Петров Александр Петрович : другие произведения.

Искатели счастья - часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мы разные и находимся в постоянном поиске, но каждый ищет счастье

  
  Предвкушение
  
  Это был один из тех чудных дней, когда радость пронизывает тебя насквозь, а воздух наполняется вибрирующим светом, в котором иногда слышится тихая музыка, зовущая вдаль.
  
  Так случается в детстве, когда просыпаешься в первый день летних каникул. И вдруг понимаешь: сегодня вовсе не нужно идти в душную школу. Ты улыбаешься солнцу за окном и думаешь: идти с другом на ближний пляж, но дикий и неухоженный, - или на дальний, но чистый, с музыкой и вышкой для прыжков в воду.
  
  А можно еще собраться на рыбалку в затон и наловить ведро карасей. Или, скажем, убежать в парк - полетать на качелях до белых облаков. Или пригласить в кино самую красивую, таинственную девочку, от одного взгляда которой сердце проваливается в глубокую синеву неба, а тебе хочется только одного: бесконечно долго смотреть на неё и любоваться каждым движением тонких пальчиков, каждым взмахом пушистых ресниц.
  
  ...Или вот еще, можно взять из холодильника стакан с клубникой, посыпанной сахарным песком, расстелить на балконе одеяло и полежать с интересной книгой, подставив солнцу спину.
  
  Но детство ушло, и такое сейчас приходит ой как редко, почти никогда, потому и ценится особенно.
  
  Это был день, когда вчерашние беды растаяли в прошлом, а сегодня ты чувствуешь себя необычайно легко. И тебе кажется, что будущее - это одно только счастье.
  
  Это был день, когда со мной произошло самое большое открытие в моей жизни: смерти нет, а жизнь бесконечна! Открылось это не путём сложных размышлений, но каким-то дивным озарением: я увидел вечность, и она меня поразила невиданной красотой.
  
  Я обнаружил там всё, о чем мечтает каждый человек, о чем вдохновенно пишут поэты, чего желают друг другу в день праздника, о чем поют в самых задушевных песнях, о чем шепчут ночью далекие огромные звезды. И этого "всё" там бесконечно много. И это "всё" так прекрасно, как не бывает в нашей обычной жизни. Потому что это - совершенное счастье и бескрайняя любовь.
  
  Я сидел на скрипучем стуле в душной комнате, видел свои руки, ноги, трогал лицо, волосы, уши, ощущал голод. А сердце по-прежнему оставалось там, в беспредельных сияющих красотах вечности, и совсем не хотелось ему возвращаться на землю. Рассудок пытался как-то всё это объяснить, подобрать слова... Я же отмахивался от его навязчивой работы и боялся только одного: растерять то ощущение безумного счастья, которое коснулось и опьянило. Мне было хорошо. Правда же, очень хорошо.
  
  В тот день я ходил по земле, смотрел на небо, на зеркало озерной воды, наблюдал за полетом птиц, ползанием жучков, прыганием лягушек. В лесу трогал деревья, разглядывал цветы, бережно касался ягод, грибов, травы. Жадно вдыхал сладкие запахи лета и слушал пение птиц, шелест листвы, шепот короткого дождя.
  
  И всюду, во всём, на всём - на каждой малой былинке и великой огромности просторов и далей - видел отблеск того бескрайнего блаженства, которое незримо продолжало существовать и во мне, и в бесконечной вечности, и на земле. Казалось, вся огромная вселенная была окутана светящимся облаком великой любви.
  
  В тот день я не подрос ни на миллиметр, не обогатился ни на копейку, не стал сильней или умней. Только в сердце моем произошел такой переворот, от которого вся последующая жизнь изменилась полностью и бесповоротно.
  
  
  
  1. ПОСЕВ
  
  
  Бегство семейства из града блаженного
  
  Мне посчастливилось родиться в красивейшем городе на большой реке. Летом уезжал я из города всегда с сожалением, а когда возвращался, меня каждый раз охватывала необъяснимая радость.
  
  Там было уютно и хорошо, на моей улице, среди добротных каменных домов с гранитными цоколями, утопающих в густой зелени пирамидальных тополей, каштанов и акаций. В каждом дворе красовались цветочные клумбы, шикарные палисадники и каждый день наводили чистоту. Солнце сияло там почти непрестанно, поэтому прочитав однажды светлую книгу Александра Грина я стал называть мой город Зурбаганом.
  
  Нигде больше, ни в одном городе вселенной не довелось мне столько смеяться и пролить столько горючих слез. Больше нигде не увижу таких ярких звезд, просторной и ласковой речной воды и огромных белых кораблей.
  
  Нигде летние вечера не будут такими теплыми и ароматными, а бабушки такими добрыми и тихими. Они уютно сидели на лавочках у подъездов и следили за порядком, чтобы ни дай Бог кого не обидели, особенно маленьких. Там окна домов с обеда до ночи открывались нараспашку и оттуда лились головокружительные запахи горячих пирогов, жареного лука и домашней колбасы, а так же тягучие задушевные песни. Там свадьбы и поминки справляли прямо во дворе. Выносили столы, ставили их буквой "П", застилали клеенкой и уставляли салатами, соленостями, колбасой, сковородами с шипящим мясом, бутылками домашнего вина, конфетами для детей, которые крутились тут же, подзываемые пирующими родителями.
  
  И больше никогда не пожмет мне руку друг детства, и не обнимет за плечо, и не станет на душе так тепло. И не поцелует мою ободранную в драке щеку самая красивая в мире девочка так благодарно, робко, ласково и неумело - почти до обморока, потому что первый поцелуй бывает только раз.
  
  Моих родителей направили в этот город, в мой солнечный Зурбаган, по комсомольской путевке после войны. Тогда среди дымящихся руин стояли только двенадцать уцелевших домов. Можно сказать, что возрождала мою малую родину вся страна. И надо сказать, получилось у нее это неплохо. Главными объектами внимания строителей были, конечно, гидроэлектростанция и крупные заводы, которые обеспечивали сталью всю страну. Но и жилые дома, и парки, и любое здание там строили прочно и красиво, будто на века, на удивление потомкам.
  
  ...Это потом окажется, что промышленные объекты стояли именно там, откуда задувают преобладающие ветры. Только перед самым отъездом мне удастся вдоволь надышаться воздухом, пахнущим чем-то отвратительно сладко-горьким, как разлагающийся труп. И увидеть, как почти каждый день хоронят совсем не старых людей, умерших от рака легких и белокровья; как задыхается отец от удушающих спазмов бронхиальной астмы, а испуганная мама снова и снова звонит по телефону, вызывая "скорую".
  
  Собрать на прощанье друзей не получилось. Еще вчера я прожил обычный день, и вдруг сегодня средь ясного неба, громыхнул гром, мебель срочно за пару часов погрузили в контейнер и увезли. Оставшиеся вещи упаковали в ящики и отправили вдаль "малой скоростью".
  
  Я только и успел, что обойти друзей и поставить их перед фактом: уезжаю куда-то очень далеко. Они мне как-то неумело сочувствовали, вздыхали, хлопали по плечу и еще раз вздыхали, когда я уходил, на этот раз наверное, облегченно.
  
  Потом зашел к Ирэн - так она себя называла. Мы с этой девочкой дружили с первого класса, поэтому я называл ее "другиней". Ирэн отличалась от остальных девочек моего окружения стальной волей, решительностью, и жуткой энергией. Она лучше мальчишек лазала по деревьям, ловила рыбу, дралась и училась.
  
  Лет в тринадцать из голенастой девочки-подростка превратилась в красивую стройную девушку и выглядела старше нас. Но несомненная взрослая красота не отдалила ее от меня. Мы до последнего дня запоем читали друг другу стихи во время прогулки, на перемене или по телефону. Мои детские стихи и рассказы она, в отличие от меня, аккуратно записывала в роскошный альбом и требовала моей собственноручной подписи и даты публикации под каждым из них. Туда же, в альбом, она вклеивала наши фотографии, вырезки из журналов, рисовала орнамент цветными карандашами и фломастерами.
  
  В прощальный вечер Ирэн смотрела на меня как всегда в упор. Ее огромные карие глаза сияли, как черные агаты, волнистые каштановые волосы взлетали от каждого взмаха длинных рук, шелковое бирюзовое платье трепетало на ветру. Я ею любовался, и не пытался это скрывать.
  
  Она сказала, что когда-нибудь станет богатой, будет жить в шикарном двухэтажном особняке на берегу моря или реки. Тогда она меня найдет и обязательно подарит мне белый "Кадиллак", длинный, с крыльями, сверкающим бампером, обитый изнутри алой кожей. Я сяду за руль, она рядом - оба в белых одеждах - и поедем туда, где сверкает сине-белыми фасадами, зеркальными витринами - город нашей мечты. А напоследок она сказала, что у нее никогда больше не будет такого верного друга - и убежала.
  
  Я смотрел ей вслед и ошеломленно думал, как это жестоко ? вот так взять и вырвать человека с корнем из счастливого детства. Отнять любимый солнечный Зурбаган, друзей детства, первых девочек и все-все, что было хорошего.
  
  Прощание с Первой любовью получилось еще более скомканным. Её родители каждую минуту выглядывали в открытое окно и звали дочь ужинать. Девочка с трудом подняла на меня дивные серо-голубые глазки, покраснела, пролепетала о письмах и протянула мне тонкую белую ручку. Такое с нами происходило впервые, опыта прощания у нас не было, поэтому всё получалось неправильно, без должного пафоса. "Прощай, моя любовь, прощай на веки!" - звучало в моей всклокоченной голове.
  
  Я впервые чувствовал себя больным проказой, изгнанным за пределы крепостных стен города медленно умирать среди бродячих псов.
  
  Однако, покидать родину, друзей, первую любовь мне очень не хотелось, поэтому заранее невзлюбил город, куда мы переезжали.
  
  
  
  В застенках
  
  Выросший в центре крупного роскошного города, с трудом я привыкал к пустому двору и панельной пятиэтажке на окраине чужого грязного городка. Здесь всюду пахло торфяным дымом, которым строители отогревали мерзлый грунт. И еще вездесущим перегаром, веявшим от людей. Пили здесь почти с самого детства. В каждом доме вместо графина с водой на видном месте стояла трехлитровая банка с мутной брагой. Не раз доводилось видеть пьяных детей.
  
  Соседями со мной по парте побывали последовательно: тихая сухопарая второгодница Эля с тиком лица, лысый Вова с хроническим насморком, Вася с больными ушами, из которых неприятно пахло. Я относился к ним, скорей с жалостью, помогал с уроками, на диктантах и контрольных, только говорить с ними было не о чем. Да они и не стремились к общению.
  
  Однажды Вася попросил зайти к нему в гости, помочь с алгеброй. В прихожей увидел я резиновые сапоги и спросил:
  - У тебя папа электриком работает?
  - Нет, водителем.
  - А сапоги резиновые зачем?
  - Как это? - удивился тот. - По грязи ходить. Вот снег растает, узнаешь.
  
  После решения задачек по алгебре, его мама пригласила нас за кухонный стол. Она удивилась и слегка обиделась на меня за то, что я отказался пить мутную брагу. За столом мне пришлось подслушать странный диалог:
  - Васька, ты за своими морскими свиньями будешь "ховны" убирать?
  - Буду, - кивал Вася, хлюпая кислыми щами с выменем вместо мяса.
  - Дак, убери, скотина, а то свинячьи "ховны" уже по всей "фатере" раскиданы.
  
  Дома я пытался узнать у мамы, насколько неучтиво отказываться в гостях от бражки, а так же значение слов "ховны" и "фатера". Она только прыскала в ладошку и просила больше к ним в гости не ходить. Тогда к кому ходить? В конце нашей потешной беседы я сообщил маме о необходимости купить мне резиновые сапоги, чтобы не утонуть в грязи. От этого ее чувство юмора сразу иссякло.
  
   Морозная снежная зима и затяжная весна приучили меня к одиночеству. Удивительно быстро привык я к окружающему серому унынию. Грязь и вездесущая вонища, повальное пьянство и грубость - все меньше раздражали. "Ко всему привыкает человек, и Герасим привык к городу", - бурчал я под нос из Тургенева, все больше удивляясь своему душевному отупению.
  
  В апреле на родине, в моем Зурбагане, мы обычно открывали купальный сезон. Там, далеко за лесами и полями, мои друзья прыгали с вышки в прохладную воду, получали первые солнечные ожоги. Там деревья одевались в нежную пахучую листву, распускались цветы и по голубому небу медленно плавали белые облака и горячее солнце. А здесь трещали морозы, а люди ходили в туннелях высоченных сугробов. Отец возмущался: "В апреле земля преет, а тут стужа, как на Северном полюсе!"
  
  Когда, наконец, растаял снег, а до лета было, как до Луны верхом на черепахе, от нечего делать ходил пешком до центра города. Над головой висело серое небо, под ногами хлюпала грязь, мимо шли чужие люди, проплывали безликие коробки домов, пустыри, а душу заполняла до краев устойчивая мутная пустота. В голове звучала песня Хампердинка:
  
  Lonely table just for one,
  In a bright and crowded room.
  While the music has begun,
  I drink to memories in the gloom.
  
  Иногда я воровато оглядывался и, если рядом никого не обнаруживал, пел баском во весь голос: "Ло-о-оунли тэ-э-эйбл дж-а-аст фор уан, ин э бра-а-айт энд кро-о-оудид ру-у-ум, вайл зэ мю-у-узык хэз бига-а-н, ай дри-и-инк ту мэмориз ин зэ глу-у-ум". И мне казалось, что это я сижу за столом для одного в комнате, набитой людьми, слушаю музыку и заливаю спиртным воспоминания, бередящие душу.
  
  Странно, мне было вполне комфортно шлепать в резиновых сапогах по грязи и упиваться одиночеством.
  
  Когда выходил из собственного удобного внутреннего мирка и оглядывался окрест, меня удивляла вот эта вездесущая серость. У здешних людей напрочь отсутствовала потребность украшать окружающее пространство, созидая красоту. Разбивать клумбы, сажать цветы, деревья, декоративные кусты; красить бордюрные камни белым, выстилать цветными плитками дорожки, раскрашивать фасады сочными красками. Их вполне устраивал вот этот барачный стиль, грязь, хаос. На память приходили где-то читаные слова: "Гражданин начальник, эти люди работать не будут. Эти люди солнце называют балдой".
  
  Пройдясь по центру города, непременно оседал на лавку в оазисе номенклатурной красоты в виде голубых елей и клумбы перед зданием Совета Министров. Безмысленно глазел на памятник вождю с подозрительно раскосыми глазами на скуластом лице, который выпростанной правой рукой указывал направление к всенародному счастью. Я прослеживал директивную траекторию, и мой пытливый взор упирался в общественный туалет. Что ж, у каждого свое представление о счастье...
  
  Несколько раз доводилось видеть тут странных персонажей, будто на машине времени переместившихся из далекого прошлого.
  
  Представьте себе человека в овечьем зипуне, в лаптях с онучами и деревянным крючковатым посохом. За плечами - торба из потемневшей бересты. Как правило от него метров за десять разило... скажем, непередаваемым духом средневековой дикости.
  
  Я вспоминал кафе, куда мы ходили в детстве пить молочные коктейли с пирожными, аромат ванили и свежесмолотого кофе, витавший среди столиков и колонн. Веселую официантку Валю в белом накрахмаленном переднике, которая подносила напитки со сластями и всегда радовалась нашему приходу. Настоящий цветной телевизор. Музыкальный автомат с пластинками Джанни Моранди, Робертино Лоретти, Ларисы Мондрус и Эдуарда Хиля. Мы одевались туда как на праздник, в белые рубашки с галстучками или даже бабочками, девочки - в светлые платья, белые колготы, на головах банты - и чувствовали себя почти взрослыми.
  
  ...А этот человек в зипуне позапрошлого века, может, ни разу и ванны-то не видел, а может даже и электричества... Как же по-разному живут люди в нашей огромной стране.
  
  Здесь на центральной площади, заглядывал в книжный магазин, покупал очередной детектив Богомила Райнова про болгарского разведчика Эмиля Боева. Девушки-продавщицы меня узнавали и протягивали то "Господин Никто", то "Нет ничего лучше плохой погоды", а то "Инспектор и ночь".
  
  Райнов писал от первого лица в настоящем времени, этот прием давал полное погружение в мир главного героя, делая читателя соучастником событий. Ты ловил себя на мысли, что даже думать начинаешь как герой. Эмиль Боев в меру благороден, в меру циничен, у него приятный юмор. Родину любит и защищает без пафоса, профессионально и даже изящно. Но самое главное для меня - он одинок среди врагов и это не мешает ему спасать Родину от продажных шпионов-перебежчиков.
  
  Открывал наобум книжку и читал вслух:
  "Заведение утопает в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой, наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник".
  
  Или вот еще:
  " -Вы очаровательная женщина, Мери! Рослая, округлая, настоящая женщина!
  - Правда? - вспыхивает скорбящая и снова откидывается на спинку дивана, демонстрируя мощные бедра. - А тут все живое на здешних выдр кидается...
  - Вешалки для модного белья, - бросаю я с презрением. - Извращенность..."
  
  Это болгары так о парижанках?..
  
  Или вот эта песенка, которую они пели в дождливом Амстердаме:
  
  А мы люди другой породы!
  Нет ничего лучше плохой погоды!
  
  От души благодарил девушку-продавщицу. Пока она пробивала чек, неустанно улыбаясь, шепотом напевал песенку "Би Джииз": "To love somebody, To love somebody...", она подхватывала: "...The way I love you" - мы понимали друг друга. Вздыхал, опускал книгу в карман и в предвкушении приятного вечернего чтения с улыбкой выходил из магазина.
  
  Затем по трущобам, мимо двухэтажных бараков и частных домишек с черными заборами спускался к реке. Здесь швартовались белые теплоходы из дальних стран и городов. Эти белые гиганты с золотыми поручнями и синими надписями по бортам казались пришельцами из другой жизни. Я наблюдал, как по палубе гуляют веселые, красиво одетые люди, играет музыка, и мне казалось, что этот праздник у счастливых пассажиров никогда не кончается. Но, странное дело, никогда не приходило на ум ставить себя на их место или как-то стремиться в их среду.
  
  Возвращался домой на троллейбусе и плелся пешком домой. В конце нашей улицы, сразу у кромки леса находился морг мединститута. Если обойти здание и заглянуть в окна, можно было увидеть, как полупьяные студенты потрошат желтые безропотные трупы. Здесь шныряли толстые крысы и бродячие собаки устраивали ночные концерты под луной.
  
  Проходя мимо этого мрачного здания, мне представлялось, как однажды и меня привезут сюда, и такие же пьяненькие студенты будут препарировать мое холодное тело. Интересно, удастся мне понаблюдать за этим процессом? И каким образом: изнутри или снаружи тела? Вот будет страху, если изнутри! А если снаружи, в отдалении, неужто это будет так уж проще - тело-то, как ни крути, моё, родное, столько лет ношенное!.. Отойдя подальше от морга, я тряс головой, чтобы отогнать малоприятные мысли. Но не всегда это удавалось.
  
  
  Летом предстояло мне узнать, почему этот город называют Северным Парижем: вовсе не из-за красоты улиц, а за "свободную любовь", которая пьяно и бесстыдно извивалась чуть не под каждым кустом. Мне доводилось проходить мимо таких парочек в сквере, в лесу, что стоял рядом с нашим домом. Отстраненно скользил по ним праздным взглядом и с чувством легкой брезгливости проходил мимо, как в зоопарке мимо клетки с обезьянами.
  
  Впрочем, первое лето принесло немало открытий. Переписка с друзьями детства прекратилась. На практике узнал я, что такое "с глаз долой - из сердца вон". Всего за полгода растворились в небытии "верная дружба на всю жизнь" и первая "любовь до гроба". Последнее письмо пришло от моей "другини" Ирэн - шутливо-грустное, в котором сквозило отчуждение и жалость ко мне. Она сообщала о скором переезде в Горький, куда направляют ее отца "на повышение".
  
  На вакантном месте ушедших друзей детства стали появляться новые, из числа аборигенов. Поначалу ко мне долго и весьма недружелюбно присматривались в школе. Я же, поглощенный ностальгией и перепадами настроения переходного возраста, не очень-то стремился дружить с ними, чувствуя себя чужим. Учителя в нашей школе казались слабыми, многие даже по-русски говорили неправильно. Наш классный руководитель то смущался в моем присутствии, то багровея кричал в ответ на мои шутки: "Не заострите, пожалуйста!" Местные взрослые к детям почему-то обращались на "вы", а между собой на "ты".
  
  В девятом классе среди учителей появилась замечательная пара. Они были молодыми, красивыми и загорелыми, только вернулись из Индии. Он стал учителем пения и английского языка. Не стесняясь курил сигары, от него приятно пахло дорогим одеколоном и виски. Носил на уроки английские книги и журналы, мы их переводили. Разучивал с нами песни "Биттлз", Хампердинка, Тома Джонса и громко пел их красивым баритоном. Она вела русскую литературу и очень увлекательно рассказывала об Онегине и Ганди, Чацком и Артуре Миллере.
  
  Однажды она пригласила меня к себе в гости. Поила крепчайшим английским кофе "Strong Tiger", от которого я пьянел, словно от коньяка. Угощала французскими конфетами. Показывала стерео-фильм о Белом доме - жилище президента США. Заглянул муж, извинился, что занят беседой с английским другом-профессором. Потом она читала свои стихи, играла на рояле. От нее сладко пахло французскими духами. Курила она тонкие сигареты с ментолом и очень удивилась, когда я от них отказался: "Вы, Юра, уже вполне взрослый и вполне могли бы себе позволить маленькие удовольствия". Зажигала свечи... С ней было здорово!
  
