Письменная Галина : другие произведения.

Вольноотпущенник, прости (полная версия)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Действие романа начинается задолго до Перестройки. Антонина, закончив педагогический институт, вынуждена была уехать жить в деревню, где незадолго до смерти отец купил небольшой домик. С трудом вживаясь в непростую деревенскую жизнь, Антонина была рада пустить незнакомую женщину с пятилетним сыном к себе на лето. С этого момента началась многолетня дружба двух женщин, как оказалось, коллег. Только младшая - Антонина - преподавала в школе, а старшая - Нина - в институте. С первого лета знакомства, Нина уже никогда не привозила с собой сына, оставляя его на все каникулы у бывшего мужа. Нина умерла, когда сыну исполнилось семнадцать лет. Растерянность, ревность и любопытство привело парня в дом, в котором когда-то, в раннем детстве, провел всего одно лето. Так в жизни Антонины вошла беда, любовь - судьба...

Письменная Галина Васильевна

Посвящается светлой памяти дорогой, незабвенной Нине Яковлевне,

той, с которой началась вся -- я.

Вольноотпущенник, прости.

  
  

Часть первая.

Глава первая.

   Дневная июльская суета сбавляла ход. Звезды робко поблескивали на потухающем небосводе. В город нехотя вползала ночь.
   Вот уже третий час как я слонялся из угла в угол по квартире, напрасно прислушиваясь когда же звякнет ключ в замочной скважине. Ася, кажется, возвращаться не собиралась. Устав шагами мерить кабинет и вздрагивать от каждого шороха на лестничной площадке, я вышел на балкон, облокотясь на перила, пристально всматривался в припозднившихся прохожих, надеясь увидеть среди них Асю; ее легкую, скользящую, быструю походку, от которой черные, как смоль, волосы рассыпались по хрупким плечам. Но ее не было.
   Город отходил ко сну. Все громче эхо разносило гул моторов. Трамваи, отдавая последний звон, уходили в парк. Улицы быстро пустели. Все реже стучали каблуки по уставшему асфальту. Я уже не помнил, какой по счету выщелкивал окурок в потускневшую зелень тополей. Глубоко и тяжело вздохнув, я вернулся в кабинет, безотчетно пытаясь отвлечься чтением корректуры, что не вошла в последний номер журнала. Телефон будто нарочно привлекал к себе внимание, зля дурными предчувствиями. Откинув в сторону бумаги, я посмотрел на настенные часы. Они показывали второй час ночи, от досады ударил ногой стол, словно он был виноват в том, что Ася не шла домой. Наконец я осмелился позвонить, но куда? В милицию, в морг? От того и другого меня невольно передернуло. Друзьям Аси? О них я знал лишь то, что они занимаются, как мне казалось, сомнительным бизнесом, слишком часто они покупали машины, дачи, что всегда восхищало Асю. "Морозову!" -- осенило меня. Этот странный человек являлся не только двигателем нашего журнала, благодаря которому мы еще держались на плаву, он считался другом нашей семьи, при этом отдавая предпочтение Асе; о ней он знал то, чего не знал я. Не успел я набрать номер Морозова, как послышалось долгожданное звяканье ключей в замке. Бросив трубку телефона, я выскочил в коридор, в нетерпении рванул на себя дверь и в изумлении застыл на месте. Ася, обнимая дверной косяк, с трудом пыталась удержаться на ногах. Не обращая на меня внимания, она что-то бессвязно бормотала себе под нос. Вместо того, что бы отругать, я только рассмеялся. Подхватив Асю на руки, я понес ее в ванную. Ее качало из стороны в сторону, тело ей не подчинялось, моей помощи она не принимала: отталкивала, злилась, гнала. Недолго думая, я сунул ее под душ прямо в платье. Она взвизгнула, кинула в меня мыльницей и вытолкала за дверь. Мне пришлось идти на кухню, ставить чайник, и только сейчас вспомнил, что забыл купить хлеба. Через полчаса появилась Ася, душ ее слегка освежил, но бодрости не придал, она тяжело опустилась на стул. Я подал ей чай.
   -- А бутерброд? -- потребовала она.
   -- Понимаешь,-- начал я было оправдываться. -- Замотался...
   -- Не хочу твоего дурацкого чая! -- отшвырнув от себя чашку, она убежала в спальню. Пожав плечами, я последовал за ней. Она уже лежала в кровати, укрывшись с головой одеялом.
   -- Не сердись, с этим журналом...
   -- Провались ты со своим журналом! -- пробурчала Ася из-под одеяла. Вдруг выскользнув из постели, прильнула к моей груди, дыша мне в самое ухо, робко и вкрадчиво зашептала:
   -- Виталик, все равно твой журнал почти лопнул, а Генка, он давно тебя...
   Взяв Асю за плечи, я твердо, почти жестко заявил:
   --Я неоднократно повторял тебе, что не желаю слышать о твоих друзьях. Если, как ты говоришь, журнал лопнет, я сам решу, что мне делать!
   -- Я не понимаю, не понимаю! -- с досадой воскликнула Ася, гневно сверкнув глазами. -- Ты с утра до вечера носишься, как загнанная лошадь, придешь домой и опять зарываешься в свои бумаги. Зачем? У нас все равно ничего нет. Телевизор у нас старье, кровать рухлядь...
   -- Девочка, -- улыбнулся я. -- Понимаешь, иногда приходится выбирать или твои наряды или... Будет тебе телевизор, новая кровать, только нужно потерпеть. -- Я нежно ее обнял. -- Мы женаты пять лет, до сих пор у нас все было хорошо, а в последнее время у нас что-то разладилось. Ты права, работа отнимает у меня все. Мне кажется, дело не только в моей занятости. Тебе недавно исполнилось двадцать четыре. Ты молода, красива и, тебе со мной скучно. Я стар для развлечений. Десять лет -- все же разница. Если бы у нас был ребенок...
   -- Опять ребенок! Тебе я не нужна, ты меня-то толком обеспечить не можешь! -- взорвалась Ася.
   -- Девочка, ну какой я бизнесмен? Я никогда не умел делать деньги. Мое редакторство -- случайность...
   -- Боже! -- застонала она.-- Ты еще о чем-нибудь можешь думать! Виталик, твоя жена приходит домой никакая, а ты даже не спросишь почему!
   -- У тебя что-то случилось? -- терялся я.
   -- У меня? -- истерически рассмеялась она. -- Вместо того, что бы мне заговаривать зубы, мог бы сразу сказать, что ты уходишь! -- зло выпалила она.
   -- Ухожу? Куда? -- оторопел я.
   -- Куда, куда! Я все знаю. Морозов мне все рассказал и про цветы, и рестораны... -- она буквально испепеляла меня глазами.
   -- Рестораны? -- рассмеялся я. -- Асенька, ты своими подозрениями сведешь меня с ума. Твой Морозов, как всегда все напутал, скорее ты его неправильно поняла. Я целую неделю обхаживал одну германскую фирму. Ее возглавляет женщина, но я не за женщиной ухаживал, а за фирмой, этот же паршивец, твой Морозов, заявляет, что они подумают, когда контракт был у меня почти в кармане! Я шел на все...
   -- У меня доказательства есть! -- с досадой всхлипнула Ася.
   -- Доказательства? Чего? Моей неверности? -- совершенно опешил я.
   Она подбежала к журнальному столику, нервно начала перебирать на нем: газеты, журналы, книги, наконец, нашла то, что искала. С уличающим видом протянула мне небольшую фотографию:
   -- Вот!
   -- Что это?
   -- Я внимательно всмотрелся в фотографию. На ней была девушка лет двадцати. Она стояла во весь рост у куста сирени. В ее угловатости ощущалась некоторая незавершенность форм. Красивые, плотные руки неуклюже свисали вниз. Ноги у нее были крепкие, сильные. Темные волосы непослушно обрамляли широкое, вытянутое лицо с крупными чертами. Нет, этой девушки я не знал, но ее глубокий, пронизывающий взгляд почудился до боли знакомым. -- Этому снимку лет тридцать, не меньше, он сделан нашим "Зенитом" или "Федом", ты совсем не... -- я говорил, а сам пытался вспомнить, у кого и когда встречал подобный взгляд. -- Откуда ты это взяла?
   -- В твоих книгах, когда убиралась, -- растерялась Ася.
   -- Боже! -- воскликнул я от внезапного пробуждения памяти. Мне только этого не хватает! Все мое тело обдало сухим жаром. Я почувствовал, как с лица схлынула краска, большие зеленые глаза, словно наяву, предстали передо мной. Сдавив ладонью лоб, я старался сбросить наваждение прошлых лет. Я кинулся в кухню, судорожно схватил со стола спички и сигареты, с трудом прикурил, распахнул окно. Свежий воздух хлестнул по лицу.
   -- Кто это? -- глухим голосом спросила Ася, входя вслед за мной.
   -- Не то, совсем не то, что ты думаешь, поспешно произнес я. -- Это подруга моей матери, Антонина Ивановна, я рассказывал тебе о ней.
   Ася что-то хотела сказать, но я взглядом попросил ее молчать, положил ей руку на плечо, чтобы она села. В голове и на сердце у меня все путалось. Внезапно почувствовал непреодолимую потребность говорить, все равно кому: Асе ли, в нетерпении ожидающей разрешения своих сомнений; звездам ли, что припорошились темной дымкой; городскому двору ли, ревниво оберегавшему свой ночной покой. Я заговорил быстро и, как мне показалось, путано, будто боялся, что меня перебьют.
  
  

Глава вторая.

   -- В детстве я часто болел. У меня были слабые легкие. Стоило мне хлебнуть чуть-чуть холодного воздуха, как я сразу же попадал в больницу. Мы жили в коммуналке. В нашу комнату никогда не заглядывало солнце. Свет горел с утра до вечера. Комната была разгорожена на две половины фанерным щитом, в одной половине жил я, в другой родители. Мне казалось, что кроме мрачной комнаты и больничных палат, иной жизни не существует. Самые счастливые моменты детства у меня связаны с отцом. Когда я выздоравливал, он брал меня на прогулки, в магазины, в выходные водил в кино, на качели, аттракционы. Вечерами мы часто устраивали дома беспорядок. До сих пор не понимаю, как все это могло оборваться.
   Однажды, когда мне было пять лет, мы что-то мастерили на полу, неожиданно в комнату вбежала мать с радостным криком: "Я нашла! Я нашла недалеко и недорого, я нашла дачу!". Отец почему-то нахмурился, отослал меня в свою половину. Уже по привычке, я взобрался в самый угол кровати, свернулся клубком и заткнул уши руками. Родители часто ругались, их ссоры пугали меня. На этот раз они только громко разговаривали, отец о чем-то просил мать, а она не соглашалась. Я лишь понял, что мы с матерью куда-то поедем вдвоем, без отца. Мне сразу стало грустно. С матерью мы, обычно, ездили в больницу. Слово "дача" для меня было чужое, и звучало оно глухо и неприятно.
   То лето началось как-то вдруг, без зимы и весны. Как мы жили на даче, я не помню. Из того, что обычно запоминается, во мне ничего не отложилось. Но во мне остался пустынный двор с обветшалым колодцем, на котором я любил сидеть, и с которого меня постоянно сгоняли. Еще любил прятаться в высокой, густой траве в чудно запущенном саду, с полуодичавшими яблонями. Нравилось лазить в сирени, что вразброс бежала вдоль покосившегося забора. Я никогда не видел столько зелени, такого огромного неба. Мне хотелось обнять все деревья, кусты, нюхать все цветы. Хозяйки, той, что владела этим царством, я не запомнил, но помнил ощущение ее присутствия. На многие годы ее незримое присутствие осталось в моей жизни. Вскоре приехал отец и мне пришлось проститься с миром, который только учился узнавать.
   И вот я вновь в своей половине, точно никогда из нее не выходил. Там, за перегородкой, происходило нечто странное, заставляющее меня сидеть, как мышь, тихо. Родители старались разговаривать вполголоса, от чего они говорили еще громче.
   -- Нина, ты не понимаешь! -- взволнованно произнес отец.
   -- Нет, это ты, Сергей, не понимаешь! -- не менее горячилась мать. -- Я устала, устала! Витальке скоро в школу, ему необходимо укрепить здоровье. Зачем тебе понадобилось срывать нас с дачи? Ему там было хорошо! Ты о нем совсем перестал думать...
   -- Это ты о нем не думаешь! Я же просил не спешить... Я хотел... Но тебе не нужна семья, все: институт, ученики, твой чертов английский, только не семья! Впрочем, мы столько раз об этом говорили, не знаю, как нам, а Витальке там будет лучше. Там тоже сосновый воздух, озеро, сад, ягоды, овощи. Ксения добрая, у нее у самой двое парней... -- тяжело выдохнул отец.
   -- Сад, огород, двое парней. Каждый день, утром и вечером, сорок минут на электричке. Сергей, это и есть твоя голубая мечта семейного счастья?! Ты бредишь! -- с ужасом воскликнула мать.
   -- Я же просил тебя подождать, но ты...
   -- Ты-ы ее любишь? -- тихо спросила мать. Все, о чем они говорили до этого, оказалось вдруг неважным. Главное решалось сейчас, когда прозвучали слова, способные возродить или перечеркнуть десять лет жизни.
   Отец долго молчал, а потом тоже тихо произнес:
   -- Мне с ней хорошо.
   Женщины, порой, предпочитают сразу нож в сердце, чем слова таящие в себе ложные надежды. Мать услышала то, что ожидала услышать. Ей гораздо было бы легче, если бы отец просто ответил "да", что не оставляло бы уже в ее сердце никаких иллюзий.
   Наступила тишина, а через несколько минут послышался шорох, затем глухой стук дверей. Я вздрогнул. Вряд ли я тогда понимал, что отец оставил нас с матерью навсегда, но я почувствовал страх одиночества и пустоту вокруг.

______________

   Словно яблоко на две половины разломилась моя жизнь. Все каникулы, иногда и выходные я проводил у отца, вернее сказать, в доме его второй жены, Ксении. Самого отца я видел редко. Он уезжал рано, возвращался поздно, в иные выходные у него случались командировки. Дома он практически не бывал.
   Ксения была женщиной строгой, сдержанной. Мне она казалась большой, необъятной, из-за высокого роста и полной фигуры, правда, полнота ей удивительно шла. И в ее круглом лице было что-то притягательное. Ксения всегда была в работе, она не выносила беспорядка. Ко мне она относилась не как к сыну своего мужа, а как к сироте: следила, что бы я был сыт, чисто одет и чтобы ее дети меня не обижали. В остальном, она меня просто не замечала. Ее сыновья целыми днями носились по поселку, домой приходили изодранные, грязные, Ксения их ругала, ставила меня в пример. Она не понимала, что мне тоже хотелось пачкаться, рвать одежду, а не томиться в одиночестве и читать книги. Ее сыновья сразу дали понять, что дружить со мной не собираются. Я им и не навязывался, ревнуя их к отцу. Вся моя радость была в его появлении. Завидев его еще издалека, я бежал к нему навстречу. Он улыбался, брал меня за руку, иногда трепал по волосам. "Отдыхаешь? Ну-ну, отдыхай", -- произносил он и выпускал мою руку. Как всегда, он спешил к Ксении, она его уже поджидала на пороге. Я ни разу не слышал, чтобы они ругались, да и говорили они мало, больше молчали. Отец, сам того не замечая, все дальше и дальше отдалялся от меня, погружаясь в свою новую семью.

