Аннотация: история времен белоленточных протестов в Москве.зима-весна 2012 года.
ДЕД
Есть у меня дальняя дача - обычный пятистенок в три окна в полуживой деревне в глухом лесном углу Владимирской области. Главный плюс места в том, что деревня находится ровно в противоположной стороне от популярных туристических маршрутов выходного дня. Чужих здесь не бывает, поэтому зимой дома не грабят и не жгут.
Главный минус - добираться до деревни долго, сложно и муторно (часов шесть, если без пробок). Особенно тяжелы последние километров пятнадцать, после того как более-менее приличная асфальтовая дорога уходит в сторону, сворачивая на поселок УИНовцев при зоне строгого режима.
А мне надо прямо. Через два леса, три огромных, заросших по краям молодой березой, поля и четыре брода. И только потом над бурьяном и некошеной травой начинают чернеть вдалеке крыши домов и обрубленная, без двух последних ярусов, старая кирпичная колокольня разоренной еще в тридцатых церкви.
Летом в нашей деревне довольно оживленно. В конце мая, как только начинаются школьные каникулы, на весь теплый сезон заезжают три-четыре семьи таких же, как я, городских дачников. Еще несколько домов принадлежат детям и внукам бывших селян, сбежавших кто во Владимир, а кто в ближайший райцентр. Им не до деревенской идиллии: вечерних чаепитий у самовара, купаний в нашей мелкой речке и долгих прогулок среди бывших полей.
Для них дача - это источник пропитания на целый год. Каждый метр огорода распахан, даже цветники - редкость. Картошка, теплицы, соленья, промышленные заготовки грибов и ягод... Иногда результат заготовок перепадал и нам, городским - за довольно символические, если честно, деньги.
Постоянных жителей - то есть тех, кто проводит в деревне всю мокрую осень и длинную зиму, с каждым годом становилось все меньше, и, в конце концов, осталось только двое. Старый, но крепкий мужик с огромными ручищами и длинной седой бородой, которого никогда никто не звал по имени - Илья, но только уважительно, по отчеству - Иваныч. И его жена, которую никто и по имени не знал, а звали просто - Старуха.
Старуха редко появлялась на единственной деревенской улице. Только, бывало, по вечерам, на закате теплого летнего дня ее можно было увидеть сидящей на согретом солнцем огромном валуне. Камень как будто специально был оставлен ледником рядом с воротами низкой, вросшей в землю избы. Стоило краю солнца коснуться вершин дальнего леса, из избы раздавался крик: "Старуха!", и ее, словно пушинку, сдувало с насиженного места.
Прошлой весной, приехав в деревню открывать и просушивать дом, я узнал, что Старуха умерла. Об этом мне рассказали соседи. Здесь надо добавить, что Старики были не то чтобы нелюдимы, просто всегда держались особняком. Словно не испытывали они доверия к новым людям, вдруг появившимся в деревне, где они прожили всю жизнь.
Старик Иваныч держал серьезное хозяйство. Абсолютно натуральное, на полном самообеспечении. Могу ошибаться, но, похоже, даже сапоги для себя и жены он тачал сам. Летом он ходил либо босиком, либо, что по нынешним временам редкость, в самодельных берестяных лаптях. Огород пахал дедовской сохой. Деревянную конструкцию играючи тащила за собой по полю не просто лошадь, а настоящий лохматый тяжеловес. Чтобы прокормить такую тушу (ну точно - "волчья сыть, травяной мешок!) никакого бы сена не хватило, поэтому каждый год старик распахивал пустующие бесхозные деревенские огороды под овес. Или под рожь. Причем, как я со временем понял, тщательно соблюдая трехполье.
На этой почве мы с ним в свое время и познакомились, когда он однажды пришел за разрешением взять в оборот мою, заросшую бурьяном землю, за покосившимся забором на дальнем конце пустого участка.
В дверь постучали, причем мне показалась, что она даже затрещала и слегка выгнулась внутрь, затем в проеме показалась фигура, одетая то ли в кафтан, то ли в армяк. (Вы знаете, как выглядит армяк? Я тоже как-то не очень). Фигура перекрестилась на оставшиеся от прежних владельцев избы бумажные иконы в красном углу, и мощный, совсем не стариковский голос, делая ударение на "о" сказал: "Здрав будь, хозяин, я по делу". Дело решили быстро, мне эта земля была не нужна.
Напротив, когда вместо бурьяна за окном начинает колоситься серебристо-зеленый овес с неизбежными сорными маками и васильками, пастораль приобретает законченную форму.