  Летом по окончании мною девятого класса они снова уехали, на этот раз в Вашингтон. "Разведчики! - констатировал отец. - Иначе, кто бы им позволил так свободно себя вести" - и сунул мне для ознакомления книгу Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь" - "Сравни. Из той же породы! По всей Европе разъезжал беспрепятственно. Сталинский агент".
  
  Потом во втором полугодии девятого класса появился Лешка. Огляделся, спихнул золотушного Васю на заднюю парту, а сам по-хозяйски расположился на моей, третьей у окна. И сразу объявил, что его папа замминистра, поэтому он берет меня под свое покровительство. Я почему-то сразу вспомнил, как мой отец вернулся с приема в местном министерстве и долго смеялся: "У меня кабинет и зарплата больше, чем у этого кукольного министра! Смех да и только!" Отец тогда по приказу партии и правительства "поднимал" какое-то управление из руин, в которые его повергли пьянство и воровство местного начальства.
  
  Да, да, помнится, меня это удивило: странный неказистый городок нежданно оказался столицей! Республиканским центром с собственным правительством, министрами и культурной элитой. Здесь книжные магазины и библиотеки таили на стеллажах книги, которые в европейских городах страны днем с огнем не найти. Спортом увлекались все. Зимой освещенные лыжные трассы не пустовали почти круглосуточно. По выходным и вечерами выходили на лыжню целыми семьями, от бабушек до внуков. Спортивные залы, клубы и стадионы переполняли желающие тренироваться.
  
  Учебой я себя не очень-то отягощал. Но при этом отметки в табеле преобладали более "отличные", чем "хорошие". Мне постоянно казалось, что учителя слишком переоценивают мои знания, да и меня самого. Вот и на олимпиады по физике, математике и литературе выдвигали регулярно, а команда нашей школы оттуда приносила призовые места. Дисциплину мою тоже вряд ли можно было назвать образцовой. И болтал на уроках, и книжки под партой читал, и раз даже окно камнем разбил - но всё мне сходило с рук. И вместо вызова на педсовет или двойки по поведению самое большее, что получал - это неодобрительное покачивание учительской головы.
  
  Практически один я рисовал классную стенгазету, а позже еще и общешкольную. Почему бы и нет?.. По привычке занимался легкой атлетикой, носился на велосипеде летом и на лыжах зимой. Запоем читал книги. Наверное, все это как-то притягивало ко мне Лешку и его друзей. Меня стали приглашать на вечеринки, в театр, на пляж. Появились новые друзья и подруги.
  
  Там, на пляже меня снова посетило удивление. Местные парни по причине всеобщего увлечения спортом выглядели вполне прилично: мускулистые, по большей части коренастые. Среди них встречалась какая-то весьма интересная порода - светловолосые, высокие, стройные ребята. Их лица напоминали английские: тонкий нос, высокий лоб, светлые волосы и серо-голубые глаза.
  
  А вот девочки меня очень разочаровали... Их ноги были двух типов: Х-образные или О-образные. Раньше мне как-то не приходилось этого замечать, а тут обратил внимание - и загрустил. После обнаружения этого всеобщего уродства, все остальное в девичьем облике меня переставало интересовать.
  
  Я как-то спросил маму:
  - Это что, у всех девушек такие ноги?
  - Нет, мой взрослеющий сын, слава Богу, не у всех.
  Потом посмотрела на меня и грустно сказала:
  - Жаль, что твое взросление происходит в этом городе. Знаешь, папа ведь хочет, чтобы ты здесь поступал в институт. Ему легче будет тебя тут устроить.
  - Нет, мам, после десятого я поеду поступать в Нижний. Не думаю, что у меня будут с этим трудности. Мне здесь... душно. Тесно.
  - Понимаю... Ладно, посмотрим. Ты только учись получше. Тебе нужна медаль. Тогда поступишь.
  - Насчет этого не волнуйся.
  - Ну да, девочки тебя волнуют, наверняка, больше, чем учеба, - улыбнулась она.
  - Одно другому не мешает, - успокоил я маму, - они существуют в параллельных плоскостях, которые, как известно не пересекаются.
  - Дай-то Бог.
  
  Вообще-то опасения мамы были вполне оправданны. Как ревниво заметила моя "другиня" Ирэн: "Душа у тебя вместительная, как чемодан эмигранта" - это по поводу того, что я способен любить не только одну девушку (Ирэн, в данном случае), но многих и многих людей разного пола и возраста. Одновременно.
  
  
  
  Горький привкус свободы
  
  Именно у Лешки впервые оглушил меня зарубежный рок. Виниловые пластинки с песнями "Биттлз" и "Роуллинг стоунз" свободно крутились в комнатах моих новых друзей, детей номенклатурных работников. Почему-то у них в обязательном порядке дома стояли стерео-проигрыватели "Вега-101" в паре с магнитофоном "Романтика". Из двух стерео-колонок, гремела необычная объемная музыка, перетекая справа налево и обратно. Иногда казалось, что ты находишься среди музыкантов и различаешь, где кто сидит и на чем играет.
  
  Мы с легкой дрожью в руках разглядывали вырезки из иностранных журналов с фотографиями рок-знаменитостей. О, как же они отличались от нашего унылого окружения! Насколько притягивала их раскованность, длинные волосы, небрежные жесты, роскошные автомобили, яркие экстравагантные одежды. Казалось, что они живут полнокровной жизнью, которая для нас была недоступна, как звезды на небе.
  
  Пожалуй, в моей серой действительности появились неожиданно яркие вкрапления.
  
  В первый раз я почувствовал себя "свободным человеком", когда Лешка протянул мне шкалик с коньяком и зажженную сигарету, а я согласился и взял. Это случилось в лесу, куда мы часто ходили на прогулку. После нескольких отчаянных глотков рот обожгло, желудок стал угрожающе сжиматься и подпрыгивать, череп сдавило, голова слегка закружилась. Глубокая затяжка намного усилила отвратительные ощущения.
  
  Лешка смотрел на меня в упор и криво усмехался. С большим трудом удалось мне подавить тошноту и рвоту. Я глубоко дышал и, чтобы не потерять ориентацию, смотрел по сторонам, устремляя внимание на окружающие деревья.
  
  - Ну как, выжил? - спросил он, когда мы пришли к нему домой.
  - Как видишь, - протянул я, утопая в кресле. Чувствовал себя отвратительно.
  
  Видимо, Лешка принял у меня экзамен на испорченность, потому что стал со мной более раскованным и дружественным. Он подошел к музыкальному центру, порыскал по полкам с дисками и кассетами и поставил запись. Из стерео-колонок раздалась музыка "Би Джииз". Это был тот самый альбом, который они записывали вместе с Лондонским симфоническим оркестром. Лешка поднял палец:
  
  - Послушай вот это! Обрати внимание, он город Массачусетс называет "дайлинг" - так обычно обращаются к любимой девушке.
  Тошнота у меня прошла, и наступило полное расслабление с легким приятным головокружением. Солист пел нормальным мужским голосом, а не фальцетом, как позже. Бархатный баритон пел о том, что он вернулся в любимый город, как в свой родной дом. Мягко лилась плавная музыка, слышались гитары, скрипки, виолончель и мелодичный перезвон колокольчика с тонкой вибрацией на средних частотах. Певец объяснялся в любви к своему городу.
  
  Передо мной же проплывали картины моего родного города. В отличие от певца, я точно знал, что в свой советский Массачусетс не вернусь никогда. От этого в моей душе стало и сладко, и горько, и... спокойно. Нет, так нет! В конце концов, у меня был мой персональный "дайлинг Массачусетс", мне там было очень хорошо, и никто его у меня не сумеет отнять! Я его люблю и буду любить и вспоминать всю жизнь. А у этих ребят и того нет.
  
  Кстати, позже я узнал, что Алексей ошибался. В тексте песни была строчка "And the lights all went out in Massachusetts". И вот эти слова - "вент аут ин" - слышались, как "дайлинг".
  
  Удивительно, но наше восприятие песни было порой глубже, чем у авторов. Во всяком случае, в моей памяти так и осталось это почти родное "дайлинг Массачусетс", и эти слова напоминали мое собственное отношение к моему солнечному Зурбагану.
  
  Еще позже ко мне придет выстраданная уверенность в том, что песни лучше вообще не переводить с языка оригинала. Ну, знаешь о чем в ней поётся, различаешь какие-то слова - и будет с тебя. Во-первых, вас почти всегда ждет разочарование, а во-вторых, наши любители рока воспринимают западные песни на более высоком уровне. То ли душевности у нас побольше, то ли их песни нам доставались труднее, поэтому и любим их больше...
  
  В песне существует мистическая красота, глубина переживаний, наивная искренность - это передается музыкой, ритмом, вибрациями голоса, инструментов. Там, в душе песни, есть подводные струи, которые тебя увлекают и уносят в мир твоей мечты, твоих стремлений. Нет, не стоит нам уподобляться западному способу восприятия, у нас своя мера, отнюдь не хуже. Не помню, чтобы у нас под битловскую "Девушку"("Girl") кто-то истерически визжал, как на зарубежных концертах. Зато много раз видел, как под нее думают, мечтают, плачут.
  
  Через неделю после "экзамена" в лесу Лешка протянул мне билет на концерт югославской рок-группы "Монтенегро". Сквозь милицейское оцепление и толпу фанатов мы с трудом пробились в концертный зал. В буфете перед нами оказался невысокий брюнет с длинными волосами в шутовском наряде. Лешка толкнул меня в бок и шепнул: "Это один из них!" и сунул парню билет для автографа. Тот сгреб со стойки бутылки пива и по-русски попросил Лешку помочь донести вязанку копченой колбасы. Вернулся Лешка радостным, помахивая автографом и куском сервелата. От него пахло пивом. Видимо, угостили зарубежные исполнители.
  
  Первый живой концерт рок-музыки меня потряс. От начальных аккордов гитары мне заложило уши, как от взрыва. Казалось, музыка проникала мне под кожу и мощно сотрясала внутренности. Вокруг творилось что-то невообразимое! Все кричали, размахивали руками, свистели. На сцене сверкали молнии, вспыхивали яркие огни, прыгали музыканты. Из десятка динамиков на публику неслась звуковая лавина. Я испытывал восторг, смешанный со страхом. Моя психика сопротивлялась, как тело первой сигарете. Но я преодолел какой-то невидимый внутренний барьер и отдался на волю мощного течения.
  
  После концерта мы вышли в теплую летнюю ночь и направились к остановке троллейбуса. Лешка что-то возбужденно кричал, но у меня в ушах стоял свист, я почти ничего не слышал. На остановке скопилась приличная толпа, и мы решили пройтись пешком.
  
  Улица смутно напоминала что-то очень приятное и знакомое. Двухэтажные дома утопали в зелени садовых деревьев, цветы красовались и сладко пахли, всюду чистота и уют. Да! Такие улицы были в моем городе рядом с центральным пляжем. Там жили начальники. Видимо, и здесь проживали большие люди, потому что уж больно хорошо устроились. Я же просто шагал по чистой уютной улочке, вдыхал аромат цветов и ощущал в груди и на языке сладкую горечь ностальгии.
  
  Внезапно в толпе, шагающей перед нами, мелькнуло знакомое лицо.
  - Смотри: Зоя! Давай догоним, - крикнул Леша. Я кивнул.
  Зоя появилась в нашем классе недавно. Ее отца, полковника инженерных войск, перевели сюда из Иркутска.
  
  У Зои были необычно для этих мест прямые ноги, да и вообще она внешне напоминала мне Ирэн: черные глаза, смуглая кожа, изящная фигурка, красивые платья. Только в отличие от "другини" детства, Зоя была удивительно тихой и замкнутой. С первого дня ее появления в классе мы с Лешкой соперничали за право ухаживать за ней, только девушка держалась от нас подальше. Видимо, ей стало известно о нашем реноме хулиганов-искусителей, которое мы создавали всеми средствами.
  
  Особенно это удавалось Леше по причине наличия у него белого костюма, которым он пользовался в самых черных целях. О, что это был за костюм! Не просто там "пинжак со штанами" фабрики "Большевичка", а фирменный из закрытого номенклатурного магазина. Финский! Легкий, как пух. Шелковая ткань с вискозой, если взглянуть на свет, казалась полупрозрачной. Симфония, а не костюм!
  
  У меня же не то что белого, но и вообще костюма не имелось. Так что мне приходилось производить должный эффект обычными средствами: разговоры, улыбки, многозначительные взгляды - это действовало не хуже.
  
  Зою сопровождал красивый белокурый парень. Это нас с Лешей, признаться, расстроило. Но девушка с кавалером были возбуждены так же как и мы, поэтому приняли нас в свою компанию гостеприимно. А парень по имени Святослав даже обрадовался тому, что появились мужчины, с которыми можно поделиться впечатлениями: "Ну что с девчонки взять? Разве они понимают настоящую рок-музыку?" Пока Слава с Лешкой наперебой обсуждали концерт, мы с Зоей немного отстали, и мне удалось узнать, что ее провожатый приходится ей братом-близнецом.
  - Странно, вы почти не похожи: ты смуглая, а он блондин, - удивился я.
  - Так бывает, - пояснила девушка, - близнецы или очень похожи, или разные, как позитив и негатив. В нашем случае, негатив - это я.
  - Что ты, - воскликнул я, - негатив - это нечто негативное, а ты... такая красивая.
  - Правда? - смущенно улыбнулась Зоя. - Если честно, я так не считаю.
  - У тебя даже ноги стройные! - выпалил я самый веский аргумент.
  - Ты хочешь меня обидеть? - почему-то надулась она.
  - Что ты, Зоя, нет! Как можно. Просто, наверное, я не умею делать комплименты.
  - Тогда ладно, прощаю, - она подняла на меня свои огромные глаза цвета спелой вишни. О, сколько нерастраченной нежности прочел я в этом взгляде! Как сдавило сердце от накатившей теплой волны!
  Мы поговорили еще о чем-то, и я решил: теперь-то уж точно могу за ней поухаживать. Ан нет, приглашение погулять завтра вечером, девушка не приняла, сославшись на занятость.
  
  Настали мучительные дни. Это напоминало болезнь! Всюду, где бы я ни находился, передо мной стояли вишневые глаза девушки Зои. Ее гибкие руки с длинными тонкими пальцами тянулись ко мне, я пытался их поймать, но они ускользали. Тонкая фигурка то приближалась и обдавала жаром, то вдруг удалялась и таяла в розовом тумане.
  
  Со мной такое происходило впервые. Наверное потому, что я превращался в мужчину, и моё новое существо требовало в общении с девочками нечто больше, чем раньше. Зоя притягивала меня властно, как магнит железку. Сладость неясных желаний сменялась горечью потери. В моем воображении она была одновременно белоснежной лилией, черной лебедью, ядовитым плющом и неуловимой феей из красивой сказки.
  
  
  
  "Колизей"
  
  Между моим и Лешкиным домом находился странный район. В народе он прозывался "Колизеем". Единственный объект социально-культурного назначения в том краю, отдаленно напоминавший Римский Колизей, был стадион. Полуразрушенные его трибуны размещались полукругом с трех сторон. Соревнования там проходили редко, зато местными бандами использовался почти круглосуточно. Место это почти никогда не посещалось милицией, о нем ходила дурная слава. Даже днем проходить мимо было жутковато.
  
  Однажды мы засиделись у Лешки допоздна, и его мать заставила сына проводить меня до дому. Лешка ворчливо оделся и повел меня не на остановку троллейбуса, а мимо "Колизея". Освещение здесь всегда отсутствовало, потому что лампы фонарей беспощадно разбивались под вопли: "темнота - друг молодежи!" Чтобы не утонуть в грязевых лужах, Лешка освещал наш опасный путь фонариком. Мы внимательно смотрели под ноги, старательно обходили грязь...
  
  Вдруг от темноты отделилась "группа товарищей" и молча окружила нас. Луч фонарика метнулся по фигурам в телогрейках и по лицам людей. Мне они показались монстрами, вышедшими из ада. К нам вразвалочку подошел высокий парень с уродливым бугристым лицом и дохнул густым перегаром: "Закурить есть?"
  
  Мне приблизительно было известно, что за этим последует. Поэтому я мысленно решал вопрос: дать стрекача или вступить в неравную схватку?
  - Фофан, ты что не узнал меня? - спросил Леша, осветив себе лицо.
  - Лешка, что ли? - хрипло отозвался тот. - А это кто?
  - Мой друг Юрка. Новенький. Недавно переехал из другого города.
  - А чего же он не проставился, если новенький? Ты чего, малый, порядков не знаешь?
  - Ну не успел еще. Проставится, не волнуйся.
  - Даю три дня, - сурово прохрипел Фофан, глядя мне в глаза. - Три бомбы "Солнцедара" или ящик пива. Понял?
  Молча "группа товарищей" расступилась и пропустила нас. Молча дошли мы до подъезда.
  - У тебя деньги есть? - спросил Леша.
  - Откуда? - ответил я сокрушенно.
  - Давай что-нибудь загоним, - сказал Леша. - Книги можно или пласты.
  - У меня из пластов только "Кругозор". Ты же знаешь... А книги продавать родители не позволят.
  - Объясни им. Жить-то хочется.
  - Ладно. Посмотрим.
  - Пока.
  - Давай.
  
  К родителям обращаться я не стал. Решил посоветоваться с учителем физкультуры Димычем. Мужиком он выглядел бывалым, в шрамах и наколках. К тому же он меня уважал и часто выдвигал на городские соревнования.
  
  После уроков я зашел в спортзал и объяснил ему свою ситуацию. Димыч спокойно выслушал, похлопал меня по плечу и сказал:
  - Значит так. Ты, Юра, парень крепкий, спортивный. Тебе проставляться западло, врубился? Ты должен драться, а то они тебя за шестерку держать станут. Так и будешь всю жизнь им бутылки таскать. Это Лешка им свой. Они в один детсад бегали. И отец у него при власти. А тебе нужно себя поставить.
  - Да они там всегда бандами шастают. Что я могу с пятью-семью уродами сделать?
  - Значит так. Биться будешь с одним. Понял! Я пойду с тобой и прослежу, чтобы все было по закону. А сейчас я тебя кое-чему научу.
  
  Димыч распустил секцию легкоатлетов и повел меня в свой кабинет. Здесь у него висел боксерский мешок. Он достал из шкафа две пары жестких перчаток по 14 унций, и началась тренировка. Думаю, если бы кто-нибудь из школьного начальства узнал, чему он меня учил, Димычу пришлось бы искать другое место работы. Он обучал не боксу, а драке, жестокой и беспощадной. Эти три дня тренировок дали мне самое главное - уверенность в своих силах и бесстрашие. Самое необходимое, чему я научился - это входить в состояние боевой ярости.
  
  Вечером, через три дня после той роковой встречи с Фофаном, я в жестких туристических ботинках с металлическими накладками на мысу, телогрейке с чужого плеча и с пустыми руками пошел на битву. Димыч обещал находиться в укрытии и появиться на поле боя в случае нарушения законов честной драки. По мере приближения к "Колизею", я делал всё, чтобы мой животный страх переплавился в боевую ярость. Делал всё, как учил меня Димыч.
  
  - Не вижу бутылок с вином, - прохрипел из темноты Фофан.
  - Я драться буду, - услышал будто со стороны свой голос, ставший чужим, - только один-на-один, по-честному.
  - Фартовый, значит, - прошипел Фофан. - Тогда ладно. Жирный, сделай этого фраера.
  
  Я стоял на месте, куда едва достигал рассеянный свет ближайшего фонаря. К тому же из облаков вышла полная луна. Ко мне из-под трибуны вышел парень, который на миг показался мне огромным. Тут я вспомнил слова Димыча, что не стоит бояться крупных соперников - их мышцы более скованы, они флегматичны и малоподвижны. Самые опасные - это поджарые шустрики.
  
  Пока Жирный стоял напротив и нудно сквернословил, я следил за его руками. Как я и ожидал, он неуклюже шагнул ко мне - и в мою голову полетел его кулак. Я уклонился вправо и левой рукой нанес ему встречный удар в живот, затем сразу правой скользящий удар в висок. Моя левая нога сама собой встретила его лицо снизу, а правая заехала в ягодицу. Мой соперник рухнул на четвереньках в грязь. Ко мне из темноты выскочил разъяренный Фофан, но я успел шагнуть к нему на встречу и нанес быстрые удары в нос и горло. Он замер, задыхаясь, подняв лицо к небу. Из-под носа по губам и подбородку лилась черная в свете луны струйка крови.
  
   Из темноты выскочили еще трое и окружили меня. Я ждал появления Димыча, ждал подлого удара сзади и последующего избиения ногами. Вертелся волчком, подпрыгивал то к одному, то к другому, но они трусливо отступали. Сердце бешено колотилось, страх полностью улетучился. В груди клокотала одна лишь ярость и абсолютная готовность ко всему!
  
  - Стоять! - прохрипел Фофан, вернувший себе возможность говорить. - Юрка, ты чего, гад, меня ударил?
  - Прости, но я ждал твоего удара, и просто упредил его.
  - А-а-а! Вона как! - кивнул Фофан, вытирая кровь рукавом телогрейки. - Правильно сделал. А то бы я тебя точно треснул.
  - А как же наш уговор "один-на-один"?
  - Да иди ты со своим уговором! Мне выпить хочется, а ты без бутылки пришел. Понял?! Жирный, ты очнулся? - Обратился он к толстяку. Тот вяло поднимался и отряхивал грязь. - Добей гада!
  - Лучше не стоит, - сказал я. - Не видишь, он в нокдауне.
  
