Если бы Лявóна понадобилось описать одним словом, то это слово - мечтатель. Но поскольку никаких ограничений в словах и даже страницах нету, можно рассказать о нём поподробнее. В ту пору, когда мы познакомились, я работал наладчиком на одной из минских телефонных станций, а Лявона, студента, прислали ко мне на практику. Хоть мы общались и не слишком много, за эти две недели я успел его как следует рассмотреть. Среднего роста и сложения юноша с тёмно-русыми, слегка волнистыми волосами, коротко остриженными и торчащими ёжиком на затылке, серо-голубыми глазами и мягкими чертами, ещё помнящими детство. С губ его не сходила блуждающая полуулыбка, а если ему приходилось разговаривать с вами лицом к лицу, то он немного поворачивал голову и смотрел в глаза искоса, избегая взгляда в упор.
Одевался Лявон по-своему ярко: светлая, часто белая рубашка с коротким рукавом контрастировала с непременными чёрными брюками и чёрными туфлями. Рубашка заправлялась в брюки, складки сгонялись за спину, туго затягивался строгий кожаный ремень. Брюки еле заметно лоснились - на отутюженных стрелочках, на заду и сбоку, на кармане, где Лявон хранил ключи от квартиры. Мягкие туфли с круглым носами были густо нагуталинены, но блестели не всегда - Лявон, хоть и носил с собой карманную щётку, часто забывал о ней.
Самым необычным в его внешности были жесты и походка - замедленные и томные, они напоминали движения водолазов, преодолевающих сопротивление водных толщ. Ясный взгляд Лявона двигался ещё медленнее, подолгу останавливаясь на предметах, стенах или областях поверх горизонта. Несмотря на такую странность, речь Лявона приятно удивляла связностью и рассудительностью, а голос - внятностью. Когда ему приходилось рассказывать о себе, например новому знакомому, Лявон опускал на него глаза и негромко, неспешно говорил, что учится в университете, живёт у своей тёти на Жудро, любит музыку и чтение. Знакомого это вполне устраивало, он интересовался, какую именно музыку любит Лявон, читал ли он такое, по нраву ли ему этакое, ну и так далее, как это обычно у молодых людей происходит. Но вообще приятелей у Лявона водилось не слишком много, к общению он не стремился и часто даже избегал его. Сверстники тоже зачастую сторонились его - он казался им чудаковатым из-за своей медлительности, задумчивости и привычки удаляться вниманием от собеседника в окно, к деревьям, далёким домам и небесам.
Жизнь Лявона складывалась из трёх основных составляющих: мечтаний, размышлений и неба. Лявон мечтал всегда и везде - по утрам в постели, по дороге в университет, на лекциях, на перерывах, все вечера и все выходные напролёт. Особенно хорошо ему мечталось глядя на небо. На улице это приводило к спотыканиям и опозданиям, а в помещении Лявон притягивался как магнитом к любому окну. В открытое окно он высовывался, опираясь локтями на подоконник, а к закрытому приближал лицо так близко, что от дыхания на стекле появлялось влажное пятно. Мечты были смутные и неопределённые, о бескрайнем будущем, о светлых свершениях. Иногда он видел себя в просторном математическом кабинете, с мимолётной улыбкой решающим важные научные задачи, иногда - на залитой солнцем набережной, широким жестом указывающим кому-то, в каком месте нужно заложить новый жилой массив.
Порой грёзы покидали будущее, приближались к настоящему и принимали форму прекрасных девушек, которые могли бы ему встретиться на улице или в коридорах университета. Их силуэты и профили, ускользающие, полупрозрачные, одновременно будоражили его и приводили в состояние приятной грусти. А изредка мечты сгущались до спортивного велосипеда, и Лявон катил на нём по прохладным, росистым утренним шоссе. Мимо проплывали лёгкие летние рощи, сверху его сопровождали огромные и дружелюбные облака. Устав крутить педали, Лявон элегантно притормаживал рядом с хутором, услужливо оказавшимся на развилке дороги. Облака останавливались. Из сеней взволнованно выходила прекрасная хуторянка. Вспыхнув и потупившись, она давала ему напиться воды из ковшика. Лявон доставал мобильный телефон - ещё одна слабая материальная мечта - записывал её номер и тут же трогался дальше, не желая замутнять идеал банальным разговором.
Изредка Лявону случалось смотреть в окно вместе с кем-то ещё, и тогда он с одного взгляда безошибочно определял степень душевного родства с этим человеком: если тот опускал глаза вниз, к улице и прохожим, то надолго получал низкую оценку. К людям, смотрящим на облака вместе с ним, Лявон чувствовал расположение, но и здесь были свои тонкости. Если человек начинал придумывать, на что похоже то или иное облако, Лявон морщился. Небо - прекрасно само по себе, в его плавном величественном изменении, и сравнения облаков с предметами принижали небеса и свидетельствовали о слишком практическом складе ума. Поскольку практиками оказывались решительно все, Лявон с некоторого времени предпочитал созерцать облака в одиночку, чтобы лишний раз не разочаровываться в знакомых. Однажды он подумал, что и прекрасная хуторянка, скорее всего, стала бы радоваться похожести облаков на львов, китов или человеческие головы, а то и похуже - могла бы опустить взгляд, зевнуть в узкую ладошку и сказать, что ей скучно и хочется на танцы. Своей силы её образ от этого ничуть не утратил, и даже наоборот, но с тех пор он проезжал мимо её дома только после заката, когда небо уже погасало.
Поздние вечера Лявон обычно проводил в своей комнате, на некоторое время отрываясь от мечтаний, чтобы полистать журналы и послушать магнитофон. Магнитофон был частью музцентра, старого, но очень хорошего, судя по количеству кнопок, рукояток и лампочек на его передней панели. Чтобы поставить кассету, нужно было нажать на определённое место панели, и тогда часть её медленно откидывалась, открывая взгляду пахнущие тёплой пластмассой электронные внутренности. Он вставлял кассету очень внимательно, прислушиваясь к особым нежно-шероховатым ощущениям на кончиках пальцев, когда пластмасса кассеты скользила по пластмассе магнитофонного зева. Зев закрывался с мягким щелчком, приходили в движение тихие моторчики, и Лявон представлял, как музыка начинает вытекать из магнитофона по проводам. Провода от музцентра тянулись к серым динамикам, на каждом из которых был изображён зазубренный график воспроизводимых частот. График внушал Лявону большое уважение, он считал, что создатели динамиков и магнитофона, отдавшие столько сил на их изобретение и обдумывание, просто не могли не достичь совершенства. Отчасти поэтому он довольствовался кассетами и никогда не мечтал о компакт-дисках.
Кассеты для магнитофона хранились на верхней полке книжного шкафа, застеклённый центр которого был уставлен старыми книжками незнакомых Лявону авторов. Несколько раз он брал наугад одну из них и раскрывал. По сухому запаху, чистоте и спрессованности страниц было видно, что до него этого не делал никто. Речь в книгах почему-то шла каждый раз о князьях и о военных действиях. Лявон даже задумался однажды, не достаёт ли он всегда один и тот же том? Однако вспомнить, какого цвета обложка попалась ему прошлый раз, не получалось. Названия этих книг тоже мгновенно улетучивались из головы. Но в любом случае, мысль о чтении литературы про князей вызывала у Лявона недоумение, история не интересовала его. Под книгами, в самом низу шкафа, располагалось отделение с дверцами, заполненное его любимыми журналами: "Наука и жизнь", "Популярная механика", "Наука и религия". Лявон вытаскивал случайный журнал и ложился на кровать. Больше всего ему нравились рассказы о необычных изобретениях. Например, статья с картинками о принципиально новом водопроводном кране, разработанном немецким инженером, доставляла Лявону большое удовольствие. Он улыбался, опускал голову на руку и думал, как хорошо было бы оборудовать все дома этим передовым краном. И засыпал.
Просыпался через несколько часов, с затёкшей рукой и шеей. Магнитофон давно молчал. Лявон переворачивался на спину и терпеливо ожидал, когда неприятные ощущения пройдут. Пытаясь припомнить, что ему снилось, он подолгу оставлял взгляд лежать на разных точках комнаты и предметах. Например, на лампе под потолком. Когда горел свет, в плафоне различались три сухие мухи. В один из вечеров внимание Лявона более подробно остановилось на мухах. "Последний раз я мыл лампу около полугода назад", - поразмыслив, вспомнил Лявон. Он произвёл в уме примерные вычисления и вывел, что плафон вмещает тридцать шесть тысяч мух и может заполниться целиком через шесть тысяч лет. Эта мысль привела его в волнение. "Значит, к концу моей жизни в плафоне окажется всего лишь около двухсот мух". Лявон встал и заходил по комнате. "Зависит ли количество попавших в плафон мух от длительности горения света? Они же должны лететь на свет", - пришла ему в голову ещё одна мысль. Тут он словил себя на том, что думает о полной чепухе. Лявон поставил другую кассету, сделал звук погромче и пошёл на кухню за апельсиновым соком.
Раньше он пил разные соки, но кто-то из знакомых сказал ему, что апельсиновый сок намного полезнее всех прочих, вместе взятых. Сказано это было таким уверенным в себе и в соке тоном, что слова запали Лявону в душу, и он полностью перешёл на апельсиновый, благо его можно было найти в любом магазине. А вскоре в одном из журналов ему попалась статья, в которой рекомендовалось согревать сок, чтобы он лучше усваивался организмом. С тех пор Лявон старался обязательно подогреть его: если дома, то в кастрюльке, если на улице, то под солнцем или хотя бы в руках. Выпивал он около литра в день, стакан вечером, стакан утром и остальное в течение дня. Иногда днём хотелось пить так сильно, что приходилось заходить в магазин за дополнительным маленьким пакетом с трубочкой. Любимым стаканом сока был вечерний; сам стакан, употреблявшийся для этой цели, избранный Лявоном раз и навсегда, отличался от прочих обычных: высокий, немного расширяющийся кверху, из прозрачного стекла, с вытисненным рисунком винограда и виноградных листьев. Пить вечерний сок полагалось сидя в кресле, медленно, внимательно, сосредотачиваясь на мелких апельсиновых волокнах на кончике языка. Примерно в это время кассета заканчивалась, и Лявон переворачивал её на другую сторону. Мысли его направлялись к хуторянке. Велосипед теперь не требовался, весь путь до её дома мелькал смутной тенью. И вот они уже стоят рядом на пороге, и она смотрит на него тёмными глазами. Лявон расстилал кровать, ложился под тяжёлое одеяло и мягко тёрся щекою о прохладную подушку, представляя, что это её плечо. От этого вверху живота, в солнечном сплетении, начинало сладко тянуть, как бывает, когда высоко взлетаешь на качелях, но только без страха упасть. Потом он засыпал.
По утрам Лявон был холоден и горько насмешлив. Начинался период размышлений. "Как это унизительно, - думал он например, - что выводящие пути в организме человека объединены с органами воспроизведения и удовольствия". Спускаясь по лестнице, он с неприязнью пытался представить, чем могло руководствоваться божество, создавая такую бессмыслицу. Издевательство сильного над слабым? Насмешка над беспомощным? Неудачные эксперименты? "Будь я Богом, я бы ничем не омрачал функцию размножения. Стоит только разнести подальше пищеварительный тракт и половые органы, как сразу всё изменится. Никаких нечистот, никаких неприятных запахов, никакого стыда, никакого унижения. Кстати, теперешнее устройство организма можно считать лучшим доказательством существования Бога. Эволюция не могла создать такое вопиющее противоречие". Лявон мрачно смотрел на облака, подозревая их в соучастии. Или, может, они такие же несчастливые создания, как и люди? Он доставал пакет сока из сумки и делал на ходу глоток.
К университету вело несколько путей, примерно одинаковых по длине, но Лявон их не любил. Он предпочитал не самый близкий, но проходящий по берегу Комсомольского озера, сквозь аллеи со старыми высокими деревьями. Там гуляли с собаками и грелись на скамейках немногочисленные жители близлежащих домов, в основном седые дедушки с термосами. Лявон любил игру проходящих сквозь листья лучей - солнечные зайчики покачивались под ногами, на стволах, на скамейках, на дедушках. Саркастичность Лявона понемногу выветривалась тёплым ветром, он благосклонно смотрел на дедушек и гадал, что у них в термосах.