Это, поначалу шапочное знакомство произвело на меня сильное впечатление. Иваныч - это был невесть откуда взявшийся настоящий такой русский крестьянин. Непонятно как он пережил десятилетия разрухи, раскулачивания, войн и недавних бестолковых реформ. И язык у него был странный, какой-то старорежимный, и одежда, и соха с косой в его руках смотрелись... абсолютно органично. То есть стопроцентный русский крестьянин, сам себе на уме, работящий и абсолютно не испорченный ни телевизором, ни советской, ни сменившей ее новой, "демократической" властью. Более того, Иваныч почти не пил. То есть я никогда не видел его в сильном подпитии. Даже на праздники. Таких селян не бывает, скажете вы. Я тоже так до той встречи считал.
И еще была одна в нем странность, которую я понимаю только сейчас, что называется, задним умом. Каким он был при нашем знакомстве лет десять назад - крепким седым бородатым мужиком, таким он и оставался все эти годы. Все так же пахал, косил, водил своего тяжеловоза на пастбище и на реку, ухаживал за могилами у заброшенной церкви и покрикивал на свою Старуху. Совершенно с годами не меняясь. Несмотря на возраст, который, по моим подсчетам, вот-вот должен был перевалить на девятый десяток.
Той встречей знакомство наше и ограничилось. С той поры мы благожелательно здоровались, повстречав друг друга на деревенской улице. Один раз я привез по его просьбе из города пару мешков сортового овса (его зерно "попортилось" - то ли подмокло по весне, то ли начало вырождаться). Семена он пустил на озимые и, как я понял, результатом оказался доволен. Да еще пару раз, спросив разрешения, он заходил за какой-то железной рухлядью из моего сарая, неодобрительно шевеля седыми бровями на мой бесхозяйственный беспорядок.
Этим летом я редко бывал на дальней даче. В мои короткие приезды внешне все оставалось точно так же: дачники и огородники, распаханные и засеянные овсом стариковские поля, стреноженный рыжий тяжеловоз на привязи, объедающий траву вокруг вбитого в землю кола. Только не сидела теплыми вечерами старуха на закатном камне, да еще пару раз я издали замечал могучую сгорбленную спину Иваныча рядом со свежей могилой у нашей разоренной церкви. Он просто стоял там и всё. Подходить я счел неуместным. Голова была забита разными городскими заботами, поэтому любые слова сочувствия с моей стороны оказались бы неискренни. Я закрыл дом на зиму, и уехал - до следующей весны.
Но в самом конце нынешнего января, особенно когда начались сильные морозы, меня словно торкнуло. Это нам, городским, привычно жаловаться на многолюдье и пробки. А вот поди, проживи зимой, в снегу, да при морозах за тридцать в деревне один. Когда кроме волков в лесу, коровы в хлеву да старого косматого мерина на конюшне, вокруг - ни единой живой души.
Впрочем, здесь я привираю в попытке выглядеть лучше, чем я есть. Не самом деле был у меня другой повод: забрать с чердака моего дома несколько вывезенных туда за ненадобностью старых книг. Теперь в них возникла нужда, а сканы в сети найти не удалось. Заодно, решил я, и старика навещу.
Загрузив машину самой простой "гуманитаркой" - чаем, сахаром, мукой, спичками, "постным" маслом и парой коробок парафиновых свеч, переобув мой пикап в "злую" снежную резину, в прошедшие выходные я выехал на горьковку. Рано встать не получилось, поэтому первую треть пути я уныло тащился в пробке. По дороге на заправке прикупил газет и журналов - чтобы было что полистать вечером у печки.
Снеговые шины оказались кстати. Потому что те самые 15 км от последней развилки я ехал практически на ощупь, по снежной целине. Эту дорогу, за малолюдством окружающих пространств, никто и не собирался чистить. Два леса, три поля и три брода я прошел без приключений, а вот последний брод...
Одним словом все блокировки и пониженные оказались бессильны перед ледяной ступенькой у берега неширокой незамерзающей речки. Пришлось сдавать назад. Уже начинало темнеть, когда я, нагруженный покупками и провиантом, бросив машину, вышел на последний участок пути.
Не знаю, что происходило быстрее: холодало или сгущались короткие январские сумерки. Через какое-то время лыжное термобелье и хваленая микрофибровая толстовка почти перестали держать тепло. Рюкзак с провизией жег спину, словно обернутая в тряпицу тяжеленная глыба льда. До крайних домов деревни я добрел глубоко в ночи, в состоянии, близком к анабиозу. На автопилоте. С наверняка отмороженными ногами, щеками и пальцами. На мое счастье, в покрытых инеем окнах низкой избы был виден мерцающий свет.
