Аннотация: Мы разные и находимся в постоянном поиске, но каждый ищет счастье
Предвкушение
Это был один из тех чудных дней, когда радость пронизывает тебя насквозь, а воздух наполняется вибрирующим светом, в котором иногда слышится тихая музыка, зовущая вдаль.
Так случается в детстве, когда просыпаешься в первый день летних каникул. И вдруг понимаешь: сегодня вовсе не нужно идти в душную школу. Ты улыбаешься солнцу за окном и думаешь: идти с другом на ближний пляж, но дикий и неухоженный, - или на дальний, но чистый, с музыкой и вышкой для прыжков в воду.
А можно еще собраться на рыбалку в затон и наловить ведро карасей. Или, скажем, убежать в парк - полетать на качелях до белых облаков. Или пригласить в кино самую красивую, таинственную девочку, от одного взгляда которой сердце проваливается в глубокую синеву неба, а тебе хочется только одного: бесконечно долго смотреть на неё и любоваться каждым движением тонких пальчиков, каждым взмахом пушистых ресниц.
...Или вот еще, можно взять из холодильника стакан с клубникой, посыпанной сахарным песком, расстелить на балконе одеяло и полежать с интересной книгой, подставив солнцу спину.
Но детство ушло, и такое сейчас приходит ой как редко, почти никогда, потому и ценится особенно.
Это был день, когда вчерашние беды растаяли в прошлом, а сегодня ты чувствуешь себя необычайно легко. И тебе кажется, что будущее - это одно только счастье.
Это был день, когда со мной произошло самое большое открытие в моей жизни: смерти нет, а жизнь бесконечна! Открылось это не путём сложных размышлений, но каким-то дивным озарением: я увидел вечность, и она меня поразила невиданной красотой.
Я обнаружил там всё, о чем мечтает каждый человек, о чем вдохновенно пишут поэты, чего желают друг другу в день праздника, о чем поют в самых задушевных песнях, о чем шепчут ночью далекие огромные звезды. И этого "всё" там бесконечно много. И это "всё" так прекрасно, как не бывает в нашей обычной жизни. Потому что это - совершенное счастье и бескрайняя любовь.
Я сидел на скрипучем стуле в душной комнате, видел свои руки, ноги, трогал лицо, волосы, уши, ощущал голод. А сердце по-прежнему оставалось там, в беспредельных сияющих красотах вечности, и совсем не хотелось ему возвращаться на землю. Рассудок пытался как-то всё это объяснить, подобрать слова... Я же отмахивался от его навязчивой работы и боялся только одного: растерять то ощущение безумного счастья, которое коснулось и опьянило. Мне было хорошо. Правда же, очень хорошо.
В тот день я ходил по земле, смотрел на небо, на зеркало озерной воды, наблюдал за полетом птиц, ползанием жучков, прыганием лягушек. В лесу трогал деревья, разглядывал цветы, бережно касался ягод, грибов, травы. Жадно вдыхал сладкие запахи лета и слушал пение птиц, шелест листвы, шепот короткого дождя.
И всюду, во всём, на всём - на каждой малой былинке и великой огромности просторов и далей - видел отблеск того бескрайнего блаженства, которое незримо продолжало существовать и во мне, и в бесконечной вечности, и на земле. Казалось, вся огромная вселенная была окутана светящимся облаком великой любви.
В тот день я не подрос ни на миллиметр, не обогатился ни на копейку, не стал сильней или умней. Только в сердце моем произошел такой переворот, от которого вся последующая жизнь изменилась полностью и бесповоротно.
1. ПОСЕВ
Бегство семейства из града блаженного
Мне посчастливилось родиться в красивейшем городе на большой реке. Летом уезжал я из города всегда с сожалением, а когда возвращался, меня каждый раз охватывала необъяснимая радость.
Там было уютно и хорошо, на моей улице, среди добротных каменных домов с гранитными цоколями, утопающих в густой зелени пирамидальных тополей, каштанов и акаций. В каждом дворе красовались цветочные клумбы, шикарные палисадники и каждый день наводили чистоту. Солнце сияло там почти непрестанно, поэтому прочитав однажды светлую книгу Александра Грина я стал называть мой город Зурбаганом.
Нигде больше, ни в одном городе вселенной не довелось мне столько смеяться и пролить столько горючих слез. Больше нигде не увижу таких ярких звезд, просторной и ласковой речной воды и огромных белых кораблей.
