Представляется, что странствия, описываемые в книгах, можно разделить на два вида. Первый - путь искателя, стремящегося к достижению определёной цели. Цель сия, как правило, представляет собой нечто возвышенное, более или менее неведомое, разумеется, труднодостижимое, и, что особенно впечатляет, почти всегда - непонятно зачем нужное, особенно непосвящённым. Так, вполне реальная и практичная цель путешествия в "Острове сокровищ" выводит эту книгу за рамки стандартного повествования об Искании, для которого более органичны Золотое Руно, Грааль или Северный полюс. Герои таких произведений почти вегда наделяются экстраординарными чертами, и не только экстраординарными, но и экстравагантными, что на контрасте подчёркивает возвышенность их устремлений и, вероятно, понижает общий пафос произведения до приемлемого уровня.
Странник второго типа, напротив, амбициозных целей себе не ставит. Тем фантасмагоричнее получаются его путешествия: жизнь обычно сама закидывает его в те или иные ситуации, из которых он, как правило, пытается выбраться, при этом увязая всё глубже в ненормальном для себя мире. Этот герой гораздо меньший оригинал, чем странник первого типа, автор чаще наделяет его рутинным житейским опытом, практичностью и скепсисом, из-под которых в критические моменты прорываются качества, не востребованные в нормальной жизни. В сущности, почти все мы - страники этого типа, а первые литературные образцы, пришедшие мне в голову - Одиссей, пытающийся всего-навсего вернуться домой, и дон Клеофас из "Хромого Беса" де Гевары (более известный в своё время римейк француза Лесажа я не читал).
Как во всякой мало-мальски жизненной классификации, здесь можно найти промежуточные и пограничные случаи. Ещё интереснее книги, где странники разных типов путешествуют бок о бок. Так, в романе Киплинга "Ким" мудрый и по-детски простодушный старик-лама ищет священную реку в компании не по годам пронырливого мальчугана, который путешествует без определёной цели, следуя природной любви к приключениям. В широко известной продублированной книге "Волшебник Изумрудного города/страны Оз" здравомыслящая американская девочка Элли стремится, как Одиссей, попасть домой, а вот её колоритные попутчики идут за чудесными дарами, так сказать, материализованными добродетелями.
Льюис Кэрролл порадовал своих читателей описанием странствий обоих типов. Умненькая Алиса проваливается в кроличью нору или сквозь зеркало, а потом идёт себе, следуя собственному разумению и открывающимися ей по ходу сна правилам. Путешествие же первого типа - где невероятные герои ищут невероятный приз - описано Кэрроллом в замечательной "Охоте на Снарка".
Герой повести "Голландец" явно принадлежит к странникам второго типа. Первоначально я хотел даже весь текст посвятить его сравнению с кэрроловской Алисой. Не только потому, что оба попадают в фантастическую среду, где встречаются с соответствующими персонажами, но и потому, что Алиса, при всей своей викторианской благопристойности, в конце обеих книг Кэрролла не выдерживает безумия происходящего и применяет силу.
" - Кому вы страшны? - спросила Алиса (она уже выросла до своего обычного роста). - Вы всего-навсего колода карт!" ("Алиса в стране чудес", пер. Н. Демуровой)
" - Ну а вас, - повторила Алиса и схватила Королеву как раз в тот миг, когда она прыгнула на севшую на стол бутылку, - вас я отшлёпаю, как котёнка!" ("Алиса в Зазеркалье", пер. Н. Демуровой).
Герою "Голландца", как и многим персонажам книг Александра Пиявского, экшн выпадает во всех эпизодах повести, за исключением одного, вполне соответствующего старинному жанру, который подразумевает сменяющих друг друга рассказчиков. В остальных случаях герой с будничностью Синдбада-морехода оказывается на волосок от гибели. Впрочем, каждый эпизод "Голландца" содержит в себе фантасмагорическую историю, находку для сообразительных толкователей.
Первое же приключение, едва не закончившееся летальным исходом - встреча с метафизическим братом-близнецом, весьма аллегорична. Что воплотилось здесь: рождающееся вместе с нами духовное alter ego, способное нас угробить; причём для кого-то опасен неуёмный мистер Хайд, а для кого-то - педантичный доктор Джекил? Или дело в устройстве нашей жизни, где для всякого индивидуума находится его потенциальный погубитель? Которого, впрочем, при удачном стечении обстоятельств и благодаря собственной ловкости можно так и оставить потенциальным. Например, успев первым.
Может быть, всё сложнее; просто моё нынешнее амплуа - неумудрённый читатель и бледный критик.