Дощатая дверь распахнулась, едва я поднес к ней заледеневшую от соплей перчатку в попытке постучать. Здоровые стариковские ручищи втащили меня в сени, а затем в избу и прислонили к теплой печке. Я расслышал еще слова, произнесенные с ударением на "о": "Холоду напустишь, ирод!" И тут я вырубился.
Впрочем, ненадолго. Где-то через час, наверное, я очнулся под самым потолком избы, на теплой лежанке русской печи. Раздетым догола, завернутым в старый и не очень чистый, пованивающим кислым овчинный полушубок.
Мерцающий внизу свет лучины освещал накрытый стол, дымящийся горшок со щами (видимо, запах меня и пробудил), нарезанные ломти домашнего хлеба, покрытого ломтиками сала. На лавке валялся мой распотрошенный рюкзак и привезенные гостинцы. Иваныч сидел рядом и внимательно рассматривал в колеблющемся свете длинной горящей щепки бутылку "Журавлей", счищая толстым желтоватым ногтем слой инея с этикетки.
Заслышав шорох, он бросил мне на печь аккуратно сложенные чистые порты и рубаху: "Угрелся? Ну тогда слезай. Трапезничать будем. И за гостинцы - спасибо".
Чтобы натянуть на себя порты и рубаху в тесном пространстве между печью и потолком, пришлось проявить чудеса акробатической ловкости. Я вспомнил, как однажды в далекой молодости точно так же извивался червяком на третьей полке плацкартного вагона Симферополь-Москва. Только годков было мне тогда ровно в два раза поменьше.
Одевшись, я спрыгнул вниз, засунул ноги в стоявшие на лавке (по полу все же довольно сильно дуло) самопальные валенки, размера на четыре больше моей ноги, и сел за стол.
"Благослови, Господи, скромную трапезу нашу и хлеб твоей милостью нам посланный" - сказал Иваныч, обстоятельно и неспешно перекрестившись на образа. Затем перекрестил могучей ручищей стол и пододвинул ко мне тарелку с дымящимися щами. Мы выпили ледяной водки, закусив вкуснейшим хлебом с салом. Выпили еще. И начался разговор. Такой самый обычный разговор между двумя русскими мужиками, хозяином и гостем, оказавшимися в лютый мороз в теплой деревенской избе, отрезанной от всего мира снегами и дорогами.
Я человек сугубо городской, даже столичный по рождению (хотя предки мои саратовские и курско-нижегородские). Иваныч, как я уже говорил - классический русский крестьянин, каких уже, наверное, не делают. Но, как бывает, две вселенные вдруг пересеклись в одной точке, и общего у них оказалось много.
Пересказывать содержание нашего разговора не буду. Говорили и о бабах, и о моей семье, и о соседях по деревне, о нынешних детях, о хозяйстве и нынешней земельной политике. Мой хозяин кивал головой или понимающе шевелил бровями, задавая уточняющие вопросы.
Понемногу я огляделся. В его избе я оказался впервые. Но, тем не менее, мне не показалось странным, что нигде не было видно ни радио, ни телеящика, накрытого, по деревенской традиции, кружевной салфеткой. Ну не смотрит он телевизор - мало ли таких людей даже в моем окружении. Ужин при лучине меня тоже не удивил: в нашей деревне перебои со светом - обычное дело. Кстати, удивительной была ловкость, с которой он менял щепку в зажиме кованого, вбитого в бревенчатую стену светца, как только деревяшка начинала дымить, затухая. Тлеющий огрызок он тут же бросал в стоявшую на полу бадью с водой.
Но потом я заметил, что над столом не было абажура, а на бревенчатых стенах не было ни выключателей, ни проводов. Даже древних, в эластичной нитяной оболочке, обвитых вокруг белых фарфоровых изоляторов. Похоже, что Иваныч и электричества не признавал. Я в слегка нетрезвом расслаблении стал припоминать - а были ли вообще провода, идущие от столбов к его избенке, как вдруг старик спросил меня строго, и даже как-то неожиданно серьезно: "Слушай, а что за нашествие 4 февраля?"
И вот тут я подхожу к главной части моего рассказа, поскольку о последующих событиях вы все уже прекрасно знаете.
И вот тут я подхожу к главной части моего рассказа, поскольку о последующих событиях вы все уже прекрасно знаете.
Сначала я даже не понял его вопроса. Нашествие? Он протянул мне номер какого-то либерального журнала, типа "Зеньютаймс", на обложке которого было крупно написано "4.02 Нашествие!" Присмотревшись, я понял: видимо, верстальщик, чтобы уместить 10 знаков в ряд на полосе, слишком уменьшил пробел между словами "на" и "шествие", отчего они почти слились воедино.
