Конечно, событие такого масштаба могло свершиться не обычным днем, а праздничным. На четвертый день всеобщего майского торжества, когда умы людей отключены, зато сердца распахнуты всему чудесному и необычному.
Только что вернулся домой из сомнительного праздничного путешествия, принял ванну, доел то, что выжило в холодильнике. Надел нейтральную одежду и решил восполнить запасы продовольствия. Перед уходом ответил на телефонный звонок.
- Это ты? - спросил незнакомым голосом собеседник.
- Я, конечно, кто же еще, - ответил я, пока не понятно кому.
- Это Леша? - переспросил он.
- Алексей! - рявкнул я в трубку.
- Прости, забыл, что ты уменьшительные имена не признаешь. А это Петр. Вообще-то мне бы с тобой не плохо бы встретиться, бы... А звоню я как раз, чтобы перенести встречу на более комфортное время. Эти праздники и меня не обошли стороной, в смысле разрушения здоровья. Так что я, с твоего позволения, загляну к тебе как-нибудь позже. Ладно?
- Ладно, пока.
Почему-то меня вовсе не удивил этот звонок. После таких чумовых дней, которые даже такого культурного, такого воспитанного парня, как Петя "не обошли стороной" стоит ли удивляться всеобщей перегрузке. По улице редкие прохожие двигались подобно киношным зомби, более напоминая тени, чем тех, кто их обычно отбрасывает. Но легкая прогулка по улице, эти деревья с полупрозрачной зеленой листвой, робкая шелковистая травка на газонах, парочка веселых собак, бегущих по своим делам - погружали в обычную атмосферу будней, что внушало надежду на всеобщее воскрешение из полумертвых. Чтобы сэкономить время на дорогу в дальний магазин, единственный работающий, потому что дежурный, я решил дождаться автобуса на остановке.
- Эй, человек! - гаркнул мятенький мужичок в потрепанном костюме с пузырями на коленях, хлопнув меня по плечу, будоража сонное состояние толпы, и моё в том числе.
Я оглянулся в поиске субъекта, более достойного, но окружающие люди смущенно отворачивались, чувствуя замешательство, подобное моему. Обладатель зычного голоса помахал рукой перед моим носом, вовлекая именно меня в состояние своего непокоя.
- Простите, вы ко мне? - спросил я, на всякий случай, радуясь тому, что хоть кто-то способен на энергичные действия.
- А разве ты видишь вокруг себя еще кого-то, кого можно назвать человеком! - скорей не спросил, а утверждал мужчина, приблизившись ко мне вплотную, живот к животу. - Да, да, молодой человек, людей здесь множество, а человек - ты один. Правда, слово "человек" я воспринимаю в изначальном смысле, как чело, устремленное в вечность. Прости за правду. Послушай, ты не напомнишь слова песенки... Там что-то такое:
Руку мне дай на середине пути,
Руку мне дай - нам ещё долго идти.
В моей несвежей голове как-то сами собой сложились слова, я их неуверенно пропел:
Пусть на пути мы иногда устаем,
Всё же идти нам будет легче вдвоем.
- А припевчик помнишь? Давай, давай, продолжай!
- Позади - крутой поворот, - заголосил я на всю улицу.
Позади - обманчивый лёд,
Позади - холод в груди, позади.
Позади - крутой поворот,
Позади - обманчивый лёд,
Позади - холод в груди,
Позади - всё позади.
- Видишь, как хорошо у нас получается! - воскликнул незнакомец, подвывая моему вокалу. - Дальше пойдем под песню. Строевым, шагом марш!
- Куда идём? - поинтересовался я.
- Вот тут, - похлопал он по карманам, извлек потрепанный блокнот. - Посмотри на букву "Г" - то есть Горка. Там в доме номер восемь на девятом этаже справа нас с тобой ждут.
- Знаю эту местность, - кивнул я. - Там церковь, куда иногда захожу.
- Почему-то в этом был уверен, - сказал он.
- А вы уверены, что по означенному адресу, ждут именно нас, а не вас одного?
- Уверен! - он пошатнулся, схватил меня за плечо. - Прости, меня сегодня штормит, все-таки четвертый день всеобщего безумия! Как думаешь, а не стоит ли нам сесть на трамвай? - вопросил тот, указав пальцем на рельсы, вдоль которых мы шагали. - Я, видишь ли, несколько лет проработал в Португалии, и там в Лиссабоне просто влюбился в их трамваи. Эту любовь сюда привез.
- Ни трамваев, ни такси мне в последнее время видеть не пришлось. Наверное, не вас одного штормит.
- Ну и ладно! - ударил он меня по плечу. - Мы и так дойдем, судя по силе твоего плеча. Спортом, поди, занимался? Только давай еще споём! Как там:
Позади - крутой поворот,
Позади - обманчивый лёд,
Позади - холод в груди,
Позади - всё позади!
Под песню, строевым шагом, на самом деле шагалось весело, и даже мой нечаянный попутчик обрел уверенность и в голосе, и в движении к цели. Наконец, перед нами из-за высоких деревьев вырос большой дом. Лифт поднял нас на девятый этаж, незнакомец позвонил в дверь, толкнул дверное полотно, обитое новым дерматином с золоченой нитью - и мы оказались в квартире, наполненной людьми. Не успели войти, как со всех сторон к нам потянулись руки, даже губы, несколько распухшие в синеву. Нас обнимали, хлопали по плечам, целовали, посадили на соседние стулья в торце огромного стола.
- Этот молодой человек, - мой попутчик ткнул меня пальцем в грудь. - Прошу заметить - Человек с большой буквы "Ч" - буквально спас меня от лютой смерти своим героизмом, молодостью и песенкой, которую мы всю дорогу пели. Прошу любить и жаловать! Лучшую тарелку и лучший бокал ему!
