Аннотация: Я шёл за дядей Колей и никак не мог отделаться от мысли, что рядом со мной покойник. Ему было тридцать семь, когда он погиб, а тут - дряхлый старик с потухщим взглядом...
ТОТ СВЕТ
Мне, конечно, следовало бы отказаться. По правде говоря, покойников боюсь, как малолетний. И ведь понимаю, что ничего тут страшного нет. Просто наука опять, как говорится, шагнула вперёд... ну, и всё такое. Но — ничего не могу с собой поделать. После этого дурацкого ТС болею потом недели две, вот и стараюсь ходить туда как можно реже.
-Нам с матерью нужен медиатор, — сказал мне Мишка Большаков. — Будь человеком, приведи из ТС отца. Мать хочет кое-что выяснить об обстоятельствах его гибели. С некоторых пор Гурышев стал слишком много болтать. Говорят, он совсем спился...
-Да ведь уже лет пятнадцать прошло. Зачем всё это?
Мишка вздохнул.
-Сам понимаешь: мать...
-Слушай, а ты-то что? Неужто и впрямь не узнаешь отца?
-Инструкция, — он развёл руками. — Да ведь уже многие пробовали. Нет, не узнают родственников... Сходи, очень тебя прошу.
ТС — это в двух кварталах от нас, идти недолго. Спустился я на эскалаторе в офис, оформил посещение соответствующим образом, всё как полагается. Девица, которая бумажки выписывала, очень мне не понравилась. Сидит, дура, возле радиоприёмника, вяжет. Каменный век, ей-богу! На дворе две тыщи четыреста восьмой год, а она вяжет и радио слушает! И передача самая подходящая, для любителей древней экзотики: “От Ромула до наших дней” называется. В тот раз какую-то совсем уж допотопную песенку транслировали, что-то такие времён Шуберта и Маккартни:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности Земли.
Песня, впрочем, неплохая. На стихи Цветаевой. Была в древности такая поэтесса. Стихи писала хорошие. Иногда, по правде сказать, хочется чего-нибудь лирического... Но лучше бы в другой раз. Я вообще не понимаю, как там можно работать. А тем более музыку слушать.
Поморщилась она, трактористка моя (так, кажется, в старину называли тех, кто вяжет), нехотя поднялась и повела меня по длинному коридору, освещённому мощными хемобактериальными люксерами. Подошли мы к решётке. Моя провожатая на что-то нажала, решётка поднялась.
-Иди теперь один.
-А ты? — спросил я с надеждой.
-Нам туда нельзя так часто: дурная примета, — равнодушно ответила она. — Да и воздух там вреден для нас...
-А если я Большакова не узнаю?
-Узнаешь. Медиатор обязан узнать. Это закон. Иди. Он в камере 14-795.
Очень пожалел я, что с самого начала неправильно повёл себя с ней. Нужно было похвалить её вязание, сунуть ей шоколадку, по коленке погладить, пригласить на вечерок в Дом Любви, пообещать, что денег за это с неё не возьму... Вдвоём в ТС ведь не так жутко. Теперь вот иди и трясись, как регургитатор Симменса в рабочей фазе. Какие-то звуки мерещатся, стоны, и будто плачет кто-то... Вот ведь ерундовина какая: до всего сумели додуматься, вон даже покойники — и те вроде как не умирают вовсе. Одного только не смогли: чтобы близкие научились узнавать в этих душегубках своих умерших родственников. И в чём причина неудачи — непонятно. Должно быть, здесь что-то из области психологии, а это вам не химия и не кибернетика, это — сфера неизученная.
Вошёл я в камеру. Там стеллажи из грубых досок в четыре яруса, а на них люди, люди — и все со следами разложения, но не разложившиеся окончательно, а... как бы это попроще сказать? Просто цвет их кожи и очертания лиц не такие, как в жизни. И запах... Ладаном пахнет, зажжёнными свечами, формалином.
Я брёл вдоль полок и искал отца Мишки. Мне было лет двенадцать, когда погиб Большаков-старший. Он увлекался альпинизмом. Кстати, довольно странное занятие в наше время. До любой вершины ведь — стоит только захотеть... Что-то случилось у них тогда в горах. Вроде бы Мишкин отец сорвался со скалы, а напарник его, Гурышев, смалодушничал, перерезал какие-то верёвки, сам спасся, а Большаков разбился. Поговаривали, будто по неписаному закону Гурышев обязан был либо вытащить напарника, либо погибнуть вместе с товарищем.