  Жирный чуть наклонился и с разгиба направил кулак в сторону моего лица. Я чуть уклонился, но удар достался моему левому плечу. Там что-то хрустнуло. И тут ярость взорвалась во мне, кровь закипела, и я набросился на Жирного, нанося удары слева и справа. Тот снова рухнул. Я склонился над ним и продолжал наносить удары. Ничего не соображал, ничего не боялся. Лишь бил и бил, безжалостно и тупо. Вдруг мне в плечо вцепилась крепкая рука и отшвырнула прочь от поверженного противника. Я уже собрался нанести удар тому, кто меня одернул, но резко остановился.
  
  ...Мне в лицо весело улыбался Димыч.
  - Да, Юрик, не думал, что мне придется эту шпану от тебя спасать. Если бы я тебя не остановил, ты бы один их всех завалил. Остынь. Бой закончен. Ты победил. - Потом он оглянулся на Фофана и его дружков: - Что же это вы, бакланы дешевые, законы нарушаете? Ведь если бы я не вмешался, тут сейчас уже два-три жмурика лежало. Вы что не видите, что парень спортивный, непьющий, некурящий. Да вы против него - шелупонь недоразвитая. Ладно, Фофан, остынь и ты. Вот тебе винище, - протянул он пакет, - давай выпьем на мировую.
  Мы сидели на трибуне и испепеляли друг друга взглядами: Фофан и я. Если бы не Димыч, кто-нибудь из нас точно лежал бы мертвым.
  
  После распития первой бутылки вонючего портвейна, Фофан смягчился.
  - Ладно, Юрка, не бойся, - захрипел он, хлопнув меня по больному плечу. - Ходи теперь тут спокойно. Я тебя не трону. Но если ты соберешь свою банду, то знай: война продолжится.
  - Да не буду я банды собирать, - успокоил я его. - Мне не надо.
  - Ой, врешь, - закачал головой Фофан. - Ты меня молодого напоминаешь. Я тоже сюда из другого района переехал. Меня тоже проставляться заставили. Только настоящему мужику это западло, поэтому я тоже бился. Как ты.
  - Да нет, - сказал я, - точно не буду бригаду собирать. Обещаю.
  Уходили мы с Колизея вместе с Димычем. Он пьяно хлопал меня по плечу и поздравлял с победой. Я вежливо поблагодарил его, вернул телогрейку и свернул к своему дому.
  
  В ту ночь я не спал. Видимо, кипящая кровь не спешила остывать. Сидел в темной комнате у раскрытого окна и любовался звездным небом. На душе стояла нежданная тревога. Вместо услаждения победой я снова и снова вспоминал свою бешеную ярость. Это почему-то меня сильно тревожило. Я почувствовал, что начинал бояться самого себя.
  
  А если бы меня сегодня убили? Эта шпана разбежалась, а я бы остался валяться в грязи до утра, пока меня кто-нибудь не обнаружит. Потом повезли бы в морг, выпотрошили, потом нарядили, оплакали, упаковали в ящик да и зарыли в землю. И всё? И всё...
  
   Нет, это какой-то абсурд! Это что же получается: честно жил, трудился, детей хороших воспитал - и в землю- Воровал, убивал, насиловал - и туда же? Нет, не может быть. Как там говорил киногерой Черкасова: "Всё остается людям"? Допустим. Мой дед оставил отцу. Отец тоже что-то делает и оставляет мне. А кто спросил меня: нужно ли мне это? Они там, значит, костьми ложились, а я им говорю: отстаньте, предки, заберите с собой в землю свои труды. Я как-нибудь и сам проживу.
  
  Вон, в моём Зурбагане после войны двенадцать домов осталось. Выходит, остальные тысячи зданий зря строили? Ведь потомкам они не достались. Значит, целые поколения - миллионы людей - прожили свою жизнь, потели, мучились, воевали - и всё напрасно? Чушь какая-то... Если бы так было на самом деле, большинство людей еще в юности кончало бы жизнь самоубийством. Ан нет, живут для чего-то. Значит, есть какая-то причина, кроме этого "всё", что якобы "остаётся людям". Ой, дурят красные нашего брата! Чую нутром: всюду ложь! Как там в детективах учат: ищи, кому это выгодно. Так кому? Уж точно не простым трудящимся. Не нам. И не мне.
  
  
  Лавровый жернов
  
  Следующее утро принесло головную боль от бессонницы и... славу! У входа в школу меня встретила толпа возбужденных поклонников. Меня хлопали по больному плечу и на все лады повторяли: "Молодец! Герой! Самого Фофана побил!" Пожимая руки, улыбаясь ликующему народу, краем глаза увидел в толпе Жирного. Он исподлобья смотрел на меня заплывшими злющими глазками, и этот взгляд ничего хорошего мне не предвещал.
  
  Уроки пролетели почти мгновенно. Единственное приятное событие ждало меня по окончании последнего урока биологии. Ко мне подошла Зоя и попросила проводить её до дому. Оказывается, есть у всенародной славы и свои положительные моменты! Мы вышли под руку и не спеша добрели до угла здания школы.
  
  Не успел я свернуть за угол, меня резко повернула невидимая рука - успел разглядеть лишь разбитое лицо Жирного и медленно летящий в меня кулак. Дальше - провал и продолжительный выход из нокаута. Время в таких ситуациях несколько замедляется.
  
  Сначала ко мне вернулось осязание: я почувствовал сквозь рубашку холод бетонной стены. Потом расслышал задорную перекличку стрижей. Затем сквозь оранжевую пелену проступило смуглое лицо и вишневые глаза с длинными часто хлопающими ресницами. Потом ощутил на своей щеке прохладную девичью ладонь.
  
  - Знаешь, Заинька, - медленно протянул я чужим голосом, - я готов каждый день получать по морде лица, только бы видеть тебя вот так близко.
  - Дурачок, - ласково прошептала она. - Он же мог тебя искалечить.
  - Имеет право, - рассудительно кивнул я удивительно легкой головой, - я его вчера публично унизил.
  - Синяки и шишки на его лице - твоих рук дело? - полушепотом спросила она, промокая мой лоб маленьким надушенным платочком.
  - Увы, да. Так что мне еще предстоит у него прощения просить.
  - Не надо. Снова подерётесь. Он уже с тобой расквитался: у тебя под глазом синяк будет.
  - Ерунда, - сказал я вставая с корточек, - Шрамы и ссадины - украшение мужчин.
  - И фингал под глазом? - улыбнулась Зоя.
  - Это тем более! - уверенно кивнул я. - Кажется, на сегодня с драками покончено. Соперник трусливо удрал после нанесения подлого удара. А я обязан доставить тебя домой в целости и сохранности. Пойдем?
  - Идем, охранник, - певуче протянула девушка, легким касаньем руки обнимая мое предплечье.
  
  Я был счастлив! Меня избили на глазах самой красивой девушки школы, района... да что там - вселенной! А я шагал, как по воздуху, и в сердце невидимые трембиты с литаврами исполняли победный гимн. Зоя легко ступала рядом, часто поглядывая на меня, нежно улыбаясь. Мы говорили о какой-то сущей ерунде, а наши сердца в унисон неустанно твердили: люблю, люблю!
  
  Зоя пригласила зайти к ней в гости. Мое сердце сильно сжалось, потом мягко заныло и рухнуло куда-то в область пяток. Дома обедал ее брат Стас, который очень мне обрадовался. Он стал увлеченно вспоминать концерт рок-музыки, но вдруг осекся:
  - Стой. Что у тебя с лицом?
  - Пустяки, - улыбнулся я, - бандитский кулак.
  - Стасик, Юра меня защищал, - сказала Зоя. - У него может быть сотрясение мозга.
  - Не может, - возмутился я, - чтобы чему-то сотрясаться, нужно это иметь.
  - Ну не шути так, - оборвала меня Зоя, превращаясь в строгую медсестру. - Ты, Стасик, давай беги по своим делам, а я займусь раненым. - Потом повернулась ко мне и скомандовала: - Так, сначала ты, Юра, выпьешь крепкого чаю. Потом на глаз компресс положу. Кажется, еще медные пятаки хорошо...
  
  Стоит ли говорить, что я с готовностью согласился на этот медицинский эксперимент. За мной ухаживала самая лучшая девушка. А я лежал на диване, чувствуя как моего лица касаются ее легкие пальцы, вдыхал молочный ветерок её дыхания и блаженствовал. Если и есть счастье, то вот оно! Рядом и вокруг, как теплое оранжевое облако, из которого она появилась после нокаута.
  
   На моём глазу лежал марлевый компресс, я улыбался, как Деточкин после премьеры "Гамлета". И вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил один разговор с Лешкой. Он тогда закрыл дверь своей комнаты, как-то криво улыбнулся и протянул мне пачку фотографий с не вполне одетыми девицами.
  - Это я их фотографировал, - гордо сообщил он, ожидая похвалы.
  - Какая грязь! - прохрипел я, чувствуя приближение приступа тошноты.
  - Ничего подобного. Очень даже чистые девочки. Все из приличных семей. Хочешь вот с этой сегодня познакомлю. У нее вечеринка будет. Есть возможность стать настоящим мужчиной. Она уже опытная.
  - Нет!
  - Зря.
  - Отстань.
  - Как хочешь.
  
  ...Резко привстал на диване и потряс головой, отгоняя гнусные воспоминания. Зоя присела рядом и положила руку на плечо:
  - Что с тобой? Тебе плохо?
  - Нет, Зоинька, всё хорошо.
  
  Долго смотрел на девушку. Она смутилась. Рядом с ней я испытывал неописуемое блаженство. Мне всё нравилось в ней: глаза, ресницы, пухлые губы, легкий румянец, проступающий на смуглых щеках, каштановые волосы, заплетенные в косу, легкие руки, чуть покатые плечи, упругая фигурка... Даже вот эти округлые колени, которые она прикрывала руками. Даже этот свежий молочный запах её дыхания. Даже белые шерстяные носки, в которых она ходила по дому. Всё! Буквально всё в этой девушке мне нравилось и вызывало восторг.
  
  В моем сознании те, раздетые девицы с фотографий, и Зоя никак не соединялись. Конечно, я предполагал, что и эта девушка раздевается... Я даже помнил её в спортзале на уроках физкультуры и гаденькие шутки, которые отпускал Лешка по поводу ее дивной фигурки, обтянутой физкультурным трико. Но разврат и Зоя воедино никак не соединялись.
  
  - Зоя, можно с тобой поговорить на одну очень щекотливую тему?
  - Попробуй, - выдохнула она, еще больше смущаясь.
  - Мы взрослеем, - начал я медленно, осторожно подбирая слова. - Мои друзья уже попробовали на вкус запретный плод. Вокруг меня постоянно звучат разговоры на эту тему. А мне все это противно. Понимаешь?
  - Да, Юра. Мне это знакомо. Может поэтому я почти всегда одна.
  - Скажи честно, как другу. Ведь ты, наверное, тоже чувствуешь эти взрослые желания?
  - Да, конечно, - кивнула она, не поднимая глаз. - Я ведь живой человек.
  - И как ты с этим справляешься?
  - Я сказала, что я тоже живой человек. Но я не животное, понимаешь?
  - Да, конечно.
  - Значит, нужно научиться эти... желания как-то обуздывать. Наверное, этому нужно учиться, как учатся ходить, говорить, готовить обед. Просто научиться... для того, чтобы не потерять человеческий облик. Чтобы будущему супругу в глаза смотреть было не стыдно.
  - Спасибо, Зоя. Тебе, наверное, непросто было говорить об этом?
  - Ну, в общем, да. - Она подняла глаза и положила руку мне на предплечье. - Но с тобой это не так трудно, как с другими. Ты умеешь понять девушку. Я тебе доверяю. Полностью.
  - Спасибо, - кивнул я, едва сдерживая подступившую к сердцу волну теплой нежности.
  - Ну что, дорогой гость, - вспорхнула она, легко вставая с дивана, - не пора ли мне тебя накормить? А то ведь на чае долго не протянешь. Вставай, Юрик, пойдем в столовую.
  
   Мы зашли в ванную, помыли руки под струей воды, побрызгались по-детски, вытерли руки одним полотенцем. В просторной кухне-столовой сел за круглый стол, а хозяюшка засуетилась между холодильником и плитой.
  - А я сидел за своим одиноким столом, - комментировал вслух происходящее, - и любовался девушкой. И всё-то в ней было так ладно: и эти плавные движения рук, изящные наклоны гибкого стана, и редкие, но такие теплые, взгляды её чарующих персидских очей.
  
  Зоя молча продолжала разогревать котлеты с гречневой кашей, выкладывала в фарфоровый салатник маринованные огурцы с квашеной капустой.
  - Я любовался этой девушкой-совершенством и представлял себе её в роли своей законной жены.
  Зоя шаловливо глянула из-за плеча и полушепотом произнесла в пространство:
  - Продолжай...
  - ... И никак не мог представить! - закончил я импровизацию. В меня полетело полотенце, я автоматически увернулся, поймал и протянул хозяюшке. - А вот бросаться разными предметами в горячо любимого гражданина - политически безграмотно и идеологически неверно.
  
  Она подлетела ко мне, подбоченилась и готова была сказать что-то дерзкое. Не успела. Я поднялся и крепко обнял ее за плечи. Она дернулась, тихонько заскулила и обмякла. Я гладил ее поникшую головку, длинную теплую шею и шептал на ушко:
  - Она чувствовала себя пленницей, попавшей в тиски его мощных объятий. Это её поначалу ошеломило. Но потом... Потом она обмякла и, не зная почему, сама обхватила тонкими руками его мощную широкую спину.
  - Не дождешься! - взвизгнула она. - Немедленно отпусти!
  - Пожалуйста, - поднял я руки к потолку. Она чуть отстранилась и продолжала стоять, в упор глядя на меня.
  - Не делай так больше, - прошептала она смущенно, - пожалуйста. Я ведь тоже живой человек...
  - Прости. И я живой. Пока еще.
  - Садись, а то котлеты сгорят.
  - Да не волнуйся. Если ты даже землю из цветочного горшка мне в тарелку положишь, я все равно слопаю с аппетитом. "Из рук твоих и яд приемлю!"
  - А ты можешь быть опасным, - нахмурилась она.
  - Иллюзия,- замотал я головой, уплетая котлету. - Рядом с тобой, я как теленок на привязи. Скорей ты для меня представляешь опасность.
  - Это какую же?
  - Не какую, а чем. Вот этим, - обвел я вилкой ее силуэт. - Мне всё это очень нравится и притягивает внимание. Так что ведите себя, милая барышня, поскромней. Пожалуйста.
  - Сейчас снова полотенцем получишь, - улыбнулась она.
  - Так вот для чего ты меня сюда вероломно заманила? Чтобы продолжить избиение! Всё вам неймется! Так и мечтаете сжить со свету белого.
  - Да, такого сживешь. Где сядешь, там и слезешь.
  - Ну, это не совсем так. Особо опасны в этом вопросе друзья. Ты им спину подставляешь. А они так и норовят в тебя полотенцем или еще чем запустить. Вот так с шутками и прибаутками народ встречает долгожданный праздник.
  
  Прощались мы долго. Стояли в прихожей и не знали, что делать. Я боялся прикоснуться к ней, она тоже. Наконец, она глубоко вздохнула, потянулась ко мне и едва коснулась губами уголка моего рта.
  - Зоинька, я сейчас умру, - прошептал я, пытаясь унять дрожь в голосе.
  - Не надо, - прошептала она. - Живи. У тебя это хорошо получается.
  
  Я вышел из квартиры. Сбежал по ступеням. Вылетел из подъезда и, не помня себя, не чувствуя ног, воспарил в самое небо.
  В тот вечер и в ту ночь я не думал о смерти. В ту ночь я очень любил и ценил жизнь!
  
  
  
  Последний год детства
  
  Майские дни и ночи наполнились нежданной тревогой. Сладкой и тягучей, как мёд. Острой, будто кинжал в сердце. Нежной, как улыбка возлюбленной и легкое касание девичьих пальцев. Всюду, где бы я ни находился, всей кожей чувствовал, где сейчас находится Зоя. Мы обменивались долгими взглядами, вздыхали и посылали друг другу записки, полные туманных намеков и многоточий. Это было мучительно и сладко.
  Мы ходили по краю пропасти. Мы боялись друг друга. Казалось, одно неосторожное касание наших рук - между нами проскочит молния и убьет нас. В моей горячей голове непрестанно пульсировали ее слова "я ведь живая" и еще Лешкины "брюнетки - они горячие!"... И вдруг меня пронзала острая жалость к девушке, а потом эта жалость медленно переползала на меня. Мы стали будто рабами в кандалах. И мне это вовсе не нравилось.
  
  Может быть поэтому, так освежающе веяло от наступающего лета. Что-то подсказывало, что там наступит избавление от моей неясной сердечной боли. Как всегда, летом наша семья обычно путешествовала.
  
  Сначала мы съездили на море. На пляже я подружился с парнем примерно моих лет. Потом с сестрами-близнецами из Грузии - юными красавицами Дианой и Этери. Их так сурово опекали родители, что беспокоиться мне по поводу "приступов страсти" не приходилось.
  
  Например, в кинотеатр на французский фильм "Искатели приключений" мы пошли "целым стадом" с родителями. Ох, что же творилось рядом с кинотеатром! Очереди за билетами занимались до восхода солнца. Билеты с рук стоили не меньше, чем банкет в центральном ресторане Сочи.
  
  Отец, чтобы достать билеты, заходил в горком партии. Я его ждал на тридцатиградусной жаре не меньше часа. Он вышел оттуда чуть пьяным, потным и радостным.
  
  Вечером встретились с пляжными грузинскими друзьями - мужчины в белых рубашках с галстуками, женщины в шелковых вечерних платьях. Купили мороженого и толпой зашли в душный зал. От "моей дамы" - смешливой Этери - по-взрослому веяло духами "Красная Москва". Этот запах потом всегда будет напоминать мне этот дивный фильм, полный приключений в тропических морях. И этих французских красавчиков - обаятельного Алена Делона, мужественного Лино Вентуру и загадочную Джоанну Шимкус.
  
  Много позже мне расскажут, что на самом деле духи "Красная Москва" назывались "Любимый букет императрицы", и были изготовлены обрусевшим французским парфюмером Августом Мишелем для нашей русской царицы в 1913-м году к трехсотлетию Дома Романовых. Для меня же этот аромат останется на всю жизнь запахом трагической любви и веселой черноглазой Этери, каждый шаг которой охранял суровый отец. Правильно делал.
  
  Потом еще мы съездили на родину отца, в уральскую деревню. Там с утра до вечера собирали грибы, которые мама сушила, мариновала и в посылках отправляла с почты домой. Вечерами ходили с отцом и двоюродными братьями на деревенские посиделки. Там водили хороводы, танцевали шейк с местными румяными невестами.
  
  Странно, в этой, казалось бы, глуши не наблюдалось затхлости провинциальных городов. Здесь жили своей трудовой очень естественной жизнью, всюду окружала природная красота. О, как духмяно пахли земляничные поляны и сосновый бор! Какие яркие звезды сверкали на черном небе. Какой радостью светились деревенские молодые лица!
  
  Впрочем, не обольщайтесь, что ухаживания за местными красавицами пройдут для вас тихо-мирно. Мне пришлось поучаствовать в кулачном бою с деревенским Отелло. Впрочем, я его понимал: приехал, понимаешь, городской пижон в "чухасах", кружит девкам головы, отвлекает от штатных женихов. Но вот что понравилось - после обмена дежурными ударами, спустя пять минут, мы стали друзьями, обнимаясь загорелыми ручищами, подшучивая друг над другом, вполне беззлобно.
  
  Потом, вернувшись домой, полтора месяца ходил, как на каторгу, на школьный факультатив. Десятый класс вообще запомнился необычной напряженностью. Мы все как-то сгруппировались, сосредоточились на выпускных и вступительных экзаменах. По рукам ходили затрепанные экзаменационные билеты.
  
  Наше положение усложнялось тем, что мы "попали" на эксперимент. Новые школьные учебники писали жутко заумные дядьки - академики, профессора... Чтобы понять, что они хотели до нас донести, текст нужно было перечитывать по нескольку раз. Даже учителя возмущались и относились к нашей новоявленной тупости снисходительно.
  
  Лешка однажды принес в школу красивую толстую книжку с цветными иллюстраќциями. Это был американский учебник по физике, переведенный на русский язык. Предназначался он для спецшкол с углубленным изучением физики.
  
  Я выпросил его на пару недель, предложив взамен книгу "Америка слева и справа" Бориса Стрельникова. Лешка согласился. Читал я этот американский учебник и диву давался! Оказывается, можно и трудные вещи изложить легко и доступно. Но и это не всё! Я читал его с интересом, как детектив. До глубокой ночи, до ломоты в глазах! Вот она гениальность - в простоте и живом интересе!
  
  Каждый день мы с Лешкой обменивались впечатлениями: он о путешествиях наших журналистов по Америке, а я ? про законы физики, изложенные американцами. Подобно Левше, повторявшему перед смертью: "Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят!" - Леша с гримасой боли на лице твердил:
  
  "Для американцев джинсы - это рабочая одежда, их даже заключенные носят!", или:
  
  "А в Америке стыки канализации не суриком, а свинцом заливают".
  
  Почти каждая такая беседа заканчивалась антисоветскими высказываниями. Хорошо, что не слышали нас родители. А то бы нам досталось. Только молодые дерзкие мозги не желали принимать вездесущую серую тупость советской действительности. Нам казалось, что из Америки, с Запада, "из-за бугра" придет избавление от нашего рабства.
  
  Всего несколько раз довелось мне пообщаться с Зоей, провожая девушку домой. Наши отношения утратили мучительную чувственность. Яркие летние впечатления несколько успокоили нас.
  
  Мы просто дружили - и нам обоим это принесло облегчение. Да и заботы о будущей взрослой жизни всё настойчивей вторгались в уходящее детство. Даже в наших с Зоей беседах темы эти встали на первый план.
  
  Что с нами будет дальше? Какая она - взрослая жизнь?
  