Передо мной появилась тарелка английского фарфора с салатом и куском ростбифа, в хрустальный высокий бокал соседка плеснула марочного хереса. Те же действия исполнила соседка и относительно моего соседа. После оздоровительной пешей прогулки мы почувствовали голод, поэтому без стеснения набросились на еду, особенно понравился нежный сочный ростбиф. Да и салат мсье Оливье, как выяснилось, приготовленный по рецепту 1902 года, был выше всяких похвал. Как мне сообщили по секрету, готовила супер-блюда моя соседка по имени Вета, которая вполне невинно касалась своими уютными коленами моих, костлявых.
- А знаете, молодой человек с большой буквы "Ч", - громко произнес бородач, сидевший напротив, - кого вам удалось спасти от лютой смерти?
- Нет, мы даже познакомиться как следует не успели, - признался я.
- Восполни, Сельдерей, пробел, - молвил спасенный мной. - А Сельдерей, потому что хоть и Сергей, но страстно любит похрустеть черенками сельдерея.
- И всем советую! Витаминов - море! Однако, продолжим представление в стиле программы "Чтобы помнили". - Бородач встал, подчеркивая важность момента. Но, покачнувшись, благоразумно решил вернуть устойчивость приседанием. Все-таки четвертый день сказался на здоровье и этого здоровяка. Он позвенел вилкой по фужеру. - Наш уважаемый Юрий Михайлович, а попросту Михалыч - раньше служил в международной журналистике. Кто не знает, сообщаю по секрету: тайная полиция, дипломатия, внешняя разведка вкупе с международной журналисткой составляют мощный источник передовой мысли. Это сейчас он скромно называет себя "международным прозревателем", а в годы немеркнущей славы, большую массу текстов для таких звезд как Узорин, Жуковкин, Зубов, Гуранов, Потапцов и даже простите, для Господина Нет, более известного как Подборный, и прочих деятелей - писал он! Представьте себе!
- А как же вы оказались на...
- ...На дне? - закончил Михалыч мою фразу. - А вот как. Сидел в МИДе, в коррпунктах США, Британии и прочих зарубежных помоек и раскладывал пасьянс. Но сначала, как водится, читал все газеты, разведданные, аналитику, слушал выступления разных деятелей - и всё это брал на заметку. Для себя составлял варианты так называемых теорий заговора в нескольких вариациях. А потом на встрече с разными высокими чинами раскладывал свой пасьянс, предлагая выбрать карту рубашкой вверх. То есть, положился на мистику выбора, примерно, как в преферансе или покере. Схватит такой чиновник или журналист-международник мою карту и давай накручивать из своего опыта, давай расписывать, что в голову придет. Главное - чтобы не моими словами, а своими, и неважно, что все исказит да переврёт, все равно никто там ничего не понимал. Но однажды случился обломчик! Приставили ко мне одного весьма серьезного дядечку, он изъял мои документы, изучил аналитику и вызвал меня на ковёр: "Что вы себе позволяете! Почему самые важные документы, направляющие политику нашего государства, написаны вами? Думаете, все у нас такие болваны, что не способны заметить подлога?" Ну и всё! Меня с глаз долой, в ссылку на сто первый километр, а сами продолжили заваливать внешнюю политику. Узнали зарубежные коллеги, что я не у дел, стали предлагать работу в разведке, аналитике вражеских держав - но тут сработал элементарный инстинкт самосохранения, и я сделал вид, что спиваюсь от горя, зато все от меня отстали. Нет, по-прежнему воруют мои тексты, заключают договора и даже выплачивают вознаграждение, только знали бы они сколько это стоит на самом деле! Миллионы! Но совесть спокойна, сплю хорошо и радуюсь жизни.
- А что за сто первый километр? - спросил я.
- Это, если считать от места проживания Первого лица государства до моего кабинета, учитывая изгибы в километрах, то выйдет именно сто один километр. Проверял курвиметром по карте. Тоже, знаете ли, мистическая цифра!
Заметил, что рассказ Михалыча утонул в нарастающем гомоне окружающего народа. Рассказчик подмигнул, мол, именно так и задумано. Предложил выйти на балкон. Там тоже оказалось пусто, только мы вдвоем, чему я уже перестал удивляться. Всё с этим Михалычем не так просто, всё мистично, не как у людей. Нормальных.
- А скажи-ка мне, дорогой товарищ Че, - протянул он задумчиво, - как звучит твое святое имя?
- Алексей.
- Та-а-ак, опять песня напрашивается. Как там, в песне поётся:
Вдруг с экрана сын взглянул на мать.
Мать узнала сына в тот же миг,
И пронёсся материнский крик;
- Алексей! Алёшенька! Сынок! -
Словно сын её услышать мог.
- Вот почему не нравится эта параллель, - вздохнул я. - Песня о мертвом сыне, а я еще пока бегаю по земле.
- А чем ты занимаешься? К чему стремишься?
- Живу!.. - ляпнул я, не подумав.
- Уверен? - искоса глянул на меня.
- Вот сейчас, после вашего вопроса - не очень. То есть абсолютно не уверен.
- И это правильно! Только сомневающийся в главном вопросе человек имеет право называться человеком. Это с одной стороны. А с другой - на пути сомнений как раз и рождаются бриллианты истины, прекрасные как звездное небо.
Не сговариваясь, подняли глаза к небу, полному звезд, и замолчали. Тишина окутала пространство между небом и землей. Ароматы влажной весенней листвы тополей и травы поднимались к нам на высоту птичьего полета, кружа голову не менее властно чем выпитое вино.
- Ты вот что, - положил он руку на мое предплечье, - приходи сюда, когда вздумается. Я велю, тебя будут принимать как самого дорого гостя. А сейчас мы с тобой сгоняем ко мне на дачу. Просто, чтобы сменить обстановку и поспать на веранде.
- Только один вопрос, - проскрипел я противным голосом. - Почему именно мне такие почести. Вы ведь меня совсем не знаете.
- Во-первых, знаю! - Михалыч исполнил профессорский жест. - А, во-вторых, почести - это лишь малая часть того, что мы заслуживаем. Привыкай, потихоньку. Напомни поставить тебе фильмец один весьма необычный, для самодовольных американцев. Уверен, ты им проникнешься. Еще и слезу прольешь.