______________

   Раздвоенная жизнь, где я оказался предоставлен самому себе, сделала меня замкнутым и молчаливым, а болезнь тихим и незаметным. Я рано увлекся Ибсеном, Дидро, Драйзером. В пятнадцать лет заболел Платоном. Он перевернул мои представления о мире, внушил, что нет ничего большего, чем познание высшей истины. Изучение античной философии привело меня к пониманию учения Христа. Тем сильнее впоследствии я полюбил Достоевского.
   Я о многом мечтал. Мечтал найти свою свободу. Тогда все так ясно виделось, мой путь представлялся безоблачным. Увы, тогда я не мог знать, что свобода и истина дается долгим опытом души, в победе как над жизнью, так и над собой. В юности мне казалось, что нет ничего, чтобы я не преодолел.
   Когда я закончил школу, ни секунды не колебался, куда буду поступать. Но как только отец узнал, что я собираюсь на философский факультет, он тотчас примчался к нам и сразу с порога закричал на всю коммуналку:
   -- Не пущу, только через мой труп!
   Я сидел в своей половине, готовился к экзаменам. Отец вихрем влетел ко мне, вырвал из рук учебник.
   -- Не пущу! -- задыхаясь повторил он. Вслед за ним вбежала мать.
   -- Соседей запугал своим криком.
   -- Это все ты, ты... -- накинулся на нее отец.
   -- Орешь, как резаный.
   -- Я тебе не дам испортить парня!
   -- Никто его не портит, -- устало отвечала мать, пытаясь его увести. Отец отдернул руку.
   -- Пусть идет куда угодно, только не в твой гуманитарный!
   -- Но я уже документы сдал, через неделю первый экзамен, -- вмешался я.
   -- Обратно возьмешь. Я не хочу, чтобы мой сын всю жизнь ходил нищим идиотом.
   -- Сергей! -- возмутилась мать. -- Пусть он делает то, что считает нужным.
   -- Нужным? Это сейчас у него голова забита чепухой, а через год от нее и следа не останется.
   -- Сергей, почему ты решил, что ты один знаешь, как нужно жить? Почему ты всегда решаешь за всех? Тебе не нравилось, что я занимаюсь наукой, ради тебя бросила докторскую. Я, как умела, сохраняла то, что ты называешь семейным очагом. До школы мы с Виталькой почти не вылезали из больницы, по ночам я писала твои курсовые, делала твои чертежи. Для тебя это было в порядке вещей, ты всегда диктовал свои условия, но это была моя жизнь. У Витальки начинается своя, не мешай хотя бы ему, достаточно того, что у него не было нормальной семьи!
   -- Семья? А кто в этом виноват? -- отец глубоко вдохнул, чтобы выдать очередную обойму обид, но я заткнул уши и крикнул:
   -- Престаньте! Вы всю жизнь собачитесь, делите то, чего нет. Я вырос и буду сам за себя решать, а вы... -- не договорив я выбежал из комнаты, не в силах выносить их споры. Я знал, они еще долго будут выяснять отношения.
   Однако жизнь распределила все по-своему. Я не добрал одного балла, пришлось быстро поступать в инженерный институт. Вскоре я понял, что все равно, где учиться, почувствовав независимость. Наконец-то я тоже зажил своей жизнью. Мать, как и прежде, была вся в работе, приходила поздно, как бы между прочим, интересовалась моей учебой, друзьями. По выходным неизменно уезжала к своей Антонине Ивановне, к той самой, у которой когда-то сняла для меня дачу. Отсутствие матери, как раньше, меня уже не огорчало. Юность не позволяла предаваться скуке. Почувствовав свободу, я впервые радовался жизни. Мне казалось, что кино, дискотеки, кафе, вечеринки -- есть настоящая жизнь.
   Однажды мне почему-то некуда было пойти. Мать была на работе. Не зная чем занять себя, я вошел в ее половину, чтобы поискать какую-нибудь книгу. На столе лежал журнал. Я взял его, сел на кровать, стал пролистывать. Удивился, что мать особенно внимательно прочла один рассказ, даже сделала пометки на полях. Рассказ был небольшой, он мне показался странным: в нем не было сюжета, конфликта, только чувства двоих, явно чужих друг другу людей. Я не заметил, как вошла мать, и сколько она простояла на пороге, не отрывая от меня глаз.
   -- Извини, -- невольно замешкался я, почему-то прячась от ее грустного и пристального взгляда.
   -- Тебе понравилось? -- спросила она, садясь рядом.
   -- Что?
   -- Ты же прочел ее рассказ?
   -- "Ее", это чей?
   -- Антонины... Ивановны...
   -- Как, она еще и пишет? -- ехидно улыбнулся я.
   -- Не понимаю, как можно не любить того, кого не знаешь, -- сухо заметила мать.
   -- Зато ты ее хорошо знаешь, -- ревностно пробурчал я.
   -- Послушай, завтра выходной, махнем к ней вместе? Она тебя помнит и будет рада...
   -- Я ее не помню, и вообще, мне некогда, мне конспект сдавать, -- я подскочил и убежал к себе.
   Когда я собирался спать, мать осторожно вошла ко мне.
   -- Может все-таки вместе?
   -- Сто лет там не был и еще сто лет не буду, -- процедил я.
   -- Спокойной ночи, -- тихо ответила мать. Я не услышал в ее голосе странной печали, не увидел на ее еще не старом лице грозной тени.
   На следующий день мать уехала. Уверенный в том, что она не вернется раньше завтрашнего вечера, я смело пригласил к себе девушку. Так я уже поступал не раз. Но утром я вздрогнул от скрипа дверей. Машинально выпрыгнул из постели, инстинктивно прикрыл лицо девушки одеялом.
   -- Чего так рано-то? -- дрожащим голосом спросил я, на ходу одевая брюки.
   -- У Антонины срочные дела. Вижу, ты не один? Я сейчас завтрак приготовлю.
   Мы хотели сразу уйти, но мать ни за что не отпустила нас без завтрака. Она вела себя с девушкой так, будто всегда ее знала. Наконец мы ушли.
   Я боялся возвращаться домой, убежденный, что без скандала не обойдется. Нарочно тянул время. Мне представлялось, как мать звонит отцу. Как он, разъяренный, мчится от своей Ксении в город, чтобы чуть ли не сегодня меня женить. И очень удивился, услышав дома тишину. Крадучись проскочив к себе, я лег на кровать и замер. Я слышал, как за стенкой бродит по комнате мать, не решаясь войти, а, может, обдумывая как ей поступить, скорее, она ждала отца. Вскоре она вошла ко мне, села на кровать, я тоже поднялся. Мы долго молчали.
   -- Отца ждем? -- спросил я.
   -- Не ершись. В последнее время с тобой невозможно разговаривать. Ты раньше таким не был.
   -- А ты знаешь каким я был раньше?
   -- Знаю ли? -- протянула она, пристально в меня всматриваясь. -- Я сегодня смотрела на тебя, ты давно вырос, а я это только теперь заметила. Ты прав, я тебя не знаю. Знаю все твои болезни, знаю, что ты любишь отца, несмотря на твою холодность к нему, но тебя...
   -- Мам, почему вы разошлись? -- перебил я. -- Я никогда не мог вас понять...
   -- Мы, наверное, сами себя не понимали и не понимаем. Сергей всегда хотел, чтобы было так, как он считает нужным, -- тихо начала мать. Я не заметил, как в ее руках оказался носовой платок. Она мяла его, разглаживала, складывала, снова мяла. -- Думаю, дело было не в том, что мы разные, по-разному смотрим на жизнь. Мы не умели быть вместе, не умели уступать и понимать. Сергей считал, что дом -- дело женское, а ему часто приходилось готовить, убирать. Я не успевала: то твои болезни, то мой институт, то сессии отца. Мы ждали, когда получим квартиру, верили, что тогда все изменится. Но Сергей встретил Ксению. Она создана для дома, я -- нет. Все, сынок, трудно объяснить. Лучше скажи, у тебя серьезно или так?
   -- А как бы ты хотела?
   -- Я просто мать, плохая мать, потому что, действительно, тебя не знаю, но я бы не хотела, что бы ты свою жизнь начинал с ошибки, о которой будешь жалеть долгие годы.
   -- Мне с ней хорошо, понимаешь, хорошо!
   -- К сожалению, этого мало для совместной жизни.
   -- Кто тебе сказал, что я собираюсь жениться? Если, конечно, вы не заставите. Отец ведь не потерпит безнравственного...
   -- Прекрати! Твой отец упрям, как и ты, но никогда не был глуп и холоден сердцем. Он хочет, чтобы ты твердо стоял на ногах. Он любит тебя...
   -- Мать, не надо, -- остановил я. От ее какого-то обнаженного голоса мне было не по себе.
   -- Сынок, -- вдруг проникновенно произнесла она, крепко прижав к себе мои руки. -- Я тебя очень люблю... Я...
   Ее странный голос, глубокая печаль в глазах -- напугала меня. Я обнял ее так, будто она должна была уйти куда-то очень далеко. В груди неприятно и больно сжало.
   -- Не бросай его, слышишь, не бросай! -- Мать еще сильнее прильнула ко мне, будто хотела зарыться в моей груди. -- Вы нужны друг другу! -- прошептала она так, словно подавляла в себе слезы.
   Мне впервые в жизни было по-настоящему страшно, казалось, страх исходил из сердца матери.
  

______________

   Я не понимал, что происходило, какая-то неведомая сила заставляла спешить из института домой. Почти каждый раз я заставал мать дремлющей.
   -- Тебе плохо? -- спрашивал я.
   -- Нет-нет, я просто устала, это скоро пройдет, -- грустно улыбалась она, с усилием поднимаясь с кровати, шла подогревать ужин.
   Вскоре участились приходы отца. До позднего вечера он сидел в половине матери. Уходя, он просил меня, чтобы я ее не тревожил. Однажды на лестнице я столкнулся с доктором. Он выходил от нас. Не успел я войти в комнату, отец вдруг обнял меня.
   -- Что с мамой?
   -- Это пройдет, пройдет, -- неуверенно ответил он. -- Пусть отдыхает, не беспокой ее.
   Не знаю, показалось мне или нет, но глаза отца были влажными от слез. Он поспешил уйти. Мне очень хотелось войти к матери, не посмел. Через несколько дней мать больше не встала с кровати.
   В тот вечер я, как назло, задержался в библиотеке. Влетев в комнату, бросив на стол книги, я заглянул к матери, она спала. Меня удивила странная неподвижность ее тела, я не слышал ее дыхания, осторожно коснулся рукой ее плеча и оцепенел. Я не столько осознал, сколько почувствовал: матери больше нет.
   Неправда, когда говорят, что смерть узнают по холоду в спине. Не застывшее и бескровное тело заставляет вздрагивать, а печать вечности, пронзающая душу. Внезапно ощущение зыбкости самой жизни. Неумение вместить в себя эту незримую, но столь ощутимую грань между жизнью и смертью.
  

Глава третья.

   После смерти матери ничего не изменилось. Я продолжал учиться, каждый день возвращался в пустую комнату, чудилось, будто мать не то вышла куда, не то уехала к своей подруге, наверное, даже появление отца оставалось бы для меня привычным, если бы он трепал меня за волосы, задавал бы вопросы, на которые никогда не дожидался ответа. Он же молча проходил в комнату, клал на стол деньги, на миг замирал в некоторой нерешительности, оглядывался, как бы что-то ища, и, не найдя, уходил. Я не злился, но его поспешные молчаливые уходы неприятным осадком ложились на душу. Я ждал, когда он позовет меня с собой. Несмотря на мое сдержанное отношение к Ксении, так как я не смог ни привязаться к ней, ни принять, я готов был жить в ее доме, лишь бы быть рядом с отцом. Однако, он ни на что не мог решиться, только виновато опускал голову. Я же ждал.
   Осень подходила к концу. Как-то раз я проснулся и отрешенно смотрел, как паук ткал паутину на потолке. Внезапно осознал, что все кончилось, все! Мать уже никогда не войдет ко мне, не пожелает спокойной ночи, не коснется своей мягкой рукой моей щеки. Я же навсегда погребен в этой мрачной комнате, куда даже солнце отказывалось заглядывать. Я был один в мире, как тот паук на огромном потолке. Случайно задев рукой перегородку, я подскочил, и начал громить ее со всей ненавистью своей души. Она поддалась на удивление легко. Комната вдруг сделалась невероятно просторной и еще больше нежилой. Меня вдруг охватило острое чувство боли и обиды, зарывшись под одеяло, я проплакал весь день.

______________

   Институт я бросил. Однажды я безотчетно слонялся по городу. День стоял скверный, серый, ветреный. Дождь то и дело сменялся снегом, ни осень, ни зима. Природа, как и я, не могла определиться, сомневалась в самой себе. Где же было мне разобраться в том, что происходило в душе? Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Это оказался мой сокурсник. Он решил идти в армию, но его призыв был только весной. Я невольно ему позавидовал. Армия могла стать моим спасением, увы, я к ней был непригоден.
   -- Ну а ты чем занимаешься? -- спросил приятель.
   -- Ничем, брожу вот.
   -- А предки не заставляют учиться, или они ничего не знают?
   -- Я один.
   -- Как один? -- удивился приятель. -- И в хате один?
   -- И в хате, -- равнодушно отвечал я.
   -- Вот дурень! У него хата свободная, а он тут с кислой миной ходит. Ничего, мы мигом все исправим! -- воодушевился приятель.
   И исправил. В этот же день вихрь ворвался в стены моей комнаты, точно тишина в ней никогда не жила.
   Бедный отец, он кротко сносил происходящее. Как и прежде, два раза в месяц он приносил деньги. В пьяной шумной суматохе на него никто не обращал внимания. Он тихо входил, осторожно клал деньги на сервант, и, пятясь, исчезал за дверью. Однажды он вошел так же незаметно. У меня на коленях сидела девчонка, я небрежно ее сбросил.
   -- И это все? -- обратился я к отцу, когда тот уже был у дверей. Я встал, усади его за стол. -- Давай выпьем. -- Я налил ему водку в стакан и подал. Отец смутился, опустил голову. -- Что, брезгуешь? С родным-то сыном? Ладно, давай за твою незабвенную Ксению? Тоже не хочешь? -- я становился развязным, во мне горела костром обида, -- а за мать?
   -- Я пойду... -- сконфузился он, поднимаясь, я с силой вернул его на место.
   -- Что, стыдно? За родного сына стыдно? Конечно, вышел вон и забыл, -- с болью в голосе процедил я. -- В покой, в порядок, в тишину, под теплый бок Ксении, к густым щам. А я? Я тоже хочу домашних щей!
   Отец занервничал, залпом опрокинул стакан. Девчонка, что сидела у меня на коленях, заскучала, вернулась к столу, выпила из моего стакана.
   -- Этот старик - твой папаша? -- спросила она, измеряя его недвусмысленным взглядом.
   -- Вроде того.
   -- Он милый. Папочка, может потанцуем? -- предложила она заискивающе.
   Отец подпрыгнул, как ошпаренный. Я громко рассмеялся.
   -- Что страшновато? Изменять не привык? Ты же у нас честный. Да ты не уходи, у нас еще только все начинается... -- Но отец мигом выскользнул за дверь.
   Время шло. Отец не пришел в назначенные дни, я встревожился, однако, старался о нем не думать. Месяц подходил к концу. Его все не было. Денег у меня тоже не было. Моя компания поредела, правда, от этого в комнате не стало тише, казалось, хмельной угар здесь поселился навсегда. Увы, он не в силах был заглушить моего ожидания. Я замирал всякий раз, когда к дверям приближались шаги соседей. Вздрагивал, когда открывалась входная дверь. Нет, я не мог поверить, что отец так легко отказался от меня, предоставив течению жизни.
   И однажды утром, когда все спали, распахнулась дверь. На пороге стоял воинствующе настроенный отец. Я с трудом пробудился, компания угомонилась лишь под утро, у меня страшно болела голова. Отец внимательно огляделся. Сначала он бросил взгляд на стол, что напоминал помойный бак. Затем оглядел ребят - они спали где и как придется. Он глубоко выдохнул, и одним махом руки смел все со стола на пол. Шум разбудил ребят. Они ничего не понимали, отец не дал им опомниться; не разбирая, кто есть кто, и кто в чем был, он вышвыривал всех подряд за дверь. Наконец крики и визги стихли. Комната опустела. Отец, довольный собой, устало опустился на стул.
   -- Это было в последний раз, -- задыхаясь, произнес он, закуривая папиросу. -- Ты сегодня же здесь наведешь порядок и сегодня же переедешь к нам. Хватит! Погулял и будет! Завтра пойдем на завод.
   -- Все? -- усмехнулся я. Отец растерялся, от его решительности не осталось и следа.
   -- Виталик, я знаю, что виноват...
   -- Виноват?! -- вскинулся я. -- Мне-то от вашей виноватости ни жарко, ни холодно! Матери вот уже восемь месяцев нет, а ты даже ко мне на сорок дней не пришел, бродишь, как тень, ни да, ни нет не промычишь...
   -- Ты прав... -- совсем смутился отец. -- У меня мало времени. Мы с Ксенией решили, что ты должен жить с нами, а комнату будем сдавать.
   -- "Мы с Ксенией", а нас с тобой нет? И почему теперь, может еще восемь месяцев подождали бы?
   -- Виталик... мое положение на заводе... ты должен понять... у главного инженера, без пяти минут директора...
   -- За свою репутацию испугался...
   -- Не надо так, ведь ты же знаешь...
   -- Ладно, -- остановил я. -- Не надрывай себя.
   -- Сынок, -- совершенно смутился отец, не зная, как со мной разговаривать. -- Я же понимаю... Но так нельзя, нельзя. Все это до добра не доведет. Ты же умный парень, сам должен понимать. Виталик, если ты хочешь, иди на свой философский...
   -- Поздно.
   -- Тогда нужно устроиться на работу. Ты пойми, не ради денег, с этим я тебе всегда помогу. Это нужно тебе самому, когда будет дело, тогда легче разобраться в себе. В общем, ты понял... Вечером обо всем поговорим. -- В голосе отца появились даже твердые нотки. Он было уже хотел уйти, но, видимо, о чем-то вспомнив, закурил. -- Видишь ли, мы про Антонину забыли, нехорошо, о маме ей не сообщили...
   -- Мы?
   -- Ну да, понимаешь, там кое-какие вещи Нины остались, надо бы их забрать.
   -- И что? -- напрягся я.
   -- Я подумал, может, ты...
   -- Я?! -- зло рассмеялся я. -- По-моему, ты перегнул. Я знать не знаю вашей Антонины Ивановны. Вы от меня ею, как здесь в комнате, щитом отгородились. Только этот щит оказался прочнее вашей фанерной стенки. Тебе надо, ты и поезжай, или вон, пусть твоя Ксения, она все в свой дом тянет, что надо и не надо! -- ком перехватил горло, и я замолчал.
   -- Опаздываю! -- спохватился отец. -- Короче, ждем тебя. Там и поговорим.
   Он не ушел, убежал. Какое-то время я сидел неподвижно, а потом упал со слезами на кровать.
  

