Блин, ну попали мы намедни с Клавкой! А всё она виновата: айда, говорит мне, Маруся, сгоняем в Баранов к Пашке, проветримся. Хучь какой-никакой, а город всё ж таки. Там, говорит, шичас шмотки ну прям на улице продаются и в "комках" каких-то. Может и не купим ничего, так хучь руками вот этими трудовыми, говорит, приличную вещь со всем нашим удовольствием пошшупаем. Опять же культура кругом, говорит, даже киношка одна есть, а там чуть ли ни по пять раз на дню страмные фильмы показывают, антиресно бы посмотреть. И, глядишь, свезёт - хлебушка беленького прикупим, а то у нас в деревне - только по праздникам.
Дык чаво ж, отвечаю, поехали, нешто я против. Тем более что Пашка (это племяш Клавкин) обещал встренуть: здрасьте, мол, вам, дорогая моя тётенька. Он, помнится, когда-то ей так и сказал:
-Ты, тётка Клава, приезжай смело и даже живи у меня, коли надо, сколько хошь: хошь - день живи, хошь - даже два... Только харчишек не забудь прихватить из деревни своей, из Ново-Воняловки - курей там, яиц, мясушка побольше. А то в городе нонче с харчишками туго, одне бананы кругом и щиколад.
Он, Пашка, у нас в Воняловке, помнится, дурак дураком был, восьмой класс еле осилил, но, правда, считать хорошо мог, вот после армии в Баранов и подался. Там, Клавка сказывает, записался он в какую-то мафию, пристроился торговать в ларёчек, где всё американское продаётся и из других капиталистических государств барахлишко, ну, и пошла деньга в Пашке, ровно мухва на навоз. В общем, скоро Клавкин племяш разбогател совсем, разжился добром, накупил себе штанов-шмоток всяких, а потом и вовсе на машине стал раскатывать на иностранной. Ещё имя у неё, у машины его, чудное такое: "тово-это", что ли... а может "товойта"... мне не произнести ни в жисть.
Как-то раз Пашка приезжал к нам в Воняловку на колымаге своей - дело как раз на Петров день было, - так мы, блин, аж хлебальники пораскрывали. Это ж не машина, а чёрт те что: вся в рюшечках каких-то, побрякушечках, блестит, стерьва, сияет, ровно у кота нашего Василия вона чё. А только Пашка в ней - ну, как баран у аналоя: не выглядит нисколечко. Это как если б я, для примеру, натянула на себя вот это самое исподнее с кружавчиками, что по телику показывают, да ещё резинки всякие нацепила с чулочками и прочую иную страмоту.
Вот на этой самой "товойте" и обещался Пашка встренуть нас с Клавдией и прямым ходом довезти до его квартиры. Мы, ясный месяц, обрадовались, набили полные сумки харчами, кой-как в электричку впёрлись - поехали.
Приезжаем на вокзал в Баранов, вылазим на платформу - Господи, спаси, сохрани и помилуй! Народу вокруг - не перечесть, все кругом колготятся, продают всё, что можно: кто пиво, кто табак, - а один дядька с небритой мордой на роже - тот вавчеры покупает. Я, как его увидала, даже опечалилась чуток: кабы знала, сей же час привезла б, а то вавчеры эти у меня давно уже лежат, завоняются скоро, и никуда в хозяйстве их не приспособишь, даже при самой большой нужде.
Однако, думаем мы с Клавкой, где же резерфорда нашего искать? Не видать нигде ни Пашки, ни "товойты". Клавдия меня к стенке прислонила с сумками, а сама побежала на площадь племяша орать-кликать: может, потерялся в толкучке такой, не мудрено ведь, деревенский же он, бедняжка...
Воротилась Клавка ни с чем, как есть злая, растрёпанная.
-Забыл-поди, стервец, проспал. Придётся на автобус шкандыбать.
-Далёко? - спрашиваю.
-Не, до остановки тут минут пятнадцать, если напрямки, через лесопосадку.
-Ой, боязно мне, Клав, - говорю. - Кто ж об эту пору в посадку ходит? Ведь сумки ж у нас, а в них - продуктов тьма!
-А если кругаля идтить, - отвечает, - дюже тяжко будет.
Вот и пошли мы.
Мне эта посадка сразу не по душе пришлась: сыро, сумрачно, а главное - ни звука кругом, словно деревья и кусты эти затаились и ждут кого-то. И точно: и пяти минут не прошло - выходит к нам парнишечка лет эдак двадцати и говорит:
-Здоровы были, бабоньки.
-И тебе, милай, не хворать, - отвечаем.
А я гляжу и враз примечаю: э-э, а паря-то - совсем глупой! Глазки как-то в кучку, на нос косят, голова навроде груши, волосы коротко стрижены и ёжиком, губёнки приоткрыты, и язык на двор выглядает. А главное: сидит, сердешный, верхом на суковатой палке и дырчит - "др-р-р... др-р...", - матасыкл, стал быть, изображает.