  И вообще, вопросы лезли мне в голову непрерывно. Кто я? Зачем? Кто вы, люди? Где вы? Почему почти всегда вокруг меня эти бетонные стены? Почему нас все время что-то разъединяет? И что это? Наша скука, пустота? Врожденное одиночество? Или это чья-то продуманная программа по нашему порабощению, по принципу "разделяй и властвуй"? Нас разделяют, мы становимся каждый сам по себе. И сами по себе загибаемся каждый в своем пыльном углу. А если сказать этому "нет"?
  
  А не пойти ли мне в народ - туда, где он ходит, дышит, живет? Я встал и пошел. Мои глаза внимательно всматривались в лица людей, в их глаза. Желая только добра, истины, ответов на свои вопросы. Подходил к пьяненькому рабочему, домохозяйке с курицей и картошкой, к чиновнику с портфелем, к студенту с учебниками. Но они почему-то шарахались от меня или, подобно улитке, прятали глаза внутрь своей раковины привычного одиночества.
  
  И только один-единственный мужчина, примерно четырех лет, честно и прямо ответил на мои вопросы. По его мнению, единение людей возможно лишь под созидательными конструктивными лозунгами добра и мира. Притом, верно и обратное: разъединение людей происходит вследствие разрушительных движений души, как-то: зависть, жадность и гордость, несущие нам только зло. Я поблагодарил соискателя истины, подарил ему барбариску и продолжил свой нелегкий путь.
  
  Через дорогу во дворе, где проживали лысый Вова и бывший сосед по парте Вася, я обнаружил искомое многолюдье. Да, половина ребят из нашей школы высыпала во двор. Они играли в волейбол, футбол, сидели на бетонных блоках и что-то обсуждали. Невероятно! У меня под боком пульсирует жизнь, а я на своем отшибе, в лесном углу томлюсь в одиночестве в поисках мучительных истин.
  
  Подошел к группе людей, среди которых сидели Вова, Вася и другие одноклассники, по рукам которых бродила бутылка вина. Я уже заготовил круг вопросов, которые так волновали меня. Но, не успев открыть рот, осёкся. Они обсуждали изнасилование нашей одноклассницы Риты. Эта девочка сидела на задней парте и всегда улыбалась. Если бы ни её приземистость, она походила бы на римлянку, в моем представлении: длинный тонкий нос, миндалевидные черные глаза, румянец на смуглых щеках и полные губы с резкими очертаниями.
  
  Так вот, оказывается, Рита во время прогулки по лесу набрела на банду Фофана, которая злоупотребляла спиртным на лоне природы. Ну а что было дальше... в какой-то степени мне было известно. Риту положили в больницу на реабилитацию, а банду Фофана взяли под стражу. За групповое изнасилование им "светило" от 5 до 12 лет лишения свободы. В зоне их ожидает мало приятного - насильников малолеток там не жалуют.
  
  Так завершился мой "выход в народ". У меня появилось еще больше вопросов и еще больше тем для размышлений. Так вот по какой причине я поставлен в условия сурового уединения! Размышлять лучше всего в одиночестве. Да. Похоже на то...
  
  
  Как ни странно, выпускные экзамены мы с Лешкой и Зоей сдали успешно. Наши родители очень постарались, чтобы выпускной бал запомнился на всю жизнь. Лешка даже уговорил отца пригласить на вечер самую популярную группу города, которая неофициально называлась "Огнеупорные кирпичи". Шампанское лилось рекой, в туалете желающим разливали водку и портвейн.
  
  К середине выпускного бала почти все были пьяны от спиртного и громыхающей музыки. Мы с Зоей успели покружиться в романтическом вальсе, потом решили "тряхнуть стариной" под ритмичную "Шизгару". На сцену выскочила девушка с черными волосами, как у солистки "Shocking Blue" цыганочки Маришки Вереш, и, залихватски двигая костлявым тазом, нагло-испуганно заголосила:
  
  A Goddess on a mountain top
  Was burning like a silver flame.
  The summit of Beauty in love
  And Venus was her name.
  
  - Ты моя богиня на вершине горы! - переводил я песню Зое на свой лад, - Ты сияешь, как серебряное пламя. Ты самая красивая и любимая! А имя твоё - Зоя!
  
  She's got it,
  Yeah, baby, she's got it.
  Well, I'm your Venus, I'm your fire
  At your desire.
  
  "Шизгара! - орали мы с Зоей что было сил, - эх, бэби, шизгара! Вэлл, а ю венус, а ю файя, эд ё-дыса-ё"!
  
  Потом выходили на улицу, жадно дышали свежим ночным воздухом, удивляясь прозрачной голубизне белой ночи. Терялись в кустах сирени и даже немного целовались, но так, шутливо, почти по-дружески, без далеко идущих последствий.
  
  Потом всей гурьбой вышли встречать восход солнца и по проспекту пошли в центр города. Там на центральной площади таких как мы выпускников толпились уже тысячи. Потом по трущобам спустились к реке. Там жгли костры, снова пили вино, размахивая пиджаками, сияя белизной рубашек и платьев, танцевали под магнитофон. То в кустах, то прямо на бетоне набережной вспыхивали драки, сплетались в объятьях пары, слышались грязные ругательства и стоны пьяной страсти.
  
  Но в ту ночь ничего не могло испортить нам настроения. Мы знали, что это последние часы нашего детства. Мы прощались друг с другом и проживали последние часы детства, как умели. Плакали и смеялись, дрались и обнимались. А впереди... О том, что там дальше, мы только догадывались.
  
  
  
  Испытание на выживаемость
  
  Не смотря на уговоры отца остаться и поступать в местный университет, я уехал в Нижний. Вступительные экзамены сдавал я довольно легко. Думал, что здесь мне аукнется моя школьная избалованность и учительское всепрощение. Знал, что в моих знаниях имеется немало белых пятен. Но оказалось, нас не плохо "натаскали" в школе, и конкурс в шесть человек на место не стал помехой моего успешного поступления.
  
  В общежитии "абитура", как нас называли, расселилась достаточно удобно. Но после зачисления в студенты нам объявили, что первокурсники обязаны найти себе жилье в частном секторе. Для этой цели в деканате имелась книга с адресами. Я выписал несколько адресов в тетрадку и пошел "по людям".
  
  Некоторые углы и комнаты были уже заняты. Ради любопытства я осматривал жилищные условия и все больше впадал в уныние. Трущобы городского дна - единственное определение, которое находилось в моем лексиконе для характеристики того, что я видел.
  
  "Удобства во дворе, мыться в районной бане или в тазике, готовить нельзя - ходите в столовку, пятнадцать рубликов в месяц", - поясняла опухшая от пьянства домохозяйка.
  
  Те, кому посчастливилось занять угол, глуповато смеялись, демонстрируя тем самым неувядающий оптимизм и презрение к бытовым мелочам.
  
  На второй день поисков жилья я безуспешно обошел еще пять адресов. Вечером шагал мимо кирпичных и панельных домов с тысячами горящих окон и впервые в жизни чувствовал себя никому не нужным, одиноким и бездомным. Люди, шагающие мимо и живущие в этих домах, казались мне счастливчиками. Я им завидовал и упивался своей никчемностью. В голове постоянно звучала песня Биттлз "Yesterday" (Вчера):
  
  Yesterday, all my troubles seemed so far away
  (Вчера все мои проблемы казались такими далекими)
  
  Now it look as though they're here to stay
  (А теперь кажется, что они останутся навсегда)
  
  Oh, I believe in yesterday
  (Да, я верю во вчерашний день)
  ...
  Suddenly, I'm not half the man I used to be
  (Вдруг оказалось, что я совсем не такой, каким был раньше)
  
  There's a shadow hanging over me
  (Надо мной висит какая-то тень)
  
  Oh, yesterday came suddenly
  (Вчера наступило внезапно)
  ...
  Now I need a place to hide away)
  (А сегодня мне нужно место, чтобы укрыться
  
  Oh, I believe in yesterday.
  (Да, я верю во вчерашний день.)
  
  О, жестокий мир! О, мое ничтожество! Неужели придется с позором возвращаться домой? Ни за что!
  
  Наконец, на третий день беготни удача улыбнулась мне щербатой улыбкой пожилой полной женщины. Она жила в просторной комнате, разгороженной на три части. Мне она указала на угол с раскладушкой у окна. Я так обрадовался, что готов был расцеловать ее в пухлые щеки.
  
  Тетя Оля не производила впечатления пьяницы, в комнате было довольно чисто, мирно посапывал кот, на подоконниках стояли цветы, под окнами смеялись девушки, на кухне судачили стройные женщины. Как я узнал позже, этот дом принадлежал театру оперы и балета. А наша хозяйка работала там до пенсии кассиром. Кроме тети Оли там жил еще один студент консерватории - будущий дирижер. Я согласился. Вышел из двухэтажного дома, оглядел сквер напротив, трамвайную остановку, столовую, кинотеатр - и впервые за последнюю неделю почувствовал себя устроенным. Теперь не стыдно и домой за вещами съездить.
  
  Сойдя с междугороднего автобуса, я совсем другими глазами смотрел на "Северный Париж". Во всяком случае, здесь хоть и стояли кое-где бараки, но их готовили под снос. И уж точно лично я к ним никакого отношения не имел. А в Нижнем мне чуть было не пришлось поселиться в настоящем бараке, на реальном городском дне. И еще почитал это за "праздник, который всегда с тобой".
  
  Позвонил друзьям. Оказалось почти все разъехались. Лешка в Москву, Зоя в Минск, куда направляли ее отца. Остальные готовились в армию и гуляли напропалую. Поскучав в одиночестве, собрав необходимые вещи, вернулся в Нижний.
  
  В первых числах сентября нас повезли в дальний колхоз на уборку картошки.
  
  Здесь, на просторных полях, поближе познакомился с однокурсниками. В паре со мной работал мрачный мужик по имени Олег. Он был старше меня, отслужил в армии, поэтому поглядывал в мою сторону с легким презрением и бурчал под нос что-то невнятное.
  
  Потом на ближайшей пьянке неожиданно подошел ко мне. В это время я развивал нашему старосте Петру свою философскую точку зрения на жизнь и слегка коснулся темы цинизма.
  
  Олега это почему-то затронуло за живое. Он стал защищать учение циников, уверяя, что они нащупали верную мысль о ничтожестве возможностей человека, что казалось ему очевидным. Тут подскочил к нам комсомольский вожак Виктор и в нескольких словах изложил нам взгляд марксизма-ленинизма по этому вопросу. Там было что-то про повороты рек, освоение космоса, миллионы тонн стали и зерна. Олег глубоко вздохнул, глянул на комсомольца как на психически больного и предложил мне "прогуляться".
  
  Той ночью, в беседах о смысле жизни с "мрачным старым мужиком" я обрел настоящего друга.
  
  Отныне, ползая по борозде и механически кидая картофелины в корзину, мы общались. Однажды, например, Олег рассказал, что его отец много лет выписывал журнал "Изобретатель и рационализатор".
  - "ИР" - это самый антисоветский легальный журнал в СССР! - гремел он жутким шепотом чуть не на всё поле. - Вот послушай. Только сначала оглянись и посмотри на коллег по уборке картошки. А теперь представь, сколько миллионов рабов сейчас вот так же как мы ползает по полям. А в это время стоят станки, пустеют научные лаборатории, ВУЗы, воинские части. Какой урон народному хозяйству! И это каждый год! А почему? На западе все это убирается комбайнами. Ты думаешь, у нас не могут их придумать? Так вычитал я в каком-то старом номере "ИР", что еще в шестидесятых на "Ростсельмаше" двумя мужиками был изобретен лучший в мире картофелеуборочный комбайн. Они своими руками из металлолома собрали комбайн и опробовали его. Так вот слушай: у самого лучшего на тот момент канадского комбайна было 15% боя, работал он только на легких сухих грунтах и стоил в десятки раз дороже нашего. А наш: 2% боя и работал на любых, даже влажных глинистых грунтах. И убирал наш агрегат наряду с картошкой еще и помидоры, морковь и вообще половину того, что выползает из земли.
  
  - И где он? - оглянулся я окрест. - Что-то не вижу.
  - И не увидишь! После удачных испытаний лучший в мире супер-комбайн был разобран и уничтожен, а документация и сами изобретатели - арестованы. Им еще по пяти лет зоны припаяли за использование государственных материалов в личных целях.
  - Значит, есть все же враги народа, - пробурчал я.
  - Да. Только они не в народе. Они-то как раз у власти. И ничему живому и новому не дают появиться на свет белый.
  - Ты только не горячись, брат, - сказал я, - мы с тобой еще разберемся с этим. Думаю, мы найдем ответы на все вопросы. Ты только не ори. Всё будет хорошо. В конце концов, поработать на свежем воздухе на благо народа - не так уж и плохо.
  - Интересная точка зрения, - сказал Олег и долго смотрел на меня. - Знаешь, Юрка, мне нравится твое отношение к жизни. Ты умеешь находить позитив даже в хаосе.
  - Мне что-то подсказывает, - протянул я, рассматривая аляповатый сросшийся клубень, - что не хаос, а какой-то разумный порядок управляет жизнью. Мне еще трудно об этом говорить. Всё на уровне подсознания. Только почему-то уверен в этом и всё.
  - Ну, что ж, брат, это уже не так уж и мало, - пробурчал он под нос. - Я, пожалуй, буду почаще к тебе прислушиваться.
  - Милости просим в наши дебри, - кивнул я.
  
  Еще мы развивали новое учение, которое должно было лечь в основу Всемирного общественно-политического движения "Искатели счастья". Почему-то многие принципы и приёмы борьбы мы решили позаимствовать у коммунистов. Например, "мы наш, мы новый мир построим", "экспроприация экспроприаторов" ("грабь награбленное") и так далее.
  
  Последний призыв Олег предложил реализовать прямо здесь, на поле. Он мне объяснил, что в сельпо видел объявление о закупке картофеля у частных лиц. Договорился с продавщицей Катькой принять у него "товар" ночью и заплатить сразу. Потом провел переговоры с руководителем-преподом Бобом и получил от него "добро" ("он уже пропил все деньги, так что ему это кстати"). А еще он договорился с водителем самосвала насчет сверхурочных ночных часов.
  
  Две ближайшие ночи мы с Олегом грузили мешки с картофелем в самосвал и отвозили в магазин. Экспроприация принесла нам немалую прибыль и уважение преподавательского состава. Олег объяснил, что теперь у нас есть первичный капитал для некоторых затратных мероприятий. Как только вернемся в город, приступим к их реализации.
  
  Наш комсомолец со старостой каким-то образом прознали о нашем бизнесе и тоже решили попробовать заработать. Но, видимо, их цели оказались настолько низменными, что повязали конкурентов на первой же ходке: у ворот магазина их ожидал председатель колхоза с милиционером. Чего им стоило уговорить начальство не сажать их в тюрьму ? этого никто не узнает. Только с той ночи стали они тише воды и ниже травы. И работали по-ударному.
  
  - Только высокая общественно-политическая цель может оправдать сомнительные коммунистические средства, - подвел итог ночным событиям Олег.
  - Слушай, а если бы нас повязали? - спросил я.
  - По этому поводу нам с тобой беспокоиться не стоит, - сказал Олег. ? На территории нашей губернии мы с тобой в полной безопасности. Мой отец - большая партийная шишка.
  - Так почему же ты ползаешь вместе со всеми по земле? Мог бы в Сочи загорать.
  - Теоретически мог бы, - кивнул он большой головой. - Но практические шаги по поиску всенародного счастья не позволяют мне идти блатным, проторенным путём. По этой же причине я и в армии побывал.
  - Ну и каково жить под одной крышей с партийным бонзой?
  - Знаешь, Юрка, что мне батя сказал в день моего совершеннолетия? - сказал Олег, переходя на шепот. - Когда мы с ним впервые серьезно нашлёпались?
  - Ну и?..
  - Он сказал: "Ленин - жулик и сволочь!" Я ему: "Бать, а ты не того? Не перегибаешь?" - "Нет, - сказал он, - скорей, недогибаю!" - и дал мне почитать кое-что из закрытой информации для служебного пользования. О том, кто оплачивал революцию и для каких целей. Вот так я и стал циником. В широком смысле этого слова.
  
  Разговор этот происходил на нарах в бараке под плеск коньяка и бутерброды с тушенкой. Вокруг комсомольцы пробовали плодово-ягодное "за рупь-три" и резались в "дурака".
  
  Нас увезли из нашего села в соседний поселок подальше от чего-то очень страшного, что называлось "престольный праздник".
  
  Руководство пояснило, что на это мероприятие съезжается молодежь, сбежавшая в города, напивается и устраивает драки. Нас оттуда эвакуировали и приказали культурно отдыхать. Чем мы и занимались второй день подряд. Мы размякли и со стороны смахивали на римских патрициев на пиру, обсуждающих философию Сократа под бэк-вокал сладкоголосых рабынь.
  
  Но тут наш культурный отдых прервал вопль препода Боба: "Хватайте колья! Деревенские на нас стенка-на-стенку лезут!"
  
  Мы набросили телогрейки, выскочили наружу и стали выламывать штакетник из новенького забора. Кровь, подогретая плодово-ягодным и четырьмя звездочками из-под прилавка сельпо, закипела и требовала самых активных действий. Вооруженный штакетными кольями отряд бойцов в сотню буйных голов выбежал на центральную площадь населенного пункта под вопли командира Боба и встал в центре огромной лужи. Нам противостояла преступная группировка из трех пьяненьких мужичков неопределенного возраста с граблями в неверных руках. Видимо, селяне возвращались с сельхоз-работ и несколько громче обычного обсуждали виды на урожай.
  
  Увидев сотню малотрезвых мужиков с дубинами в руках, аборигены предпочли немедленно скрыться, оставив нас без видимых врагов. Боб не смутился и предложил сходить на танцы и навести порядок еще и там, "раз уж мы так хорошо размялись". Но и в клубе нас ожидало разочарование: на три танцовщицы внушительного возраста и комплекции тут сидело четверо мужичков и в полудреме слушали затёртую магнитофонную запись чего-то заграничного.
  
  Видимо, воины призывного возраста перебрались в наше село для участия в боевых действиях под кодовым названием "престольный праздник". Олег подошел к самому трезвому танцору и протянул червонец:
  - На все - и быстро!
  - Ого! Если своего, то это на десять штук. Пойдем, поможешь донести.
  
  Мы свернули за угол, и через минуту из мрачного дома мужичок вынес корзину с бутылками, закупоренными газетными кляпами. Оставив боевой отряд слушать заграничную музыку и дегустировать местный напиток, мы с Олегом вернулись в наш барак к четырем звездочкам и говяжьей тушенке.
  
  - Надо будет с Бобиком провести душеспасительную беседу, - вздохнул Олег. - Кажется, он близок к белой горячке. А он еще пригодится: нам ему экзамены по сопромату сдавать.
  
  
  Вернувшись в место постоянной дислокации, мы обнаружили в селе следы необузданного погрома. Заборы по главной улице лежали в грязи, кое-где чернели пепелища от сожженных стогов сена, сараев и туалетов, всюду мусор, битые бутылки и... лужи с содержимым желудка. Но местные жители, казалось, нимало не огорчались.
  
  Например, бригадир возбужденно рассказывал:
  - Уж молодежь сурьёзно погудела! Да-а-а!.. И всё у нас было не хуже чем у людей. А как же: престол ить!
  - Дедуля, - спросил Олег, - какой же престольный праздник, когда престол разрушен и церковь ваша используется под склад зерна?
  - А какой, какой!.. - Чесал дед щетину на бордовой щеке. - Знамо дело, Сергий Радонежский. А церковка сломата - это ж значит так по грехам надоть. А наше дело праздник справить, чтоб молодежь не забывала. У нас тута каждый второй мужик - Серега. А как же: престол ить!
  - Видел бы вас преподобный Сергий! - проворчал Олег. Потом повернулся ко мне и сказал: - Мы с тобой, Юрка, пожалуй съездим к нему в гости. А?
  - А это куда? - спросил я, проявляя полное невежество по этому вопросу.
  - Это в Загорск, в Троице-Сергиеву лавру, - вздохнул он. - Обязательно съездим!
  
  
  
  Проклятые вопросы
  
  Наконец, картошку мы собрали. Под чутким руководством Олега бригадир закрыл нам хорошие наряды, и мы в правлении получили немалую зарплату. Всю последнюю неделю стояла теплая пора бабьего лета. Мы с утра и в обеденный перерыв собирали грибы, сушили их в русской печи. Так что каждый с собой увез объемные пакеты сушеных боровиков.
  
  На следующий день после нашего приезда в Нижний погода резко сменилась, и замела метель. Из-за картошки нам пришлось наверстывать отставание в программе. Начались суровые дни учебы с авралами.
  
  Но странное дело: несмотря на беготню по институту, сидения в библиотеке, лекции, коллоквиумы и лабораторные - у нас всегда находилось время на личные дела. Иной раз приходилось даже сокращать сон до двух-трех часов в сутки, но как, скажите на милость, пропустить вечеринку с новыми музыкальными записями? Или как не попробовать достать билеты на гастроли нашумевшей скандальной рок-группы?
  
  Например, приезжает в Нижний шоу-группа "Интеграл". Уже за две недели по институту, по компаниям студентов и прочих интеллигентов прокатывается волна билетного ажиотажа. Часто в таких делах помогал отец Олега. Но даже у него не всегда получалось достать билеты и контрамарки. Тогда мы с Олегом "импровизировали". Встречались на площади Горького, в кафе употребляли спиртосодержащую жидкость и, как тореадоры, шли на корриду, где нас ждал разъяренный бык - толпа фанатов. Мы были готовы ко всему: драке, приводу в милицию, к преодолению любой преграды и ограды и, наконец, уговорам любой женщины-кассира или мужчины-администратора.
  
