Аннотация: Откуда такая всенародная любовь к вопиющему неудачнику?
- И ты будешь писать о нём?..
- Да. Почему тебя это удивляет?
- Да он - алкаш и сквернослов!
- А кто во времена застоя не пил и не ругался? Пусть первым бросит булыжник.
- Да, но мы об этом хотя бы не писали.
- Может быть, просто не могли? А он смог.
- Тоже мне геройство - выставить собственные пороки на всеобщее обозрение.
- Да уж, для того, чтобы стать мишенью, нужно иметь мужество.
Этот внутренний диалог начинал утомлять Петра. 24 октября, по телевизору показывали передачи в память писателя, игровые и документальные фильмы. Выступали родственники Венедикта, друзья. У его безалаберного памятника, толпились люди всех поколений и вспоминали покойного, кто весело, кто со слезами. Откуда столько народной любви к этому вопиющему "неудачнику"? Что за феномен!
Наконец, удалось разыскать Петру в шкафу потрепанную в перестроечных дебатах книжечку Поэмы, изданную в далеком 95-м, открыл... и оторваться не мог. Странно, ни пьянство, ни ругательства на этот раз не задевали - все это вдруг показалось мишурой, вполне простительной для нажитого опыта жизни. Ругательства автора поэмы не несли в себе смысловой нагрузки, как, скажем, блатной жаргон, или атеистическое богохульство; это, скорей, слова-паразиты, навязанные пролетарской средой. Ну, да ладно об этом... Зато на первый план выступило нечто подкупающее. Второе "я" Петра, гневно обличавшее покойного, жалобно пискнуло и затихло.
А произошло вот что. Сквозь белила и помаду грима, изображающую шутовскую пьяную гримасу, проступили слезы. Как у блаженных и юродивых: шутки, лицедейство, ужимки - а в глазах бездна сокровенной боли и мудрости. Не потому ли грозные цари перед ними шапки ломали и взор долу припускали.
Вспомнились слова одной переводчицы. Она водила по Москве группу японской творческой интеллигенции. Они то и дело останавливались перед пьяными нищими, умилительно разглядывали их опухшие физиономии, выслушивали хриплые ругательства и повторяли одно и то же: "Сколько здесь святых!" Когда-нибудь откроется нам тайна о наших родных алкашах. Которую почувствовали эти японские чужаки.
Вот и Федор Михайлович в "Преступлении и наказании" пророчил: "И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, - скажет, - и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!" И возглаголют премудрые, возглаголют разумные: "Господи! Почто сих приемлеши?" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего..."
А в это время изрядно постаревшие друзья Венечки, сменяя друг друга на экране, рассказывали неожиданное. Блаженный-то, оказывается, обладал феноменальной памятью, энциклопедическими знаниями, чуть ли не все книги в ближних библиотеках перечитал. А уж тонкость души имел - что вы! При нем сказать пошлость не смей, а то встанет и уйдет. И раковую опухоль горла, предсказанную в Поэме, и все сопутствующие операции принял спокойно и смиренно. После такого совсем не удивило Петра, что после смерти в православной церкви отпели Венечку с венчиком на лбу. Вполне достойный уход из жизни юродивого со слезами на глазах. Который вопил к Ангелам и писал слово "Бог" с большой буквы.
- Это ты брось, - снова проснулся в душе "тот самый, который во мне сидит и считает, что он истребитель". - Этого мы никак не допустим! - пищал негатив.
- Ты о чем? - устало спросил Петр.
- Ну, чтобы это... пьянчужку в святые записывать, - как-то нерешительно пояснило второе "я".
- Вот что, - сказал Петр строго. - Не знаю, как там у вас, а у православных "о покойнике или хорошо, или ничего". Не способен доброго слова об усопшем сказать, так молчи - за путного сойдешь.
Затих, кажется, оппонент. Ну и ладно.
Листая книжку, дошел Петр до этих слов и перечитал их несколько раз. "Почему они так задели меня? - задумался он. - Ну, конечно! Я сам так думал. Это моё. Конечно, Венечкино, но и моё".
"Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом - как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! - всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. "Всеобщее малодушие" - да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат (субъект- А.П.) величайшего совершенства!"
Да, господа, это от души. Это иносказательное блаженство нищих духом.
"Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутербродика до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал - вдруг затомился. Еще раз ощупал - и поблек. Господь, вот видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если бы мне дали того, разве нуждался бы я в этом? ..."
- Что, мой неугомонный оппонент, молчишь? А?
- ...
- Вот так, дружок. А написано-то сие не в православной Москве двадцать первого века, когда двери храмов открыты настежь - иди и спасайся. Написано это в 1969-м, когда за одно поминание Бога тебя определяли в психушку с диагнозом "вялотекущая шизофрения". В те годы "мертвецкого застоя" любые суждения о смысле жизни, об истине, о вечности, о Боге - принимались в штыки, как некая угроза существующему безбожному строю. И правильно они боялись. Потому что поиски в этом направлении - всегда! - приводят человека в Православие. Если, конечно, человека (то есть чело, устремленное в вечность, а не на сиюминутный рай на земле); и если, безусловно, честного (потому что иному прочему к Богу путь закрыт). А уж православный человек априори не может быть никем другим, как монархистом - приверженцем единственной богоугодной власти Божиего Помазанника. Так что губители монархии и цареубийцы правильно боятся Православия - это единственная сила, перед которой они бессильны. Потому что сила эта от Бога Вседержителя.
Впрочем, вернемся к Венедикту, "благословенному" от рождения святым именем своим. Читаем:
"Петушки - это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех, может, он и был, - там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен..."
Это здорово замечено. Как часто приходится видеть безумие в глазах "трезвых" бизнесменов, готовых стереть в порошок любого, кто им помешает упиваться блеском золотого тельца. И как страдание нищего пьяницы внешнее безумие пережигает в сокрытое блаженство юродивого, попирающего суетную мудрость века сего. Как любили говаривать в те семидесятые годы, "вино - материя духовная".
И так ли уж далеки были они от истины? Откроем Библию и найдем у пророка Иеремии: "Напойте его пьяным, ибо он вознесся против Господа; и пусть Моав валяется в блевотине своей, и сам будет посмеянием. ... Слыхали мы о гордости Моава, гордости чрезмерной, о его высокомерии и его надменности..."
Вот, значит как. Пьянство попускается Богом для борьбы с гордостью. "Кого люблю, того наказываю", - сказал Господь. Судя по суровости наказания: смуты, революции, войны, всеобщая нищета при богатейших ресурсах, пьянство... - любит Господь Россию, дом Пресвятой Богородицы. Любит и таких, как Венечка, если даже мы, жестоковыйные, почитаем день его памяти. Если собирает он вокруг себя и после смерти толпы почитателей. Чем собирает? Ну, не мертвым же телом - душой живой и вечной. Душой страдающей, отрекшейся от суетных ценностей мира сего. Святые отцы учат, что решение суда Божиего во многом зависит от того, сколько любви оставил после себя усопший. Потому что любовь - покрывает всё. Понимаете - всё. То есть, и грубость, и пьянство, и безалаберность. Покрывает... Всё!
Откуда и куда едет в электричке наш Венечка? Сдается, не от безденежья к богатству, и не от забвения к славе - влечет его ретивое. Там, за горами, за долами, за синими лесами - ждут его два любящих сердца. Два теплых огонька на холодном ветру. Два светлячка в серой немой тьме.
"Да и что я оставил - там, откуда уехал и еду? Пару дохлых портянок и казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и накладные - вот что я оставил! А что впереди? Что в Петушках на перроне? - а на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц..."