Глава четвертая

   Стоял конец июня, когда я, сам не ведая, как, оказался на пустынном дворе, где меня пронзило острое чувство обнаженности. Это не я, а на меня смотрели все эти цветы, кусты, деревья, хотелось спрятаться, да разве от этих глаз спрячешься.
   Я еще ничего не успел сообразить, как вдруг открылась дверь и на крыльце дома появилась женщина: высокая, с удивительно прямым станом, полноватая фигура с отточенными мягкими формами. Каштановые волосы слегка спадали на покатые, округлые плечи. Что-то пронзительное было во взгляде ее больших зеленых глаз. Внешне она мне совсем не показалась, я даже был несколько разочарован.
   -- Вы кого-нибудь ищете, молодой человек? -- Спросила она приятным грудным голосом, внимательно всматриваясь в меня.
   -- Извините, я, кажется, заблудился, -- пробубнил я, оробев.
   -- Вы в сомнении? Стало быть, имеете смутное представление о том, что или кого ищете? -- от ее пристального взгляда я совершенно стушевался.
   -- Нет, я вижу, что ошибся...
   -- Может быть, я сумею вам помочь? Вас случайно не Виталием зовут?
   -- Как вы узнали меня? -- поразился я.
   -- Так вы все же Виталий? -- обрадовалась она. -- А Нина? Где мама? -- напрасно она оглядывалась по сторонам. -- Проходите, проходите в дом. Я так давно жду Нину, хотя бы весточку, она меня совсем забыла. На нее это не похоже, -- хозяйка втащила меня в дом, усадила за стол.
   -- Я никого не ждала, у меня сегодня скромный обед. Думаю, от постного супа из щавеля вы не откажетесь? -- она засуетилась у плиты, пряча радость на лице.
   Я осмотрел кухню. Она была большой, уютной, видно, этот уют создавала старая дубовая мебель. От суеты хозяйки, от ее сдержанной радости, от ее приветливости, мне было не по себе. Я не знал, что делать: то ли оставаться, то ли бежать отсюда, все было так глупо. Я даже не знал, какая сила притащила меня сюда.
   -- Хозяйка подала мне суп, а сама принялась мыть посуду.
   -- Боже мой, страшно подумать, что прошло пятнадцать лет! Тогда твоя мама была молода и красива, а я юна и глупа, -- улыбнулась она самой себе, застыв с тарелкой в руках. -- Никогда не забуду тот день. Я гуляла по саду и так странно было, что кто-то меня зовет. Я вышла к дому, смотрю, стоит женщина невысокого роста, стройная, с короткими светлыми волосами и с таким обаятельным, милым лицом. Я сразу полюбила твою маму, ее нельзя было не полюбить. От нее веяло необычным теплом, ее печальные глаза не смотрели, а обнимали, охраняли. Она была необыкновенной умницей, но самой беззащитной женщиной на свете. Извини, но у меня больше ничего нет, даже к чаю ничего нет. Сегодня утром мои ребята все подъели, -- Хозяйка подошла к буфету, начала что-то искать. -- Вот, на твое счастье два пряника осталось. -- Бросив мою тарелку в таз с грязной посудой, она достала чашки, проверила заварочный чайник. -- Все допили. Сейчас я свежий заварю. Знаешь, твоя мама почти всегда только о тебе говорила. Она гордилась тобой, часто привозила твои фотографии. По ним, вероятно, я тебя и узнала. Я же помню тебя совсем маленького. Ты был такой худенький, тоненький, бледный, а глаза живые, любопытные, хитрющие. На месте тебе не сиделось. За тобой не в четыре, а в десять глаз нужно было смотреть. Твоя мама, увидев у тебя в руках жука ли, гусеницу, или ящерицу, с ужасом восклицала: "Господи! Опять больницы, уколы, я не выдержу!". Нина очень боялась всех насекомых, считала, что все, что ползает, летает - все ядовито. Она была восхитительна в своей какой-то детской чистоте и наивности. Она спокойно вздыхала, когда ты засыпал. И совершенно серьезно возмущалась: "Тонечка, но почему у тебя так много деревьев и кустов, где водится вся эта мерзость. Почему твой дом стоит не в поле!" Я осторожно замечала, что в поле "мерзости" ничуть не меньше, но ей казалось, что они живут только в моем саду. Да, трудно поверить, -- задумчиво протянула хозяйка, возвращаясь к недомытой посуде.
   Я видел, как в ней нарастало беспокойство. Она постоянно посматривала на дверь, рассеянно блуждая взглядом по кухне.
   -- А мама? -- наконец тихо спросила она. -- Почему не приезжает, не пишет? Я не решаюсь послать весточки, Сергей Петрович этого не любит.
   -- Я... я за вещами, -- растерянно выронил я.
   -- За вещами? -- упавшим голосом переспросила она, медленно опускаясь на стул.
   -- Мама прошлой осенью умерла, -- с трудом выдавил я из себя.
   -- Нина?! -- вскрикнула она и разом вся обмякла, лицо ее побледнело.
   Наступило мучительное молчание. Мне казалось, что эта женщина не имеет права так глубоко переживать мою потерю, мою боль.
   -- Он всегда думал только о себе, -- наконец прервала она молчание, оно становилось невыносимо.
   -- Кто? -- не понял я.
   -- Сергей Петрович. Как он мог не сообщить мне о Нине? Он не имел права лишать меня... не имел права... -- она, задумываясь о чем-то своем, она поднялась. -- Тебе нужно отдохнуть, пойдем, я тебе комнату покажу.
   -- Нет, спасибо, я домой.
   -- Завтра, а сейчас поздно. Тебе надо поспать, ты плохо выглядишь, -- ее голос не то подчинял, не то вверял, ему невозможно было противиться. Она открыла дверь, впустила меня в комнату, сама не вошла. -- Там все чисто, я недавно перестилала, ложись, отдыхай.
   Честно говоря, было уже безразлично где я, мне хотелось как можно скорее добраться до любой постели, я буквально валился с ног. Когда за хозяйкой закрылась дверь, я не без удовольствия нырнул в свежую и мягкую кровать.

______________

   Проснулся я от непривычной тишины, открыв глаза, не сразу вспомнил, где нахожусь, меня обдало уютом небольшой комнаты. Мой взгляд упал на репродукцию Шишкина "Зима", что висела над кроватью В углу у окна заметил этажерку с книгами. Воздух в комнате казался нежилым, но что-то здесь смущало, даже пугало. Может белоснежные тюлевые занавески на окне? Или полевые цветы на столе? Откуда они взялись, были ли вчера? Комната будто затаила дыхание в ожидании не то хозяина, не то гостя. Кого она ждала? Кем дышали эти стены? Для кого создавался этот аромат живых цветов? Я посмотрел на стул, где вчера бросил свою одежду. К моему удивлению, она приобрела чистый и аккуратный вид. "Мама!" -- чуть не воскликнул я, до того остро повеяло ее присутствием. Так вот кого ждала эта комната! Здесь все дышало ею. Здесь все было создано для того, чтобы согревать ее раненое одиночеством сердце. "Прочь отсюда!" -- сказал я себе, быстро встал, оделся и выбежал на кухню. Здесь никого не было, я уже переступил порог.
   -- Странная нынче мода у молодых, -- остановил меня голос хозяйки. -- Входя, не здороваться, уходя - не прощаться.
   Я заметил, что за ночь ее лицо осунулось, на нем лежал налет тяжелых, бессонных часов.
   -- Тут никого не было... -- смутился я. -- Спасибо, что привели мою одежду в порядок, мне пора...
   -- Спешишь? -- как бы между прочим спросила хозяйка, накрывая на стол.
   -- Я? Нет, то есть, да, мне...
   -- Мойся и садись завтракать, на сытый желудок легче принимать решения.
   Я был голоден, от завтрака отказываться было глупо. Некоторое время мы ели молча. Я все спрашивал себя, зачем я здесь, что тут делаю? В то же время, не мог оторвать глаз от зеленого сада за окном, а деревянные стены навевали ощущение сладостного внутреннего покоя. Впервые за последний год я дышал легко и свободно, если бы не присутствие хозяйки, что сжимало меня тисками, я бы мог признать себя счастливым.
   -- Ты, вероятно, живешь у отца? -- спросила хозяйка.
   -- До последнего момента он меня не приглашал, но теперь...
   -- Тебе не хочется, и ты сбежал куда глядят глаза?
   Я с удивлением посмотрел на хозяйку. Она так просто выразила то, что я не умел, может, не смел признать. Однако что-то в ее голосе задело и я отрывисто бросил:
   -- Меня никогда не спрашивали, чего я хочу.
   -- Давно бросил институт?
   -- Вам-то что? Может я мечтаю стоять у станка! - раздражился я.
   -- Этому тоже нужно учиться, а с философским факультетом покончено?
   -- Не хочу стать идиотом или нищим, -- не без сарказма произнес я.
   -- Сократ не был богат, но его трудно назвать идиотом, -- сухо заметила хозяйка. -- Впрочем, Сергей Петрович гуманитарных наук боится, как я лягушек. Правда, это ему не помешало стать ведущим инженером одного из крупных заводов. Но если бы не Нина, он так и остался бы до сих пор мастером.
   Едкий тон хозяйки задел меня не столько непроизвольным выказыванием недоброжелательства к отцу, сколько тем, что она, сама того не желая, обнаружила какое-то свое, особое членство в моей семье, чем вновь заставила почувствовать мою от нее отстраненность.
   -- Вы даже знаете, чего боится мой отец? -- спросил я.
   -- Очень жаль, что ты не поступил на филфак, -- не обращая внимания на мои слова, продолжала она. -- Какой предмет срезал?
   -- Историю, больше всего обидно.
   -- Я преподаю историю, могу помочь. Если постараться, можно еще и документы сдать.
   -- Спасибо, с тонкими материями я покончил. И вообще, не бейте на жалость, не пройдет, а отец пусть сам за вещами приезжает. Я же ничего ни от кого не хочу, и участия мне ни чьего не нужно, тем более вашего! Прощайте! -- внезапно у меня внутри все зажгло, я поспешил прочь из этого дома, который, как оказалось, играл куда большую роль в моей жизни, чем я предполагал.
   В это время на пороге появились две девушки лет четырнадцати. Увидев меня, они засмущались.
   -- А, девочки, проходите, -- пригласила их хозяйка. -- Я только тут уберу, и мы с вами начнем заниматься. Воспользовавшись моментом, я выскочил из дома.
   -- Если захочешь вернуться, комната свободна, -- вслед мне крикнула хозяйка.
   Я долго бежал в неизвестном направлении. Очнулся, когда очутился в лесу. На душе было скверно и гнетуще. Вокруг бушевало лето.
   Раскинутым шатром повисло небо на зеленых макушках деревьев. Солнце разливало золотые лучи по земле. Игра красок, тепла, неба, солнца - все раздражало своим неуместным буйством. Все это будто издевалось надо мной. В душе царил мрак, тоска, а здесь столько ненужной жизни вокруг. Неожиданно я подумал о том, что практически идти мне некуда. К отцу? -- чтобы постоянно ощущать на себе его виноватый взгляд? Ждать, когда он заговорит со мной или протянет руку? Ревниво наблюдать за полнотой его семейной жизни и чувствовать себя обязанным за то, что меня пригрели, как сироту? Легче в петлю, чем жить у собственного отца на подаянии. Тогда в свою комнату? -- в этот мрачный гроб, в этот омут утраты дня и ночи, непроходящего тумана в голове, грохота музыки и касания чужих губ и рук? Нет, я не мог вечно жить в провале сознания и чувств. А что, если остаться здесь, ведь не гонят? Внезапно мелькнуло в голове. С этими мыслями я все дальше и дальше уходил в лес.

______________

   До самого вечера я бродил по лесу. Вдруг звуки музыки словно пробудили меня. Я поднял голову и увидел огромный костер, вокруг которого веселились взрослые и дети. Я был зачарован необычной для себя картиной. Музыка разносилась по всей округе. Желто-красные языки пламени вздымались в потухающую синь неба, а где-то за озером угасал пурпурный закат. Я не заметил, как и когда ко мне подошла девушка лет шестнадцати. Она не без любопытства рассматривала меня и заговаривала так просто, словно всегда знала меня. Она задавала обычные вопросы: кто я, откуда, чем занимаюсь? Почему-то ее смешили мои ответы. Она находила меня чудаковатым. Так же непринужденно она рассказывала о себе. Оказалось, что она живет в деревне, вдвоем с бабушкой. Родители приезжают только на выходные и в отпуск. Девушка ждет -- не дождется, когда закончит школу, чтобы жить вместе с родителями в городе. Поведав о себе, она спросила, к кому я приехал? Узнав, что к "историчке", она ахнула. На ее открытом, приветливом лице выразился страх. С историей у девушки оказались проблемы, а хозяйка слыла учительницей строгой и требовательной. Моя знакомая ее боялась, как огня. Мне очень хотелось подробнее расспросить о "историчке", но девушке наскучил разговор, ее манила музыка, смех, шум, она увлекла меня к костру.
   Через несколько минут я забыл обо всем на свете. Это была колдовская ночь: музыка, звезды, жар костра, а рядом милая девушка с добрым лицом и ясными глазами. Никогда прежде я не ощущал такой легкости. Мне не хотелось, чтобы эта ночь когда-нибудь кончалась. После танцев я вызвался проводить Лену до дома. Так звали мою новую знакомую. Когда мы остановились у ее калитки, она просто и легко спросила, не приду ли я завтра. Я бы при всем желании не смог ей отказать, даже если бы мне пришлось всю ночь простоять возле ее калитки.
   Однако идти-то мне, действительно, было некуда. Деревни я не знал. Где нахожусь, тоже. Искать хозяйку не приходило в голову. Я решил переждать ночь под первым попавшимся деревом. Ночь была теплой, звездной, я лег на землю, но от росы она была влажная, и меня вскоре залихорадило. Вдруг в тени деревьев я заметил светлый силуэт, что-то очень быстро двигалось на меня. Я обомлел, когда в силуэте узнал хозяйку.
   -- Слава Богу, насилу отыскала!
   -- Меня? -- поразился я. -- Зачем? Откуда...
   -- Здесь деревня, новые лица бросаются в глаза, это как белый лист, ни одно пятно не остается незамеченным. Почему ты не пришел ко мне? Постеснялся?
   -- К вам? Разве я обещал? Вы напрасно себя утруждали...
   -- Ты сейчас, как сорванный лист, цепляешься за любые сучки, лишь бы не упасть. Я тоже сучок, и он понадежней других будет. Вставай, нечего на холодной земле разлеживаться, тебе вредно.
   -- Простите, но я никуда с вами не пойду! -- твердо заявил я, раздражаясь ее настойчивостью.
   -- Мой друг, -- смягчив тон, начала она. -- Я не собираюсь тебя неволить, но оставить тебя здесь тоже не могу. Ты голоден и продрог. Вставай, завтра мы поговорим, а пока вставай и пошли, и не заставляй меня повторять. -- Она подхватила меня под руку, подняла с земли, не давая опомниться, продолжала. -- Так-то лучше будет. Вижу, в город ты не собираешься? Бывает. И дружить со мной тоже не хочешь? Понимаю. Но чем спать на сырой земле и целыми днями неизвестно где шататься, лучше спать в теплой постели, и знать, что у тебя есть угол. Ты спокойно можешь жить у меня, мы не будем касаться друг друга, каждый сам по себе. Как, строптивый молодой человек, тебе подойдут такие условия?
   -- Вполне, если вы их не нарушите, -- улыбнулся я.
   -- За мной дело не станет, главное, чтобы ты не нарушил. И вот еще что, не вынуждай меня бегать за тобой по деревне.
   В ее участии я не заметил ни жалости, ни сочувствия, скорее принудительное снисхождение не то к моей молодости, не то к моей неопределенности. Не знаю, что заставило меня подчиниться, быть может, безвыходное положение, в которое я сам себя загнал, быть может, любопытство разожженное рассказом Лены.
  