Нигде летние вечера не будут такими теплыми и ароматными, а бабушки такими добрыми и тихими. Они уютно сидели на лавочках у подъездов и следили за порядком, чтобы ни дай Бог кого не обидели, особенно маленьких. Там окна домов с обеда до ночи открывались нараспашку и оттуда лились головокружительные запахи горячих пирогов, жареного лука и домашней колбасы, а так же тягучие задушевные песни. Там свадьбы и поминки справляли прямо во дворе. Выносили столы, ставили их буквой "П", застилали клеенкой и уставляли салатами, соленостями, колбасой, сковородами с шипящим мясом, бутылками домашнего вина, конфетами для детей, которые крутились тут же, подзываемые пирующими родителями.
И больше никогда не пожмет мне руку друг детства, и не обнимет за плечо, и не станет на душе так тепло. И не поцелует мою ободранную в драке щеку самая красивая в мире девочка так благодарно, робко, ласково и неумело - почти до обморока, потому что первый поцелуй бывает только раз.
Моих родителей направили в этот город, в мой солнечный Зурбаган, по комсомольской путевке после войны. Тогда среди дымящихся руин стояли только двенадцать уцелевших домов. Можно сказать, что возрождала мою малую родину вся страна. И надо сказать, получилось у нее это неплохо. Главными объектами внимания строителей были, конечно, гидроэлектростанция и крупные заводы, которые обеспечивали сталью всю страну. Но и жилые дома, и парки, и любое здание там строили прочно и красиво, будто на века, на удивление потомкам.
...Это потом окажется, что промышленные объекты стояли именно там, откуда задувают преобладающие ветры. Только перед самым отъездом мне удастся вдоволь надышаться воздухом, пахнущим чем-то отвратительно сладко-горьким, как разлагающийся труп. И увидеть, как почти каждый день хоронят совсем не старых людей, умерших от рака легких и белокровья; как задыхается отец от удушающих спазмов бронхиальной астмы, а испуганная мама снова и снова звонит по телефону, вызывая "скорую".
Собрать на прощанье друзей не получилось. Еще вчера я прожил обычный день, и вдруг сегодня средь ясного неба, громыхнул гром, мебель срочно за пару часов погрузили в контейнер и увезли. Оставшиеся вещи упаковали в ящики и отправили вдаль "малой скоростью".
Я только и успел, что обойти друзей и поставить их перед фактом: уезжаю куда-то очень далеко. Они мне как-то неумело сочувствовали, вздыхали, хлопали по плечу и еще раз вздыхали, когда я уходил, на этот раз наверное, облегченно.
Потом зашел к Ирэн - так она себя называла. Мы с этой девочкой дружили с первого класса, поэтому я называл ее "другиней". Ирэн отличалась от остальных девочек моего окружения стальной волей, решительностью, и жуткой энергией. Она лучше мальчишек лазала по деревьям, ловила рыбу, дралась и училась.
Лет в тринадцать из голенастой девочки-подростка превратилась в красивую стройную девушку и выглядела старше нас. Но несомненная взрослая красота не отдалила ее от меня. Мы до последнего дня запоем читали друг другу стихи во время прогулки, на перемене или по телефону. Мои детские стихи и рассказы она, в отличие от меня, аккуратно записывала в роскошный альбом и требовала моей собственноручной подписи и даты публикации под каждым из них. Туда же, в альбом, она вклеивала наши фотографии, вырезки из журналов, рисовала орнамент цветными карандашами и фломастерами.
В прощальный вечер Ирэн смотрела на меня как всегда в упор. Ее огромные карие глаза сияли, как черные агаты, волнистые каштановые волосы взлетали от каждого взмаха длинных рук, шелковое бирюзовое платье трепетало на ветру. Я ею любовался, и не пытался это скрывать.
Она сказала, что когда-нибудь станет богатой, будет жить в шикарном двухэтажном особняке на берегу моря или реки. Тогда она меня найдет и обязательно подарит мне белый "Кадиллак", длинный, с крыльями, сверкающим бампером, обитый изнутри алой кожей. Я сяду за руль, она рядом - оба в белых одеждах - и поедем туда, где сверкает сине-белыми фасадами, зеркальными витринами - город нашей мечты. А напоследок она сказала, что у нее никогда больше не будет такого верного друга - и убежала.
Я смотрел ей вслед и ошеломленно думал, как это жестоко ? вот так взять и вырвать человека с корнем из счастливого детства. Отнять любимый солнечный Зурбаган, друзей детства, первых девочек и все-все, что было хорошего.
Прощание с Первой любовью получилось еще более скомканным. Её родители каждую минуту выглядывали в открытое окно и звали дочь ужинать. Девочка с трудом подняла на меня дивные серо-голубые глазки, покраснела, пролепетала о письмах и протянула мне тонкую белую ручку. Такое с нами происходило впервые, опыта прощания у нас не было, поэтому всё получалось неправильно, без должного пафоса. "Прощай, моя любовь, прощай на веки!" - звучало в моей всклокоченной голове.