Вот пустил он, гадёныш, слюни пузырём да и говорит:
-Садитесь, бабоньки, подвезу.
Мы с Клавдией незаметно переглядываемся и ему с усмешкой:
-Куды ж сесть-то? На чём едем? Уж не на "товойте" ли?
-Зачем же, - обижается он. - Матасыкл у меня с коляской.
-Ишь ты! - хихикает Клавка.
-Не "ишь ты", - злится он, - а "Иж", и к тому ж "Планета". Так что садитесь без сомнения, прокачу с ветерком до шоссе.
-Ты вот что, милок, - отвечает Клавка, - ты здесь обалдуя не строй. Ступай себе с Богом. Нам с тобой, обормотом, в бирюльки играть недосуг, мы женщины порядочные, так что прости-прощай, голубок. Освободи лыжню!
Это она, Клавдия, умеет: как сказанёт чего!..
А он ей:
-Ты сядешь в коляску, а эта, - и на меня пальцем, - пристроится сзади.
-Не тот случай, чтоб пристраиваться, - замечает Клавка.
-Садись, садись...
-Не сяду я! - совсем сатанеет она. - Что я - дура, что ль?
-Дура будешь, коль не сядешь.
-Не сяду!
-Всё одно сядешь, - грустно произносит он и вдруг из-за пазухи ножик достаёт. И не то чтобы очень большой ножик-то, но кабанчика, для примеру, пришить можно запросто.
-Садитесь, - кивает нам этот дуролом, - а то у меня мотор стынет.
-Ты что это, м-мил чел-лэк... - немеет Клавка. - Ишь, чего удумал... Зачем же так?
А сама потихоньку пятится, пятится. Он, заметивши это, цыкает на неё:
-Куды? А ну назад! Залезай в люльку.
-Да я что? Я ж разве что... - лепечет Клавдия и, опасливо косясь на тесак, подходит к нашему дурику.
-А ты сзади садись, не тушуйся, - это он уже мне.
Делать нечего. Взбираюсь я верхом на его дрючок, он заводит "матасыкл" - "др-р-рр!.." - аж слюни брызгами в разные стороны, и мы трогаемся. Я сзади него бегу - ноги, блин, раскорякой, палка упирается, бежать мешает, - а Клавка, как дура, сбоку потеет, семенит старательно, чтоб не отстать.
-Полекше, полекше с палкой-то своей! - кричит Клавдия ему. - Мы деревенские, к быстрой езде не привыкшие.
А он и бровью не ведёт.
-И-эхх! - орёт. - Н-но, пошла, залётныя-а-аа!
-Марусь, - шепчет мне Клавдия, - чего это он, а? Уж теперь на лошадь, кажись, пересел...
Матасыклист наш вдруг на полном скаку останавливается и - Клавке подозрительно:
-Какая тут тебе ещё лошадь? Я вот те ща дам лошадь!
-Так нет же, это я так... - теряется она.
-"Лошадь", - не унимается он. - Голова садовая, новый "ижак" за кобылу приняла. Ей-бо, тебе в дурдом пора.
-В дурдом, конечно в дурдом, - ворчит Клавка. - Только зачем? Кругом и так полный дурдом...
-Ух, надоела ты мне! - говорит он. - Слезай с матасыкла сей же час!
А потом вдруг - новая мысля у него в башке:
-Не, - говорит, - хрен с тобой, оставайся так. Только сумки у неё возьми, - в мою сторону кивает, - а то ишь разлеглась в люльке-то, обрадовалась.
Что ж было делать? Отдала я сумки Клавке. Побежали дальше. Клавдия уж дышит со свистом, охает и стонет, а у неё ещё как раз самые бабьи дела начались, совсем невмоготу. Ей бы остановиться, передохнуть, а этот дуралей знай пришпоривает.
-Э-эх! хорошо идёт! Ух, с ветерком, родимыя-а-аа!
Уж и не помню, сколько он водил нас по той посадке, а только выбрались, наконец, мы на дорогу.
-Тпру! - говорит он. - Приехали. Дальше сами. Слезайте.
Клавка еле жива, пот ручьём.
-Хучь бы сумки помог до остановки дотащить, изверг, - говорит она ему.
-Не-а, - отвечает. - За это будет отдельная плата.
-Как так? - удивляемся мы.
-А так! С вас по стольнику за доставку, - говорит. И на всякий случай ножик показывает: - И не моги у меня здеся спорить, не то враз весь ливер на улицу выпущу!
Подкосились тут мои ноженьки, упала я на зелёную травушку и заголосила-заплакала, проклиная, каюсь, всех святых и грешников, а пуще всего - Пашку-миллионщика окаянного с его "товойтой" поганой, чтоб его черти себе прибрали! Ох, должно, икалось ему тогда, ох икалось...