Глава пятая

   Так началось то, что зовется избыванием юности. Лена познакомила меня со своими друзьями, и мы часто устраивали на озерах пикники. В сумерках лазали в чужие сады за яблоками, а потом шли на танцы. У меня было чувство, будто я вылез из-под обломков на воздух. Здесь я ощутил полноту дыхания, которого мне так не хватало в городе. В той удушливой атмосфере я сжигал свое одиночество, а здесь просто жил.
   Домой я возвращался то поздней ночью, то под утро. Казалось, хозяйке было безразлично в котором часу я прихожу, и как провожу время. Мы виделись редко, в основном, по утрам. Бывало, что я ее не заставал, но завтрак непременно ждал на столе, мне оставалось только подогреть чайник. Нередко я просыпался от шума. К хозяйке часто приходили ученики. Они поднимали такой гам, что могли разбудить мертвого. Но хозяйка владела их душами, как скрипач смычком. В одну минуту она могла заставить их затихнуть. Нет, не криком, она никогда не кричала. Она или что-нибудь рассказывала, или читала стихи. Ее голос приближался как бы издалека. Когда, казалось, замирали даже стены, ее голос захватывал, зачаровывал, уводил. Он передавал не только ритм, настроение, саму музыку, но даже дыхание стиха. Порой мне хотелось присоединиться к ее ученикам, однако, я не смел нарушать нашего договора. Впрочем, как только я оказывался на улице, тут же обо всем забывал. Не знаю, ложилась ли она спать, когда бы я ни пришел - из-под дверей ее комнаты всегда струилась тонкая полоска света. Мы действительно не касались друг друга, что меня радовало и настораживало. Я интуитивно угадывал, что за ее мнимым равнодушием что-то таилось. Она так легко позволила мне жить у себя, готовила, ухаживала, а меня при этом точно не было. За кого она меня держала? За квартиранта? За сына своей подруги, перед которым чувствовала свою вину? Но нет, ее не мучили угрызения совести, меж тем как я винил ее в своей неудавшейся жизни. Однако я мало задумывался обо всем этом, я просто жил, радовался свободе и тому, что у меня есть девушка, которая мне нравится.
   Однажды мы с Леной очень поздно возвращались с танцев. Обычно мы заходили к ней, ее бабушка поила нас чаем. В этот день приехали родители Лены. Увидев свет во всем доме, она чего-то вдруг испугалась и ни за что не хотела идти домой. Тогда я пригласил ее к себе. Она еще больше испугалась.
   -- К историчке? Да я прямо на пороге умру, меня в школе бросает в дрожь, когда ее вижу.
   Я попытался ей объяснить, что школа здесь не при чем, что мы с хозяйкой отдельно друг от друга, у меня своя комната, ей нечего бояться. Скрепя сердце, Лена согласилась. Мы осторожно пошли через кухню, прошмыгнули в комнату, сели на кровать, затаились. Через некоторое время мы успокоились. Я осмелел и впервые поцеловал Лену, позволив себе уже привычную вольность. Она же была так напугана, что не смела шелохнуться.
   -- Не надо, Виталик, -- дрожащим голосом прошептала она, задерживая мою руку, когда я попытался проникнуть под ее блузку.
   И тут яркий свет ослепил нас, на пороге стояла хозяйка. Лена вскочила с кровати, забилась в угол, неуклюже поправляя на груди блузку.
   -- Леночка, -- мягким голосом произнесла хозяйка. -- Твои родители тебя заждались, пойдем, я тебя провожу.
   -- Это уже наглость, вы не имеете права лезть в мою жизнь, вы нарушаете... -- было возмутился я, но хозяйка лишь улыбнулась, взяла Лену под руку и увела.
   Я был взбешен, тут внезапно понял, что все испортил. Опьяненный волей, совершенно забыл, что живу в доме подруги своей матери. Она, как-никак, несла за меня ответственность. Я вновь почувствовал себя связанным. Теперь я мог ждать лишь неприятностей.
   Хозяйка вернулась примерно через сорок минут, за это время я чуть не сошел с ума. Как только она вошла, я тотчас накинулся на нее:
   -- Вы не имели права...
   -- Успокойся, уже второй час ночи, родители обрадовались, когда увидели Лену. Я сказала, что вы засиделись у меня за лото, мы заигрались и забыли про время. У Лены очень строгий отец.
   -- За лото? -- широко раскрыл я глаза на хозяйку, ничего не понимая.
   -- Тебе тоже пора спать, все разговоры оставим на завтра, - сухо сказала она и покинула комнату.
   Не знаю, почему, но я не верил этой женщине, мне все казалось, что за ее словами, действиями должно что-нибудь скрываться. Со смутной тревогой я лег в постель.
   Утром меня разбудили голоса на кухне, спросонья почудилось, будто это родители Лены. Я быстро встал, оделся и уже собрался выйти, как вдруг примерз к полу, узнав голос отца. Колючая дрожь пробежала вдоль спины. Я должен был догадаться: рано или поздно хозяйка должна вызвать отца. Во мне поднялось слишком много чувств, чтобы я мог в них разобраться. Я сел у дверей, зажал руками колени. Нет, я не хотел, но невольно прислушивался.
   -- Вы в мое положение войдите, Антонина Ивановна. Мне ведь тоже нелегко. Думаете, у меня сердце не болит, еще как болит. После смерти Нины я не узнаю сына. А ведь был таким тихим, послушным, от книг нельзя было оторвать. Вы поймите, я уже заместитель директора, такое положение ко многому обязывает. Мне развод чего стоил, а теперь вот и сын. Когда им другие органы займутся, сраму не оберешься. Ксении-то моей каково, все же сын Нины, а она идет на то, чтобы он с нами жил, она его никогда не обижала. Я ведь еще детей Ксении поднимаю. Вы вот педагог, подсобили бы с парнем? Я ума не приложу, что с ним делать, а вы с детьми работаете. Вижу, он тут прижился, а то бы давно сбежал. Парню помочь надо, его вон как вихляет, а вы там всякие тонкости знаете. Потом, вы ведь подруга Нины, вы бы должны...
   -- Сергей Петрович, -- оборвала его хозяйка. -- Вы иногда думаете, что говорите? Что я должна? Телегу подтолкнуть? Виталий уже взрослый парень. Ему не толкач нужен и не педагог, ему любовь нужна, вы ему нужны! Как вы могли оставить его одного! Мало того, что вы жизнь Нине сломали, так теперь сыну... Нет, молчите! Вы сами приехали, вы просите у меня помощи, и всегда просили, если бы не Нина, я бы вас на порог не пустила...
   -- Вы напрасно горячитесь. Нина-то тоже не очень-то о парне думала...
   -- Я с вами пререкаться не намерена, тем более, решать за вас. Вы приехали за сыном, вот и забирайте его!
   Я еле успел отпрыгнуть от дверей, хозяйка открыла ее рывком, пристально посмотрела на меня, и, ничего не сказав, ушла к себе.
   Мы встретились глазами с отцом, оба будто стояли по разные стороны моря.
   -- Я рад, что ты здесь, -- пробубнил отец, не зная, что сказать.
   -- Во двор пошли, -- буркнул я.
   -- Да-да, на воздух, здесь очень душно, я давно хочу курить, -- он поспешно вышел из дома, расстегивая на ходу ворот рубахи. Мы сели на лавку. Отец протянул мне папиросы.
   -- Я с фильтром. -- Впервые за много лет мы сидели плечо к плечу, а близости между нами не ощущалось.
   --Сынок, -- с трудом преодолевая свою нерешительность, начал отец.
   -- Когда едем? -- перебил я.
   -- Вот прямо сейчас. Ксения тебе комнату приготовила, будешь жить один, как барин. На заводе я договорился, пойдешь учеником к лучшему мастеру, а там на курсы отправим, глядишь, мне преемником будешь.
   -- Ты мать любил? -- спросил я, не вслушиваясь в слова отца.
   -- Что? -- потерялся он. -- Ты это к чему?
   -- Перед смертью она просила, чтобы я не бросал тебя, смешно, нелепо. Я никогда не мог вас понять. Мать все пыталась мне внушить, что для меня развод ничего не изменил. Изменил, все изменил! У тебя была Ксения, у матери эта... подруга, у меня - никого!
   -- Наше с Ниной принадлежит нам. А перед тобой мы оба виноваты, ладно, вставай, поехали. У меня времени в обрез.
   -- Как, не попрощавшись? -- удивился я, машинально поднимаясь с места.
   -- Она привыкла.
   -- Что значит привыкла? -- насторожился я. -- Ты ее знаешь? То есть не хуже мамы... вернее... Так это сюда были твои загадочные командировки, -- внезапно догадался я. -- Меня, значит, в дом Ксении, где тошнит от расчищенных и расчерченных дорожек, а вы сюда, развлекаться? - задыхался я от обиды.
   Отец сжал мне руку выше локтя, лихорадочно зашептал в самое ухо, не замечая, что уводит меня со двора.
   -- Жизнь-то, сынок, путаная штука, клубок один, концов много, поди узнай, за какой потянуть. Нам с Ниной вместе никак нельзя было, и совсем друг без друга нельзя было. Семьи у нас не было, верно. Только я без Нины ничего не стоил бы, она была главным моим советчиком во всем, с ней можно было обо всем...
   От сумбурных слов отца у меня кружилась голова, горьким осадком на душу ложились неприятные догадки их тайной жизни. Мне хотелось кричать. Я понял, что сейчас не смогу поехать к Ксении.
   -- Отец -- прокашлялся я. -- Я потом, я позже, сам...
   -- Да-да, конечно! -- неожиданно обрадовался он. -- Понимаю, тебе подумать надо, оно горячку пороть нечего, верно. Пока ты здесь, я спокоен. Антонина хотя и со странностями, но умная, тонкая, плохому не научит. Ты ее не чурайся. Ну, коль решил, иди, нечего тебе тут торчать, - в его голосе послышалось раздражение.
   -- Денег дай, -- потребовал я, проглатывая ком обиды.
   -- Конечно-конечно, -- он полез в карман, не считая, вынул из кошелька деньги и отдал мне.
   Нет, он торопился не от меня избавиться, а спрятаться, затаиться, как улитка в раковине, чтобы я не заметил его мучений, страданий, в которых он боялся признаться даже себе. Сунув деньги в карман, я пошел прочь от остановки. Что-то заставило меня обернуться. Отец, прислонившись к каменной стене, стоял покинуто и одиноко. Его некогда широкие плечи подались вперед. Седина обесцветило черную голову. Глубокие морщины изрезали лицо. В свои шестьдесят он походил на согбенного жалкого старика. Мне захотелось броситься к нему, обнять, но его отрешенный, безжизненный взгляд оттолкнул.
   К хозяйке я даже не думал возвращаться. Мне казалось, эта женщина отняла у меня все: детство, родителей, жизнь которых была здесь, в ее доме, вне меня и без меня. Я же свою, еще короткую жизнь ходил в чужой одежде и по чужой дороге. Еще вчера поверил, что повеяло человеческим теплом. Я разрешил себе забыть все, мне хотелось хоть немного подышать тем уютом, которого я был лишен. После я был готов встать сразу хоть к десяти станкам. И теперь все отнято, спутано. Вокруг была одна сплошная ложь, в которой я задыхался.
   Я шел наугад, не ведая дороги, зная, что у меня ничего и никого нет, чувствуя на себе предательство всего мира. Ноги привели меня к озеру .Песчаный пляж был полупустой, в воде купались только дети, август для них не был помехой. Спускаться к воде я не стал, нашел небольшую поляну, лег, закрыл глаза, надеясь, что уже никогда их не открою.

______________

   Пробудился я от непонятных толчков. Кто-то настойчиво теребил меня. Никак не мог сообразить, во сне это или наяву. Вокруг было черным-черно.
   -- Взял моду спать на земле. Мне девочки сказали, что Сергей Петрович уехал один. Я так и знала, вмешиваться не хотела. Да и парень ты уже взрослый, должен уметь за себя постоять. Полдня гоняюсь за тобой по деревне. Тебя то здесь, то там видели, я тебе не девочка, чтобы носиться всюду за тобой.
   Хозяйка была вне себя, но голос ее звучал мягко. Я смотрел на нее и ничего не понимал.
   -- Зачем? Что вы прилипли ко мне? Оставьте меня в покое! Я не хочу вас видеть! Я никого не хочу видеть! Чего вы ко мне все лезете!
   -- Вставай! -- приказала она. -- Это не я, а ты на мою голову навязался. Вставай же! Тебя лихорадит, мне только этого не хватает.
   -- Оставьте меня! -- одернул я ее руку. -- Я сам найду дорогу, но не к вам! Мной, как родителями, вам не удастся позабавиться... -- в это время меня качнуло, и хозяйка поддержала меня.
   -- Давай-ка сядем, вон дерево, похоже, у тебя температура.
   Мы сели, у меня продолжала кружиться голова, и перед глазами прыгали звездочки, что мне не помешало задать едкий вопрос:
   -- Значит, вас не только мать развлекала, отец тоже?
   -- Развлекал, -- спокойно ответила она. -- Но не меня. Когда он приезжал, мне хотелось бежать из дома. Он, как тот медведь из басни Крылова, все пытался на свой лад переделать. Мои школьники уходили, друзья Нины уезжали. Нина ничего не замечала, она погружалась в Сергея, как в пучину. Меня всегда поражало, как они при такой поглощаемости друг другом, не смогли сохранить семьи. Глядя на них трудно было поверить, что они ссорятся через каждый час. В жизни они не совпадали, по разному смотрели на быт. Иногда я подливала масла в огонь, пытаясь уговорить Сергея, чтобы не только они, но и ты был здесь. Он достаточно грубо меня обрезал.
   -- Выходит, им было совсем не до меня.
   -- Нет, это не так, не так, поверь мне. Они оба тебя любили и страдали, что тебя приходится оставлять. Сергей Петрович тебя любит. Просто то, что хорошо для одного, не всегда хорошо для другого, вот этого он никак не мог понять. Он трудный человек, хотя и безобидный. Ключ к нему знала одна Нина. Знаешь, этот разговор непростой, а тебе, я вижу, совсем худо, пошли-ка домой, тебе нужно согреться, попить горячего. Пойдем, Виталий, пойдем.
   Я с трудом встал, перед глазами все плыло, ноги не держали, я буквально повис на хозяйке. Сейчас мне думалось лишь о том, чтобы как можно скорее лечь в постель.
   Когда мы пришли, хозяйка сразу меня уложила. Дала чего-то выпить, затем принесла горячей картошки и чай. Есть я не стал, а чай выпил с жадностью. Еще минуту назад я ненавидел эту женщину, вошедшую в самое сердце родителей, полноправно участвовавшую в их жизни, знающую все их тайны и слабости. Кажется, я начинал понимать, почему этот мир был закрыт для меня. Матери хотелось иметь что-то свое, ей одной принадлежащее. Этот уголок был островком, где можно было надеяться на несбыточное. Иллюзия надежд заменяла насущные проблемы, отдаляла от настоящего. Увы, я и сам почувствовал эту необъяснимую иллюзорность. Может быть поэтому, когда хозяйка собралась уходить, я остановил ее за руку.
   -- Не уходите, прошу вас! Не оставляйте меня одного! -- Мне внезапно стало страшно от темноты за окном, от стен, что хранили дыхание матери, от всей сумятицы, происходящей в доме.
   -- Не уйду, -- полуулыбнулась хозяйка, присаживаясь на край кровати, не выпуская моей руки. Ты горишь, боюсь, без доктора не обойтись. Завтра утром посмотрим...
   -- Почему они со мной так? -- непроизвольно вырвалось у меня, и слезы сами хлынули из глаз.
   -- Ну, вот еще, выдумал, не разводи здесь мокроту. В жизни, мальчик, очень трудно объяснить, когда человек прав, когда нет. Причин, обстоятельств, так много, что не всегда хватает сил взвешивать их. Ты должен быть уверен, твои родители тебя любили, они не хотели тебе зла, просто они жили как умели. Сергей Петрович искренне верил, что у Ксении тебе лучше чем в коммуналке, где ни воздуха, ни света, одни тараканы и сырость, от которой ты часто болел. У Ксении природа, и ты чист и сыт. Нина была гениальным лингвистом и бездарной хозяйкой. Твоему отцу нужна была простая женщина, как Ксения, для которой дом - все. Для жизни ему нужна была Нина, умная, тонкая, сильная. Чтобы жить под одной крышей, одной любви мало, а может, любви и вовсе не нужна крыша.
   -- Неужели тарелка супа важнее...
   -- Молод ты еще, чтобы судить о том, что важно, а что нет, -- рассердилась вдруг хозяйка. -- Спи, это будет правильно. Придет новый день, а с ним новая жизнь.
   Последние слова донеслись до меня уже откуда-то издалека. Я почувствовал, как теплая волна подхватила меня и понесла в бесконечность.
  

Глава шестая.