Дальше, была поездка в автомобиле "Победа" сквозь вечерние сумерки. За рулем сидел старик с огромными руками.
- Он профессиональный гонщик, - с уважением кивнул в сторону стриженного затылка Михалыч. - Кстати, у меня здесь ничего своего нет - всё Витькино: квартира, которую я ему подарил, лимузин этот и дача, где мы с тобой будем спать под звездами. Если хочешь, в этом моя сила! Ничего своего...
- А кто такой, простите, Витька? - спросил я, ощутив невольно укол ревности.
- Он один из тех, кто носит одежду с золотым шитьем по обшлагам. В свое время пришлось мне научить его правильно работать с информацией, в состав которой входит ложь и сокрытие истинных намерений. А сейчас Витя - один из тех профессионалов, которые спасают Америку от тотального саморазрушения. Как и всюду, там имеются еще вполне себе живые персонажи, которых необходимо вывести из-под удара, перевезти к нам и научить жить по-новому.
- Если существуют такие люди, они обязаны быть засекреченными. Иначе, их просто уничтожат.
- Да, как и всюду, - кивнул он соглашаясь. - Да, как и у нас дома. Как и мы с тобой. Разве мы не засекречены? Разве не защищены покруче супер-шпионов.
- Простите, это чем? - вскинул я глаза на собеседника.
- Тем, что мы называем мистикой, если по-научному, то покровом Божиим. Это ясно?
- Не совсем, если честно, - признался я.
- А совсем будет тогда, когда пройдешь курс молодого бойца духовного фронта. Не спеши, не всё сразу.
- И вы утверждаете, что меня знаете? - недоуменно спросил я. - Не тогда ли узнали, когда позвали меня в толпе похмельных людей?
- В Писании есть такие слова, обращенные к Нафанаилу: "Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя."
- Так что же, вы увидели меня как Иисус Нафанаила? Каким-то духовным зрением?
- А еще там же есть такие слова: "Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства" (Ин 1:47). - Он поднял на меня глаза. - Ничего не напоминает?
- То есть, во мне нет лукавства?
- Нет! И это здорово. С этим и будем работать.
- Мистика! - прошелестел я недоуменно.
- То ли еще будет, ой-ой-ой, - улыбнулся Михалыч.
- Ой-ой-ой, - эхом отозвался я.
- Приехали, - сказал Михалыч. Он коснулся плеча шофера: - Василий, ты останешься?
- Не хочу вам мешать, - был ответ. - Заеду завтра, ближе к обеду.
- Лучше, ближе к ужину. У нас много дел. Выложи продукты из багажника. Спасибо.
- Завтра заглянет тетя Маруся, поможет со стряпнёй. Спокойной ночи.
За несколько дней до...
Особое отношение к праздникам сложилось у меня с детства. Как-то стоим втроем на балконе, повисшем над огромной аркой в три этажа. Под нами течет река из тысяч голов, вливающаяся в еще более широкую реку, льющуюся по проспекту. Звучит торжественная музыка, она несётся из громадных алюминиевых динамиков, грохочут барабаны, лязгают тарелки, протяжно поют медные трубы. Людская река издаёт свои звуки - восторженные, радостные, средь всеобщего гомона выделяются звонкие голоса детей. У меня за спиной под смех гостей пытается по-своему аккомпанировать празднику огромный сибирский кот протяжным воем с ритмичными взвизгами. Нам троим - Люсе, Юре и мне - очень весело и легко на душе.
Мне всегда нравились эти ребята, с ними было очень интересно обсуждать любые темы, от агрессивного блока НАТО до концертов Райкина, о том, есть ли Бог - до книжек про Шерлока Холмса и Карлсона. Они были добрыми, веселыми, умными детьми "из хорошей семьи", жаль только уехали за границу и больше мы не виделись.
На балкон выходит старенькая бабушка, гладит нас по головам большой теплой рукой. Мы здороваемся, пытаясь перекричать шум праздничной колонны. Она с минуту глядит сквозь толстые линзы очков на людскую реку, пытается прочесть слова на транспарантах, узнает руководителей страны на больших портретах. Потом берет за руку внуков и уводит в свою комнату, меня тащит за руку Юра. Бабушка приподнимает крышку сундука, изнутри веет ладаном и нафталином, достает хрустящий целлофановый кулёк, раздает каждому по тульскому прянику, потом конфеты "Кара-Кум". В Красном углу комнаты сияет огонёк лампады, преломляясь в темно-красном стекле чашки с фитилём. Ровное пламя освещает иконы Спаса нерукотворного и Владимирской иконы Богородицы. Мне кажется, что Господь с Матерью Своей приветствуют нас и благословляют. Мне почему-то очень приятно смотреть на иконы, огонек лампады, на бабушку. Я успел заметить, насколько уважительно дети относятся к бабушке, а она - к нам. В этой комнате стояла торжественная тишина, особенно контрастирующая с шумом-грохотом за наружной стеной. На прощание бабушка перекрестила нас и с доброй улыбкой на сухих губах проводила в гостиную, откуда уже звали нас за стол.
Во время застолья звучали поздравления с праздником, тосты за дружбу и мир, звенел хрусталь высоких бокалов с розовым вином. Детям и мне тоже плеснули в хрустальные рюмки "по глоточку винца", отчего мы чувствовали себя почти взрослыми. Потом ели необычайно вкусные салаты, объели до скелета огромного гуся, на десерт, обсыпаясь крошками, - торт "Наполеон". А потом взрослые включили радиолу, достали пластинки - и начались танцы! Я пригласил девочку Люсю "на тур вальса" и впервые летал как на крыльях, ни разу не наступив на ножку очаровательной партнерши. Зашли "на огонёк" соседи, привели вместе с собой парочку девочек, мы с Юрой и с ними тоже танцевали. А вечером все вместе, по традиции взявшись за руки, напевая песни, вышли "на воздух" и снова влились в реку празднующих, веселых людей, конечно, несколько поредевшую, но не менее шумную.