"Прошу вас, дорогие! - мысленно обратился он к судьям, прокурору и присяжным. - Умоляю... Да не будет сейчас пошлых намеков и обличений. Послушайте, я не призываю никого ни к пьянству, ни к блуду - Боже упаси. Я взываю к милосердию. От имени Венечки, от своего лично, от имени миллионов таких же, как мы с ним, - бывших пьяниц и блудников. Понимаете в чем дело? Это у нас в прошлом. Венечка перешел в мир иной, мы, живые, исповедали свои грехи в Церкви. И Господь нас простил".
Вспомним, сколько среди нынешних святых бывших пьяниц и блудников. Вспомним ту блудницу из "Аскетической проповеди" свт. Игнатия Брянчанинова. Она решила покаяться и уйти в монастырь, она пошла туда, побежала... но не дошла. Умерла у ворот обители. И душа ее вознеслась на небеса. И проживающий недалеко монах-затворник "видел простирающийся от женского монастыря к небу светлый путь, по которому идет душа в великой радости, руководимая ангелами, и приближается ко вратам небесным". "И ее намерение Бог принял за самое дело".
Как милостив Господь! Если мы сами чего-то не можем, но страдальчески взываем к Нему, обязательно наши слезы, наши вопли будут услышаны. Да, мы немощны. Да мы духовно уродливы. Много лет нас обманывали, отравляли, спаивали. Увы, не каждый способен дойти да храма и встать на путь спасения. Но если в наших сердцах осталась любовь, если она жива, если мы сердечно каемся во грехах - Господь Своей безграничной милостью покроет наши недостатки. Богатством отеческой любви восполнит нищету детей Своих.
Однако продолжим. Сейчас будет нечто пронзительное. В этих строчках Венечка открывается нам с дивной стороны. Здесь понимаешь, почему этот очерк назван автором Поэмой.
"А там, за Петушками, где сливается небо и земля, волчица воет на звезды, - там совсем другое, но то же самое: там в дымных и вшивых хоромах... распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву "ю" и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква "ю"? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он - знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов.
Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. ...
- ...Мы боимся, что ты не доедешь, и он останется без орехов...
- Ну что вы, что вы! Пока я жив... что вы! В прошлую пятницу - верно, в прошлую пятницу ...я раскис...
- Бедный мальчик... - вздохнули ангелы. ...
Прелестные существа эти ангелы! Только почему это "бедный мальчик"? Он нисколько не бедный! Младенец, знающий букву "ю", как свои пять пальцев, младенец, любящий отца, как самого себя, - разве нуждается в жалости?
Ну, допустим, он болен был в позапрошлую пятницу, и все там были за него в тревоге... Но ведь он тут же пошел на поправку - как только меня увидел!.. Да, да... Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и никогда ничего не случалось!
Сделай так, Господь, чтобы он, если даже и упал с крыльца или печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся ему на глаза - пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, Господь. Если мать его затопит печку - он очень любит, когда мать затопляет печку - оттащи его в сторону, если сможешь. Мне больно подумать, что он обожжется... А если и заболеет, - пусть только меня увидит, сразу идет на поправку...
Да, да, когда я в прошлый раз приехал, мне сказали: он спит. Мне сказали: он болен и лежит в жару. ... Я долго тогда беседовал с ним и говорил:
- Ты... знаешь что мальчик? Ты не умирай... ты сам подумай (ты ведь уже рисуешь букву, значит, можешь подумать сам): очень глупо умереть, зная одну только букву "ю" и ничего больше не зная... Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?
- Понимаю, отец...
И как он это сказал! И все, что они говорят - вечно живущие ангелы и умирающие дети - все так значительно, что я слова их пишу длинными курсивами, а все, что мы говорим, - махонькими буквами, потому что это более или менее чепуха. "Понимаю, отец!"...
- ... Ты любишь отца, мальчик?
- Очень люблю...
- Ну вот и не умирай... Когда тебя нет, мальчик, я совсем одинок... Ты понимаешь?.. Ты бегал в лесу этим летом, да?.. И, наверно, помнишь, какие там сосны?.. Вот и я, как сосна... Она такая длинная-длинная и одинокая-одинокая, вот и я тоже... Она, как я, - смотрит только в небо, а что у нее под ногами - не видит и видеть не хочет... Она такая зеленая и вечно будет зеленая, пока не рухнет. Вот и я - пока не рухну, вечно буду зеленым...