  И вот мы идем по центральной улице, в народе называемой "Сверловка". До кремлевского концертного зала еще не менее полутора километров. А к нам уже тянутся сотни рук: "У вас нет лишнего билетика?" Иногда Олег вытаскивает из толпы за протянутую руку ее красивую хозяйку и предлагает идти вместе. Отказа в таких случаях никогда не звучало. Перед входом в Кремль толпа сгущалась, и Олег ледоколом прокладывал нам путь со словами: "Пропустите с билетами!" или "Дорогу, граждане, - у нас спецпропуск!"
  
  Уже в самых дверях в концертный зал он обращался сначала к милиции, потом к контролеру на входе - и те нас пропускали. И вот мы уже сидим в буфете и "подогреваемся". Сидя в креслах, иногда на ступенях, стоя в проходе или на задних рядах галерки - неважно! - мы наконец-то видим и слышим то, к чему так стремились. Объявляется начало концерта, и еще при закрытом занавесе раздаются оглушающие аккорды гитары и барабанный бой!
  
  Расходится занавес, ты видишь трех волосатых парней с гитарами, обнаженного по пояс ударника, окруженного барабанами и тарелками. Но что это? Целых две полновесных ударных установки по краям сцены - это невиданно! Они играют ритмичную перекличку. Клавишник с трех сторон обставлен синтезаторами. В центре солист с особым, необычным тембром голоса. Сзади качаются на длинных ногах в сверкающих платьях девушки из бэк-вокала. По сцене, по залу мечутся яркие огни и фантастические звуки...
  
  Всё! Исчезает вселенная, космос, тают звезды, уплывает из-под ног земля. Тебя уносит в неведомый мир, где царствуют ритмичные звуки, носится кругами крик солиста и сверкают и переливаются все цвета радуги. Это шок! Это праздник! Это ожившая сказка о великом счастье!..
  
  
  Не сразу и не с первого захода, но все же мы справились с зачетами. И, наконец, - сессия! Как ни странно, сдача экзаменов показалась нам чуть ли не курортом. На подготовку к экзамену нам давали четыре дня. Первые два мы отдыхали, и только к вечеру предпоследнего дня садились за конспекты и учебники.
  
  Эти свободные дни оказались для меня очень кстати. Олег дал мне почитать ксерокопию запрещенной книги "Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова. Мне показалось, что ничего более интересного в жизни я еще не читал.
  
  Безусловно, Михаил Афанасьевич писал гениально! В моем сознании оживали вполне зримые пейзажи, события и образы. Впрочем, даже не образы - живые люди... и нелюди, включившиеся в реальную борьбу добра со злом. Под конец прочтения книги я абсолютно верил в существование сатаны.
  
  Вот только Иешуа мне никак не нравился. В моем представлении Христос должен быть не подобострастным добрячком, а живым воплощением Бога! То есть мощным, нечеловечески умным и при этом по-отечески мудро-снисходительным к непутевым детям.
  
  Как сказал Олег, Булгаков был сыном преподавателя Киевской духовной академии. Заподозрить его в незнании Библии было бы глупостью. Что могло стать причиной столь уродливого образа Христа? Потеря веры? Страх перед гонениями? Богоборчество? Бунт против Бога, месть за те беды, которые накрыли Россию с приходом коммунистов к власти? Я задавал эти вопросы Олегу, но даже он не смог ответить на них.
  
  - Всё! - резанул он по воздуху ладонью, ? пора ехать в Загорск и купить там Библию. Надо читать первоисточник, а не литературную версию. И еще, знаешь, что я подумал? Нужно найти священника и поговорить с ним о вере. Чует мое сердце, что именно там мы найдем ответы на самые главные вопросы.
  - Отлично, едем! - согласился я.
  
  
  
  Каникулы
  
  Чем более страшный и могущественный начальник, тем более притягательна и обаятельна его секретарша. В приемной нашего декана по фамилии и по сути Ежов сидела очаровательная девушка Нина и, как положено в таких случаях, источала обаяние и свежесть. Не смотря на свою молодость, Нина для студентов была "мать родная".
  
  Например, однажды она протянула мне документ на подпись, а у меня не оказалось при себе авторучки; Нина сказала, что для студента этот предмет - как пистолет для армейского офицера. С тех пор и доныне авторучка всегда при мне. Так же она узнала, что я мыкаюсь по чужим углам и "по секрету" посоветовала мне сдать кровь, стать участником художественной самодеятельности и учиться без троек - тогда мои шансы на получение места в общежитии и повышенной стипендии резко повысятся. Я прислушался к ее совету и небезуспешно.
  
  А в конце сессии Нина - этот ангел! - изящным движением руки остановила меня в коридоре и посоветовала мне обратиться в профком за бесплатной путевкой. Мы с Олегом помчались в кабинет профсоюзных боссов и получили две последние путевки в Прибалтику. Вот так: ни за что и "за просто так"!
  
  И в то время, как все нормальные студенты "обмывали" окончание сессии мутным дешевым вином, мы тряслись в поезде, следующем до города Таллин. Тряслись в прямом смысле слова. Ночью мне снился сон, будто я лежу не на верхней полке купе, а в комнате, по которой тараном наносят ритмичные удары агрессоры, осаждающие нашу крепость. От каждого удара стены содрогались, на голову сыпалась штукатурка, а плита потолочного перекрытия трескалась, угрожая рухнуть и раздавить.
  
  В ужасе просыпался и с облегчением обнаруживал себя в комфортном купе фирменного поезда, мирно доставляющем туристов в экзотические прибалтийские страны.
  
  Экзотика началась для нас уже в вагоне-ресторане, куда мы с Олегом и еще с одним нашим сокурсником Женей зашли для того, чтобы "чисто символически" отметить окончание сессии. Все столики там были заняты, а у буфета стояла очередь. Самым страшным для нас оказалось то, что все эти люди были хорошо одеты и говорили не по-нашему!
  
  Олег обратился с вопросом к тощему парню в строгом костюме-тройке. Он тряхнул длинными сальными волосами, пролепетал что-то на иностранном языке и со смехом отвернулся. Олег, не привыкший к такому отношению к своей персоне, скрипнул зубами, побледнел и еще раз похлопал по плечу невежу:
  
  - Молодой человек! - сказал Олег довольно громко. - Это я к вам обращаюсь. - Тот повернулся и, напоровшись на испепеляющий взгляд моего друга, приоткрыл рот. - Вас разве не учили в детстве, что по правилам этикета положено отвечать на заданный старшим вопрос, и по возможности, на понятном ему языке, то есть на общегосударственном, русском. Итак, я повторяю свой вопрос: не смогли бы вы передать мне меню, которое лежит под вашим локтем?
  - Да, конечно. Простите. Пожалуйста, - с испугу затараторил тот на чисто русском языке и трясущейся рукой подал "старшему" книжку меню.
  - Уже лучше. Благодарю вас, - бросил Олег, углубившись в изучение главы "Напитки". - Да-а-а. Чую нас ожидает не легкая прогулка, а тяжелый воспитательный процесс в диковатой среде провинциального народа.
  
  В Таллине нас поселили в средневековой гостинице "Три сестры", что в самом центре города недалеко от Ратушной площади. Бросив сумки в номере, мы, не смотря на возражения гида, вышли в город и "без сопровождения взрослых" стали бродить по узким мощеным улочкам. В "Мюнди-баре" наблюдали за виртуозной работой бармена в ослепительно-белом смокинге.
  
  Познакомились с молодым парнем по имени Гинтарас, который в одиночестве потягивал ликер из крохотной рюмочки и умирал от скуки. Пригласили его в нашу компанию, и дальше до глубокой ночи исследовали город с ним вместе.
  
  Гинтарас уберег нас от штрафа во время перехода улицы. Там не было ни одной машины, мы было ринулись перейти дорогу на красный цвет светофора, но резидент решительно остановил нас. Чуть позже мы его поблагодарили: за колонной универмага прятался милиционер, который собирал штрафы с нарушителей и набирал за смену крупную сумму в несколько тысяч рублей. Так что наш коллектив сэкономил целых четыре рубля, с которыми решили решительно расстаться где-нибудь в теплом злачном месте.
  
  Погода той зимой в Прибалтике стояла морозная, мы продрогли на ветру и решили согреться в ресторане гостиницы "Виру". Узнав, что на двадцать первом этаже имеется гриль-бар, мы поднялись на самую верхотуру и устроились за столиком у огромного окна. Не смотря на неурочное время - ни обед, ни ужин - нас окружали шумные компании финнов, немцев, эстонцев и, конечно же, наших русских соотечественников. В общем, засиделись мы там до ночи.
  
  Что-то около десяти вечера в бар вошла парочка из нашей группы - Саша и Маша - и рассказали, что в нашей гостинице "Три сестры" случился пожар, поэтому нашу группу переселили сюда, на 17-й этаж. Вещи наши уже там. Нас это известие вовсе не расстроило.
  Мы познакомили Сашу и Машу с Гинтарасом и пригласили за наш стол, тем более что свободных мест видно не было.
  
  Эти ребята нам понравились. Они почти постоянно держали друг друга за руки, обменивались нежными взглядами. Женя, открыв рот, неотрывно глядел на Машу. Я его понимал: девушка притягивала взгляд румяной свежестью и кроткой загадочной улыбкой. Однако правила приличия вынудили меня наступить под столом на ногу Евгения, вернув его из страны розовых миражей в суровый социум.
  
  Женя пришел в себя и, опустив глаза, покраснел. Вся эта идиллия была столь красива и невинна, что не могла продолжаться долго.
  Но вот наши немецкие соседи что-то громко сказали, глядя на нас, хором заржали.
  
  Саша встал, поправил единственный в нашей компании галстук, застегнул верхнюю пуговицу пиджака, подошел к оратору и произнес по-немецки длинную тираду. Лично я уловил только слово "трауриг" - нечто похоронное. Когда Саша отошел от них и занял свое место за нашим столом, немцы подозвали официанта, расплатились и поспешно ушли. После них осталась батарея пустых бутылок из-под водки "Кристалл".
  - Что ты им сказал? - спросил Олег.
  - Эти неофашисты обозвали нас нехорошими словами. Я сказал, что они нас весьма огорчили, и если они немедленно не уйдут, то у них появится шанс провести эту ночь в сточной канаве с тяжкими телесными повреждениями.
  - Саша - офицер ВДВ, - пояснила Маша, прижимаясь к его плечу головкой в светлых кудряшках. - У него есть награды. Но самая красивая награда - это его седая бровь. - Она бережно погладила его белую бровь.
  - Как ты думаешь, Александр, почему они нас ненавидят? - спросил я.
  - Думаю, это комплекс неполноценности побежденного.
  - А мне кажется, это результат зомбирования, - предположил Женя. - Знаешь, как им там средства массовой информации мозги против нас компостируют?
  - А может быть еще из-за веры, - сказал Олег. - Они-то у себя православную веру огнем и мечом в средние века выжгли. А мы все еще живы. Им на беду.
  - Да где она у нас, - возмутился Женя, - православная вера? Мы же атеисты, безбожники.
  - Ну, это не совсем так. Вера у нас есть, просто по большей части она скрыта. А наше поколение к православию вернется. Вот увидите.
  - Откуда тебе известно? - спросил Саша.
  - Из наблюдений, - туманно объяснил Олег. - Слушаю пульсацию невысказанных мыслей.
  - А хорошо было бы, - улыбнулся Саша. - Мне приходилось видеть смерть. Знаете, гораздо легче умирать, когда веришь в рай после смерти.
  - Сашенька, - взмолилась Маша, - не надо об этом.
  - Ну сама подумай, Машутка, как хорошо было встретиться после смерти в раю.
  
  В тот день и в ту ночь мы непрестанно говорили. О чем? О судьбе, о роке, об истории, о смысле жизни, о смерти и посмертии. Иной раз Олег спрашивал, о чем говорят окружающие нас прибалты.
  - О водке, жареном мясе, сексе и автомобилях, о собачках и аквариумных рыбках, - докладывал Гинтарас.
  - И это все, что их интересует? - удивлялся Олег.
  - Увы, - смущенно кивал резидент.
  - Ты хороший парень, Гинтарас, поехали к нам, - предложил сердобольный Олег. - А то ведь зачахнешь тут...
  
  
  На обратном пути мы сошли в Москве. Олег позвонил своему двоюродному брату и получил от него приглашение. Через полчаса мы сидели за круглым столом в огромной комнате коммунальной квартиры в одном из таганских переулков. Кузен Олега оказался пожилым полковником и преподавателем академии. Мы называли его Иваном Трофимовичем. Хлебали суп и пили импортированный нами ликер "Габриель".
  
  Хозяин рассказывал, как писал диссертацию о Красной Армии. Рецензенты нашли в тексте недостаток упоминаний о товарище Сталине, о его руководящей роли в деле строительства армии. Пока Иван Трофимович шпиговал текст научной работы именем вождя, партия решила изменить свой курс и единогласно осудила культ личности. Рецензенты предложили молодому ученому изъять все упоминания о Сталине и особо подчеркнуть роль товарища Хрущева в деле становления армии.
  
  Без малого шесть лет многострадальная научная работа томилась на полках разных комиссий. И наверное, так бы и не обогатила историческую науку еще одним бриллиантом мысли, если бы не... преферанс.
  
  Иван Трофимович вступил в подпольный глубоко законспирированный клуб любителей преферанса. Проиграв там за пару лет огромные деньги, он добился благосклонного отношения к себе одного очень высокопоставленного генерала, который одним звонком продвинул диссертацию в первые ряды длинной очереди соискателей. Так Иван Трофимович "остепенился", получил звание доцента, но по-прежнему посещает клуб и оставляет там почти все заработанные деньги. Это, конечно, объясняло удивительную пустоту и голые обшарпанные стены жилья уважаемого ученого.
  
  После ночевки на почти голом паркете, скрипевшем от каждого нашего вздоха, после завтрака тем же супом и ликером, мы с Олегом оказались на Ярославском вокзале. Сели на мягкие кресла в зале ожидания и досыпали недополученные часы ночного сна.
  Вдруг Олег вздрогнул и тряхнул меня за плечо:
  - Слышишь? Объявили посадку на электричку в Загорск. Поехали!
  - Давай за билетами, а я куплю пирожков на обед.
  
  Пока Олег убеждал очередь пропустить его вперед без очереди, я купил десяток пирожков с картошкой и две бутылки крем-соды. Отойдя от буфета, остановился рядом с бабушкой. Она сидела на чемодане и смотрела мне прямо в глаза. Я протянул ей два пирожка и рубль денег. Старушка кивнула и сказала полушепотом:
  - Спаси тебя Господи, сынок. Ангела-хранителя тебе в дорогу.
  Такие слова мне довелось услышать впервые.
  
  По мере приближения электрички к Загорску мы ощущали нарастающее волнение. Сошли с поезда и молча, по улочке частных домов вышли на площадь перед Лаврой. Вместе с нами внутрь крепостных стен входили четверо парней примерно нашего возраста. Они трижды перекрестились и сделали поклоны, касаясь рукой земли. Мы с Олегом сделали так же, впервые в жизни.
  
  Не спеша обошли закрытые храмы и, наконец-то нашли церковный магазин. Олег подошел к прилавку и что-то прошептал бородачу в черном сатиновом халате. Тот кивнул, взял протянутые деньги и из-под прилавка извлек сверток. Олег взял его и потащил меня к выходу.
  - Библию купил. Теперь давай попробуем поговорить с монахами.
  
  Мимо нас проходили трое монахов в развевающейся черной одежде. Мы ринулись к ним, но один из них остановил нас рукой и сказал:
  - Простите, братья, мы опаздываем на лекции.
  И тут к нам подошел мужчина в темно-сером пальто и негромко сказал:
  - Ну-ка, быстро по домам! И без вопросов.
  
  Мы вышли за ворота Лавры и нерешительно остановились перед автобусом с табличкой "Интурист". У закрытой передней двери стоял бородатый мужик и улыбался нам:
  - Что, братья, топтуны выгнали?
  - Ну, да...
  - А я вот тут по указанию партии и правительства группу японских товарищей сопровождаю. Экску-у-урсия. Представляете, подъезжаем к Сергиеву Посаду... Кстати, этот город называется именно так, а не Загорск, как прозвали его в честь какого-то коммуниста. Подъезжаем сюда, а у них счетчики Гейгера как запищат! У них у каждого в кармане такой счетчик вроде авторучки. Японцы испугались, головами закрутили, загалдели. Тут же рядом склад нейтронных боеголовок. Я им говорю: ребята, спокойно! Как прошли внутрь крепостных стен, ступили на святую монастырскую землю, - так все счетчики разом и замолкли. "Что такое?" - спрашивают. Я им: "Это благодать Божия! Она любую заразу уничтожает. Они эти слова в блокноты записали и стали учить наизусть. Всё ходили по Лавре и повторяли: "палакатать посия".
  
  Мы с Олегом жадно впитывали необычное, боясь пропустить хоть слово. Мужик, почувствовал в нас благодарных слушателей, сверкнул глазами и продолжил:
  - Это что! Вот послушайте, пока мои самураи не вернулись. Они сувениры покупают, увеличивая наши золото-валютные запасы. Так вот местному начальству пришло указание сверху - вернуть монастырские земли и скот Лавре. Ну, сами понимаете, председатель колхоза отрезал самые плохие земли и передал самый дохлый скот. А у монахов на этих бросовых землях урожай, как на Кубани! А коровки поправились и молока стали давать, как элитные швейцарские! Приезжали сюда деятели из сельхозакадемии, пытались под чудо Божие научную базу подвести. Наврали в своих отчетах с три короба, а когда им монахи про благодать сказали, так они только руками замахали: "Религиозная пропаганда! Мракобесие! Прекратите!" Это что же получается, японцы ближе к Богу, чем наши русские ученые? Да какой ты русский, если Бога променял на деньги и почести? Не зря Федор Михайлович говорил, что нет ничего более гнусного, чем русский человек без веры в Бога. Ну, ладно, братья, вон мои самураи бегут. Прощайте! При случае помяните в своих молитвах раба Божия Петра. Ангела-хранителя вам в дорогу!
  
  На обратном пути из Сергиева Посада в Москву мы осторожно обсуждали свой марш-бросок в Лавру. Олег открывал портфель и гладил внутри Библию. Видно, она согревала его.
  
  А я рассказал, как однажды в Северном Париже нас - победителей школьной олимпиады - наградили поездкой в Ульяновск, родину Ленина.
  
  Погода в день выезда резко испортилась, повалил мокрый снег. Наш автобус ехал ровно. Внутри теплого сухого салона было уютно. Мы смотрели за окно, где кружила метель и пели комсомольские песни: "А Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!"
  
  Вдруг автобус на подъеме в горку остановился, забуксовал колесами в снежном месиве и... стал сползать задом вниз. Там, за окном, по бокам дороги зиял овраг, глубиной метров семь. Нас тащило в эту пропасть. И шофер запаниковал, открыл двери и стал ругаться матом. Комсомольцы кричали, плакали, вскакивали с мест, толкались в проходе - но выпрыгнуть из автобуса боялись: с одной стороны под горку ехали машины, а с другой разверзлась пропасть, которая от страха казалась бездонной.
  
  Я же сидел у окна, смотрел на людей, бьющихся в истерике, и удивлялся собственному безразличию. Мне было все равно, погибнем мы или выживем. Мне почему-то вспомнилась набережная Евпатории и наше с родителями посещение действующей церкви. Мама протянула мне монету в двадцать копеек, и я положил ее в ручку старушки. Та улыбнулась мне и сказала:
  - Спаси тебя Господь, мальчик. Ох, и любит тебя Бог!
  В те секунды всеобщей паники я чувствовал: меня любит Некто могучий и добрый и Он меня спасет из этой беды.
  
  И вот наш автобус остановил свое скольжение в пропасть, его развернуло - и вот мы едем вниз со скользкой горы как нам и положено: лобовым стеклом вперед. Внизу, на ровной площадке автобус остановился, и многие выскочили наружу в ближайшие кусты. Водитель рассматривал вмятину на корпусе и громко пояснял, что вот сюда уперся бетонный столбик и развернул машину. Потом пальцем показывал на маленький белый столбик, одиноко торчащий на краю дороги.
  
  Я сидел и молча радовался нашему спасению. В голове прозвучало: "Слава Богу", и тогда я понял: Бог меня любит.
  - Значит, не пустил тебя Господь поклониться главному безбожнику, - подытожил Олег мой рассказ.
  
  
  
  Театральная жизнь
  
  Олег проживал недалеко от меня. Часто заглядывал ко мне "в угол", раскланивался с хозяйкой, выслушивал анекдот от соседа-дирижера. Иногда у нас звонил общий телефон, и бывший солист театра раскатистым басом звал кого-нибудь из жильцов:
  - Изольда, девочка, тебя к телефону какой-то тайный меценат!
  За чем следовали быстрые шаги по коридору и ответ бывшей меццо-сопрано:
  - Боричка, это не меценат, а четвертый муж, самый красивый!
  - Изуля, но мы-то с тобой знаем, что самый красивый мужчина в твоей жизни был я.
  
  Олег с интересом относился ко всему, что происходило в нашем доме, но особенно любил заглянуть на кухню и переброситься парой комплиментов с балеринами. Мне они напоминали увядающих девочек-подростков. Казалось, им так и не удалось повзрослеть. Абсолютно все заботы этих пожизненных травести сосредоточились на потребностях тела. Довольно часто в их среде вспыхивали дикие сцены ревности, гремели скандалы с битьем посуды.
  
  Однажды и ко мне подошел такой "Отелло" и стал угрожать. За полчаса до этого я помог его хрупкой жене перенести тяжелый бак с бельем с газовой плиты в ванную. Выслушав до конца обвинительную речь ревнивца, я посмотрел ему в глаза и вкрадчивым голосом произнес расхожую фразу жителей "Колизея":
  "Еще раз попадешься мне на глаза - ноги повыдергиваю!"
  