...С тех пор, с наступлением праздников, ожидаю чего-то очень светлого и радостного. Впрочем, хорошее случается всё реже, а тупое пьянство с мордобоем - всё чаще.
Вот и в эти праздничные дни всё пошло как-то не так. Мы выпили в отделе по бокалу шампанского, поздравили женщин и отпустили их домой готовить на стол. Вышли на простор улицы вдвоём с инженером по транспорту Борисом, почувствовали "некую сакральную недосказанность", как выразился Боря. Проживал он в соседнем старом доме, в большой пустой комнате на втором этаже. Позвал меня к себе. Как цирковой факир, сорвал со стола белую простынь, открыв "стратегический простор для продолжения банкета", по его же выражению. На запах вкусной еды и приличного коньяка, как водится, набежали соседи.
И вот мы уже пьём-закусываем. Как всегда "нам не хватило", и мы с жаждущим народом двинули в магазин, где израсходовали почти всю мою зарплату, что почти никого не смутило. Кроме меня. Но я-то знал, что заначил третью часть, сунув в наружный карман пиджака, и есть еще премия, и она приятно похрустывает в заднем кармане брюк. Потом заглянули в гости к какому-то Валере, ополовинили запасы продовольствия. Потом нас повлекло во двор, где густо разрослась опьяняющая сирень. Потом друг Валеры по имени Вася посадил нас в автомобиль "Волга" ГАЗ-21 и повез на природу, потому что "заплеванный двор не может сравниться с настоящей природой за городом, где воздух чист и свеж, и даже пованивает навозцем". Мы с товарищем согласились, и я смирился.
По пути на природу, конечно, заехали в сельпо, где не оказалось спиртного, но на праздничной вахте стояла как утёс тётьГузя, которая заботливо и почти задарма предложила обратиться к дачнику дядьЗахару, что через дом, где крапива до пупа. Обратились. ДядьЗахар, как опытный рекламщик, вынес из сеней сначала красивую бутылку в золоте в комплекте с двумя бокалами литого изумрудного стекла, плеснул, дал подышать напитку, потом каждому позволил отхлебнуть по три глотка. Не скрою - напиток всем пришелся по вкусу, но еще возбудил в дегустаторах всплеск энергии. На вопрос, на чём винокур настаивает своё зелье, он порылся в сенях, чихнул и вынес какую-то черную труху, когда-то, наверное, бывшую ягодами, торжественно возгласил: "Лимонник дальневосточный". Кто-то из дегустаторов по имени Жора заметил, что лимонник по своим свойствам не отличается от знаменитого женьшеня и по-командирски взмахнул рукой: "Давай, дед, на все!" Другую руку он придвинул ко мне, на предмет позолотить, чем могу. Предательски хрустнув, как бы сама собой, оставшаяся треть зарплаты из наружного кармана пиджака перекочевала в трудовую мозолистую руку Жоры. ДядьЗахар вынес из сеней две бутыли по три литра, в которых плескалась на дне черная ягода и еще плавали по поверхности пятнистые лепестки, напоминающие шляпки сушеных мухоморов.
В "Волгу" ГАЗ-21 садились мы возбужденными и довольными ловко провернутой операцией. По пути на природу мы пели пионерскую песню:
Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка,
Низко бьём тебе челом-лом-лом.
Наша дальняя дорожка -рожка-рожка-рожка
Нам с тобою нипочём-чём-чём!
Ах, картошка, объеденье-денье-денье-денье -
Пионеров идеал-ал-ал!
Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,
Кто картошки не едал-дал-дал!
Что-то мне подсказывало, что коллектив, в лоно которого я влип, спился-сдружился еще со времен пионерской юности. Уж больно хорошо они отрепетировали и песню, и способ добычи средств, да и дед-винокур им был знаком не понаслышке. Впрочем, на волне всеобщего веселья, я не обращал внимания на эти мелочи, а попутчики представлялись мне людьми правильными, своими в доску. По прибытии на дачу Вася разжег костер, добыл из подземелья сильно усохшую, сморщенную картошку и швырнул клубни в костер. Появилась гитара, зазвучали песни.
Ночью спали кто где, но зато внутри дачного строения. Наутро "добили" вторую трехлитровую колбу с надписью по низу "для хозяйственных нужд", доели извлеченную из кострища картошку и задумались. Подобно сказочному богатырю, встал во весь неказистый рост Вася и сказал:
- Ну что ж, позавтракали, можно теперь и про обед подумать!
Жора оказался самым вдумчивым, он махнул рукой на восток и сказал:
- Если обедать, то лучше всего у Зинки. У нее всегда есть чего поесть.
Мы сели в автомобиль и с песней про картошку поехали на восток. На окраине какого-то поселка, в рабочем общежитии проживала та самая Зинка-кормилица. Мимо спящего вахтера, мимо распахнутых и закрытых дверей длинного коридора, мы попали в комнату нашей кормилицы. Женщина, как индеец в морозную ночь с двумя собаками под боком, отдыхала в обществе двух мужчин.
- Не, ну куда это годится! - возмутился Жора. - Еще два рта нам ни к чему!
Они с Васей и Валерой агрессивно закатали рукава и вышвырнули вялых конкурентов из помещения. Спустя час-полтора, когда мы хлебали борщ, оба вернулись, да еще прихватили с собой двух таких же вялых товарищей. К этому времени Зина успела сгонять в магазин, вернулась оттуда со звоном стекла в карманах, приняла на грудь, закусила культурно и пребывала в нашем обществе в состоянии удовлетворения жизнью. А мы пели песни, в перерывах нахваливая напиток дядьЗахара, от которого мы до сих пор такие энергичные и веселые. Тут и завалились к нам в комнату четверо хулиганов. Но тут уж не только наши мужественные дегустаторы, но и сама Зина с воплем "Не мешайте культурно отдыхать!" - набросились на конкурентов и на этот раз прогнали их из общежития, потребовав у вахтера не пускать их к порядочным людям.