"Так что за нашествие?" - повторил он свой вопрос. И я ему рассказал. Все что думал по этому поводу. И про западников, потерявших мозги, честь и совесть, и про смычку "патриотов" с либералами, и про мою страну, неминуемо, как слепец на обрыве, приближающуюся к гражданской войне, развалу и краху.
Чем больше я рассказывал, тем больше Иваныч мрачнел. Более того, он словно старел на глазах. Морщины становились глубже, глаза проваливались, спина сгибалась, на крепких руках промеж веревочных вен начинали проступать ячменные старческие пятна.
"На шествие. Нашествие. Нашествие" - повторил он несколько раз. "Вот уж не думал что снова. Придется... Да. Не думал".
И замолчал. Я, не понимая, что происходит, и почему на него так подействовал криво набранный журнальный заголовок, вертел в руках старинную граненую стопку на короткой ножке. Действие алкоголя начинало ослабевать. Надо было немедленно выпить.
Но только я протянул руку к ополовиненной бутылке, как Иваныч прервал затянувшуюся паузу. Жесткий взгляд его из-под седых кустистых бровей блеснул недобрым светом.
"Правильно сказано в Писании: человек предполагает, а Бог располагает" - заговорил он, окая сильнее обычного. "Ты, верно, думаешь, что тебя привело ко мне доброе дело - привезти одинокому старику муки и масла? Нет, тут дело посерьезнее выходит. И ты, получается, не просто погрязший в грехе обычный горожанин, каких вас там мильоны... Не знаю почему, но ты стал орудием Божиим по великой воле Его... Что Он в тебе нашел?"
Иваныч взял меня за плечи и, повернув к ровному слабому светы лучины стал внимательно рассматривать мое лицо. Я так и застыл, с бутылкой водки в руке. От его колючего серьезного и трезвого взгляда мне стало сильно не по себе.
"Ладно не мне судить. Дело надо делать" - сказал он, отпуская меня. Я поставил бутылку на стол. Руки мои дрожали. Старик вышел в горницу, где за простой занавеской виднелась железная кровать с шишечками. Нырнул под нее и вытащил здоровый сундук.
"Со стола прибери" - сказал он. И все время, пока я переставлял горшки, глиняные тарелки и рюмки на лавку ближе к печке, он спокойно держал тяжеленный ларь на руках. Стол жалобно заскрипел и зашатался, когда он, наконец, поставил на него свою ношу.
Иваныч запустил свою здоровую лапу за ворот рубахи, достал и поцеловал нательный крест на плетеной бечевке, и вернул его обратно. Пошарив глубже, выудил черный неровный железный ключ и, сотворив едва слышную короткую Иисусову молитву, не без усилия отворил заржавевший замок сундука.
Когда он начал доставать из него разные вещи, я совсем перестал понимать, что происходит. Там были: трофейный эсэсовский штык-нож, две или три орденские коробочки красного сафьяна, орден Красной звезды без коробки, солдатская медаль "За отвагу", завернутая в пожелтевшую и потертую на сгибах вырезку из какой-то фронтовой газеты. Я машинально развернул газету - с фотографии под статьей об успехах партизан на меня смотрел тот же Иваныч , только лет на двадцать помоложе и с черными прядями в чуть менее седой бороде. Поперек полушубка висел на ремне ППШ.
Затем он достал и отложил в сторону: немецкую черную лакированную каску с блестящим шишаком, обтянутым полуистлевшим брезентовым чехлом, паспорт подданного Российской империи, две или три шрапнельных чугунных пули, размером каждая с грецкий орех, английский кавалерийский эполет середины XIX века (точно такой же я видел в музее обороны Севастополя во время последней поездки в Крым, отчего и запомнил, как тот выглядит). Потом был кремневый пистолет с выгравированной на стволе французской надписью, потускневший от времени то ли немецкий, то ли прусский (а может быть и шведский?) нагрудный металлический офицерский знак, какие-то, написанные полууставом бумаги с водяными разводами и странно знакомой подписью, обломок бунчука с арабской вязью. Гора предметов и бумаг росла, причем их набор составил бы гордость коллекции любого провинциального краеведческого музея, не говоря уже о солидной столичной антикварной лавке. Последними, уже со дна сундука были выужены кривая татарская сабля в дорогих, инкрустированных золотом, ножнах и какая-то тяжелая книга, завернутая в довольно большой кусок красной ткани с вышивкой на ней.
"Ты грамоте-то научен? Прочитать сможешь?" - спросил меня Иваныч, раскрывая книгу по закладке, в качестве который выступал обломок стрелы с плоским, хищным и очень острым стальным наконечником. "Мне самому нельзя. Кто-то другой, специально посланный мне человек это читать должен".