   Во время болезни мне снился сон, что я плыву на белом пароходе. Безбрежная синева, ослепляющее солнце - резало глаза. На палубе праздно и лениво расхаживали пассажиры. Вокруг царила атмосфера полной беззаботности. Казалось, ничто не может нарушить этого удивительного покоя. И вдруг, неизвестно откуда, налетел резкий порыв ветра. В одну секунду небо стало черным. Над пароходом нависла непроницаемая мгла. Огромные пенистые волны с ревом бросались на палубу, угрожая поглотить этот единственный островок жизни в безбрежном море. Началась паника. Пассажиры метались то в одну сторону, то в другую. Они падали, сбивались, топтали друг друга. Меня охватило цепенящее чувство ужаса, чувство конца. Еще чуть-чуть и меня, как и других пассажиров, сметет свирепой волной. И тут на носу парохода я увидел женщину в белом. "Она!" -- пронеслось в голове. Нет то была не смерть, а женщина в кисейном платье, она одна сохраняла спокойствие. Стихия обходила ее, и лишь ветер трепал ее волосы и рвал подол платья. Внезапно меня пронзила не мысль, чувство, всем нутром осознал, что я люблю эту женщину, понимаю, что если ее нет, то и смерть ничто. Я рвался к ней сквозь обезумевшую толпу, волны то и дело отбрасывали меня назад. Но я не сдавался, вставал, полз, пробивался, одержимый одним желанием: во что бы то ни стало дотянуться до этой женщины. В часы ли, минуты ли, я прожил целую жизнь, ощущая полноту зыбкой грани счастья и потери. На конец, я тяну к ней дрожащую окровавленную руку, касаюсь подола ее платья...
   Сон оборвался толчком в грудь. Я открыл глаза, кроме движущегося тумана, ничего не вижу. Только неясное очертание чьего-то лица.
   "Добрался", -- подумал я. Туман рассеялся и я увидел хозяйку.
   -- Вы? -- недоуменно протянул я, не понимая, где нахожусь.
   -- Слава Богу, пришел в себя. Четыре дня беспамятства, я чуть с ума не сошла. Ты до смерти напугал меня. Это все твои ночные гулянья по озерам, твоя ветреность, обнимки с сырой землей.
   -- Четыре?!! Мне же нужно к отцу!
   -- Уже не нужно, он прислал тебе деньги и теплое белье. Он всегда умел быть внимательным на расстоянии, -- последние слова хозяйка произнесла чуть слышно. -- Я суп тебе принесла, тебе надо восстанавливать силы. Знаешь, я совсем не умею ухаживать за больными, у меня было некому болеть, сама я... а вот тебя бить некому.
   -- А вы побейте, -- рассмеялся я, с удовольствием уплетая суп.
   -- Придет время, побью, еще супу принести?
   -- Не-а.
   -- Тогда отдыхай, поправляйся. Вот тебе Плутарх, кажется, его ты не читал. Я пошла.
   Мне чудилось, она не уходила, а пряталась. В ее движениях появилась несвойственная ей стесненность. Еще недавно она была чужой, и вдруг ее присутствие я ощутил, как тепло горячего камина.
   Пролежал я в постели целую неделю. Моя болезнь в этот дом внесла особый ритм. По утрам осторожно поскрипывала дверь, в комнату входила хозяйка, мягко улыбалась, но ее улыбка всегда была до странности сдержанной. Она заставляла меня принять лекарства, говорила несколько незначащих фраз и исчезала. Вечером она приносила печенье, садилась рядом, и я не замечал, как вовлекался в разговор, который иногда длился до полуночи. Мы говорили обо всем: о жизни, о литературе, о философии. Хозяйка ловко, непринужденно подводила меня к тому, что я должен учиться и осуществить свою мечту, которая в этих стенах вновь начинала завладевать мной. В эти часы я чувствовал себя равным с хозяйкой. И всегда было жаль, когда она внезапно вспоминала, что мне пора отдыхать, и поспешно изчезала.
   Однажды я проснулся и напрасно ждал, когда скрипнет дверь. Хозяйка не входила. Тогда я встал, вышел на кухню. На столе был приготовлен завтрак и прикрыт полотенцем, а рядом лежала записка.
   Сунув бутерброд в рот, я прочел записку. "Мой друг, пей, ешь, чайник подогрей, не ленись. Долго по двору не ходи, ты еще слаб. Хозяйка". Подкрепившись и чувствуя себя вполне здоровым, я вспомнил о Лене.
   Меня тотчас поманило со двора. Я было пошел в комнату, чтобы взять свитер, и тут остановился, привлеченный приоткрытой дверью в комнату хозяйки: святая святых, куда вход был настрого запрещен. Искус войти в запретную обитель оказался сильнее меня. Когда вошел, меня удивило огромное количество книг. Где их только не было: на полу, на тумбочке, не говоря уже о столе и стеллажах. Над рабочим столом висели фотографии, в основном, незнакомых мне писателей. Я увидел исписанный лист мелким аккуратным почерком, перечеркнутый красным крестом, не удержался, поднес к глазам.
   "Не знаю, что вы находите в своем князе Мышкине, -- запальчиво проговорил Ипполит. Он давно насмешливо наблюдал за друзьями, не смея прервать беседу. Но какое-то слово особенно его задело и он решился вклиниться в разговор. -- Вы из своего Мышкина делаете какого-то Иисуса. Неужели вы не видите, он только говорит и ничего не делает. Он оправдывает зло, защищает негодяев, но это только слова. Да, он добр, умен, но к чему это приводит? Он только вносит раздоры в души, смятение, увеличивает вокруг себя козни. Он не в состоянии сказать ни да, ни нет. Его добро развратило душу одной женщины и сгубило душу другой. По идее, Достоевский должен был отправить Мышкина не заграницу, а на эшафот.
   Друзья были поражены внезапному красноречию Ипполита, которым, как им казалось, он никогда не отличался. Они часто посмеивались над этим тихим, незаметным человеком, ради развлечения терпели его приходы. От неожиданности друзья стали острить по поводу его выступления, но Ипполит нисколько не смутился. Им и в голову не приходило, что он восстал не против князя Мышкина, а против них, он решил бороться их же оружием..."
   Я почувствовал, что лист ускользает из рук, и невольно возмутился.
   -- Э, я еще не дочитал... -- Я не слышал, как вошла хозяйка.
   -- Что ты здесь делаешь? -- не без гнева в глазах спросила она, кладя лист обратно на стол.
   -- Я...я... это ваше, это вы? -- растерялся я.
   -- Мы, кажется, договорились, чтобы ты не пихал свой нос куда тебя не просят!
   -- Вы ... мне понравился ваш Ипполит... и вы так думаете?
   -- Мои мысли тебя не должны интересовать, скверно читать то, что тебе не принадлежит. Пошел вон отсюда! -- она была не на шутку рассержена. -- Впрочем, коль ты на ногах, тебе полезно будет подышать свежим воздухом, -- она автоматически села за стол и сама не заметила, как тотчас сосредоточилась на исписанном листе. -- Мы идем в лес, - уже отсутствующе добавила она.
   -- В лес? А где вы были?
   Она уже что-то писала, поправляла, вычеркивала, думая о своем, безотчетно ответила:
   -- На дворе осень, а осень начало учебного го... -- через секунду она полностью погрузилась в свой мир.
   "В лес", -- передразнил я, падая на кровать, мне вдруг сделалось скучно, и нестерпимо потянуло в город. Здесь мне уже нечего было делать. Лена пошла в школу, друзья все разъехались. "Уезжаю", -- твердо решил я. В один миг собрал сумку и выбежал на кухню, громко крикнув:
   -- Я уезжаю!
   Хозяйка рассеянно посмотрела на меня с порога своей комнаты.
   -- Да-да, -- задумчиво произнесла она, скрываясь у себя, -- Что? -- опомнилась она, возвращаясь. -- Уезжаешь? Куда?
   -- Домой, к отцу, все равно...
   Что-то тщательно обдумывая, она попросила меня сесть. В ее голосе было нечто такое, что заставило меня подчиниться.
   -- Сегодня утром, -- начала она, делая над собой усилие. -- Сегодня ко мне в школу приезжал Сергей Петрович...
   -- Отец? -- поразился я.
   -- Он приезжал поговорить, -- продолжала она довольно сдержанно, не обращая внимание на мое удивление. -- У него изменились обстоятельства. Сыновья Ксении изъявили желание жить дома и, кажется, один из них женится. И... и на работе у отца сейчас что-то происходит, я не поняла, -- хозяйка с трудом подбирала слова и напрасно старалась смягчить тон, возмущение все равно проскальзывало. -- Он считает, что раз так удачно все складывается, ты бы мог остаться у меня.
   -- Удачно для кого? -- горько усмехнулся я. -- Теперь к вам меня сбачить хочет.
   -- Виталий, - хозяйка положила свою руку на мою. -- Пойми, это временно, он тоже о тебе волнуется.
   -- Он не за меня, за свою Ксению волнуется, пусть не переживает, я не нарушу его семейной идиллии, без него обойдусь, без него проживу, я поеду...
   -- Не горячись. Мне кажется, до сих пор мы с тобой неплохо уживались. Я не стану тебя принуждать, но у меня есть условие. Если ты остаешься - то не для того, чтобы бездельничать, ты будешь готовиться в университет, я помогу тебе пройти весь необходимый материал, и на будущий год ты обязательно поступишь. По-моему, учиться лучше, чем убирать навоз за коровами. Как бы то ни было, а решать тебе.
   Я долго молчал, понурив голову, бессознательно крутя в руке пачку сигарет.
   -- Знаешь, - первой заговорила хозяйка, -- пойдем-ка в лес, тебе нужно развеяться, а там уж сам решишь, как быть. Пойдешь? -- проникновенно спросила она. В ответ я смог лишь кивнуть головой.

______________

   -- Я не люблю осень, -- говорила хозяйка, слегка приглушая голос, и, словно боясь на рушить музыку леса, тихо ступала по опавшей листве. -- Помнишь:
  
  
   Звук осторожный и глухой
   Плода, сорвавшегося с древа,
   Среди немолчного напева
   Глубокой тишины лесной.
  
  
   Она поднимала голову в прозрачную синеву неба и замирала, как птица на лету. Казалось, она вся растворялась в желтой бахроме берез. Одиночество клена, будто заблудившегося среди сосен, передавалось и ей. Она печально улыбалась на его поклон, а он сбрасывал на ее руки обожженные пурпуром листья. Вся она сливалась в ярких красках осени, в ее прощальных звуках. Как странно, уже больше месяца я жил бок о бок с этой женщиной и ничего не знал о ней, ее не знал. Все это время я ее не замечал. Каждое утро она скрипела половицами, готовила завтрак, улыбалась мне, говорила со мной, я же вроде как не слышал, и не видел ее.
   К ее присутствию я относился, как к должному. И вот здесь, под светло-голубым сводом, среди аромата сухой травы и хвои, среди золотого хоровода берез, гордых осин, медные кроны которых подернуты вишневой каймой, я вдруг как бы заново знакомился с ней. Она говорила со мной так, как, наверное, с кустом или деревом. Человек, приученный к одиночеству, часто забывает о своем внутреннем спутнике. Она так же внезапно замолкала, как птицы. И я чувствовал неуместность даже звука своего голоса.
   -- А вот это, -- возвращалась она из какого-то своего далека, и вновь читала стихи. Они слетали с ее уст так же легко, как дождь с тяжелых туч. -- Знаешь, -- продолжала она мечтательно и в тоже время грустно, -- Я часто встречаю рассветы, провожаю закаты. В природе от травинки до самой маленькой букашки все заняты своим делом. Я чувствую себя частью бесконечного мира, когда смотрю на всю эту красоту, на вечное движение этой великой, точно распределенной жизни, -- вдруг она замолчала. Мне почудилось, будто ее сбила неловкость собственного обнажения. Она ждала отзыва на свое, а я молчал, захваченный ее голосом и откровением.
   В лесу раздавались голоса, мимо нас пробегали грибники. Я шел, любовался осенним лесом, внезапно все погрузилось в молчание. Я почувствовал себя покинутым и забытым. Рядом никого не было. Неясный страх заставил обернуться и, как на столб в темноте, наскочил взглядом на неподвижную фигуру хозяйки. Наверное, только сейчас по-настоящему я разглядел ее. В ней не было той красоты, которая бьет в глаза и теснит грудь. Ее крупные черты, слегка приглушенные, были полны захватывающего, одухотворяющего огня. Само лицо открытое и в то же время беспомощное в своей внутренней незащищенности. Взгляд зеленых глаз был глубинный, острый, пронзительный.
   -- И вы... вы... как вы можете жить здесь! -- непроизвольно воскликнул я, возмущенный странным чувством несправедливости. -- Вам нужно уезжать отсюда, вы здесь загубите свою жизнь...
   -- О, я это уже слышала, -- улыбнулась она, подхватывая меня под руку, увлекая дальше по лесной дороге. -- Порой судьба по-своему распоряжается человеком. Я никогда не думала, что буду жить в деревне. Правда, о своем будущем я мало заботилась. Я не жила, а будто сдавала кросс. У меня ничего не было лучше детства и юности, несмотря на то, что мы с отцом жили вдвоем. Мать умерла, когда мне не было еще трех лет. Отец -- был всей моей семьей. Он меня не воспитывал, пустил мое развитие на самотек. Он был вторым секретарем в горисполкоме. Ничего важнее работы для него не было. Это был честнейший человек, он всю жизнь верил в иллюзию общего братства. Верил, что коммунизм воцарится на всей земле. У нас ничего своего не было. Казенная квартира, казенная мебель, даже посуда с номерами. Я привыкла к тому, что в этом мире ничего тебе не принадлежит. Здесь все заимствовано... Однако положением отца я пользовалась, не стесняясь. Я им пугала учителей, чтобы ко мне не привязывались. Я росла своевольной, строптивой, делала все, что мне вздумается, правда, за рамки не переходила. Я доставала билеты в театр, проникала в библиотеки, куда простых смертных не пускали. В общем, я доставала и проникала во все, что находилось под гласным и негласным запретом. Отцу, конечно, не нравилось. Он ругался, но не сердился на меня. В педагогический я пошла только потому, что туда не принимали моих подруг, со мной их взяли. Однажды, где-то на пятом курсе, я написала один рассказ и отправила его в "Юность" К моему удивлению, его напечатали. Даже отзыв хороший написали. И я решила: перевожусь на литературный. Отец просто взбесился. Он не хотел об этом и слышать. Он считал, что для женщины это не профессия - писатель. Мы впервые с ним крепко поругались, о чем я сожалею до сих пор. На счастье отца, я познакомилась с одним молодым человеком, мы собирались пожениться. Отец так обрадовался, что в подарок нам купил этот старенький дом, чтобы в нем нянчиться с внуками. Через несколько месяцев у отца случился инфаркт. Его не стало в считанные дни. Вскоре квартиру вернули горисполкому. Я переехала в общежитие. Так, закончив институт, я попросила направление в эту деревню. Все равно бы отправили в какую-нибудь тьму-таракань. Вначале даже обрадовалась: тишина, покой, зелень. На деле все оказалось далеко не так романтично, как мне представлялось. То лето, когда приехала Нина, было моим первым летом в деревне, а позади уже оставалась долгая непростая зима, - хозяйка замолчала, казалось, ее отвлекла сухая ветка, что она подняла с земли. Она не заметила, как выпустила мою руку, как замедлила шаг, как ушла в прошлую жизнь; прислонившись к стволу сосны, устремив куда-то очень далеко свой взгляд, она отсутствовала.
   -- А как же молодой человек? -- спросил я.
   -- Молодой человек? -- рассеянно произнесла она. -- Он растаял как облако. В сущности, его не было, реального не было, печально улыбнулась она.
   -- С тех пор вы никого не любили? Вы... такая, такая... -- смешался я под ее проницательной улыбкой.
   -- Дружба, любовь, мой друг, все это удары одного топора. Кроме боли они ничего не приносят, -- как-то холодно произнесла она.
   -- И это говорите вы?! Та, которая пишет о любви?! Я не верю!
   -- Береза дарит свою красоту просто так. Она не может ранить душу ни тем, что расцветает, ни тем, что увядает. Человек же даже даря, ранит.
   -- Но... -- было начал я, она резко обрезала.
   -- Тебе хочется знать, что такое любовь? Читай классиков, особенно их письма.
   Ее внезапное раздражение поразило меня. Она больше со мной не говорила. Да самого дома мы шли молча.
   Я никогда не мог понять этой женщины. Обладая поразительной внутренней убежденностью, проницательностью, всегда открытая, прямая, она никого не допускала до себя, никого не впускала в свою душу. Живя рядом с ней на протяжении двух лет, я не сумел ни понять, ни проникнуть в нее. За это время мы сдружились, по-своему привязались друг к другу, но между нами так и не образовалось душевной близости. Лишь моя болезнь, которая вмешивалась в ход моей жизни, точно не желая отпускать меня из деревни, нас как-то роднила. Постепенно я научился принимать хозяйку такой, какой она была: живущей в каком-то своем, особом мире, который ревностно охранялся от всякого посягательства.
   С той поры, когда я вышел в холодное туманное августовское утро, покидая дом хозяйки, минуло двенадцать лет. С тех пор многое изменилось в моей жизни, но иногда на меня нападает тоска по пустынному двору.
  

Глава седьмая.

   Не спеша мы с Асей подходили к дому отца. Завидев нас еще с крыльца, он вышел нам навстречу. Его лицо привычно исказилось неловкой улыбкой. Даже спустя столько лет, он не мог преодолеть в себе чувство вины, и всегда терялся, боясь выдать радость.
   Мы поднялись на террасу, где нас уже ждал ужин. Ксения крутилась у стола. Эту женщину годы не брали. В свои шестьдесят лет она сохранила удивительно чистое лицо, ей по-прежнему шла полнота, в ее дородности даже была некоторая грациозность
   Мы еще не успели сесть за стол, как она спросила:
   -- Деньги привез? Мы уже штакетник заказали.
   -- Ты бы сначала накормила, а потом о делах спрашивала, -- вмешался отец.
   -- Привез, привез, -- улыбнулся я, зная, что у Ксении на первом месте дом, потом все остальное. Даже хаотичное время не способно было сломить ее устоев.
   -- Вы с ночевкой или... -- продолжала она, не обращая ни на что внимания, но отец пресек ее жестким взглядом.
   -- Нет, мы на последней электричке обратно.
   Ася, желая сделать приятное хозяйке, похвалила ее пирог. Ксения только этого и ждала, тотчас принялась объяснять Асе, какой должна быть семья. Мы с отцом воспользовались моментом и вышли со двора. Отец, зная мою нелюбовь к мощеным дорожкам, сделал скамейку за калиткой. Мы сели, закурили. Я сразу заметил странную грусть на лице отца.
   -- У тебя все в порядке? -- забеспокоился я.
   -- Сердце вот шалить стало, а так - ничего. Хотел на пенсию. Попросили подождать. Нынче всех стариков метлой метут с работы, а меня попросили, видать, не зря я в этот завод грохнул свою жизнь. И то, технологии-то меняются, а люди нет, о них всегда думать надо. Только устал я, нагрузка уже не по мне. Ну, со мной все ясно, у тебя-то как?
   -- Как-как, не сегодня-завтра закроемся. Подписчиков у нас почти нет. Отдельными тиражами журнал расходится плохо, прибыли нет. Рекламодатели не очень-то спешат у нас размещать рекламу. Последнего спонсора упустили. Я никогда не годился на руководящую работу, может быть ты был прав, мое место у станка. Во мне куча идей, а претворять их я не умею.
   -- Время и идеи не всегда совпадают, -- заметил отец. -- Послушай, а эти деньги...
   -- Об этом ты не волнуйся, это моя забота.
   -- Понимаешь, это прихоть Ксении, вбила себе в голову, что если ты журнал имеешь, так у тебя денег куры не клюют.
   -- Я там только на стуле бесплатно сижу, -- улыбнулся я.
   -- Оно понятно, поди, втолкуй ей.
   -- Маме втолковывать не надо было.
   -- Верно, -- подхватил отец, вдруг оживляясь. -- Мать-то твоя все сходу поняла бы, да еще дельный совет бы подала. Взять хотя бы твою Антонину, тоже баба с мозгами. Забыли мы о ней, нехорошо. Я ладно, а вот тебе...
   -- Что мне?! -- неожиданно для самого себя вспыхнул я. -- Мне что за те два года всю жизнь ей благодарности писать? И не для меня она старалась. Ты просил, а ей как отказать-то, когда мать...
   -- Чего всполошился-то? -- отец недоверчиво посмотрел на меня. -- Прошлого не изменишь, что было, то быльем поросло, только тебе не мешало бы ее иногда навестить, узнать, чего нужно, мы вроде не чужие.
   -- Тоже мне, родственник нашелся! Коль совесть-то пробудилась, поезжай "по-родственному", наверняка примет тебя с распростертыми объятиями.
   -- И чего взъелся?
   -- Ладно, оставим это. Пойдем, а то Ксения совсем замучит Асю.
   -- Ксения плохому не научит. И то, что у вас за семья, ты работаешь, она только гуляет, ни обеда, ни ужина, детей нет, я бы за пять лет давно бы внука мог нянчить...
   -- Мы как-нибудь сами разберемся! -- огрызнулся я.
   -- Оно конечно, -- нахмурился отец, поднимаясь.
   Как только мы вошли в дом, Ксения с радостью накинулась на меня.
   -- Виталик, я твою жену тут наставляла. Женщина в доме, это как огонь в печи, всегда тепло и уютно. Пора тебе ее брать в руки, муж ты или кто.
   -- Не всякий огонь греет, -- иронично бросил я. -- Спасибо вам за ужин, нам пора.
   -- Я вас до калитки провожу, -- отозвался отец.
   Каждый раз, когда мы встречались, я чувствовал его напряжение. Отец не смел прямо смотреть в глаза и говорил, будто оглядывался на что. Вот и сейчас, по-стариковски шаркая по тропинке, он даже рядом идти опасался. Его вечная внутренняя неуверенность терзала мне сердце. Я часто вспоминал, что он лишь с матерью обретал решимость и твердость. Я знал, ему хотелось, чтобы мы остались, но Ксения не любила, когда мы оставались, и он не смел настаивать. С этой женщиной он был удивительно тих и кроток.
   -- Ты не скучай, я скоро подъеду, и сердце свое береги.
   -- Я-то ничего, вот, чтоб у вас... -- смутился отец.
   -- У нас все в порядке, - я обнял Асю.
   -- До свидания, Сергей Петрович.
   -- Счастливо вам, детки, -- тихо произнес он, пряча от меня глаза. От отца я всегда уезжал с щемящей грустью на сердце.
  