Третий день праздника ознаменовался утратой моего пиджака, но я почти не обратил на эту мелочь внимания, так как на мне оставалась жилетка с рубашкой в комплекте с брюками и практично не снимаемые ботинки фирмы "Скороход". Анализируя в последствии приключения отгремевших праздников, я догадался, что мой приличный финский пиджак оборотистый Жора пустил на продажу, оплатив вырученной суммой следующий транш с ног сшибающего напитка, принесенного уже не из магазина, а из частного дома по соседству, где старушка по прозвищу Отрава выгоняла самогон из забродившего яблочного варенья, который, начитавшись модного Ремарка, называла Кальвадос.
Утром четвертого дня, я услышал сначала вой, потом перестук колес идущей на скорости электрички. Оглядев сообщество людей, растянувшихся вокруг, кто на кровати, кто на полу, я понял, что помощи от них ждать не приходится, скармливать им еще и брюки не хотелось. Прихватив висящую на двери рваную телогрейку, выпив на посошок чудом нетронутую заварку из чайника, прокрался мимо спящего вахтера - и вышел как зэк на волю с чистой совестью.
Чуть ли не бегом, исключительно для разогрева в морозное утро с ледком на лужах, добрался до платформы, одиноко стоящей среди леса. Продолжая бег на месте, нащупал в заднем кармане брюк премию, так что купил билет и уже через минут пятнадцать пристроился у окна на мягком сиденье в теплом вагоне. Подумал, какое удовольствие получу, в момент погружения в теплую пенную ванну, и слегка задремал.
Где-то между Бронницами и Раменским на ум пришло воспоминание о том празднике, проведенном в компании Люси, Юры, их веселых гостеприимных родителей и, конечно, бабушки с её лампадкой под иконами и сундуком с гостинцами. Я понимал, что уже не ребенок, времена совсем не те, но тот факт, что не смотря на искушения, приключения и всё такое, остался жив и даже местами здоров - внушало "сакральную недосказанность" надежды на лучшее. Оно, это не заслуженное "лучшее" уже сияло в перспективе, как свет в конце туннеля, звало меня тихим огоньком бабушкиной лампады под сияющими ликами Спасителя и Пресвятой Богородицы.
И я услышал зов, и шагнул навстречу, и почти не удивился тому, что произошло, просто потому что это должно было произойти.
Спокойная ночь
"А поутру они проснулись" и мы с Михалычем прошлись по берегу озера. Дышалось на удивление глубоко и свободно. И звезды здесь были ярче и ближе. И мы в этом центре вселенной были ближе, чем самые близкие люди.
- Сейчас, - произнес Михалыч, глядя под ноги. - Именно сейчас, ты можешь сказать, что живёшь?
- Да, сейчас могу, - согласился я. - Сейчас я живой как никогда.
- У тебя нет чувства, словно открылись двери? Такие, что раньше были недоступны.
- Да, есть что-то такое, не вполне оформившееся. Но живое.
- Значит пришло время напомнить мне, чтобы я поставил тебе тот фильм. Кстати, называется он "Единственный живой парень в Нью-Йорке".
- Много обещающе.
- И много обобщающе.
Мы смотрели странный, вовсе неамериканский фильм с неспешным ритмом, заумными диалогами, тщательно отобранными видами Большого Яблока, изрядно постаревшими актерами звездного эшелона.
- Такой фильм можно смотреть не глазами, - рассуждал Михалыч по ходу просмотра, - ни даже умом, а погружаясь в волны несуществующей реальности.
И я смотрел именно так, как учил мэтр, как ворчал сосед по кинозалу.
- Прости, я наверняка раздражаю этой фразой, - прохрипел он под конец фильма, когда под бодрую песенку ползли по экрану конечные титры. - Но все же спрошу: в этом фильме есть жизнь?
- Разве только в том диалоге новоявленного отца с вновь обретенным сыном. Когда Джефф Бриджес плачет, признаваясь сыну, что всю жизнь наблюдает за ним, ростом его таланта, но подойти и сознаться не решается. В этих пьяных слезах и есть вся жизнь Нью-Йорка с миллионами его жителей - в продолжении отца в сыне. В эстафете таланта.
- И все-таки что-то заставляет и нас пустить слезу сочувствия этому старику, - проворчал Михалыч. - Я так каждый раз это делаю. Когда в десятый раз смотрю фильм.
- Может, та фраза в конце фильма, когда писатель Джефф Бриджес произносит её как приговор самому себе. Как там... "Лучшему не хватает смелости, а худшие уверены в себе и отважны". Может то, что вам самому не хватало смелости? Например, завести семью, родить сына и передать ему свой талант? Может, поэтому и я сейчас здесь, на этой дачке, под этими роскошными звездами?
Ответом мне было молчание. Мой старик, мой таинственный Михалыч едва заметно посапывал во сне. Я же сидел в кресле напротив, рассматривал его расслабленное лицо в морщинах явно пьющего человека с неважным здоровьем, откинулся на подголовник кресла, закрыл глаза, но сон ко мне не пришел. Наоборот, мигание звезд, послевкусие от праздничного ужина с ростбифом, оливье и марочного хереса - всё это вырвало меня из обычного состояния перманентного отчаяния и подняло в те высоты, с которых очень редко удавалось рассмотреть свою собственную непутевую жизнь. Да, именно такой она мне сейчас представлялась. Этот дремлющий старик нехотя подтвердил мою самоубийственную теорию из цикла "напиться и забыться". Совсем недавно эта идея казалась мне вполне жизнеспособной. Особенно, когда все вокруг только и занимаются тем, что тихо спиваются. Особенно в такие праздничные дни всесоюзного тотального запоя.
Но вот сейчас, когда мой взор оторвался от земли и подпрыгнул до звездного неба, уверенность в пользе тихого алкогольного самоубийства пошатнулась. Я резко встал, в три шага достиг старинной горки с посудой, наугад открыл одну за другой стеклянные дверцы и все-таки нашел то, что искал - бар с напитками. Налил себе полный фужер дорогущего коньяка, выпил как воду, не чувствуя вкуса. Вернулся в кресло, попытался заснуть.