Отца Мишки я помню неплохо. Весёлый был мужик, заводной. На гитаре любил играть, песни туристские пел, особенно древнего барда Высоцкого очень уважал — тот, говорят, много песен про альпинистов сочинил. Вообще, Большаков был человеком как бы из прошлого. Он читал Бальзака, Лема и Стругацких, слушал квартет "Биттлз", развлекался ездой на примитивных байсиклах, именуемых когда-то "велосипедами". Гитара — это что-то вроде лютни. В наше время, когда в каждом доме синтез-дивайсы и мьюзик-машины, смешно на гитаре бренькать. А с другой стороны, в горы ведь дивайс не потянешь... А ещё Мишкин отец отлично во флаингах разбирался. Он даже один скай-флаинг собственноручно смастерил. Вот тоже парадокс: мог бы на нём за десять минут до вершины долететь, так нет, пешком попёрся.
Я шёл по узкому проходу камеры 14-795 и вглядывался в лица мёртвых. Покойники медленно поднимали головы, чтобы рассмотреть меня получше. Какой-то жёлтый старик свесился со своей полки и спросил:
-Хлопчик, ты не Двинского ли ищешь?
В этом вопросе было столько горечи и надежды, что я не смог ответить, лишь головой покачал. "Что же они не заберут его? — подумал я раздражённо. — Ведь не навсегда же... Он, бедняга, ждёт, к каждому шагу прислушивается. Ах, сволочи!.. А дед тоже хорош: знает ведь, что не имеет права спрашивать... Нужно обязательно разыскать этих... как их?.. Двинских, напомнить о старикане. Совсем одичали..."
Я вдруг вспомнил, как однажды летом отправили меня родители в скаут-кемпинг. Мне тогда лет десять было. По выходным мать с отцом приезжали, кормили меня из собственных ладоней, гуляли со мной по лесу. Я ждал этого дня всю неделю. Ребёнок ведь не может долго без родителей... А однажды они не приехали: приболел мой младший брат, но я-то об этом ничего не знал. Вот и втемяшилось мне в голову чёрт знает что. Расстроился я, разревелся и ушёл незаметно в лес — далеко, километра за три. Насилу нашли меня тогда. Отец примчался, схватил меня в охапку, я плачу, у него глаза тоже красные... Потом я узнал, что он и мама две ночи не спали из-за болезни брата.
И вот ещё что: очень удивительно мне было, что покойники в ТС не двигаются. Встали бы, размялись, расправили плечи... Но позже я увидел на стене бумажку — прежде, кажется, её там не было — с таким вот текстом:
ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ
В КАМЕРЕ СИСТЕМЫ ТС-КАДАВЕР
Во избежание быстрого расходования кадавер-стабилизатора, поддерживающего телесный субстрат на уровне первой категории жизнедеятельности, в камере системы ТС-КАДАВЕР запрещается:
1) ходить,
2) дискутировать,
3) петь,
4) смеяться,
5) первыми окликать медиаторов.
Категорически возбраняется покидать камеру без специального разрешения.
Виновные в нарушении вышеназванных Правил будут наказаны посредством перевода на нулевую категорию жизнедеятельности сроком на десять лет без права посещения их родственниками.
Этот глупый держимордовский указ возмутил меня до глубины души. Хуже тюряги, честное слово! Уж лучше сдохнуть по-настоящему.
Я несколько раз прошёлся по камере, осмотрел все полки, но Большакова не узнал. Я даже в подсобку какую-то в конце коридора заглянул. Там четыре субстрата играли в домино. Один из них, заметив меня, сердито оскалился и прохрипел:
-Ты, малый, однако, дверь закрой и вали отсюда. Нам управляющий разрешил, но велел, чтоб тихо, а то другим захочется.
Его товарищи негромко засмеялись.
Наконец я заметил костлявого измождённого мужчину, завёрнутого в простыню до самой головы. Лишь лицо его было открыто — морщинистое, потемневшее, с тонкой высохшей кожей. По лёгкому подрагиванию век я понял, что покойник притворяется спящим, а сам внимательно наблюдает за мной. Я подошёл поближе. Он это или не он? Похоже, он, но сколько времени прошло... Я тихо окликнул его:
-Большаков?
-Я, — хмуро отозвался он. Голос его был слаб, бесцветен, словно заплесневел от долгого молчания.
-Это же я, дядя Коля... Не узнаёшь?
