставят имя Доминика в покое и после смерти его - свои деяния будут совершать с его именем на устах, да и орден братьев-проповедников, чего доброго, переименуют в "доминиканский"

Летом 1220 года много ходил Доминик с проповедями по Ломбардии - от города к городу, от поселения к поселению, а в Милане почуял неладное, занемог. Приступы озноба и жар сменялись холодным потом и слабостью, вялостью в членах и апатией. Хотелось говорить о Боге и убеждать, убеждать но где взять силы на это, когда веки тяжелы, руки не держат ни книгу, ни крест, пальцы дрожат, голос слаб и донимает одышка, а сердце колотится в груди, как испуганный щегол в клетке, и этот стук повторяется в висках отчаянной пульсацией и болью? С трудом вернулся Доминик в Болонью (был день Успения Матери Божьей) и лёг на своё ложе, на жёсткие доски, веря в то, что силы вот-вот вернутся к нему и тогда снова можно будет идти к людям со справедливым словом Господним. Но болезнь не отступала. Да может оно и к лучшему? Полежать, подумать, вспомнить пройденное Если не было озноба и жара, он просил, чтобы братья ему читали из Библии, или сам говорил им о Христе или тихо молился, глядя куда-то вдаль покрасневшими глазами и часто моргая, чтобы смахнуть внезапно нахлынувшие слёзы. Потом всё-таки нашёл в себе силы, поднялся - понимал, что дела земные ещё не окончены и что люди, которые приходят к вратам монастыря Святого Николая, жаждут услышать слово отца Доминика.

Ах, ещё немного бы времени Неужели же не найти излечения от этой изматывающей лихорадки? Ведь не в пещерах же люди живут, тринадцатый век на дворе, найден ремедиум и от жара, и от застоя крови, и от затвердения селезёнки. Что там сказано у Валафрида*? <* Walahfridi Strabonis. "De cultura hortorum" ("Hortolus") - Валафрид Страбон "О культуре садов" ("Садик"), поэма, написанная на латинском языке в 827 г. - Примеч. Г.Д > Горькая артемизия гонит лихорадку и жажды пожар унимает. Поможет и при головной боли, если отварить листья и выпить и отваром темя облить, а сверху на голову приложить ту же зелень и завязать Или Artemisia abrotanum - Божье дерево на то оно и Божье Это тоже артемизия, или же полынь, и тоже при лихорадке хороша, да и боль в суставах успокаивает. А кашель хорошо унимается корнем редьки, если его съесть; или можно съесть её семя растёртое Сок мяты вернёт звучность голосу, уберёт охриплость. Или вот ещё желудок раздутый Смешать семя укропа с молоком козы, которая уже окотилась, - и будет легче. Греки укроп маратроном называют. Его аромат, говорят, помогает глазам, когда они хуже видеть стали. И если кашель с удушьем - корень маратрона измельчить, смешать с вином Уже несколько раз приходил брат Рудольф: довелось ему где-то прочитать старую рукопись о свойствах трав, и теперь он посоветовал сок подорожника от лихорадки. А ещё, сказал, хорошо бы сок руты и укропа с петушиной желчью смешать - прекрасно снимает жар. А от головной боли незаменимы рута с розовым маслом и уксусом

Очень хотел Доминик попрощаться с Римом. С Вечным городом была связана вся его жизнь. Туда он пришёл вместе с епископом Диего де Асеведо, когда был молодым. Там же, в Риме, орден братьев-проповедников получил благословение понтифика. Там же были основаны монастыри Святого Сикста и Святой Сабины. Хотелось поклониться алтарю святых апостолов Петра и Павла, которые когда-то поддержали Доминика в трудное время, в час тревог и сомнений, укрепили его уверенность в том, что путь он избрал правильный и светлый. И вот теперь, в апреле 1221 года, получил отец Доминик добрый знак свыше: в Риме он встретился со старым другом, с Фульком, епископом Тулузским. Их беседы в эти дни были обстоятельными и долгими, ибо хотелось многое вспомнить: основание монастыря в Пруйе и монастыря Святого Романа в Тулузе, взаимную поддержку в давние дни, общих единомышленников, ожесточённую борьбу с еретиками в Лангедоке Впрочем, нет, это-то, последнее, вспоминать было неприятно - казни, смерть, кровь, и как узнать, можно ли было обойтись без этого?.. Да и далеко ещё до победы, ещё гуляет ересь по земле Лангедока, и непонятно, когда придёт этому конец... Много лет назад ордену проповедников была дарована часть десятин всех приходских земель Тулузской епархии, и теперь они вдвоём, Фульк и Доминик, подписали акт, в котором Доминик от своего лица, от лица братьев ордена и своих преемников, на вечные времена отказывался от этого дара в пользу епископа и его преемников, а Фульк, в свою очередь, даровал "возлюбленному Доминику, учителю проповедников", и братьям его ордена "церковь Богоматери в Фанжо вместе со всеми десятинами и всеми правами, которыми она пользуется" - даровал "во отпущение грехов и для защиты католической веры". А через несколько дней Доминик отправился в обратный путь.

30 мая он вошёл в монастырь Святого Николая в Болонье и увидел, что там трудятся рабочие: расширяют монастырское здание, чтобы увеличить кельи. Он подошёл к келарю и другим братьям и спросил: "Зачем вы так рвётесь из своей бедности, зачем вы строите себе дворцы?" И приказал остановить работу. И его приказ был выполнен. Работы в монастыре возобновились только после смерти Доминика Да, потом рабочие всё равно вернулись в монастырь Святого Николая! Что поделаешь, Доминик уже не был хозяином детищу своему

На Пятидесятницу назначили второе собрание ордена в Болонье. Решено было разделить орден на восемь провинций, для которых были назначены провинциалы. Заговорили о том, что в Англии и Венгрии ещё нет братьев-проповедников, тогда как в шести остальных провинциях было уже около шестидесяти монастырей. В Венгрию отправился Павел Венгерский, профессор канонического права в Болонском университете. С ним пошли ещё четверо братьев. Позже они добрались и до куманов, к которым так рвался когда-то отец Доминик Английскую же миссию возглавил Герберт де Фрассине. Он и его двенадцать спутников явились к епископу Кентерберийскому, и тот позволил им в своём присутствии произнести проповедь в церкви. Этого оказалось довольно (сказались великие уроки настоятеля ордена): братья получили дозволение воздвигнуть в Оксфорде часовню в честь Пресвятой Девы и открыть школу Святого Эдуарда (по имени прихода, где они находились). Епископ Кентерберийский покровительствовал им всю жизнь.

А Доминик получил, наконец, известие о скорой своей кончине.

Однажды во время молитвы перед ним появился очень красивый юноша, который сказал: "Приди, мой возлюбленный, войди в радость мою!" И сообщил точный день смерти. Вскоре Доминик сказал своим единомышленникам: "Сегодня я здоров, но прежде чем наступит Успение Богоматери, я буду взят из этой смертной жизни". Было очень жарко, но он всё же нашёл в себе силы и добрался до Венеции, чтобы попрощаться с кардиналом Уголино и поручить тому дела своего ордена. Потом вернулся в Болонью и пригласил к себе настоятеля монастыря и келаря. Разговор был долог, и в полночь брат Рудольф предложил Доминику идти отдыхать. Но тот отслужил с братьями до утра, а после богослужения пожаловался на сильную головную боль. Появились признаки кишечного расстройства и лихорадки. Доминик стойко переносил боль в животе, но всё же понял, что пришло время для исповеди. Для этого он позвал к себе двенадцать наиболее старых монахов, в присутствии которых исповедался за всю свою жизнь брату Вентуре, настоятелю монастыря. А потом сказал: "Милосердие Божие до сего дня сохранило моё тело в чистоте и девственности. Хранение этой добродетели делает служителя Божия угодным Христу. Будьте постоянны в святости, в хранении устава, возрастайте в добродетели". И вдруг признался в том, что всё-таки не смог "избежать несовершенств", потому что "находил больше удовольствия, разговаривая с молодыми женщинами, нежели со старыми"* <* Об этом написал блаженный Иордан Саксонский (ок. 1190-1237), второй генеральный магистр ордена, в своей книге "Жизнь святого Доминика". - Примеч. Г.Д.>. И засмущался вдруг, попросил брата Вентуру наклониться к нему поближе, тихо признался, что только что согрешил, очевидно, ибо должен был при братьях умолчать о своей девственности. Его лицо исказилось от приступа боли в животе, и он закрыл ладонями глаза.

Чтобы было больше воздуху, братья перенесли его на высокий холм за городом, в церковь Святой Марии на Горе. Но Доминик понимал, что умирает. Он сказал: "Дай Бог, чтобы я был похоронен под ногами братьев моих. Отнесите меня в виноградник. Хочу умереть там. Хочу, чтобы вы похоронили меня в нашей церкви, а не здесь". Братья снова принесли его в монастырь Святого Николая. Хотели сменить ему одежду, но у него не было другой. Они заплакали над ним, а он сказал: "Не надо, не плачьте. Я буду полезнее для вас там, куда я иду, нежели здесь". "Отец наш, вспомните о нас перед Господом", - попросил Вентура. "Приготовьтесь", - сказал Доминик братьям. И прислушался к своим ощущениям. Помолчал, а потом сказал: "Подождите ещё". И, наконец, произнёс: "Начинайте". Они начали торжественное напутствие души, а он повторял их слова, слабо шевеля губами. А когда дошёл черёд до слов "Явитесь, Святые Божии, спешите навстречу, Ангелы Господни, примите эту душу, вознесите её к престолу Всевышнего", Доминик на миг поднял руку к небу - и умер. Был полдень 6 августа

Когда в Болонью прибыл кардинал Уголино, чтобы совершить заупокойное богослужение, брат Рудольф снял с Доминика железную цепь, которую тот всегда носил на талии, и надел погребальное одеяние. После богослужения братья положили покойного в простой деревянный гроб, который опустили в могилу, вырытую в церкви. Закрыли яму тяжёлой плитой, замуровали её тщательно, и никакой надписи на камне не вырезали, и никакого памятника над ним не поставили. Теперь было всё так, как просил Доминик: его тело покоилось в могиле под ногами его братьев, и они всегда помнили, чей гроб закрыт этой плитой.

Через двенадцать лет потребовалось перенести останки святого Доминика в другую усыпальницу, потому что братьев в монастыре становилось всё больше, да и почитателей этой могилы было много, а старую церковь Святого Николая нужно было снести, чтобы построить новую. Братья обратились к папе Григорию IX (бывшему кардиналу Уголино ди Конти) за разрешением перенести могилу Доминика, и понтифик сурово упрекнул братьев в том, что они слишком затянули с этим решением. "Этот человек был во всём подобен апостолам, - сказал папа, - и я не сомневаюсь, что и на небе он удостоился апостольской славы".

По велению папы собрались в Болонье архиепископ Равеннский, епископы Брешский, Турнейский, Болонский и Моденский. Было много гостей - знатных людей из соседних городов. Иордан Саксонский возглавил общий капитул ордена. Братья-доминиканцы очень опасались того, что тело святого Доминика, которое долго находилось в невзрачной могиле, уже изъедено червями и издаёт зловоние. Некоторые даже хотели тайно открыть могилу и удостовериться в том, что не всё так ужасно, как это представлялось им. Это стало известно городским властям, и был отдан приказ охранять могилу днём и ночью.

В первый раз вскрыли её ночью, чтобы избежать чрезмерного скопления народа. Представители городской власти, знатные гости, архиепископ и епископы, генеральный магистр ордена и монахи собрались у могильной плиты при свете факелов. Брат Рудольф с помощниками начал отбивать цемент, который с трудом поддавался ударам молота. С большим усилием подняли верхний камень и вдруг Удивительное благоухание донеслось из приоткрытой могилы, и никто не узнал этот запах, потому что нет в природе такого запаха, и трудно было себе вообразить аромат ещё более приятный. А когда гроб извлекли из ямы, благоухание стало ещё сильнее. В гробу лежали только кости святого Доминика. Иордан Саксонский осторожно перенёс останки в новый гроб, изготовленный из лиственницы. Крышку закрыли тремя ключами, и гроб поставили в часовне возле мраморного памятника.

Утром церковь была переполнена людьми. Сюда пришли братья-проповедники, городские власти, представители духовенства, горожане. Снова открыли гроб, и опять прекрасный аромат распространился по церкви. Мерцали свечи в руках у людей; монахи пели трогательно и красиво. Когда закончилась церемония, гроб был помещён под мраморный памятник.

Но через неделю понадобилось обнажить останки Доминика опять: пришлось откликнуться на просьбы многих уважаемых людей округи, которые не смогли присутствовать при перенесении мощей святого. На этот раз Иордан Саксонский взял в руки благоухающий череп Доминика и позволил приложиться к нему губами многим братьям-проповедникам, которые плакали, целовали голову святого и никак не могли насытиться этим ароматом. Потом они говорили, что такой запах не может наскучить; он возбуждает в сердце благочестие и творит чудеса

(Здесь рукопись обрывается.)

36

Так долго они собирались купить себе что-нибудь тёплое и так легко сделали это наконец. И теперь даже непонятно: почему столько времени откладывали покупку? Сколько дней они уже в Варшаве? Три? Четыре? И все эти дни мёрзли. Глупо... Старик Кшижович даже деньги предлагал, пожалел гостей. А всего-то надо было - выйти на какую-нибудь торговую улицу Варшавы. На какую? Например, на Новый Свят или Маршалковскую. В районе Прага есть рынок, но там, как теперь выяснилось, иногда бьют русских...

А теперь вот досталось полякам. В Москве. Сначала Анджею Урядко, потом Мареку Решуте...

Когда утром шли по Маршалковской и рассматривали витрины и названия магазинов, Дмитрий вспомнил диалог из фильма Вайды "Человек из мрамора": "Как ужасно" - "Что ужасно?" - "Эта архитектура пятидесятых..." Они шли по улице, которая возникла в середине XVIII века, но выглядела современной. Это и понятно: Маршалковская была уничтожена во время восстания в 1944 году, а потом её восстанавливали, а вернее, строили заново в современном духе. Ростокин размышлял о том, что плоские стены зданий из стекла и бетона психологически давят на людей, которые идут по тротуару и, наверно, сами себе кажутся маленькими. Здесь шумно и неуютно. То же самое Дмитрий видел почти каждый день на Ленинском или Ленинградском проспектах в Москве, но не ругал их за неуют, привык к ним. А здесь, в двадцати минутах от Старого города, ему хотелось атмосферы Старого города. Туристы не любят широкие проспекты и бетонные небоскрёбы. Им подавай узкие улочки, романтические дворы-колодцы, загадочный свет окон в приземистых особняках, и хорошо бы, чтобы всему этому было лет пятьсот.

Название торгового центра даже не пытались запомнить; поднялись на второй этаж. Товар лежал стопками в квадратных клетках-ячейках высоких стеллажей. То, что приглянулось, выбирали и примеряли долго, но это всё из-за Таньки. В ней вдруг проснулась женская практичность. Это, мол, "очень уж маркое", тут "пещерный фасон", а это "тем более не модно" В итоге купили Дмитрию самое непрактичное и самое банальное: белоснежную ветровку с капюшоном, которая наверняка испачкается после первого же пыльного ветра. Но для Ростокина выбор невелик: с его размером XXXL не очень-то размахнёшься. Зато Таня раз шесть сбегала в примерочную к зеркалу - почему-то именно туда, хотя зеркал было много и в торговом зале. Подбирала цвет к лицу, к глазам, "надёжную молнию", глубину и разрез карманчиков, покрой капюшона (Ростокину казалось, что все капюшоны одинаковы) Таня развлекалась. Герман тихо злился в сторонке, но терпел. Он не стал подбирать себе свитер, сказал, что "завтра будет тепло". Обе ветровки стоили дёшево, но и так было понятно, что это далеко не haute couture* <* франц. высокая мода >. А может, после безумных московских цен любая польская шмотка казалась вполне доступной.

Расплатились банковской карточкой, вышли на улицу, закутались в свои обновки и быстро согрелись. Герман добродушно проворчал что-то насчёт того, что теперь, дескать, не нужно ему то и дело стаскивать с себя пиджак, который идёт Таньке, как корове седло.