Глава восьмая

   "Ну, вот и все", - сказал я себе, закрывая редакцию на ключ. Выйдя на улицу, я пытался убедить себя в том, что все кончено, значит я спокоен, и этот день совершенно обычный, как тысячи других. Это был один из сумасшедших дней лета: жара расплавляла асфальт, в воздухе стоял такой угар, словно все заводы взорвались разом. Казалось, не то что люди, даже машины изнывали от жары и духоты.
   Еще с утра меня преследовало желание напиться. Сам того не осознавая, я шел по душному городу уже привычной дорогой к старому товарищу, с которым мы некогда прожигали юность, а впоследствии спиртным отметали прошлое. Со странным чувством я вошел в знакомый подъезд, легко взбежал по лестнице на третий этаж, и уже потянулся к дверному звонку. Вдруг кто-то перехватил мою руку.
   Это был вездесущий Морозов. С тех пор, как мы основали с ним журнал, он взял на себя обязанность опекать меня. Во всяком случае, я мог лишь недоумевать, как ему удавалось оказываться там, где я менее всего ожидал его встретить. В его привязанности была некая одержимость, порой мне казалось, исчезни я, и он умрет. Впрочем, я мало задумывался об этом человеке.
   -- Шпионишь? -- спросил я не без досады и даже злости, устало опускаясь на ступеньку, доставая из кармана сигареты.
   -- Нет, я знал, что ты сюда пойдешь...
   -- Тебе не кажется, что ты слишком много обо мне знаешь?
   -- Я Асю просил, чтобы она помягче сейчас с тобой была, -- продолжал он, как всегда, безразличный к моим колкостям.
   -- Не пойму я, Саныч, о ком ты больше печешься, обо мне или об Асе?
   -- О себе, -- тихо ответил Морозов.
   Я с удивлением посмотрел на него. Мы с ним познакомились шесть лет назад, когда я в очередной раз оставил в обшарпанном подъезде с выбитыми стеклам свое прошлое. Если я сюда забредал, то уже никогда не возвращался к тому, от чего уходил. Морозов это знал.
   -- Шеф, не забывай об Асе, да и с журналом что-нибудь придумаем, ты ведь у нас голова. В конце концов, немцы-то нам не отказали. Тебе просто нужно отдохнуть, за пять лет ты ни разу не отдыхал.
   -- Ты-то отдых точно заслужил, твердо на страже стоишь.
   -- Не можешь ты без своих укусов, только я на тебя не обижаюсь, я ведь, Сергеич, в кого поверил, то до смерти, меня можно отодрать лишь с мясом.
   -- Прилипчив ты, это точно, да за что же ты в меня так поверил?
   -- Тебе не понять, поехали домой, чего напрасно Асю пугать.
   -- И то, Саныч, поехали, пока я дров не наломал. Может ты прав, подождать надо, а я этого никогда не умел. Ты же на машине?
   -- Куда я без нее.
   -- Тогда поехали.
   Напрасно я упрашивал Морозова остаться, он ссылался на какие-то срочные дела. Он был рад тому, что доставил меня домой. Когда он ушел, я вошел к себе в кабинет, лег на диван. Ася прибежала почти следом, со слезами упала ко мне на грудь.
   -- Бросить меня хотел, бросить! Как ты мог, как мог... -- плакала она.
   -- Успокойся, ты не слушай Морозова, я дома, ничего страшного не случилось.
   -- Но могло! -- воскликнула она, поднимаясь. -- Нет, мы здесь оставаться не можем, нам надо куда-нибудь уехать. Мы вдвоем никогда нигде не были. У Генки на даче... Нет-нет, не будет никаких Генок... Нам Морозов поможет, куда-нибудь путевку достанет, только уедем, уедем!
   Ее боль, страх, отчаянье поразили меня.
   -- Мы поедем, хоть к черту на кулички. Если хочешь, я буду шестерить у твоего Генки, мне все равно.
   -- Когда ты говоришь "все равно", мне хочется тебя убить. Послушай, у меня идея! -- вдруг загорелась Ася. -- Что если нам махнуть к твоей хозяйке? Там и природа, там мы будем вдвоем...
   -- К хозяйке? -- вздрогнул я, вскакивая с дивана. -- Ты с ума сошла!
   -- Почему? Ведь тебе там нравилось, ты сам рассказывал, неужели ты не хочешь...
   -- Нет! И не проси, это невозможно!
   -- Ну да, ты же все зачеркиваешь! -- вскипела Ася, явно повторяя слова Морозова. -- Ты и меня хотел, как свою дурацкую философию, как хозяйку...
   -- Ася! Я...
   -- Что ты? Ты просто никого не любишь, тебе на всех наплевать! Ты обо мне подумал? Нет, тебя волнует только твой печатный станок. А я живой человек, меня на ключ не закроешь!
   -- Девочка моя, -- пытался я ее успокоить. -- Мы поедем куда ты захочешь, я буду рад быть с тобой где угодно, но свою идею забудь!
   -- Ты боишься? -- Ася подозрительно посмотрела на меня.
   -- Нет. Ты знаешь, я редко в чем тебе отказываю, но об этом никогда не проси! -- произнес я тоном, не допускающим возражений, выходя из кабинета, громко хлопнул дверью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  
  
  

Глава первая

   Время идет в одном направлении - вперед. Оно не знает ни прошлого, ни настоящего. У него один пункт назначения - будущее. Человек неумолим в своем желании остановить или повернуть время вспять. Что гонит его в прошлое? Что заставляет возвращаться на те места, где он когда-то познал радость? Только ли тоска о былом? Порой прошлое само не отпускает. В нем остается частица чего-то недопонятого, недожившего, недолюбившего. Быть может иногда необходимо возвращаться к своему началу, чтобы понять настоящее и суметь принять будущее.

______________

   Когда мы вышли из автобуса, я обомлел, совершенно не узнавая деревни. Больше не было березовой рощи, в которой мы с хозяйкой провожали осень. Исчез сосновый бор, некогда укрывавший нас от любопытных глаз. На месте той, когда-то живой жизни, разместилась мертвенная: дома, дома, дома - разбросались на многие гектары в бесформенном уродливом беспорядке. Тишина ушла отсюда, как уходит зверь из своих угодий, вытесненный цивилизацией. В ушах гудело от визга пил, от лая собак, от рычания машин. Деревня походила на сошедший с ума муравейник, нарушенный чьей-то грубой, невежественной рукой.
   -- Хорошо-то как! -- вдыхая всей грудью, блаженно протягивая руки к небу, произнесла Ася, жмурясь от яркого солнца, его было слишком много на голом небосводе.
   -- Хорошо?! Вот эти задницы, упирающиеся друг в друга, -- хорошо? Эти уродливые дома, теснящие друг друга, -- хорошо? Заборы-заборы, собаки-собаки и ни одного дерева, рев машин, визг магнитофонов, -- это деревня?!
   -- Чего вскипел-то! Сейчас всюду так, балда, ведь это недвижимость. Генка на нем капитал себе сделал, и ты бы мог...
   -- Закрыли тему! Ты хотела сюда, я тебя привез. Пойдем, -- жестко обрезал я, сам не понимая, на что злюсь: то ли на перемены времени, то ли на самого себя.
   Я вел Асю не столько по памяти, сколько наугад. То, что не узнавали глаза, помнили ноги. Березовая роща не выходила из головы. Сколько споров, задушевных бесед, стихов слышала она. На тех стихах, на юношеском биении сердца стояли теперь безликие дома. Чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее росло волнение. Мне было страшно возвращаться в эту тихую обитель спустя двенадцать лет. Хотелось, чтобы время все перекроило, чтобы хозяйки не оказалось, чтобы самого дома не оказалось. Зачем только поддался, нет, не на уговоры Аси, на зов прошлого? Может, то не зов, а тоска была? Нет, я хотел ее увидеть! Ноги тяжелели и сердце, как барабан, билось в груди. Господи! Я сам не знал, чего хотел больше: увидеть, или самому исчезнуть.
   -- Почему мы встали? -- Ася толкнула меня в бок. -- Мы не туда пришли? Ты забыл, где она живет?
   Я заметил, что мы стоим перед калиткой, в которую я никак не мог решиться войти.
   -- Нет, не забыл, что ж, пойдем, -- выдохнул я, как перед неизбежным прыжком в воду.
   Первое, что бросилось в глаза -- присутствие мужской руки. Некогда вольный сад теперь был окольцован добротным забором. Странно было видеть грядки, теплицы, парники. И колодец не грозил развалиться, обновленный умелой рукой.
   Через несколько секунд мы увидели мужчину лет пятидесяти, совершенно седого, как снег. Он неподвижно сидел на ступеньках сарая. Этот человек был мощного, но бесформенного телосложения, с большими руками. Низкий скошенный лоб был изъеден глубокими морщинами. Небольшие круглые глаза, слегка вдавленные, нос большой, рот широкий и сжатый. Несмотря на яркие черты, это лицо ничего не выражало, оно казалось окаменелым.
   От растерянности я хотел было повернуть обратно, уверенный, что здесь живут чужие люди. Но что-то заставило меня обратиться к мужчине:
   -- Простите, -- робко заговорил я. -- Не скажете, хозяйка дома?
   Мужчина медленно повернул голову, измерил нас пустым взглядом.
   -- Небось дома, -- неразборчиво пробормотал он басом и, тяжело поднимаясь, мешковатой походкой направился к дому. -- Тут погодьте, -- остановил он нас у крыльца.
   Я уже приготовился увидеть незнакомую женщину, как вдруг услышал голос, которого не мог не узнать, и словно тряпкой повис на собственных костях.
   -- И чего тащишь в дом кого попало! Говорила же, не сдаем, не продаем, олух!
   Шаги приближались стремительно, громко. Казалось, я перестал видеть и чувствовать. Хозяйка вышла на крыльцо, на ходу вытирая о передник руки; не глядя на нас, сухо отчеканила:
   -- Мы ничего не сдаем и с огорода ничего не продаем. Извините. Кто их только посылает, хоть на заборе пиши: "не сдаем"!
   Передо мной стояла усталая от жизни женщина, с изнуренно-опустошенным лицом, ничего уже не жаждущая и не ждущая. Проседь неровно съедала золотисто-каштановый цвет волос. И все же ее лицо сохраняло былую нежность, открытость. Крупные черты лица стали обнаженней и еще более беззащитней. Но тень безысходности уничтожала подкупающее очарование этих черт. Во взгляде пронзительных глаз застыла бесконечная печаль. В этом лице будто жизнь с душой спорила.
   Хозяйка развернулась, чтобы уйти. Преодолевая боль и страх, я заставил себя заговорить:
   -- Ан... Антонина Ивановна, вы... меня не узнали?
   Физически я ощутил в ней внезапную перемену. В ее груди будто оборвалось что. Она вздохнула, как при сердечном спазме. Лицо ее страшно побледнело. В потухшей зелени глаз выразился неописуемый испуг. Вдруг утратив равновесие, она подалась всем корпусом назад. Я не сразу догадался, что она теряет сознание, инстинктивно подхватывая ее на руки.
   -- Что с вами?
   -- Ничего-ничего, -- отстраняя мои руки, улыбнулась она. -- Не обращайте внимания. Это сердце отвыкло радоваться, -- проговорила она, скользнув взглядом по Асе. Однако, воля этой женщине не изменила, в доли секунды она овладела собой. Лишь испуг продолжал стоять в ее глазах. Она словно не доверяла происходящему. -- Радость-то какая! Вы прямо к обеду. Проходите, проходите в дом! -- засуетилась она со странной неуклюжестью в непослушных движениях.
   Мы прошли на кухню. Мужчина сидел у стола, смотрел в окно, хозяйка толкнула его в плечо.
   -- У нас гости. Знакомьтесь, это Виталий, мой старый друг, а это Андрей, мой... мой муж, -- почему-то неуверенно произнесла она.
   -- Приятно, -- пробубнил этот огромный человек, чуть не раздавив мою ладонь медвежьим пожатием.
   -- Мне... тоже, -- процедил я. -- А это моя жена, Ася.
   Как бы ни было глубоко потрясение первых минут встречи, мы с хозяйкой не смогли не ощутить некоторого несоответствия, мы словно навязывали друг другу то, в чем не нуждались. Не оттого ли хозяйка не смягчила пристального испытующего взгляда, когда встретились глаза и руки обеих женщин, но, заметив смущение Аси, она мягко и приветливо улыбнулась.
   -- Располагайтесь как дома, я скоро, сейчас будем обедать. Андрей, оглох что ли? Обедать будем, -- как бы на что-то намекая, проговорила она, внимательно следя за уходом мужа во двор, а затем поспешно скрылась в комнате.
   -- Сумки разбирай, -- приказал я Асе, закуривая, пытаясь погасить в себе неприятное волнение. Наконец-то можно было перевести дыхание и попытаться понять, что же произошло и произошло ли? Я не ошибся. Здесь действительно жила незнакомая мне женщина: усталая, раздраженная, от нее и тени былой хозяйки не осталось. Теперь, когда по воле судьбы, вновь оказался здесь, глупо было скрывать, что я давно ждал этой встречи. Ждал и боялся. Мне не хватало воображения, чтобы представить, какой она будет. Я многое ждал, мне легче было примириться с ее морщинами, которых я не заметил, чем с ее опустошенным взглядом.
   -- Здесь все, как в допотопные времена, а этой мебелью можно год топиться, телеку только линзы не хватает, смешно. Как это могло тебя восхищать. А эта, твоя, забитая какая-то, правда, она уже старая, но ее глаза не смотрят, а сверлят...
   -- Заткнись! -- крикнул я, вылетая на улицу. Ася бросилась за мной.
   -- Прости, сморозила... я не хотела...
   -- Мы здесь не останемся, твоя идея с самого начала была неудачной, а я, дурак, поддался! Мы уедем сразу после обеда...
   -- О нет! Виталик! -- взмолилась Ася, обнимая меня. -- В кои веки выбрались, я не хочу в город! Виталик, пожалуйста...
   -- Мы не можем здесь оставаться...
   -- Отчего же? -- Антонина появилась неожиданно. Она внезапно преобразилась. На ней было уже другое платье, довольно простенькое, с полурукавами, оно мягко облегало ее похудевшую фигуру. Я заметил, что ее руки были по-прежнему красивы. На лицо она набросила легкий, почти незаметный макияж. Казалось, оно вспыхнуло прежним, одухотворяющим огнем. Однако страх в глазах, напряжение не позволяли гореть этому огню. Хозяйка улыбнулась, стараясь быть непринужденной, но она как будто стояла на мине.
   -- Ты плохо думаешь о старых друзьях, -- натянуто улыбнулась она, почему-то постоянно оглядываясь. -- Асенька, тебе, я вижу, у нас понравилось?
   -- У вас классно!
   -- Наши места нынче напоминают афинские развалины, но все же еще кое-что осталось, есть где отдохнуть и что посмотреть. Виталий хорошо знает наши места, он тебе все покажет.
   -- Но не березовую рощу.
   -- Время на месте не стоит, оно живет будущим, -- сентенциозно заметила Антонина, пристально посмотрев на меня.
   -- Вы всегда философски подходили к жизни.
   -- Асенька, -- обратилась она к моей жене. -- Вы можете оставаться у нас, сколько захотите.
   -- Нам бы не хотелось стеснять вас, Антонина, Ивановна, -- ответил я за Асю, готовый убежать отсюда в любую секунду.
   -- Какая я тебе "Ивановна"! -- вдруг вспыхнула она. -- У самого уже седина наметилась. Плечи еще шире стали. И весь ты такой представительный, точно из думы. Возмужал. Это я должна обращаться к тебе на "вы"!
   И внезапно:
   -- Мам, мам! У нас гости! -- раздался радостный детский крик.
   Парень лет десяти с размаху уткнулся в колени Антонины. Она замерла, побледнела. В ее глазах смешалось: волнение, страх, тревога, но она заставила себя улыбнуться.
   -- Вот, знакомься, это дядя Виталий, давний-давний друг, -- она пыталась говорить легко, а голос ей не подчинялся.
   Ошеломленный, я смотрел на худенького, светловолосого, с большими синими глазами парня, не веря своим глазам. Он что-то мне говорил, я не слышал.
   -- Ма, он что, немой, иль детей никогда не видел?
   -- По крайней мере, не в этом доме. Что уставился, как баран на новые ворота, протяни парню руку-то! -- вскинулась Антонина, давая выход напряжению последнего часа.
   -- Меня зовут Коля, мама кличет Ником, мне нравится.
   Я механически пожал маленькую, хрупкую, теплую ладонь.
   -- Ник, пригласи тетю Асю в дом, и папу с собой возьми
   Я понял, что отсылая всех в дом, Антонина хотела лишь дать мне время прийти в себя. Когда мы остались одни, я закурил.
   -- Угости-ка своими фирменными, -- попросила она. Я молча протянул ей сигареты. Она нервно и глубоко затянулась.
   -- Виталий Сергеевич, я хочу...
   -- Не надо, -- перебил я.
   -- Вот и прекрасно, значит, обойдемся без объяснений.
   -- Да, как всегда, вы сами по себе, мы сами по себе, -- отрешенно подхватил я, выщелкивая окурок в густоту сирени.
   Антонина бросила на меня пронизывающий взгляд, затушила сигарету, убрала окурок в карман, и вернулась в дом.

