Аннотация: Мессия должен вернуться, чтобы на Земле установилось его царство. Но прежде он должен уйти. А мессия-то сомневающийся...
ТРЕТЬЕГО ДНЯ ВОСКРЕСЕ...
Сейчас
Ночь давила с такой силой, что из летнего воздуха со стоном вытекали прохладные струи жидковатого ночного воздуха. Звезды - тусклые ордена летнего неба, пили эту пресную прозрачную кровь и мерцали, гипнотизируя каждого, кто осмеливался оторвать взор от земли и взглянуть на алмазную крупчатку далеких светил.
Небо раскинулось над полем, а поле расстилалось на все четыре стороны, безраздельно властвуя над миром. Скользнувший по нему глаз получал порцию августейшей благости и, довольно мурлыча, тащил ее в мозг, а там, в алхимическом котле серого вещества, она перегонялась в солоноватое бархатное умиротворение.
С асфальтовой междугородней трассы на сизую ленту полевой дороги сходили четверо. Торопливо, дергано, то спотыкаясь, то суетливо труся мелкими шажками с насыпи вниз. От запоздалого квартета за несколько саженей воняло страхом. Непонятным каким-то, неправильным. Словно бы перемешанным с уродливой, лихорадочной, но ослепительной, как магниевая вспышка, надеждой.
Поле стремительно перевоплотилось в луг. Это было заметно по смене ароматов и тому, что вокруг блеклой песочной жилки стало ощутимо темнее.
Повеяло прохладой.
Слева впереди, на самом терминаторе между небом и землей затеплилось несколько приторных оранжевых пятнышек - там была деревня.
Луг шел ровно, потом накренился навстречу идущим, приподнял их повыше, переломился в горизонталь, и опять ушел вниз - полого и неотвратимо.
Над горизонтом вспучился оранжевый абсцесс Луны.
Потом был еще один холм, значительно более крутой. Он нахально пучился сбоку, пришпиленный к земле корявым деревом - то ли яблоней, то ли грушей. У холма был облик межевого знака, а скорее - ширмы, прячущей от торопливого и неподготовленного взгляда конец дороги.
Она заканчивалась темным густым хаосом, очень похожим на застывший взрыв фугаса, еще не успевший полыхнуть тротиловым жаром, всего лишь вскипевший маслянистым черным месивом сажи, почвы и дыма. Если приглядеться получше, то становилось ясно, что никакой это не взрыв, а небольшая роща.
Четверка людей определенно стремилась именно сюда и одновременно очень боялась достичь-таки места стремления.
Луна всползла уже на три пальца над корявой линией горизонта, ретушированной далеким лесом. Она, полная и сочная, теперь давала достаточно света, чтобы, упершись в спины людей, вытолкнуть из них наземь графитовые лохмотья теней, а подножия древесного "взрыва" засветить несколько холодных бликов, отраженных от тайной сущности рощи.
А было там, ни много, ни мало - кладбище, небольшой живописный погостик, свалка эстетов, даже "по ту сторону" бредящих природой, вольным воздухом и ненавязчивым отсутствием благ цивилизации. Негласно это пасторальное упокоище ценилось значительно выше, чем раскинувшееся в черте города за железным сетчатым забором главное городское "общежитие. Там был геометрический порядок и угловатая простота. Здесь же - художественный разброс и экологическая чистота, почему-то считавшаяся для покойника ничуть не менее полезной, чем для живого.
Люди подошли поближе.
Кладбище было обнесено невысоким деревянным забором из широких штакетин - примерно по две на метр. Ограда была старой и в отдельных местах - там, где побуянило время или шкодливые руки, не находилось и того - просто чернела брешь, перечеркнутая жердями, как знаком равенства.
Дорогу проглатывали ворота - полуоткрытые, покачивавшиеся на ветру, скрипуче жаловавшиеся на какие-то свои, пограничные проблемы. Возможно, они сетовали на то, что не заперты и духи упокоища - а их тут тьма-тьмущая, уж очень вольготно шныряют туда-сюда и бесчинствуют в окрестностях.