Перед Саксонским садом свернули на Королевскую улицу, дошли до Краковского предместья, а там уже всё знакомо - памятник Мицкевичу, костёл Святой Анны, Замковая площадь, Святоянская улица в Старом городе. Кажется, Таня в первый раз присмотрелась к фасаду кафедрального собора Иоанна Крестителя (костёла Святого Яна, как его называют поляки). Стремительные линии фронтона, устремлённые к небу, напомнили о трубах органа.

У высоких дверей Ростокин остановился, посмотрел на своих спутников, выдержал паузу.

- Обычно туристы здесь не задерживаются, - сказал он, - и напрасно. Мне интересно: а вы тоже ничего не замечаете? На этих воротах вы найдёте много интересного.

- Ну, а что тут такого? - отмахнулась Таня. - Ну, Христос на кресте, сирены по периметру

- А что там наверху, сбоку от распятия? - стал интриговать Ростокин. - Это два герба: один принадлежит капитулу Варшавы, а другой - примасу Вышинскому (он здесь похоронен). А вот, смотрите: филёнка не деревянная, разумеется, а металлическая - это сцена усекновения главы Иоанна Предтечи. Видите, вон палач с топором? А слева - другой прямоугольник, крещение Христа в реке Иордан. Что ещё? - Дмитрий скользил взглядом по порталу. - Это, кажется, Пётр Скарга, проповедник Сигизмунда Третьего. Между прочим, сначала здесь была деревянная церквушка. А потом пошло-поехало: перестраивали, разрушали, восстанавливали

Вошли в костёл, сделали несколько шагов, обернулись назад, на хоры. Белизна стен удачно сочеталась с рисунком кирпичной кладки. Трубы органа создавали контуры белого орла с распростёртыми крыльями.

- Красиво тут, - кивнул головой Дотышев. - Умеют строить.

- Горько об этом говорить, - ответил Ростокин, - но этот костёл, которому почти семьсот лет, был разрушен во время восстания. Потом, после войны, всё это тщательно восстанавливалось.

Начали осмотр с левого ближнего угла зала.

- Глянь, пап, - хихикнула Танька, рассматривая крышку надгробья, - мужички как сладко прилегли, глазки закрыли

- Не "мужички", а братья Вольские. Они умерли в шестнадцатом веке. Сначала - епископ Миколай, а потом его брат, великий коронный маршал Станислав. Прошло много времени, только одна эта плита и сохранилась

- Похоже, ты неплохо подготовился к сегодняшнему докладу, - обратил внимание Дотышев. - Материал знаешь...

- Когда-то я написал статью о костёлах старой Варшавы. Тут есть о чём рассказать. Но давайте не будем здесь задерживаться. Мне уже совестно перед дочерью: всё говорим, говорим

- Ты рассказывай, мне интересно, - любезно позволила Таня.

В левом нефе Ростокин показал им мавзолей примаса Вышинского - торжественный, строгий, с чёрными колоннами у входа, с тёмными решётчатыми дверьми, распахнутыми внутрь, к саркофагу.

- Стефана Вышинского называют "примасом тысячелетия", "кардиналом эпохи коммунизма". Как видим, ему предоставили не нишу, не капличку (то есть часовенку) - целый мавзолей! Лет пятнадцать назад начался процесс его беатификации: кардинал будет зачислен в лик блаженных.

- То есть его будут считать святым? - уточнила Таня.

- Зачисляют в лик святых в результате процесса канонизации, а тут - беатификация. Не путай, пожалуйста.

- И долго будет длиться этот процесс?

- Это зависит от Ватикана и папы.

Прошли дальше, к каплице Иоанна Предтечи. Как ни странно, здесь всё выглядело проще, светлее: оранжевые стены, бородатый патрон храма с высоким, выше человеческого роста, крестом, барельефы с изображением патриархов и пророков Ветхого Завета по бокам от Крестителя.

- А зачем Иоанн тычет пальцем в кто это? овца? Овца с нимбом, что ли? - удивилась Таня.

Креститель показывал вверх, на большой круг над своей головой, и в самом центре этого круга был изображён белый ягнёнок.

- Это не овца, а Христос, - объяснил Герман. - Иоанн увидел подходившего к нему Иисуса и сказал: "Вот Агнец Божий, который берёт на Себя грех мира".

- Ну ва-аще, - поёжилась Таня.

В следующем помещении, сразу после часовни Крестителя, Татьяну заинтересовал большой округлый предмет, который нельзя было не заметить на фоне белых стен, и она спросила:

- Что это за "фаберже"?

Дотышев засмеялся, а Дмитрий вздохнул и сказал:

- Это купель. Вообще-то здесь следует крестить детей. Но вряд ли, конечно, крестят. Предмет считался бы уникальным, если бы не война. Во время Варшавского восстания эту чудесную купель семнадцатого века разбили немцы. А после войны её восстановили из обломков, которые были обнаружены среди руин храма. Восстановили и поставили сюда, в баптистерий (в крещальню).

Потом вошли в каплицу Христа, бичуемого у столба, - в самую старую из всех, какие есть в костёле. Выполненная из белоснежного мрамора фигура полуобнажённого Спасителя, привязанного к столбу, выразительно выделялась на фоне мрамора чёрного.

- Неизвестный скульптор времён королевской династии Ваза, - пояснил Ростокин.

Они прошли весь левый неф и приблизились к пресвитерию. И здесь Дмитрий буквально заставил своих друзей зайти в ещё одну каплицу, сказал, что это следует увидеть непременно и что он не простит себе, если не покажет этого друзьям.

Они остановились перед распятием - каким-то чересчур уж аккуратным, ладным крестом и фигурой Христа в терновом венце. На восковой коже Спасителя играли блики. Наготу Иисуса прикрывала лишь набедренная повязка янтарного цвета. По его телу, рукам, ногам, груди текли струйки крови. Кровь лилась и из зияющей раны в правом подреберье. Массивные гвозди вошли в ступни и ладони грубо, основательно, по самую шляпку. Мука была написана на лице Христа - рот приоткрыт, веки опущены Агнец Божий взял на Себя грех мира. Всё пространство вокруг креста было увешано медалями, орденами, бусами, кулонами - подношениями прихожан.

Ростокин сказал, что у этого распятия бурная многовековая история, о которой, наверно, напишут ещё не один раз, как написали уже Крашевский, Сенкевич, Годлевский Все польские короли, которые правили из Варшавы: Сигизмунд III, Владислав IV, Михаил Корибут, Ян Собеский, оба Августа - второй и третий, и Лещинский, и последний польский король - Станислав Август, - все молились перед этим крестом. О распятии слагались легенды, но никто не мог сказать точно, кто создал эту фигуру и где. Вроде бы во Вроцлаве (считают одни). Другие полагают, что Христа привезли из Нюрнберга: там во времена Реформации распятие собирались сжечь, но варшавский советник Ежи Барычка этот крест разобрал на части и привёз в столицу Польши. В 1944 году, несмотря на большую опасность, перенесли Христа в подземелье доминиканского костёла, который стоит чуть дальше. Там, в полумраке подвала, лежавший среди солдат Христос выглядел как живой, и, говорят, к нему склонился местный священник, чтобы предложить страдальцу помощь Только в 1948 году распятие торжественно вернули в собор Святого Иоанна Крестителя.

- Знаете, - сказал Дмитрий, - здесь вообще намоленное, святое место польской истории. Вы ведь теперь не удивитесь, если я скажу, что в этом соборе была принесена присяга Конституции третьего мая или что здесь венчались со своими жёнами короли Владислав Четвёртый (причём дважды) и Ян Казимир. Ян Третий Собеский женился здесь на своей ненаглядной Марысеньке, а Станислав Август Понятовский - на Эльжбете Грабовской (кажется, тайно). Он же, Понятовский, был в этом храме коронован, так же как и Станислав Лещинский. В тысяча восемьсот двадцать девятом году здесь объявили королём польским русского царя Николая Первого. Папа Иоанн Павел Второй побывал здесь раз пять

Они подошли к пресвитерию, чтобы получше рассмотреть витражные окна. Слева витраж со сценами мученичества Крестителя, а на центральном окне - картины детства Иисуса.

- Удивительно, - тихо сказала Таня, - если бы ты, папа, не показал - я бы ни за что не обратила на это внимания. Мне всегда казалось, что витраж - это бессмысленное нагромождение цветных пятен. Я не знала, что это красиво. Наверно, я никогда не видела их так близко.

Внимательно рассматривали места для каноников в пресвитерии - эффектные лавки с перильцами, деревянной резьбой и статуэтками, с ярко украшенными балкончиками над ними и династическими гербами. Барокковое творение искусных мастеров. Таня даже уже не спрашивала - знала ответ заранее: это тоже сгорело во время восстания и было восстановлено только после войны.

По чёрным мраморным ступеням спустились с пресвитерия и пошли по правому нефу. Дмитрий, не останавливаясь, комментировал то, что видел:

- Памятная доска Стефана Стажиньского, президента Варшавы в предвоенные годы. Он не подчинился приказу - отказался покинуть Варшаву, участвовал в обороне города и был схвачен гитлеровцами. Погиб в германском концлагере Мраморный памятник Станислава Малаховского. Это имя неразрывно связано с польской Конституцией третьего мая. Четырёхлетний сейм принял эту конституцию в тысяча семьсот девятоносто первом году, а Малаховский был маршалом сейма. Вон он - наверху, в тоге, в образе римского сенатора. В правой руке держит Конституцию, в левой - маршальский жезл.

- А что за люди стоят чуть ниже? - заинтересовался Дотышев.

- Плачущая дева слева - олицетворение отчизны. Видите, она скорбно опирается о щит с гербом. Справа - римский легионер вроде как бы. На самом деле это "народ, который борется за свою независимость". Все народы мира желают видеть себя потомками древних римлян или греков Легионер держит в руке древко с белым орлом - понятно, это герб Польши. Пойдёмте дальше.

Он показал им памятные доски пианиста Падеревского ("музыкант похоронен здесь же, в подземелье"), маршала Пилсудского ("покоится в Кракове"), поэта Циприана Норвида, создателей движения харцеров Ольги и Анджея Малковских. Подвёл к памятнику последних мазовецких князей из рода Пястов - Станислава и Януша III. О загадочной смерти этих правителей Мазовии они недавно говорили. Поэтому с любопытством разглядывали надгробную доску из красного мрамора. Братья, обнявшись, держали одно копьё на двоих; в ногах у них лежали рыцарские шлемы.

Неторопливо - пожалуй, даже рассеянно - пересекли зал и увидели ступеньки, ведущие в подвал. Было понятно, что туда можно спуститься.

- Это очень кстати, я как раз хотел пойти туда. Там польский пантеон, крипты, - пояснил Ростокин.

Тане стало ясно, что имел в виду отец, чуть позже, когда они вошли в катакомбы.

- Это саркофаг Генрика Сенкевича, - сказал ей Дмитрий. - А в крипте напротив покоится Габриэль Нарутович, первый президент Польши. О писателе Сенкевиче ты, конечно, знаешь, а что же касается Нарутовича, то скажу только, что он правил страной всего пять дней и был убит художником Невядомским в картинной галерее "Захэнта".

- Сенкевич, Сенкевич - задумчиво вымолвила Таня. - Знаю, у тебя есть его книжки. Но я не читала. Он интересно пишет?

- Думаю, да. Тебе обязательно понравится. Там про любовь, соперничество, верность родине, всё на историческом фоне: пушки, сабли, всадники, приключения "Капитанская дочка", одним словом.

- Фу, - поморщилась Таня, вспомнив, очевидно, школьные уроки литературы. И добавила не совсем логично: - Надо почитать.

- За роман "Quo vadis" Сенкевич получил Нобелевскую премию.

- "Кво Вадис" - это не имя, - вмешался Герман. - И не поп-певец. В переводе с латыни это означает "Камо грядеши", то есть (если проще) "Куда ты идёшь?" Роман повествует о Нероне и его жестокой борьбе с христианами.

Под белыми сводами крипты мраморный, цвета горячего шоколада саркофаг Нобелевского лауреата казался излишне тяжеловесным, мрачноватым. То же самое можно было бы сказать и об усыпальнице Нарутовича: чёрный мрамор, чёрный крест на задней стене, низкие своды, угрюмая тишина Взяли и спустились под землю, в могилу, к каменным ящикам, где спят вечным сном великие люди (подумала Таня). Жуть, если призадуматься Таньке вдруг пришла в голову мысль, что ночью, когда в подземелье выключают свет, здесь наверняка холодно и страшно.

Медленно прошли мимо саркофагов мазовецких князей и повернули к могилам архиепископов. Фамилии священников ни о чём не говорили ни Герману, ни Дмитрию, ни, тем более, Тане. Дотышев уже пробовал немного читать по-польски - присматривался к надписям на мраморе, что-то бормотал себе под нос.

В узком коридоре Таня вдруг спросила:

- А за что его убили?

- Нарутовича? А разве я не говорил? - спросил Ростокин.

- Нет.

- Верно, не говорил. Тут долго рассказывать Он придерживался "левых" взглядов, его поддержала коалиция национальных меньшинств - литовцев, евреев, украинцев. Партия "правых" была недовольна тем, кого выбрало Народное собрание. Вот Нарутовича и объявили "президентом евреев". Утверждали, что он плохо говорит по-польски. Он ведь вырос где-то в Прибалтике, кажется По улице Новый Свят потянулась колонна протестующих. Кричали: "Долой Нарутовича!" Подошли к дому генерала Халлера на Уяздовских аллеях. Генерал вышел на балкон и сподобился на трескучую речь: дескать, вы, поляки, своей борьбой заслужили себе великую Польшу, а вас обманули. "Левые", мол, ослепли, не понимают, кого выбрали. Потом кто-то выкрикнул: "Жиды подсунули полякам Нарутовича". Габриэль Нарутович евреем не был. Его отец - земский судья, помещик, участник Январского восстания тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, семья имела собственный герб А демонстранты кричали, что это, мол, всё козни хохлов, немцев, евреев. А потом, после роковых выстрелов, польские националисты назвали убийцу "мучеником". Убит Нарутович, а мучеником Невядомского назвали

Танька вежливо улыбнулась; она, конечно, знала этот анекдот: "Странно, попал Дантес, а памятник Пушкину поставили".

- Я кое-что читал, - вмешался Герман. - Оппоненты Нарутовича утверждали, что он - гражданин Швейцарии и что польское гражданство ему сфабриковали. Шла отчаянная борьба за место у президентской кормушки. Граждан Польши сознательно вводили в заблуждение.

В первый же день, когда Нарутович стал президентом, к нему во дворец Бельведер пришла открытка с львовским штемпелем на марке и адресом, написанным почему-то по-французски. Там было сказано: "Вы скоро умрёте от сердечного приступа. Вам осталось 4 дня и 20 часов. Самое время написать завещание" А до этого Нарутовичу приходили и другие анонимные угрозы подобного рода. Одно из них было подписано так: "С уважением, польский фашист".

- "Польский фашист", - повторил Герман. - Обратите внимание: это двадцать второй год!

- Зачем же он пошёл в этот музей, если ему так нагло угрожали? - удивилась Таня.

- Не хотел, чтобы его "неправильно поняли", - ответил Дотышев. - Могли подумать, что он испугался. Открывался традиционный ежегодный вернисаж. Нарутович решил, что предупреждать полицию о своих планах ни к чему: "Чтобы было безопасно, не нужно сообщать органам безопасности". Ну, и поехал. В галерее поздоровался за руку с каждым художником, который попался ему на глаза. Английский посол сказал: "Позвольте, пан президент, поздравить вас с победой". Нарутович усмехнулся: "Скорее, выразить соболезнования" В тот день президент интересовал всех гораздо больше, чем выставленные в галерее картины. Об этом много написано, Танюша, но, боюсь, я мало что вспомню. Я ведь не знал, что когда-то окажусь здесь, у могилы Нарутовича.

- Ты рассказывай, дядя Гера.

Казалось, в широких зрачках Тани вот-вот блеснут слёзы.

Ростокин вдруг подумал, что это очень странно: до сих пор они не встретили в подземелье ни одного человека.

- Когда раздались выстрелы, Нарутович рассматривал картину "Иней". Автора, пожалуй, не вспомню, я его не знаю, - сказал Дотышев. - А репродукцию я видел в какой-то книге. Обычная зима: плетень, сугробы, на снегу - голубые тени от голых деревьев О чём думал президент Нарутович, когда рассматривал это холодное аскетичное полотно?