От этого старого, почти уже забытого "дядя Коля" по моей спине вдруг побежали мурашки, ладони вспотели и отчаянно заколотилось сердце. Отчего-то вспомнился мне солнечный летний день: мы с Мишкой сидим на трибуне стадиона, идёт финал футбольного кубка, мы орём и свистим, а дядя Коля с пломбиром в руках пробирается к нам по рядам...
Большаков сбросил простыню и, чахоточно покашливая, сел.
-За мной, что ли?
Я кивнул.
-Кажется, что-то в лесу сдохло, — покачал он головой. — Года три не посылали...
Неловко спустился с полки и сказал:
-Что ж, пошли.
Я вглядывался с лицо своего спутника и не узнавал его: зеленоватая, с проседью, щетина на подбородке, чётко очерченные скулы, резкие контуры черепа... Я шёл за дядей Колей и никак не мог отделаться от мысли, что рядом со мной покойник. Ему было тридцать семь, когда он погиб, а тут — дряхлый угрюмый старик с потухшим взглядом и саркастической ухмылкой на бледных губах...
Когда мы вошли в дом Большаковых, Мишка вздрогнул и полувопросительно-полуиспуганно произнёс:
Мишка шагнул к отцу, чтобы обнять, но мать остановила его:
-Нельзя! Кадавер-стабилизатор... И потом — дурная примета...
Молчание было недолгим, но гнетущим. Выяснилось, что говорить-то, в общем-то, не о чем. Впрочем, нет, жизнь не остановилась, и много воды утекло с тех пор, как погиб дядя Коля, и можно было бы рассказать, что Миша стал инженером и занимается скай-флаингами, а ещё о том, что он совсем недавно поднимался на собственной модели летательного аппарата в горы, туда, где погиб отец, и помянул его там в одиночестве, выпил рюмку водки, а потом долго плакал, и одни только горы видели эти слезы — горы, убившие его отца, убившие Мишкино детство, да и мое тоже... О многом можно было бы поведать, но как-то сразу стало ясно, что это не имеет абсолютно никакого значения, потому что ничего не изменит. Встреча была похожа на свидание в тюрьме, когда родственники с трудом подыскивают слова, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.
-Вот что, Оля, — сказал потом Большаков, — ты всё-таки брось это. Гурышев не виноват. Кто-то из нас двоих должен был остаться. Куда хуже вышло бы, если б я потащил его за собой. Пойми это, наконец.
-Мишка был там, в горах, — не сдержался я, — летал на флаинге...
Большаков тяжело вздохнул.
-Спасибо, сынок... Прости, прости ради бога...
Он медленно поднялся.
-Уже уходишь, Коля? — словно испугавшись чего-то, вздрогнула мать Мишки.
-Да, Ольга, пора. Это страшно, когда в телесном субстрате кончается кадавер-стабилизатор.
Последнюю фразу он произнёс с плохо скрытой болью и, почувствовав это, вымученно улыбнулся. Мне стало жутко. Я увидел зловещий оскал черепа и глубокие воронки глазниц.
-Может, всё-таки поешь чего? — с трудом пряча слёзы, предложила ему мать моего друга. — Правда, нам строго-настрого запретили это, сказали — во избежание быстрого расходования стабилизатора. Но... как-то не по-людски всё же...
-Да что уж там, — Большаков махнул рукой. — Всё равно ведь как в мавзолее — неживой и немёртвый... Вот что, Оленька, ты мне, пожалуй, бутерброд с ветчиной сообрази. Я-то есть не хочу, мы вообще никогда не голодны, а иначе ведь нас, наверно, и держать не стали бы... Но, знаешь, соскучился я по всему этому...
Мы молча дошли до ТС. Прохожие на улице оглядывались на нас и старались обойти стороной. Большаков не проронил ни слова, лишь бутерброд покусывал вяло, и только когда в конце длинного коридора мы подошли к решётке и на нас дохнуло плесенью и сыростью, дядя Коля глянул на меня исподлобья и сказал:
-Что ж, прощай, парень. Рад был повидать тебя. Ты стал совсем взрослым.
Помявшись немного, он сунул мне в руку бутерброд и прохрипел:
-Что-то не хочется больше. Возьми, только Мишке не говори ничего. А там, — он неопределённо ткнул через плечо большим пальцем, — всё равно нельзя нам...
-Но как же так? — растерялся я, однако он не стал меня слушать, повернулся и, ссутулившись, пошёл к своей камере. Я долго смотрел ему вслед, а когда понял, что остался один, украдкой оглянулся и опустил недоеденный бутерброд в шахту ближайшего лифта.