Приметив свободную скамейку, он садился и давал отдохнуть ногам, наполовину высунув их из туфель. Спинки у скамей были удобные, высокие, на них можно было откинуться и комфортно передохнуть, посматривая на людей, на собак. Глядя на человека, Лявон часто представлял находящийся внутри него скелет, и развлекался, мысленно удаляя поверхностную мякоть и оставляя лишь сухие белые кости. При небольшой тренировке это мысленное упражнение не составляло труда, а после того, как он специально проштудировал строение скелета по энциклопедии, стало получаться безо всякого напряжения и приносило неизменное удовольствие. Особенно нравилось Лявону разглядывать строение того или иного носа, определяя место, где кончается треугольный выступ черепа и начинается бескостная перегородка, определяющая форму его кончика.
Собаки тоже зачастую привлекали внимание Лявона. Он очень плохо разбирался в породах и не знал почти ни одного названия, но некоторых местных собак помнил в лицо лучше, чем их хозяев. Например, гнусного бульдога с устало-умным взглядом; крупную белую пушистую с хвостом колечком, которую хотелось обнять; крохотную коричневую с висящими ушами, готовую облаять тонким голоском при малейшем движении; мощную старую овчарку c тяжёлой походкой.
Насмотревшись на гуляющих, Лявон закрывал глаза и летел к хуторянке. Теперь он видел, как она играет с большой собакой, зарываясь пальцами в густую чёрную шерсть, смеясь и шутливо отталкивая её. А собака пыталась стать ей передними лапами на грудь, громко и часто дыша раскрытой пастью, как бы смеясь вместе с хозяйкой. Она наклоняла голову к собаке, и её волосы, собранные в толстый хвостик, падали на шерсть. Некоторое время назад Лявон ещё колебался между русым и чёрным цветом её волос, но в какой-то момент окончательно понял, что они могут быть только чёрными. И что они отливают на солнце древесно-коричневым. Или синим? Лявон задрёмывал.
Поспав с полчаса, он возобновлял путь, промочив горло соком. От хорошего настроения и хорошего самочувствия внутри начинала расти энергия, заставляла ускорять шаг и пинать ногой камушки. Поближе к концу аллеи, по правой стороне, стоял непонятного назначения синий ящик на двойной белой ножке, вкопанной в землю. Однажды пасмурным днём, когда аллея была совсем пустынна, Лявон, поддавшись порыву, достал из сумки фломастер и написал сбоку на ящике слово "геморрой". Из-за опасений, что крупные буквы получатся неровными и потому смешными, надпись вышла малодушно маленькой. Оглянувшись по сторонам и отойдя на несколько шагов, он понял, что слово почти незаметно с аллеи, и следовало бы его переписать. Но порыв уже выдохся, и Лявон спрятал фломастер. Теперь, каждый раз проходя мимо ящика, он со смесью удовлетворения и недовольства несовершенством отмечал свою надпись. Почему геморрой? Это было первое, что тогда пришло ему на ум. Источником геморроя, конечно, был его отец, часто говоривший это слово.
Родители Лявона и его младший брат жили в небольшом посёлке в Гомельской области. Лявон уже давно там не бывал, и совсем этому не огорчался. Все воспоминания о доме были окрашены раздражением на отца, из-за его грубости, неопрятности и безделья. Если отцу что-то казалось сложным или неприятным, отец морщился и говорил "какой геморрой", "зачем мне этот геморрой". Вечным геморроем была протекающая крыша, подгнившее крыльцо, накренившийся забор и четырнадцатилетний Микола, классический двоечник и хулиган с такими атрибутами, как сидение по два года в одном классе, курение, драки, истерики учительницы и приводы в милицию. Но в целом отцу удавалось успешно избегать всех геморроев, и жизнь текла в привычном русле. Придя с работы, отец снимал тёмно-синие брюки, чтобы не помялись, в трусах шёл на кухню и начинал есть прямо из холодильника. Утолив первый голод, он прохаживался по дому, напевая под нос какую-нибудь мелодию и почёсывая ноги. Мелодии, надо отдать отцу должное, были всегда веселы и жизнеутверждающи. Когда Лявон ещё учился в школе, ко времени возвращения отца с работы он уже успевал сделать уроки и лежал на кровати в полудрёме. Он слышал, как отец приближался к его комнате, и внутренне готовился к традиционным расспросам, всегда одинаковым. Дверь открывалась, и около минуты ничего не происходило. Лявон не смотрел в ту сторону, но знал, что отец стоит, прислонившись к косяку, потирая и поглаживая ноги. Наконец он возобновлял свой напев и приближался к столу. "Ну что, двоечник?" - притом, что двоечником Лявон никогда не был. Лявон ничего не говорил, только поводил головой в знак ответа. "Давай сюда дневник". Лявон вставал, рылся в портфеле и протягивал дневник. Отец любил листать его с самого начала и перечитывать замечания, которые изредка писали учительницы. "Смотрел в окно на уроке, ха-ха! Что это ты там увидел, а?" Если сегодня или завтра был урок пения, то отец обязательно интересовался, что проходили и что задали. Ещё он любил заглянуть на последнюю страницу, где были проставлены оценки за четверти, проанализировать склонности Лявона к наукам и обрисовать его будущее. Лучше всего Лявону давалась математика, к которой отец относился скептически. "Математика хороша в дополнение к чему-нибудь. А сама по себе она немного стоит. Хочешь быть школьным учителем, что ли?"
Лявон отмалчивался, потому что не знал, кем он хочет быть. Ему нравилось гулять по лесу, собирать грибы, смотреть на костёр, купаться. Лесником? Читать книжки тоже нравилось. Библиотекарем? Отец хотел, чтобы Лявон пошёл учиться в медицинский институт и стал врачом. Лявон врачом становиться не хотел. Он один раз лежал в районной больнице с аппендицитом, и ему не понравилось абсолютно всё. Доктор был сердитый, строгий, прокуренный, и однажды неуместно сильно отругал Лявона за незакрытую дверь в палату. Кормили совсем пресной пищей, а соль в солонках была отвратительно слипшейся. Сетка в кровати неудобно провисала. Соседи громко храпели и все были преклонного возраста. Сиденья унитазов были в моче. Конечно, всё это имело только косвенное отношение к медицине, но Лявон твёрдо решил не быть доктором. Тогда он ещё не осмеливался открыто возражать отцу и только смотрел безучастно в сторону. Отец ничуть не обижался на его молчание, воспринимая его как послушание, выходил и двигался дальше, к комнате Миколы. Микола обычно пропадал у кого-то из друзей, и отец с чувством выполненного долга шёл снова на кухню. Там его ждала бутылка водки в холодильнике и радиоприёмник на подоконнике. Он закусывал яблоком первые пятьдесят граммов и принимался за поиски радиопередач.
Больше всего ему нравились песни или романсы, особенно под гитару. Хотя радиостанций, передающих песни под гитару, было немного, и отец мог бы записать или запомнить их частоты, он этого не делал. Ему нравилось каждый раз заново блуждать по волнам эфира, снова и снова радуясь случайному попаданию на любимые станции. Возможно, думал Лявон, шипение и переливы, извлекаемые отцом из приёмника, представляются ему игрой ветра в парусах, шумом волн, а сам он, стоя на капитанском мостике в белоснежном кителе и фуражке, щурясь от солнца и брызг, вглядывается вперёд, в горизонт. В детские годы Лявон ещё не испытывал столь сильного раздражения к отцу, которое развилось позже; в те времена он почти всегда выходил на кухню и садился рядом. Отец оборачивался к нему и спрашивал, не хочет ли Лявон яичницу. Потом продолжал странствия по станциям. Иногда Лявон просил его остановиться и дать ему послушать ту или иную песню. Отец настраивался поточнее, чтобы шума было меньше. Вставал, закуривал и громко отрыгивал. Отец где-то прочёл, что отрыгивать - традиционная немецкая привычка и что ничего плохого и стыдного в ней нет. Ему казалось, что это всех даже забавляет и развлекает. Но Лявон питал отвращение к этой гадости уже тогда. Настроив приёмник, отец принимался готовить яичницу и неспешно съедал её, в процессе выпивая ещё несколько рюмок. В особо проникновенных музыкальных моментах он дирижировал вилкой, наведя на Лявона многозначительно-пьяный взгляд.
"Как всё-таки поразительно это, - думал Лявон, минуя синий ящик. - Прошло столько лет, я уже взрослый человек, самостоятельно и здраво мыслящий, а детство по-прежнему крепко держит меня. Интересно, у всех ли так? Или это только я чрезмерно впечатлительный?" Он пытался понять, не вредит ли всё это его мужественности, по крайней мере, в глазах хуторянки. А порой что-то заставляло его придумывать нелепые сцены, в которых он выглядел смешно и жалко. Например, как его отец отрыгивает в присутствии хуторянки. Лявон ёжился от стыда и терялся, не зная, как себя вести. Хоть подобные мысли посещали его и нечасто, но на краю сознания потом ещё довольно долго оставался мутный осадок.
По пути из университета Лявон делал небольшой крюк и заходил в продуктовый отдел на первом этаже ЦУМа, чтобы пополнить запасы апельсинового сока. Продавцы в отделе, всегда одни и те же, уже давно запомнили его и готовы были улыбаться и здороваться, но Лявон делал вид, что он здесь в первый раз и никого не знает. Продавцы тогда тоже серьёзнели, отводили взоры и возобновляли беседу друг с другом. Лявон никогда не задумывался, почему он чурается этих милых и доброжелательных людей. Наверное, в глубине души он боялся, что начав здороваться и сблизившись с ними, он откроет какую-то тайну о себе и станет им подвластен. Соки стояли в глубине отдела, за молочными продуктами. Прежде чем попросить свой сок, Лявон внимательно оглядывал стеллаж в поисках новых сортов, та марка, которую он пил, надоела ему уже изрядно, особенно своим внешним видом - на её коробке были изображены два апельсина, один целый, в второй разрезанный. "Фантазия оформителя безгранична", - усмехался Лявон. Но выбор соков всегда оставался прежним, другого такого же, натурального и без сахара, не было. Краем уха он слышал обрывки разговора продавцов, разговор неизменно вращался вокруг каких-то тихих песен. Продавец повыше, ещё не старый, но уже седоватый, всегда очень серьёзный, объяснял коллегам что-то об уникальности. Невысокий и плотный в целом соглашался, но с оговорками, видимо он любил научную точность и верил в объективность. Третий, совсем юный, в разговоре участия не принимал, но часто негромко напевал и поглядывал на Лявона. "Как им не надоедает об одном и том же, - думал Лявон. - Что за песни такие?" Он брал два-три литровых пакета своего сока и направлялся к выходу.
В ту пятницу, с которой начинается история, по пути домой на Лявона накатило настроение, порой всецело овладевающее им - жажда перемен и даже некоего подвига. В такие минуты он становился непохож на себя: взгляд загорался, опускался с небес, движения становились резкими и точными, развязывался язык. Такие настроения были сродни тому порыву, который когда-то подвигнул его на разукрашивание синего ящика, но более сильные и светлые. Откуда они берутся и что с ними делать, он понять не мог, и только ускорял шаг, сверкая глазами. Так вот, в ту пятницу ему пришла в голову смелая мысль - начать здороваться с продавцами в гастрономе. И, возможно, познакомиться. И - кто знает? - может даже расспросить их об их песнях. Исполненный решимости, он взбежал по каменной лесенке, толкнул дверь и устремился к продуктовому отделу, ожидая увидеть направленные на него из-за прилавков три пары благожелательных глаз и заготовив громкое приветствие. Но, к его досаде, за кассой сидел только невысокий и плотный, он что-то писал, опустив голову. Несовпадение составленного в уме плана и реальности было так неожиданно, что, когда невысокий и плотный наконец поднял на приблизившегося Лявона глаза, тот смешался и отвёл взгляд в сторону, не проронив ни слова.
После сцены в магазине жажда перемен и свершений почти утихла, но всё-таки обязательно нужно было совершить если не подвиг, то хотя бы поступок. И, когда Лявон добрался до дома, решение вдруг пришло: он пойдёт в баню не в воскресенье, как обычно, а в субботу. И при этом в самую далёкую, которую он знал: розовую баню в Чижовке. Чтобы не просто мытьё, а маленькое путешествие.