- Зеленым, - отозвался младенец.
- Или вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть... Вот и я: разве я не облетаю? Разве не противно глядеть, как я целыми днями все облетаю да облетаю?.."
Когда Петр читал это, право же... Ведь сейчас, несмотря на всемерный рост православных рядов, несмотря на предельное заполнение храмов и высокую их посещаемость - мало с кем поделишься этим.
"Но пусть, - кивнул Петр головой, - пусть снова стану посмешищем для тех, кто называясь православными, крутят пальчиком у виска, когда говоришь им об этом. Итак, приготовьте персты, господа! Сдвиньте кудряшки с висков.
...В те минуты, когда я это читал, так что-то тепло на душе стало. И не было сомнения, что Венечка встал рядом и тихо поблагодарил меня, убогого. Право же, братья и сестры, это приятно: оправдывать человека, который ни оправдывался при жизни, ни выпячивал грудь, но... выставлял себя мишенью на всеобщее позорище. Трудно это объяснить на словах. Это или есть или нет. Но только кающемуся, молящемуся, любящему - обязательно приходит такого рода "оповещение". И тогда понимаешь самое главное: ты на истинном пути. Это угодно Богу".
Вспомнились два слова, "противобиющих". Вот одно, от преподобного Варсонофия Оптинского: "тронь тщеславие пальчиком - оно завопит: "убивают!" Другое - из книги "На горах Кавказа". Там есть такой момент. Схимонахиня Зосима во время службы ходила по храму с плакатом на спине, на котором крупными буквами - позорнейшие грехи. Священник несмотря на протесты возмущенных прихожан допустил ее к причастию. Потом объяснил, что среди грехов были написаны те, которые девушкам никак не свойственны. Оказывается, 18-летняя схимонахиня, Божия избранница, чистейшая душа, горящая пламенем веры и покаянием, нарочно позорила себя для смирения, чтобы достойно принять Святые дары.
Видимо, это сокровенная потребность высокой души - уничижать мысленного гордого зверя, "томить томящего мя". К сожалению, мало кому опытно известно, как воспаряет душа к небесному, когда собственноручно поражаешь убийственную гордость свою.
А теперь вернемся к Поэме. Из разговора Венедикта с самим собой:
"... Ты редко говоришь складно и умно. И вообще мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя душа вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, когда у тебя есть совесть...
- А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?
- А вот когда. Когда я услышал одновременно сразу два полярных упрека: в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомысленен да умен - он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.
И сказать почему? Потому что я болен душой, но не подаю вида. Потому что с тех пор, как помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и какие угодно силы. ... А о том, что меня занимает, - об этом никогда и никому не скажу ни слова...
К примеру: вы видели "Неутешное горе" Крамского? Ну, конечно, видели. Так вот, если б у нее, у этой оцепеневшей княгини или боярыни, какая-нибудь кошка уронила бы в ту минуту на пол что-нибудь такое - ну, фиал из севрского фарфора, - или, положим, разорвала бы в клочки какой-нибудь пеньюар немыслимой цены, - что же она? Стала бы суматошиться и плескать руками? Никогда бы не стала, потому что все это для нее вздор, потому что, на день или на три, но теперь она выше всяких пеньюаров и кошек и всякого севра!
Ну, так как же? Скушна эта княгиня? - она невозможно скушна и еще бы не скушна! Она легкомысленна? - в высшей степени легкомысленна!
Вот так и я. Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех забулдыг? Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее?.. отчего я и дурак, ... и пустомеля разом?
... Впрочем ладно... Женщина плачет - а это гораздо важнее... О, позорники! Превратили мою землю в ... ад - и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме скорби и страха и после этого - и после этого смех у них публичен, а слезы под запретом?.."