Я впервые чувствовал себя больным проказой, изгнанным за пределы крепостных стен города медленно умирать среди бродячих псов.
Однако, покидать родину, друзей, первую любовь мне очень не хотелось, поэтому заранее невзлюбил город, куда мы переезжали.
В застенках
Выросший в центре крупного роскошного города, с трудом я привыкал к пустому двору и панельной пятиэтажке на окраине чужого грязного городка. Здесь всюду пахло торфяным дымом, которым строители отогревали мерзлый грунт. И еще вездесущим перегаром, веявшим от людей. Пили здесь почти с самого детства. В каждом доме вместо графина с водой на видном месте стояла трехлитровая банка с мутной брагой. Не раз доводилось видеть пьяных детей.
Соседями со мной по парте побывали последовательно: тихая сухопарая второгодница Эля с тиком лица, лысый Вова с хроническим насморком, Вася с больными ушами, из которых неприятно пахло. Я относился к ним, скорей с жалостью, помогал с уроками, на диктантах и контрольных, только говорить с ними было не о чем. Да они и не стремились к общению.
Однажды Вася попросил зайти к нему в гости, помочь с алгеброй. В прихожей увидел я резиновые сапоги и спросил:
- У тебя папа электриком работает?
- Нет, водителем.
- А сапоги резиновые зачем?
- Как это? - удивился тот. - По грязи ходить. Вот снег растает, узнаешь.
После решения задачек по алгебре, его мама пригласила нас за кухонный стол. Она удивилась и слегка обиделась на меня за то, что я отказался пить мутную брагу. За столом мне пришлось подслушать странный диалог:
- Васька, ты за своими морскими свиньями будешь "ховны" убирать?
- Буду, - кивал Вася, хлюпая кислыми щами с выменем вместо мяса.
- Дак, убери, скотина, а то свинячьи "ховны" уже по всей "фатере" раскиданы.
Дома я пытался узнать у мамы, насколько неучтиво отказываться в гостях от бражки, а так же значение слов "ховны" и "фатера". Она только прыскала в ладошку и просила больше к ним в гости не ходить. Тогда к кому ходить? В конце нашей потешной беседы я сообщил маме о необходимости купить мне резиновые сапоги, чтобы не утонуть в грязи. От этого ее чувство юмора сразу иссякло.
Морозная снежная зима и затяжная весна приучили меня к одиночеству. Удивительно быстро привык я к окружающему серому унынию. Грязь и вездесущая вонища, повальное пьянство и грубость - все меньше раздражали. "Ко всему привыкает человек, и Герасим привык к городу", - бурчал я под нос из Тургенева, все больше удивляясь своему душевному отупению.
В апреле на родине, в моем Зурбагане, мы обычно открывали купальный сезон. Там, далеко за лесами и полями, мои друзья прыгали с вышки в прохладную воду, получали первые солнечные ожоги. Там деревья одевались в нежную пахучую листву, распускались цветы и по голубому небу медленно плавали белые облака и горячее солнце. А здесь трещали морозы, а люди ходили в туннелях высоченных сугробов. Отец возмущался: "В апреле земля преет, а тут стужа, как на Северном полюсе!"
Когда, наконец, растаял снег, а до лета было, как до Луны верхом на черепахе, от нечего делать ходил пешком до центра города. Над головой висело серое небо, под ногами хлюпала грязь, мимо шли чужие люди, проплывали безликие коробки домов, пустыри, а душу заполняла до краев устойчивая мутная пустота. В голове звучала песня Хампердинка:
Lonely table just for one,
In a bright and crowded room.
While the music has begun,
I drink to memories in the gloom.
Иногда я воровато оглядывался и, если рядом никого не обнаруживал, пел баском во весь голос: "Ло-о-оунли тэ-э-эйбл дж-а-аст фор уан, ин э бра-а-айт энд кро-о-оудид ру-у-ум, вайл зэ мю-у-узык хэз бига-а-н, ай дри-и-инк ту мэмориз ин зэ глу-у-ум". И мне казалось, что это я сижу за столом для одного в комнате, набитой людьми, слушаю музыку и заливаю спиртным воспоминания, бередящие душу.
Странно, мне было вполне комфортно шлепать в резиновых сапогах по грязи и упиваться одиночеством.
Когда выходил из собственного удобного внутреннего мирка и оглядывался окрест, меня удивляла вот эта вездесущая серость. У здешних людей напрочь отсутствовала потребность украшать окружающее пространство, созидая красоту. Разбивать клумбы, сажать цветы, деревья, декоративные кусты; красить бордюрные камни белым, выстилать цветными плитками дорожки, раскрашивать фасады сочными красками. Их вполне устраивал вот этот барачный стиль, грязь, хаос. На память приходили где-то читаные слова: "Гражданин начальник, эти люди работать не будут. Эти люди солнце называют балдой".
