Наверняка этот лист бумаги будет подожжён, развеян пеплом и забыт. Нет, только не забыт... Наоборот, всё, что пишу здесь, я постоянно ношу в своей душе. Конечно, облегчения это не принесёт - но ведь ставим же мы тяжёлый чемодан на землю, всего на пять минут, чтобы потом нести дальше? Вот только куда я тащу свою ношу, совершенно непонятно.
А ведь я люблю тебя.
Смею ли я использовать обращение на "ты", учитывая такую подавляющую разницу в положении, в летах, в заслугах? Я ведь обращалась к вам так всего лишь раз в жизни (и теперь, вспоминая, краснею за это). Зато в мыслях своих называю вас на "ты" постоянно.
Ваше имя встречалось мне на каждом шагу, не такое уж оно редкое - и было бы самым обыкновенным, если бы не стало теперь для меня священным, и как невыносимо само осознание того, что то же самое имя может носить какой-нибудь подлец или даже враг! Но другого имени, какого-нибудь редкого, звучного (и потому нелепого), я бы для вас не желала - эта мысль почти так же оскорбительна, как мысль о тёзке-враге.
Но как же я вас раньше не замечала? Знала, слышала, испытывала холодноватое, с оттенком скучной формальности, уважение. Тем более, вы выступали от лица государства, к которому я, в силу убеждений, не питала никаких тёплых чувств.
И кто бы мог подумать, что, представляя эту чуждую, огромную, безликую державу, вы станете для меня олицетворением национального, чего-то глубоко родного, своего? А вы ведь во мне пробудили патриотический дух, который ранее был насильно усыплён - потому что мне было слишком больно; чтоб не мучиться, я и отошла от национальной темы, даже от языка. А теперь испытала вдохновение и радость, верите ли - вы воодушевили меня больше, чем все националистические политики, вместе взятые. Хотя, может, дело в моём образовании и специальности, кто знает.
Ну и всё-таки, происхождение - ещё не гарантия верности предкам, что, к сожалению, доказывают ваши потомки. Они, без сомнения, люди замечательные, люди уважаемые - и отдать им должное я могу, но вот любить - нет. Хотя в нынешней жизни, я уверена, всё будет по-другому. Я очень люблю вашу семью и всем вам желаю счастья. Я просто любуюсь на вас и хочу находиться рядом безмолвной тенью: ну вот так, пускай рядом с вашим счастьем мирно и тихо живёт моё несчастье.
Хотя так ли я несчастна? Просто... просто я люблю вас так, что от этого даже больно. Вот в чём дело. Люблю до боли, до слёз. Сердце у меня сжимается, когда вижу, что вы уже немолоды, когда так явственно понимаю, что вы устаёте - но позволить себе минуту отдыха не можете, так же, как я не могу позволить себе подойти и погладить вас по голове, поцеловать в лоб, прижаться к вашей щеке... Мне больно, когда я вижу, какой у вас грустный взгляд - может, вы и не страдаете от чего-то остро и невыносимо, он у вас всегда такой, потому что от многих знаний многие печали, а от того, что знаете вы, мир мог бы рухнуть... А больно ещё и от того, что я не могу поцеловать ваши умные, добрые глаза - с нежностью и почтением. Да, они действительно добрые: что бы вам ни приходилось делать, вы сохранили в душе такое благородство, какого люди уже давным-давно лишены, находясь на таких вершинах власти. А с каким трепетом я поцеловала бы вашу руку, опустившись на колени - но вы не позволите, я знаю. Даже начнете возмущаться, потому что вы и от графского титула отказываетесь уже несколько лет, чем обижаете нашего великого князя, но остаётесь непреклонны. Не такой вы человек, чтобы наслаждаться почестями.
Потому я и любви своей тоже боюсь, может, вам она показалась бы слишком восторженной, экзальтированной - в общем, глупой. И за эти нежности, за все эти фантазии, за этот шёпот, который нет-нет, да и сорвётся с губ, за все эти ласковые уменьшительные словечки в ваш адрес я себя почти презираю - но отказаться от этого не могу.
Однако "экзальтация" - слово, которое никак с нами не вяжется - ничего, что я так откровенно себя и вас на одну доску в предложении ставлю? Никакой импульсивности, только логика и самообладание. Знал бы хоть кто-то, чего стоит сохранение спокойствия. Но "вести себя непрофессионально" - нет худшего позора. Тем не менее, и в этом случае я знаю, что делать. Есть единственный выход такой любви - служить. И я хочу вам служить беззаветно, преданно, так же, как и нашей державе - и, нет-нет, не беспокойтесь - если бы я вас не встретила, то всё равно служила бы родной стране. Что я, какая-то восторженная дурочка, у которой всё в жизни диктуется так называемыми "чувствами", прихотями и влечениями? Но, увы, иногда я прихожу к выводу, что и мне не стоит обольщаться: я такая же самая, просто никто не видит...
Любите ли вы меня, судить трудно, вы мне это говорили в ответ на моё признание, но мало ли, что можно сказать и каково может быть отношение. На первый взгляд, ответ на этот вопрос: да. Вы так добры ко мне, вы мой наставник, друг, хранитель, вы мой идеал! Разумеется, кроме заботы о моей судьбе и будущем, вы проявляете и теплоту - и не моё право ставить вам в вину, что, дескать, мало. Это мне лично, нелепой горячечной девице, так кажется, а на самом деле - всё так, как должно быть.
Но почему мне так плохо? Мой родной, миленький, хороший, почему? Что делать, не знаю...
P.S. Вот вижу, всё бесполезно, и само письмо, и вообще - думала, мне станет легче, когда напишу, а получилось наоборот. Ну я и идиот, даже здесь неудача."
Влада отложила ручку, скомкала письмо, не перечитывая, и подожгла.