Я, трезвый и абсолютно офигевший от происходящего, только кивнул головой. В горле пересохло. Иваныч сидел на лавке напротив меня, в красном углу, прямо под потемневшими от времени иконами, положив руки на колени. В его взгляде, да и во всей позе были спокойствие и какая-то уверенная покорность судьбе. Такой взгляд я прежде видел только в фильмах японца Куросавы. Про самураев, которым предстояла последняя битва, отклониться от которой было бы невозможно без потери лица.
Я перевел взгляд на страницу. Вы когда-нибудь читали русские летописи в оригинале? А в руках их держали? Настоящие, рукописные, на пергаменте, с раскрашенными киноварью буквицами, титлами над строчками, с непонятными или отсутствующими знаками препинания и сливающимся написанием слов? Когда-то давным-давно, еще в университете, я увлекался старославянским. Но для быстрого чтения и понимания нужен и навык и тренировки...
Лучина затрещала сильнее, я как мог быстро переменил ее и, дождавшись сильного ровного пламени, начал читать вслух. Поначалу получалось с трудом. Даже не по словам, а по отдельным буквам. "Ка" "о" - "ко", "эр" и "о" - "коро..." Старик, услышав такое чтение, даже чуть поморщился. Но потом дело пошло быстрее. Проснулась студенческая память, и последнюю страницу я дочитал довольно бегло, даже немного нараспев - тем более, что текст был как бы ритмизованный.
Что именно я читал - сказать не могу. Смысл текста едва доходил до меня. Помню только, что там было описание какой-то битвы, то ли с печенегами то ли с хазарами, слова благодарственной молитвы Христу, напутственное слово какого-то князя, описание чудесной встречи странствующих священников с каким-то парализованным от рождения пареньком (возможно, я путаю порядок). И в конце, как финальный аккорд - короткая, на десять строчек, пронзительная молитва к Богородице с просьбой дать ясность разумения распознать неправду и силы, чтобы противиться всемирному злу.
"...Аминь!" - произнес я последнее слово и хотел было перевернуть страницу - но властный жест Иваныча остановил меня. Я поднял глаза и оторопел. Нет, конечно, это был он. Иваныч. Не узнать его было невозможно. Но передо мной сидел уже не глубокий 90-летний старик, задержавшийся в полушаге от могилы. Морщины расправились, в бороде появилась вороная чернь. Руки? Это были руки крестьянина - с грязью под ногтями и крепкими мозолями. Куда-то исчезли вены и пятна. Казалось, он сам был удивлен, рассматривая собственные ладони. На вид ему теперь было... Ну никак не больше полтинника. По современным меркам.
Заметив мой удивленный взгляд, он улыбнулся мне, бодро вскочил со скамьи - причем на мгновение словно даже прислушался к своим ощущениям - не заболят ли где старые кости. Судя по всему - не заболели.
"Что сидишь, наливай!" - голос его тоже помолодел лет на тридцать. "Негоже русскому человеку не выпить зелена вина перед дракой. А драка будет! Добрая драка!" И он разлил остатки водки по чашкам.
Вообще-то я человек трезвый и умеренный. Даже временами материалистичный. Вплоть до того, что иногда впадаю в самый страшный грех - неверие. Тогда месяцами не хожу в церковь, а уж на исповеди когда был - и не вспомню. В тот момент все происходящее показалось мне странным сном. Словно я замерз где-нибудь по дороге в деревню и уже умер. И это - последнее, что видит мое затухающее сознание... Иваныч, изба, древняя книга, сундук с сокровищами...
Мощный и болезненный толчок в плечо вернул меня обратно в реальность.
"Знаю, - сказал Иваныч, возвращая на стол тарелки и доставая из жерла печи закопченный горшок со щами, - Поверить в увиденное трудно. Не ты первый, кто был такой перемене свидетелем. Один даже убежал со страху. Пришлось догонять". Он гулко и басовито захохотал.
Потом погасил лучину, поскольку через густую изморось в окно уже пробивалось низкое рассветное солнце.
"Ешь, сказал он, - ешь и слушай. Силы тебе понадобятся".
И, глядя на то, как я уплетаю густейшие щи с мясом, он начал свой рассказ.
"Зовут меня Илья. Илья Иванович. Родился я в 6616 году от сотворения мира - от Рождества Христова это год 1108, в деревеньке Карачарово, что под городом Муромом. Оттого и прозвище у меня на всю жизнь - Муромец. Родные мои места тут неподалеку. Два раза в год я выбираюсь туда, чтобы поклониться родителям своим - Ивану Тимофеевичу и Ефросинье Александровне, вечная им память. Правда, ни от церкви нашей старенькой, ни от погоста уже и следа не осталось, но я точно помню то место, где прах милых моих родителей нашел последнее упокоение".