Пройдясь по центру города, непременно оседал на лавку в оазисе номенклатурной красоты в виде голубых елей и клумбы перед зданием Совета Министров. Безмысленно глазел на памятник вождю с подозрительно раскосыми глазами на скуластом лице, который выпростанной правой рукой указывал направление к всенародному счастью. Я прослеживал директивную траекторию, и мой пытливый взор упирался в общественный туалет. Что ж, у каждого свое представление о счастье...
Несколько раз доводилось видеть тут странных персонажей, будто на машине времени переместившихся из далекого прошлого.
Представьте себе человека в овечьем зипуне, в лаптях с онучами и деревянным крючковатым посохом. За плечами - торба из потемневшей бересты. Как правило от него метров за десять разило... скажем, непередаваемым духом средневековой дикости.
Я вспоминал кафе, куда мы ходили в детстве пить молочные коктейли с пирожными, аромат ванили и свежесмолотого кофе, витавший среди столиков и колонн. Веселую официантку Валю в белом накрахмаленном переднике, которая подносила напитки со сластями и всегда радовалась нашему приходу. Настоящий цветной телевизор. Музыкальный автомат с пластинками Джанни Моранди, Робертино Лоретти, Ларисы Мондрус и Эдуарда Хиля. Мы одевались туда как на праздник, в белые рубашки с галстучками или даже бабочками, девочки - в светлые платья, белые колготы, на головах банты - и чувствовали себя почти взрослыми.
...А этот человек в зипуне позапрошлого века, может, ни разу и ванны-то не видел, а может даже и электричества... Как же по-разному живут люди в нашей огромной стране.
Здесь на центральной площади, заглядывал в книжный магазин, покупал очередной детектив Богомила Райнова про болгарского разведчика Эмиля Боева. Девушки-продавщицы меня узнавали и протягивали то "Господин Никто", то "Нет ничего лучше плохой погоды", а то "Инспектор и ночь".
Райнов писал от первого лица в настоящем времени, этот прием давал полное погружение в мир главного героя, делая читателя соучастником событий. Ты ловил себя на мысли, что даже думать начинаешь как герой. Эмиль Боев в меру благороден, в меру циничен, у него приятный юмор. Родину любит и защищает без пафоса, профессионально и даже изящно. Но самое главное для меня - он одинок среди врагов и это не мешает ему спасать Родину от продажных шпионов-перебежчиков.
Открывал наобум книжку и читал вслух:
"Заведение утопает в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой, наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник".
- Правда? - вспыхивает скорбящая и снова откидывается на спинку дивана, демонстрируя мощные бедра. - А тут все живое на здешних выдр кидается...
- Вешалки для модного белья, - бросаю я с презрением. - Извращенность..."
Это болгары так о парижанках?..
Или вот эта песенка, которую они пели в дождливом Амстердаме:
А мы люди другой породы!
Нет ничего лучше плохой погоды!
От души благодарил девушку-продавщицу. Пока она пробивала чек, неустанно улыбаясь, шепотом напевал песенку "Би Джииз": "To love somebody, To love somebody...", она подхватывала: "...The way I love you" - мы понимали друг друга. Вздыхал, опускал книгу в карман и в предвкушении приятного вечернего чтения с улыбкой выходил из магазина.
Затем по трущобам, мимо двухэтажных бараков и частных домишек с черными заборами спускался к реке. Здесь швартовались белые теплоходы из дальних стран и городов. Эти белые гиганты с золотыми поручнями и синими надписями по бортам казались пришельцами из другой жизни. Я наблюдал, как по палубе гуляют веселые, красиво одетые люди, играет музыка, и мне казалось, что этот праздник у счастливых пассажиров никогда не кончается. Но, странное дело, никогда не приходило на ум ставить себя на их место или как-то стремиться в их среду.
Возвращался домой на троллейбусе и плелся пешком домой. В конце нашей улицы, сразу у кромки леса находился морг мединститута. Если обойти здание и заглянуть в окна, можно было увидеть, как полупьяные студенты потрошат желтые безропотные трупы. Здесь шныряли толстые крысы и бродячие собаки устраивали ночные концерты под луной.
Проходя мимо этого мрачного здания, мне представлялось, как однажды и меня привезут сюда, и такие же пьяненькие студенты будут препарировать мое холодное тело. Интересно, удастся мне понаблюдать за этим процессом? И каким образом: изнутри или снаружи тела? Вот будет страху, если изнутри! А если снаружи, в отдалении, неужто это будет так уж проще - тело-то, как ни крути, моё, родное, столько лет ношенное!.. Отойдя подальше от морга, я тряс головой, чтобы отогнать малоприятные мысли. Но не всегда это удавалось.