  Эта дежурная фраза в Северном Париже обычно никого не задевала, как, например, и другие подобные: "Мы с тобой еще встретимся в темном переулке!" или "Увижу еще раз с Зинкой - глаз на копчик переставлю!" Подобные выражения звучали там постоянно и почти никогда до дела не доходило.
  
  А тут!.. "Отелло" как-то сразу весь затрясся, побледнел, вздернул востренький подбородок и быстрым шагом покинул сцену... простите - коридор. С тех пор он меня избегал и ввиду моего приближения моментально скрывался за кулисами... простите - дверью комнаты. А его хрупкая женушка наоборот, искала со мною встреч и всегда находила возможность продемонстрировать моему взору свои мускулистые нижние конечности в самом выгодном ракурсе.
  
  Как-то раз Олег принес марочный коньяк и затащил меня в гости к басовитому Боричке. Но не успела ватерлиния в коньячной емкости опуститься до половины, как Олег вспомнил о срочном деле, и мы с ним вышли на улицу.
  - Не представляю, как можно этим жить? - пожал он плечами.
  - Да ладно тебе, - вздохнул я, - обычные люди, только не сумели повзрослеть. В детстве научились играть, так и остановиться не могут. Они же как дети!
  - Знаешь, - сказал Олег, - а я ведь помню этого Борю в роли Мефистофеля. Я тогда совсем юным был, впечатлительным. Ох, как он меня потряс! ...И Мефистофель и спектакль... Как это было мощно! А теперь - сплетни, пошлость, шутки ниже пояса. Тьфу.
  
  - Да полноте. Лучше посмотри на эту красоту, - повел я рукой в сторону Стрелки.
  
  Там, над местом слияния двух великих рек - Волги и Оки - горел в полнеба закат цвета раскаленной стали. По золотистой поверхности воды плыли белые теплоходы, рыжие баржи, сновали катера и яхты. Асфальт набережной под нашими ногами, стены Кремля чуть дальше, панорама междуречья, заливные луга поймы до самого далёкого горизонта - всё утопало в золотисто-розовой дымке.
  
  - Как я люблю всё это! - воскликнул Олег. - Смотри: какое величие, какой простор! А ты знаешь, Юра, что сказал Теодор Драйзер о Нижнем? В 1927 году. "...Нижний Новгород, по-моему, - один из наиболее привлекательных и интересных городов, какие я видел в России. Он мне нравится, потому что он имеет Волгу, потому что он не такой плоский как Москва или Ленинград, потому что в нем тот же живописный тип русских построек, - и при всех этих чисто русских привлекательных чертах в нем, мне кажется, вполне современная, шумнодеятельная, живая атмосфера американского города". Не зря же в 1924-м году Советское правительство поднимало вопрос о перенесении в Нижний Новгород столицы, подальше от границ, подальше от Запада и поближе к сердцу России.
  
  Я молчал. Мне тоже всё это нравилось, только восторгов насчет Нижнего разделить не мог: мне приходилось видеть не только центральную часть города, но и неказистые дома и домишки, даже побывал "на городском дне". Поэтому мое отношение к Нижнему было спокойным. Да, есть очень красивые места, но и уродства немало.
  Не дождавшись от меня воплей восторга и бурных оваций, Олег кашлянул и тихо запел:
  
  Однажды вечером я шел к реке,
  Бумажный голубь был в моей руке,
  Зачем, почему тогда не думал я,
  Что это молодость моя...
  
  - Слушай, Юрка, - схватил он меня за плечо. ? А ведь молодость в самом деле уходит. И вечер этот уходит в Лету. А давай встряхнемся!
  - А давай, = кивнул я, чувствуя закипание в аортах молодецкой кровушки.- У меня есть пятерка, - сказал он.
  - У меня два с полтиной.
  - Жаль, что так много. Чем меньше бюджет, тем острей впечатления. Так. Идем в "Волчьи огни". Оттуда Волга-матушка видна как на ладони.
  
  Разумеется, свободных мест в ресторане "Волжские огни" не оказалось. И, разумеется, после задушевной беседы Олега с метрдотелем мы туда вошли и присели за столик пожилой пары. Мы поздравили их с серебряной свадьбой и пообещали не портить им торжества. Олег постоянно крутил головой, высматривая знакомых. Я же сквозь огромные окна любовался последними всполохами заката.
  
  - Кого я вижу! - воскликнул Олег, отхлебывая разбавленный рислинг. - Это шикарная женщина! Да что там - это человек!
  - Что-то не помню, чтобы это слово ты применял к женщине, - пробурчал я, разглядывая роскошный четырехпалубный теплоход, который швартовался у первого причала. Обычно такие суда, собранные в Германии, предназначались для плавучих санаториев Четвертого Управления Минздрава, и на них отдыхали члены правительства.
  - Это исключение, которое подчеркивает правило. Представляешь, Юр, иду как-то подшофе по Сверловке и тщательно разглядываю дорогу под ногами. Чтобы не упасть. Смотрю - на меня идут ноги. Длинные и стройные. Я им говорю: "Сегодня я не в форме, поэтому давайте не будем ничего говорить. Я вам потом всё объясню. Только нарисуйте ваши телефон и имя". Они написали и протянули бумажку. Утром позвонил, и мы встретились. Она - само очарование! Красива, умна, обаятельна! Но неприступна. И это самое интересное! ...Так, они уже расселись. Рядом с ней какой-то суровый дядя. Видимо, у них банкет. Пошел, поздороваюсь.
  - Давай, - сказал я, неотрывно разглядывая пейзаж за окном.
  
  Минут через десять рядом со мной раздался приглушенный смех, на мое плечо опустилась горячая рука. Я чувствовал ее сквозь шерсть пиджака и нейлон рубашки. Нехотя оторвался от созерцания панорамы за окном и поднял глаза на обладателя руки.
  
  Сначала увидел стройную фигуру, стянутую шикарным платьем, потом декольте, обнажавшее выдающуюся грудь, загорелую атласную кожу, длинную шею и, наконец, улыбающееся лицо. О, эти огромные блестящие глаза кофейного цвета, эти пухлые губы, крепкие белые зубы, трепетные крылышки носа, румянец на смуглых щеках! Мне ли забыть это лицо, когда я часами любовался им, наблюдая таинственную его переменчивость!
  
  Да!.. Передо мной стояла "другиня" детства Ирэн! Она хлопнула меня по плечу, обняла и чмокнула в щеку.
  - Юрка! Юрочка! Каким ты стал!
  - Ирэнушка, девочка моя, да ты стала еще красивей. Просто дух захватывает!
  - Что же ты отпустил меня? Я ведь была влюблена в тебя по самые средние уши!
  - Ну, ты сказала! Да я рядом с такой красавицей чувствовал себя юнцом безусым, как жеребенок перед элитной лошадкой.
  - Брось ты, Юрочка! Я смотрела на тебя, как на богатыря. Ты для меня всегда был идеалом мужчины. Ничего-то ты в женщинах не понимаешь.
  - Ну а ты как здесь? Освоилась?
  - Да, я тут уже своя в доску. Пойдем, с женихом познакомлю. Оценишь. Если не понравится, - брошу. Чес-слово!
  
  И вот мы с Олегом сели за их стол. Олег весело щебетал с симпатичной соседкой. Я молчал. Пока Ирэн меня представляла, пока я пил за знакомство, - меня буровили цепкие глаза Виктора - жениха Ирины.
  
  Олег хлопнул в ладоши и сказал:
  - Отгадайте, кто это? - Он посмотрел на окружающих исподлобья и стал водить зрачками слева направо и обратно, как радар.
  - Витюша! - вскрикнула соседка Олега. - Вылитый Витя-чекист.
  
  Рассекреченный контрразведчик едва заметно скрипнул зубами, но лицом почти не изменился. Этот мужик напоминал мне белого волка. Белого - потому что блондин, волка - потому что в его облике сквозила скрытая свирепость.
  - Ну как он тебе? - спросила Ирэн, покачиваясь со мной в ритме вальса.
  - Ты хочешь услышать сладкую ложь или горькую правду? - прошептал я, с трудом сдерживая волнение от её близости.
  - Понятно!.. - вздохнула она. - И почему?
  - Волчара, - выдохнул я. - Такому глотку перегрызть, как мне стакан кефира выпить.
  - Как раз это мне нравится больше всего, - призналась она.
  - Вот и читай вам после этого стихи, - пробурчал я. - Ну, тогда... вперед в ЗАГС.
  - Сейчас не получится. Он женат.
  - Сочувствую. А как у тебя всё остальное?
  - Нормально. Учусь на заочном. Работаю в Кремле. Ты заходи при случае. Я сижу в секретариате филармонии. Там весело. Знаменитости разные косяками шастают. Ты знаешь, Юра, я очень рада, что тебя встретила. Я ведь, кажется, до сих пор к тебе... не равнодушна.
  - И я...
  - Да и это... Приятно, что где-то рядом находится хороший человек. Из нашего детства. Понимаешь?
  - Конечно. Только... Пожалуйста, не прижимайся ко мне, а то у меня возникают к тебе чувства отнюдь не детские. Пощади.
  - Ладно, - отодвинулась она. - Так нормально? А ты что, все еще в мальчиках ходишь?
  - Надеюсь это состояние продлить до самой свадьбы.
  - Реликт! - вспыхнула она. Потом нахмурилась и тихо произнесла: - Кажется, я завидую твоей избраннице. Ты как всегда лучший.
  - Знаешь, Ириш, когда между нами исчезает этот животный барьер, ты становишься для меня очень близким человеком. Думаю, что дружба всё же выше влюбленности.
  - Ага, - сказала она баском, - Это как вместо коньяка - земляничное мороженое.
  
  
  
  Палач
  
  Женя, который ездил с нами в Прибалтику, жил на Ковалихе в частном секторе. Иногда я к нему заезжал в гости. Его хозяйка тетя Лиза работала кондуктором трамвая, а её дочь Валя ? в канцелярском отделе универмага. Этим объяснялся постоянный избыток у Жени дефицитных общих тетрадей и ватмана. Он иногда делился с сокурсниками дефицитом по цене ниже государственной.
  
  В тот вечер я заехал к нему еще и для того, чтобы разобраться с интегралами, в которых математически одаренный Женя купался будто в собственном пруду - весело и шумно. В доме как всегда шумело застолье. Дело в том, что Валя пребывала в возрасте невесты, поэтому смотрины с чередой женихов здесь практически никогда не прекращались.
  
  Мы с Женей посидели пару часов над тетрадками с интегралами, и у меня в голове началось легкое кружение. Интегралы извивались перед моим туманным взором, как черви и шипели по-змеиному: "Ну что тебе не понятно? Интеграл е-икс на дэ-икс равен е-икс. Тупица!" Я предложил прогуляться, Женя - выпить, я нерешительно отказался. Но тут в дверь нашей комнаты энергично постучала кондуктор тетя Лиза и громко пригласила нас за стол. Причем, меня потащила за руку, видимо, в качестве очередного соискателя руки ее дочери.
  
  За столом кроме матери с дочкой сидел коренастый парень с бордовым лицом и мокрыми волосами. Валя сидела рядом и, подперев щеку, изо всех сил изображала внимание к словам соискателя. Наше с Женей появление прервало речь оратора. Нам положили котлет, винегрета, соленых грибов, налили вермута. Я по привычке вскочил с бокалом в руке и разразился длинным заискивающе-хвалебным тостом. Валя сверкала в мою сторону покрасневшими глазами, а я неотрывно смотрел на висячую бородавку на ее носу.
  
  Парень с бордовым лицом по имени Вова погрустнел. Наконец, исчерпав запас красноречия, я сел и приступил к жадному поглощению закуски. Соискатель воспрянул духом и продолжил свой рассказ. Я был настолько голоден, что набросился на котлеты с винегретом и сквозь урчание в животе и клацанье собственных зубов схватывал лишь отрывки его рассказа: "...получил штатное оружие...", "...веду заключенного в комнату исполнения приговора...", "...заключенный затрясся и намочил штаны...", "... я протянул руку и выстрелил в затылок...".
  
  Последняя фраза остановила мощное движение моей нижней челюсти, и я застыл. Вова смотрел на меня, на Валю, тетю Лизу и в полной тишине упивался всеобщим ступором. Я с трудом проглотил недожеваную котлету, запил томатным соком и задумался. Значит, сижу я за одним столом с палачом? Только этого не хватало.
  
  Рассказчик, видимо, как всякий слабый человек, нуждался в самоутверждении. И, судя по всему, единственное неординарное, что случилось в его жизни, был расстрел заключенных. И, стало быть, именно этим Вова усиленно влюбляет в себя несчастную девушку с бородавкой на носу, неказистую, но добрую и ищущую натуру.
  
  Невеста вскочила и суетливо затрусила в сени, где в прохладе томились эмалированные ведра с соленостями. Я под шумок вышел вослед и, прикрыв за собой дверь, спросил девушку:
  - Валюш, ты поняла, что он палач?
  - А что такого?
  - Тебе не страшно? Он же рукой, которой расстреливал людей, будет тебя обнимать.
  - Ну и пусть, - буркнула она, опустив глаза. - Зато он меня любит. Ты-то вон мне в любви не объясняешься, а Вова уже...
  - Заяц-зайчиха, палач-палачиха, - мстительно скаламбурил я. - Ладно, валяй. Тебе жить.
  
  Тетя Лиза энергично ворвалась в сени и потащила меня с Женей на улицу. "Я провожу ребят, а потом на смену до утра! А вы культурно отдыхайте!" - бросила она дочери и соискателю. И вытолкала нас из дому.
  - Юрка, - хлопнула она меня по плечу, - ты чего Вальке жизнь портишь? Не видишь, у них всё срастается!
  - Так ведь палач!.. - вздохнул я.
  - Ну и ладно. Нам-то что. Лишь бы человек был хороший. Ты не встревай, ладно?
  - Да ладно. Не буду.
  - Пойдемте, я вас на трамвае бесплатно провезу.
  - Пойдем.
  
  Мы сели в чешский вагон трамвая на мягкие сиденья и затихли. От тепла и сытости я скоро задремал и мне приснился сон.
  
  Завершив работу, палач сдал инструмент каптерщику, переоделся в повседневный костюм и вышел на улицу. Солнечный свет полоснул по глазам и на миг ослепил. Зажмурившись, он подумал: не забыть купить батон на ужин. Вчера после сериала он "накрутил" котлет из парной телятины, сварил гречневую кашу, поставил бутылку пива в холодильник - только хлеба не хватало. Он поморгал, привык к свету и не спеша отправился домой.
  
  В голове звучала давно забытая песня: "Рабочий день закончен, можно отдохнуть. В тени бульваров вволю воздуха глотнуть. На перекрестке шумных улиц, у витрин, я как и прежде, как и прежде всё один..." Сердце слегка кольнуло. Люди, как узнавали о его профессии, почему-то начинали сторониться. Хоть, если трезво рассудить, чем она хуже любой другой? Кому-то надо и человеческий мусор убирать, раз государство так решило. А он "человек государев".
  
  Вспомнился нынешний приговоренный. Странный парень! В последние минуты обычно или впадают в истерику, или в ступор. Сегодняшний был спокойным, даже улыбался, чуть грустно. Он сказал: "Давай покончим с этим поскорей. Что-то я так устал". Другие цепляются за каждую секунду жизни. Иной раз пальцы не расцепишь... А этот последнюю рюмку водки пить отказался, сигарету не взял.
  
  Священнику, правда, исповедался как-то очень проникновенно. И так преспокойно отдал себя в руки палачу. Пожалуй, это даже уважение вызывает. Даже выстрел в его бритый затылок прозвучал как-то особенно мягко.
  
  Вдруг он остановился и замер. Перед ним на асфальте лежала роза. Еще бы шаг, и он раздавил бы ее ботинком. О, как она была прекрасна! Белый полураспущенный бутон с нежными лепестками, темно-зеленые листья дивной формы и длинный изящный стебель. Палач наклонился, осторожно, чтобы не уколоться, поднял цветок. Стебель надломился посредине и упал, покачиваясь на тонкой матово-зеленой кожице. Вот почему тебя выбросили!
  
  И вдруг его захлестнула такая острая жалость! Он сидел на корточках и беззвучно плакал. Жалко было себя, эту сломанную розу, молодого еще приговоренного. Он оплакивал свою загубленную молодость, одиночество, сломанную красоту и всеобщую обреченность.
  
  Палач достал носовой платок, высморкался, промокнул глаза. Его взгляд нечаянно упал на вывеску: "Хлеб". В животе что-то натянулось и громко заурчало. Он вспомнил о батоне, о вкусном ужине, отбросил розу и поспешил в магазин.
  
  
  Женя растолкал меня, и мы вышли прямо у моего театрального дома. Он отвел полу куртки и показал бутылку вермута, подаренную тетей Лизой.
  - Ты меня переночевать к себе пустишь? - спросил он.
  - Конечно, Жень.
  Мы пригласили моего соседа дирижера в мой закуток и на чертежной доске, укрытой ватманом, разложили скромный студенческий ужин с ливерной колбасой и жареными макаронами с луком. Говорили о палаче, несчастной Вале и, как всегда в таких случаях, повторяли знаменитые слова Ильича: "Мы пойдем другим путем!"
  
  
  
  Девушка
  
  Видел я её и раньше, но не замечал. Она долгое время оставалась частью толпы. И вдруг она прошла мимо ? и на меня повеяло свежим ветром. Оглянулся - и разглядел в её силуэте дивный цветок. Вот так, со спины, она показалась цветком на ветру, стебель которого изгибался, листья трепетали, а лепестки сияли.
  
  Всю лекцию поглядывал на неё, разгадывая тайну. Что-то в ней обнаружилось такое притягательное... Она встречалась, сидела и разговаривала с разными людьми. Она одевалась в разные одежды, и свет падал на нее и освещал по-разному. Но что-то оставалось неизменным и манило, притягивало к ней внимание.
  
  Девушка носила в себе радость. Она просвечивала сквозь одежду и волосы, она сквозила в каждом движении тела и наклоне головы. На кого бы она не смотрела, взгляд ее всегда был направлен внутрь. Она жила глубоко внутри себя, там, на глубине, происходили сокровенные события. Но она излучала радость. И я её ощущал.
  
  Нечто вроде этого я видел лишь на портретах гениальных художников или у детей. И вдруг обнаружил в человеке из толпы, и она проявилась, как алмаз в толще кимберлитовой глины.
  
  Я остерегался подойти к ней и заговорить. Казалось, от сближения тайна может улетучиться, рассыпаться в прах и стать чем-то обыденным. Опыт разочарований ставил барьер между мной и таинственной девушкой. Но я знал, что сближение неминуемо - так сильно меня влекло к ней. Выжидал как охотник удобного момента для выстрела, как больной выздоровления, как пленник освобождения.
  
  И вдруг произошло нечто очень сильное! После долгой непогоды вышло солнце, и душистым теплом разлилась по улицам весна. Я сидел у распахнутого окна, вдыхал терпкий тополиный запах и слушал Битловскую "Girl". В те минуты песня золотистым облаком окутала меня, стала переливаться светящимися лучами, и один из лучей проник в сердце и зажег там тёплый огонёк.
  
  Is there anybody going to listen to my story
  (Вот послушайте, кто-нибудь мою историю)
  All about the girl who came to stay?
  (Про девушку, с которой хочется остаться навеки)
  She's the kind of girl you want so much,
   it makes you sorry,
  (Она из тех девушек, которые безумно притягивают к себе,
   и от этого страдаешь,)
  Still you don't regret a single day.
  (Но всё равно ты ни дня не жалеешь об этом.)
  Ah, girl, girl, girl.
  (Ах, девушка, девушка, девушка.)
  
  ...Плач ребенка заставляет проснуться усталую мать, плач над телом умершего трогает самых черствых людей, плач влюбленного заставляет таять снег и проливает весенние ручьи на всю планету.
  
  В этой песне звучала мелодия плача - тихого, задумчивого, очищающего и живого. Это он вздохами, всхлипами и протяжным стоном простенькую песню поднимал до высот шедевра. Там, в светлых струях плача, таилась загадка её популярности. Потому что это всегда искренне и понятно, это близко любому и каждому.
  В груди ровно горел огонёк. Счастье заполнило меня до краёв и требовало выплеснуться наружу. Этим хотелось поделиться с тем, кто сможет понять и разделить невесомость полёта.
  
  Вспомнилась девушка с радостью внутри, её имя Дина - и барьер между нами рухнул. Я встал и пошел к ней на встречу.
  
  Вышел на улицу, купил шоколадку. В деканате у Ниночки обменял её на домашний телефон Дины и без колебаний позвонил. Ответила она и сразу согласилась встретиться. Всё произошло так стремительно, что не успел я ни усомниться, ни удивиться. Через полчаса мы встретились ни площади Горького и сели за столик кафе. Мне хотелось рассказать ей так много!
  
  Над нами стояла женщина в белом переднике и говорила о столичном салате, солянке, антрекоте и мороженом. Ей отвечали наши голоса. Потом они еще озвучивали что-то на тему погоды, экологии, зачетов, экзаменов, практики...
  