- Не получится, - проворчал во сне Михалыч. А может и не во сне.
- Что не получится? - спросил я шепотом.
- Пройти моим путем и выжить.
- Вы еще и мысли читать умеете?
- Были бы мысли, а то... чистая бессмыслица. - Михалыч приоткрыл один глаз, покосился на меня. - Не получится! - повторил он. - Чтобы так, как я, пить для смирения, для уничтожения самого страшного греха тщеславия - это надо сначала много лет успешно работать, взять кое-какие высоты, прославиться хотя бы в своем кругу... Потом приползти в храм, излить потоки горячих слёз, втоптать себя в грязь - и уж потом спиваться на вполне законном основании.
- Вот сейчас вам удалось меня удивить по-настоящему, - признался я.
- Я тебе, сынок, протянул руку помощи. Прошу, не отталкивай её, не кусай, уподобляясь капризной девчонке. Я не обещаю тебе успехов в личной жизни, больших денег, счастья земного - но я могу научить тебя жить по-настоящему. И поверь, это и есть истинное искусство, а все остальное - так... - Он открыл оба глаза, просверлил меня как победитовым сверлом и громко спросил: - Ну ты как, со мной?
- Да, конечно!
- Вот и ладно, - прошептал он и вернулся в состояние дремоты.
От зимы в оттепель
"И уносят меня, и уносят меня В звенящую снежную даль Три белых коня, эх, три белых коня Декабрь и январь и февраль!" Пока я мысленно погружался в юные года, песенка эта навязчиво звенела в голове. Почему-то именно с зимними месяцами ассоциировалось у меня детство-юность-молодость. Это не значит, что мне не нравилась зима, наоборот - морозная свежесть дарила бодрость, наступающая весна - надежду на пробуждение природы, буйство зелени, цветов, птичек. Однако, всегда было именно так - моя жизнь вырастала из зимних месяцев.
А унесло меня в ту ночь почему-то в те времена, когда в моем поколении нарождался протест. В те годы мрачные фигуры Сталина и Берии заслонили светлый образ товарища Ленина. Выпотрошенная мумия гения революции была выставлена на всеобщее обозрение. Нас это не устраивало, нас это оскорбляло. Каким представлялся нам Ленин? А вот хотя бы взять тот момент из фильма "Нахаленок" - мальчик Миша видит во сне великана с ружьем. Он огромен, он велик - его голова в будёновке подпирает небо. Таким явился во сне мальчику товарищ Ленин, защитник угнетенных, это он с небесных высот говорил громовым раскатом: "Я товарищ Ленин, я за бедный народ воюю. Должон ты, Мишка, вступить в моё воинство и шабаш, а без тебя у меня неуправка!"
Потом образ великана слился воедино с чем-то огромным, богатырским - Двадцатым съездом партии. Именно ему предстояло восстановить вопиющую несправедливость - прославить в веках героическое имя великого Ленина. Как уместно прозвучали слова поэта Вознесенского:
Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!
Там дальше имелась красноречивая метафора:
Я видал, как подлец
мусолил по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
по лицу его, по лицу!
В гастрономовской бакалейной
он хрипел, от водки пунцов:
"Дорогуша, подай за Ленина
два поллитра и огурцов".
О, как хлопали мы в Политехническом под завершающие слова:
Ленин - самое чистое деянье,
он не должен быть замутнён.
Уберите Ленина с денег,
он - для сердца и для знамён.
Мы были счастливы называться детьми Двадцатого съезда. Вот когда во весь рост поднялась историческая справедливость - и мы вместе с ней восстали и загремели.
Дети Двадцатого съезда, чувствовали за спиной крылья, мощные, сильные, способные разнести вдрызг-пополам мертвенную серость номенклатурщины. Попробуйте-ка остановить рёв миллионов луженых глоток, хрипящих под расстроенные гитарные рифы: "Йестэрдэй! Олл май троублюз сым соу фаррэвэй!" или вот эта, звучавшая в начале программы "В объективе Америка": "Кэнт бай ми лоооув, оу, эврибади тэлл ми соу! Кэнт бай ми лоооув, оу, ноу-ноу-ноу-нооооу!" (Пол Маккартни визжит, отскакивая от микрофона, публика орёт, неистовствует, девчонки рыдают!) - когда из распахнутых настежь окон, из подворотен эхом многократно раздаются слова, непереводимые, буйные, но гремящие острым желанием свободы, правды, да что там - самой жизни! Да, нашей молодой, несгибаемой энергии разрушения тьмы и утверждения света! Да, мы волосатые, растрепанные, хриплые, в расклешенных рабочих штанах, которые мы называли "джины" или "чухасы". Попробуйте нас остановить, вы - причесанные секретари райкомов комсомола с перхотью на плечах серых пиджаков, вместе с вашими лысыми начальничками из партийных нестройных рядов, - которые сами того не желая, выпустили джин с тоником из поллитровой бутылки и теперь на своих пленумах-съездах-конференциях решающие, как заткнуть ревущие глотки хлебнувших свободы детей Ха-Ха-Съезда.
Несколько ошеломил и запомнился, пожалуй, на всю оставшуюся один весьма странный необычный мультфильм с элементами сюрреализма и бытовой мистики. Как сказал бы великий "Это было похлеще "Фауста" Гете!" Назывался он тоже загадочно - "Сказка сказывается". Там, значит, похитил подлый Кащей Василису Прекрасную, которая, как известно, где она ступит - трава зеленеет, куда посмотрит - цветы распускаются. Собрались Королевич с Ваней вызволять девицу из плена. Ну, Кащей, как ему положено, запросто так расстаться с пленницей не пожелал, и давай разные испытания выдумывать. То у Бабы Яги меч волшебный изыми, то у Водяного волос из бороды выдерни, а напоследок лично с ним бессмертным сразись. Королевич оказался на поверку трусливым да ленивым, всё за него Ванечка сделал и красу ненаглядную освободил. Пока Королевич сватался, да заслуги Ванечкины себе присваивал, слуга его верный бежал по цветущему полю и счастливый кричал: "Вернулась! Красота вернулась!" Ну, Василиса оказалась не только доброй, но и мудрой, Королевича отшила, а Ванечку красавцем писаным сделала, да с ним и под венец пошла. Такой вот счастливый конец у сказки сделался. Но вот этот вопль настоящего народного героя: "Вернулась! Красота вернулась!" - это и было тем самым "похлеще "Фауста" Гете!" - и запомнился надолго, да и оптимизма народу прибавил. Мне тоже.