Глава 2. Кто такой Рыгор
Рыгóр был известен знакомым, соседям и просто добрым людям как вольный автослесарь возрастом около тридцати лет, большой любитель выпить и поесть. Он имел коренастую, крепкую, вполне гармоничную фигуру, подпор-ченную спереди животиком, который, впрочем, умело маски«ровался одеждой в свободном летнем стиле. Округлое и высо«колобое лицо оживлялось коричневыми глазами и густыми бровями, а низкий, чуть раздвоённый подбородок придавал ему мужественности. Тёмные волосы, с возрастом начавшие отступать со лба, Рыгор зачёсывал назад, слегка наискосок, и регулярно их остригал. Так же регулярно и внимательно он занимался и прочими составляющими своего внешнего вида: никогда нельзя было увидеть его плохо выбритым, или с тор«чащими из носа волосками, или с тёмной каёмкой под ног«тями, или с пятном кетчупа на футболке.
Тем ценнее была его аккуратность и чистоплотность, что почти всё своё время он проводил в гаражах за починкой автомобилей для частных клиентов. Ремонт получался у него очень неплохо, самые сложные работы всегда удавались, и Рыгор слыл среди владельцев машин настоящим профессионалом, его рекомендовали хорошим друзьям. Помогал ему в работе и его характер, прямой, постоянный и очень ответственный. Ни разу не забыл он даже малейшего своего обещания и ни разу не опоздал к условленному сроку. А если он говорил, качая головой, что тот или иной ремонт невозможен, то и никто во всём городе не взялся бы за него. Но при всей своей серьёзности Рыгор вовсе не был сухарём, он часто смеялся, порой случался грустен, а иногда даже выходил из себя.
Водились за Рыгором и свои причуды. Если сфера интересов его коллег и конкурентов обычно не выходила за рамки бодибилдинга, телевизионного футбола или зимней рыбалки, то Рыгор был не таков и выглядел на их фоне белой вороной. Вряд ли много живёт на свете автослесарей, увлекающихся академической музыкой, и Рыгор был как раз из числа таких редких чудаков. Часто можно было увидеть, как он обсуждает очередную запись с кем-то из своих длинноволосых знакомых, тыча в обложку диска пальцем. Конечно, почти все, кто его знал, не обращали на это пристрастие большого внимания, поскольку в целом человеком он был добрым, положительным и дружелюбным. Кто станет придираться по пустякам к такому парню? Пусть слушает что хочет. Тем более что вторая причуда Рыгора почти всем приходилась по вкусу - он во множестве сочинял анекдоты и постоянно их рассказывал. Большей частью его анекдоты были не смешны и понятны только самому автору, но его заразительный смех компенсировал их недостатки.
Рыгор никогда не прочь был поболтать за кружкой пива и запросто сходился с новыми людьми. Мы познакомились с ним в банном баре, из-за нехватки места попав за один столик, и для начала он рассказал мне анекдот про беларуса. Решили учёные провести эксперимент: кто быстрее убежит из тюрьмы - француз, японец, еврей или беларус. Посадили их в тюрьму. Француз через три дня так по любовницам соскучился, что перепилил решётку и сбежал. Японец через пять дней так по машинам стосковался, что вырыл подкоп и сбежал. Еврей через десять дней так за свои деньги испереживался, что подкупил тюремщика и сбежал. Только беларус сидит и сидит. Пришли к нему учёные и спрашивают - ты почему из тюрьмы не сбегаешь? Беларус отвечает - а что, разве это тюрьма? по-моему, здесь неплохо!
Вежливо посмеявшись, собеседник рассказывал что-то подобное в ответ, а после второго бокала происходил плавный переход от общих тем к темам личным. Рыгор, доверительно понизив голос, обрисовывал своё невесёлое положение: ему с молодою женой и двумя дочерьми приходилось умещаться в средней по величине комнате тёщиной квартиры. У его собственных родителей квартира была однокомнатная, и жить там было совсем негде. Он жаловался, что старается приходить домой попозже из-за тесноты и многолюдности: жена с детьми, тёща, тесть, сестра жены, а на сладкое - нахмуренная бабка. На вопрос, почему он не снимет отдельное жильё, раз ему тесно, Рыгор резонно отвечал, что копит на покупку новой квартиры, а если снимать, то уж ничего и не накопишь. Здесь он обычно хмурился или даже вздыхал.
Но несмотря на тесноту и напряжённость в доме, с тестем они были очень дружны. Издавна повелось, что Рыгор называл его "тaтой". Сразу после свадьбы тесть пошутил: "Татой будешь меня называть?" Рыгор со смехом согласился. Поначалу в разговоре на слове "тата" делалось ироничное ударение, при котором оба улыбались, довольные своим остроумием и дружескими, отчасти даже заговорщицкими отношениями. Потом слово стало привычным, укоренилось и уже не замечалось.
Тата, с лица которого почти никогда не сходила хитрая усмешка, имел мощную, тяжёлую фигуру, огромные ноги и руки, громовой голос и нос картошкой. По поводу носа картошкой он не соглашался и утверждал, что такой тип носа корректнее называть "клубничным", как верно подмечено где-то у Бунина. Тата, пользуясь своей отличной памятью, любил к месту процитировать кого-нибудь из классиков или вставить в разговор убедительный афоризм. Тата постоянно был простужен, чихал и сморкался, отчего нос краснел, и бунинское сравнение с клубникой делалось ещё вернее. Простуда не волновала его нисколько, он и слышать не желал ни о горячем молоке, ни о тёплых носках, ни о таблетках. Напротив, раскрывал форточку пошире, омывался холодной водой каждое утро и пил ледяной кефир из холодильника. Тата, как он выражался, "бодро дорабатывал" последние пять лет перед пенсией, сапожником в доме быта. Если спрашивали, чему он собирается посвятить ожидающий его на пенсии океан свободного времени, тата делал широкий жест, обводя рукой на стены, всю поверхность которых занимали стеллажи с книгами. Он любил повторять шутку, что потраченные на книги деньги с лихвой окупаются ненужностью обоев. Коллекционирование книг было его основным увлечением, хотя, как давно заметил Рыгор, читал он их редко.
Однако имелись и такие аспекты таты, которые Рыгора раздражали. Например, бесконечное сидение в туалете с журналом или газетой, манера ковырять спичкой в зубах, или отвратительная привычка сплёвывать в пепельницу. К подобным бытовым мелочам добавлялось принципиальное несходство вкусов и взглядов по ряду критических музыкальных вопросов. В этом месте как раз самое время заметить, что тата тоже получался очень даже странный человек, поскольку люди, склонные к починке обуви, ни к книгам, ни к спорам о музыке обычно не склонны. Но, как говорят психологи и психиатры, понятия нормальности и странности очень растяжимы и чётких границ не имеют. Не секрет также, что странное тянется к странному, а чудак - к чудаку, и кто знает, если б тата любил, скажем, охоту вместо книжек, как бы у Рыгора сложилось с его дочерью.
Если уж называть вещи своими именами, то тата был приверженцем раннего барокко, тяготеющим к ренессансу, в то время как для Рыгора музыкальная история начиналась с романтиков. Как человек опытный, мудрый и тактичный, тата старался обходить стороной эту разницу во вкусах, и если им случалось слушать музыку вместе, то записи выбирались так, чтобы угодить обоим. Однако Рыгор, сам уже давно не мальчик, не был столь же терпим, как тата. Временами, пребывая в скверном расположении духа, он вызывал тату на спор, с целью доказать правильность своих вкусов и опровергнуть воззрения таты. Тата ссориться не любил, но взглядами никогда не поступался. В ходе перебранок выяснилось, например, что он особенно почитал клавесин, а фортепиано считал искажением чистой идеи; что он оставил позади пустоту романтиков, фальшивый надрыв модерна и бесплодные поиски нового времени - и пришёл к чистой музыке. Один раз, в пылу спора, тата сказал, что смотрит на Рыгора, с его Вагнером и Малером, как на ребёнка, не доросшего до зрелых представлений об искусстве. Рыгор запомнил это, и часто вспоминал, иногда с иронией, а иногда со злобой. Он был уверен, что это новомодное пристрастие к барокко - не более чем пижонство.
Впрочем, несмотря на такие вопиющие разногласия, ссоры у них были скорее редкостью. Тата с Рыгором постоянно вместе ели, тесть умел хорошо готовить. Пили тоже довольно часто, точнее, Рыгор пил пиво, а тата составлял ему одобрительную компанию. По всей видимости, тате нравился захмелевший Рыгор. Сам он алкоголь не употреблял вообще, что служило постоянной темой для веселья: непьющий сапожник - нонсенс! Тата виртуозно отшучивался, говоря например, что в кефире тоже есть небольшой градус. Он был убеждён, что кефир обладает лечебным эффектом и при регулярном его употреблении люди становятся долгожителями. Когда на Рыгора находило настроение выпить, тата сразу подмечал это и доставал ему из холодильника запотевшую бутылку крепкого "Сябра", приговаривая, что первым глотком нужно выпить ровно половину. Доев ужин, они перемещались в комнату таты, где находился балкон, и можно было много курить и громко разговаривать. Тата включал нейтральную музыку, которая не вызывала отторжения ни у него, ни у Рыгора, что-нибудь из Генделя или Гайдна, и они до поздней ночи предавались возлияниям за закрытыми дверями.
В дни же умеренности после ужина Рыгор закрывался от таты в своей комнате и просил его тоже закрывать дверь к себе, в целях звукоизоляции. Устав за день, Рыгор мог весь вечер просидеть на диване, ублажая себя пивом с солёными сухариками и слушая Брукнера. Изредка он брал что-нибудь почитать у таты, в основном про путешествия. В такие вечера намного уютнее было выключить верхний свет и зажечь торшер с оранжевым абажуром. Попивая пиво с копчёными колбасками, он лежал на боку, облокотившись на подушку, и не спеша читал "Землю Санникова" или "В дебрях Уссурийского края". Прочитав за час-полтора пару десятков страниц, Рыгор решал, что уже достаточно поздно, и никто не помешает ему спокойно поужинать.
Он отправлялся на кухню и отрезал два-три ломтя белого хлеба. Потом поднимался на табурет и заглядывал в антресоли, где хранилось варенье. Надо было выбрать, какое варенье намазывать на хлеб сегодня: белая смородина имела мелкие косточки, застревающие в зубах, малинового оставалась последняя банка, её было жалко. Поэтому Рыгор в последнее время всё чаще прикладывался к чёрной смородине. Намазав хлеб сливочным маслом, а сверху вареньем, он раскладывал его на тарелке так, чтобы можно было брать каждый ломтик, не испачкав руки о соседний, и садился за стол. Методично жевал, иногда вздыхая от удовольствия.
В утро, предшествующее знакомству с Лявоном, в пятницу, Рыгора заставили открыть глаза звуки клавесина. "Снова Пёрселл. Скоро я этих чертей наизусть буду знать". С большой досадой Рыгор посмотрел на будильник. Тот готовился зазвонить через несколько минут. Придраться, что тата включал музыку слишком рано, было нельзя, и что громко - тоже нельзя. Спустив ноги на пол, Рыгор с неприязнью отметил, что к подошвам прилипли мелкие соринки. Пора бы прибраться. Он отряхнул ноги одна о другую, встал, подошёл к столу и выключил будильник - было бы неприятно, если б он зазвонил. Съел два кусочка шоколадки, оставшиеся с вечера. За окном светило солнце, проявляя нежный слой пыли на стёклах. "И окно нужно вымыть", - поморщился Рыгор. Он провёл пальцем по стеклу и посмотрел на палец. Пыли было не очень много, но ведь это изнутри, между стёклами и снаружи должно быть больше.
Натянув джинсы, Рыгор пошёл в ванную. В комнате таты уже пели ангельскими голосами какую-то кантату. Пол под ногой скрипнул, и Рыгор представил, что мог бы стать на этом месте и раскачиваться из стороны в сторону в такт ангелам. Вышедшему тате он объяснил бы, что даже половые доски вторят Пёрселлу в его славословиях небесам. Хотя, конечно, это было бы слишком явным и незаслуженным издевательством, не стоит... В ванной Рыгор умыл лицо, подробно рассмотрел его и остался вполне доволен. Внимательно расчесал волосы, пытаясь уловить изменения, произошедшие после смены шампуня. Кажется, стали слегка посуше. Рыгор наклонял голову под разными углами и поднимал отдельные пряди, ловя на них отблеск лампочки. Наконец снова причесался, вычистил зубы и вышел. Клавесин уже затих.
- Рыгор! - позвал его тата из кухни. - Я услышал, что ты проснулся. Как спалось? Что снилось?
Рыгор встал в дверном проёме, ведущим из коридора в кухню, и попытался вспомнить, что же ему снилось.
- Хрен знает. Как только встаю, из головы всё улетучивается.