Луна налилась светом. Стали видны абрисы памятников, обозначились стволы деревьев, а далеко впереди - часовня или склеп: что-то невысокое и с башенкой.
Входили, как в филиал Аида на земле - робко и медленно.
Тихо шли вперед.
Показался противоположный конец погоста. Там, на обширной проплешине, еще ожидающей своих постояльцев... или полежальцев, находилась могила, которая их интересовала. Хотя, сказать "интересовала" - это не сказать ничего. Холмик, еще не успевший слежаться и осесть, влек их сильнее Черного Камня Мекки.
Под двухметровым прессом желтого могильного песка, под двадцатью миллиметрами сосновой доски и тонким искусственным шелком обивки, три дня назад лег человек. Сегодня они, четверо, те, кто знали его живым, пришли сюда, чтобы убедиться, что тело, как и полагается бренным останкам - лежит в гробу.
Тогда
До получения Божественного Откровения Учитель был просто учителем - робким, серым, замкнутым, каким-то заплесневелым преподавателем химии в самой непрестижной школе города, собравшей в своем шестисотдушном коллективе тех, кого в других местах отторгли, как кровь неправильной группы. Эта блевотина подросткового возраста умела хорошо материться, сносно - бить морды, и лихо - хлестать любое хмельное пойло. Пацаны прямо из-за парт нередко попадали на нары, а девчонки в декрет; те и другие периодически становились вынужденными гостями кожвендиспансера. Педагоги злосчастной школы номер восемнадцать, носили это звание скорее, по традиции, так как методы и лексика, вынужденно практиковавшиеся ими, вызвали бы у старика Луначарского обширный инфаркт. За примерами в карман лазить было не надо - случаев "производственного героизма" здесь хватало не на один десяток увольнений с волчьим билетом.
Классическим был случай одной молодой специалистки, которую родной "alma mater" распределил в средний общеобразовательный гадюшник. Девушка к началу учебного года успела наслушаться триллерных баек про тамошний беспредел, получила необходимую порцию дрожи в коленках, но на занятия пришла уже подготовленной, причем не только морально. И когда отморозки из десятого класса закончили присматриваться и принялись куражиться, молодая специалистка усмирила их надежно и эффектно: в ответ на похабные высказывания одиозного юноши Кирилла Лапицкого (имевшего, кстати, за душой условный срок за нанесение тяжких телесных), она подошла к нему, ухватила за ухо, развернула физиономией к себе и затмила ясны очи нахала струей из газового баллончика. Затем проговорила взвывшему отроку почти по слогам, как безнадежному слюнявому идиоту: "Еще раз - и пишу в ментовку бумагу о попытке изнасилования." Подействовало. Да еще как!
К сожалению, некоторые люди твердостью духа от природы обижены. Химик был мягкотел, как моллюск, которого не удостоили раковины и обидели волей занять пустую чужую.
Короче, на Владиславе Григорьевиче ученики отрывались по полной программе. А он терпел. Что поделаешь, если твердого хребта в конструкции не предусмотрено...
Если зовешь Иванова к доске - он тебя посылает без всяких поправок на цензуру, если проверяешь тетради у Свечкиной и найдешь, к чему предъявить претензии, то первая красавица класса, вихляя бедрами, подойдет к столу и сковырнет на пол всю твою канцелярию, если Макаров курит на уроке, то максимум, что ты можешь - это открыть форточку, а то Коленька во внеурочное время не поленится устроить пикет возле подъезда и - нет, он не дурак, он бить не будет. Закинет портфель в кусты, отнимет и растопчет очки, потаскает за галстук...
И дома не лучше. Ладно бы - жена-стерва, теща-Пиночет, папаша-алкаш. Это хоть что-то! А так - пусто. Ни души. Вот чуть поменьше бы предметов обстановки. Так хоть эхо завелось бы. Не квартира, а черная дыра. Ни одно животное не приживалось, кого бы Владислав Григорьевич ни заводил. Дохли и кошки, и собаки, и попугаи с хомячками. Даже какой-то приблудный паук через пару суток окочурился. Страшно сказать - у всех соседей тараканы неистребимы, а него - хоть бы один. Хоть калека, хоть полутруп.