Человек, написавший такое, живущий с этим годы и годы, смиряется и учится бытовой снисходительности. Как-то один человек рассказывал о своих проблемах. Навалилось тогда на его бедную головушку столько всего разного, что только перечисление заняло не меньше часа. Но вот он на миг замолчал и... просиял: "Эх, и любит же меня Господь! Так заботливо смиряет!"
Смирение - вот за что идет непрестанная битва в земной жизни. Сатана пал гордостью, а мы спасаемся смирением. Самое краткое определение этого важнейшего понятия, пожалуй, у владыки Антония Сурожского. Смирение - это мирное принятие всего, что происходит в жизни, как посланное Богом.
Венечка едет в лязгающей электричке. Вокруг сидят люди. Простые работяги. Как принято было в те запойно-застойные времена, дальняя дорога скрашивается вином и разговорами.
Кому приходилось ездить в этих поездах, подтвердит: дивные истории доводилось выслушивать! От интересных людей. Подсядет такой, знаете ли, простенький дядечка в старом пальтишке, или такая невыразительная тетечка в платке - и такое расскажет, хоть на музыку клади и - готова баллада.
Венечка-то человеком был весьма неординарным. И по свидетельствам очевидцев, не жаловал пошлости и хамства. Да и людей видел несколько глубже, чем большинство. Такому человеку выслушивать истории под стук колес и звон стаканов непросто. Не каждая на душу ляжет. Ему бы самому говорить безумолку. Но он умел слушать. Тут без смирения, без мудрого снисхождения никак не обойтись.
"Представляю, - подумал я, что это будет за чушь! Что за несусветная чушь!" И я вдруг припомнил свою похвальбу в день моего знакомства с моей Царицей: "Еще выше нанесу околесицы! Нанесу еще выше!" что ж пусть рассказывает... надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там одна дрянь - все равно: смотри и не плюй..."
Что же выслушивал он, призывая себя самого и нас к уважению собеседника? Даже если тот малотрезв и в его импровизации, нет, нет, да просочится некая вполне простительная и, собственно, невольная... чушь? Вот одна из таких историй. Прошу внимания, господа, это желательно слушать в тишине:
"А я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в это время осень была, и я ему заорала: "Уходи, душегуб, совсем уходи! ... А потом кричу: "Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь?" а он все трясется и чернеет: "Сердцем, - орет, - сердцем да, сердцем люблю твою душу, но душою - нет, не люблю!!"
И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя глухонемая, с печки мне говорит: "Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!"
И смех, и слезы, и любовь... Право же, господа братья и сестры, право же, дорогие, не знаю как вам, но мне почему-то такая вот Даша (Маша, Ириша...) интересна и дорога, как личность. Недавно один парень вернулся из Америки. Он там работал в солидной фирме с людьми, весьма уважительными. Несколько лет сидел он за обеденным столом с тремя коллегами. И молчал. Все четверо молчали, уткнувшись в газеты. Конечно, по своей русской привычке, он первый год пытался их как-то разговорить. Затевал беседы на разные темы: о семье, о природе, о рыбалке и спорте - как об стенку горох. Жуют свои ростбифы с черными бобами, запивают кокой и молчат, как рыбы.