  Меж тем... меж нами ж вот, что происходило.
  - Не хочется думать, что мне может не хватить денег расплатиться.
  - Не хочется и не думай. Я же понимаю, что пирую со студентом, поэтому прихватила с собой кошелек. Давай об этом не будем.
  - Хорошо, не будем. А ты, Дина, не только добрая, но и предусмотрительная.
  - Мы ведь друзья, не так ли? А о друзьях нужно заботиться.
  - Конечно. И очень хочется, чтобы это была высокая дружба. Ты понимаешь?
  - Понимаю, Юра.
  - Сегодня замечательный день. Давно не чувствовал такого душевного подъема.
  - Замечательный. Я тоже...
  - Ты не слышала сегодня песню Биттлз "Девушка"? Она несколько часов летала по нашей улице. Я распахнул окно, и она на волне теплого света залетела в комнату.
  - И сегодня, и каждый день в последнее время слышу эту прекрасную песню.
  - Ты знаешь ее перевод?
  - Так, в общих чертах. Но ведь и без перевода можно понять, что там живет боль и радость.
  - Мне слышится в песне плач. Сердце откликается на эти стоны и всхлипы.
  - Да, пожалуй, плач и я там слышу. Мне эта песня представляется теплой струёй воды, омывающей заплаканное лицо влюбленного. Скажи, Юра, почему любовь всегда несет в себе печаль? Почему? Ведь это самое светлое и высокое чувство человека?
  - Наверное потому, что в эту чистую реку мы входим нечистыми и замутняем прозрачность. Мы хотим слиться с чистотой, но не можем по причине собственной грязи.
  - Да, наверное, - грустно улыбнулась она. Но потом подняла глаза, сверкнули две молнии и она подняла бокал сухого вина, к которому лишь едва прикасалась губами. - Юра, пусть будет так. Пусть вместе с ней приходит грусть и даже боль. Пусть будут плач и смех сквозь слезы. Все равно это самое лучшее, что есть в нашей жизни. Поэтому, давай поднимем эти бокалы с игристым вином за любовь!
  - Давай!
  - Знаешь, Юрик, я так разволновалась, что у меня появился волчий аппетит. Давай поедим?
  - Давай! Я тоже чувствую голод.
  - Скажи, ты ведь что-то хочешь спросить? Сегодня можно всё! Спрашивай, что хочешь.
  - Да, хочу. Понимаешь, Дина, если бы это случилось сейчас, когда пришла такая теплая и душистая весна, я бы не удивился. Но я это заметил гораздо раньше, когда было серое небо и лил холодный дождь. Весной каждое живое существо улыбается и распахивает душу всему хорошему. Но меня удивило то, что ты носишь в себе какую-то очень сильную радость. Ты будто светишься вся изнутри. Что это?
  - Не что, а кто, - улыбнулась она загадочно. - У этой моей радости есть имя. Хочешь его услышать?
  - Да, если можно.
  - Владимир.
  - Кто же этот счастливый избранник? - спросил я, чувствуя резкий укол ревности.
  - Мой будущий сынок, - снова улыбнулась она рассеянно.
  - Но я не вижу на безымянном пальце правой руки обручального кольца! Будущий отец знает о Владимире?
  - Нет, пока не знает.
  - Он бросил тебя?
  - Мы часто встречаемся. Я ему пока ничего не говорила.
  - Боишься? Хочешь я с ним поговорю. Я не минуты не сомневаюсь, что он разделит с тобой радость. Ведь на тебя даже смотреть приятно - ты светишься от счастья!
  - Правда? - вспыхнула она. - Не волнуйся. Скажу, когда настанет время. Спасибо тебе, Юра за участие. Мне это очень приятно. Только, понимаешь, я уже счастлива. Моя жизнь стала такой глубокой и нужной. Если он захочет, пусть присоединится. А если он воспримет нас с сыночком как обузу, - что ж, пусть будет свободным. Лишь бы ему было хорошо. А я в любом случае останусь довольной. Ты не представляешь, каково это - носить под сердцем ребеночка. Там будто зарождается новая вселенная. Это так здорово!
  
  Мы в тот вечер много разговаривали, потом ходили. На Верхне-Волжской набережной, куда высыпали толпы людей, мы дышали свежим воздухом, смотрели на сверкающую воду, на далекие и широкие просторы. Нас обтекала праздная толпа, иногда мне доставались толчки, но Дина своим соседством обогревала меня. Я пытался ее глазами смотреть на мир. Пробовал почувствовать расширяющуюся внутри вселенную...
  
  Раньше я думал, что девушка - это цветок, это сама жизнь, это высший пик женщины. Видимо, я ошибался. Самое лучшее, что может случиться в жизни женщины - это материнство.
  
  
  
  Повелительница умов
  
  
  Погожее субботнее утро. Мы с Олегом решили сдать бутылки. Собрали их в сумки, рюкзак и вышли "на охоту" Среди панельных домов, сзади стеклянного магазина, в зарослях сиреневых кустов затерялся сарай. На фасаде желтела надпись охрой:
   Пункт приема стеклопосуды
   9 - 18
  Ниже - зарешеченная витрина с образцами посуды и ценниками. Правее - приёмное окно с широким подоконником.
  
  Мы с Олегом заняли очередь, присели на свободный ящик и погрузились в созерцание под чай из термоса с бутербродами. Олег жил в этом академическом районе всю жизнь и знал в лицо каждого. Иногда он наклонялся к моему уху и пояснял, кто здесь кем работает.
  
  Подошел профессор, спросил: "А кто крайний?" и с облегчением опустил на траву огромные сумки, снял с плеч брезентовый рюкзак.
  - Кто сегодня ведет приём? - деликатно поинтересовался он.
  - Лёля, - вздохнул впередистоящий доцент.
  - Это не очень хорошо, - сказал профессор.
  - В конце концов, каждый индивидуум самовыражается по-своему, - сказал директор завода "Спецтехника"
  - Это кто там выражается?! - рявкнула из окна Лёля. - Здесь только я могу на вас выражаться. Следующий!
  
  Первый очередник, начальник отдела НИИ "Вакуум", бросился поспешно выставлять бутылки из английской кожаной сумки на подоконник.
  - С наклейками не берем, - отставила три бутылки приемщица.
  - Сейчас, Лёлечка, я мигом. - Начальник отдела НИИ поднял из-под ног осколок зеленого стекла и принялся соскребать им наклейку.
  Приемщица переставила бутылки с подоконника в ящик, пересчитала и протянула деньги.
  - Следующий!
  - Лёлечка, а как же эти три? Я быстро!
  - Следующий, я сказала! - крикнула Лёля, и начальника НИИ оттеснили в сторону. Тот пересчитал деньги и чуть не заплакал:
  - Тут не хватает двух рублей. Мне же даже на бутылку водки не хватит.
  - Уберите отсюда этого счетовода, а то закроюсь, - прогудела начальница.
  - Слушайте, уважаемый, - заволновалась очередь, - шли бы вы домой, не мешайте народу.
  - Нет! - взвизгнул по-бабьи начальник отдела НИИ, вытирая лоб мятым носовым платком. - Это принципиально! Меня обсчитали, меня обворовали у вас на глазах!
  
  Плечистый аспирант физмата выхватил из его рук носовой платок и затолкал хулигану в рот. Схватил за плечи и вытолкал его из очереди.
  - Правильно! Так его, диссидента, - одобрила очередь.
  - А ты что тут мне наставил? Совсем уже крыша слетела? - закричала Лёля, - С плечиками не берем!
  - А за полцены, Лёлечка, - ласково спросил заслуженный артист театра.
  - Тары нету! Не видишь, все под завязку!
  - А вон там, в уголочке есть ящик под "плечики", - показал он внутрь приемной.
  - Ты что совсем с ума съехал? Это ж Борькино кресло. Он на нём сидит. Так. Следующий!
  - Да что же это, товарищи! - профессионально воздел руки заслуженный актер. - Обсчитала меня да еще и бутылки брать не хочет! Это возмутительно! Я в горком жаловаться буду.
  - Ах, так! - Сузила глазки Лёля и смачно по слогам произнесла: - Пе-ре-рыв!
  
  Окно закрылось. Очередь исподлобья посмотрела на артиста. Плечистый аспирант угрожающе заиграл жирными бицепсами. Актер попятился, отбежал подальше и визгливо крикнул:
  - Она вас тоже обворует!
  - В конце концов, каждый самовыражается, как может, - ответил за всех профессор.
  
  Олег задумчиво отложил бутерброд и полушепотом сказал:
  - Как сказал Эрнст Теодор Амадей Гофман: "На земле глупость - подлинная повелительница умов. А рассудок её ленивый наместник, и ему нет дела до того, что творится за пределами королевства..."
  
  В молчании прошло полчаса. Очередь с надеждой смотрела на закрытое фанерной дверкой приёмное окно. Сладко пахло сиренью, птицы весело щебетали. Откуда-то издалека доносилась песня про синее море и белые чайки. А солидные мужи напряженно стояли, не отрывая глаз от заветного окна.
  
  ...Наконец, дверца со скрипом медленно отворилась, из окна по пояс высунулась приёмщица в белом. О, этот таинственный белый цвет - даже в пыли и пятнах всегда остается светлым и жизнерадостным! Видимо, в перерыв Лёля крепко выпила и обильно закусила, поэтому выглядела вполне счастливой. Ее розовое бугристое лицо с густо накрашенными блестящими глазками, с крупными скулами, щеками и золотыми зубами, в которых перекатывался окурок "Салема" - всё это сияющее великолепие излучало триумф.
  
  Несомненно, сейчас настал миг, ради которого она крейсерской грудью пробивала путь к этому хлебному месту. Здесь власть ее была безгранична. Сейчас научные работники, начальники, творческая интеллигенция, населяющие окрестные дома, стояли перед ней, как голые призывники перед генералом в орденах и лампасах. Лёлины руки владели реальными деньгами, которыми она царственно одаривала полунищих людишек в обмен на "стекло", собираемое тайком у магазинов и в скверах... Частенько извлекались бутылки из мусорных баков и заплеванных урн. Да что там!.. Иной раз приходилось отбивать вожделенную бутылку у старушек, бомжей и... таких же малоимущих коллег.
  
  Лёля медленно обвела пронзительным взглядом почтенное собрание и с почти материнской нежность произнесла:
  - Ну что, ботаники, при-ши-пи-лись?..
  В абсолютной тишине весело пели сумасшедшие птицы, томно благоухала сирень, сияло золотое солнце. И жизнь!.. Эта дивная, чудная жизнь - продолжалась!..
  
  
  
  Полет в Калифорнию
  
  Дома Олег посадил меня в кресло и поставил кассету на магнитофон. На коробке фломастером было написано: "EAGLES. Hotel California".
  - Оказывается, слово Калифорния пишется через "си", - сказал я.
  - Да, так же как и слово "коррект" - правильно. Так что "всё правильно" - "олл коррект" грамотно зашифровать не ОК, а Эй Си.
  
  После шипящей паузы, грянули гитары. То, что я услышал, надолго стало любимой песней. Вокруг меня кружились ритмичные звуки, пели гитары, чуть хрипловатый высокий голос произнес "Отель Калифорния".
  
  ...И меня унесло на океанские пляжи, где я вместе с хиппи валялся на теплом песке и под гитарные перезвоны любовался роскошными закатами. Там царили миролюбие, цветы и любовь. Туда от богатых родителей, свихнувшихся на деньгах и славе, сбегали молодые пацифисты, отращивали волосы, попрошайничали, сочиняли психоделические песни и воззвания против войны и частной собственности. "Там некогда бывал и я" - мысленно, конечно. И туда снова попал сейчас, пока звучали рыдающие струны гитар и высокий голос рассказывал мне о далекой Калифорнии.
  
  On a dark desert highway, cool wind in my hair,
  Warm smell of colitas, rising up through the air,
  Up ahead in the distance, I saw a shimmering light,
  My head grew heavy and my sight grew dim,
  I had to stop for the night,
  
  There she stood in the doorway,
  I heard the mission bell,
  And I was thinking to myself,
  `This could be Heaven or this could be Hell`,
  Then she lit up a candle, and she showed me the way,
  There were voices down the corridor,
  I thought I heard them say...
  
  Welcome to the Hotel California,
  Such a lovely place,
  Such a lovely face,
  Plenty of room at the Hotel California,
  Any time of year, you can find it here
  
  Her mind is Tiffany-twisted, she got the Mercedes Benz,
  She got a lot of pretty, pretty boys, that she calls friends,
  How they dance in the courtyard, sweet summer sweat,
  Some dance to remember, some dance to forget,
  
  So I called up the Captain,
  `Please bring me my wine`
  He said, `We haven`t had that spirit here since nineteen sixty nine`,
  And still those voices are calling from far away,
  Wake you up in the middle of the night,
  Just to hear them say...
  
  Welcome to the Hotel California,
  Such a lovely place,
  Such a lovely face,
  They livin" it up at the Hotel California,
  What a nice surprise, bring your alibis,
  
  Mirrors on the ceiling,
  The pink champagne on ice,
  And she said `We are all just prisoners here, of our own device`,
  And in the master`s chambers,
  They gathered for the feast,
  The stab it with their steely knives,
  But they just can`t kill the beast,
  
  Last thing I remember, I was,
  Running for the door,
  I had to find the passage back,
  To the place I was before,
  `Relax,` said the night man,
  We are programmed to receive,
  You can check out any time you like,
  But you can never leave.
  
  - Это песня прощания с движением хиппи, - сказал Олег. - Группа "Иглз Эйр".
  - У тебя есть перевод этой песни?
  - Нет, но есть текст. Давай съездим к моей кузине Тоне, она нам переведет.
  
  Олег поговорил по телефону, и мы выскочили на улицу. Чувствуя нарастающее волнение, мы взяли такси, перелетели над Окой по Канавинскому мосту, выехали на Стрелку и остановились сразу за зданием Нижегородской ярмарки. Там быстрым шагом пронеслись мимо памятника Ленину и чуть не бегом поднялись на третий этаж.
  
  Нам открыла дверь миловидная брюнетка лет тридцати и вежливо пригласила в дом.
  - Вы так быстро, - напевно произнесла она, - я даже не успела ничего приготовить. Есть только торт со вчерашнего дня рождения.
  - Чьего?
  - Моего, конечно, - улыбнулась хозяйка. - А ты, братец, опять забыл?
  - Ну, прости мерзавца. Я сейчас всё исправлю. Ты вот пока переведи эту песню, а мы сгоняем в магазин.
  - Ладно, переведу. Олежек, купи, пожалуйста, майонезу. Я салатик приготовлю.
  - Хорошо, хорошо, а ты, пожалуйста, переведи поскорей!
  В гастрономе было удручающе пусто.
  - Ну, мечтательница! - Возмущался Олег. - Ну, принцесса на горошине! Живет в мире поэтических иллюзий и знать не хочет, что в реальной жизни творится. Майонез ей подавай! Да когда он у нас продавался? Так. Соображаем. Ага. Вот. Идём творческим путем.
  
  В ресторане "Антей" купили на вынос цыпленка-табака, столичный салат и марочного вина. Рядом с Московским вокзалом у бабушки - розы. На это ухнул весь наш утренний стеклянный заработок. С тем и вернулись.
  
  Тоня протянула нам листок с переводом песни и удалилась на кухню "выложить блюда на приличную посуду". Мы склонили головы к тетрадному листочку, исписанному ровным округлым почерком.
  
  Иглз "Отель Калифорния"
  
  На темном и пустынном шоссе,
  Холодный ветер трепал мои волосы.
  Теплый запах колитас поднимался от земли,
  Как вдруг впереди я увидел мерцающий свет.
  Голова уже клонилась от усталости, а глаза закрывались
  Нужно было остановиться и переночевать.
  
  Она стояла в дверях.
  Я услышал, как звонит служебный колокольчик,
  И подумал: "это должно быть рай, или может быть ад".
  Потом она зажгла свечу, чтобы осветить мне дорогу.
  Дальше по коридору я слышал голоса
  Мне показалось, что я услышал:
  
  Добро пожаловать в отель Калифорния.
  Такое приятное местечко,
  Такое приятное личико.
  В отеле Калифорния мест еще много.
  Остановиться можно в любое время года.
  
  Она "повернута" на Тиффани, и ездит на Мерседесе.
  У нее масса красивых мальчиков, которых она зовет друзьями.
  Они танцуют на площадке, ощущая сладкий запах летнего пота.
  Некоторые танцуют, чтобы вспомнить, кто-то чтобы забыть.
  
  Я позвал метрдотеля:
  "Пожалуйста, принесите мне вина".
  Он сказал "У нас его не было с 1969".
  А знакомые голоса все звали издалека,
  Будили в полночь,
  Чтобы услышать, о чем они говорят.
  
  Добро пожаловать в отель Калифорния.
  Такое приятное местечко,
  Такое приятное личико.
  Они "дают жару" в отеле Калифорния.
  Приятный сюрприз - но позаботьтесь об алиби.
  
  Зеркала на потолке,
  Розовое шампанское на льду.
  И она сказала "Мы все здесь добровольные пленники".
  А в хозяйских апартаментах
  Они собрались на празднество и вонзают свои стальные ножи,
  Но никак не могут убить зверя.
  
  Последнее, что я помню...
  Я бежал к двери,
  Мне надо было найти выход
  К месту, откуда я пришел.
  "Расслабься, - сказал ночной портье, -
  Мы работаем только на прием
  Ты можешь выписаться в любое время
  Но уехать не сможешь никогда".
  
  - Так я и знал, - вздохнул Олег, - раз Калифорния, то обязательно наркотики и безысходность. Нет, ихние глубоко чуждые нам песни лучше не переводить: обязательно жди разочарования.
  - Не горячись, Олег, - возразил я, - мне смысл песни кажется весьма глубоким. И там есть, над чем поразмышлять. А уж, когда всё это звучит под гитары - просто блеск! Увидишь, эта песня войдет в анналы истории человечества.
  - Мальчики, - раздался мелодичный голос. - За стол!
  
  За нашими спинами обнаружился накрытый стол. Мы сели и подняли тосты за очаровательную хозяйку. Мы поздравляли ее с днем рождения и говорили ей комплименты. Наконец, мы с Олегом в меру своих сил выправили ситуацию.
  А Тоня в благодарность поставила свою любимую пластинку Вертинского.
  
  Ваши пальцы пахнут ладаном
  (Вере Холодной)
  
  Ваши пальцы пахнут ладаном,
  А в ресницах спит печаль.
  Ничего теперь не надо нам,
  Никого теперь не жаль.
  
  И когда Весенней Вестницей
  Вы пойдете в синий край,
  Сам Господь по белой лестнице
  Поведет Вас в светлый рай.
  
  Тихо шепчет дьякон седенький,
  За поклоном бьет поклон
  И метет бородкой реденькой
  Вековую пыль с икон.
  
  Ваши пальцы пахнут ладаном,
  А в ресницах спит печаль.
  Ничего теперь не надо нам,
  Никого теперь не жаль.
  
  То ли от вина, то ли от общества милой женщины - я получал удовольствие от его необычных песен. Немного странно и даже страшновато было слушать, как свободно звучат здесь слова об уходе в рай. Я видел старого дьякона и ощущал запах ладана и вековой пыли икон.
  
  
  За кулисами
  
  Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,
  А за Вами, словами звеня,
  Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
  Потихоньку ругали меня.
  
  Кто-то злобно шипел: "Молодой, да удаленький!
  Вот кто за нос умеет водить".
  И тогда Вы сказали: "Послушайте, маленький,
  Можно мне Вас тихонько любить?"
  
  Вот окончен концерт...
  Помню степь белоснежную,
  На вокзале Ваш мягкий поклон.
  В этот вечер Вы были особенно нежною,
  Как лампадка у старых икон...
  
  А потом - города, степь, дороги, проталинки...
  Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
  И осталась лишь фраза: "Послушайте, маленький,
  Можно мне Вас тихонько любить?"
  
  - Хорошо, - крякнул я после окончания песни. - Чудесно.
  - Как мило, - погладила меня Тоня по затылку. - "Послушайте, маленький, можно мне Вас тихонько любить?"
  - Отчего же, мон шер ами!.. Могу ли я вам отказать? - Заурчал я. - "В этот вечер вы были особенно нежною..."
  - А Олежке, - вздохнула она трагично, - Вертинский не нравится.
  - Заунывный, картавый клоун, - подтвердил Олег.
  - Это он меня так задирает, - пояснила Тоня. - Но я-то знаю, как Олежек меня любит. Вот, посмотрите, Юрочка, какие он мне спинки у кровати сделал. - Тоня показала на металлическую кровать с укороченными решетчатыми спинками.
  - Всего-то пару раз ножовкой по металлу шмыганул, - сказал Олег.
  - А как красиво получилось!
  - Да, Тоня, пока не забыл! Я тебе свежий номер "Панорамы" принес. Сейчас, только кое-что Юрке покажу.
  
  Это был польский журнал. Распространялся по подписке. Каждый год Олегу приходилось умолять отца, чтобы тот подписался на этот с его точки зрения пустой журнальчик из разряда "желтой прессы". Там еще на обратной стороне обложки помещались фотографии красавиц в бикини.
  
  Пока Олег доставал журнал, а я на время отлучился в гости к Вере Холодной в притоны Сан-Франциско.
  
  Лиловый негр
  (Вере Холодной)
  
  Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
  Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
  Вы, кажется, потом любили португальца,
  А может быть, с малайцем Вы ушли.
  
  В последний раз я видел Вас так близко.
  В пролеты улиц Вас умчал авто.
  И снится мне - в притонах Сан-Франциско
  Лиловый негр Вам подает манто.
  
  Олег пролистал журнал и ткнул пальцем в статью "Ансамбль из реторты":
  - Смотри, здесь пишется о том, как немец, сидя в музыкальной студии, - один! - с помощью синтезаторов записал целый альбом, который имел бешеный успех. А потом подобрал группу вокалистов-танцоров и сейчас объезжает с ними весь мир. Называется эта группа "Бони М". Запомни. Наша задача найти альбом этой группы и пополнить им нашу коллекцию.
  
  Потом мы кушали, пили чай с лимонным тортом, выходили на балкон. Там я глубоко вдыхал свежий воздух с реки, а сам таял как воск от огонька свечи, слушая завораживающую песню, долетевшую из прошлого.
  