Цветы тоже вяли, как ненормальные.
Так и жил несчастный химик, пока не схлопотал Откровением промеж многострадальных ушей, да так, что из них чуть было мозги не повылазили. Шуточное ли дело - узнать на тридцать седьмом году жизни непутевой, что все муки - уже перенесенные и еще грядущие, есть не что иное, как Путь Мессии, тернии, через которые нужно продраться, чтобы утвердиться в прекрасном далеке, а заодно спасти души и шкуры шести миллиардов себе подобных... Ну, может, и не совсем шести, никто ведь не заставляет осенять благодатью ученичков-негодяев.
Так что отныне Владислав Григорьевич издевательства переносил с высоко поднятой головой, ясным взглядом и пламенным сердцем великомученика. Вроде бы, перемена была исключительно внутренняя, но видимо, что-то и внешне проявилось - во всяком случае, детишки стали сторониться.
Потом нашлись единомышленники - двенадцать, как положено. А у тех единомышленников тоже единомышленники появились. Родилась новая религия. Как и всякая прочая доктрина, утверждавшая, что ее истины истиннее, а загробное блаженство - блаженнее. По первости она попала под орлиное око Соответствующих Инстанций, пытавшихся разглядеть заразу деструктивности. То ли плохо глядели, то ли не было заразы (вправду - никто с ума не сходит, от семьи не бежит, публично, а равно интимно - не самосжигается). Потаращились и отстали. Чем бы дитя не тешилось...
Учение Мессии Владислава опиралось в основном на новозаветные каноны. С набором необходимых поправок, естественно. Новое вино в старых мехах.
Вначале показалось, что все хорошо. Это всегда так кажется, и крестись -не крестись, проку не будет.
Сейчас
- Семен...
- Чего тебе?
- Мы лопату не взяли. Чем копать, руками, что ли?
- Спокойно. Тут сарайчик есть. В нем кое-какой инструмент хранится. На случай, если родственники соберутся могилку поправить, - сказал Семен, самый низкий и коренастый из четверых пришельцев.
- Удивительно, что до сих пор не разворовали.
- Толку... Кирка, грабли, ржавая лопата и ведро - дырявое. Федор, пошли. Ты большой, сильный - с тебя и начнем.
- А почему это я, а не ты? Случись чего - мне расхлебывать? Сейчас!
Среди апостолов Федор был самым бесхитростным, а если совсем честно, то недалеким на грани туповатости. Ладно, чего уж там. Господь любит всех; дурак и светило мысли - все одинаковы пред Ним.
- А что случится? Или там труп, но я не понимаю, чего тогда бояться, или... - тут Семен осекся и впился глазами в песчаный бугорок, - Или тебе все равно нечего бояться. Правда, Валентин?
Валентин, третий участник разворачивавшихся событий, был ее совсем юнцом - в нынешнем году закончил школу и поступил в техникум: на институт не потянул ни умом, ни деньгами.
- Наверное, так. Семен. Ты все это затеял - тебе виднее. Думай сам.
- Нечего тут думать, старик! Здесь не египетские гробницы, никакого проклятия. И даже если бы было? Мы под защитой Господа, понимаешь? Нас не посмеет тронуть ни человек, ни зверь, ни нечистая сила.
- Хороши, Господни детишки, - вздохнул было четвертый.
Семен рявкнул почти громко:
- Цыц! Мы должны! Ради веры. Чтобы избавиться от лжепророка или восславить Мессию истинного. Все! Сашка. Ты с Валентином остаешься здесь, а мы за инструментом.
Федор помедлил, махнул рукой и последовал за Семеном, отошедшим на несколько шагов и нетерпеливо повернувшимся. Хрустя ботинками по траве и шурша ветками торчащих тут и там кустов акации, двое ушли. Двое оставшихся огляделись в легком замешательстве и робко отодвинулись поближе к старым погребениям. Они были как-то попроще и побесхитростнее. Могилы, как могилы.