- А я ведь помнил фамилию художника, - цокнул языком Ростокин. - Надо же, склероз, всё из головы вон Зёмек! Теодор Зёмек! - вспомнил он.

- Тихо, не тревожь покой усопших, - усмехнулся Герман.

- А дальше? - поторопила Таня.

- Убийца стрелял трижды. Президент зашатался, упал. Элигиуш Невядомский даже не пытался бежать. Он стоял спокойно, сжимая в ладони револьвер. К Нарутовичу опустилась оказавшаяся рядом поэтесса, имени которой, уж простите, я ни за что не вспомню. Она приподняла президенту голову. Случайно поблизости оказался врач. Он констатировал смерть Нарутовича: "кровотечение, остановка сердца..." Преступника разоружили помощник президента и один из художников. Невядомский сказал: "Не беспокойтесь, я больше не будут стрелять".

...Крипта, где покоились музыкант Игнацы Падеревский и президент Польши Мосцицкий, показалась светлой, просторной, слишком уж воздушной. На фоне белых стен подвала резко выделялся чёрный саркофаг пианиста с бронзовой лирой и таким же тяжёлым лавровым венком на мраморе. А к буро-коричневому боку надгробья президента Мосцицкого был прикреплён герб с орлом. В помещении с табличкой "Крипта XVII века", в грубо оштукатуренной нише они увидели на стене предупреждение: "Тихо! Святое место". Здесь же висел план подземелья. Но теперь-то он им зачем? Почти всё прошли уже. Отсюда, из крипты, вели ступеньки наверх. Было ясно, что это конец экскурсии. Танька зачем-то поводила в воздухе пальчиком, повторяя рисунок плана и пытаясь его запомнить: со ступенек сворачиваем направо, потом сразу налево, по узкому коридору до большого зала F (крипта архиепископов), потом крипта князей мазовецких

- Ты, Танюша, неправильно сориентировалась, - сказал ей отец. - Мы начали не отсюда, - он показал на плане, - а совсем в другом месте, вот где - под сакристией. Не помню, как это по-русски. Помещение недалеко от алтаря

- Ризница? - предположил Дотышев.

- Точно!

Последний надгробный памятник оказался неожиданно оптимистичным, белоснежным и своей формой напомнил... спинку деревянной кровати в уютной спальне старинного дома. Дотышев неумело прочитал:

- Великий... ксязе...

- "Кщёнже", - поправил Ростокин. - Князь, стало быть...

- Великий князь литэвски, руски, пруски, мазовецки, - читал Герман, - змудски... ага, жемайтский, должно быть... киевский, волынский, подольский, - он уже догадывался на ходу, - что там дальше?.. этого я не понял... а это "смоленский, северский, черниговский..."

- Король польский Станислав Август! - торжественно объявил Ростокин таким тоном, будто Понятовский сейчас же войдёт в зал, ступит на сияющий паркет, где его ожидает челядь - придворные и гости. - Последний король Польши.

Татьяна насмешливо посмотрела на отца, потом на Дотышева и высказала предположение, что теперь, очевидно, начнётся лекция об этом короле. Но Герман только головой покачал, сказал, что хочет выйти на воздух. Потом, после недолгого молчания, добавил:

- Сейчас почему-то вспомнилось мне, что Понятовский, когда отрёкся от короны и переехал в Россию, прихватил с собой из замка... своё королевское ложе! Не помню, где я прочитал это... Ну, не сам же придумал.

- Об этом пишут, например, в путеводителе по варшавскому замку, - улыбнулся Дмитрий. - Ну, а что тут такого?

- Кому-то это, может, покажется мелочью, а для меня - деталь яркая. Представьте себе: его страну рвут на части, сто двадцать драгун Суворова перевозят его из Варшавы в Гродно - перевозят, считай, под конвоем, и он подписывает акт отречения. Король потерял власть... А он беспокоится об удобной кровати. Потому что как же отдыхать от трудов праведных?.. Каков барчук!

- Но он барчуком и был, - ответил Ростокин. - По материнской линии он - почти что князь. Мать у него в девичестве - княжна Чарторыйская.

- Карнович пишет, что Констанция Чарторыйская была "ветрена в супружеской жизни". Муж её, краковский каштелян, был лет на тридцать старше её. Детей у них было семеро, кажется. От кого? От старика-каштеляна?

- Да ладно, не заносись, Геродотышев, - засмеялся Дмитрий. - Раньше мужики ого-го какие были...

- А кто такой Карнович и какое отношение он имеет к этой ветреной княгине? - удивилась Таня.

- Княжне, - автоматически поправил Герман. - Евгений Карнович, русский историк, литератор, написал несколько любопытных книг: "Мальтийские рыцари", "Царевна Софья", что-то ещё... И много очерков, в том числе о Станиславе Августе.

- И ты всё прочитал?! - ахнула Танька.

- Почти ничего, - покачал головой Дотышев. - Что-то бегло проглядывал... какие-то материалы о Екатерине Великой. Там же, у Карновича, и сказано, что Станислав Август Понятовский любил роскошь, перестроил и облагородил, например, варшавский королевский замок, выкупил и обустроил дворец в парке Лазенки... Надо было, между прочим, зайти и туда, во дворец, посмотреть, как жили короли.

Он глянул на надгробье.

- После отречения Понятовский собирался переехать в Рим. Губа не дура... Но его морганатическая супруга якобы уговорила его отправиться в Петербург. В российской столице хорошо знали бывшего польского короля, который в молодости служил там секретарём английского посла Вильямса. Понятовскому тогда было двадцать два... А что такое двадцать два года? Птенец. А поди ж ты: благодаря своей матушке, получил неплохое образование, уже пожил во Франции и в Англии, детально изучил "парламентский строй", заодно наделал долгов, за которые даже отсидел в парижской тюрьме, пока его не вызволила оттуда мадам Жофрен, хозяйка литературного салона (он её почтительно звал "матушкой")... Всю свою жизнь этот красавчик неутомимо покорял знатных дам. Причём, по свидетельству всё того же Карновича, влюблялся он порой в таких женщин, каких не назовёшь красавицами. Если расставался с подругой со скандалом - награждал её щедро. А женщин спокойных и верных ему "оставлял в нужде". Очень уж противоречив был этот благородный господин. Отбивал чужих жён и любовниц, тем самым наживал себе врагов, которые могли ему навредить в любой момент. Но всё это было потом. А в России секретарю английского посла Понятовскому чуть за двадцать, и у него большая любовь. Похоже, он в самом деле любил Екатерину Алексеевну...

- Ну вот, я же говорила: без лекции не обойдётся, - сказала Таня. - Осталось только спросить: кто такая эта Екатерина Алексеевна?

- Будущая императрица Екатерина Вторая, - ответил Герман. - А лекции сегодня не будет.

- Ты всегда так говоришь: "Надоело читать лекции". А потом начинается лекция.

- Читай книжки, Танька, это тебе очень нужно: ты, я смотрю, барышня любознательная.

- Да, "книжки", - надула губки Таня. - Ты называешь писателей, о которых никто даже не слыхал. Карнович... А там, наверно, самое интересное.

- Ну, хорошо, не Карнович. А вот Пикуль, Валентин Пикуль... его книги продаются в каждом магазине. Возьми, например, роман "Пером и шпагой". Там занятно описана первая встреча Понятовского и великой княгини Екатерины Алексеевны, будущей царицы. (Знать бы ещё, не выдумка ли это.) Она с мужем Петром Фёдоровичем жила в Ораниенбауме (это пригород Питера). Английскому послу Чарльзу Вильямсу нужно было подсунуть шпиона к ним, вот англичанин и уговорил своего секретаря Станислава Понятовского поухаживать за Екатериной. Они увидели её ещё по пути в Ораниенбаум: какая-то дама (Понятовский не знал, что это Екатерина) ехала верхом, словно амазонка, и поляк подумал, что эта женщина скачет некрасиво, "вульгарно расставив ноги, как татарка" (примерно так сказано в романе). Понятовскому она сначала не понравилась, но потом... Это, кажется, была настоящая любовь. В своих мемуарах Станислав Август пишет примерно следующее: "Оправившись от родов, она расцвела так, как об этом только мечтает женщина. Я был удалён от распутства строгим воспитанием. Целая вереница странных обстоятельств сохранила меня в неприкосновенности для неё. Именно ей я принёс в дар то, чего не мог ей предложить никто другой" Ну, что-то там Подарил ей цветок своей невинности.

Танька фыркнула.

- А говоришь, дядя Гера, что он лихо клеил светских львиц.

- Нет, это было позже, когда Понятовский заматерел. А когда он начинал дипломатическую карьеру - ему двадцать два, а ей - на три года больше... Эта страстная немка совратила милого польского мальчика!

- Герман, хватит трепаться, - оборвал его Ростокин, смущённо скосив глаза на дочь. - Нашли тему для разговора. И где!.. У гроба короля. Он лежит и всё слышит.

- Никого там нет, - покачал головой Дотышев.

- То есть как?

- Тут много непонятного... В последнее время Понятовский жил на всём готовеньком в Мраморном дворце в Петербурге - во "дворце фаворитов". Получал денежную помощь от российских властей. Екатерина оплатила его долги. Деньжата водились... Но жил бывший король уединённо: много читал, беседовал с приближёнными, вспоминал прошлое, искал утешение в религии и мистицизме. Ему тогда уже за шестьдесят было, не до гулянок. Вёл альбом - писал туда собственные заметки, стихи и эпиграммы. Фаддей Булгарин утверждает, что в этом альбоме самое серьёзное и важное было перемешано с пошлостью, а мудрость - с цинизмом... Умерла царица Екатерина, страной правил её сын Павел. Первого января тысяча семьсот девяносто восьмого года царь приехал к Понятовскому, и они о чём-то поговорили. Павел решил отпустить всех своих польских пленников - Костюшко, сибирских узников... А заодно, видимо, и Понятовского. После этой встречи Станислав Август радостно объявил приближённым: "Скоро увидим Варшаву!"

Герман усмехнулся.

- Вот странно: всю свою жизнь этот вельможа болтался по заграницам. Париж, Лондон, Пруссия, Москва, Санкт-Петербург... А в старости заскучал он, понимаете ли, по родине.

- Ну и что тут такого? Они все, в общем-то... - Дмитрий запнулся, задумался. - И Шопен, и Костюшко, кто там ещё?.. Норвид, Мицкевич, Сенкевич, Словацкий, Склодовская-Кюри - все умерли отнюдь не в Польше. Но родину нежно любили...

- Конечно, в Петербург он приехал скорей всего не по своей воле, - продолжал Дотышев. - Екатерина разрешила ему жить в Гродно, а Павел "пригласил" Понятовского в столицу. Царь предоставил бывшему польскому монарху придворных, камергера... Через месяц после разговора с Павлом у Августа вдруг начались страшные головные боли, - слегка изменил интонацию Герман, чтобы привлечь внимание собеседников к тому, что говорит, - и Понятовский слёг. Заболел он в полдень, а к ночи - скончался.

- Так быстро? - не поверила Таня. - Подозрительно...

- Известны мемуары польского врача Станислава Моравского. Он жил в Петербурге в первой половине девятнадцатого века. Его версия причины внезапной смерти короля такова. Понятовский приехал в театр и занял свою ложу. (Да, вот так жил этот "пленник": камергер у него, прислуга, большая пенсия, своя ложа в театре.) Тут прибыл император Павел. Все встали; поднялся и Станислав Август. Потом Понятовский, видимо, вспомнил, что он - "тоже король", и сел! Эти ребята всё время мерялись своими

- Герман! - одёрнул его Ростокин и быстро глянул на дочь. - Держи себя в руках.

- Простите, друзья, сорвалось. Итак, Станислав Август решил, что вполне достаточно постоял перед Павлом. Царь заметил, что Понятовский сел, и послал к нему своего человечка с приказом, чтобы поляк встал! Уж не знаю, что сказал этот человечек бывшему королю, но Август немедленно вскочил и некоторое время стоял. А потом очень скоро уехал домой, потому что почувствовал себя плохо. Пока доехал до дома (пишет Моравский), "часть членов у него отнялась".

Смешливая Танька не сдержалась, хихикнула. Потом покосилась на надгробье, смущённо прикрыла ладошкой рот.

- Как видим, - сказал Дотышев, - начало болезни - "острое" (как любят выражаться медики). Вполне похоже на кровоизлияние в мозг. Короче говоря, на инсульт. Добавилась горячка, и Понятовский умер - не сразу, но всё же быстро, через несколько дней (как пишет доктор Моравский). Вероятно, в народе бродили и другие объяснения внезапной смерти короля. Возможно, даже пошлые. Но Моравский заносчиво заявляет в своих мемуарах, что "грязные сплетни" распространять не желает. В тех же своих записках он отважился повторить фразу, которую произнёс на дуэли Пушкин, когда увидел, что из его раны течёт кровь вперемешку с мочой. Якобы Пушкин по-французски отозвался о своей жене так, что я не смею здесь это повторить. И правда, ребята, это уже чересчур, даже не просите. Но Моравский - повторил, записал! Потому что Пушкин - это так, никто, поэтишка русский А вот на "великого и несчастного" короля своего грязь лить негоже.

Дотышев, конечно, читал мемуары князя Адама Чарторыйского, который жил в Петербурге во время царствования и Екатерины II, и Павла I, и Александра I. Чарторыйский вспомнил о том, что польский король сочинил в Мраморном дворце "объёмистые мемуары", которые почему-то были потом или уничтожены, или спрятаны. После смерти короля князь Адам прочитал только часть этих записок, от остального якобы не осталось и следа. Во всяком случае, так думал князь Чарторыйский Император Павел часто обедал у Понятовского, приезжал со своей семьёй к королю, и Станислав Август старался угодить высокому гостю, стол короля был великолепен и прекрасно сервирован "благодаря искусству знаменитого метрдотеля Фремо". А 2 февраля 1798 года Понятовский был "сражён апоплексическим ударом" аккурат в тот момент, когда готовился к балу и любительскому спектаклю, которые устраивались для высшей знати. У Чарторыйского и речи нет ни о каком грубом окрике в театре. Доктор Беклер сделал королю кровопускание, но это не помогло. Приехал Павел с семьёй, скорбно склонились к постели умирающего Герман знал всё это, но решил не надоедать своим собеседникам долгими пересказами чужих мемуаров.

Помолчав несколько секунд, он сказал:

- Хоронили Станислава Августа торжественно. Звучал "Реквием" Осипа Козловского.

- Козловского? - переспросил Ростокин. И сразу же загадочно ответил сам себе: - Да, "Реквием" Козловского...

- Козловского? - удивилась Таня.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

- Друзья мои, что с вами такое? - близоруко сощурился Герман.

- Ничего, просто случайное совпадение, - сказал Дмитрий. - Я как раз ищу материал об этом Козловском, задумал очерк написать. Но пока что-то не везёт. Маловато нашёл...

Оказывается, Ростокин узнал об этом композиторе случайно: сначала заинтересовался его гимном "Гром победы, раздавайся! Весилися, храбрый Росс!" Рассказывая о гимне, Дмитрий неожиданно точно пропел тихонечко: "Славься сим, Екатерина, славься, нежная к нам мать!"

Осипа Антоновича Козловского - то ли поляка, то ли белоруса, - у нас называют "русским музыкантом". Родился он "в белорусской дворянской семье" (пишут одни биографы), а может, в "польской дворянской семье" (пишут другие) - в общем это произошло в городишке Пропойске под Могилёвом в 1757 году, и земли эти тогда принадлежали Речи Посполитой. Но после первого раздела Польши в 1772 году Пропойск (ныне белорусский Славгород) отошёл к Российской империи. Когда Осип был подростком, его дядя, известный в то время музыкант Трутовский (от творческого наследия которого, к сожалению, остались всего две-три пьесы), отвёз племянника учиться музыке... в Варшаву! (Может, они и впрямь были поляками?)

- И знаете, где Осип постигал азы музыки? - стал интриговать Ростокин. - Здесь! - он энергичным жестом ткнул пальцем в пол.

- Ну да, в Варшаве, ты уже сказал, - кивнул Герман.