После всего увиденного я, похоже, полностью потерял способность удивляться.
"Былины ваши, про меня сложенные, не то чтобы врут, - продолжал он, - но жизнь мою сильно приукрашивают. Правда в том, что родился я слабым и больным, и ходить не умел. Но о тридцати трех годах и речи не шло! Вы нынешние и представить не можете, что такое мальчик-калека в крестьянской семье в мои времена. Лишний рот и никакой пользы! Тех, кто не умирал во младенчестве, отдавали нищенствующим на обучение. Ведь калечному-увечному деньгу на пропитание на паперти скорее подадут, чем здоровому лбу."
"Я был единственным, ни братьев ни сестер у меня не было. Каждое воскресенье и на каждый двунадесятый праздник родители носили меня на руках в церковь, где мы все трое молились. Не так как нынче молятся - а со слезами, с болью, искренне".
"Мне было четырнадцать, - продолжал свой рассказ Илья, - когда однажды точно в такой же мороз пришли в нашу деревню какие-то странники. Год был голодный, никто из соседей их и на порог не пустил - своих бы детей накормить лебедой да полынью. А вот батюшка с матушкой тех людей перехожих приветили и последним пшеном угостили. Один из странников оказался лекарь. Лекарь от Бога. Был у него настоящий Божий дар, за какие заслуги даденный - не мое дело".
"Короче, остальные странники ушли, а один задержался. И за месяц поставил меня на ноги, научил ходить, бегать и прыгать. Посадил в седло, вложил в руки меч. А уходя - оставил эту книгу и сказал: "по молитвам честным и искренним награда полагается родителям твоим, теперь ты будешь здоров, только не сможешь ты с ними вместе остаться. Потому что теперь ты - Христов воин и земли Богородицы защитник. Воевать будешь, сказал, всю жизнь - а она у тебя будет долгая. Изранен будешь и на грани смерти не раз".
"А потом странник добавил: запомни это слово - "нашествие". Как услышишь его, значит, пришло время твое, значит, враг на Русскую землю навалился. Как услышишь слово это - седлай своего коня, доставай кольчугу и меч и спеши туда, где нужна будут сила и храбрость Ильи из села Карачарово, из-под города Мурома. Будет приходить к тебе с этим словом человек, посланник Богородицы. Ты не сразу узнаешь его. Но потом поймешь по слову произнесенному. А если слаб будешь, или стар или изнемогать от ран - тогда пусть прочтет тебе тот человек эти страницы из Книги. И снова силы к тебе вернутся, раны затянутся, годы отлетят".
"Я тогда мальчишка был, - продолжал рассказывать Илья, - грамоты не разумел, да и вообще грамотных было немного в наших краях. Поэтому переспросил: а если сам научусь и прочту, коли неграмотен будет человек тот?"
Странник рассмеялся и сказал: "сам не сможешь. Помощник тебе будет нужен в этом деле. Ведь в писании говорится: "Человек предполагает, А Бог располагает. Попущением Божиим случится так, как сказано". И ушел он, оставив книгу и меч. А наутро в сарае оказался жеребенок. Тот самый, что сейчас в конюшне стоит".
Илья замолчал.
В другое время и в другом месте я бы счел все услышанное довольно вольным изложением заонежских былин сказителя Рябинина. Но... в итоге не нашел ничего глупее, чем спросить: "Так ведь с тех пор восемьсот лет уже с лишним прошло?"
Илья Иванович грустно улыбнулся: "Вот и воюю с тех пор. Сундук трофеев набрал. Последний раз ко мне пришел комсомольский секретарь. 30 июня 1941, чтобы излишки зерна изъять на нужды Красной армии. Так с этим секретарем потом вместе до 44-го воевали. Еще раньше приходил посланник, когда американцы на Дальнем Востоке высадились. Ну эти... интервенты. В 1916 под Минском воевал, под командованием Брусилова. До Березины дошел с партизанами в 1812. Только нет мне хода на чужую землю. Как до границы русской земли дойду - обязательно свалит меня либо сабля, либо пуля, либо бомба. Потом лекари заштопают, война закончится - значит, пора и мне домой. Землю пахать и рожь сеять... Вот только детей у меня так и не было, да и старух моих жалко..."
И тут до меня дошло, что, наверное, добрая половина нашего деревенского погоста у церкви - состоит их могил бывших Иванычевых старух, которые проживали свой век, так и не узнав, с кем их свела судьба.
"Ладно, что-то мы засиделись в праздных разговорах, - сказа Илья, поднимаясь с лавки. Дел невпроворот. Когда, говоришь, "на шествие"? Четвертого? Даст Бог - успеем!"