- Чем это вы тут развлекаетесь, друзья хорошие? - с улыбкой на устах появилась женщина в нашей тихой дачной заводи.
Михалыч резво вскочил, уважительно так ручку натруженную даме пожал, а мне представил гостью:
- Это наша дорогая тетя Маруся! Прошу любить и жаловать. Очень тщательно любить и не менее уважительно жаловать.
Тетушка поставила на стол чугунок, достала из горки тарелки с ложками, аккуратно расставила по накрахмаленной скатерти с ручной вышивкой. Таинственно глянула на замерших в ожидании обыкновенного чуда едоков и жестом факира опростала чугунок от крышки. По веранде растёкся густой аромат томленной в печи картошки. Мне приходилось много раз пробовать картофель, в разных географических местах, в горах Кавказа, в сибирских ресторанах и на сельских трапезах - но такого аромата, такого густого вкуса - никогда.
Ничего кроме своей необычно вкусной картошки тетушка Маруся нам не предложила, да и не надо было. Пока я набивал рот столь уникальным блюдом, Михалыч урчал, не отрываясь от поглощения еды:
- То, что я скажу сейчас, должно остаться строго между нами. А то, знаешь ли, выстроится очередь отсюда и до самого ГУМа.
- Так в чем секрет? Такой вкуснятины мне еще не приходилось пробовать.
- Наша тетя Маруся выращивает картофель круглый год.
- Это как?
- В теплице, вестимо, - сказал Михалыч. - Но и это не всё. Удобрения у нее свои, именно от них такой необычный вкус.
- Что за удобрения, если не секрет?
- Секрет! Да еще какой! Она содержит две лошадки, кормит их исключительно свежим сеном и овсом. А навозец укладывает под каждый курень самолично, своими чудесными руками. Поливает тоже только дождевой водицей. Вот и весь секрет! Ну и главный акцент - тетушка исключительно добрый, светлый и верующий человек, поэтому всё у нее такое вкусное и полезное. Скоро первые грибочки пойдут - сморчки и строчки, так и грибочки у нее будут повкуснее, чем ихние чуждые омары с фуагрой, прости, Господи... И напоследок, так сказать - я ведь сюда приехал больным доходягой. Ну там, банкеты, приёмы, алкоголь!.. Сам понимаешь, здравию сие не способствует... А эта простая женщина меня буквально на ноги поставила, вылечила, успокоила ретивое, умаслила желудочное-кишечное - и вот результат: жив и здоров. А всё она! Кудесница наша!
За разговорами не заметил, как умяли весь чугунок, даже со стенок и со дна ложками выскребли, так что и мыть не нужно.
- А теперь берем удочки, идем на озеро, - предложил Михалыч. - Сейчас такой клев пойдет, только держись.
Зеркальная поверхность озера покрылась кругами от рыбьего любопытства. Рыба словно приветствовала нас, выглядывая из воды. Минут за сорок наловили два ведра рыбы. Не успевали снимать с крючка и забрасывать. Даже на голый крючок ловилась. И тут у Михалыча имелся свой секрет. Привезли ему с низовьев Волги мальков одной довольно плодовитой рыбы под народным названием "душман" - вид серебряного карася, или американского буффало. Оказалась рыбка плодовитой и очень вкусной.
- Так что наша Маруся из этого душманчика такой балык приготовит, вкусней осетрины и стерляди. Я уж не говорю о лечебных свойствах ее стряпни. Кстати, можно будет ухи заказать - тоже за уши не оттащишь. Да всё у нее такое!.. Не женщина, а золото высшей пробы.
- Михалыч, - обратилась Маруся к хозяину, - вы, поди, в свой Ученый дом вернетесь. Так вы уж прихватите нашей картошечки своим ребяткам. А то народ после праздников отходит, ему помочь надо. А вот и Васенька на "Победе" своей вернулся. Очень кстати.
Флешбэк
Бабушка, деревенская родительница моей богемной мамы, называла родителей убогими, а когда я выразил сомнение, в связи с этим обязывающем верою в Бога определением, мы сошлись на почти нейтральном - непутёвые.
Как утверждало партия-правительство, наше поколение воспитывали ни родители, ни гувернеры, ни прислуга, ни семья, а школа, двор и кинотеатр. Родители постоянно увиливали от воспитательного процесса (или прогресса?), сбегая от педагогических проблем в командировки, на объекты, а когда бывали дома, то и просто в гости к друзьям. Причем друзья у мамы и папы были разные, соответствующие интересам. Ну и ладно, мы привыкли к тому, что родное государство нас не бросит, а вырастит такими, как надо. Ему, то есть государству.
Как-то раз или два, а может и все три раза удалось подслушать из разговора взрослых, что наше поколение "зажравшихся", не знающих ни голода, ни лишений - поколение отчаянных. Это сейчас я так думаю, а тогда мы сами называли себя поколением самоубийц. В качестве инструментов самоубивания мы использовали курение, вино, рок-музыку и зарубежные фильмы - всё то, что способствовало расстройству здоровья и очень нервной системы, а также бунтарскому духу революционеров новой волны.
Мы не испытывали необходимость в демонстрации энтузиазма, более того это считалось неприличным в наших кругах, косо поглядывающих на так называемых "красных" или даже "розовых" комсомольцев и активистов.