- Завтракать будешь? Есть омлет со шпинатом и ореховые кексы. Может, кофе? - тата знал, чем порадовать его, он никогда не ленился встать рано и состряпать что-нибудь соблазнительное.
- Спасибо, тата, не откажусь, - Рыгор уселся за стол, сглатывая слюну, он помнил омлет со шпинатом и знал ему цену. Тата тут же закатал рукава халата, забряцал ложками и тарелками, полез в духовку. Он положил Рыгору увесистую порцию омлета, откупорил заранее приготовленную бутылку "Сябра" и присел рядом, чтобы насладиться поеданием своего произведения. Омлет оказался на удивление хорош. Рыгор, интенсивно жуя, одобрительно качал головой и делал большие глаза, показывая, как ему вкусно. Тата польщено высморкался в салфетку, встал и налил себе кефира.
- В магазин пойдёте сегодня? - спросил Рыгор, поставив пустую тарелку в мойку и отдуваясь.
- Как всегда, поближе к обеду. Что тебе взять?
- Да как обычно: тройку-пятёрку пива и закусить! Что ещё человеку нужно... - Рыгор принялся за кексы, запивая их пивом. - Вафли будете себе брать? Мне тогда тоже возьмите. Ну или печенья с изюмом. И шампунь какой-нибудь, желательно увлажняющий.
- Неужели последний не подошёл?
- Мне кажется, от него волосы как-то суше стали, - Рыгор покривился.
- Поди-ка сюда, - тата взял жующего кекс зятя под локоть и подвёл к окну. Не менее внимательно, чем Рыгор в ванной, осмотрел их и лёгонько потрогал, потёр между пальцами. - Ты прав. Купим увлажняющий.
- С меня причитается! Ладно, тата, пойду я, - Рыгор одним глотком допил пиво. - Кексы супер. До вечера!
И, выходя из кухни, Рыгор не удержался и бессмысленно съязвил:
- Как там наш Преториус поживает?
- Кстати, давно его не ставил. Вот вечером и послушаем вместе, - с улыбкой парировал тата.
Рыгору не нашёл ничего лучше, как многозначительно хмыкнуть и пойти собираться на работу. Собственно сборы заключались в выглядывании в окно, оценке погоды и одевании. Поскольку погода стояла неизменно тёплая и солнечная, Рыгору оставалось открыть шкаф и вытащить из стопки самую нижнюю футболку. Это была его давняя традиция: после генеральной стирки аккуратно складывать все футболки в стопку в случайном порядке, а потом доставать их строго по очереди, снизу вверх. Когда стопка сходила на нет, совершалась новая стирка, и так далее. Сегодня выпала одна из его любимиц - свободная, ярко-оранжевая, с чёрным, стилизованным под татуировку, узором на груди. Он надел кроссовки, посмотрелся в зеркало на двери и вышел.
Бодро сбежав по лестнице, Рыгор толкнул дверь подъезда и чуть не задел ею стоящего спиной дядю Василя. Дядя Василь, как всегда, спорил с дядей Михасём. Оба они были скромными худенькими пенсионерами, жили в этом же доме и в качестве прогулки переходили от одного подъезда к другому. Рыгор громко поздоровался, но ответил ему только дядя Михась. Дядя Василь был столь увлечён своей речью, что вместо приветствия на секунду повернул к Рыгору голову с выпученными глазами.
- Возьми хотя бы "Войну и мир": Толстого было бы просто скучно читать, если бы не узлы женско-мужских отношений между героями! Они равномерно расставлены по роману, и внимание читателя как магнитом притягивается от одной свадьбы к другой.
- Ну что ты говоришь, Василь. Какое заблуждение.
Дядя Михась отвечал уверенно и спокойно. Он был большим почитателем Льва Толстого, настолько убеждённым в величии классика, что даже самые отчаянные нападки разбивались об его уверенность, как волны о скалу.
- Нет уж, позволь! - не давал ему сказать дядя Василь, - Лично мне такие приёмчики кажутся слишком примитивными! Он играет на самых низменных интересах читателя, я бы даже сказал - на его инстинктах.
На слове "инстинктах" дядя Василь драматически возвысил голос. Рыгор уже наизусть знал все интонации, жесты и фазы протекания споров между дядьями, но предмет спора каждый раз был другой, и он часто останавливался послушать. Дядя Василь обожал поспорить и не имел устойчивой точки зрения ни в одной сфере, а уж тем более в литературе. Споры в основном касались именно литературы: дядя Василь никак не мог смириться с тем, что дядя Михась почитает Толстого превыше всех, хотя в мире так много ничуть не хуже написанных книг.
- Васи-иль, - укоризненно протянул дядя Михась, - А разве главы о военных действиях не столь же увлекательны? Не знаю, как ты, а я - человек, очень далёкий от военной сферы. Я никогда не служил и вообще по большому счёту пацифист. Но при всём при том даже на меня эти главы действуют необычайно сильно. Когда читаешь, как герои романа идут в атаку, сердце бьётся скорее, чувствуешь душевный подъём, а абзацы так и проглатываются.
- Это тоже игра на инстинктах!
- Какие же здесь инстинкты?
- Не знаю, как они правильно называются, я же тебе не профессор Павлов. Но когда все кругом кричат "в атаку!", и ты вместе с ними кричишь, и бежишь с душевным подъёмом, то это инстинкт чистой воды.
- Но скажи, разве это не гениальный писатель, если он способен вызвать подобный инстинкт у читающего? Не реальными действиями, а только своим рассказом? Вот ты, Рыгор, читал "Войну и мир"?
Они прервались и дружно посмотрели на Рыгора. Рыгор пожал плечами.
- Кажется, читал когда-то.
Он смутно помнил, как начинал роман, но скоро бросил, ему показалось слишком растянуто и скучно.
- Как же так, Рыгор? Ты непременно должен почитать. Великий роман.
Дядя Михась серьёзно смотрел на него. Рыгор обещал почитать. Дядя Василь при этом молча строил гримасу отвращения, приоткрыв рот и полузакрыв глаза, как бы говоря, что ни в коем случае не стоит читать "Войну и мир", если не хочешь испытать рвотный рефлекс. Вдруг Рыгор фыркнул - у него родился анекдот:
- Слушайте, отцы! Приходит Толстой в аптеку и просит - дайте мне пачку презервативов, самых больших и с пупырышками. Аптекарша говорит - Лев Николаевич! пользоваться презервативами безнравственно! должны рождаться дети! Толстой отвечает - дура! это не мне, а Достоевскому, он сам стесняется, - и Рыгор захохотал.
Дядя Василь и дядя Михась синхронно поморщились. Дядя Михась даже сплюнул от досады, а дядя Василь сказал:
- Что за пошлость, Рыгор! Ты как школьник, ей-богу. Ужасная безвкусица!
Рыгор, ничуть не обидевшись, только улыбнулся в ответ, попрощался, поправил сумку на плече и двинулся. Он ещё слышал, как дядя Василь предположил, что воистину великим писателем был бы тот, кто написал бы захватывающую книгу, не опираясь ни на какие инстинкты. Ещё несколько метров, и их голоса погасли.
Рыгор любил ходить и ходил быстро. Он вышел из дворов, пересёк улицу, срезал угол парка и разогнался до своей обычной скорости. Его путь лежал сначала вдоль длинного Чижовского парка, потом по мосту через водохранилище, потом мимо розовой прямоугольной бани, потом по Партизанскому проспекту, потом сквозь лесопарк, по трамвайным путям. В лесопарке Рыгор сбавлял скорость и ненадолго присаживался отдохнуть и перекусить на склоне с выгоревшей на солнце травкой. Съедал два-три бутерброда с маслом и сыром, слушая ветерок в ветвях над головой и чириканье пташек. За парком просматривался белый забор Тракторного завода, на котором работал поваром знакомый Рыгора. Знакомый давно зазывал его в гости на завод, "на честные трудовые блины", как он выражался. Но Рыгор так ни разу и не зашёл - утром он торопился на работу, а вечером знакомый уже уходил с завода, заканчивая смену то ли в четыре, то ли в пять часов. Отдохнув и восполнив силы, Рыгор решительно поднимался и шагал вперёд по трамвайным рельсам. К этому времени он уже входил в состояние, когда хотелось идти дальше и дальше, быстрее и быстрее. Центр города он пересекал на всех парах, а под конец пути, перед площадью Бангалор, даже немного уставал. Но он больше не отдыхал, оставалось уже немного: пройдя краем парка и обогнув небольшую аккуратную церковь, он сворачивал направо и попадал на финишную прямую, улицу со старыми кирпичными домами.
В одном из окон самого последнего дома, белой девятиэтажки, наполовину скрытой листвой высоких каштанов, он как-то раз, бросив случайный взгляд, заметил бледное старушечье лицо с собранными назад седыми волосами. Старушка неподвижно скучала и смотрела на дорогу, на Рыгора. Через несколько дней он заметил её ещё раз, потом ещё и ещё. Поначалу он чувствовал лёгкое раздражение по отношению к старушке, ему не нравилось находиться под её наблюдением и контролем, пусть и ничтожно малым. Но постепенно бледное лицо в окне стало для него привычным и даже дружеским; не видя его в некоторые дни, Рыгор ощущал неполноценность мира и смутное беспокойство. Сегодня, удовлетворённо отметив наличие старушки, Рыгор коротко и деловито посмотрел в её сторону и кивнул. С некоторых пор, будучи в хорошем настроении, он приветствовал её, хотя она никогда не отвечала.
Ему осталось пройти жёлтую троллейбусную станцию, заключённую в круговую дорогу с хитросплетениями проводов над ней, за которой уже начиналась территория гаражей. Гаражи занимали значительную площадь и разделялись на секторы, принадлежавшие различным товариществам. Сектор Рыгора носил название "Гаражный кооператив" и начинался с двух пышных каштанов, между которыми уютно пристроился домик охранника из белого кирпича и длинный, тонкий, изогнувшийся под своей тяжестью шлагбаум в красно-белую полоску.
Рыгор владел двумя смежными гаражами в самом конце "Гаражного кооператива", в тенистом тупике. Их железные ворота были выкрашены в тёмно-охристый цвет, чтобы не было видно грязи и ржавчины. Внутри гаражи соединялись проходом, самочинно и нелегально проделанным Рыгором. В первом гараже, который он называл кухней, помещались стеллажи со множеством инструментов, верстак с мощными тисками из нержавеющей стали, небольшой сверлильный станок, гордость Рыгора, старый-престарый холодильник с обтекаемыми формами в стиле пятидесятых и кресло-качалка "для клиентов". Включив свет - освещались гаражи простыми лампочками, свисающими с потолка на косичках из проводов - Рыгор сел в кресло и открыл холодильник. Пять бутылок пива, три банки тушёнки, копчёные колбаски, спагетти, маслины, и овсяное печенье. Рыгор остался доволен осмотром. Под верстаком у него хранилась электроплитка и кастрюля, он достал их, включил в плитку в сеть и тут же выключил, вспомнив, что вода вчера кончилась.
Идти в магазин за питьевой водой было конечно лень, и Рыгор, взяв пустую пятилитровую бутыль, отправился к водоколонке, уверенно и независимо синевшей рядом со шлагбаумом. Рыгор подставил под её кран бутыль и нажал на рукоятку. Послышалось подземное сипение, руке передалась лёгкая дрожь, и вскоре толстой прозрачной струёй полилась вода. Пока бутыль гулко наполнялась, Рыгор приблизил лицо к окну и заглянул сквозь стекло в домик охранника. Домик сейчас пустовал, дядя Геня появлялся на месте не раньше обеда. На пыльном столе лежала газета и карандаш, наверное, он вчера решал кроссворд. Тем временем, по мере её наполнения бутыли, звук в ней становился всё тише и тоньше. Рыгор попытался отпустить рукоять именно в тот момент, когда бутыль наполнится ровно доверху, но на мгновение опоздал, вода плеснула через край. Снова наступила тишина. Солнце просвечивало сквозь листву клёнов, чирикали воробьи. Вдалеке показался и пропал прохожий.