Летом предстояло мне узнать, почему этот город называют Северным Парижем: вовсе не из-за красоты улиц, а за "свободную любовь", которая пьяно и бесстыдно извивалась чуть не под каждым кустом. Мне доводилось проходить мимо таких парочек в сквере, в лесу, что стоял рядом с нашим домом. Отстраненно скользил по ним праздным взглядом и с чувством легкой брезгливости проходил мимо, как в зоопарке мимо клетки с обезьянами.
Впрочем, первое лето принесло немало открытий. Переписка с друзьями детства прекратилась. На практике узнал я, что такое "с глаз долой - из сердца вон". Всего за полгода растворились в небытии "верная дружба на всю жизнь" и первая "любовь до гроба". Последнее письмо пришло от моей "другини" Ирэн - шутливо-грустное, в котором сквозило отчуждение и жалость ко мне. Она сообщала о скором переезде в Горький, куда направляют ее отца "на повышение".
На вакантном месте ушедших друзей детства стали появляться новые, из числа аборигенов. Поначалу ко мне долго и весьма недружелюбно присматривались в школе. Я же, поглощенный ностальгией и перепадами настроения переходного возраста, не очень-то стремился дружить с ними, чувствуя себя чужим. Учителя в нашей школе казались слабыми, многие даже по-русски говорили неправильно. Наш классный руководитель то смущался в моем присутствии, то багровея кричал в ответ на мои шутки: "Не заострите, пожалуйста!" Местные взрослые к детям почему-то обращались на "вы", а между собой на "ты".
В девятом классе среди учителей появилась замечательная пара. Они были молодыми, красивыми и загорелыми, только вернулись из Индии. Он стал учителем пения и английского языка. Не стесняясь курил сигары, от него приятно пахло дорогим одеколоном и виски. Носил на уроки английские книги и журналы, мы их переводили. Разучивал с нами песни "Биттлз", Хампердинка, Тома Джонса и громко пел их красивым баритоном. Она вела русскую литературу и очень увлекательно рассказывала об Онегине и Ганди, Чацком и Артуре Миллере.
Однажды она пригласила меня к себе в гости. Поила крепчайшим английским кофе "Strong Tiger", от которого я пьянел, словно от коньяка. Угощала французскими конфетами. Показывала стерео-фильм о Белом доме - жилище президента США. Заглянул муж, извинился, что занят беседой с английским другом-профессором. Потом она читала свои стихи, играла на рояле. От нее сладко пахло французскими духами. Курила она тонкие сигареты с ментолом и очень удивилась, когда я от них отказался: "Вы, Юра, уже вполне взрослый и вполне могли бы себе позволить маленькие удовольствия". Зажигала свечи... С ней было здорово!
Летом по окончании мною девятого класса они снова уехали, на этот раз в Вашингтон. "Разведчики! - констатировал отец. - Иначе, кто бы им позволил так свободно себя вести" - и сунул мне для ознакомления книгу Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь" - "Сравни. Из той же породы! По всей Европе разъезжал беспрепятственно. Сталинский агент".
Потом во втором полугодии девятого класса появился Лешка. Огляделся, спихнул золотушного Васю на заднюю парту, а сам по-хозяйски расположился на моей, третьей у окна. И сразу объявил, что его папа замминистра, поэтому он берет меня под свое покровительство. Я почему-то сразу вспомнил, как мой отец вернулся с приема в местном министерстве и долго смеялся: "У меня кабинет и зарплата больше, чем у этого кукольного министра! Смех да и только!" Отец тогда по приказу партии и правительства "поднимал" какое-то управление из руин, в которые его повергли пьянство и воровство местного начальства.
Да, да, помнится, меня это удивило: странный неказистый городок нежданно оказался столицей! Республиканским центром с собственным правительством, министрами и культурной элитой. Здесь книжные магазины и библиотеки таили на стеллажах книги, которые в европейских городах страны днем с огнем не найти. Спортом увлекались все. Зимой освещенные лыжные трассы не пустовали почти круглосуточно. По выходным и вечерами выходили на лыжню целыми семьями, от бабушек до внуков. Спортивные залы, клубы и стадионы переполняли желающие тренироваться.
Учебой я себя не очень-то отягощал. Но при этом отметки в табеле преобладали более "отличные", чем "хорошие". Мне постоянно казалось, что учителя слишком переоценивают мои знания, да и меня самого. Вот и на олимпиады по физике, математике и литературе выдвигали регулярно, а команда нашей школы оттуда приносила призовые места. Дисциплину мою тоже вряд ли можно было назвать образцовой. И болтал на уроках, и книжки под партой читал, и раз даже окно камнем разбил - но всё мне сходило с рук. И вместо вызова на педсовет или двойки по поведению самое большее, что получал - это неодобрительное покачивание учительской головы.