- Здесь, в базилике Святого Яна! - нетерпеливо дёрнул головой Дмитрий. - Он тут пел в хоре, играл на органе. Разве же мог кто-нибудь тогда подумать, что этот молодой человек потом напишет первый в России католический "Реквием", да ещё в память о последнем польском короле, останки которого найдут своё пристанище в подземных криптах этого же храма?

Между прочим, учился у Осипа Козловского музыке Михал Клеофас Огинский - автор знаменитого полонеза "Прощание с Родиной" и многих других пьес и танцев. Сочинил Огинский и оперу. Но главным его делом была политика. Огинский поддержал восстание Тадеуша Костюшко, потом прятался в Константинополе, в Париже Через несколько лет после восстания объявили амнистию "бунтовщикам", и пан Михал вернулся в свою усадьбу Залесье недалеко от Гродно. Позже, за два года до нашествия Наполеона на Москву, Огинский снова занялся политикой, но теперь он стал русским сенатором, доверенным лицом царя Александра Первого.

Неплохую карьеру сделал когда-то и его музыкальный наставник Осип Козловский. Участвовал в русско-турецкой войне, получил офицерское звание. Однажды талантливого музыканта Козловского заметил князь Потёмкин и представил его ко двору императрицы Екатерины. В честь взятия крепости Измаил Козловский сочинил песню-полонез "Гром победы, раздавайся!", и это его творение стало неофициальным гимном империи. Сочинял он романсы, танцы, хоры... Дослужился до звания "директора музыки". Лишь на старости лет снова посетил Варшаву, но потом вернулся в Петербург, где и умер в тысяча восемьсот тридцать первом году.

- Отлично. Это всё? - ехидно поинтересовалась Таня.

Ростокин растерянно посмотрел на дочь.

- А что, собственно

- А теперь я скажу главное, - она сделала паузу. - Я слышала "Реквием" Козловского!!!

Видимо, для неё всё это было чудом: в польском городе она спустилась под землю к могилам великих поляков и у саркофага короля услышала фамилию композитора ("то ли белорусского, то ли польского короче говоря, русского"), которая оказалась ей знакомой. Таня училась в музыкальной школе но там ведь творчество Осипа Козловского не изучают. Ростокин не поверил: где она могла слышать эту музыку? Ведь этого не может быть: дочь никогда не слушает серьёзную музыку сама, по собственной воле! Ей хватает школьной программы. Но разгадка оказалась слишком уж простой: добрейший Пётр Иванович Галузинский, забавный Танькин преподаватель сольфеджио, любит иногда, вместо скучных лекций о кварто-квинтовом круге и обращениях септаккорда, просто послушать с учениками интересную - а главное необычную и редкую, не из школьной программы! - музыку: английских вирджиналистов, "русское барокко" или арии из оперы Скарлатти в исполнении (подумать только!) Анны Герман. Однажды дошла очередь и до лазерного диска с "Реквиемом" Козловского.

- Прости, Гера, мы перебили тебя. Заканчивай уже, - любезно позволил Ростокин и посмотрел на часы. - Про последние дни короля.

- Я, если вы не против, всего пару слов... - не упустил случая поскоморошничать Дотышев. - Итак, похороны короля... Сам царь Павел надел на покойника корону, а потом, опустив шпагу, верхом проехал за гробом весь путь до католической базилики Святой Екатерины Александрийской на Невском проспекте. Моравский утверждает, что Павел ненавидел любовников своей матери. Но, как видим, "почтить тень этой короны" всё же явился. А потом, после похорон, по приказу царя были изъяты бумаги Августа - мемуары и прочее, - а бумаг этих было немало. Всё свезли ко двору русского монарха. Правда, эти записи не пропали, сегодня хранятся в архиве Российской академии наук.

Дотышев внимательно посмотрел на своих собеседников: не устали? И продолжал:

- И вот что примечательно. Доктор Моравский в своих мемуарах пытается объяснить, почему Понятовский "позволил привезти себя в Петербург". Дескать, если бы хотел - мог бы сбежать в любой момент.

- И какое же объяснение даёт Моравский? - заинтересовался Ростокин.

- Тому виной "проклятая надежда" Августа жениться на Екатерине.

- Но ты ведь сказал, что ему уже было шестьдесят! - простодушно изумилась Таня.

- Ну, конечно, - подыграл ей Дотышев, - одной ногой в могиле, а всё туда же Моравский пишет, что Екатерина всегда толкала несчастного Понятовского на ошибочные действия: коварная женщина умела обмануть соблазнами "это легковерное и романтическое сердце".

- И вот он притащился в Питер, чтобы жениться на старушке царице, - засмеялся Ростокин. - Не верю! Тем более что был он женат

- А дальше? - поторопила Дотышева Таня. - Ты, дядя Гера, сказал, что в могиле никого нет.

- В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, - продолжал Герман, вышагивая по крипте, как по кафедре в лекционном зале, - Польша обратилась к Сталину с просьбой вернуть останки короля. Прах Станислава Августа был вывезен на родину Понятовского, в городишко Волчин. Тогда это была Польша, а сегодня - Брестская область. Мне не нужно вам рассказывать, что там творилось во время войны... К пятидесятым годам стало ясно, что захоронение Понятовского разграблено. Кем? Одному богу известно...

- Большевиками, наверно, - предположила Танька.

- Или гитлеровцами. А может, кем-то ещё... Надо ли гадать? Прошло ещё лет тридцать, и поляки обратились теперь к Михаилу Горбачёву: хотим, дескать, перезахоронить прах последнего польского короля. Туда, в Волчин, поехали советские учёные, археологи, чтобы разобраться на месте. В могиле они нашли только обувь короля и куски одежды. Там не было ни позолоченной короны, ни забальзамированного тела... Тут какая-то тайна... но обнаружить подробности мне не удалось ни в книгах, ни в журналах. Всё, что осталось, наша страна вернула полякам. Это "что-то" хранилось где-то в Польше лет шесть и только потом было захоронено здесь, в храме, в присутствии президента Леха Валенсы.

Дмитрий молча взял свою дочь за руку и потянул к выходу. Он понимал, что эти разговоры никогда не закончатся: эрудированный сверх меры "Геродотышев", как всегда, был в ударе. По пути Ростокин легкомысленно кивнул на две светлые плиты в стене: на одной было написано "Франчишек Пинк", на другой - "Марчелло Баччарелли".

- Придворные художники короля Станислава Августа, - пояснил Дмитрий. - Их, как в Древнем Египте, похоронили рядом с "фараоном". Пинк изваял конную статую Яна Собеского... помните, в Лазенках? Ну, а Баччарелли... кто же не знает Баччарелли? Мы видели его работы в замке - в Мраморной комнате, в Рыцарском зале. Живописец, портретист... Ему покровительствовал сам Станислав Август. Баччарелли получил в Польше дворянство, был пожалован гербом. А мастерская у него была в доме на Замковой площади. Там висит мемориальная доска, где маэстро назван ещё и профессором Варшавского университета.

37

Несколько ступенек - и они выбрались из подземелья. Возможно, после искусственного освещения крипт, а может, по какой-то другой причине, им вдруг почудилось, что в храме чересчур уж сумрачно. Было ощущение, что уже ночь, и вот где-то в дальнем углу зала включили тусклый светильник, который выхватил лишь небольшое пространство возле себя... Да нет, это, наверно, просто глаза устали. Лампы были включены и на низко свисающих с потолка люстрах, и на ажурных бра, прикреплённых к колоннам; дневной свет пробивался сквозь высокие витражные стекла. Но ещё удивительнее им показалось то, что в храме никого нет! Ни души! Неужели же двери собора заперты, публика покинула храм, а их, туристов из России, попросту забыли, потеряли в криптах? Первым желанием было поскорее покинуть костёл... Но потом они увидели, что двери храма не заперты и сюда может войти кто угодно. Они подумали, что это даже неплохо: никто не мешает. Решили снова пройтись по залу, потому что спешить некуда, а в другой раз когда ещё предоставится возможность увидеть всё это?

- А что там за икона? - спросил Герман, показав на алтарь пресвитерия. - Мадонна с младенцем? А мы на неё даже не обратили внимания.

Подошли поближе, постояли минуту молча.

- Тут тоже какие-то символы, - сказал Дотышев почему-то шёпотом. - Над иконой - большая корона... ну, это, положим, нетрудно объяснить...

- Ченстоховская Богородица, - пояснил Ростокин. - Я не знаю об этой иконе ровным счётом ничего. Так что не спрашивай.

- Ну, есть же в Петербурге, допустим, Казанская Божья матерь. Да и в Москве тоже, кажется... А здесь - Матка Боска Ченстоховска, - вдруг заулыбался Дотышев.

• Ого! Ты, я смотрю, уже просто шпаришь по-польски.

- А что тут такого? Это запоминается легко, - сказал Герман.

- Да, звучит складно и легко ложится на язык. Вроде нашего "ёлки-палки"

- Я не знаток польского лексикона, но мне всегда казалось, что...

И тут вдруг пронзительно завизжала Танька.

- Папа!!!

В этом крике было всё - отчаяние, страх, просьба о помощи. Она орала так, как будто на неё медленно надвигалось полчище гадюк.

- Папа!!! А-а-а!!!

Этот вопль заполнил всё пространство храма и отозвался эхом в самых дальних его уголках. В крике Тани угадывались слёзы и запредельный, первобытный ужас. Кожа на спине Дмитрия мгновенно натянулась, как на барабане. Что-то оборвалось у него в горле; мучительно кольнуло в кончиках пальцев; живот обожгло льдом. Ростокин на миг замер, вздрогнул, втянув голову в плечи, потом резко обернулся и посмотрел на дочь.

Таня стояла возле кабины-исповедальни в центре зала. И не просто стояла, а, согнув ноги в коленях, корчилась в болезненном изломе, пытаясь оторвать левую руку от боковой стенки кабины. Таня дёргалась, извивалась всем телом, правой рукой помогала себе освободиться, хваталась за запястье левой, - но что-то мешало, не отпускало. Казалось, что её кто-то держит - держит всей пятернёй! - укрывшись там, в темноте конфессионала за небольшими деревянными дверцами, где во время исповеди должен сидеть священник.

- Отвали! Отпусти, сволочь! - кричала Таня. - Папа! Пап...

Дотышев и Ростокин спрыгнули с низких ступенек пресвитерия и бросились ей на выручку. Несколько секунд - и они возле конфессионала. Дмитрий обхватил дочь обеими руками, обнял её за талию, потянул на себя, совершенно не соображая, что делает. В воздухе мелькнули обе руки Тани... они были уже свободны. Ростокин чуть не упал вместе с дочерью на пол. Удержался лишь чудом, ткнувшись спиной в деревянную резную боковину скамьи, которая стояла поблизости. Герман осторожно приблизился к исповедальне, чтобы рассмотреть получше. В стенке кабины не было никаких отверстий. Даже решётчатое оконце на предполагаемом уровне голов священника и прихожанина казалось основательным, прочным, без изъянов.

- Что... что случилось? - с трудом выдавил из себя Дмитрий, слегка отдышавшись.

- Какая-то лапа... рука... крепкая, как у деревянной статуи, костлявая, сильная - оттуда, из этой трансформаторной будки... Я только подошла, хотела заглянуть внутрь через окошко, но в нём такие мелкие дырки, что ничего не видно. И вдруг откуда-то отсюда что-то вылезло и схватило меня за руку.

Герман решительно распахнул дверцы и заглянул внутрь исповедальни. Там никого не было.

- Пусто, - доложил он бесцветным голосом. И подозрительно уставился на Татьяну. - Всё прикалываешься, ребёнок?

Таня растерянно посмотрела на Дотышева.

- Говорю же: схватил, потащил...

- А руку, руку ты видела?

- Нет. Только почувствовала мёртвую хватку... оттуда, из этого сортира.

- Это не сортир, а конфессионал, исповедальня, - строго поправил Дмитрий. - Там, внутри, усаживается священник, а здесь, сбоку, приклонив колени на подушечку, пристраивается грешник и в это окошечко признаётся пастору (а заодно и Господу Богу) в своих прегрешениях: о том, что склонен лениться, паясничать, врать отцу...

- Ты мне не веришь, папа?

Она резко выпрямилась. Обожгла отца гневным взглядом. Поднесла к глазам левую руку, внимательно посмотрела на неё, словно увидела впервые. Потом стремительно повернулась и, уставившись невидящими глазами в пространство, побрела к дверям.

- Дурдом, однако, - пробормотал Ростокин и поспешил следом за дочерью.

Они вышли из костёла и некоторое время вынуждены были щуриться. Им показалось, что на улице слишком светло. День, впрочем, был всё таким же хмурым и тусклым, как и несколько других до этого. Остановились у дверей храма, отступив чуть в сторонку, чтобы не мешать тем, кто, возможно, захочет войти. В отличие от соседних костёлов, у этого не было высокого крыльца; Ростокин впервые обратил на это внимание - заметил это непроизвольно, абсолютно машинально.

- Слушай, Таня, ну, не сердись, - сказал он. - Я сам не понимаю, что происходит. Наверно, кто-то зло подшутил над тобой.

- Но там ведь никого не было!

- Но ты ведь не заглядывала внутрь.

- Вы - заглянули.

Дмитрий уныло кивнул.

- Тут может быть какое угодно объяснение, - сказал Ростокин. - От банальнейшего до самого фантастичного. Надо ли выдумывать то, чего не было?

- И руки... этой лапы не было?!

- А ты её видела?

- Говорю же: нет!

Она вдруг резко схватила отца за запястье и воскликнула:

- Отвернись!

- Да что за вздор...

- Отвернись, говорю! Смотри в сторону.

Дмитрий повиновался.

- Что чувствуешь? Руку или задницу?!

- Ну, рука, рука, - согласился Ростокин. - Успокойся.

Вмешался Дотышев:

- А может, там, под этой будкой, есть подземный ход?

- Он там наверняка есть. И мы оттуда только что вылезли, - рассердился Ростокин.

- Но мы не видели там никаких люков, ведущих наверх, к исповедальням. А что, если они там есть? Допустим он... кто-то, какой-то педофил... чтобы подшутить, схватил Таньку за руку, а когда она подняла крик, быстро отпустил и спрыгнул вниз, в подземелье.

- Но зачем?! - удивилась Таня, понемногу успокаиваясь.

Герман пожал плечами:

- Прикалывается.

- Ребята, не сходите с ума, - сказал Ростокин. - А что если у Тани просто галлюцинации? А что если в этой исповедальне спрятан остроумный механизм какого-нибудь варшавского умельца, нарочно предназначенный для того, чтобы пугать иногда особо зазнавшихся прихожан и держать их в страхе? А что если... если это черти из преисподней на секунду вылезли к нам, поозоровали немного и убежали домой? Или это Понятовский... дотянулся до нас из своего саркофага? Или спецслужбы Польши - следят за иностранцами, а иногда вот так идиотничают? Говорят, у них контора тут неподалёку, на улочке Каменные ступеньки, которая с площади спускается к Висле... Хотите, я придумаю ещё несколько версий?

- Па, не гони пургу.

- Вот и я говорю: хватит уже. Всё равно мы не найдём разгадку.

Они стояли у ворот костёла и поглядывали на прохожих. Потом Ростокин рассмеялся и сказал:

- Танюша, тебя спутали с Макарием Кулявиком.

Таня невесело усмехнулась.

- Предполагаю, что сейчас ты расскажешь очередную варшавскую легенду - долгую, певучую и поэтичную.

- Да, это легенда, ты угадала. Но у нас нет времени разговаривать об этом долго. Надо идти...

- Рассказывай, - решительно рубанул воздух ладонью Герман. - Кто спутал? Кто такой этот Кулявик? Выкладывай всё, что ты об этом знаешь.

Казалось, Дмитрий был немного озадачен вопросом.

- Кто спутал? Да, собственно... сам Христос и спутал. Это его, пардон, лапа схватила тебя, Таня... по ошибке, наверно. Он подумал, что ты хочешь что-то украсть.

- Ничего я не собиралась красть.

- Диментий, сосредоточься и начни сначала, - приказал Герман. - А то ничего не понять.