Вернувшись в гараж, Рыгор поставил воду кипятиться на уже раскалённую плитку. Хотелось пить. Он достал из морозилки пиво, сделал несколько глотков и прошёл во второй гараж, называемый им комнатой. Этот гараж был личной территорией Рыгора, куда клиенты не допускались. Там было аскетично пусто: твёрдая кушетка со спинкой, высокий журнальный столик, а напротив - высокая тумба с проигрывателями и усилителями. Рядом с тумбой стояли огромные колонки. Рыгор, помимо любви к музыке как таковой, был аудиофилом, ценителем чистого и правильного звука. Чтобы улучшить акустические качества гаража, он обтянул стены и потолок старыми коврами, а на пол раздобыл подходящий по размеру кусок толстого войлока. В углу за правой колонкой располагался стеллаж с пластинками и компакт-дисками. Поставив бутылку на колонку, Рыгор стал водить пальцем по торцам дисков, раздумывая, что бы послушать. Всё было переслушано уже по многу раз, фонотека давно нуждалась в пополнении.
Из кухни послышалось шипение, это закипела вода. Рыгор быстро вытащил один из своих любимых дисков, Итальянскую симфонию Мендельсона с Караяном, сделал погромче и побежал к кастрюле. Вода булькала и выплёскивалась на плитку. Он сунул в кастрюлю полпачки спагетти и стал давить на них, чтобы согнуть и полностью погрузить под воду. Мендельсон входил в силу. Наконец спагетти поддались, и Рыгор устроился на кушетке, отпивая пиво и внимая стремительной мощи оркестра. Когда первая часть концерта кончилась, он остановил проигрыватель и занялся наконец обедом. Это было до приятности несложно: слить воду со спагетти, открыть специальным ножом банку тушёнки, выгрузить тушёнку в кастрюлю и всё перемешать. Получившееся блюдо Рыгор наложил в пластиковую тарелку, сколько влезло, закрыл оставшееся в кастрюле крышкой, взял вилку и погасил свет. Рыгору нравилось слушать музыку в полутьме. Со вздохом удовлетворения он уселся на кушетку и нажал кнопку на пульте. Началась вторая часть концерта.
К концу симфонии Рыгор уже доел спагетти и вымыл кастрюлю. Он посидел на кушетке, наслаждаясь чувством сытости и покоя, а потом принялся за дело, которым занимался уже не первую неделю. Это была глобальная каталогизация всех деталей и запчастей, хранившихся у него в гаражах. Некоторое время назад ему пришла в голову идея, что можно значительно ускорить поиск всяких мелких деталек, если знать точно, где каждая из них находится. Он завёл себе две больших толстых тетради в клеточку, в первой из которых сделал алфавитные вырезы на правом краю каждой страницы, как это обычно бывает в записных книжках. В эту тетрадь Рыгор вписывал названия деталей в алфавитном порядке, с указанием размеров, материалов, особенностей конструкции, а также полки на стеллаже и номера коробки. Например, "болт диаметром 5 мм, длиной 20 мм, сталь, шестигранная головка, 3 штуки, полка Љ 1, банка Љ 1". Во вторую тетрадь заносились те же детали, но принцип сортировки был другой: вначале шли номер полки и номер коробки, а затем педантично перечислялось содержимое.
Рыгор вышел в первый гараж и остановился перед ближайшим к выходу стеллажом. Верхняя часть его полок была занята пронумерованными и уже каталогизированными банками и коробками, а внизу стояли нетронутые пока ресурсы. Он вытащил снизу первую попавшуюся банку (она оказалась из-под кофе), сел за верстак и со звоном и шелестом высыпал детальки. Некоторые покатились и упали на пол. Обе тетради лежали раскрытыми ещё со вчерашнего дня. Рыгор взял карандаш и погрузился в работу.
Он долго и со вкусом трудился, с головой погрузившись в детальки, показания штангенциркуля и записи в тетрадях. Попивал пиво, съедал между делом колбаску-другую и был полностью счастлив. За несколько часов ему удалось упорядочить две больших банки из-под растворимого кофе. От дела его оторвал звонок мобильника, в котором был установлен будильник на пять часов. Рабочий день кончился. Рыгор отодвинул тетради в сторону, встал и потянулся. Поднял бутылку и, подойдя к проёму ворот, допил несколько тёплых глотков, оставшихся на дне. Свет солнца уже становился золотисто-вечерним.
Глава 3. Как Лявон и Рыгор познакомились
В чижовской бане Лявон бывал всего раз или два, когда-то давно, и путь к ней, занявший около трёх часов, составил для него целое приключение, выбивающееся из ровной череды дней. По дороге Лявон представлял, что его ноги оставляют за собой полупрозрачные следы, насовсем остающиеся на поверхности земли. Это было его любимым развлечением во время прогулок по новым местам - рисовать в воображении огромную карту города с пунктирными траекториями всех прочерченных им путей. Прокладывать по этой карте новую линию было тем бóльшим удовольствием, чем дальше она пролегала от клубка утоптанных будничных линий, по которым он двигался ежедневно. Сегодняшний путь, со всеми нарочными ответвлениями, спонтанными поворотами и несколькими мгновениями лёгкой паники в моменты потери ориентиров, значительной частью пролегал сквозь белые пятна на карте. Чувства первопроходца поднимали Лявону настроение, и он достиг здания бани, раскрашенного в розовые и белые прямоугольники, в наилучшем расположении духа.
Субботняя баня оказалась ещё более многолюдной, шумной и душной, чем воскресная. Это стало понятно сразу, как только Лявон переступил порог раздевалки. Но пути назад уже не было, вернуться домой значило потерять впустую полдня, растратив его на ходьбу по городу. Отбросив сомнения и стараясь не думать об унизительности положения индивида в условиях скученности, Лявон прошёл по направлению, указанному банщиком. Свободные шкафчики для раздевания можно было отличить от занятых по стоящим над ними жестяным тазикам с красными номерами, написанными от руки краской.
Одним из самых приятных банных переживаний для Лявона был первый вход под душ. Сняв брюки и закрыв шкафчик, Лявон прошёл в моечный зал. На счастье, один из душей, ближний к стене, был свободен. Вытянув руки к тусклым круглым вентилям, он открыл сильную воду и внимательно отрегулировал температуру, не торопясь и давая ей время стабилизироваться. Потом разом шагнул под упругий горячий дождь, с удовольствием ощущая, как мгновенно вымокает и тепло тяжелеет рубашка, трусы и носки, как влажно и ласково их ткани облепляют кожу. Лявон зажмурился, закинул голову лицом к воде, поднял руки и всем телом потянулся вверх. Он улыбался, чувствуя, как маленькие, но сильные потоки создают водовороты в его носу и глазницах, фыркал и напевал.
Потом Лявон разделся, сбросив мокрую одежду в тазик, и наполнил его водой. Насыпав в воду стирального порошка из полиэтиленового мешочка, он выстирал в тазике своё бельё, тщательно прополоскал его, отжал и аккуратно сложил в синий пакет "Nivea", чтобы по возвращении домой развесить на балконе и высушить. Теперь настало время париться.
Лявон первым увидел Рыгора. Когда Лявон вошёл в парную - впоследствии выяснилось, что Рыгор называет парную "парилкой" - у печи, спиной к нему, стоял среднего роста парень в серой войлочной шапке в форме колокольчика. Он держал в руке ковшик и осторожно плескал водой на раскалённые камни, осведомляясь у мужиков на верхних полках, не слишком ли им горячо. Мужики поглаживали вениками грудь, плечи, ноги и просили ещё немножечко. Лявон не торопился подниматься наверх, привыкая к температуре. Стоя в шаге от печи, он рассматривал Рыгора: его мужественное, тяжеловатое сложение, мощную спину, уверенные движения. Чтобы поддать пару, Рыгор вытягивал руку с ковшом, поворачивал её, и под кожей предплечья переливались волокна мышц. Кажется, в воду было добавлено немного пива, чувствовался нежный хлебный аромат. Наверху уже начали хлестать себя вениками, и наконец кто-то крикнул: "Хватает!" Это значило, что стало горячо и больше пару не нужно.
Рыгор опустил ковш в ведро с водой, и, разворачиваясь, чтобы отойти от печи, наступил на ногу Лявону. "Прости, братан", - Рыгор улыбнулся и коснулся его плеча широкой крепкой ладонью. Лявон вежливо кивнул, и они вместе поднялись наверх, на площадку для любителей париться стоя, вокруг которой располагались деревянные ступени, для менее активных. Лявон забрался на верхнюю ступеньку, где жар был самым сильным, сел, подложив под зад благоразумно принесённую с собой дощечку, и замер. От малейшего движения кожу обжигало. Рыгор стоял рядом, сначала он принялся махать веником перед собой, порождая волны раскалённого воздуха, а потом захлестал себя, всё сильнее и сильнее. "Однако слишком любит поесть", - отметил Лявон его плотный живот. Он прикрыл глаза и скоро забыл о Рыгоре, представляя, как красно-чёрный жар проходит насквозь через его тело.
Поплавившись в парной минут десять, Лявон с лёгким головокружением вышел в моечный зал и долго стоял под прохладным душем. Тугие струи, бившие из жестяного конуса над головой, тяжело давили на голову и на плечи. Лявон наслаждался этой тяжестью, громким плеском и шумом, стоящим в бане, ярко-фруктовым запахом шампуня и нежными пузырями пены, ползущими вниз по груди и животу. Он нехотя выбрался из-под душа, чтобы потереть какому-то мужику толстую спину по его просьбе, и, отказавшись от взаимности и вернувшись под струи, наблюдал, как тот тщательно вымывает себе подмышки, поджевотие и межножье. Всё вокруг казалось Лявону в высшей степени правильным и нужным, и он в очередной раз испытал сладкое чувство сопричастия и единения со всеми этими мокрыми, мыльными телами.
Утомившись, Лявон вышел в прохладный предбанник и сел на сиденье у своего шкафчика, накинув на плечи большое зелёное полотенце. Кожа его, казалось, набухла и гудела, но не болезненно, а приятно. Он попробовал подобрать слово, характеризующее его теперешнее состояние, и остановился на "истоме". "Душа истомилась в разлуке", - вспомнилась строчка из любимого отцовского романса. Стал думать о хуторянке, о дороге к ней, об облаках. Сегодня она увиделась ему издалека, со спины, идущей по дороге меж золотящимися полями. Чёрные волосы, собранные чуть пониже шеи в толстый пучок, покачивались в такт её шагам, руки сжимали что-то у груди. Он нагнал её и полетел рядом, почти касаясь её плеча. Желтовато-белое льняное платье пахло свежей тканью. Нежным высоким голосом она напевала красивую незнакомую песню, каждое слово которой было понятно, но общий смысл ускользал.
Проснулся Лявон от холода. Полотенце упало со спины и лежало одним концом на полу, мокром и грязном. Он провёл рукой по плечу, покрывшемуся гусиной кожей, потом по голове. Волосы почти высохли, а это значило, что проспал он около часа. Ёжась, Лявон достал из пакета чистые трусы и носки, отметив, что в полном высыхании есть свой плюс: носки не прилипают к коже и натягиваются легко. Вытереться полотенцем до такой сухости никогда бы не удалось. Стоя ногами на туфлях, чтобы не намочить носки, он повернулся к шкафчику. Надевание брюк в бане требовало опыта и ловкости - коснувшись пола, штанины бы неминуемо испачкались, и их следовало положить на сидение или держать в руках. По очереди балансируя то на одной, то на другой ноге, Лявон облачился в брюки, аккуратно развернул свою любимую белую рубашку с воротником-стойкой и понюхал её. Пахло свежо, но со смутным привкусом, и в попытке определить его Лявон наморщил лоб. Он надел рубашку, заправил её в брюки, согнав складки на спину, и застегнул ремень.
В баре на первом этаже стояло пять-шесть столиков, постоянно занятых чистыми румяными мужиками, подолгу сидящими там после мытья. Тихие и умиротворённые, приятно уставшие, они чинно пили пиво из бутылок или из больших одноразовых стаканов и беседовали. Лявона влекла эта расслабленная послебанная атмосфера, хотелось так же посидеть за столиком и выпить, наслаждаясь отсутствием мыслей в голове. Лявон подошёл к стойке, спросил у буфетчика пакетик апельсинового сока и огляделся в поисках свободного места. За ближним столиком спиной к нему сидел парень с тёмными волосами и в белоснежной рубашке поло. Вокруг него стояло несколько больших пластиковых тарелок со следами кетчупа и две пивные бутылки. Лявон подошёл и вопросительно взялся за спинку стоящего напротив стула. Парень серьёзно кивнул. Лявон узнал того опытного парильщика, который поддавал жару и наступил ему на ногу. Он отодвинул стул и сел, поставив сумку на пол. На него нашло настроение, когда хотелось с кем-то говорить, много, подробно, о себе и о нём.