Вдруг что-то затрещало, но совсем не там, куда ушли Семен и Федор. Сашка с Валентином почувствовали, как в крови бабахнул адреналиновый гром. Валентин громко сглотнул мгновенно пересохшим горлом. Сашка вздрогнул и шумно задышал носом. Неизвестно, чего они ожидали, но даже такого карикатурного продолжения, как приблудная шелудивая псина, не последовало. Хотя, откуда собаке-то здесь взяться? Жрать она что будет? Венки? Скамейки с памятниками обгладывать? Пускай у классика в стихах собаки кости на могилах гложут. В жизни песикам чего повкуснее подавай.
- Что это было? - просипел Валентин непослушными связками.
- Не знаю. Может, бомж какой-нибудь?
- Бомж? Здесь?
- А что? Видел часовню? И крыша над головой, и лечь есть где.
- Да ну тебя! Станут бомжи по кладбищам ошиваться!
- Им, по-моему, без разницы. Народ они точно не суеверный, жизнью битый, так что и черта не испугаются.
- Э! Не поминай всуе!
- Бог подаст! - иронично заявил Валентин, вроде, чуть успокоившийся.
Сашка вглядывался в заросли, откуда раздался так перепугавший их шум.
- А все-таки.
- Ну чего тебе неймется? Хочешь, пойдем посмотрим. Может, кого встретим.
- Да ладно, - Сашка чуть переиграл с покладистым тоном. Вышло кособоко и робко, так, что лучше бы и рта не раскрывал.
- Ну, пошли. Я тебе говорю, пошли!
- Не надо, неинтересно мне. Доволен?! - повысил голос Сашка.
- Смелей!
- Ай!
- Как хочешь, - злорадно сказал Валентин. Дескать, вот хлипкая душонка.
Ерунда, конечно. Три дня назад Сашка доказал, что при необходимости и страх может отогнать, и нежелание переступить, и значимость дела осознать на надлежащем уровне - не разумом, а сердцем.
- Наши, - Cашка двинулся навстречу силуэтам Федора и Семена.
Инструменты были аховыми. Кирка расхлябанно бултыхалась на шершавом неошкуренном черенке, махать ей в полную силу наверняка очень неуютно: того и гляди, сорвется и приложит по черепной коробке, а с учетом веса железяки, искрами из глаз тут не отделаешься. Будет черепно-мозговая травма вплоть до трепанации. И лопата тоже немногим лучше. Некая добрая душа погнула кромку штыка, так что вгонять его в песок, даже мягкий и свежий, будет тяжко.
- Чудеса техники, - кивнул на шанцевый инструмент Семен.
- В гробу я видал такие чудеса! - разозлился Федор, - Мне, кстати, первому копать!
На него посмотрели так, что незадачливому каламбурщику очень захотелось попроситься в кустики по-маленькому, чтоб немножко разрядить наэлектризовавшийся воздух.
- Устанешь - скажешь, - Семен хлопнул Федора по плечу. ПТУ-шник, младший апостол не по возрасту, но по разуму, проворчал под нос короткую молитву собственного сочинения, поплевал на ладони и вогнал лопату в могильный холм. Влажный хруст крупного песка отозвался сбоем в ритме сердцебиений.
Тогда
Директор школы прекрасно понимал невзрачного химозу, положившего ему на стол заявление об уходе. Всё эти детушки, цветочки жизни, акселераты, шкафы трехстворчатые с мозгами на антресолях и отсутствием антресолей, как элемента конструкции. Они способны на самом дьяволе верхом прокатиться, а спешившись, вместо благодарности сковырнуть ставшего ненужным Князя Тьмы в ближайший подходящий котел с жупелом.
Значит, врали слухи, утверждавшие, что Владислав Григорьевич начал успешно брать юных бычков за рога и обламывать ненужную деталь экстерьера. В общем-то, директор скорее удивился бы их подтверждению.