______________

   Женщины ходили по огороду, о чем-то весело разговаривали. Ник то и дело путался у них под ногами: угощал Асю ягодами, дарил цветы и приходил от этого в восторг. Я сидел на скамейке, не отрывал глаз от мальчишки. Мне чудилось, будто это я бегу, разрезая стену высокой травы, это я срываю цветы и ягоды, это я... От столь неожиданного перемещения времени, от неумения принять ни ушедшего, ни настоящего, жгло в груди. Хотелось плакать от необъяснимой тоски на сердце.
   Вдруг чья-то рука камнем упала мне на плечо. Я увидел над собой Андрея, он возвышался, словно огромный утес.
   -- Я чего? -- пробасил он. -- Комната свободна, Мы с Тонькой пока в сарае перекантуем.
   -- В каком сарае? -- не понял я. -- В этом человеке было что-то подавляющее. Он напоминал валун, который не знаешь, с какой стороны обойти. -- Зачем же, мы можем в сарае...
   -- Нечего вам ютиться в моей берлоге. Я шофер, сутками не бываю дома. Короче, Тонька сказала, я освободил.
   С ужасом я смотрел на этого человека, который был мужем Антонины, что было так несовместимо, как пустыня с тайгой.
   -- Спасибо, -- задумчиво протянул я. Андрей уже не слышал, уходил прочь со двора и позвал с собой сына. Ник тотчас оторвался от женщин и помчался за ним.
   -- Хочешь? -- Ася сунула мне в рот свежий огурец. -- Правда, вкусно! Здесь кайф. Конечно не как у Генки, но тут простора больше. Сегодня я буду делать салат, меня научит Антонина Ивановна. Смотри, какие цветы, это турецкие гвоздики, они обалденно пахнут, понюхай.
   -- Замечательно, -- отстраняя от себя цветы, через силу улыбнулся я. -- Андрей нам комнату освободил, можешь их туда поставить.
   -- Вот здорово, у нас своя комната, а ты уехать хотел! -- Ася в долю секунды исчезла в доме.
   -- У тебя милая жена, совсем еще ребенок, -- глядя вслед Асе, заметила Антонина, устало присаживаясь рядом со мной. Затем вынула из кармана недавний окурок, закурила. -- Как живешь? Чем занимаешься?
   -- Как живу, вы видите сами, а занимаюсь? У меня небольшой журнал, правда, не очень-то преуспеваю. А вы?
   -- Преподаю никому не нужную эстетику два раза в неделю. В общем, дотягиваю до пенсии.
   -- До пенсии? -- удивился я. Даже сейчас возраст этой женщины ускользал от меня.
   -- Время неумолимо, -- улыбнулась она.
   Я до сих пор не мог прийти в себя. Нет, я не знал, чего именно ожидал увидеть, когда ехал сюда. Но то, что обрушилось на меня словно лавиной, не вмещалось в моей грудной клетке. Ее распирало от боли и разочарования. Я с трудом сдерживался, чтобы не сорваться. Почти все в Антонине вызывало во мне раздражение. Казалось, она чувствовала это, ее голос звучал снисходительно, мягко. Она спешила опередить мои довольно грубые замечания, вероятно, поэтому заговорила об отце, чтобы приглушить раздраженную смуту в моей душе.
   -- Сергея Петровича часто видишь?
   -- Не очень, времени не хватает. Мы недавно были у него, говорит, сердце шалит. Выглядит он, действительно, неважно. Смурной он какой-то нынче был.
   -- А его...
   -- Ксения? Ей ничего не делается. Время ее не берет. Она живет по своим законам. Деньги из меня цыганит под разными предлогами.
   -- Я всегда подозревала, что она умная женщина. Чтобы жить с твоим отцом... Да, ее жизни не позавидуешь, -- задумчиво произнесла Антонина. -- У нее же, вроде, сыновья были?
   -- Они и есть. Я с ними как не знался, так и не знаюсь. Когда они там, я туда не езжу. Ксении от них достается. Они то женятся, то разводятся, то работают, то нет. Тянет она их как может, и никогда не жалуется.
   -- Я рада, что ты Сергея не забываешь. Хотела бы я на него посмотреть. Он до сих пор ершится и права качает?
   -- Бывает, но редко. Вы не узнали бы его, он не только постарел, как-то весь стих.
   -- Да, жизнь всех меняет, -- грустно заметила Антонина. -- А ты все больше на него становишься похожим.
   Я чуть было не ляпнул, что жизнь изменила и ее, и далеко не в лучшую сторону, однако, сдержался.
   -- А вы... вы давно замужем?
   Она ничего не успела ответить. Ася выбежала на крыльцо, схватила меня за руку, и увлекла в дом.
   Мы вошли в ту самую комнату, где когда-то впервые повеяло уютом, от которого мне так трудно было отказаться потом. От прежнего здесь ничего не осталось. Это была обычная супружеская спальня, лишь аромат гвоздик напоминал об ушедшем. Ася восторгалась нашим уединением, долгожданным покоем. Неожиданно для себя она почувствовала ту свободу, что некогда околдовала и меня. Бедная Ася, обнимая и целуя меня, она не подозревала, насколько я был сейчас от нее далек. Вместо ее сверкающих черных глаз я видел те, зеленые, захватывающие своей внутренней пронзительностью. Я слышал не ее милое щебетанье, а тот, другой, грудной, проникновенный голос. Я весь был там, в прошлом, и потому всем существом отвергал настоящее. Я утешался тем, что приехал сюда не на встречу с прошлым, а для того, чтобы спасти будущее. Пожалуй, я лишь теперь начал осознавать, что мог потерять это трепетное создание, которое с такой любовью и нежностью льнуло к моей груди.
  

Глава вторая

   Человек привыкает ко всему - избитая истина. Всякая привычка - есть высвобождение от страстей, а бесстрастие рождает будни. Казалось, я втянулся в монотонное однообразие этого безжизненного дома. Вот уже неделю, как мы жили здесь, а я не заметил ни одного часа, выбившегося из привычного ритма.
   Раньше всех вставала Антонина, пробуждая дом хлопаньем дверей и звоном посуды. Затем слышался невнятный бас Андрея, на что сразу следовал раздражительный голос хозяйки. Он смягчался лишь при появлении Ника. Тот, как и мать, не любил залеживаться по утрам в постели.
   Для меня было мукой каждое утро выходить на кухню. Вновь и вновь видеть измученное лицо Антонины, даже ночь не снимало с него усталости. Загнанная в суету домашних забот, Антонина сильнее, чем когда-либо, ненавидела быт, в котором безысходно была заключена. Вероятно, она чувствовала мое неприятие к ее новой жизни и, словно нарочно, становилась более сварливой, жесткой.
   Если со мной она была суха и сдержанна, то к Асе она относилась со всей материнской нежностью. Между ними, к моему изумлению, обнаружилось много общего. Им обеим, до самозабвения, нравились "мыльные оперы", по вечерам они часто обсуждали наряды Аси, вместе готовили салаты, а по утрам, когда никого не было на кухне, по-женски секретничали. Отношение хозяйки к Асе меня не удивляло. В ее природе было заложено одаривать каждого, кто входил в ее дом. Чем же Асю привлекала хозяйка, для меня оставалось загадкой. Впрочем, кому, как не мне было знать силу внутреннего обаяния этой женщины.
   Самой удручающей и загадочной фигурой в этом доме был Андрей. Это был молчаливый и тихий человек. Но когда он входил, словно небо затягивало черными тучами. Не заботясь о том, что от его одежды пахло бензином и маслом, он проходил сразу к столу и точно срастался с ним. На замечания и на просьбы Антонины раздеться или переодеться, он что-то недовольно бурчал себе поднос, чаще подчинялся, а порой на него находило ослиное упрямство. Антонина злилась, но отступала. После ужина он шел во двор, принимался за какую-нибудь работу. Иногда его можно было видеть застывшим на одном месте, смотрящим куда-то вдаль. О чем он думал? Что видел? Его лицо никогда ничего не выражало. Однако, у него была одна слабость, которая оживляла этот гранит - сын. Для Ника он ничего не жалел, часто баловал его сладостями, игрушками. Не без удовольствия брал Ника с собой в рейсы., но почему-то неохотно ходил с ним на озеро. Он любил быть с сыном, а его лицо никогда не улыбалось, глаза не искрились, несмотря на то, что к сыну он был привязан всей своей огрубевшей душой.
   Ник в этой семье жил особой, отъединенной жизнью. Привычный к занятости родителей, он сам вырывал себе часы общения с ними. Как только мать шла на огород, он мчался за ней. Если она мыла посуду, он вновь был рядом. За отцом он следил не менее пристально. Если Андрей не лежал под КАМАЗом и не работал по двору, Ник бегал за ним хвостом. Я ни разу не видел, чтобы он рассердился на сына. В основном же, Ник проводил дни в одиночестве. Он много читал. Когда ему надоедало, убегал со двора. По вечерам он любил сидеть на ступеньках сарая. Иногда к нему присоединялась Антонина, он клал ей голову на плечо, и они вместе смотрели на угасающий закат. Я все никак не мог привыкнуть к существованию парня, мне не удавалось связать его с Антониной. Почему-то меня смущала необъяснимая неловкость, странное притяжение к парню - пугало. Украдкой наблюдая за ним, я постоянно ловил себя на желании подойти, заговорить, но было страшно. Это желание я принимал за тоску по собственному ребенку, Ник, видимо, невольно ее обострял.
   Однажды что-то задержало меня в сенях. Антонина убиралась на кухне. Ник составлял мытую посуду в сушилку. Он ее о чем-то расспрашивал, она охотно отвечала. Между ними существовала завидная доверительность. Внезапно я услышал свое имя. Ник что-то спросил обо мне. Антонина, готовая отвечать на все, что бы он ни задал, начала уже было рассказывать о том, что это было давно, и вдруг спохватилась:
   -- Вместо того, чтобы задавать глупые вопросы, шел бы с Петром поиграл!
   -- Будто не знаешь, что Петьку родичи на море увезли, -- насупился он.
   -- Что еще за "родичи"? Родители, -- раздраженно поправила Антонина. -- Не коверкай язык.
   -- Это ты мне мозги коверкаешь, я ничего такого не спросил. Про твоих учеников я знаю, а про твоего друга ничего не знаю. Сама говорила, что с небес ничего не сваливается просто так, и я хочу знать, -- требовал Ник.
   -- Много будешь знать -- скоро состаришься, бери пример с папы, он всегда молчит.
   -- Ну-у, если я замолчу...
   Антонина, скрывая улыбку, тихонько поддав, выпроводила сына на улицу.
   Я уже знал его привычку прятаться в сирени, когда ему казалось, что его незаслуженно обижают. Я сидел на скамейке и курил. Вскоре Нику надоело кормить комаров, и он вышел из своего убежища. Я ждал, когда соберется Ася, чтобы идти на озеро. Ник подсел ко мне, разглядывая на руке божью коровку.
   -- Шесть, -- произнес он задумчиво.
   -- Что шесть? -- не понял я.
   -- Шесть пятнышек, значит шесть лет, а сколько они вообще живут? Ведь на такой маленькой спинке даже десять точечек не вместится. Или тогда у них спинка совсем черная делается?
   -- Я не знаю, я как-то никогда об этом не задумывался.
   -- А вы кто по специальности?
   -- Пожалуй, никто.
   -- Разве вы нигде не учились?
   -- Как у Пушкина - чему-нибудь и как-нибудь.
   -- А-а, "Онегин", мне не понравился, я у Пушкина больше сказки люблю.
   -- Это естественно, -- заметил я.
   -- Почему же? -- вдруг возмутился Ник. -- Вон, Достоевский, "Дон-Кихота" любил!
   -- "Дон-Кихот" не сказка.
   -- Разве нормальный человек может воевать с мельницами?
   -- Это скорее аллегорический роман.
   -- Мне все равно, только я этого Кихота не люблю и Онегина тоже. Я Пугачева люблю.
   -- Да ты бунтарь! -- улыбнулся я.
   -- Мне нравятся сильные герои, как граф Монте-Кристо, а вам?
   -- Мне? Даже не знаю. В юности я любил Эзопа, Сократа...
   -- Про Эзопа я слышал, а кто такой Сократ?
   -- Греческий философ.
   -- А что он сделал?
   Я не успел ответить. В это время появилась Антонина. Она позвала Ника, а через минуту он уже мчался в магазин, крутя над головой сеткой.
   Наконец-то вышла Ася, в любом наряде она была хороша. Антонина сделала ей комплимент. Ася засияла, взяла меня под руку, и мы пошли.
  

Глава третья

   Прошло еще несколько дней. Пожалуй, я впервые наслаждался нашим с Асей уединением. Мне нравилось, что никуда не надо спешить, разрешать неразрешимые проблемы, что можно беззаботно лежать у синей прохлады. И любоваться стройным и загорелым телом Аси.
   Так было, когда мы уходили со двора и совсем иначе, когда возвращались. Стоило мне только подойти к калитке, как что-то угнетающее падало на плечи, будто на них водружали мешок с картошкой. Радость и беззаботность дня тотчас исчезали.

______________

   Мы пришли уже давно. Ася, как обычно, бросилась к сериалу, а я сидел на скамейке, непрерывно курил и никак не мог решиться войти в дом. Ветер лениво шелестел листвой, казалось, ему не хватало сил гнать облака по голубому небу. Солнце медленно и устало клонилось к горизонту. Ничто не хотело возвращаться на круги своя. Тяжело выдохнув, бросив окурок в кусты, я встал и вошел в дом.
   Ася вся была в телевизоре, Антонина, одним глазом посматривая на экран, одновременно разговаривая с Асей, накрывала на стол. Через несколько минут прибежал Ник и плюхнулся рядом со мной, с завидным аппетитом уплетая хлеб со стола. Антонина прикрикнула на него, заставила пойти на улицу мыть руки. Он нехотя повиновался, но подозрительно скоро вернулся, вновь садясь рядом со мной. Как можно спокойнее Антонина попросила его пересесть на место. Ник делал вид, что не слышит. Тогда она пронзила его строгим взглядом, и он переместился на свой стул.
   -- Не все ли равно, где сидеть? -- спросил я, не понимая ее упорства.
   -- Важно не то, где сидеть, важно понимание своего места, а оно начинается со стула, -- менторским тоном заметила Антонина.
   Спорить я не стал. Передо мной неожиданно побежали эпизоды, на первый взгляд, не связанные между собой. Почти каждый раз, когда мы возвращались с Асей с прогулки ли, с озера ли, Ник катался на калитке. Увидев нас, его глаза загорались. Он соскакивал на землю, бегом сопровождал нас до крыльца дома и исчезал. Припомнился мне и недавний случай, когда Ник незаметно втянул меня в разговор. Как все дети, он хотел быть на виду у взрослых, но без той капризной и своевольной навязчивости, что свойственна особенно этому возрасту. Устав от однообразия лиц и местоположения, он непроизвольно тянулся к новым людям, как бы сошедшим с других планет. Вероятно, я и был для него одним из таких инопланетных существ. Он нуждался в живом общении и искал его у всех, я же, кажется, интересовал его больше других. Мне вдруг подумалось, почему бы нам парня не брать с собой, о чем я тут же и заявил. К моему изумлению, обе женщины будто сговорились. Ася с силой надавила мне на ногу. Антонина ударила холодным взглядом. Меня словно обстреляли из двух пушек. Ник же чуть не подскочил от радости.
   -- Ник несколько лет назад тонул, поэтому я отпускаю его только с отцом, -- поспешила объяснить Антонина.
   Мне бы промолчать, однако что-то обидное послышалось в ее словах.
   -- С тех пор Ник повзрослел и думаю, вам нечего опасаться, растерянно произнес я, желая лишь вырвать свободу для парня.
   -- Я же сказала, Коля ходит только с отцом, -- сдержанно повторила Антонина.
   -- Но Андрею нынче некогда, а мы целыми днями...
   -- Ты знаешь, я не люблю повторять! -- твердо оборвала она.
   -- Стало быть вы мне не доверяете? -- я в упор посмотрел на Антонину.
   -- Глупости.
   -- Тогда что же? -- уже с вызовом спросил я.
   -- Ничего. У вас своя жизнь, у нас - своя.
   Антонина хотела прекратить разговор. Я же уже не мог сдержаться, задетый ее недоверием.
   -- Всегда легче учить других, чем учиться самому, не правда ли? -- вспыхнул я, вскакивая. -- Ася! -- я схватил ее за руку. -- Мы в этом доме не останемся ни на секунду! Здесь слишком душно!
   Втащив Асю в комнату, я начал лихорадочно собирать вещи. Нет я ничего не понимал, кроме того, что не могу больше оставаться здесь. Перепуганная, Ася какое-то мгновение стояла неподвижно, вдруг упала мне на грудь, крепко обняв за шею.
   -- Нет, мы не можем вернуться, не можем! Ты там меня бросишь! -- плакала она.
   В это время тихо отворилась дверь, в комнату вошла Антонина. Она попросила Асю оставить нас вдвоем. Мне же приказала успокоиться и сесть. С удивлением я обнаружил, что ее голос все еще имел надо мной власть.
   -- Ты как и прежде, горячий и дерзкий. Мы оба были неправы...
   -- Но...
   -- Ты должен принять все так, как есть и не искать подводных течений. Не усложняй ни своего, ни моего положения. Я прошу, слышишь, умоляю!
   -- Вы, умоляете? - у меня дрогнуло сердце. Обескураженный, я понурил голову.
   -- Мне бы хотелось, -- продолжала она ровным и в то же время безучастным тоном. -- Чтобы ты себя напрасно не терзал. Тебя отсюда никто не гонит, разве что сам себя. -- Дверь за ней захлопнулась. Мне почудилось, будто она хотела сказать совсем другое.
   Я понимал, что повел себя глупо, как обиженный школьник. Однако и твердость Антонины была более чем нелепа. В этом доме, чтобы жить, нужно быть слепым.
   Через некоторое время вернулась Ася с заплаканным, но успокоенным лицом. Я обнял ее.
   -- Прости, и не думай ничего плохого, нас ничто и никто не разлучит, -- прошептал я, целуя ее в губы. Ася всей доверчивостью души прижалась ко мне. Эта девочка жила ради меня и мной, поэтому я обязан был ослепнуть.
  