- Хорошо сегодня было! - Лявон улыбнулся Рыгору, распечатал пластиковую трубочку и вставил её в пакетик. - Чем ты брызгал в печь, пивом или квасом?
- Водой, а в ней немного пива. Чистое пиво на камни лить нельзя, палёным запахнет, - охотно ответил Рыгор и отпил из бутылки. - Новичок?
- Да, я в этой бане всего пару раз был, и то по воскресеньям. Лявон, - представился Лявон.
- Рыгор.
Рыгор составил тарелки одна на одну, чтобы освободить место для Лявона. Он уже рассмотрел собеседника, отметив его молодость и бесхитростное, но неглупое лицо. "Машины у него конечно нет, и жены нет. Студент", - подумал он.
- А в сауне бываешь? - продолжал Лявон.
- Не люблю я её, слабенькая. Не прёт меня от неё. Это для всяких там спортсменов и для больных, которым греться полезно, но которые от русской бани могут помереть.
- Точно! - Лявон улыбнулся опять, как бы соглашаясь. Если вдуматься, то он и в самом деле был согласен, но Лявон не вдумывался. Ответ Рыгора даже не отложился у него в памяти; сейчас ему просто нравилось слушать звук голоса и понимать, что голос обращён именно к нему.
Они поговорили о бане, потом о соке, почему Лявон пьёт сок, а не пиво. Лявон сказал, что ничего против пива не имеет, здоровье у него в порядке, просто он привык к апельсиновому соку и любит его. Рыгор похвалил тутошние бутерброды, свежесть и хлеба, и колбасы, и сыра. Лявон отвечал, что тоже непременно попробует, только попозже, сейчас ему и так хорошо, даже жевать не хочется. Потом за столиком в углу негромко затянули песню, и это стало поводом поговорить о музыке. Выяснилось, что Лявон музыку очень любит, но определённых музыкальных пристрастий не имеет и даже затрудняется вспомнить хотя бы несколько своих любимых записей. Рыгор допивал третью бутылку пива, он уже немного захмелел и не удивлялся таким мелочам. Он спросил Лявона, что тот думает о классиках, романтиках и модернистах, и Лявон отозвался о них всех равно уважительно. Когда Лявон внимательно взглядывал ему в глаза, Рыгору становилось уютно и легко, он чувствовал внимание к своим словам и от этого говорил ещё больше и лучше.
Подошёл буфетчик, чтобы убрать со стола. Рыгор вполголоса спросил у него, что за песни поют за столиком в углу, незнакомые какие-то. Это тихие песни, ответил буфетчик. Лявон поднял глаза к потолку, вспоминая, где он уже слышал о них, а Рыгор засмеялся:
- Я слышу, что не громкие! Кто написал их, вот я о чём! - Буфетчик не знал, и Рыгор махнул рукой. - Ну ладно, не знаешь так и не надо. Принеси мне ещё парочку бутеров с колбасой, будь добр. И два "Сябра". Выпьем "Сябра", Лявон? Я угощаю.
- Нет, мне сока, - попросил буфетчика Лявон. - Прости, Рыгор, нет сегодня настроения на пиво. Спасибо тебе большое за приглашение. Расскажи мне ещё о себе, о своей работе?
Рыгор и не думал обижаться. Он сам съел оба бутерброда, обильно запивая их и рассказывая Лявону о забавных случаях из практики. Потом Рыгор сказал, что уже засиделся и хочет на воздух. Когда они вышли наружу и остановились на ступенях, Лявон привычно поднял голову и засмотрелся на небеса. Тело было в приятном расслаблении, двигаться не хотелось. Предстоящий путь домой теперь казался Лявону слишком длинным, замечталось о велосипеде. Рыгор глядел на юный профиль Лявона на фоне темнеющего неба и тоже думал о возвращении домой, но с раздражением и почти отвращением. Особенно неприятной сейчас была мысль о тате и своей несвободе.
- Эх, Лявон, где денег взять? - в сердцах сказал он. - Так хочется уже квартиру купить наконец. Стать хозяином и себе самому, и семье. Вот ты смотришь на меня и думаешь, взрослый мужик, да? Самостоятельный? А вот и не так, брат, не так. Тебе ещё это непонятно, но чем старше становишься, тем хреновее от кого-то зависеть. Очень хочется жить по полной, но не представляю, как квартиру купить. А без этого никак.
- Где вообще люди берут деньги? - задумчиво и отвлечённо спросил Лявон, не отрываясь от небес. - Я бы тоже не отказался. Купил бы себе велосипед, катался бы.
Рыгора насмешил такой пустяк, как велосипед, и он, забыв о своей грусти, глотнул ещё пива, хохотнул и предложил ограбить банк. Лявон вежливо и вопросительно улыбнулся, как бы не понимая, о чём идёт речь.
- Ну а чего? Рискнём один раз, зато потом! Все проблемы сразу решатся. Я куплю квартиру, куплю хай-энд аппаратуру, выпишу по каталогу вагон лицензионных дисков, - Рыгору явно понравилась его идея, он воодушевился.
Лявон, покивав головой, с совершенно серьёзным видом согласился:
- Давай ограбим, почему бы и нет. Только как? Выроем подкоп из-под соседней улицы? Или переоденемся инкассаторами? Или ворвёмся с автоматами?
- В первый раз лучше не усложнять. Калаши, газовые шашки, заложники - вот и всё, что надо, - Рыгор сложил руки, целясь воображаемым автоматом. - И обязательно надо на голову надеть чулок, чтоб не узнали! Или вязаную шапку. Только глаза прорезать.
- Это всё понятно. Но ты знаешь, что у каждой кассирши под столом красная кнопка? Как только мы войдём, они тут же вызовут милицию.
- Пока милиция приедет, мы всё успеем! Не боись! Раньше, чем минут через десять-пятнадцать, они никак не появятся.
- Слишком произвольное допущение. Они вполне могут приехать через пять минут. Кроме того, обычно в банках ещё и охранники стоят. Сам я там не бывал, но читал где-то.
Лявон говорил это с грустным видом, как бы жалея, что ограбление заведомо обречено на провал. Но Рыгор был уверен, что Лявон подыгрывает его шуткам, и вовсю веселился, пьяно блестя тёмными глазами.
- Вначале завалим охранника. Да и вообще всех завалим. Сразу батальон не приедет. Сначала двоих-троих пришлют, не больше, - Рыгор размахивал бутылкой, - А мы притаимся и хоп! Мешок на голову и в колодец!
Лявон поморщился:
- Лучше обойтись без жертв. Убивать - это гадко. Тем более ради денег.
- Смертной казни боишься?
- Нет, я об этом не думал даже. Неприятно просто. Насилие - это не для меня.
Рыгор наконец понял, что Лявон говорит серьёзно. Не зная, что сказать, он нагнулся и провёл пальцами по ступени, проверяя, не испачкаются ли его светло-синие джинсы. Пальцы остались чистыми. Рыгор присел. Допил последний глоток из бутылки и опустил её возле мусорки. Тем временем Лявон размышлял вслух:
- Хотя, с другой стороны, какая разница, убьём мы их сегодня или они сами умрут через двадцать лет? Всё равно ведь умрут, и воспрепятствовать этому процессу невозможно, - он помолчал. - Более того, мне сейчас пришла в голову отличная мысль! Можно взглянуть на вопрос по-христиански... Ты же христианин, Рыгор?
Рыгор неопределённо кивнул. Он достал из сумки непочатую пачку сигарет и вылущил её из прозрачной плёнки. Плёнка, намагнитившись, держалась на его пальцах и не хотела лететь в мусорку.
- Ну так вот, по-христиански для души человеческой весьма полезно, чтобы тело умерло пораньше. Вдумайся: чем раньше человек покидает земную юдоль, тем меньше успевает нагрешить. Ведь вероятность того, что однажды он образумится и перестанет грешить, ускользающее мала. День ото дня человек укрепляется и закосневает во грехе.
- Согласен, - заметил Рыгор, с веселья переключившись на пьяную вдумчивость. - По себе знаю - чем дальше живёшь, тем большей скотиной становишься.
- Именно! Но это во-первых. А во-вторых, если человека убить, то получится, что он невинно пострадал - и за это ему многое простится. Чем жесточе убить, тем лучше. Учини над малым сим зверство, и завтра же он будет в раю!
Рыгору наконец удалось выбросить плёнку, скатав её в шарик. Он закурил и протянул пачку Лявону.
- А сам ты готов, чтоб тебя потом черти жарили? В вечном пламени, как говорится?
- В вечном пламени? - Лявон покачал головой, отказываясь от сигарет. - О нет! Вот здесь-то и кроется сладостная изюмина, даже, я бы сказал, смоква. Заметь, мы идём на убийство не корысти ради и не во гневе, но по любви. Спасаем банковских работников от геенны! Души своей не жалеем ради блага ближнего! Кто же мы после этого? Ответ прост: мы святые!
Лявон нарисовал пальцем круг над своей головой. Лицо и поза его были одухотворены и от этого особенно хороши. Рыгор невольно залюбовался. В этот момент дверь открылась и наружу вышла компания мужиков. Они кашляли, пошатывались и громко обсуждали пиво "Крыница".
- Как вам "Крыница", пацаны? - обратился к Лявону и Рыгору один из них, блондин разболтанного вида.
- Я уже давно её не пью, - авторитетно ответил Рыгор. - Бери лучше "Сябар", он получше будет.
- Уважаю! Гуте нахт! - согласно воскликнул блондин, с размаху пожал Рыгору руку и неуклюже побежал за удаляющимися друзьями. У дороги он их нагнал, и оттуда донёсся смех, громкий чих и пение хором: "Майн либхен, гуууте наааахт!" Лявон и Рыгор переглянулись. Рыгор встал и стрельнул окурком в мусорку.
- По-немецки, что ли, поют? Вот черти... То у них тихие песни, то громкие. Пошли, что ли, ещё пивка возьмём? И по пицце?
Они вернулись в бар. После вышедшей компании остался пустой столик в самом углу буфета, Рыгор указал на него Лявону, а сам пошёл к стойке. Через несколько минут он вернулся с двумя бутылками "Сябра".
- Ты какую пиццу любишь? Там есть с сыром, а есть с колбасой.
- Спасибо! - Лявон вяло улыбнулся и мотнул головой. - Я не голоден, бери только себе. Если вдруг окажется очень вкусно, угостишь меня кусочком.
- Да? Ну как скажешь.
Рыгор помахал буфетчику рукой, и тот кивнул ему в ответ. Лявон подумал, что жест Рыгора означает отказ от второй пиццы. Рыгор сел и достал из кармана джинсов маленький гаечный ключик, пояснив, что размер 13 идеально подходит для откупоривания пробок. Он передал одну бутылку Лявону и призывно поднял свою, глядя ему в глаза. Они чокнулись за знакомство. Рыгор отпил несколько глотков, крепко поставил бутылку на стол и спросил, явно настраиваясь на основательную беседу:
- Ну расскажи, Лявон, кто ты? Чем живёшь?
- Да нечего особо рассказывать... - собираясь с мыслями, сказал Лявон. - Студент, учусь в институте. Живу в Кунцевщине, у тётушки, на третьем этаже. Читать люблю.
Не зная, о чём ещё сказать, Лявон умолк. Он опустил бутылку на стол, так и не отпив ни глотка. Ему уже хотелось спать. Но у Рыгора настроение было активное. Он хлопнул Лявона по руке и засмеялся, непонятно чему:
- А я автослесарь! Работаю! Живу у тестя с тёщей! Музыку люблю! - он хохотал.
Лявон подумал, что тот хохочет над его, Лявона, описанием себя и пародирует. Это ничуть его не обидело, так как он прекрасно осознавал всю скудность нарисованной автобиографии. Буфетчик поднёс две большие пластиковые тарелки с пиццами. Оказывается, Рыгор вовсе не отказался от второй, но намеревался съесть обе, "потихоньку", как он выразился. Он тут же принялся жевать. Пиццы были куплены в магазине, разогреты в микроволновке и щедро политы майонезом. Лявон подумал, не съесть ли ему кусок.
"Нет, не хочу пиццу. Но как хотелось бы мне стать на несколько минут им - Рыгором! Проникнуть в его тело, ощутить майонез на его языке, пивную пену на его губах, тяжесть его навалившегося на стол живота, увидеть мир из его глаз. Как обидно, как унизительно, что наши возможности столь мелки и бедны. Общение, наблюдение, прикосновение - это всё, чем доступен нам другой человек. И если даже предположить, что взаимопроникновение друг в друга не имеет смысла из-за нашей одинаковости, то утешительна ли эта мысль? Нет, не утешительна... Взять хотя бы его форму ногтей, каково иметь именно такие ногти? Этого я никогда не узнаю", - так размышлял Лявон, наблюдая за жующим Рыгором.