- Твердо решили уйти? - вопрос. Надо сказать, донельзя риторический. Скорее просто дань вежливости: человек все-таки в этой проклятой школе десять лет отмаялся, с самого распределения. Так что стоит сделать вид, что скорбишь и жалеешь. Только не переиграть, а то или вернется, или разглядит фальшь. Первое - глупо. Второе - обидно для уходящего и паскудно для директора. По отношению к Владиславу Григорьевичу это то же, что встречному несмышленышу-первоклашке ни с того, ни с сего щелбана в лоб отвесить. Конечно, людям приятно делать гадости ближнему своему, но тут остается на душе мерзкая накипь и портит весь кайф.
- Да. Ухожу.
- Нашли место получше?
Химик улыбнулся. Да так лучезарно и заразительно, как до сих пор вроде и не умел. Не бывает у неудачников такой сильной улыбки.
- О, да. Намного лучше. Я бы сказал - на несколько порядков.
- По специальности? - удивился не верящий в чудеса директор.
- В принципе, так. Та же педагогика, только немного нестандартная, воспитывающая душу. Самое ценное в человеке, а?
Директор ощутил легкое недоумение.
- Неужто психологом? Или социальным педагогом?
Владислав Григорьевич снова улыбнулся - точно так же, как и в первый раз. Только глаза изменились. Директору стало душно, словно наливная чернота чужого зрачка водой выплеснулась наружу и залила ему носоглотку. Через несколько секунд неприятное ощущение прошло. Потом, уже почти бывший, учитель, грохнул своим тяжелым взглядом о полированную крышку стола.
- Знаете...чтоб не сглазить. Я как-нибудь потом расскажу, ладно?
На директора внезапно накатило раздражение. Ну что возьмешь с этого рохли?! Перепуганный лепет, да отведенный взгляд? Увольте! Такого добра у любого тутошнего ученика-дебила из тех, кто до наглости рылом не вышел, по самые уши напузырено. Только робости учителей для полного счастья не хватает.
- Ну конечно! - директор очень надеялся, что ответная улыбка ничуть не менее лучезарна и искренна, чем химический оскал Владислава Григорьевича.
И сразу почуял, что не доиграл, а возможно, переиграл, тем самым приоткрывая настоящее "я" - то самое, которое от любимой работы тихо трогалось, наливаясь концентрированной мизантропией.
Владислав Григорьевич сухо попрощался без рукопожатия и вышел вон. "Нестыковка", - мимолетно подумал директор и позабыл несуразного химика на три месяца. Потом случайно наткнулся на статью с фото в местной газете.
Да уж, хорош социальный педагог...
А Владислав Григорьевич проповедовал, но в одну деталь Откровения поверить никак не мог: он умрет, но третьего дня воспрянет из мертвых и явится в разрушительной красе Судьи Рода Человеческого.
Сам не верил, но проповедовал. И сомнение породило ересь задолго до срока, полагавшегося по канонам. И людей тех было не переубедить хлебами и рыбами.
Сейчас
В темно-серой на лунном свету траве старым костяком белел крест. Его выкорчевали и отбросили прочь, не церемонясь. Здесь он - либо ничего не стоящая пустышка, либо - слишком большая честь.
Под скрежещущими ударами ржавой тупой лопаты холм перевоплотился в яму, угрожающе черневшую и пахшую влагой. Луна тянулась на цыпочки в извращенном желании потрогать лучами дно могилы. Не смогла, возмущенно завибрировала и остервенело поползла к зениту, не собираясь сдаваться. Небосвод с противоположной от безумного восхождения стороны сморщился и набряк коллоидными рубцами темно-лиловых перистых облаков, маслянисто текущих навстречу тускло-золотистому глазу, опьяненному возможным прикосновением к страшной тайне.
Федор выдохся, когда его ног уже не было видно, а сам он превратился в толстое несуразное дерево с кроной из двух, очень подвижных, веток. Дерево махнуло лопатой, выбрасывая порцию рыхлого грунта, и заявило:
- Все. Заколебался. Семен, иди покопай.