А тут случайные люди, в дребезжащей электричке своим вниманием, своей христианской душой обнимают весь мир. Они обсуждают, спорят и делятся мнением обо всем. Они дают "срез" эпохи, своего времени с обязательным экскурсом во всемирную историю. Шутовской, потешный, грубоватый - но эпохальный:
Русь, Москва, Кремль, Курский вокзал, Петушки, Иван Козловский, "Цирюльник", "Серп и молот", святая Тереза, Карачарово, Чухлинка, Федор Шаляпин, "Отелло", Орехово-Зуево, Каин, Манфред, Кусково, Иван Тургенев, Павлово-Посад, "Свежесть", Шереметьево, Абба Эбан, Моше Даян, Александр Блок, Соломон, Новогиреево, Гималаи, Тироль, Кама, КПСС, Пьер Корнель, Реутово, Никольское, Крамской, Железнодорожное, Черное, Марат, Карл Маркс, Ильич, Гоголь, Купавна, Дворжак, Солоухин, Максим Горький, Петр Великий, Николай Кибальчич, Электроугли, Эммануил Кант, Фридрих Энгельс, "Слезы комсомолки", Пушкин, Храпуново, Островский, Амур, Есино, Иван Бунин, Куприн, Антон Чехов, Фридрих Шиллер, Мусоргский, Римский-Корсаков, Герцен, Писарев, Гете, Шиллер, Мифестофель, Эрдели, Дулова, Лоэнгрин, Ференц Лист, Павлово-Посад, Сибирь, Житомир, Штаты, Манхэттен, Назарьево, Дрезна, Италия, Везувий, Геркуланум, Помпея, Франция, линия Мажино, Пальмиро Тольятти, Луиджи Лонго, Сорбонна, Нотр-Дам, де Голль, Елисейские поля, Луи Арагон, Эльза Триоле, Луи Арагон, Жан-Поль Сартр, Симон де Бовуар, "Ревю де Пари", Верден, Ламанш, Рубикон, Каносса, Гринвич, Индира Ганди, Дубчек, Гипатия, Александрия, "Шехерезада", Лукреций, Тарквиний, Диоген, Сальери, Поломы, Елисейково, Робеспьер, Оливер Кромвель, Софья Перовская, Вера Засулич, НАТО, Улаф, Франко, Акаба, Вильсон, Гомулка, Сухарто, Циранкевич, Крутое, Понтий Пилат, Б-52, "Фантомы", Усад, Покров, Стаханов, Папанин, Водопьянов, лорд Чемберлен, Минин, Пожарский, Омутище, Леоново, Эринний, Суламифь, Ахиллес, Митридат, Садовое Кольцо, шило, горло, боль, "Ю"...
Откуда в русском человеке такая всеохватность? Ну, ладно был бы американцем, тогда понятно: сверхдержавные амбиции сверхчеловеков, открытые границы, безвизовый проезд и все такое... Но эти-то - работяги, полунищие, сто раз обманутые и ограбленные. Им-то что за дело до стран и народов, которых им не видать, как собственных ушей? Чему тогда учили "партия, народ и лично дорогой Леонид Ильич"? "Трудись, читай пленарные тезисы в "Правде", гордись социалистическим строем и не выставляйся". А если душа больше, чем тезисы пленарных заседаний? А если она сохраняет в себе "остаточное христианство", которое не под силу вытравить десятилетиям атеизма и репрессий? Да и не только "остаточное". Кто тогда не читал Библию, ксерокопий "крамольных, антисоветских" книг и не слушал того же владыку Антония по Би-Би-Си? Разве только ленивый.
И вот духовно жаждущий русский человек с душой нараспашку носит в себе нечто...
"Я не утверждаю, что мне - теперь - истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на таком расстоянии к ней, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво - из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы все равно не поймете - но больше всего в нем "скорби" и "страха". Назовем хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше всего, и еще немоты. И каждый день, с утра, "мое прекрасное сердце" источает этот настой и купается в нем до вечера. У других, я знаю, у других это случается, если кто-то вдруг умрет, если самое необходимое существо на свете умрет. Но у меня-то ведь это вечно! - хоть это поймите.
Как же не быть мне скушным?.. Я это право заслужил. Я знаю..., что "мировая скорбь" - не фикция, пущенная в оборот старыми литераторами, потому что я сам ношу ее в себе и знаю, что это такое, и не хочу этого скрывать".