Но размышления его были неожиданно прерваны - к их столику подошёл крупный пожилой мужчина и, задев ногою стул, произвёл довольно сильный шум, напугавший засыпающего Лявона. Лявон и Рыгор дружно подняли к нему лица.
- Тата?! - воскликнул Рыгор. - Какими судьбами? Вы же обычно в ванной моетесь, холодной водичкой?
- Тебя очень долго не было. Я заволновался, - тата поддёрнул брюки и снова произвёл шум стулом, усаживаясь. Он достал из внутреннего кармана пиджака платок и обстоятельно высморкался, после чего промакнул внутренности ноздрей, натянув платок на мизинец.
- Вы посмотрите на него! Он заволновался! - развязностью Рыгор попытался скрыть смущение, но было заметно, что он покраснел.
- Лявон, - с улыбкой представился Лявон, чтобы разрядить атмосферу.
Он протянул руку, и тата неспешно пожал её. Ладонь таты, как и у Рыгора, была большой, широкой и тёплой. "Интересно посмотреть, как они пожимают руки друг другу. Две огромные клешни, прилагающие усилия одна к другой".
- Зови меня татой, сынок. Лявон, говоришь? И сколько тебе годков? - тата в упор смотрел на Лявона тяжёлым взглядом, немного исподлобья, и тому стало не по себе.
- Да бросьте, тата! Это мой новый друг. Мы с ним в парилке познакомились, - небрежно прервал его Рыгор и повернулся к Лявону. - Мой тесть - редкий человек! Добрейшей души, и скромный до крайности. Напускает на себя простецкий вид, а сам по целым дням клавесин слушает.
- Новый друг, говоришь? - нараспев произнёс тата и поднял толстый указательный палец на Лявона.
- Да! Слушайте, какой мы с Лявоном анекдот сочинили. Встретились как-то раз три царя: буддийский, иудейский и христианский - и поспорили, кто может больше добра людям сделать. Буддийский царь велел всем жителям своей столицы раздать по книге. Иудейский царь велел всем жителям своей столицы раздать по кошельку золота. А христианский царь велел всех жителей своей столицы казнить. Буддийский и иудейский царь удивились и вскричали - что ты такое натворил? это же не добро, а зло! А христианский царь отвечает - дураки, не знаете, в чём добро! мои люди невинно пострадали, и теперь попадут прямиком в рай!
Лявону не было смешно. Он только удивился, что Рыгор не только понял их разговор, но и успел его переварить, на своём уровне. Тата, тоже без тени улыбки, заметил, что назови один царь других дураками, те тотчас же объявили бы ему войну. "Войну!" - повторил он с ударением. Повисла пауза. Наконец Рыгор резко поднялся, пошатнувшись.
- Ну всё! Идём домой! - сказал он тате. - Лявон, рад был знакомству. Дай мне свои контакты, спишемся ещё.
Лявон продиктовал адрес и телефон. Рыгор записал их на мятую бумажку, допил залпом пиво и двинулся к выходу. Тата тоже встал, молча пожал Лявону руку и пошёл следом за зятем. Лявон сидел в замешательстве. Что могла значить вся эта сцена? Почему Рыгор занервничал? Стесняется своего тестя? Опьянение мешало ему думать и даже удивляться как следует. Появился буфетчик, взял пустые бутылки и спросил Лявона, будет ли он доедать пиццу. Лявон покачал головой. Буфетчик прибрал тарелки и, взглянув на него, с усмешкой подмигнул в сторону выхода, где только что скрылись Рыгор с татой.
- Так дружат, так дружат!
Голос у буфетчика был тонкий и насмешливый, он явно был не прочь поболтать, но Лявон на сегодня был уже пресыщен общением и промолчал. Ужасно хотелось прилечь и поспать. Он заставил себя подняться и дойти сначала до двери бара, потом до выхода из бани. Там было небо, и ему стало легче.
Глава 4. Как Лявон и Рыгор сговорились
Неделя прошла быстро и незаметно. Но назвать её пустой не повернулся бы язык - настолько жизнь была покойной и приятной. Лявон ходил в институт и обратно, отдыхал на скамейках, читал журналы, пил много сока. Погода стояла неизменно солнечная, с лёгкими белыми следами на небе. К вечеру появлялись облака, и благодаря им закаты были пышными и торжественными. К своему постоянному огорчению, Лявон проживал на третьем этаже, и деревья не позволяли насладиться закатами в полной мере. Всего же этажей было девять, и в один из дней ему пришла в голову здравая мысль: проверить, есть ли выход на крышу. Не откладывая идею в долгий ящик, он поднялся на лифте на девятый этаж, чувствуя приятную необычность и даже таинственность своих действий. Этаж встретил его криво написанной синей девяткой на стене и высокой чёрной дверью справа, закрывающей площадку с квартирами. Лявон прошёл налево, попал на лестницу и стал подниматься, вдыхая сухой запах побелки и бетона. Ступени кончались перед железной лесенкой, ведущей к небольшой ржавой дверце. Никакого замка. Лявон ступил на лесенку и сначала толкнул дверцу, а потом налёг на неё посильнее. Дверь туго и со скрипом поддалась.
Согнувшись и стараясь не задеть головой за железную раму, Лявон вылез на крышу. Когда он распрямился, от восторга у него по спине побежали мурашки. Как же там было хорошо! Много-много неба, и совсем близко, значительно ближе, чем снизу. Огромное облако вырастало сбоку, светлое, но уже с синеватыми тенями, напоминающими о близости вечера. Он стоял, не двигаясь, чувствуя, как ветерок шевелит ему волосы на голове. Тут дверь скрипнула, и Лявон испугался, что она может захлопнуться и не выпустить его назад. Он решил чем-нибудь её подпереть и, в поисках подходящего предмета или камня, подошёл к парапету, сплошь залитому смолой, чёрной и твёрдой, в некоторых местах блестящей. Парапет доходил ему до пояса и был таким широким, что Лявон даже не чувствовал страха высоты. Вершины деревьев клубились внизу, поодаль стояли соседние дома, а в разрывах между ними виднелись зелёные земли, уходящие к горизонту. Там, наверное, город уже кончался, и Лявона потянуло туда, вдаль. "Отчего же я никогда..." - начал он было думать, но дверь снова скрипнула. Ночевать на балконе не хотелось, и Лявон решил уходить, а на закате вернуться, прихватив с собой сок, складной стульчик и что-нибудь в качестве подпорки для двери. Возвращаясь, он ругал себя за малодушие: разве могла дверь захлопнуться, не имея ни замка, ни запора?
Перед тем, как вернуться в квартиру, он спустился на первый этаж и заглянул в почтовый ящик. Телефон перестал работать несколько месяцев назад, и Лявона предупредили в университете, что теперь официальная связь будет поддерживаться только почтой. Лявон не совсем понимал, зачем нужна почта, если он и так каждый день бывает на учёбе, но завёл себе лояльную привычку ежедневно проверять ящик. Обычно ящик пустовал или содержал никчёмную газетку, но сегодня его ждало письмо от Рыгора. Лявон распечатал его прямо в лифте и прочёл предложение пойти в субботу в баню вместе, но пораньше, в двенадцать, когда в парной ещё чисто и горячо. Лявон порадовался приглашению. Хотя его привычным банным днём было воскресенье, а прошлое субботнее посещение бани не слишком понравилось ему многолюдностью, шумом и грязью, но общество нового товарища перевешивало все минусы. Общительность и активность Рыгора, пусть и простоватая, приятно будоражила Лявона. Это подкреплялось тем, что Рыгор был старше и казался Лявону пожившим, опытным и мудрым.
С приятностью в мыслях Лявон прилёг на диван и вскоре задремал. Закат он проспал, но ничуть не огорчился, поскольку впереди было ещё неограниченное количество закатов - главное, что выход на крышу найден, и путь проложен.
В пятницу вечером, возвращаясь домой, Лявон нашёл мобильник. Были нежные сумерки, пахло листьями, колыхались тени от фонарей. Телефон лежал у стены кинотеатра, под афишей, рядом с шевелимой ветерком газетой. Лявон, заранее жалея, что телефон пострадал от падения, подобрал его на руки. Наверное, он дорогой, подумал Лявон. Хотя может и дешёвый, я же не разбираюсь. Он попытался посмотреть на телефон глазами хуторянки и остался доволен. Небольшой и плоский, но тяжёлый для своих размеров, спереди металлический, а сзади чёрный, с маленькими узкими кнопками. Теперь надо понять, как его включать. А что, если его засекут, когда телефон включится? Он слышал, что можно запеленговать ворованный телефон. Но сейчас поздно, все связисты спят, милиция спит. Лявон осторожно нажал на цифру 1. Экран телефона тут же засветился фиолетовым, плавно набрав яркость и показывая чёрную единицу. Лявон первый раз в жизни держал в руках телефон и не знал, что с ним делать дальше. Через несколько секунд экран стал гаснуть, и, чтобы зажечь его, он надавил кнопку 2.
В это время со стороны проспекта послышались смех и голоса, потом быстрые шаги. "Это за телефоном", - подсказало Лявону предчувствие. Мелькнула мысль, что можно успеть скрыться с относительно чистой совестью, ведь голоса совсем не обязательно принадлежат хозяевам мобильника, и он не обязан их ждать. Но, гордо отогнав эту мысль, Лявон остался на месте, с досадой и разочарованием ожидая приближения голосов. Экран мягко погас, и Лявон снова нажал на цифру 1. Наконец из-за угла появились двое. Они размахивали банками с алкогольным коктейлем, напевали что-то, смеялись и шутливо дрались. Увидев Лявона, один из них закричал:
- Дружище, спасибо! Как хорошо, что ты нашёл мою трубу! Этот урод Казик толкался, и я её выронил!
Они подбежали к Лявону и благодарили, перебивая друг друга. Он уже отдал телефон и теперь смотрел сквозь их головы вслед удаляющейся хуторянке. Уходя, она посмотрела ему в глаза, и он пытался интерпретировать выражение её глаз: то ли разочарование, то ли одобрение, то ли что-то ещё, едва уловимое. Казик предложил ему коктейль, но Лявон холодно попрощался и двинулся, ускоряя шаг. Через минуту его нагнал хозяин телефона, не-Казик, и сунул ему в руки компакт-диск. "Прости, чувак, больше нечем тебя отблагодарить. Но это очень хороший диск! Обязательно послушай его!" Лявон небрежно кивнул и сунул диск в рюкзак. Его покоробило обращение "чувак", и парочка стала ещё более отвратительна. Было и очень жаль телефона, и неприятно от того, что жаль. "Как это унизительно, - думал он по пути домой, - Нуждаться в такой глупости, как телефон, и не иметь возможности обладать этой глупостью". Лоб его хмурился. Он представлял, как Казик и не-Казик оказываются охранниками или кассирами в банке, который они с Рыгором грабят, и он с лёгкой душой сдвигает предохранитель и нажимает на курок.
В субботу утром Рыгор снова поссорился с татой из-за музыки. Рыгор готовился к походу в баню и уже собрал в синюю спортивную сумку с эмблемой в виде двух скрещённых клюшек всё необходимое: чистое бельё, полотенце, сандалии, шапку и рукавицы. Принёс из ванной шампунь, мыло, мочалку, чёрный кусок пемзы и маленькие ножницы, а из кухни - заранее купленную бутылку "Сябра". Теперь оставалось сходить на балкон, где хранились веники. Он уже решил, что возьмёт с собой старый дубовый, его как раз хватит на сегодня, а потом можно будет сразу выбросить. Рыгор постучал в дверь татовой комнаты и, дождавшись его громкого, но невнятного возгласа, вошёл. Тата, в цветастых пляжных трусах и белой майке, стоял на стуле и доставал с верхней полки пластинку. Под мышками золотились в солнечных лучах пучки волос. Тата откашлялся и сделал пригласительный жест в сторону дивана.
- Присядь, мой юный друг.
- Не, тата, я только за веничком! Сегодня суббота, я в баню.
Рыгор с непринуждённым видом проследовал на балкон. Раздвинув висящие на бельевой верёвке веники, он нашёл дубовый и снял его. Выглянул вниз, во двор: там прохаживались непременные дядя Василь и дядя Михась. Дядя Василь делал энергичные жесты руками. Тата крякнул, слез со стула и тоже вышел на балкон, доставая из пачки сигарету.