- Я потом, в конце, когда поосторожней надо будет. Пусть Сашка пока повозится.
- Что, отвертеться хочешь? - Дерево-Федор перебросило лопату поперек могилы, оперлось на нее и вымахнуло из земли. Отряхнуло ноги-корни.
- Ничего я не хочу, - огрызнулся Семен.
Сашка, нутром почуяв назревший взрыв, прыгнул вниз, схватил уже остывший черен инструмента и спросил, чтобы отвлечь:
- А еще много?
- Метр с чем-то, - Семен хмыкнул, - Всем хватит.
- Не надрывайся особо, - дал совет Федор, - Тебя есть кому сменить.
Луна была довольна - она забралась достаточно высоко и видела, как вслед за несколькими необычно гулкими ударами из земли показалась крышка гроба. Луне было немного страшно, но любопытно - куда более, так что она упрямо таращилась, только подтащила поближе облака - вдруг придется прятаться.
Семен выгнал из ямы сменившего Сашку Валентина. Парнишка, выбираясь наверх, оступился и бухнул подошвами "берцев" о дерево крышки.
- Осторожно, - прошипел Семен. Они с Федором подали Валентину руки и выдернули его наверх.
- Мужики, - пролепетал он, -Крышка... она сдвинулась, когда я упал.
- Нет! Нет! Я ничего не ломал! Крышка вообще не закреплена. Понимаете?
Немая сцена.
Семен вышел из ступора и осторожно опустился в могилу. Поерзал там; что-то заскрипело, треснула рвущаяся ткань.
Луна была первой, кто увидел. И она тут же рванула на себя облако, превратившись из главного зеваки в тайного соглядатая, в пепельную монетку, запутавшуюся в лохматой букле фиолетовой ваты.
Семен вылез из ямы, сел на край, свесив ноги вниз. Достал сигареты, прикурил, отбросил спичку и, выпустив облако пряного смрада, длинно и хлестко плюнул на другую сторону.
- Ну?! - выкрикнул Сашка.
Семен затянулся подряд три раза. Красная искорка трещала и пыжилась, тщетно пытаясь стать настоящим пламенем.
- Сенька, падла, чего там?! - Федор вцепился Семену в плечо с такой силой, что тот зашипел от боли. Вырвался. Потер отдавленную мышцу. Плюнул еще раз - окурком.
Посмотрел на взвинченных товарищей-апостолов.
И - захохотал. Безумно, осатанело, взахлеб.
- Да что там? - простонал Валентин.
Семен перестал смеяться.
- Его там нет, - еле слышно произнес наивозлюбленнейший апостол.
Только теперь остальные поняли, что несмотря на открытый гроб, гнилостного смрада нет: только сырая земля, пот и, едва заметно - цветы, трава, туман.
Инструменты бросили прямо там. Четыре человека, что-то вперебой бубня друг другу, возвращались к спящему где-то далеко шоссе и ждущему благой вести городу.
Из кустов, что напугали своим треском Валентина и Сашку, поднялся человек. Посмотрев вслед еле заметным вдалеке апостолам, он тихо и облегченно сказал:
- Надо же, пронесло.
Голос был совсем молодым.
Человек неторопливо подошел к раскопу. Залез во внутренний карман куртки, вытащил длинный пластмассовый фонарик, посветил вниз.
- Мда...
Повесив фонарик за длинный темляк на шею, человек вернулся к кустам и выудил сумку. Извлек фотоаппарат, засверкал вспышкой, впечатывая в пленку пустой гроб, лопату, кирку, следы подошв.
Закончив фотографировать, он спрятал камеру и достал что-то еще. Присел над инструментами. Работал, насвистывая мультяшную песенку.
В нагрудном кармане куртки топорщился диктофон - еще один козырь сегодняшнего расклада.
Судный День
Апостолы едва заставили себя дождаться утра, а потом, обрывая телефоны, стали звонить остальным - тем восьмерым, которые три дня назад остались непосвященными в план четверки ближайших. К полудню, когда вслед за ближними явились дальние, Церковь вышла на улицу.