Практически один я рисовал классную стенгазету, а позже еще и общешкольную. Почему бы и нет?.. По привычке занимался легкой атлетикой, носился на велосипеде летом и на лыжах зимой. Запоем читал книги. Наверное, все это как-то притягивало ко мне Лешку и его друзей. Меня стали приглашать на вечеринки, в театр, на пляж. Появились новые друзья и подруги.
Там, на пляже меня снова посетило удивление. Местные парни по причине всеобщего увлечения спортом выглядели вполне прилично: мускулистые, по большей части коренастые. Среди них встречалась какая-то весьма интересная порода - светловолосые, высокие, стройные ребята. Их лица напоминали английские: тонкий нос, высокий лоб, светлые волосы и серо-голубые глаза.
А вот девочки меня очень разочаровали... Их ноги были двух типов: Х-образные или О-образные. Раньше мне как-то не приходилось этого замечать, а тут обратил внимание - и загрустил. После обнаружения этого всеобщего уродства, все остальное в девичьем облике меня переставало интересовать.
Я как-то спросил маму:
- Это что, у всех девушек такие ноги?
- Нет, мой взрослеющий сын, слава Богу, не у всех.
Потом посмотрела на меня и грустно сказала:
- Жаль, что твое взросление происходит в этом городе. Знаешь, папа ведь хочет, чтобы ты здесь поступал в институт. Ему легче будет тебя тут устроить.
- Нет, мам, после десятого я поеду поступать в Нижний. Не думаю, что у меня будут с этим трудности. Мне здесь... душно. Тесно.
- Понимаю... Ладно, посмотрим. Ты только учись получше. Тебе нужна медаль. Тогда поступишь.
- Насчет этого не волнуйся.
- Ну да, девочки тебя волнуют, наверняка, больше, чем учеба, - улыбнулась она.
- Одно другому не мешает, - успокоил я маму, - они существуют в параллельных плоскостях, которые, как известно не пересекаются.
- Дай-то Бог.
Вообще-то опасения мамы были вполне оправданны. Как ревниво заметила моя "другиня" Ирэн: "Душа у тебя вместительная, как чемодан эмигранта" - это по поводу того, что я способен любить не только одну девушку (Ирэн, в данном случае), но многих и многих людей разного пола и возраста. Одновременно.
Горький привкус свободы
Именно у Лешки впервые оглушил меня зарубежный рок. Виниловые пластинки с песнями "Биттлз" и "Роуллинг стоунз" свободно крутились в комнатах моих новых друзей, детей номенклатурных работников. Почему-то у них в обязательном порядке дома стояли стерео-проигрыватели "Вега-101" в паре с магнитофоном "Романтика". Из двух стерео-колонок, гремела необычная объемная музыка, перетекая справа налево и обратно. Иногда казалось, что ты находишься среди музыкантов и различаешь, где кто сидит и на чем играет.
Мы с легкой дрожью в руках разглядывали вырезки из иностранных журналов с фотографиями рок-знаменитостей. О, как же они отличались от нашего унылого окружения! Насколько притягивала их раскованность, длинные волосы, небрежные жесты, роскошные автомобили, яркие экстравагантные одежды. Казалось, что они живут полнокровной жизнью, которая для нас была недоступна, как звезды на небе.
Пожалуй, в моей серой действительности появились неожиданно яркие вкрапления.
В первый раз я почувствовал себя "свободным человеком", когда Лешка протянул мне шкалик с коньяком и зажженную сигарету, а я согласился и взял. Это случилось в лесу, куда мы часто ходили на прогулку. После нескольких отчаянных глотков рот обожгло, желудок стал угрожающе сжиматься и подпрыгивать, череп сдавило, голова слегка закружилась. Глубокая затяжка намного усилила отвратительные ощущения.
Лешка смотрел на меня в упор и криво усмехался. С большим трудом удалось мне подавить тошноту и рвоту. Я глубоко дышал и, чтобы не потерять ориентацию, смотрел по сторонам, устремляя внимание на окружающие деревья.
- Ну как, выжил? - спросил он, когда мы пришли к нему домой.
- Как видишь, - протянул я, утопая в кресле. Чувствовал себя отвратительно.