Закутавшись в теплый, с печки полушубок я пошел за ним на улицу, где он сунул мне в руки деревянную снеговую лопату: "Я пока в конюшню - коня напою, накормлю, а ты пока снег раскидай вокруг камня."
Снега было много, полушубок пришлось скинуть. От разгоряченного тела повалил пар. Мороз и не собирался ослабевать. Когда подошел Илья, тоже в одной рубахе, я сначала даже не понял, что он собирается делать. Он обошел валун со всех сторон. Ласково приобнял его с одной стороны, как бы примериваясь, затем с другой. Потом поплевал на руки, взялся поухватистей, на покрасневшей шее вздулись жилы и камень, огромный как минимум двухтонный ледниковый валун стронулся с места и опрокинулся набок. На замшелой нижней плоскости камня я успел прочитать полустершиеся буквы вязью: "Прямо пойдешь - ..."
Под валуном, в выложенной кирпичом глубокой яме оказался еще один, окованный потемневшим, но не ржавым железом сундук, размером даже побольше чем тот, с трофеями.
- Ну-ка, подсоби!
Вдвоем мы довольно легко затащили тяжеленный ящик в сарай. В нем оказались несколько кольчуг, несколько комплектов наручей и поножей, ясеневые разряженные луки со спущенной тетивой, мечи, кольчужные же рукавицы и два островерхих стальных шлема.
"А зачем так сложно? Под камнем? В тайнике? Не проще ли в сарае где-нибудь?" - спросил я.
"От ваших продотрядов ничего не спрячешь, - рассмеялся Илья. Намедни тут приходили. Каждый сантиметр с щупами обошли - мешки с зерном искали. К тому же при вашей безбожной власти, кажется, владеть оружием вообще запрещено? Воевать за Русь я готов, но вот в остроге сидеть за нее?"
Пока я рассматривал и перебирал антикварные доспехи без единого пятнышка ржавчины, Илья выудил из сложенной под навесом кучи бревен несколько сухих и легких длинных палок.
"Вот! - удовлетворенно сказал он. - Эти на копья пойдут, надо только отполировать, чтобы заноз не было. А то с занозой много не навоюешь. А эта, - он потряс самой длинной, - на хоругвь".
Лежавшая в сундуке вышивка на красном полотнище оказалась ликом Спаса Нерукотворного, который мой, так внезапно помолодевший сосед по деревне, споро и умело прикрепил к древку с помощью кожаных сыромятных ремней. Я наблюдал за его манипуляциями как за чем-то само собой разумеющимся, хотя прежде настоящую военную хоругвь русского войска видел только в хранилище музеев Кремля. Полуистлевшую, наклеенную на сетку, проложенную оберточной бумагой...
Впрочем, думать и рассуждать мне было особо некогда. Пока Илья прилаживал острое, как бритва копье к древку, я пытался, повторяя его движения, сделать то же самое. С третьего раза получилось довольно удачно.
"Теперь за машиной твоей пойдем. Конным ходом я к битве не успею".
Уже темнело, когда в помощью живого великорусского языка, подложенных под колеса мощных бревен и одной конской силы жеребца-тяжеловоза (он, кстати, тоже чудесным образом раздался в холке, а под заблестевшей лохматой шкурой заходили ходуном стальные мышцы) машина была переправлена через брод и припаркована возле возвращенного на место валуна-камня.
Назавтра предстояло найти коневозку (или хотя бы грузовик) и, замаскировав вооружение в кузове моего пикапа, отправляться в первопрестольную. Таков был наш уговор, хотя я с трудом представлял, что именно Илья собирался предпринять. Об этом он умалчивал.
Не буду рассказывать как мы добирались по промерзшим дорогам до Москвы, как определяли коня на постой в гараж моего университетского приятеля, как Илья, еще больше раздавшийся в плечах, сломал под утро гостевую икеевскую кровать.
Хотя современная Москва была для него совершенно незнакомым городом (по его словам, последний раз он побывал здесь в 1612-м), он быстро научился в ней ориентироваться, освоил проход в метро (эскалатор под его весом нехорошо скрипел и прогибался), и даже пару раз исчезал, чтобы принять участие в каких-то тайных сходках патриотических организаций. Возвращался он с них все более мрачным.
В пятницу мы сходили на службу в церковь на Соколе. Я никогда не видел его таким серьезно-сосредоточенным. Он отстоял ее всю, расположившись ближе к хору, иногда вклинивая свой голос в пение знакомых ему старых молитв. После службы его выловил регент и долго звал на работу в храм. Илья под благовидным предлогом отказался.