- Выбираю вот, кого послушать, Палестрину или Пёpселла. Чтоб выходные с самого начала хорошо зашли, в правильное горло, - тата засмеялся и чихнул. Рыгор тоже хохотнул для вежливости и из лучших побуждений предложил ему послушать Скрябина.
- Скрябина? - произнёс тата медленно. Опершись на плечо Рыгора ладонью, он выглянул вниз и помахал рукой дяде Василю и дяде Михасю, но те не заметили. - Скрябина только если вместе с тобой, один я с ним не справлюсь.
- Так я ж сейчас в баню иду. Разве что вечером, - отказался Рыгор, вылез из-под тяжёлой татовой ладони и шагнул в комнату. - А вы пока сами попробуйте, не пожалеете. Когда в одиночку, то даже лучше понимаешь.
Навязчивость таты и его манера класть руку на плечо иногда до крайности злили Рыгора. Так и сейчас, он вдруг не удержался и выдал тате обидный анекдот, который до этого не собирался ему рассказывать:
- Слушайте анекдот, тата. У композиторов барокко идёт перекличка. - Пахельбель! - Я! - Палестрина! - Я! - Пёpселл! тишина... Пёpселл! тишина... Пёpселл, мaть твoю paзэтaк!! - Я! - Ты что молчишь, мyдeнь?! Слух потерял?! Когда называют твоё дoлбaнoе имя, ты должен сразу отвечать! Три наряда вне очереди! Понял, тетерев? - Так точно, товарищ Бах!
Тата скривился, как будто в рот ему попала гадость, а выплюнуть её было некуда.
- Отвратительный анекдот! Во-первых, чтоб ты знать хотел, Палестрина к барокко никакого отношения не имеет. Ты б хоть не выставлял своё невежество напоказ.
- Да пофигу, тата. Что Палестрина, что Перголези, всё едино. Вот готовите вы отлично, тата, а в музыке почему-то упорно питаетесь консервами и полуфабрикатами. Вы свежую пищу пробуйте! Пару раз попробуете - и войдёте во вкус. Потом уже консервы в рот не полезут.
Тата снисходительно взглянул на Рыгора и стал разминать сигарету.
- Шутишь? Думаешь, я не знаю Скрябина? Когда-то по молодости я даже сильно увлекался сочинениями этого господина. Но с тех пор прошло много лет, я постарел, и мой желудок уже не принимает манерность. Скрябин? Позёр и ломака с претензиями на космические откровения. Я бы даже так сказал: Скрябин - это последняя стадия болезни под названием "романтизм", когда ткани уже начинают гнить и разлагаться.
Рыгор был уже готов - и возмутиться, и обидеться, и за себя, и за Скрябина, и за романтизм - и спор покатился по застарелой колее.
- А эти ваши Палестрины холодные и пустые! Как завитушки на париках. Золочёные вензеля и вонючие виньетки. Не понимаю, как только уши не вянут? Механическая шарманка!
- И Альбинони тебе шарманка? - поднимал брови тата.
- Альбинони вообще мyдaк! - запальчиво отмахивался Рыгор. - Стеклянная игрушка! Ни сюжета, ни содержания!
- И Букстехуде тебе мyдaк? И Фрескобальди? - деланно поражался тата, чтобы раззадорить Рыгора.
- Всё лучшее, что они понаписали, только тем и хорошо, что местами на Бетховена похоже!
- На Бетховена похоже? Ну, может, и похоже... Но я бы это сравнил с первой морщинкой на лице красавца, которая даже красит его, придавая живости, - наставительно и серьёзно сказал тата и громко высморкался в платок. - Но когда его лицо становится похожим на печёное яблоко... Уродство, друг мой, а не красота.
Рыгор слышал слова таты, но не вдумывался в них, он гнул свою линию. Ему казалось, что его убеждения мощны, как танк, что он сейчас раздавит и сровняет с землёй татовы слабые и нелогичные воззрения.
- Одна только "Неоконченная симфония" Шуберта круче всех ваших напудренных париков, вместе взятых. При всём моем уважении, тата. Вы хоть слушали его?
- По-твоему, страдания по мельничихам заслуживают большего интереса, чем чистая абстракция? - тата зажигал сигарету. Рыгор знал, что сейчас начнутся плевки в пепельницу, и от этого раздражался ещё больше.
- Причём здесь мельничиха? Я вам о симфонии говорю. Но пусть даже и мельничиха, хрен с ним! Мельничиха - это реальная жизнь! Любовь! А все эти ваши канцоны - просто тупые погремушки. У кого нормальной жизни нет и эмоций нормальных, вот тот в погремушки и бренчит.
- Нет уж, сынок, вся жизнь, да и музыка сама по себе намного шире таких эмоций. Вот попробуй, убери из этих песен мельничиху, и что останется? Ничего, кроме зова самца к самке. А ведь должно оставаться. Ты молод, как Шуберт, гормон играет в тебе, - тата подмигнул, - и искажает пропорции мира. Дело даже не столько в сексуальности, сколько в общей антропоцентричности. Ты почитаешь человека за точку отсчёта, а ведь он не более как незначительная частность, без которой можно легко обойтись, - тата выпускал дым и сплёвывал.
- Легко обойтись, да? Ну попробуйте!
- Погоди, а завтрак!..
Но Рыгор, красный от гнева, хлопнул дверью и вышел прочь. Проверил, не забыл ли чего для бани. Когда он завязывал шнурки, из комнаты таты уже доносились звуки какой-то дешёвой сарабанды. "Я его когда-нибудь убью, этого старого хрыча! Он просто издевается надо мной - знает, что я никуда от него не денусь". Рыгор представил тату в парике и лосинах, подпрыгивающим на зеркальном паркете под звуки клавесина, и это немного его развеяло. Сбегая по лестнице вниз, он подумал - что он мне парит? Невозможно быть человеком и не быть точкой отсчёта! Разве не человек породил даже эти кастрированные канцоны? И что романтическую музыку тоже можно представить в виде абстракции, только гораздо более сложной, по сравнению с барокко. Но где же, чёрт, взять наконец деньги на квартиру?
На выходе из подъезда его встретило яркое солнце, и Рыгор с неудовольствием отметил, что уже начал потеть. Дядя Василь и дядя Михась ссорились возле соседнего подъезда: дядя Василь одной рукой держал дядю Михася за верхнюю пуговицу рубашки, а второй потрясал в воздухе. Рыгор удивился силе спора, при котором дело дошло до физического контакта. В другой раз он обязательно поинтересовался бы темой, но сегодня не хотел опаздывать на встречу с Лявоном. Хорошо бы даже пораньше прийти, чтобы успеть правильно прогреть парилку. А с другой стороны, было бы приятно показать ему процесс прогревания во всех деталях. Рыгору очень хотелось произвести на Лявона впечатление. Он повернул за угол дома и столкнулся лицом к лицу с Андроном.
- Здорово, братан! - нараспев протянул тот, останавливаясь и нарочито медленно поднимая руку на уровень плеча, чтобы потом с размаху хлопнуть Рыгора по ладони.
В районе Андрона знали как опасного уголовника. Юность он провёл в колониях, попадая туда то за драки, то за взлом машин и кражу автомагнитол, то ещё неизвестно за что, а теперь занимался, по его словам, бизнесом. Что это был за бизнес, Рыгор предпочитал не интересоваться. Периодически они виделись во дворе дома, болтали о музыке, иногда менялись дисками. Во всём, что касалось музыки, Андрон полностью соглашался с Рыгором и готов был слушать всё подряд, поэтому хоть как-то охарактеризовать его вкус не представлялось возможным. Рыгор даже подозревал, что Андрон вообще не слушает музыку, а интересуется ею из каких-то других соображений.
Но сейчас при виде Андрона Рыгор вдруг понял: нечего раздумывать, надо идти и грабить банк. Мысль была уверенная, твёрдая и уже сразу решённая. Рыгор обрадовался этой решённости и определённости будущих действий. И Андрон встретился очень кстати - это был именно тот человек, у которого можно узнать про оружие.
- Отчего такой грустный? Невесел ты, родной, - от Андрона, как всегда, сильно пахло одеколоном. Короткая стрижка, новенькие кроссовки, спортивный костюм с иголочки, застёгнутый доверху, несмотря на жару. - Давай, поделись проблемами со старым другом.
Они закурили, и Рыгор поведал Андрону, что сил его больше нет выносить звуки клавесина. Андрон отнёсся серьёзно и предложил помощь.
- Клавесин - это просто отстой, Рыгорыч. Нельзя такое терпеть. Хочешь, мои пацаны ему ноги переломают? - он сделал неопределённый, но энергичный жест.
Рыгор поспешно попросил Андрона не трогать тестя:
- Кто ему потом воду будет носить? Мне ж и придётся. Да и вообще человек он неплохой, душевный. Ты мне скажи лучше, где пистолет можно достать? Вот как начнёт тата клавесин слушать, а я его пистолетом припугну! Сразу мозги на место встанут.
Андрон захохотал и предложил шугануть тату гранатой. Смеялся он с отчаянным видом, широко открывая и рот, и глаза, отчего казалось, что смех источает не веселье, а угрозу, и что он в любой момент может броситься на собеседника и начать избиение. Рыгора всегда завораживал этот эффект, вот и теперь он снова ощутил притяжение Андрона; чтобы удержаться и не позвать его с собой в баню или в банк, он стал вспоминать сонно-отрешённое лицо Лявона. Насмеявшись, Андрон рассказал про одного знакомого прапорщика из военного городка в Уручье, который увлёкся живописью, собирает альбомы и за хороший альбом может вынести со склада хоть миномёт.
- Ты просто к воротам подойди и кликни его. Зовут Антосем. Он обычно возле КПП ошивается. Как идти-то туда, знаешь? Ну и насмешил ты меня, братан. Я б тебе сам макарова подогнал, но светиться не хочу. Давай! Счастливо.
Андрон, как обычно, резко прервал разговор и пошёл прочь. "Какая удачная встреча! - радовался Рыгор. - Вот и с оружием уже проясняется. Возьму парочку альбомов у таты, обменяю на пистолет, он не обеднеет".
К этому времени Лявон уже сидел на скамейке неподалёку от входа в баню, перекинув руку за спинку и поигрывая веткой черёмухи. Он не рассчитал время и пришёл значительно раньше уговорённого. Лявон утомился в пути, и мысли о предстоящем горячем паре, духоте, скоплении тел вызывали отвращение. Не пойду в баню, решил он. Намного приятнее наблюдать за белоснежным дымом из тонкой высокой трубы - как его струя медленно поднимается, редеет и рассеивается на ярко-синем фоне. Или это не дым, а пар? Тишина ничем не нарушалась, лишь один раз мимо тихой и неуверенной походкой прошёл старичок, с волосами цвета дыма. Лявон сел пониже, чтобы можно было откинуть голову на невысокую спинку скамьи, закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул запах черёмухи.
- Эй, Лявон! Ты спишь, что ли? - Лявон проснулся от голоса Рыгора. - Ну ты даёшь! Я думал, ты паришься давно. Пойдём!
Лявон сел, опираясь локтями на колени, и пытался сосредоточиться. Старичок с волосами цвета дыма. Мыться в бане. Грабить банк.
- Погоди... - сказал он. - Давай пять минут посидим ещё, я приду в себя.
Рыгор сел рядом и толкнул ногой ногу Лявона.
- Ну как ты, брат? Почему не выспался? Где тебя ночью носило? - вопрос был шутливый, но Рыгор ждал ответа с лёгким напряжением.
- Спал я ночью... Утомился, пока добрался, вот и задремал.
- Ничего, сейчас я тебя так попарю, что надолго проснёшься! У меня сегодня веничек жёсткий.
Лявон кивнул.
- Ну а про банк помнишь ещё? Пойдём банк грабить? - говоря это, Рыгор волновался, что Лявон забыл их предыдущий разговор или теперь воспримет его как шутку.
Но Лявон снова кивнул, с совершенно серьёзным лицом. Рыгору не разобрал, что это было - пассивность или решительность, но решил пока не давить на Лявона и посмотреть, как он будет реагировать дальше.
- Вот и отлично! Я даже насчёт оружия узнал. В ближайшие дни раздобуду. По банку есть предложения?
Лявон водил туфлей по песку и молчал. Рыгор шутливо стукнул его в плечо: