Текст вставляется сюда или выше указывается имя файла.
ВНИМАНИЕ! Некоторые браузеры не могут вставлять сюда
большие тексты, поэтому проверьте, поместился ли здесь
весь Ваш текст, если не поместился, воспользуйтесь
загрузкой через файл.
Стивен Кинг
ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА
(перевод Евгения Пильщикова, тел. 7618-923)
Я получил письмо Катрины вчера, меньше чем через неделю после
того, как мы с отцом вернулись из Лос-Анджелеса. Оно было
адресовано в Уилмингтон, штат Делавэр, а я дважды переезжал, уже
уехав оттуда. Народ теперь подолгу не засиживается на одном месте,
и странно, что перечеркнутые старые адреса и наклеенные ярлычки с
новыми адресами могут так напоминать обвинительное заключение.
Конверт был измят и испачкан, а один его уголок совсем истрепался. Я прочел его - и пришел в себя, стоя в гостиной с телефонной трубкой в руке и собираясь звонить отцу. Ужаснувшись, я положил трубку на рычаг. Он ведь был уже совсем стариком и не так давно перенес два инфаркта. Разве можно было позвонить и рассказать ему о письме Катрины сразу же после нашей поездки в Лос-Анджелес? Он мог бы не вынести этого.
Поэтому я не стал звонить ему. И мне некому было рассказать...о чем-то таком, как это письмо, о чем-то-то настолько лично?, что
поделиться им можно лишь с женой или лучшим другом. За
последние несколько лет я не завел особо близких друзей, а с Хелен
мы развелись еще в семьдесят первом году. Теперь мы лишь
присылаем друг другу открытки на Рождество. Как твои дела? Как
работа? Удачи тебе в Новом году. Из-за него - письма Катрины - я в
ту ночь так и не сомкнул глаз. Она вполне могла написать его на
открытке. После обращения - Дорогой Ларри! - шла всего одна
фраза.
Но и одна фраза может значить много. Очень много.
Я вспомнил, как выглядел отец на самолете, каким он казался
постаревшим и изнуренным в ярком солнечном свете на высоте
18000 футов, когда мы летели на запад от Нью-Йорка.
Мы только что пролетели над Омахой, если верить пилоту, и отец
сказал:"Это намного дальше, чем можно подумать, Ларри." В его
голосе звучали уныние и тоска, от которых мне стало не по себе,
потому что я не мог понять их. Я понял тогдашнее состояние отца
намного лучше, получив письмо от Катрины.
Мы с ней выросли в восьмидесяти милях к западу от Омахи, на
ферме вблизи городка под названием Хемингфорд-Хоум, где мы
жили все вместе - отец, мама, моя сестра Катрина и я. Я был на два
года старше Катрины, которую все звали Киской. Она была красивой
девочкой и красивой женщиной - даже в свои восемь лет, в год,
когда произошел тот случай в коровнике - вы видели, что ее
золотистые волосы никогда не потемнеют и что глаза всегда будут
синими-синими, словно фиорды в Скандинавии. Взглянув в такие
глаза, мужики теряют голову.
Наверное, вы бы сказали, что мы росли, как деревенщины. У моего
отца было триста акров отличного чернозема, на котором он
выращивал кормовую кукурузу и разводил скот. Люди называли
нашу ферму просто "домом Паркеров". В те времена все дороги были
грунтовыми, кроме восьмидесятого шоссе и небраскинской
девяносто шестой трассы, и к поездке в город вы начинали
готовиться дня за три.
Теперь я один из самых преуспевающих независимых юристов,
работающих на промышленные корпорации, так, по крайней мере,
мне говорят - и, во имя истины, мне придется признать, что это и в
самом деле так. Как-то президент одной крупной компании
представил меня совету директоров как своего ландскнехта. Я ношу
дорогие костюмы и обувь из самой лучшей кожи. У меня трое
штатных служащих, работающих полную неделю, а при
необходимости я могу нанять еще дюжину. Но в те дни я ходил по
проселочной дороге в школу, все классы которой размещались в
одной большой комнате, и нес перевязанные брючным ремнем
учебники, перебросив их через плечо, и Катрина шагала рядом со
мной. Иногда, весной, мы шли босиком. Это было в те дни, когда
вас еще не отказывались обслужить в придорожной забегаловке или
рыночной лавчонке, если вы заявлялись туда необутыми.
Потом умерла наша мама - тогда мы с Катриной учились в средней
школе в Колумбия-сити - а через два года отец разорился, и ему
пришлось заняться продажей тракторов. Вот тогда и пришел конец
нашей семье, хотя в то время мы еще не понимали, как в
действительности обстоят дела. Отец освоился со своей новой
работой, стал официальным дилером фирмы, в которой работал, с
б'ольшим окладом, а лет девять назад его назначили на один из
руководящих постов. Мне удалось получить "футбольную" стипендию
в небрасском университете и научиться кое-чему помимо того, как
отпасовать мяч и как правильно подставить под него ногу у ворот.
А Катрина? Да вот о ней-то я и хочу вам рассказать.
Это произошло - то приключение в коровнике - в субботу, в начале
ноября. По правде говоря, я не могу точно припомнить год, но
президентом тогда был еще Айк (президент Эйзенхауэр - прим. перев.). Мама уехала на ярмарку в Колумбия-сити, а отец
отправился к нашему ближайшему соседу (за семь миль), чтобы
помочь тому отремонтировать сеноворошилку. Тогда у нас в доме
был работник, но в тот он день так и не появился, и отец уволил его
на той же неделе. Отец оставил мне список заданий, которые нам нужно было выполнить (там было кое-что и для Киски), и запретил
приниматься за игры, пока все не будет сделано. Но на выполнение
его поручений у нас не ушло слишком много времени. Пришел
ноябрь, а в это время года спешных дел уже нет. В тот год нам снова
удалось сделать все в срок. Если бы это удавалось нам всегда!
Я помню тот день очень отчетливо. Небо было пасмурным, и, хотя
еще не похолодало, вы чувствовали, что сейчас должно быть холодно
и что настала пора вспомнить о морозе и инее, о снеге и гололеде.
Поля удручали своей наготой. Коровы сонно и мрачно пережевывали
жвачку, а в доме, казалось, появились странные сквозняки, которых
прежде никто не замечал.В такой день единственное привлекательное место на всей ферме являл собой, конечно же, коровник. Там было тепло, пахло сеном, коровьей шерстью и навозом, и слышалось приглушенное воркование деревенских ласточек где-то под самой крышей. Задрав голову, вы могли увидеть слабый свет, проходящий сквозь щели в крыше,а прищурившись, можно было попытаться прочесть свое имя - но эта игра не казалась нам увлекательной в такой пасмурный ноябрьский день.
К поперечной балке у самой крыши, высоко вверху, над третьим
этажом сеновала, был прибит верхний конец приставной лестницы,
по которой и поднимались на этот главный этаж. Нам запрещали
приближаться к ней, потому что она была старой и расшатанной.
Отец сто раз обещал маме, что снимет старую лестницу и заменит ее
новой и прочной, но всегда что-то случалось... например,
приходилось помочь соседу отремонтировать сеноворошилку; да и
нанятый на лето работник вечно оказывался занятым другими
делами.
Взобравшись по этой шаткой лестнице - насчитывавшей ровно сорок
три ступеньки, что мы с Киской проверили неоднократно - вы бы
очутились на балке, находящейся на высоте семидесяти футов над
полом коровника с разбросанной по нему соломой. А затем, если бы
вы,боком продвигаясь по этой балке,пробрались по ней футов на
двенадцать - с неимоверно трясущимися коленями, скрипящими и
хрустящими от напряжения суставами,с пересохшим и будто
набитым свечным нагаром ртом - тогда вы оказались бы прямо над
горой заготовленного на зиму сена и могли бы спрыгнуть с балки и,
пролетев со сжимающимся сердцем все бесконечные семьдесят
футов,с ужасом и восторгом ухнуть на огромное ароматное ложе. А
потом вы бы лежали, всей грудью вдыхая сладковатый запах сена,
запах пролетевшего лета, и сердце ваше все еще находилось бы где-
то в районе пяток, и вы бы чувствовали себя... примерно так же, как,
должно быть, чувствовал себя Лазарь. Вы спрыгнули - и остались в
живых и можете поведать людям о своем подвиге.
Конечно же, для нас это было запретным видом спорта. Если бы нас
поймали за этим занятием, мама подняла бы крик на всю округу, а
отец задал бы нам жару, прибегнув, не сомневаюсь, к помощи ремня
- и не посмотрел бы на наши довольно солидные года: за нарушение
запрета приближаться к лестнице и потому, что если бы кому-то из
нас случилось потерять равновесие и упасть с балки не в сено, а на
дощатый пол коровника, то наша семья без всяких вариантов
уменьшилась бы на одного человека.
Но соблазн был слишком велик, да к тому же вы и сами знаете:
кошка из дому - мышам раздолье.
Тот день начался, как и все прочие, но мы с самого утра
предвкушали, как вновь переживем то неповторимое ощущение -
смесь ужаса и восторга, когда кажется, что вот-вот остановится
сердце - к которому нельзя было привыкнуть, и которое никогда не
могло наскучить. Мы стояли у основания лестницы, глядя друг на
друга. Щеки у Киски горели, глаза потемнели и блестели больше,
чем обычно.
- Ну что, слаб`о тебе? - задал я ставший ритуальным вопрос.
- Кто сказал "слабо", лезет первым,- последовал незамедлительный
ответ.
- Джентльмен всегда пропускает даму вперед, - так же быстро
парировал я.
- Но не тогда, когда впереди опасность, - возразила она, с
притворной скромностью опустив глаза долу, будто всем и каждому
не было известно, к т о самый большой озорник и сорванец в
Хемингфорде. Но так уж она была устроена: она полезет на балку,но
ни за что не станет делать этого первой.
- Ладно, - уступил я. - Придется мне.
В тот год мне исполнилось десять лет; я был худ, как щепка, и весил
меньше девяноста фунтов. Киска, которая была на два года младше
меня, весила на двадцать фунтов меньше.Прежде ступени лестницы
неизменно выдерживали наш вес, и мы полагали, что так будет
всегда, а это именно та философия, которая время от времени
вовлекает и отдельных индивидуумов, и целые народы в крупные
неприятности.
Я чувствовал это в тот день, что-то начинало смутно беспокоить
меня, пока я поднимался все выше и выше в пыльном коровнике.
Как всегда, примерно на полпути мне представилось, ч т о случится,
если вдруг обломится ступенька, как я упаду на дубовые половицы и
испущу дух. Но я продолжал свое восхождение, пока не смог
ухватиться за балку обеими руками и, подтянувшись, взгромоздиться
на нее и взглянуть вниз.
Запрокинутое ко мне лицо Киски казалось маленьким светлым
овалом. В линялой клетчатой рубашке и голубых джинсах она
походила на куколку. Надо мной, под самой крышей, о чем-то
беседовали ласточки.
И, вновь соблюдая установившийся ритуал, я позвал:"Эй, там, внизу!
Привет!", и мне показалось, что мой голос медленно плывет к ней,
словно парящие в воздухе пылинки.
- Эй, там, наверху! Привет!
Я встал. Чуть качнулся назад, затем - вперед. Как и всегда, мне вдруг
показалось, что в воздухе возникли странные течения, какие-то
ветерки, которых не существовало внизу. Раскинув для равновесия
руки, я начал медленно, дюйм за дюймом, продвигаться вперед; я
слышал оглушительно громкий стук своего сердца. Когда-то рядом
со мной, почти задев меня за ухо, внезапно пролетела ласточка, и
инстинктивно уклонившись от нее, я едва не потерял равновесия. Я
боялся, что и сейчас может произойти нечто подобное.
Но на этот раз все обошлось. Наконец-то я стоял в безопасной зоне,
над горой сена. Теперь взгляд вниз был уже не столько боязливым,
сколько почти чувственным, взглядом в превкушении полета. Почти
сразу же, взяв себя для пущего эффекта за нос, я сделал шаг в
пустоту, и, как всегда, земное притяжение тут же сграбастало меня и
грубо швырнуло вниз, и мне захотелось крикнуть:"Простите, я
ошибся, я хочу вернуться!"
Затем я упал в сено, врезался в него, словно метательный снаряд, все
еше продолжая движение вниз, и медленно остановился, полностью
погрузившись в душистую массу; я вдыхал сладковатый запах сена и
сенную пыль. Как всегда, у меня щекотало в носу и я знал, что
сейчас начну безостановочно чихать, слышал, как в поисках более
надежного убежища разбегаются несколько полевых мышек, и
наслаждался неповторимым ощущением - я будто вновь родился.
Помню, и Киска как-то рассказала мне, что после прыжка в сено
она чувствует себя чистой и свежей, словно младенец.Тогда я ничего
не ответил ей на это - то ли понимая, что она имеет в виду, то ли не
совсем - но теперь, получив ее письмо, я думаю и об этом.
Я выбирался из сена, будто выплывал из него, пока не смог ступить
на пол коровника. Сено облепило меня всего - брюки, рубашку,
тапочки. Конечно же, и в волосах у меня было полно сенной трухи.
К тому времени Киска добралась уже до середины лестницы; она
поднималась в луче света, заполненном танцующими пылинками, и
золотистые косички подпрыгивали у нее на лопатках. В другие дни
этот свет мог быть таким же золотистым, как и косички, но в тот
день косички были вне конкуренции - они, вне всякого сомнения,
представляли собой самый яркий и красочный предмет там, наверху.
Помню, я тогда подумал, что мне совсем не по вкусу, как лестница
покачивается взад-вперед; мне казалось, что она никогда не
выглядела настолько расшатанной.
Затем Киска оказалась на балке,высоко-высоко надо мной -
теперь мальчиком-с-пальчик был я, а мое запрокинутое кверху лицо
казалось ей маленьким светлым овалом; теперь ее голос плыл ко мне
- не быстрее плавно опускающихся пылинок.
- Эй, там, внизу! Привет!
- Эй, там, наверху! Привет!
Она медленно пошла по балке. У меня перехватило дух, и я