Их Весть, которая у большинства еще недавно вызывала смех или презрение, ненависть или снисходительную жалость, теперь распахнулась во всей глубине и прелести, стала манящей и властной.
И часто те, кто шли мимо процессии, вовсе не собираясь, не желая, все-таки вливались в бурлящий строй, добавляя новые голоса к неровному, но мощному хору, над которым сурдопереводом носились перепуганные голуби. Кто отважится встать на пути лавины?
Очень немногие, если это просто люди.
Бывают - не просто. Таким и море по колено.
Шествие догоняет кортеж из милицейской машины, набитого людьми в форме автобуса "ПАЗ" и неприметной коричневой "девятки" с гражданскими номерами.
"ПАЗ" заходит толпе во фронт и останавливается. Процессия тоже прекращает свое течение по улице.
Из "девятки" вылез молодой человек в синих джинсах, серой рубашке и такой же жилетке. Все, что надето на нем - собрано по палаткам барахолки, а потому ведет себя так, как и полагается дешевой одежде: топорщится, образует складки где ни попадя, не гармонирует, хоть и сочетается по стилю. Таких, как он, не делают киногероями, да и захудалой роли второго-третьего плана для них не сыщется.
Толпа расслоилась. Выделилось ядро из двенадцати апостолов, сжавшихся в компактную кучку. Остальные - остались в стороне, зажурчали взволнованным шепотом.
Молодой человек подошел к дюжине Ближайших, посмотрел на каждого. Собрался говорить.
Обрушилась такая тишина, что шорохи ближних улиц потонули в ней бесследно.
Его голос был звучен и отзванивал непреломимым булатом.
- Младший оперуполномоченный уголовного розыска Максим Муравьев. Вы задерживаетесь по подозрению в убийстве Владислава Григорьевича Яркина.
- Он же!... - вырывается из толпы истеричный взвизг.
- Тело в городском морге. Кто желает - может проверить.
Семен переглянулся с остальными. Четыре человека отделились от восьмерых.
- Они ни при чем. Это мы.
Вместе со сдавленным возгласом растворилась в июльском утре благодать, осенявшая процессию.
Тогда
Учитель проповедовал уже почти год. Одной из главных доктрин была: он умрет, воскреснет, и наступит всеобщее благо.
Апостолы желали лучших времен, ибо в нынешнем ни один из них не имел счастья зваться благополучным. Были среди них пьяницы, наркоман...бомж, и тот затесался. Спрашивается, как тут не возжелать хорошей доли?
И -абсурд, но это так - они уговаривали Мессию умереть поскорей, но учитель сомневался в своей способности вернуться из посмертия и кажется, очень сильно рассчитывал на нескорую кончину.
Каждый из апостолов опасался, что Владислав Григорьевич, осененный благодатью, переживет его, оставив алчущему ученику надежду только на рай после смерти.
И однажды Семен собрал еще троих самых надежных и сказал:
- То. Что мы совершим, не станет грехом, ибо Он воскреснет и простит нас. А если нет - что же, четыре души - дешевая цена за Царство Господа.
Они собирались с духом три недели. После всех терзаний, перенесенных в эти дни, совершить задуманное было уже совсем просто.
В угасающих глазах Учителя были только недоумение и обида - ни страха, ни злобы.
Потом
Страшнее всего было крушение надежды хоть немного пожить в раю, а не загреметь туда бестелесной душой. Но кое-чему они верили до последнего. Верили, что обоснованное самоубийство - не грех.
До суда не дожил никто. Они, сидевшие в разных камерах, наложили на себя руки в одну и ту же ночь и даже в один час, будто чувствуя, что каждый делает это вместе с другими.
А Максим Муравьев, на свой страх и риск провернувший почти незаконную операцию, поймавший убийц, получил премию и личную похвалу от начальника городского угро. Двадцатитрехлетний сыщик, молодой волк. Возможно, он и вправду смог бы затмить Путилина и Фандорина. Но - узнал о самоубийстве апостолов.