В субботу, еще до рассвета я отвез его к гаражу. Напоив и накормив лошадь, он возложил седло, затянул подпругу, и, хлопнув тяжеловоза по крупу, отправил коня восвояси. Заметив мой вопрошающий взгляд, сказал: "Он меня найдет. Всегда находил".
А что было дальше - вы все своими глазами видели. Ведь эти кадры обошли все каналы мирового телевидения.
...Когда первые ряды либеральной колонны "нашествия" стали поворачивать с Якиманки к Малому каменному мосту, на ее пути вдруг появился человек. (Я был неподалеку и наблюдал за всем с верхнего этажа какого-то ресторанчика в здании "Ударника". Я еще тогда подумал: "И один в поле - воин").
Этот человек на самом деле был - воин. Он держал в правой руке алую хоругвь с нерукотворным образом Спаса. Левая же, в кольчужной перчатке спокойно лежала на рукояти длинного меча. За спиной висел каплевидный щит. Стальные поручи ослепительно блестели в морозном солнце.
Увидев беспорядок, к человеку в кольчуге подскочили полицейские из оцепления, но тут он оглушительно свистнул (даже стекла "Ударника" задрожали), и из каких-то переулков, разбрасывая омоновцев, как сухие листья, к витязю подбежал гигантских размеров рыжий оседланный конь, настоящий тяжеловоз с длинной гривой и свисающим до земли хвостом.
Колонна сначала остановилась, лозунги над ней дрогнули, белые ленточки обвисли. Но затем, подбадриваемая криками вожаков в мегафоны, снова двинулась вперед. В первых рядах шел весь цвет российского "демократического" движения. Правозащитники, бывшие поволжские губернаторы, вышедшие в тираж министры, популярные журналисты и писатели. Остальная масса креативного класса, сверху похожая на стадо мелких хомяков, засеменила следом.
Богатырь (а то, что это именно богатырь стало понятно когда он, чуть двинув рукой, стряхнул облепивших его полицейских) легким движением вскочил в седло и, громогласно закричав "За землю русскую, за Святую Русь!" вытащил из ножен меч и пришпорил коня. Он скакал прямо навстречу колонне.
Разделяющие всадника и демонстрантов сотню метров конь преодолел в четыре прыжка. Колонна остановилась, а через несколько секунд бросилась врассыпную. Бежали правозащитники, бежали поэты, телеведущие и писатели, бежали офисные хомяки и тыловые крысы. Креативный класс, сроду не нюхавший пороха, не державший в руках холодного оружия тяжелее мельхиорового ножа в дорогом ресторане бежал, теряя на ходу, телефоны, айпады и белые ленточки. У многих мокрые штаны парили на морозе. У других случилась медвежья болезнь, отчего позорный бег выглядел еще более постыдным и неуклюжим.
Пройдя как раскаленный нож через мягкое масло и не найдя достойного соперника, всадник доскакал до коммунистических колонн. Те хоть успели сориентироваться, выставив вперед палки красных транспарантов. Но когда под ударами меча деревяшки превратились в щепки, побежали и коммунисты.
Националисты оказались более твердым орешком. Среди охватившей площадь паники они соорудили подобие римской когорты, сбившись в черную кучу. Но и эту толпу копыта тяжеловоза разметали за считанные доли секунды.
Еще через десять секунд площадь была абсолютно пуста. Перевернутые заграждения, разбросанные транспаранты, потерянные в бегстве белые шарфы и шапки...
Конь, стосковавшийся по кровавым битвам, кося глазом, гарцевал по площади. Под копытами хрустели экраны дорогих гаждетов.
Всадник успокоил коня и, приподнявшись в стременах, подняв меч к небу, закричал, обращаясь к бегущим: "Вы все, подлецы и трусы, все, кто хочет погибели русской земле! Пока я жив, пока я держу в руках меч - не бывать этому! Это говорю вам я - Илья, ИвАнов сын из села Карачарово что под городом Муромом!"
И это был конец хорошо знакомой теперь всем телевизионной записи. Очнувшиеся полицейские все же пустили слезоточивый газ, и могучая фигура растаяла в сером облаке. Впрочем, когда облако рассеялось, всадник как будто растворился вместе с ним.
По пути домой я заехал в гараж. Он был пуст, если не считать ведра с замерзшей водой и полупустой торбы с остатками овса. Ко мне домой Илья не заходил. Машина моя в тот же день забарахлила и денег, чтобы срочно починить ее, нет.
Теперь я жду весны, чтобы по просохшим дорогам отправиться на дальнюю дачу и найти там нашего единственного зимующего в ней старика - Иваныча. Мне надо о многом его расспросить. И мне кажется, я знаю способ восстановить нашу обветшавшую деревенскую церковь и, наконец, надстроить недостающие два яруса колокольни.