Макарий Кулявик известный был разбойник, более удачливого и дерзкого вора земля мазовецкая не знала. Какие только ловушки ему не устраивали, какое только вознаграждение не объявляли городские власти за поимку Кулявика - всё без толку. Было у злодея чутьё дьявольское, что ли: умел вовремя уйти от преследователей, да к тому же с добычей.

Но однажды обнаглел Макарий, дерзко замахнулся на святое: решил ограбить... деревянное распятие Иисуса в базилике Святого Яна. Выбрал удобный момент, пробрался в капеллу к Христу, собрал святые дары, оставленные Пророку прихожанами, и уже потянулся было за золотой короной Иисуса... И тут ожила деревянная рука; стремительное движение вперёд, и крепкие пальцы уже держат вора за волосы! Нет, не за волосы - за один единственный волос на голове Макария. И держат так крепко и надёжно, что, как ни старайся, как не сопротивляйся, не вывернуться разбойнику. Так и простоял Кулявик до утра, обмирая от ужаса и косясь на деревянное распятие.

Утром эту картину увидел каштелян храма. Он позвал органиста и приходского ксёндза, а тут и прихожане пришли на утреннюю мессу - все уставились на обмякшего напуганного Макария и стали судить-рядить, что делать дальше. Дождались войта* <* Войт - староста, возглавлявший магистрат (орган городского управления)>. Тот велел посадить Кулявика в железную клетку и выставить на всеобщее обозрение на рыночной площади. "Не получится, - засомневались горожане, - уж больно крепко держит злодея рука". "Но ведь всего один только волосок, - возразил кто-то. - Обрежем - и конец делу". Сбегали к цирюльнику Ерониму (он уже успел открыть своё заведение), принесли ножницы. Не поддался волос, очень уж крепким оказался. "Да тут инструмент понадёжнее надобен, - загоготал жестянщик Матеуш. - Вот", - и достал из своего мешка огромные ножницы для разрезания толстой жести. Люди сперва, понятное дело, отмахнулись: что, мол, за глупости предлагает Матеуш - эвон чем волосы резать... А потом... ну что ж, решили попробовать. Однако же не получилось! Крепко держал Христос своего обидчика. Потом вызвались два первых силача Старого города - Рышард и Якуб, завзятые драчуны с улицы Кривое Колесо. Схватили своими лапищами Кулявика, потащили его прочь от распятия... да потом покачали головами, отступили. А если огнём, огнём?.. Поднесли к волосу пламя свечки, но огонёк лишь осмолил легонько волосок, вот и всё. За ночь ведь волосы Макария седыми стали, а теперь некоторые вроде снова потемнели от сажи...

В толпе - непонятно откуда, словно само собою - возникло новое решение: позвать в базилику палача (благо, он недалеко живёт) и отсечь разбойнику голову совсем - прямо тут, в капелле. И сразу поднялся страшный шум: многие были против, загудели, разволновались, потому что - мыслимо ли? Святое место! Разве можно его кровью пачкать?!

И тут подал голос приходской викарий: а что, если простить Макария? Ведь он и так уже наказан. "Забыть? Простить? Как так простить?" - возмутились прихожане. "Именно простить", - повторил викарий. И тихо напомнил: "Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдёт во гневе вашем... Будьте друг к другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас"* <* Еф 4:26, 32>.

Отступила толпа от Макария. И - о чудо! - деревянная ладонь разжалась, отпустила волос разбойника. Теперь свободен был Макарий. Вышел он из храма, постаревший, поникший, потащился к городской стене и - прочь из Варшавы. Да только вскоре вернулся он в город совсем другим. Словно подменили Макария. Перестал глумиться над людьми и воровать, пошёл подмастерьем к жестянщику Матеушу. Быстро мастером стал Макарий Кулявик, руки-то у него умелые были, ловкие, да и сам он малый толковый. Зарабатывал много и так же много жертвовал беднякам и немощным, помогал им в нужде и горе

- Эта легенда известна под названием "Как один волос изменил сердце разбойника", - закончил Дмитрий свой рассказ.

- А изменил вовсе не волос, - задумчиво возразил Герман, - а Тот, Кому и положено всё менять к лучшему

- Ну, а я тут при чём? - неожиданно вскинулась Таня. - Я совсем не собиралась красть корону с головы деревянного распятия.

- Ты тут, конечно, ни при чём, - сказал Ростокин, - но я не знаю, что тебе ответить и как всё это объяснить. То, что я рассказал, это всего лишь легенда. В волшебном городе всякое волшебство случается

- Папа, ты веришь в волшебство?

- А ты не веришь? - невесело усмехнулся Дмитрий.

И тут прозвучало рядом тихое "привет"; сказано было по-русски чисто, почти без акцента - именно "привет", а не "привьет" или как-то иначе. Это была Михалина, блондинка, которую несколько дней назад они заприметили в уличном кафе на Замковой площади. Тогда, помнится, эта красотка заявила, что не говорит по-русски; разговора с ней не получилось: в тот день чуть не подрались с её ревнивым ухажёром Адамом.

- За вами следят какие-то ваши бандёры, - тихо предупредила Михалина.

- Наши?

- По-польски не говорят. По-русски вроде тоже. Но это бывшие советские, видно сразу: сандалии, носки, спортивные штаны с оттянутыми коленями Не оборачивайтесь.

Но Герман всё равно не сдержался и оглянулся.

- Они из Западной Украины, - сказал он. - Мы с ними уже имели честь познакомиться А вы, оказывается, говорите по-русски? А как же "не говорю по польску, по ангельску"?

- Я на улице не знакомлюсь. А языки знаю. Изучаю в университете.

- А здесь-то как оказались?

- Живу тутай недалеко, на Мёдовэй.

"Медовая, значит", - мысленно повторил Герман.

- Заметила вас ещё возле замка.

- Ничего страшного, хохлов мы не боимся, не волнуйтесь.

Она с интересом посмотрела на Германа и сказала:

- А вы идите на улицу Дунай к Дому палача. Там в стене найдёте пшелаз, лазейку.

Они смотрели друг на друга не отрываясь. Глядя в рысьи глаза Михалины, Дотышев вдруг вспомнил женские лики Кранаха - вернее, одно и то же лицо на всех полотнах. Но Михалина была красивее Сибиллы Клевской, тайной пассии художника Герман на миг даже забыл о своих спутниках - он видел только её, польскую красавицу, которая неизвестно почему решила помочь им. В уголках губ Михалины затаилась усмешка. Девушка понимала, что это - её женская победа. Но зачем она ей?..

- Поехали с нами, Михалина, - вдруг предложил Дотышев.

- Куда? В Москву? В Сибирь? - было видно, что она шутит. - Как у вас говорят, "с тобой - хоть в шалаш"

- Пока что только в Гданьск.

Михалина стала серьёзной.

- Гданьск - to fajnie* <* польск. Это классно >. Может, и съезжу, но потом. Адаму это не понравится.

- Он твой муж? - Герман перешёл на "ты". - Жених?

- Нет

Герман смотрел на Михалину с восхищением - смотрел, не отрываясь, в самые зрачки. Смотрел и улыбался. Это не осталось незамеченным.

- Тебе кажется что-то смешное? - неловко подбирая слова, спросила она.

- Ничего смешного тут нет но ты вряд ли поймёшь, ты, наверно, не знаешь

И вдруг произнёс:

- "О, как тебя я стану ненавидеть, когда пройдёт постыдной страсти жар"

- Ненавидеть? - она усмехнулась. - Я знаю, это Пушкин. Мы его тут не очень любим. Был против польского восстания Я не Марина Мнишек. Но я рада, что позналам пана

- "Но, может быть, ты будешь сожалеть об участи, отвергнутой тобою", - Герман продолжал сыпать цитатами из "Бориса Годунова".

- Может, буду, - серьёзно ответила Михалина и посмотрела на него долгим взглядом, размышляя, кажется, о чём-то своём. - Тебя я долго не забуду.

Это прозвучало трогательно и просто. Герман сказал:

- "Может, буду тебя я не забуду" Стихи.

Она засмеялась:

- Но совсем не Пушкин.

Дотышеву вдруг неодолимо, по-пацански захотелось её поцеловать. Ему было всё равно, что они стоят у стены кафедрального костёла. Михалина догадалась Расправила плечи, улыбнулась. Посмотрела на Германа по-матерински тепло, с усмешкой и лёгкой грустью. Повернулась резко.

- Но па! Жегнай!* <*польск. Ну, пока! Прощай!>

И быстро пошла к королевскому замку.

Молчавший всё это время Дмитрий напомнил о себе деликатным покашливанием.

- Вот так номер, - выдохнул он. - Опять эта панна Что бы это значило? Мне кажется, она сказала правду: где-то тут притаились наши украинские братья.

Герман не обратил на его слова никакого внимания.

- Как легко польские барышни переходят на "ты", - он все ещё смотрел вслед Михалине.

- Я тоже это заметил, - согласился Дмитрий и удивлённо покосился на друга.

38

Не хотелось мешать тем, кто входил в храм. От костёла Иоанна Предтечи они отошли недалеко. По Святоянской сделали шагов двадцать в сторону Рынка и остановились: куда дальше? Герман поднял голову и сказал:

- Смотрите, тут ещё один костёл.

Здание храма (розовые стены, белые пилястры, высокие узкие окна - вертикали, устремлённые к небу) прижималось своим боком к кафедральной базилике.

- Примерно век восемнадцатый? - предположил Дотышев.

- Начало семнадцатого, - ответил Ростокин. - Костёл Всемилостивой Богородицы, принадлежавший ордену иезуитов. Первое здание построено, кажется, в тысяча шестьсот двадцать шестом году, да потом разрушали, восстанавливали

- Скажешь, это тоже готика?

- Нет. В книгах пишут, что это маньеризм.

- А что это такое?

- А чёрт его знает.

- Я знаю, - вдруг вмешалась Танька. - Нам рассказывали недавно в школе. Маньеризм - это ранняя фаза барокко. Этот стиль характеризуется повышенным спиритуализмом, сублимированным эротизмом, перегруженностью композиции, утратой ренессансной гармонии между телесным и духовным, элементами гротеска и немотивированными решениями, вызывающими у зрителя ощущение беспокойства.

- Ничего не понял, - пожал плечами Ростокин.

- Я тоже, - засмеялась Таня.

- Как же ты запомнила это?

- Записала и запомнила. Выступила на уроке, получила пять баллов. Вот такую шнягу нас заставляют запоминать.

Герман повернулся к храму, откуда они только что отошли.

- Иезуиты зачем-то пристроились к кафедральному собору Хитрюги. Места, что ли, мало было?

Ростокин сказал, что это очень даже неспроста: рядом королевский замок и кафедральная базилика - удобно. Иезуиты хотели подчеркнуть особую роль своего ордена в жизни Польши.

Инициатором постройки храма был проповедник Пётр Скарга. Иезуиты выкупили несколько старых домов рядом с базиликой Святого Яна и подготовили фундамент для храма. Их поддерживал сам король Сигизмунд III. Это было ещё в конце XVI века. А потом иезуиты двадцать лет строили свой костёл.

Уршула Мейерин - гофмейстерша двора и, как полагали многие, любовница короля - нашла деньги для покупки серебряной дарохранительницы и многого другого. Предполагают, что Уршула происходит из рода Габсбургов. Так или иначе, в Польшу она приехала вместе с Анной Австрийской, которая в мае 1592 года вступила в брак с королём Сигизмундом. Жена короля умерла от маточного кровотечения, и тогда Уршула взяла на себя заботу о королевских детях - Владиславе и Анне. Её методы воспитания наследников трона вызывали беспокойство даже у Сигизмунда. Но он ей безмерно доверял. Она принимала участие и в политических делах, например выполняла посредническую роль при контактах с иностранными дворами и с сенаторами Польши. Когда умер король, Уршулу отстранили от политики, но она осталась со своим воспитанником - Владиславом, который стал новым королём. Всё своё имущество она завещала королевской семье и некоторым костёлам.

Эта женщина была похоронена здесь, в храме иезуитов. Её могилу (как и сам костёл) разграбили и разрушили шведы и немцы во время "шведского потопа" в 1655-1660 годах. Когда они ушли, в здании храма появилась аптека. Жители входили в неё со стороны Рынка. Это одна из самых старых аптек в Варшаве. А ещё через восемь лет здесь открыли школу, где преподавали философию и теологию.

- Ты и об этой церкви готовил материал для статьи, что ли? - спросил Дотышев.

- Конечно. Это ведь не самая последняя церковь в городе.

В начале XVIII века на заднем дворе храма построили трёхэтажное здание. Благодаря этому там возникла улица Иезуитская, которая так называется и сегодня. Туда перенесли библиотеку и имущество аптеки. Когда в 1773 году упразднили орден иезуитов, здание храма сменило владельцев несколько раз. А потом в храме устроили склад для хранения церковной утвари.

- В 1834 году сюда пришли пиаристы, и здание снова стало храмом, - сказал Дмитрий.

- Пришли кто? - удивилась Таня.

Пришлось Ростокину рассказывать об ордене пиаристов - католических монахов, которые занимались обучением молодёжи в своих школах. Первая в мире общедоступная бесплатная школа появилась в Риме в 1597 году, а через пять лет монахи-наставники объединились в церковное братство, которое потом получило статус монашеского ордена. Папа Григорий XV утвердил устав ордена. В этих бедных школах были отменены телесные наказания; ученикам, помимо прочего, стали преподавать чистописание и родной язык. В Польшу пиаристов пригласил Владислав IV.

- И что, здесь, в костёле, была школа? - удивилась Таня.

- Думаю, что не в костёле, - засомневался Ростокин. - В здании "на заднем дворе" была аптека. Почему бы там не устроить и школу? Но врать не буду, не знаю.

Он сказал, что гораздо интереснее история здешнего подземелья. ("И тут крипты с покойниками?!" - ужаснулась Таня.) Храм, который, между прочим, лишь в 1918 году вернули ордену иезуитов, стоит на развалинах домов, выкупленных и разрушенных. При строительстве долго не возились с подвалами: стены разрушали только до уровня земли, а весь строительный мусор сбрасывали вниз, в "ямы". А там таких ям - несколько подземных этажей! Ближайший к земле "этаж" собирались использовать... да, для захоронения покойников. Но после трёх разделов Польши российские власти приказали засыпать эти подвалы, опасаясь того, что бунтовщики будут хранить в них оружие. И через некоторое время о готическом подземелье храма иезуитов надёжно забыли. Вспомнили о нём только после Второй мировой войны, когда началась реконструкция костёла. Само здание, превращённое гитлеровцами в груду щебня, восстановили в "упрощённом виде". Во время раскопок обнаружили подвалы, поняли, что глубже можно найти и другие коридоры, но лишь законсервировали то, что нашли, а вниз не полезли.

- Как такое может быть? Я бы умерла от любопытства я бы полезла вниз!

- Ну, не знаю. О чём прочитал - о том и рассказываю.

- Но секретные исследования всё равно ведутся, - многозначительно заметил Герман, шутливо погрозив пальцем, чтобы было ясно, что это лишь домысел.

Дмитрий засмеялся и сказал:

- Официальная версия такова: нижние этажи подвала ещё ждут своих исследователей. А в тех участках подземелья, которые доступны нам сегодня, выставлены музейные экспонаты: вещи участников Варшавского восстания, надгробья, обнаруженные во время раскопок, бюсты проповедника Скарги и философа Сарбевского, которого при жизни считали самым лучшим поэтом, пишущим на латинском языке. Сарбевский умер внезапно, от инсульта во время последней - "прощальной" - проповеди и знаете где? Всё там же: в базилике Святого Яна, откуда мы только что пришли.

- Его похоронили здесь, в этом костёле? - спросил Дотышев.

- В первый раз - да

Дмитрий нарочно произнёс это равнодушно, так, словно это всё в норме вещей.

- Погоди, погоди, а что значит?..

Ростокин не выдержал, засмеялся.

- Я знал, что ты, Геродотышев, этим заинтересуешься. Тут, куда ни ткни пальцем, - своя история. Сарбевского хоронили трижды! В первый раз - здесь, в костёле иезуитов. Потом, когда упразднили орден иезуитов, прах поэта зачем-то перенесли в костёл пиаристов на улицу Длуга (отсюда недалеко). После Ноябрьского восстания российские власти сделали тот храм православным, а останки пиаристов-педагогов (Конарского, Копчиньского, Теодора Ваги и других) и иезуита Сарбевского снова вынесли из церкви - на сей раз на кладбище Повонзки - и тайно похоронили в общей могиле. Почему тайно? Видимо, чтобы и следа не осталось

Таня подошла к массивной скульптуре медведя у входа. Зверь то ли собирался улечься, то ли уже поднимался, опираясь огромными когтями в грунт.

- Его тоже выкопали из земли?

Когда в храм иезуитов пришли пиаристы, они принесли с собой весь свой скарб, в том числе и две скульптуры, выполненные в мастерской Плерша: фигуры льва и медведя, которые должны были напоминать о первых христианах, погибших на аренах Древнего Рима в когтях диких зверей.

- А где же лев? - спросила Татьяна.

- Лев простоял до Варшавского восстания, но не выдержал пожаров и бомбёжки. Между прочим, льва от медведя отличала только грива. У обоих были одинаковые лапы, когти, поза Медведю тоже досталось во время Восстания, но его отреставрировали. А лев не уцелел. И вот теперь стоит тут один медведь.

Таня погладила зверя по круглому уху и положила ладошку косолапому на загривок.

- А он немного дрожит Тут что, метро под землёй проходит? Или высоковольтная линия где-то поблизости?

- Нет, просто он ждёт, что ты его приласкаешь, погладишь может, даже поцелуешь.

- Это ещё зачем?

- А потому что это не медведь вовсе, а князь!

- Снова легенда, папуля?

Был этот князь огромным и сильным, как медведь, добрым и справедливым. Но и уродливым тоже. Поэтому никак не мог жениться. Жители Мазовии любили князя, желали ему добра. А он он искал себе жену. Однажды влюбился в прекрасную даму, да так, что только о ней одной и думал. Но не смел открыться ей, боялся, что смеяться над ним будет: ведь он так уродлив. А всё закончилось внезапно и печально: приехал князь на воскресную мессу, подошёл к храму и увидел, что выходит из костёла его возлюбленная - в свадебном платье. А рядом с ней гордо вышагивает красавец-парень, который только что стал её мужем. И от горя остановилось сердце князя, окаменел он от боли, согнулся от тяжести неподъёмной, от беды, навалившейся на его плечи огромным грузом. Превратился князь в медведя, да так и стоит тут уже много веков Но ещё не всё потеряно. Если найдётся барышня, которая полюбит этого медведя, пожалеет его, погладит, поцелует, захочет стать его женой, - превратится тогда медведь в человека.

- Ну что, Танька, хочешь стать мазовецкой княгиней? - подмигнул ей Герман.

- А то! - охотно подхватила она. И наклонилась к медвежьей морде поближе. - Куда тут целовать надо?

И вдруг какие-то ужасы померещились Ростокину. Какие-то огни, свечи, оскалы черепов, чёрные плащи, чёрные дамы, надгробья, саркофаги, кресты Чёрт его знает, может вспомнилась ему рука, потянувшаяся к Таньке из конфессионала, или странное ощущение сиротства, возникшее в тот миг, когда они поднялись из подземелья базилики Места тут колдовские, что ли: всё храмы, всё крипты и захоронения, помнящие и жизнь и смерть, и всюду тени, тени, тени великих поляков А может, это просто утомление? Сколько можно ходить по городу? Неплохо бы и отдохнуть: сесть бы на лавочку где-нибудь в Лазенках, покормить с ладони белку, покрошить булку карпам в пруду Но нет, жалко времени и не хочется упускать случай: Варшава, прекрасная Варшава перед тобой!.. Остановишься перед первым попавшимся костёлом или дворцом - и давай вспоминать, вспоминать

- Стой! - крикнул Ростокин дочери. - Перестань немедленно!

И потянулся рукой к Татьяне, наклонившейся к медведю.

- Не смей! Хватит!

Таня удивлённо уставилась на отца.

- Пап, ты что? Ты того, что ли? Ты ку-ку?..

- Не нужно. Не делай этого!

- Ты и вправду думаешь, что он сейчас оживёт? - она испуганно покосилась на медведя и принуждённо засмеялась; смех получился вымученным и тусклым.

- Ничего я не думаю. Глупости всё это. Пошли уже отсюда. Хватит. Что-то неспокойно мне. Устал Чувствую чей-то взгляд у себя на затылке.

- Знаешь, и мне кажется то же самое, - признался Герман. - Нервы шалят, что ли? Или уже шизуха началась?

Он озирался и при этом что-то бормотал себе под нос, но на сей раз это были, кажется, не цитаты из исторических монографий и журналов: "А вот не удивлюсь, если Где же это? Там или там? Откуда же это?.. Кто бы это мог быть?.. Да нет, ерунда мнительность, фантазии Фарятьева Хотя почему бы и нет?" Он ещё раз повернул голову налево, туда, где просвет улицы был залит оранжевым пламенем стен королевского замка, близоруко сощурился Герман очки надевал редко, читал без них, пользовался ими только в кино или в театре, а в Польшу их не взял - полагал, что ни в театр, ни в кино не будет времени сходить. Мутноватое тёмное пятно у дома, который своим фасадом смотрел на Замковую площадь, а боком - на улицу Святоянскую, медленно сфокусировалось до вполне различимых контуров небольшой компании мужчин, и среди этих парней (сколько их там? четверо, что ли?) Герман узнал западенцев Гришу и Назара, с которыми вчера подрались в пиццерии. Дотышев курлыкнул, как осенний журавль, и конвульсивно ткнул локтем в бок Ростокину.

- Вижу, вижу, - проворчал Дмитрий и закрыл свой живот ладошкой. - Говорю же: чувствую, что за нами следят. Смотри: поглядывают в нашу сторону.

- Шизофрения, как и было сказано, - криво ухмыльнулся Герман.

- Хорошо бы Но это вовсе не галлюцинации. Это реальность, - вздохнул Ростокин. - Что-то надо делать.

- Знаю, что делать, - рубанул ладонью воздух Герман. - Надо делать ноги!

- Но куда?

Дотышев медленно повернул голову вправо.

- Михалина сказала, что возле Дома палача есть дырка в стене. Улица Дунай ведь это там?

Они сорвались с места стремительно, как спринтеры со старта. Надежда была на внезапность и непредсказуемость действий - петлять, путать следы, заходить в любые подворотни, в любые двери если открыто, конечно. По Святоянской добежали до угла Рынка, но на площадь не пошли, свернули налево. Улица Запецек, поворот направо, Широкий Дунай, Узкий Дунай, Дом Палача - вот и стена Старого города. А может заскочить в ресторан "Махарайя"? Попросить помощи, позвонить в полицию? А дальше что? Приедет полиция, а хохлов и след простыл

Надо найти пшелаз, пролом в стене, о котором говорила Михалина. Легко сказать А может, от ресторана надо было свернуть налево? Но уже поздно: свернули направо. Стена, стена, стена - нет прохода.

- Быстро к барбакану!

39

В барбакане, предвратном укреплении стены Старого города, в огромной толстостенной бочке с бойницами и окошками, как всегда, толкутся художники: в нишах и возле стен развесили свои картины и рисунки. Ремесленники выставили стеллажи с сувенирами. Аккордеонист наигрывает что-то знакомое эх, совсем нет времени слушать.. Периферическое зрение фиксирует мелькание рисунка кирпичной кладки. Лает собачонка - прореагировала на бег незнакомых людей. Танька отмахивается от пёсика, боится, что укусит. Скорей, скорей, в Новый город! Там уже недалеко до автобуса - запрыгнуть в любой, потом разберёмся! Их, "хозяев Варшавы" из Западной Украины, по меньшей мере, четверо, а нас нас двое и девчонка

Вот и булыжная мостовая улицы Фрета. Сейчас будет кафе "Прощание с Африкой", потом дом, где родилась Мария Склодовская Что такое? Никакого кафе нет! Неужели пробежали мимо? Да на кой чёрт нам сейчас эта кавярня* <*польск. кафе>? Тут другое интересно: булыжник мостовой словно расползся, растаял, и теперь под ногами плотный грунт, земля. Да и улица какая-то другая, выглядит иначе, старомодно и тускло - как на рисунке в старой книжке. Чертовщина...

Ну, слава богу: этот храм нам знаком. Костёл Святого Яцека, кажется. Доминиканский монастырь. Надо будет хоть раз туда зайти. У доминиканцев всегда красиво в церквях. Здесь, в этом храме, Мария Склодовская приняла первое своё причастие Минуточку: а почему не пропускают дальше? Перекрыли всю улицу, что ли? Что-то там случилось. У костёла собрались горожане. Толпятся, шеи тянут. Разодеты, как ряженные на маскараде: жупаны, контуши, хайдаверы* <* польск. hajdawery - шаровары >. Век семнадцатый, если не меньше. Может, кино снимают? Толпа ведёт себя странно. Вроде бы рвутся вперёд, чтобы посмотреть, что там, у костёла, происходит. И - не идут, боятся. Наверно, полиция не пускает

Тоже мне, придумали, когда кино снимать: средь бела дня да ещё в разгар туристического сезона. А теперь не пройти вперёд.

Ну, конечно, это кино на историческую тему. Вон вооружённые до зубов всадники. Рейтары** в прикрывающих грудь кирасах, в набедренниках, наплечниках, наколенниках, налокотниках, в высоких перчатках <** рейтары - всадники, кирасиры, "бронированная кавалерия">. Бургиньоты на головах - шлемы с козырьком и (что это?) перьями. Пижоны. Прямо средневековые рыцари какие-то. У всех пистолеты чуть ли не метр длиной, да не один - у каждого всадника по два или даже по три! И ещё один пистолет - в кобуре, пристёгнутой к седлу. И меч (про запас, наверно).

Но этого мало: кроме всадников, и пехотинцы стоят, тоже вооружены основательно. Любопытно, что тут снимают? Опять по роману Сенкевича? Хорошо бы спросить у кого-нибудь. Потом найти фильм в интернете, скачать. Можно и диск купить, конечно, да где же в России купишь польское кино? Вот если бы это америкосы снимали - тогда конечно, тогда прокатчики вывернулись бы наизнанку, непременно навязали бы нам сие творение.

...Размышления Ростокина прервала громкая пальба. Кто стрелял, в кого - непонятно. Толпа вдруг завизжала (по сценарию так надо, что ли?), и от этого стало вдруг страшно. Напряглась, похолодела от ужаса кожа на затылке. Одно дело, когда стреляют в фильме, - пусть стреляют или даже убивают, всё равно понарошку. Другое - когда пахнет порохом, звуки выстрелов оглушают, а народ кричит от страха и, как стадо оленей, пытаясь спастись от волков, давит друг дружку в отупляющей панике. "Убили!" - крикнул кто-то, и от этого крика - мороз по коже "А кто там? Кого?" "Казик Пшеводышевский, монастырский эконом, студент" "Говорят, ещё в двух монахов попали" "В четверых!" "Живы?" "Никто не знает" "Все назад!"

- Гера, тут что-то не то, - пробормотал Ростокин. - Отходим.

- К барбакану? Вот как раз и напоремся на наших хлопчиков.

- Нет, направо. Это что за улица? Ага, Длуга

- Что такое "длуга", папа? - Таньке было по-настоящему страшно, и она спросила - лишь бы спросить.

- Длинная, - автоматически ответил Дмитрий. И рассердился: - А тебе не всё ли равно?

- Что у них тут, революция? Почему не посоветовались с Москвой? - натужно пошутил Герман.

Они свернули на улицу и остановились, прижались к стене.

И тут из палисадника ближайшего дома прозвучало загадочное и глубокомысленное:

- И всего-то вам не вдоволь, всё-то вы с долгами,

Отобрали хлеб у бедных, а без хлеба сами.*

<* Строчки из анонимной мещанской поэзии эпохи Ренессанса (перевёл с польского А. Эппель).>

Из-за высокого куста сирени - почему-то облетевшего, голого, словно накануне зимы, - вышел живописно разряженный мужчина лет сорока пяти - толстый, с внушительным брюхом, крепкой шеей и широкими мясистыми плечами. На нём был костюм, который больше приличествовал бы, вот именно, театральной постановке или карнавалу. Длинный шёлковый жупан был застёгнут от воротника до талии. Ниже пояса полы платья свободно разбегались в стороны - так, что Таня даже подумала: "Молния у мужика разошлась, что ли?" Широкие шаровары были заправлены в голенища высоких красных сапог. Шляхтич, да и только! Притом отнюдь не бедный... Видимо, он слегка продрог: сверху накинул франтоватый приталенный контуш, застегнув его крючком на животе. Наверно, специально не запахнулся как следует: ясновельможный пан хотел показать красоту своего жупана. Но этого мало! Сверху, на контуш, мужчина набросил что-то вроде пелеринки - меховую делию. А на голову водрузил шапку - разве можно без неё на людях? - круглую магерку, мадьярский головной убор, украшенный птичьими перьями, которые пристегнул дорогими аграфами. И вправду шляхтич

- Напрасно вы, панове, и ты, милая пани, остановились у той стены, - заметил он. - Там вы не менее уязвимы, чем возле костёла. Когда стреляют на улице, надлежит быть крепко осторожными. Проходите, проходите сюда, за ограду.

- Да тут, наверно, люди живут. Помешаем, - возразил Дмитрий.

- Никто тут не живёт. Это скорняжная мастерская моего приятеля. Думаю, хозяин не будет супротив этого, ибо он - мой давний товарищ. Я сам только что пришёл сюда. Думал, он в мастерской, а его нет. Никого нет, все побежали, должно быть, к монастырю, цванячки* <* от польск. cwaniak - ловкач, пройдоха>. Остался один старик Анджей, сторож. Сдаётся мне, пьян он с утра. Ну, подожду немного, решил я, придёт мой товарищ

Снова грянул выстрел, над головой Тани возникло отверстие в стене дома, и оттуда посыпался песок. Девушка ойкнула и присела на корточки. Всё это как нельзя лучше подтверждало правоту слов поляка. Русские бросились к шляхтичу и забавно, по-детски, укрылись за его спиной.

- Надо сказать, наряд на вас изрядно причудлив, - заметил поляк. - Вы, должно, странники?

Вопрос прозвучал как утверждение: знайте же, так у нас не одеваются - стало быть, вы чужеземцы. Пришлось согласиться с этим.

- Да, мы из Моск - начал было Дотышев, но Ростокин его перебил:

- Из Литвы мы, любезный пан.

- А что, неужто там нынче носят такое? - удивился шляхтич.

- В деревнях в основном, - развёл руками Дмитрий.

Танька с трудом удержалась от смеха.

- В последний раз я был в Вильне лет пятнадцать назад, - задумчиво пробормотал поляк. - Должно быть, маленько подзабыл, как там одеваются Когда же это было? Ну да, в году восемьдесят четвёртом или годом позже

- Ну, тогда прошло чуть больше времени, совсем не пятнадцать, - возразила Таня.

- Милая пани, если позволишь, от одной тысячи шестисот девяноста семи отнять пятнадцать - будет как раз тысяча шестьсот восемьдесят два или что-то около того.

- От каких "шестисот..."? - растерялась Таня.

- Вы абсолютно правы, многоуважаемый пан, - поспешно вмешался Дотышев и чуть приобнял Таню за талию, тем самым призывая её как можно скорее заткнуться.

- Нет, неправильно, - упрямо боднула головой Татьяна. - Если сейчас

- Если сейчас, сударыня, год тысяча шестьсот девяносто седьмой, - не сдавался поляк, - то, отняв от этой цифры что-то около пятнадцати (а я ведь уведомил вас, что не помню точно, сколько), мы получим именно гм

Он задумался, прикидывая в уме результат. А Дмитрий подумал: "Как такое может быть? Все - и Гера, и Танька - говорят по-польски и не замечают этого! Что за чушь?" И вдруг мурашки пробежали у него по спине. "Да разве же это чудо? Ну, говорят по-польски Да хоть по-албански! А вот настоящее диво: он утверждает, что сейчас семнадцатый век! И тут уж ничем это не объяснить. Если, конечно, мы не в наркозе, или, допустим, этот разряженный grubas* <* польск. толстяк> - не сумасшедший". Ростокин покачал головой: нет, чепуха. Всё же это кино, а их собеседник основательно вошёл в роль и выходить оттуда не желает.