Видимо, Лешка принял у меня экзамен на испорченность, потому что стал со мной более раскованным и дружественным. Он подошел к музыкальному центру, порыскал по полкам с дисками и кассетами и поставил запись. Из стерео-колонок раздалась музыка "Би Джииз". Это был тот самый альбом, который они записывали вместе с Лондонским симфоническим оркестром. Лешка поднял палец:
- Послушай вот это! Обрати внимание, он город Массачусетс называет "дайлинг" - так обычно обращаются к любимой девушке.
Тошнота у меня прошла, и наступило полное расслабление с легким приятным головокружением. Солист пел нормальным мужским голосом, а не фальцетом, как позже. Бархатный баритон пел о том, что он вернулся в любимый город, как в свой родной дом. Мягко лилась плавная музыка, слышались гитары, скрипки, виолончель и мелодичный перезвон колокольчика с тонкой вибрацией на средних частотах. Певец объяснялся в любви к своему городу.
Передо мной же проплывали картины моего родного города. В отличие от певца, я точно знал, что в свой советский Массачусетс не вернусь никогда. От этого в моей душе стало и сладко, и горько, и... спокойно. Нет, так нет! В конце концов, у меня был мой персональный "дайлинг Массачусетс", мне там было очень хорошо, и никто его у меня не сумеет отнять! Я его люблю и буду любить и вспоминать всю жизнь. А у этих ребят и того нет.
Кстати, позже я узнал, что Алексей ошибался. В тексте песни была строчка "And the lights all went out in Massachusetts". И вот эти слова - "вент аут ин" - слышались, как "дайлинг".
Удивительно, но наше восприятие песни было порой глубже, чем у авторов. Во всяком случае, в моей памяти так и осталось это почти родное "дайлинг Массачусетс", и эти слова напоминали мое собственное отношение к моему солнечному Зурбагану.
Еще позже ко мне придет выстраданная уверенность в том, что песни лучше вообще не переводить с языка оригинала. Ну, знаешь о чем в ней поётся, различаешь какие-то слова - и будет с тебя. Во-первых, вас почти всегда ждет разочарование, а во-вторых, наши любители рока воспринимают западные песни на более высоком уровне. То ли душевности у нас побольше, то ли их песни нам доставались труднее, поэтому и любим их больше...
В песне существует мистическая красота, глубина переживаний, наивная искренность - это передается музыкой, ритмом, вибрациями голоса, инструментов. Там, в душе песни, есть подводные струи, которые тебя увлекают и уносят в мир твоей мечты, твоих стремлений. Нет, не стоит нам уподобляться западному способу восприятия, у нас своя мера, отнюдь не хуже. Не помню, чтобы у нас под битловскую "Девушку"("Girl") кто-то истерически визжал, как на зарубежных концертах. Зато много раз видел, как под нее думают, мечтают, плачут.
Через неделю после "экзамена" в лесу Лешка протянул мне билет на концерт югославской рок-группы "Монтенегро". Сквозь милицейское оцепление и толпу фанатов мы с трудом пробились в концертный зал. В буфете перед нами оказался невысокий брюнет с длинными волосами в шутовском наряде. Лешка толкнул меня в бок и шепнул: "Это один из них!" и сунул парню билет для автографа. Тот сгреб со стойки бутылки пива и по-русски попросил Лешку помочь донести вязанку копченой колбасы. Вернулся Лешка радостным, помахивая автографом и куском сервелата. От него пахло пивом. Видимо, угостили зарубежные исполнители.
Первый живой концерт рок-музыки меня потряс. От начальных аккордов гитары мне заложило уши, как от взрыва. Казалось, музыка проникала мне под кожу и мощно сотрясала внутренности. Вокруг творилось что-то невообразимое! Все кричали, размахивали руками, свистели. На сцене сверкали молнии, вспыхивали яркие огни, прыгали музыканты. Из десятка динамиков на публику неслась звуковая лавина. Я испытывал восторг, смешанный со страхом. Моя психика сопротивлялась, как тело первой сигарете. Но я преодолел какой-то невидимый внутренний барьер и отдался на волю мощного течения.
После концерта мы вышли в теплую летнюю ночь и направились к остановке троллейбуса. Лешка что-то возбужденно кричал, но у меня в ушах стоял свист, я почти ничего не слышал. На остановке скопилась приличная толпа, и мы решили пройтись пешком.
Улица смутно напоминала что-то очень приятное и знакомое. Двухэтажные дома утопали в зелени садовых деревьев, цветы красовались и сладко пахли, всюду чистота и уют. Да! Такие улицы были в моем городе рядом с центральным пляжем. Там жили начальники. Видимо, и здесь проживали большие люди, потому что уж больно хорошо устроились. Я же просто шагал по чистой уютной улочке, вдыхал аромат цветов и ощущал в груди и на языке сладкую горечь ностальгии.
Внезапно в толпе, шагающей перед нами, мелькнуло знакомое лицо.
- Смотри: Зоя! Давай догоним, - крикнул Леша. Я кивнул.
Зоя появилась в нашем классе недавно. Ее отца, полковника инженерных войск, перевели сюда из Иркутска.
У Зои были необычно для этих мест прямые ноги, да и вообще она внешне напоминала мне Ирэн: черные глаза, смуглая кожа, изящная фигурка, красивые платья. Только в отличие от "другини" детства, Зоя была удивительно тихой и замкнутой. С первого дня ее появления в классе мы с Лешкой соперничали за право ухаживать за ней, только девушка держалась от нас подальше. Видимо, ей стало известно о нашем реноме хулиганов-искусителей, которое мы создавали всеми средствами.
Особенно это удавалось Леше по причине наличия у него белого костюма, которым он пользовался в самых черных целях. О, что это был за костюм! Не просто там "пинжак со штанами" фабрики "Большевичка", а фирменный из закрытого номенклатурного магазина. Финский! Легкий, как пух. Шелковая ткань с вискозой, если взглянуть на свет, казалась полупрозрачной. Симфония, а не костюм!
У меня же не то что белого, но и вообще костюма не имелось. Так что мне приходилось производить должный эффект обычными средствами: разговоры, улыбки, многозначительные взгляды - это действовало не хуже.
Зою сопровождал красивый белокурый парень. Это нас с Лешей, признаться, расстроило. Но девушка с кавалером были возбуждены так же как и мы, поэтому приняли нас в свою компанию гостеприимно. А парень по имени Святослав даже обрадовался тому, что появились мужчины, с которыми можно поделиться впечатлениями: "Ну что с девчонки взять? Разве они понимают настоящую рок-музыку?" Пока Слава с Лешкой наперебой обсуждали концерт, мы с Зоей немного отстали, и мне удалось узнать, что ее провожатый приходится ей братом-близнецом.
- Странно, вы почти не похожи: ты смуглая, а он блондин, - удивился я.
- Так бывает, - пояснила девушка, - близнецы или очень похожи, или разные, как позитив и негатив. В нашем случае, негатив - это я.
- Что ты, - воскликнул я, - негатив - это нечто негативное, а ты... такая красивая.
- Правда? - смущенно улыбнулась Зоя. - Если честно, я так не считаю.
- У тебя даже ноги стройные! - выпалил я самый веский аргумент.
- Ты хочешь меня обидеть? - почему-то надулась она.
- Что ты, Зоя, нет! Как можно. Просто, наверное, я не умею делать комплименты.
- Тогда ладно, прощаю, - она подняла на меня свои огромные глаза цвета спелой вишни. О, сколько нерастраченной нежности прочел я в этом взгляде! Как сдавило сердце от накатившей теплой волны!
Мы поговорили еще о чем-то, и я решил: теперь-то уж точно могу за ней поухаживать. Ан нет, приглашение погулять завтра вечером, девушка не приняла, сославшись на занятость.
Настали мучительные дни. Это напоминало болезнь! Всюду, где бы я ни находился, передо мной стояли вишневые глаза девушки Зои. Ее гибкие руки с длинными тонкими пальцами тянулись ко мне, я пытался их поймать, но они ускользали. Тонкая фигурка то приближалась и обдавала жаром, то вдруг удалялась и таяла в розовом тумане.
Со мной такое происходило впервые. Наверное потому, что я превращался в мужчину, и моё новое существо требовало в общении с девочками нечто больше, чем раньше. Зоя притягивала меня властно, как магнит железку. Сладость неясных желаний сменялась горечью потери. В моем воображении она была одновременно белоснежной лилией, черной лебедью, ядовитым плющом и неуловимой феей из красивой сказки.
"Колизей"
Между моим и Лешкиным домом находился странный район. В народе он прозывался "Колизеем". Единственный объект социально-культурного назначения в том краю, отдаленно напоминавший Римский Колизей, был стадион. Полуразрушенные его трибуны размещались полукругом с трех сторон. Соревнования там проходили редко, зато местными бандами использовался почти круглосуточно. Место это почти никогда не посещалось милицией, о нем ходила дурная слава. Даже днем проходить мимо было жутковато.
Однажды мы засиделись у Лешки допоздна, и его мать заставила сына проводить меня до дому. Лешка ворчливо оделся и повел меня не на остановку троллейбуса, а мимо "Колизея". Освещение здесь всегда отсутствовало, потому что лампы фонарей беспощадно разбивались под вопли: "темнота - друг молодежи!" Чтобы не утонуть в грязевых лужах, Лешка освещал наш опасный путь фонариком. Мы внимательно смотрели под ноги, старательно обходили грязь...