Вот куда поднялся наш "блаженный пьянчужка"! Кто знакомился с писаниями пустынников, тот узнал эту монашескую тесноту сердца, обнимающего любовью мир. Тот самый мир, который погряз во зле. Ты его любишь, жалеешь, потому что в нем живут люди... а он тебе в ответ на твою любовь - позор, смех, издевательства, грабеж, побои, ...распятие. "Чем сильнее любовь, тем больше страдания". Разумеется, изматывающая боль от наблюдения всеобщего безумия, обязательно приводит к мысли о конечной остановке на жизненном пути. Усталый, изможденный путник жаждет покоя. Но перед тем, как упокоиться на мягком ложе, увы - Хозяину последнего пристанища нужно рассказать о пройденном пути: каждому путнику предоставляется Там свое место, наиболее подходящее.
"И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв - умру, и Он меня спросит: "Хорошо ли было тебе там? Плохо ли было?" А я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного тяжелого похмелья. "Почему же ты молчишь?" - спросит меня Господь, весь в синих молниях? Ну, что я Ему отвечу? Так и буду молчать, молчать...
Может, все-таки разомкнуть уста? - найти живую душу и спросить, сколько времени?..
Да зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и потихоньку иди...
Что тебе осталось? Утром - стон, вечером - плач, ночью - скрежет зубовный... И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. вот войди в любой... дом, у любого порога спроси: "Какое вам дело до моего сердца?" Боже мой...
Я повернул за угол и постучался в первую же дверь.
"Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три минуты погреться? Я этого не понимаю... Они, серьезные, это понимают, а я, легковесный, никогда не пойму... мене, текел, фарес, то есть "ты взвешен на весах и найден легковесным", то есть "текел"... Ну и пусть, пусть...
Но есть ли там весы или нет - все равно - на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил... и продумал - и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное".
"Есть ли там весы, нет ли там весов - там мы, легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, и знаю, и свидетельствую миру".
"Не плачь, Ерофеев, не плачь... Ну, зачем? И почему ты так дрожишь? От холода или еще от чего? не надо..."
Весь сотрясаясь, я сказал себе: "Талифа куми!" То есть встань и приготовься к кончине. Это уже не "талифа куми", то есть "встань и приготовься к кончине", - это "лама савахвани", то есть "для чего Господь, ты меня оставил?"
Господь молчал".
Так же молчал Бог Отец, когда в предсмертной агонии вопил к Нему Сын Иисус. Отчего такая жестокость, возмутится неверующий. А как, вы думаете, дается искупление грехов? Чтобы принять на себя грехи людей, которые тебя сейчас распяли, чтобы их простить самому и умолить Всемогущего помиловать их - для этого надо отдать себя до капли. Для этого нужно истощить себя до полной нищеты, до полной оставленности, абсолютного вселенского одиночества. Кто способен испить чашу сию? Только тот, кому Господь дает пройти Своим путем. "Я есмь путь, истина, и свет". Слышите? "Путь!"
Каждый христианин в какой-то мере проходит в этой жизни путем Спасителя. И вот это "Господь молчал" знакомо тем, кто принимает муки.
Право же, братья и сестры, сладко оправдывать людей! Благодатно это - разыскивать в своей памяти, в их писаниях оправдания. Опираться на них, как на фундамент, и строить, строить дом на небесах. Тот самый дом, где встретимся мы с нашими усопшими в мире ином.
Чтобы почувствовать Православие, нужно пропустить через сердце такие слова афонского монаха: "Я, если бы было можно, всех вывел бы из ада, и только тогда душа моя успокоилась бы и возрадовалась бы". При этом он сделал руками движение, как бы собирал снопы на поле, и слезы текли из очей его.("Преп.Сил. Афон." с.392-393, гл. "Адамов плач")
Как ответны вы, покойники наши! Как радостно поминать вас добрым словом. Только и вы поймите нас и простите. Нам это делать не очень-то привычно. Нас всю жизнь учили обличать ближних и судить. Поэтому, наверное, наши поминания кажутся вам наивными, неуклюжими. Вы нас понимаете? Вы нас прощаете?
Ты нас понимаешь, Венечка?
"-Я вас понимаю, да. Я все могу понять, если захочу простить... У меня душа большая, как у троянского коня, многое вместит. Я все прощу, если захочу понять. А я понимаю..."