Я, например, и вовсе плыл по течению, ни трепыхаясь, ни сопротивляясь мудрому направлению движения судьбы. Кажется, именно это пассивное свойство и привело меня в состояние сочувствия движению хиппи. Во всяком случае, ни желания стяжать собственность, ни тем более жадности, в себе не усматривал. Зависть, гордость, высокомерие - тоже обошли меня стороной. Это не значит, что я целыми днями валялся на песочке пляжа, на скамейках или на диване - меня звали, я шел, гнали - убегал.
Позже, когда я стал обнаруживать приметы собственного взросления - стремительный рост, мутацию голоса, щетину на лице - воспринимал это стоически-безразлично, словно эти изменения происходили не со мной лично, а с зеркалом, в которое смотрелся. Примерно в то же время наблюдал рост интереса к своей неказистой персоне со стороны девочек-девушек-женщин, только меня больше забавляло их внезапное смущение при моем появлении, или истерический восторг от моей игры на гитаре с завыванием чего-то вдрызг зарубежного, запрещенного, подцензурного. В конце концов, внутри я почти не менялся, всё так же, как и раньше, плыл по течению, глядя на облака днем или на звезды ночью.
Так же спонтанно занесло меня в институт. Специальность выбирал отец, чем весьма гордился - вот, мол, и я участвую в судьбе моего мальчика. Мама продолжала какое-то время таскать меня по театрам, в гости к приличным людям, но мне там было скучно, о чем я сообщал окружающему социуму индифферентным выражением лица и раздражающим спокойствием очей. В институте более всего меня привлекали студенты старших курсов и преподаватели из числа тайных диссидентов. Именно в их нестройные ряды я попадал чаще всего, привлекая внимание народа. Но и этому явлению не удивлялся, может потому, что в тех омутах чувствовал себя как рыба в воде. В той среде "на вырост" я пришелся кстати, был заводилой на тайных собраниях в пивбарах, у кого-то на квартирном "флэте", домашних концертах и чтениях самодельной поэзии с прозой. Как там у Евтушенко:
О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные сборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и баклажанная икра!
Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованной косой.
Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
здесь безнаказанно смеются
над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
и о путях России прежней,
и о сегодняшней о ней.
Все дышит радостно и грозно.
И расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой:
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!
А доставалось от нас всем, кто не успел увернуться: НашемуВсё и Солженицыну, Евтушенко и Рождественскому, Высоцкому и Кукину, Шафаревичу и Климову, Маккартни и Уотерсу... Это сейчас, когда мы повзрослели и стали мягче, когда более молодые и горячие пришли на смену, мы ворчим: "Только ленивый на бунтует в двадцать лет, но лишь дурак продолжает бунтовать в сорок!" И все же, накричавшись, упившись дешевого портвейна с разбавленным пивом, студенты в обнимку с преподами расползались по домам, ощущая в душе легкую горечь невысказанности, прохладу послевкусия, приятную хрипоту.
Однажды во время "флэтского" угара, среди дыма и винных паров, обнаружил я взгляд огромных глаз. Только что завершил короткую, на тем не менее, горячую речь со своими стихами. Встал, пошел как в атаку, на визуальный призыв, девушка сама сделала шаг навстречу. Мы встали напротив друг друга - и я утонул в бездонных озерах темно-синих очей. Такие лица поэты называют "декадентскими" - тонкие линии губ, крошечный "безвольный" подбородок, высокий чистый лоб, гладкая прическа - и эти огромные обжигающие глазища. Вокруг нас встала тишина, заискрились молнии, мы онемели, вместо гортани говорили наши глаза. Это продолжалось долго, очень долго - и всего несколько секунд. ...Она обмякла, ноги ее подогнулись, я едва успел подхватить невесомое тельце, пронёс на балкон, положил на диван среди герани и лилий, присел на краешке, взял руку в свою ладонь. Девушка едва заметно дышала, глаза под тонкими веками медленно вращаясь плавали. Наконец, она открыла глаза, глубоко вздохнула и... улыбнулась:
- Это хорошо... что ты все-еще здесь.
- Я буду с тобой, сколько хочешь, - отозвался я.
Мы снова замолчали. В этой тишине между нами пронеслось море слов, не слышных, молчаливых, робких и дерзких. Вот так бы сидеть на балконе, краем глаза наблюдая алый огонь заката, дышать одним с ней воздухом, навеянный цветами и тополиной листвой, чувствуя таинственную немоту и полное отсутствие желания нарушать тишину грубыми звуками изо рта...
- Ты в курсе, что с этой декаденткой, - сказал мне хороший знакомый по пути в туалет, - переспали все мои друзья. Она, как говорится, слаба на... зов природы.
- А ты не ошибаешься? - спросил я, сузив испепеляющие очи.
- Я тебе не враг, - сказал тот спокойно. - К тому же, прошла информация, что она ездила в отпуск и привезла оттуда одну очень неприличную болезнь. Так что, думай сам, "иметь или не иметь".
Увидев меня разговаривающим с другом, декадентка фыркнула и чуть не бегом удалилась с того "флэта". А я получил еще один суровый урок - не бери, что плохо лежит, особенно если оно не прошло проверку на чистоту.
В институте я мечтал создавать уникальные проекты, кстати, к тому имелись все необходимые шансы и таланты. Однако суровая действительность разрушила самые чистые намерения - взамен теплого местечка в престижной конторе на распределении мне вручили путевку в такую дыру, в таком затхлом городке, что сразу приуныл и о планах на будущее подзабыл. А потом я чуть было не спился, подхватил язву и взялся на досуге писать декадентские стихи - тогда и появился на руинах моей жизни тот задумчивый мужчина в очках с двенадцатью диоптриями.
Случилось это в ресторане в центре города, куда я заглянул проглотить комплексный обед. Мужчина в очках, увидев состав моего заказа, приказал официанту немедленно унести "эту гадость" и заменить на приличную еду. Я в недоумении поднял взор на сотрапезника, он смущенно пояснил:
- Простите, молодой человек, судя по вашему внешнему виду, вы или уже язвенник, или на подходе.