А вот для толкования истории с участием весёлого клоуна Фёдора Михайловича мне пригодилась некоторая начитанность. В авторских заметках о романе "Имя розы" (мимоходом припомнившемся герою - вот ведь как бывает - именно в эпизоде "Комната смеха") упоминается вопрос, заданный Умберто Эко многими читателями: отчего слепой библиотекарь Хорхе в романе - вылитый Борхес и, раз так, отчего Борхес - такой плохой? Вот и знаменитое имя-отчество гнусного дедушки-клоуна прямиком отсылает нас к литератору, чья личность и чьи произведения словно нарочно созданы для взаимно противоположных оценок. Как и наша жизнь, впрочем, как и наша жизнь. Так что я от рассуждения о классиках воздержусь, дабы не захлебнуться в пучине литературной мысли, ограничусь замечанием, что автор "Голландца", осознано или нет, откликнулся на черту, многими не замечаемую в творчестве Достоевского - его смешливость. Утверждаю сие, вновь будучи в роли неискушённого читателя, ржавшего над самыми трагическими произведениями Фёдора Михайловича.
Сам сюжет с клоунами-душегубами, как и его развязка, отличаются, по моему скромному мнению, чёткостью и изяществом.
Не менее занятен и следующий эпизод, несмотря на отсуствие в нём "битвы и бегства", где собеседники героя ярко представили изрядную часть наших современников, заговорившую в полный голос благодаря эпохе интернета. Замечательно и то, насколько чётко автор, сам не чуждый фантазий на темы истории и мироустройства, сумел изобразить считанными штрихами сограждан, для которых мифотворчество - не способ самовыраженья, а ядро личности. На меня, по крайней мере, наибольшее впечатление произвели убедительные во всех деталях образы "сказочников" и ирония автора, под конец увенчанная запиской от "морского бога", после которой возникает соблазн назвать премудрых искателей тайных знаний прошлого олухами царя морского.
А герой двинулся дальше, баланситруя на грани жизни и смерти, в следующую главу, где завершающим аккордом прозвучала тема Человека, Подпоясанного Ломом.
Тема бойца вообще близка Александру Пиявскому. Герой-боец, пожалуй, - самый древний литературный персонаж, воспринимается он, особенно современными читателями-критиками, очень непросто. Восхищаться им или обличать его - дело вкуса каждого.
Что до меня - образ человека, "оказавшего сопротивление" мне милее образа человека с амплуа вечной жертвы. Сие последнее амплуа куда востребованнее в наш просвещённый век, нежели амплуа героя, и в литературе, и особенно в жизни.
Вот и в "Голландце" автор выводит образ изгоя, до крайности неприглядный. Ну-с - подлость униженного человека - тема жизненная и известная. От себя хотелось бы напомнить о другой стороне медали - культе изгоя и мученика. Пожалуй, начиная с крестовых походов и по сию пору организаторы мало-мальски заметного смертоубийства практически всегда украшали свои хоругви образами мучеников, причём таковые находились у обеих противоборствующих сторон, воодушевляя бойцов на новые мучительства и гонения. Реакция на это, как водится, получается двоякая: половина людей боится возразить любому тезису, подкреплённому авторитетом Обиженного, другая половина вырабатывает иммунитет в виде презрения к страдальцам как таковым. Меня лично ни тот, ни другой феномены не вдохновляют, так что тема безответной жертвы вызывает эмоции сугубо отрицательные. Право, симпатичнее мне герой-боец, хотя и он, как правило, не подарок. Но герой Александра Пиявского хорош и близок мне тем, что он - путник, созерцатель, слушатель и мыслитель, а уже потом боец - похож не на ницшеанского сверхчеловека, а на честертоновского Джека - победителя великанов. Он "бьёт снизу вверх", бой его почти всегда безнадёжен, ибо он - нормальный человек, потомок Одиссея и Синдбада, внучатый племянник всех Алис и Элли, а противостоят ему твари, чудовищность которых не в размерах, а в колоссальном духовном уродстве. И герой вполне закономерно уходит в никуда (сквозь зеркало?) на призрачном паруснике, но - очень симпатичный и характерный для автора нюанс - паруснике, расстрелявшем предварительно очередное творение гнуснозатейного ума вполне реальными ядрами из старинных пушек.
________
Постскриптум лично Автору от Бледного Критика.
Недавно я прочёл в эссе Умберто Эко тезис, очень мне понравившийся: автор художественного произведения описывает мир во всей его противоречивой сущности, намеренно вытаскивая противоречия на первый план, не давая никаких готовых ответов (что и отличает хорошую литературу от бульварной) и предлагая читателю сделать выводы самому. Ergo: автор серьёзной книги не будет оспаривать самые экстравагантные толкования своего произведения, или предлагать свои, "правильные".