- Дозвольте представиться, - сказал шляхтич. - Кайетан Дунин-Козицкий, герб Лебедь. - И поклонился с достоинством.

- Донатас Янкаускас, - назвал себя Ростокин после лёгкой заминки.

"И зачем я ляпнул, что мы из Литвы? Как будто западло жить в Московии Затмение какое-то нашло".

Герман протянул пятерню пану Кайетану, проникновенно заглянул ему в глаза и сказал:

- Совокупляйтис. - Не забыл и об имени своём: - Витаутас. Можно просто Витовт.

Было ясно, что в голове Дотышева старый советский анекдот о нерусских фамилиях немедленно скрестился с именем великого литовского князя. Чтобы не засмеяться выдумке своего товарища, Дмитрий поспешно представил Таньку:

- А это дочь моя гм Лайма, что означает "счастье".

- Стало быть, Лайма Янкаускайте, - проявил эрудицию шляхтич. - Я приветствую тебя на моей родной земле, благородная пани. Вы из Литвы Теперь понятно, почему я различаю в вашей речи, панове, лёгкий балтийский акцент.

- Да уж, университетов в Варшаве мы не кончали, польской филологией не занимались. Ваш язык, конечно, знаем, но не дюже, - картинно вздохнул Герман.

Его неудержимо тянуло паясничать. Он уже понял, что произошло невероятное: это и вправду семнадцатый век. Такого, конечно, быть не может, но

- Университет? В Варшаве? - удивился пан Дунин. - И где же, твоя милость, оный располагается?

- Мой друг имел в виду Ягеллонский университет, в Кракове, - поспешил поправить Германа Ростокин. И незаметно состроил другу страшные глаза.

Дотышев, конечно, не знал, что университета в Варшаве ещё нет, он появится в польской столице только через сто двадцать лет Если, конечно, поверить в то, что сейчас 1697 год. Дмитрию не хотелось в это верить, такое могло случиться только в фантастическом романе, да и то в весьма банальном. Ростокин очень надеялся, что вскоре обнаружится поблизости скрытая камера и всё тотчас же прояснится. И никакой это не семнадцатый век, а год 2005-й, август. Однако выстрелы, звучавшие более или менее регулярно, убеждали его в обратном, потому что очень уж страшно ложились пули в стену ближайшей каменицы, никто не следил за безопасностью, а полиция, похоже, даже и не думала оцеплять место "киносъёмки", и нет никакой киносъёмки, а просто что-то произошло - случился провал в расселину времени, что ли, и они по нелепой случайности угодили в тот год и час, когда в Варшаве, в Новом городе (который, между прочим, не намного моложе Старого) поляки как раз начали стрелять и даже убивать друг друга.

Дотышев потёр плечо ладонью.

- И всегда у вас в августе так холодно?

Он покосился на меховую накидку пана Кайетана.

- В августе? - усмехнулся шляхтич. - Сегодня десятое ноября, твоя милость. Для этого месяца обычная погода. Скажу даже, что вполне тепло.

- А год - именно тысяча шестьсот девяносто седьмой? Я ничего не путаю? - уточнил Герман с ехидцей.

Пан Дунин с сожалением посмотрел на своего собеседника.

- Ты, пан Совокупляйтис, очевидно, изрядно переволновался

- И на троне у нас сейчас - Герман произнёс это с той интонацией, с какой терпеливый учитель ждёт продолжения своей фразы от ученика, запинавшегося у классной доски.

- Саксонец у нас на троне, - Дунин настороженно смотрел на Дотышева. - Скоро два месяца как правит нами.

- Я знаю, знаю, - заторопился Герман. - На троне Август, курфюрст саксонский.

Он не помнил, который из Августов - второй или третий, поэтому цифру пропустил; выкрутился, как троечник на экзамене.

- Просто у меня такая странная привычка: рассуждать вслух. Хочется, знаете ли, понять происходящее. Но, принимая во внимание тот факт, что мы пребываем в вашем премилом городе только второй день и происходящее пока ускользает от нашего разумения

"Не тот стиль речи выбрал Герка, - с досадой подумал Ростокин. - Так говорили, пожалуй, в веке девятнадцатом. Э-эх, Геродотышев"

Речь пана Дунина-Козицкого изобиловала польскими архаизмами: йено вместо тылько (только), бодайже вместо жебы (чтобы), звучащее вполне по-русски дзержишь вместо привычного польского тшимаш (держишь) и так далее. К заезжим "литовцам" пан Кайетан обращался почтительно: ващч (ваша милость) или мощчи панове (милостивые государи). А если шляхтичу хотелось в чём-то убедить своих новых знакомцев, он употреблял речевые обороты "як ми Буг милы", "jak Boga kocham"* <* польск. Ей-богу>. Даже привычный к польской речи Ростокин иногда с трудом понимал, о чём говорит пан Дунин.

Таня смотрела на происходящее с изумлением. Она уже прореагировала на знаменитое имя "Лайма" и сложную свою фамилию "Янкаусскаус" гримасой недоумения и вздёрнутыми бровками, а теперь внимательно прислушивалась к разговору дяди Геры с этим костюмированным субъектом и думала о том, что взрослые просто ваньку валяют.

- Значит, вы, панове, ничего не ведаете? - догадался шляхтич.

- По правде говоря, совсем ничего.

- Вам несказанно повезло! - заявил Дунин-Козицкий. - Потому что никто вам здесь не растолкует столь подробно обо всём, что происходит - не растолкует так, как я. Ибо у меня родич в городском совете, и то, что вы могли бы услышать в Варшаве лишь как сплетню, я разъясню вам с большой долей достоверности.

Новый выстрел заставил их отойти вглубь палисадника и прижаться к стене. Ростокин опасался, что Дунин-Козицкий, шляхтич герба Лебедь, начнёт издалека - с великой истории своего древнего рода и со славных деяний его предков во имя процветания Речи Посполитой. Но пан Кайетан начал сразу с конфликта у доминиканского храма.

- Это всё королевский купец Чалмерс начал мы его тут Чамером зовём. И чего не хватает человеку?.. Александр Чамер - шотландец, верховодит земляками в Варшаве. Выкупил торговое место на рыночной площади Старого города, и ему пожалован титул королевского купца. Живи и радуйся. Когда Чамер разбогател, стал очень горд пред варшавяками. У него дом на Рынке, на углу, там, где улица Кривое Колесо. И говорят, что и Дом сапожников на Дунае тоже ему принадлежит. А может, он только собирается эту каменицу купить, не ведаю А сегодня он ещё и помощник бурмистра, вице-президент Старого города! Изрядно пронырливый господин, скажу я вам

- Не любите Чамера? - полуутвердительно кивнул Дмитрий.

- А за что мне его любить? Завше ще фортэлем выкренчи* <* польск. Всегда обманом, уловкой своего добьётся > - пробормотал он, и фразу эту даже Ростокин не сразу понял: очень уж архаично она прозвучала.

- Годен ли он веры истинной? Вот вопрос, - продолжал шляхтич. - Однако же, это мои приватные сомнения, - шляхтич не стал продолжать мысль - всем своим видом показал, что это не имеет значения.

Тревожно звонил колокол в монастыре; по улице бежали люди. У ограды костёла Святого Яцека, кажется, бросались камнями. Иногда звучали выстрелы.

- Повздорил Чамер с доминиканскими монахами, - продолжал Дунин-Козицкий. - Он и прежде всё время чинил им козни, стоял у монахов на дороге: и то ему не так, и это И никому не ведомо, в чём причина этой неприязни. А недавно усмотрел он способное время и стал нашёптывать пану Красиньскому, городскому старосте, что доминиканцы, дескать, порядок нарушают: торгуют без дозволения на городской земле, наставили будок своих у стены погоста и в других местах. Возник у Чамера спор с приором Кандидом Загуровским, настоятелем монастыря. Тот, будучи здравого разума и размышления, доказывал, что будки стоят на земле, которая принадлежит монастырю, и денежной казны с этого приходит изрядно, и порядка братья-доминикане не нарушают.

- И много этих будок у монахов? - заинтересовался Герман.

- Одиннадцать. - И, словно споря с кем-то, словно заранее предвкушая насмешку или возражение, шляхтич воскликнул запальчиво: - Да разве же обойдёшься без этого? Всегда надобно думать о том, где бы денег промыслить. Когда в брюхе пусто - в голове горох и капуста

- Одиннадцать ларьков, - пробормотал Дотышев. - Нехилый чёс у святых отцов

- Прошу прощения, что? - не расслышал пан Дунин. - Опять размышляешь вслух, твоя милость?

- Истину глаголишь, ясновельможный пан. Продолжай, яви доброту свою. И что ответил староста?

- Чамер что-то приискал в городских правилах и сумел убедить пана Красиньского в своей правоте

- Ну, разумеется.

Пан Дунин процитировал:

- От такого ответа все развеселились,

Что мельник - вор отпетый, сразу согласились.*

<* Миколай Рей (1505-1569) "Смелость мельниковой рубахи" (перев. А. Эппеля)>

- Городской староста (он, между прочим, воевода!) велел будки те убрать немедля, - продолжал шляхтич. - Ян Красиньский - вельможа важный: королевский полковник, геройствовал под Веной, служил Яну Собескому, а теперь, кажется, и Августу угодил. Ах, какой дворец пану Красиньскому построил Тильман Гамерский, не хуже королевского! Да вы, любезные господа, наверняка видели. Ежели по этой улице пройти прямо - это отсюда недалече В общем, со старостой лучше не спорить.

Но приор - спорил! Доказывал, что Чамер неправ и что польза городу от этой торговли немалая. И тогда разгневался староста; как раз сегодня созвал крестьян и приказал силой снести эти торговые будки. Город внимательно следил за спором доминиканцев с городской властью. Думали, что Загуровский сдастся, смалодушничает. А приор всегда знал себе цену. Он собрал людей в монастыре и оказал супостатам вооружённое сопротивление.

- Позволь, уважаемый, - вдруг вспомнил Герман, - но кроме городских властей есть ещё король, сейм

Пан Кайетан ответил стихами:

- Двор учит лицемерью: чья нога там будет,

Тот и про добродетель сей же час забудет.**

<** Станислав Ираклий Любомирский (1642-1702) "Stabat Petrus in atrio principis et iterum negavit" (перев. А. Эппеля)>

"Этот парень стишками балуется, что ли?" - подумал Дотышев. Не узнал автора виршей и Ростокин.

Потом пан Кайетан перешёл вдруг на латынь:

- "Sta viator parum qui cito passu permeas Poloniam! Et quid miraris diu?"*

<* лат. "Остановись ненадолго, странник, быстрым шагом проходящий Польшу! И чему тебе так долго здесь дивиться?" (лат.). Цитата из анонимной "Эпитафии Королевству польскому". Перев. Ек. Бут.>

"Кажется, Влас Дорошевич написал однажды, что в нашей стране, если хочешь хранить тайну, пиши по-латыни"**, - вспомнил Герман <** Из очерка В. Дорошевича "М.М. Ковалевский" (1908): "В боевой газете да по-латыни! Это лучший способ сберечь в тайне свою мысль!">. Из осторожности он не попросил шляхтича перевести фразу с латинского на польский, а тот даже и не подумал, что его шляхетный*** <*** польск. szlachetny - благородный> собеседник нуждается в этом. "Слава богу, это уже не стихи. Надеюсь, он исчерпал весь свой запас поэтических цитат", - подумал Дотышев.

Поторопился он с выводами: вскоре Дунин-Козицкий снова ударился в поэзию.

- Multas reges - nullum regem, multas leges - nullum legem*, - произнёс он.

<* лат. "Много королей - ни одного короля, много законов - ни одного закона". "Эпитафия Королевству польскому".>

"Ну вот, только я научился сносно говорить по-польски, а мой собеседник перешёл на какую-то тарабарщину", - не без сарказма подумал Дотышев. Он, конечно, понимал, что это латынь; ситуация забавляла Германа. "Тарабарщина" пана Дунина звучала весьма складно: "Рэгэс экс рэгэс, легэс экс легэс, куриа фуриа, комициа конвициа"

<** лат. "Reges ex reges, leges ex leges, curia furia, comitia convicia" ("Короли, но бескоролевье; законы, но беззаконие; сейм обезумевший, сеймики сварливые"). Назв. соч.>

- И вот что же мы имеем? - шляхтич снова заговорил было по-польски.

- Nullum legem?*** - догадался Дмитрий.

<*** лат. Нет законов?>

- Именно! - трагично вздел руки к небу пан Кайетан. - Где они, прежние законы и прежняя доблесть польская? Все мы нынче аки в растерзании ума обретаемся. Вот в чём жалость мне великая. - И опять забормотал своё, уверенный в том, что чужеземцы его понимают: - "Эквитатор прэдитатор, пэдитатус нудитатус, инфантэриа мизэриа, милициа малициа"*

<* лат. "Equitator praeditator, peditatus nuditatus, infanteria miseria, militia malitia" (лат.: "Конница - грабители, пехота - оборванцы, инфантерия жалка, стража коварна"). Назв. соч.>

А потом снова процитировал по-польски:

- А ежли ты не веришь, можешь убедиться,

Поглядевши, что в сейме хвалёном творится.**

<**Миколай Рей "Речь Посполитая" (перев. А. Эппеля)>

"Похоже, общество никогда не бывает довольно своим парламентом, - подумал Дотышев. - Надо бы сбить пана Кайетана с этой дорожки. А то замордует стихами".

Пан Дунин держал в голове явно что-то своё. О том были и вирши его:

- Вето не для упрямцев, запомни же это,

Ибо, дурень, ответишь в свой час ты за вето.*

<* Вацлав Потоцкий (1621-1696) "Veto, или Не дозволяю!" (перев. А. Эппеля)>

- Это точно! - оживился Дотышев. - Я тоже считаю, что любая страна нуждается в разумных волевых решениях и что liberum veto до добра не доводит. Посмотрите, что происходит: слишком много демократии! Да вот хотя бы: как избирали короля Понятовск

Тут он осёкся: вспомнил, что Станислава Августа изберут королём гораздо позже и что первый раздел Польши ещё впереди, а пан Дунин-Козицкий даже не догадывается, какая печальная участь ожидает его отчизну.

- А что это за всадники возле костёла? - спросил Герман торопливо, чтобы отвлечь собеседника от только что сказанного и немного сменить направление разговора.

- Это люди воинские, рейтары капитана Орловского. Их человек сто. С ними и пехота. С утра уже тут, - продолжал шляхтич. - Сначала из монастыря братья-доминикане камни бросали, а потом, люди сказывают, стали стрелять оттуда. Это уже полдень был. И вроде бы первым выстрелил брат Адам Гембальский, он там самый горячий Но тут как посмотреть, кто из них начал: доминикане или ратные людишки. Одни твердят одно, другие другое А только я вам, панове, вот что скажу: этот Михал Орловский, капитан, - тоже огонь - обожжёшься! Затрубили трубы, загремели литавры, и кто там мог что расслышать? Может, и скомандовал капитан первым: "Огонь!" Нас с вами там не было, панове, а то, чему мы не были свидетелями, это уже не история и не правда вовсе, а досужие сплетни.

По улице пробежал взъерошенный парнишка в рабочей робе, в потёртых штанах - должно быть, ремесленник или подмастерье. Неуклюже, на ходу, а потому не слишком почтительно поклонился шляхтичу (они, по всему видать, знакомы были), крикнул:

- Беда, пан Кайетан! Казимеж Пшеводышевский, отец-эконом, убит! Брат Адам ранен, а с ним и ещё человек восемь. Брата Яцека Соколовского покалечило. И брата Бернарда. И ещё кого-то Орловский всё пуще злобствует. Рейтары никого не допускают, пехота палит без разбору* Я решил уносить ноги. Еле выбрался оттуда.

<* Описывается спор варшавских монахов-доминиканцев с городскими властями, который случился в 1697 году; конфликт особенно обострился именно в тот день, 10 ноября.>

- И верно, беги, Тадик, к матке, - добродушно ответствовал пан Дунин. - Добрая женщина, небось, все глазыньки выплакала.

- Должно быть, не успела ещё, - усмехнулся Тадик. И дальше побежал.

Ростокин не мог не обратить внимания на то, что шляхтич употребил старомодное слово невяста (женщина), а не привычное "kobieta".