  Маленький креольчик
  (Вере Холодной)
  
  Ах, где же Вы, мой маленький креольчик,
  Мой смуглый принц с Антильских островов,
  Мой маленький китайский колокольчик,
  Капризный, как дитя, как песенка без слов?
  
  Такой беспомощный, как дикий одуванчик,
  Такой изысканный, изящный и простой,
  Как пуст без Вас мой старый балаганчик,
  Как бледен ваш Пьеро, как плачет он порой!
  
  Куда же Вы ушли, мой маленький креольчик,
  Мой смуглый принц с Антильских островов,
  Мой маленький китайский колокольчик,
  Капризный, как дитя, как песенка без слов?..
  
  - Знаешь, Юра, почему Ленин на этом памятнике стоит спиной к рабочему району Сормово и лицом - к интеллигентской Нижегородской части?
  
  - Почему? - спросил я, с трудом отрываясь от плачущих интонаций Вертинского. Каждая песня невидимо подхватывала меня и кружила в своем водовороте. У каждой имелся свой вкус воды, температура и запах. Но обязательно подхватывала и уносила в кружение теплых струй...
  
  - ...А Ильич сказал так: "За товахищей хабочих я не волнуюсь. А вот за этой пахшивой интеллигенцией - глаз да глаз нужен!" Видишь, развевающийся флаг за его широкими плечами? Если посмотреть спереди, то похоже, будто вождь схватил за горло гуся, как Паниковский, а птица в ужасе пытается вырваться, размахивая крыльями. Поэтому в народе этой скульптурный шедевр называют "Ленин с гусём".
  
  Пес Дуглас
  
  В нашу комнату Вы часто приходили,
  Где нас двое: я и пес Дуглас,
  И кого-то из двоих любили,
  Только я не знал, кого из нас.
  
  Псу однажды Вы давали соль в облатке,
  Помните, когда он заболел?
  Он любил духи и грыз перчатки
  И всегда Вас рассмешить умел.
  
  Умирая, Вы о нас забыли,
  Перед смертью попрощаться не могли...
  Господи, хотя бы позвонили!..
  Просто к телефону подошли!
  
  Мы придем на Вашу панихиду,
  Ваш супруг нам сухо скажет: "Жаль..."
  И, покорно проглотив обиду,
  Мы с собакой затаим печаль.
  
  Вы не бойтесь. Пес не будет плакать,
  А тихонечко ошейником звеня,
  Он пойдет за Вашим гробом в слякоть
  Не за мной, а впереди меня!
  
  И его маленький креольчик и пес Дуглас и лиловый негр, подающий манто в притонах Сингапура - всё это общество потихоньку становилось мне родным.
  
  Потом Олег сказал, что ему надоели похоронные стоны. Я убеждал его не обижать собачку. А хозяйка просилась на прогулку.
  
  Мы повезли ее на такси в центр той самой интеллигентской части города, которая так раздражала Ленина с гусём. Вышли на "Сверловку" и направились в сторону площади Минина. Тоня подобно коренной лошадке в тройке, шла между нами и в голос читала "Мцыри" Лермонтова.
  - О-о-о, это надолго, - протянул Олег. - Тоня знает его почти всего наизусть.
  
  Прохожие оглядывались на нас, улыбались, шептались. Я наблюдал за их реакцией, а Олег, подняв глаза кверху, изучал карту звездного неба и тихонько подвывал чтице. Когда мы проходили мимо дегустационного бара "Вина России", Олег поднял руки и возопил:
  - Нет, чтобы это перенести, мне срочно нужна анестезия, - и повлек нас в подвал продегустировать марочный херес. И по выходе из подземелья: - Ну вот, теперь можно и дальше Михал Юрича слушать.
  - Нет, господин кузен, не получится. Ты меня напоил, и теперь у меня язык заплетается.
  - Значит, добился нужного эффекта, - подытожил Олег, - А давайте пойдем к фонтану.
  - Ты знаешь, Юрик, - сказал Олег, когда мы сели на скамейку и залюбовались игрой летящих струй, - ему уже больше ста пятидесяти лет. Представь себе, полтора века здесь назначают свидания галантные кавалеры милым барышням.
  
  - А может и мне?.. - сказал я, не подумав. В это время мой взгляд изучал хрупкую фигурку девушки в алом платье. Она одиноко стояла у гранитного бордюра, подставив прозрачную ладонь под ниспадающую струю воды.
  - ...И немедленно! - Вскочил Олег, шепнул что-то девушке на ушко, взял под руку, без видимого сопротивления подвел ее и усадил на скамью рядом со мной.
  - Юрий, - протянул я руку ошеломленно.
  - Юлия, - улыбнулась она и, промокнув ладошку платком, пожала мне руку.
  
  Так мы с ней познакомились. Юлией, Юлечкой, маленькой женщиной, девочкой-мечтой.
  
  
  
  Что такое весна
  
  Что такое весна, когда тебе восемнадцать? Это сладость таинственного томления - и горечь реальной потери. Это непрестанная влюбленность, которая затопляет тебя, подобно тому, как солнце заливает улицы. Это, наконец, распахнутые пространства твоей собственной жизни, бесконечной, как вечность.
  
  Это когда ты идешь по улице в обтягивающих потертых джинсах и белом батнике, длинные волосы развеваются, грудь наполнена свежим воздухом, в душе звучит музыка и всё кругом тебя искрится радужным светом. И ты идешь на свидание с прекрасной девушкой.
  
  Только что сдан на "отлично" экзамен по высшей математике. Меня приняли в программу художественной самодеятельности на подозрительную роль чтеца. В кармане похрустывала купюра в пять рублей, а впереди - целый вечер с любимой девушкой.
  
  Мы встретились в здании центрального почтамта. Юля сегодня надела легкое белое платье. Она старательно заполняла бланк, сидя за столом; а я занял очередь и от нечего делать разглядывал почтовые марки. Наконец, она подлетела и прошептала мне на ухо:
  - Я ловлю себя на том, что постоянно любуюсь твоей стройной фигурой.
  
  Это прозвучало ошеломительно. Никогда ни одна девушка не говорила мне такого. Сам я всегда считал себя обыкновенным и неказистым. А тут!
  - Ты это серьезно? - спросил я на всякий случай.
  - Вполне, - улыбнулась она. - А еще ты пластичен и в меру умён.
  - Может, еще скажешь, что я богат? А заодно намекнешь, куда идти, чтобы его получить?
  - И куда потратить?..
  - Ну, с этим я и сам как-нибудь разберусь.
  - А вот и нет. Ты наверняка накупишь какой-нибудь ерунды. А я бы помогла тебе приобрести что-то очень и очень полезное. Например, особняк в Каннах на берегу Средиземного моря. Белоснежную яхту. Или спортивную машину, похожую на расплющенную ракету.
  - Я готов.
  - Тогда слушай, - прошептала она громко, на весь почтамт. - Ты действительно богат! Несметно! Как ни кто! Крез упал бы в обморок при виде твоего богатства. Гарольд Хант подавился бы собственным галстуком от зависти.
  - Где, где оно?
  - Вот тут, - похлопала она меня по левой части груди, где предполагалось наличие сердца.
  - Ну, я так не играю, - улыбнулся я, изображая разочарование и внутренне трепеща от счастья.
  - Дурачок, - улыбнулась Юля и прижалась ко мне. - Милый, любимый дурачок. Ты богаче всяких там мертвых Крезов и старых-престарых Гарольдов Хантов. У тебя есть самая лучшая девушка на земле. Ты любим и ты любишь. Да ты купаешься в богатстве!
  - Ну, если, конечно, фигурально!
  - Не фигурально. А на-ту-раль-но!
  
  На девушку упал из окна косой луч солнца и, казалось, наполнил её светом. И без того невесомая фигурка потеряла материальность и будто бы чуть воспарила над полом. Юлия говорила почти детским, тоненьким голоском. Прямые, светло-русые волосы летали, как им вздумается. Невероятно белая кожа с голубыми прожилками вен, розовые подвижные губы, крупные желтоватые зубы и вот эти смеющиеся глаза, то цвета осенней воды, то перламутрово-серые. Пахла она свежим огурцом. (Это когда его разрежешь, посолишь и потрешь половинки друг об дружку, а потом поднесешь ко рту и вдохнешь запах.) И всё это... ну, не могло принадлежать никому и никогда!
  
  - Ты сумасшедшая! - осенило меня.
  - Нет, что ты! Хотя... Да нет же, нет! - Заметались её глаза. - Да! - созналась она.
  
  Наконец, она протянула в окно свой измятый бланк и обратно получила целую пачку червонцев.
  - Всё, всё. Молчу, - кивнул я, проглатывая комок в горле. - Надеюсь, ты когда-нибудь объяснишь мне, откуда это и от кого.
  - Очень даже может быть, - улыбнулась она, укладывая деньги в крохотную сумочку.
  
  В тот вечер мы пили шампанское и ели бифштекс с кровью, лакомились мороженым и "отполировали" все это кофейным ликером с кубинской сигарой "Ромео и Джульетта". Мы непрестанно говорили, забыв напрочь обо всём человечестве. Мы пили допьяна этот сладчайший нектар под названием любовь.
  
  Завершился вечер на окраине города, в поселке с частными домами Дубки. Юля заскочила в избушку, через минуту выбежала с двумя полушубками в руках:
  - Ну всё, - выдохнула она. - Родителей успокоила, теперь можно и в лес прогуляться. А эти шубы, чтобы не продрогнуть.
  Мы добрели до края улочки и нырнули в дыру в дощатом заборе. Там загадочно темнел густой лес.
  - Это ботанический сад сельхозинститута. Сам понимаешь, мы совершаем преступление и рискуем провести ночь в отделении милиции. Так что тихо!
  
  Мы сидели на овечьей шкуре и покрывались ею же. Вокруг шептал, поскрипывал и вздыхал живой лес. Аромат цветов и травы смешивался с запахом овчины. Над нами в черном небе сверкали огромные звезды. Мы сидели, взявшись за руки. Юля читала стихи Ахматовой про сероглазого короля.
  
  Она училась на историко-филологическом факультете и играла в Народном театре. Она любила историю и литературу, сцену и шампанское, мороженое и меня. И, кажется, еще кого-то, кто ей посылал деньги, и о ком я ничего не хотел знать. Я сидел, почти не дыша, и боялся разрушить неверным движением очарование этого счастливого мгновения. О, как пронзительно я ощущал хрупкость всего этого! Мне хотелось плакать и смеяться, радоваться и горевать. Я был счастлив и потерян - абсолютно нищ и безумно, несказанно богат!
  
  Потом мы долго прощались. А когда белое платье растаяло в темноте ночи, я быстрым шагом понесся к шоссе. Я не замечал горящих окон в домах, не слышал музыки магнитофонов и шума телевизоров, пугливых парочек на скамейках, шумных пьяных компаний, лающих собак, не разбирал дороги. И только звезды летели за мною вслед, и только сердце грохотало на всю огромную вселенную. "...Зачем, почему тогда не думал я, что это молодость моя..."
  
  
  А потом был смотр художественной самодеятельности. Впервые в жизни я поднялся на сцену и, дрожа от волнения всем телом, в скрещении ослепительных прожекторов читал нараспев чужим голосом "Хиппи" Роберта Рождественского:
  
  Мы - хиппи‚ не путайте с "хэппи"‚
  Не путайте с нищими‚ денег не суйте.
  Не спят полицейские кепи
  В заботах о нашем рассудке.
  
  Ничьи мы‚ не ваши‚ не наши‚
  Ничьи мы, как мокрые ветры.
  Причёски по виду монашьи‚
  Но мы не монахи. Хотите - проверьте.
  
  Ничьи мы‚ как пыль на дороге‚
  Как шорох прибоя картавы.
  Нас греют девчонки-дотроги‚
  Покорные‚ словно гитары.
  
  Потейте‚ бумагу марайте‚
  За тёплое горло берите: знакомо...
  Плевать нам на ваши морали‚
  Продажные ваши законы.
  
  Плевать нам на то‚ что встречаете бранно‚
  На то‚ что проходите мимо.
  И если вы - мир‚ то тогда мы - приправа
  Для этого пресного мира.
  
  Мы‚ как в драгоценностях‚ в росах‚
  Мы молимся водам и травам.
  Босые средь ваших "Роллс-ройсов"‚
  Назло вам‚ на смех вам‚ на страх вам.
  
  Сдавила бетонная бездна‚
  Асфальт отутюженный высох.
  Мы - вызов‚ а‚ может быть‚ бегство‚
  А‚ может быть‚ сразу - и бегство‚ и вызов.
  
  Пять долгих протяжных ударов сердца длилась гулкая пауза. Я чувствовал, как по моей щеке сползает к подбородку капля влаги. И наконец - шквал рукоплесканий! И наконец - мой глубокий поклон, проход по сцене за кулисы и хлопки по спине и плечам: "Молодец, Юрка! Здорово!"
  
  Потом вечером, сдав последний экзамен, мы собрали рюкзаки и вышли на последнюю перед отъездом в стройотряд прогулку по городу. Капал дождь. Воздух пах цветами и мокрым асфальтом. Мы с Олегом и Женькой сидели под навесом в кафе "Нижегородское" на площади Горького и молча смотрели, как мокрые прохожие бегут, семенят, уезжают на такси и автобусах от дождя в домашнее тепло.
  
  Женя меня спросил, как же это мне удалось сдать сессию на одни пятерки? Я встал, растопырил ноги и руки, изображая "Знак качества" и в который раз ответил: "Слушай, сам не знаю как получилось!"
  
  
  
  Солдаты труда
  
  Сергач встретил нас довольно приветливо. Тихий симпатичный городок на берегу реки. Нас поселили в красном уголке "Сельхозтехники", потом подвели к огромной яме, которая по-научному называлась котлован:
  - Вот здесь вам предстоит построить цокольную часть административного здания, - сказал суровый прораб-якут. - С вами будут работать крановщик и монтажник.
  - И сколько за всё-про-всё? - раздался голос Олега.
  - Эти вопросы мы решим по ходу дела.
  - Ясно, - кивнул понуро Олег. - А железнодорожная станция в вашем городе есть?
  - Есть. А зачем вам? - сверкнул прораб узкими глазами.
  - На разгрузке вагонов деньги зарабатывать, - пояснил Олег. - Насколько я понимаю, нам тут нечего ждать кроме жалких копеек. А мы сюда зарабатывать приехали.
  - Ребята, насчет заработка не волнуйтесь, - сказал командир Володя. - У меня есть договоренность с главным инженером, что мы на этом объекте заработаем не меньше трехсот на нос. Так что будем работать.
  - Ты мне на досуге смету покажешь? - спросил Олег командира.
  - Обязательно. А ты там чего-нибудь поймешь?
  - Не пойму, так спрошу,- буркнул Олег. - Я не стеснительный.
  
  С первого же дня началась героическая работа. Лопатами расчищали бетонные ростверки. Земля здесь была глинистая, прилипала к лопате. Пот по нашим лицам катил градом, спины и плечи ныли, но мы же бойцы стройотряда - считай солдаты! - с терпеливым сопением упорно делали свое дело.
  
  Как и на картошке, местные кадры в лице крановщика и монтажника смотрели на нас свысока и большую часть рабочего времени болтали и загорали. У меня появилась проблема с настроением. Уже к концу второго рабочего дня бойцы стали роптать на рабские условия труда. Олег так же постоянно ворчал, и все это давило на психику. Я, как и все понимал, что за эту рабскую работу получим копейки. Мышцы всего тела болели, как и у всех. Но что-то мне подсказывало, что так нужно, это нам полезно и требовалось лишь найти во всем этом хорошее и опереться на него.
  
  К концу первой недели мне удалось обнаружить, что мышцы болеть перестали и тело налилось приятной в ощущениях силой. Наши девушки-повара научились готовить котлами и перестали кормить нас пригорелой кашей. А молочная рисовая каша казалась таким кулинарным изыском, что я готов был съесть две-три порции. Да и девушки повеселели и стали проявлять к нам женское внимание: улыбки, шутки, массаж спины, ремонт порванной одежды ? эти мелочи поднимали настроение.
  
  По вечерам, когда оставались силы, мы ходили купаться на реку. И если зачастую туда мы еле плелись, то обратно возвращались бодрыми и веселыми. Прохладная чистая вода, казалось, очищала не только тело, но смывала грязь даже с души.
  
  На День железнодорожника мы не работали. Всем отрядом вышли на берег реки и устроили праздничный пикник. Несколько выпили, запьянели и предались молодецким утехам: играли в футбол и волейбол. А еще боролись. Мне достался парень раза в полтора тяжелей и объемней меня. Ну, подумал, победы мне не видать как собственных ушей. Но тут наша повариха Люба звонко крикнула: "Юрик, мы с тобой!", во мне что-то взорвалось, и я как-то плавно повалил своего тяжеловеса и положил его на обе лопатки. Мы оба удивились: он поражению, я - нежданной победе.
  
  После совместных молодецких утех Олег предложил сходить в ресторан, чтобы "вспомнить, какой век на дворе и вкусить от благ цивилизации". С нами увязался Вадим, похожий на Джима Моррисона. Он прихватил в стройотряд саксофон, без которого не мог жить. Мы втроем заняли столик в железнодорожном ресторане, заказали цыплят-табака, салатов и марочного вина и стали пировать. Вдруг грянули барабаны, взвыла электрогитара и на сцену высыпал цыганский табор. Мы встрепенулись и повернулись лицом к зрелищу.
  
  Всеобщее внимание привлекала юная цыганочка дивной красоты. Казалось, в её теле напрочь отсутствовали кости - она извивалась, как змея, пела звонким голосом и улыбалась так, будто рассыпала окрест белые молнии.
  
  Когда цыганский номер завершился и на сцену вышла грузная певица с какой-то заунывной песней, мы встали, расплатились и вышли прочь. Черная летняя ночь окутала нас влажным теплом. Каждый думал и говорил только о той юной цыганке. Её черные блестящие глаза, её белоснежные зубки, гибкая талия и развевающиеся юбки с кудрями ? метались передо мной, как счастливое видение, как сказочный сон.
  
  Когда начались дожди, монтаж бетонных фундаментных блоков остановили. От нечего делать, мы пошли на железнодорожную станцию и подрядились разгружать вагоны с досками. Бригадир заключил с нами договор, из которого следовало, что мы за разгрузку каждого вагона получаем наличными шестьдесят рублей.
  
  Сначала мы попробовали таскать доски вручную, а потом Олег отпросился "пройтись по станции и поискать творческих путей решения задачи". Вернулся он не один, а с автопогрузчиком. С его помощью мы за пару часов разгрузили десять вагонов, Олег расплатился с механизатором из собственного кармана, и мы получили на четверых от бригадира целых шестьсот рублей. Олег раздал по сотне на нос, а остальные положил себе в карман. Бригадир принял от Олега литровый подарок, пожал нам руки и предложил заглядывать почаще.
  
  Заработав без особых усилий крупные деньги, мы снова отправились в ресторан. Нервно жуя пережаренный бифштекс, мы ждали номера с очаровательной цыганкой. И дождались. После окончания феерического номера мы следом за цыганами ворвались в служебную комнату, чтобы выразить свой восторг. Не сговариваясь, встали перед девушкой на колено и протянули ей по пятерке. Девушка ослепила нас сверканием глаз и зубов, без стеснения собрала деньги и сунула их за обрез декольте.
  
  В тот же миг откуда-то выскочил молодой цыган с серьгой в ухе и застыл перед нами с ножом в руке. Так нам дали понять, что аудиенция подошла к концу, и нам пора удалиться. Возвращаясь домой, каждый из нас уверял, что именно на него - и только на него - смотрела очаровательная цыганка, а нож горячего ревнивца был направлен именно в его сердце, полное восторга!
  
  Уж не знаю, цыганский Отелло или кто другой был тому виной, но той ночью местный парень был найден мертвым с колото-резаной раной живота. Утром, направляясь на почту, мы видели на асфальте огромную лужу свернувшейся бурой крови, а также слышали мертвую тишину вокруг и протяжный набат собственных сердец. Не знали, каким образом на это реагировать, и просто молчали.
  
  На почте Олег получил денежный перевод от заботливого отца, а я письмо "до востребования" от моей далекой, но такой дорогой и желанной Юлии. Несколько дней я носил её письмо в левом кармане ковбойки и снова и снова перечитывал: "Город опустел без тебя. Ни солнышко, ни цветы меня не радуют. Я считаю минуты до встречи с тобой - их больше пятидесяти тысяч! Приезжай скорей, мой стройный, пластичный и в меру умный герой. Мне очень, очень одиноко без тебя".
  
  По ночам Вадим доставал из футляра серебряный саксофон, мы выходили в черную теплую ночь и слушали пронзительно-грустные мелодии. Они откуда-то издалека приносили нам шепот губ возлюбленной, протяжный крик тропической птицы, детский лепет, рыдания седого негра... "Горечь, горечь, вечный привкус на губах твоих, о, страсть!"
  
  После завершения монтажа цоколя, расшивки швов и засыпки котлована Олег подошел к командиру и потребовал финансовый отчет. Полдня, вечер и половину ночи они сидели в командирской бытовке и рычали друг на друга. Мы с Вадимом и с якутом сидели под окнами и ждали. Олег вышел с деньгами в руках, протянул мне триста рублей и сказал: "Всё. Завтра уезжаем домой. Больше здесь делать нечего".
  
  Утром после завтрака мы с Олегом и Вадимом обнялись с бойцами, бросили прощальный взор на бетонный цоколь здания сельхозтехники. На вокзале сели в новенькую "Волгу" с шашками по борту и отбыли в Нижний. Молодой водитель гнал машину по гладкому шоссе на предельной скорости. За окнами мелькали деревья, дома, сонные люди и коровы. На душе было радостно, как у заключенных, вышедших на волю.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"