Пан Кайетан посмотрел парню вслед и негромко произнёс:

- Пускай вас, хоть вы верны были слуги,

За ваши лупят палкою услуги

И, чтя пустою службу беспорочну,

Влекут крюками во канаву сточну.*

<* Ян Анджей Морштын (1620-1693) "Ко псам" (перев. А. Эппеля)>

Ростокин вспомнил: а ведь читал он что-то об этом происшествии, когда собирал материал о старых костёлах Варшавы. Год, конечно, не запомнил, да и многие подробности тоже Кажется, потом это дело попадёт в трибунал в Пётркове. Монахов поддержит председатель трибунала, а с ним заодно будут кардинал Радзеёвский и киевский епископ. Суд соберётся во дворце примаса в начале следующего года нет, через год. Чамера отстранят от должности на несколько лет, а старосту заставят заплатить монастырю крупную сумму - "вечный взнос на лампады", которые всегда будут гореть перед Святыми Дарами. Потребуют оплатить судебные издержки, починку дверей костёла и лечение раненых. Доминиканский монастырь в Кракове потребует своей доли! Видишь ли, брат Адам Гембальский (к тому времени почивший в Бозе от ран) был пострижен в монахи именно в Кракове, а не в Варшаве. Но им ответят, что Гембальский - главный виновник кровопролития; это он выстрелил первым и призвал братьев-доминиканцев к сопротивлению. Этот брат Адам станет потом знаменитой личностью: варшавские монахи будут возить его - мёртвого! - по судам, доказывать, что он и вправду умер

Как странно думать обо всём этом в будущем времени! А ведь с тех пор триста с лишним лет прошло Надо как-то выбираться отсюда, из прошлого, в свой двадцать первый век. Ростокин удивился тому, как быстро он освоился с мыслью, что они с дочкой и другом угодили в давно минувшие дни. Он, похоже, поверил в это раньше, чем понял, что верит: потому, наверно, и сказал шляхтичу, что они приехали из Литвы. Машинально получилось. Как знать, какие отношения с Русью сейчас у Речи Посполитой? Кто там, в Москве, у власти теперь? Пётр Первый? Да, кажется Их вроде даже двое на троне - братья Пётр и Иван. Или нет, Иван уже умер?.. Жаль, под рукой нет интернета: заглянуть быстренько, вспомнить Допустим, сейчас на российском троне Пётр Великий. Ну и что это даёт? Воевал он с Польшей или нет? Со шведами воевал Поляки тоже настрадались от шведов. Может, Россия и Польша - союзники?.. Ах, ладно, бесполезно голову ломать. Надо отсюда выбираться!

Кажется, перестали стрелять. Что-то там, у костёла, изменилось; народ стал выходить из домов и дворов, потянулся по улице. Кто-то шёл от храма в сторону дворца Красиньского, а кто-то направлялся к костёлу, чтобы хорошенько расспросить горожан, узнать подробности. Пан Дунин продолжал о чём-то рассказывать заезжим "литовцам", говорил, кажется, о Чамере и приоре Загуровском, и Дотышев делал вид, что слушает, вежливо кивал шляхтичу и даже поигрывал бровями, изображая удивление, - а сам поглядывал на людской поток и словно искал в нём глазами кого-то. Он сначала даже не понял, что именно насторожило его, но потом наконец увидел: Григорий, Назар, а с ними кто-то третий плелись по улице, иногда легонько отстраняли руками кого-нибудь, кто попадался им на пути, и, кажется, даже злились (лезут под ноги!), а сами озирались сердито и скалились недовольно. По всему было видно, что здоровяку Грише снова от кого-то досталось: он держался ладонью за правый бок и болезненно морщился. Можно было предположить, что гости из Украины поучаствовали в стычке у храма доминиканцев или попросту попали кому-то под горячую руку. (Интересно, как они очутились здесь, в XVII веке?)

Потом взгляды Германа Дотышева и Назара встретились Назар поспешно отвернулся, затем украдкой снова бросил быстрый взгляд в сторону "москалей" и что-то быстро сказал своим спутникам. Те выдержали характер, не повернулись, но по их напряжённым спинам, дрогнувшим плечам и перемене в походке стало понятно, что гости из России замечены. Украинцы притворялись, что не видят русских, и это притворство, конечно же, сразу насторожило Германа: хохлы что-то задумали.

- Что сталося, пан Витовт? - почтительно осведомился шляхтич. - У тебя лицо изменилось. Ты, твоя милость, будто чёрта увидал

- Нет, ничего, показалось, - уклончиво ответил Герман. - Знакомое лицо но этот человек гм давно умер. Померещилось

- Иногда это бывает, - Дунин-Козицкий сделал вид, что принял такое объяснение. Чужая душа потёмки, мало ли что там на уме у чужеземцев Шляхтич не стал навязываться "литовцам" со своей помощью. Он лишь проводил взглядом троицу украинцев и понимающе сжал губы.

- Вроде бы не стреляют уже, - Герман вертел головой и прислушивался. - Нам бы успеть э-э в канцелярию

Сказать по совести, он не знал, куда им надо успеть, и не смог придумать продолжения фразы, но пан Кайетан и не просил этого: поляк понял, что гостям из Литвы есть что скрывать.

- Хотим поблагодарить тебя, любезный пан Дунин, за участие к нам и за разъяснения, - продолжал Дотышев. - Без тебя, твоя милость, мы бы мало что поняли. А теперь нам, к сожалению, надо идти.

Шляхтич понимающе кивнул и чуть заметно усмехнулся: в канцелярию им надо Какая канцелярия открыта в такое время и в такой день?

- Ежели вы тотчас не уезжаете, мы ещё встретимся, - предположил Дунин.

- Да, конечно.

- Надеюсь увидеть вас да хотя бы сегодня вечером. Вам скоро домой, так надобно приготовление к дороге чинить весёлым сердцем. Здесь на площади есть винный погребок. Приходите, мощчи панове* <* польск. устар. милостивые государи>, славно отпразднуем наше знакомство. Это недалёко отсюда - в доме, где жил торговец вином Гжегож Кораб. <* Имеется в виду винный погребок, который чуть позже (в XVIII веке) станет знаменитым варшавским рестораном "У Фукера" (существует до сих пор).> Как придёте на Рынок - спросите любого, каждый покажет.

- Непременно, - совершенно серьёзно ответил Дотышев. - До вечера мы обязательно освободимся смею на это надеяться.

- Освободимся? Хотелось бы, конечно, - проворчал Ростокин. - Но как это сделать? Где выход отсюда? Куда идти?

Дунин-Козицкий услышал эти слова.

- Это зависит от того, куда вы хотите попасть, панове.

"Диалог Алисы и Чеширского Кота", - подумал Герман.

- Мы желаем вернуться э-э к нам, - сказал Ростокин.

- На постоялый двор?

- В общем как бы это сказать - замялся Дмитрий.

- Найдём, найдём дорогу, - поспешно перебил его Дотышев, гневно обжог друга взором и подошёл к шляхтичу. Герман не знал, что делают при прощании поляки XVII века: жмут ли друг другу руки, обнимаются, говорят дежурные фразы или, может (как знать?), хлебосольно, по-московски, трижды целуются. Пан Кайетан выжидательно смотрел на "литовца", улыбался и при этом будто раздувался от важности. Он понимал, что оказался полезен гостям, и радовался этому. Полякам вообще нравится нравиться, народ это гостеприимный, а пан Кайетан - человек, судя по всему, добрый и благодушный - не был исключением из этого правила. Дотышев сдержанно, как корнет государю-императору, поклонился поляку.

- Здесь можно пройти по улице, - шляхтич кивнул головой туда, куда ушли украинцы, - там сразу свернёте налево, к городской стене, и подойдёте к воротам. А можно и тут войти в Старе Място, - пояснил шляхтич и махнул рукой в другую сторону.

- Мы знаем. Спасибо ещё раз. Мы прошли сюда через барбакан, туда и вернёмся, - благородно улыбнулся Дотышев, который помнил, в какую сторону направились западенцы, и надеялся, что, если пойти в противоположном направлении, удастся разминуться с ними.

Улица всё больше заполнялась людьми. Словно гроза прошла над Варшавой, и теперь население города выбиралось из своих укрытий, вопросительно поглядывая на небо. Торговки, ремесленники, священники, мальчишки - все, словно нарочно, лезли под ноги, создавали хаос и мешали идти. А хотелось побыстрее добраться до барбакана и затеряться в толпе. Зайти туда, в Старый город а там видно будет.

40

Они шли очень медленно, стараясь никого не толкнуть. Им не хотелось привлекать к себе внимание.

- Как нам вернуться назад? - вслух размышлял Герман. - Какова методика этого процесса? Были бы мы, допустим, в Москве. Там в Коломенском есть Велесов овраг, место, якобы позволяющее проникнуть в иное время. Говорят, там частенько исчезали люди. Или вдруг появлялись там словно из прошлого. Конечно, мало кто возвращался обратно, если исчезал. А когда возвращались вдруг - шуму бывало на всю Первопрестольную! В газетах это описывали в подробностях. Например, в "Московских ведомостях" тысяча восемьсот не помню, за какой год. Если присесть там на Гусь-камень, огромный валун эпохи неолита, то есть надежда, что Да нет, бред, бред! - он даже головой тряхнул, отмахиваясь от нелепых мыслей.

- Начнём с того, что мы не в Москве, - усмехнулся Ростокин. - А главное, мы совершенно не понимаем, как это с нами случилось.

- Если бы ты понимал, как перепрыгнуть в прошлое или будущее, ты был бы уже нобелевским лауреатом, - разозлился Герман. - Да что там Нобелевка! Если подойти с умом, то можно было бы использовать такие знания с огромной пользой для себя.

- Я видела недавно по ящику фильм, - бесцеремонно перебила его Таня, увлечённая затронутой темой. - Там главный герой попадает в сталинское время, споткнувшись о толстую проволоку, которая торчит из земли. Кажется, так он и назад вернулся: нашёл эту проволоку и снова споткнулся, теперь уже нарочно.

- "Упал вдругорядь - уж нарочно" Вот и нам надо снова споткнуться, - хмуро ответил Ростокин. - Но где именно?

- Давайте вернёмся к костёлу иезуитов, - предложил Дотышев. - Всё началось оттуда. Иезуитские штучки

- Это ничего не даст.

- Хотя бы попробуем.

Дошли до улицы Фрета (по крайней мере, так она будет называться через двести лет), повернули направо. Медленно, осторожно продвигались в толпе варшавян к стене Старого города. Впереди, метрах в десяти, маячила фигура доминиканского монаха: узкая спина, покатые слабые плечи, тонзура, кожаный пояс По тунике из белой шерсти, белому скапулярию и чёрному капу с куколем знающие люди могли бы легко догадаться, что это именно доминиканец. Таньке показалось, что он идёт босиком впрочем, как увидеть это, если шаг у него спокоен и короток, а длинная туника закрывает ноги? Разгорячённые Ростокин и Дотышев не обращали на монаха внимания, а Танька заворожённо смотрела на спину доминиканца. Иногда он поворачивал голову вправо, и тогда Таня могла видеть его лицо в профиль - высокий лоб, небольшой прямой нос, гладко выбритое лицо, впалые щёки.

А потом доминиканец вдруг остановился и обернулся к Тане. Умное лицо мужчины средних лет. Глаза думающего человека; во взгляде угадывались грусть и понятный, должно быть, только ему одному скепсис. На белом рукаве его туники Таня увидела пятно крови. Но даже не это удивило её. Только теперь она заметила, что монах прижимает к груди два массивных предмета: одной рукой - большое алебастровое изваяние Богоматери (неужели эту тяжесть можно нести так долго?), а другой - что-то вроде погребальной урны.

- Нет, это совсем не тяжело, - он показал глазами на статуэтку, которую прижимал к себе рукой. - Кажется, ни за что не поднять этого а ты всё же возьми - и увидишь, что это не так уж тяжело.

Мысли Танькины он угадал, что ли? Чудеса Ей показалось, что он вообще уже долго слушает, о чём они спорят.

- Ты верно рассудила, дочка, - тихо сказал монах. - Если не получается идти вперёд, надо вернуться. Пройти тот же путь, какой пройдён прежде. Иногда это приносит свои плоды. Перед вами Барбакан - творение венецианца Джованни Баттисты. Для врагов это непреодолимая твердыня, но вам Барбакан поможет. Эти врата приведут вас домой.

Таня почувствовала в речах незнакомца, в его интонации и словах что-то такое, что заставило её притихнуть, присмиреть. Она покосилась на пятно крови у него на рукаве и поблагодарила учтиво:

- Спасибо, батюшка, мы как раз туда и идём.

Она почему-то произнесла это по-русски, хотя ведь могла уже и по-польски, знала об этом.

- Батюшка? - повторил доминиканец и улыбнулся. - Хорошо сказано Вот и видно, что ты русская, а вовсе не литовка. Где твой дом? Где она, твоя обитель русская? Надо всегда знать, что ответить на этот вопрос. Ты не из Киева ли?

- А разве Киев - это Россия?

- Русь. Там всё - Русь, - непонятно ответил монах. - Я жил там четыре года, я знаю. Для таких, как я, земля там чужая русская. А для вас это дом родной.

Что-то мгновенно переменилось в нём. Он замолчал, посмотрел на Таню долгим взглядом, и во взгляде этом не было уже ничего: ни печали, ни тепла, ни ожидания ответа на свои вопросы. Очертания доминиканца стали вдруг нерезкими, мутными, и вся его фигура как будто завибрировала, задрожала, стала расплываться.

- Прощай же, - эти слова он словно выдохнул устало. - Будь счастлива, девочка.

И растворился в воздухе. Будто его не бывало вовсе.

- Куда же он делся? - тихо ахнула Таня.

- Кто?

- Я сейчас видела священника в белой рясе и в чёрной накидке с капюшоном. Монаха с лысиной

- С лысиной? Это, должно быть, тонзура, - догадался Герман. - Её выбривают специально, чтобы быть поближе к небесам. Это символ отречения от всего мирского. Но я никакого монаха здесь не видел.

- Он только что говорил со мной. А потом исчез. Это был мой ангел-хранитель?

- Кто?

- Монах. В одной руке он держал большую статуэтку Богоматери, а в другой - какой-то спортивный кубок, что ли нам вручали такой на соревнованиях по волейболу.

- Доминиканец с Девой Марией - догадался Ростокин.

- И дароносицей, - закончил Дотышев. - Я бы подумал, что это Яцек Одровонж, первый польский доминиканец. По крайней мере, так его чаще всего и изображают: со священным сосудом, где хранятся Святые Дары, и с изваянием Богородицы, которую он вынес из киевского храма, спасаясь от монголов. Но не нужно забывать о том, что жил он четыреста пятьдесят лет тому назад... если, разумеется, считать от дня сегодняшнего, от тысяча шестьсот девяносто седьмого года. Так что никого здесь не было. Это тебе почудилось, девочка.

- Ты утомилась, Танюша, - сказал Дмитрий. - Где ты углядела это изображение, в каком костёле?

- Я видела этого человека в первый раз. Он не привидение. Он говорил со мной. Он думает, что Киев - это Россия. Он сказал, что надо пройти через барбакан, и мы вернёмся домой.

- Домой?

- Он так сказал

Доминиканец оказался прав: ворота барбакана вернули их в век двадцать первый. Они прошли через предвратное укрепление совершенно беспрепятственно и уже на улице Новомейской почувствовали брусчатку под ногами, увидели знаки дорожного движения на столбах и изящно извитые электрические фонари. А на рыночной площади нашли то, к чему уже привыкли за несколько дней: тенты уличных кафе с назойливой рекламой польского пива; художников со своими пейзажами Варшавы, портретами и шаржами; уличного гитариста, который утверждал, что приехал сюда из Белоруссии, и наигрывал "На Муромской дорожке"; толпу туристов, которые щёлкали фотоаппаратами и задирали головы, как будто хотели заглянуть в окна верхних этажей; скульптурное изображение Сирены с мечом и щитом; застывшего монаха в капюшоне - он подавал признаки жизни только тогда, когда в коробку у его ног бросали несколько монет.

(Окончание части I.

Окончание книги: см. Часть II. Записки Дмитрия Ростокина)