______________

   Ночью сон не шел. Ася спала у меня на груди. В окне повис кусок неба, затянутый звездной дымкой. Вдруг
  
   Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.
   Раздался стук. Зажегся свет.
   В окно врывалась повесть бури.
   Раскрыл, как был - полуодет.
  
   Не то сами собой прозвучали в памяти эти строки, не то их кто-то нашептывал мне. Этой "повестью бури" меня отнесло в один из тех дней незабываемого лета.
   Мы шли, скользя по сухим иглам, вдыхая аромат хвои, слепнув от зелени. Хозяйка читала стихи. Я же ее не слушал, рассказывал о своих любовных похождениях, об очередном увлечении розовыми щеками и стройными ногами. Хозяйка снисходительно улыбалась.
   -- В твоей жизни розовые щеки растают, как снег весной, а это небо, та сосна, и еще вон тот заблудившийся клен останутся. Помнит сердце, а не глаза, чувствует душа, а не тело.
   Меня часто раздражала ее романтичность и сентенциозность. Менее всего меня интересовало, что останется в сердце, я был поглощен желанием обладать девушкой с розовыми щеками.
   -- По-вашему, я должен думать о какой-то сосне вместо того, чтобы мечтать о приятных мгновениях? Вы постоянно пытаетесь направить мое сознание куда-то поверх земли. Но жизнь -- это равновесие. День обязательно сменяется ночью, а ночью...
   -- На то и ночь, чтобы оценить день.
   -- Порой она горячее и страстнее дня, и ее нужно прочувствовать.
   -- Например, прикосновением к розовым щекам?
   -- Да, черт возьми! Вы же не станете утверждать, что это неважно? Телу услада необходима так же, как и душе!
   -- Душе услада не нужна, она труженица и мученица, ее стройными ногами не возьмешь. Ей не нужен самолет, чтобы летать.
   -- Но и полеты бывают разные. Я сегодня совсем не хочу вашей воздушной романтики, мне нужна та девушка.
   -- Зачем же ты тогда здесь? А Лена, как же Лена? -- уже серьезно спросила она?
   -- Я клятву верности не давал, и потом, она будущая жена, а не настоящая. Да и она об этом не узнает, как не знает ничего.
   -- Мужская самоуверенность. Женщина сердцем видит. Впрочем, сколько у тебя таких розовых туманов было, что осталось от них? Ты всегда возвращаешься к Лене.
   -- Вероятно от безысходности.
   -- Скорее от глупости. Молод ты еще, чтобы себя ограничивать в возможностях. Вот увидишь, ты все забудешь, а эту дорогу, лес, синеву над нами - никогда, -- пророчески произнесла она.
   -- С вашими представлениями жить только в монастыре, -- разозлился я. -- Не каждому дано жить на вершине горы.
   Как всегда, соглашаясь, она добавила:
   -- И у подножия горы можно сажать сад.
   Вспоминая об этом дне, о разговоре, который мне казался тогда отвлеченным, я думал: насколько тогда Антонина была отрешена от земного, настолько сейчас погружена в черную сердцевину быта. Та отрешенность была естеством ее души, она не умела иначе. Ныне же это была мертвая женщина. Быть может, мой непроизвольный взрыв был вызван внутренним протестом против мертвой Антонины.
  

Глава четвертая

   Однажды я проснулся раньше обычного, лежать было муторно и я встал. Хозяйка привычно крутилась у плиты. Я пробурчал нечто похожее на "доброе утро", спеша выскользнуть во двор.
   -- Ты плохо себя чувствуешь? -- неожиданно спросила она, не глядя в мою сторону.
   -- С чего вы взяли? -- удивился я.
   -- Ты бледен.
   -- Голова болит, ночи душные.
   -- Да, нынче очень жаркое лето. Садись завтракать, сейчас Андрей придет, -- ее голос звучал необычайно устало.
   -- Я не слышал, когда он вернулся. Ваш муж редко бывает дома.
   -- У него много работы. Это редкий сезон, когда выпадает много работы. Когда же он неделями сидит дома или стоит на ремонте, до того примелькается... -- она осекла саму себя.
   Как и прежде, все свое в себе. На семь замков заперт доступ к ее душе. Мне очень хотелось понять, чем был для нее этот человек, что связывало ее с ним, кроме сына. Я слишком хорошо знал ее свободный нрав, чтобы поверить в то, что она добровольно несла свое чудовищное бремя. Когда в сенях послышалось шарканье шагов, я заметил, как она напряглась. Андрей, ни на кого не обращая внимания, сразу прошел за стол. Лишь искоса на него взглянув, Антонина, с трудом сдерживая себя, спокойно произнесла:
   -- Зачем ты надел эту рубашку? Я ее в стирку бросила, чистая на стуле висит.
   -- Я пошарил, не нашел. Сойдет, все одно пачкать. Вы чего рано-то? -- вдруг он обратился ко мне. -- Спали б, вы Тоньку бы не соблазняли, нельзя ей курить-то.
   -- Лучше скажи, когда вернешься? -- спросила Антонина, подавая нам обоим кашу.
   -- Вечером.
   -- С дровами когда разберешься? Или ждешь, когда дожди пойдут?
   -- Не видишь, зашиваюсь и без того.
   -- Тебе всегда некогда. Вечером бы пришел пораньше, парня надо на озеро сводить. Он иссохся весь, гоняясь целыми днями по двору.
   -- Скоро в Выборг поеду, возьму. Чай дай.
   -- Дай-подай, ты что, без рук, тоже мне служанку нашел! -- не выдержав, вскипела Антонина.
   Андрей часто вызывал в ней нетерпимость. Только сейчас, как мне почудилось, она искала в нем поддержку. Он же не понимал, да и не мог понять. Само присутствие этого человека давило ее, как бетонной плитой. Ей не всегда удавалось скрыть внутреннюю непримиримость существования с этим человеком. Поразительно было другое: Андрей не догадывался, он знал о ее подлинном отношении к себе. Он терялся под ее взглядом, часто инстинктивно пытался отодвинуться к окну. Он старался быть незамеченным. Странным образом на него действовало, когда Антонина повышала голос. Его поразительная кротость не сочеталась с его огромной фигурой, с его равнодушием, окаменелым лицом. В то же время в нем умещалась уверенность, жесткость. Он будто знал, за что терпит свое унижение. Казалось, в этом терпении была его сила, против которой была бессильна Антонина.
   -- Я пошел, а Кольку, вон, с молодыми отправь, все одно попусту слоняются, -- пробасил Андрей, захлопывая за собой дверь. Плечи Антонины вздрогнули.
   -- Идиот, -- прошептала она.
   -- Отчего же? -- подхватил я. -- По-моему очень разумно...
   -- Он ничего не понимает, ляпает, что ни попадя.
   -- А что он должен понимать? -- насторожился я.
   -- Позавтракал? Займись делом, -- прикрикнула она тоном, что обычно предназначался мужу.
   -- Антонина Ивановна, в конце концов, ваше упорство смешно. Почему вы боитесь отпускать Ника с нами? Нелепо, чтобы парень страдал из-за ваших амбиций...
   -- Все сказал?
   -- Нет, не все! Жизнь, конечно, многое меняет, но, простите, я отказываюсь вас понимать, вы...
   -- Ты, -- сдержанно перебила Антонина, -- как вихрь, налетишь, нашумишь, все перевернешь, и исчезнешь не то еще на двенадцать лет, не то навсегда, а я останусь! И лучше будет, если ты свои уставы прибережешь для своего монастыря!
   Я чуть было не взорвался, но Антонина неожиданно улыбнулась и просто вытолкала меня за дверь.
   Не без удовольствия я набирал в баки воду для полива. Я любил звук льющейся воды, особенно, когда она выплескивалась через край, и тонкими струями сбегала по серо-желтой дорожке, сбивая пыль в миниатюрные дюны. Антонина напрасно тревожилась о дровах. В утомительные часы ожиданий Аси, чтобы не скучать, я разминался с топором в руках. В это утро я работал с необычайным усердием. Вдруг память отбросила меня в пошлое, в зиму, когда я был по-настоящему счастлив.

______________

   В ту зиму навалило невероятно много снега. Наши прогулки по лесу прекратились. По выходным мы с хозяйкой часто пилили, кололи дрова. Разговоры нас так быстро увлекали, что вскоре забывали обо всем на свете. Лишь когда мороз начинал продирать кожу, мы возвращались домой.
   В будни я оставался один. Никогда прежде, никогда потом, не испытывал той радости особого домашнего уюта, как тогда. Я обожал носить воду, дрова, расчищать дорожки, топить печь. Мне чудилось, будто это мой дом, мой двор, что я здесь живу тысячу лет. Зима дарила ощущение вечности. Когда за окном темнело, я брал книгу и садился в кресло в ожидании хозяйки. Вскоре в сенях скрипела дверь, в груди сладко щемило от приятного шороха веника, сметающего снег с валенок. Я не помню грусти на лице хозяйки, не помню, чтобы она вносила тревоги и заботы в дом. Все свои печали она оставляла за порогом. Разрумянившаяся с мороза, с необычайным сиянием в глазах, она входила в дом, как солнечный луч в пасмурный день; скинув пальто, она сразу шла к печке. Потом мы ужинали, обменивались происходящим за день. Именно тогда она заставила выкладывать свои мысли на бумаге, готовила к будущей профессии. Она находила мои выкладки очень интересными, поддерживала. Пожалуй, она в меня верила больше, чем я в себя. Скорее я вдохновлялся ее верой, чем своей мечтой. Первым делом она спрашивала о том, что я написал. Она не подозревала, что я писал не столько для себя, сколько для того, чтобы длить общение с ней. Затем мы рассаживались поудобней: теперь она в кресло, я к печке. На несколько минут она закрывала глаза, сгоняя с себя усталость дня. Я смотрел на нее, на ее лицо, которое не отражало, а было самой душой, и мне безумно хотелось, чтобы она никогда не исчезала, чтобы зима никогда не кончалась. Я не умел объяснить того, что чувствовал, это был захват всего моего существа, всего моего сознания. Возле этой женщины моя мятущаяся, вечно одинокая душа - отдыхала. Я обожал ее голос, ровный, мягкий, любил, когда она читала стихи. Часто нарочно вызывал ее на спор, наслаждаясь тонкостью и точностью ее замечаний. Наши беседы походили на быстрый подъем в гору. Может быть, в те незабываемые часы главным были не наши жаркие беседы о литературе, культуре, Боге, земном бытии, а треск дров в печке, завывание ветра в трубе, лунная ночь за окном, и еще мягкий свет торшера, что слегка падал на вдохновенное лицо хозяйки.
   Сердце ныло от воспоминаний. Они меня преследовали, как назойливая мошкара.

______________

   Я не заметил, как к работе подключился Ник. Он с радостью сносил дрова в дровяник. Лишь когда мы закончили и сели на крыльцо сарая, Ник осмелился заговорить.
   -- Это здорово, что вы приехали. Папе нынче некогда, а то бы он давно бы тут разобрался. И с поливом теперь легче. Маме-то нельзя, потом, у нее и без того забот хватает, сами видите, она никогда не отдыхает. При вас мои даже ругаться меньше стали.
   -- Они часто ругаются? -- спросил я, закуривая.
   -- Бывает, мама ворчит, а папа молчит.
   -- А тебе одному здесь не скучно?
   -- Я не один, у меня Петька есть, еще ребята в центре, где школа. Иногда я к ним бегаю. Петьку предки нынче на море увезли. У него батя крутой, свою лесопилку имеет. Он Петьке компьютер подарил. Мой папа, когда не занят, всегда со мной. Он только на озеро не любит ходить. Он учит меня плавать, а я дерусь, кусаюсь. Папа сердится, а потом отходит.
   -- Воды боишься?
   -- Ага, потому только с папой хожу, маме так спокойней.
   Ник был парнем хитрым, я сразу догадался, к чему он клонил. Я же не знал, как сломить сопротивление его матери, этой женщины я не знал, может быть поэтому меня все чаще уводило к той хозяйке, у которой мне было так легко, просторно.
   -- А у тебя мяч какой-нибудь есть? -- спросил я, чтобы отвести разговор.
   -- Есть, футбольный! -- обрадовался Ник. -- Я мигом.
   Он опрометью бросился в дом, через несколько минут вернулся уже с мячом. Я подкинул мяч, ударил ногой... Двор оживился, будто после многолетней спячки, наполнился шумом, визгом. Мне хотелось лишь развеять парня, а я сам втянулся в игру, вошел в азарт, и совсем серьезно оспаривал право бить по мячу. Ник, как все дети, оказался упрямым и требовал уступок. Вскоре мы просто пытались отнять друг у друга мяч, валяясь в пыли. В безотчетном порыве я схватил Ника на руки и поднял его над головой. Вдруг...
   Показался мне или нет взгляд Антонины в окне? Это был особый взгляд, с затаенным страхом. Через секунду она сама вышла на крыльцо, позвав Ника завтракать. Он соскользнул с моих рук и бросился в дом.
   -- А ты будешь есть? -- обратилась она ко мне.
   -- Спасибо, я два раза не завтракаю. Вы там Асю поторопите.
   -- Хорошо.
   На этот раз Ася не заставила себя долго ждать. Обворожительная, воздушная, с горящими, как угли, глазами она выпорхнула во двор. Я обнял ее за талию, и мы пошли. У калитки я обнаружил, что у меня кончились сигареты.
   -- Родная, подожди, я за сигаретами вернусь, я быстро.
   -- Да уж, а то я тут спекусь, -- капризно произнесла она.
   Не успел я переступить порог, как мне пришлось отступить назад. Я увидел, как Антонина, опустившись на колени, стояла перед Ником, пряча свое лицо на его узкой груди. Она жалась к нему так, будто хотела раствориться в нем. Через долю секунды она оторвала лицо от его груди, подняла на него сверкающие от слез глаза. Ник в них улыбнулся самой душой. Одновременно заговорив, они начали перебивать друг друга. Впрочем, им слова были не нужны, за них все говорили глаза. Ник что-то шепнул на ухо матери. Та неохотно разомкнула руки. Ник, чем-то очень обрадованный, проскочил мимо меня, даже не заметив. Минут пять Антонина не могла подняться, но, пересилив себя, перебралась к столу, опрокинув лицо в ладони. Какой беззащитной и несчастной была она в эту минуту. Эта женщина была безмерно одинока. Отклика живой души жаждало ее усталое сердце, однако она не смела себе в этом признаться.
   Меня будто кто подвел к ней.
   -- Хотите, хотите пойдем на речку? Помните, как мы ходили ночью по мокрому полю, любовались звездами. Помните нашу упрямую березу, она стволом клонилась к воде, а ветвями росла ввысь...
   Она не удивилась моему появлению.
   -- Напрасно ты пытаешься отыскать что-то живое в груде пепла, -- утомленно проговорила она. -- Той березы давно нет, ее срубили под самый корень и меня вместе с ней.
   -- Я не верю! Это не вы, не вы...
   -- Нет, это я, а что ты здесь делаешь? -- очнулась она. -- Ты что, следишь за мной?
   -- Бог с вами! Я... у меня сигареты кончились... я... Вы действительно все забыли? Наши прогулки? Нашу зиму? Тот новый год? Все-все?!
   -- Чего тебе от меня надо?! -- срывающимся голосом воскликнула она. -- Оставь меня в покое! Ты мне надоел, мне не нужно твоего сочувствия, ничего не нужно, оставь меня, оставь!
   -- Вы словно нарочно заставляете себя ненавидеть! -- бросил я, уходя, вновь забывая сигареты.
   Выскочив на улицу, подхватив Асю под руку, я думал только об одном: "Сегодня же уедем! С меня хватит!" Тут я увидел Ника. Он сидел под деревом, делая вид, будто наз не замечает. Я позвал его.
   -- Пойдешь с нами? -- спросил я, точно делал вызов самой Антонине. Ася испуганно сжала мою руку. Ник настороженно заглянул мне в глаза, а потом доверчиво улыбнулся, вцепился в мою руку. Ася шепнула мне в ухо:
   -- Хочешь, чтобы нас отсюда выперли?
   Не знаю, может именно этого я и добивался, но видя сияющие глаза Ника, я чувствовал, что поступаю правильно.

______________

   Когда мы вернулись, я удивился, услышав смех Антонины. За все время, что мы находились здесь, я впервые слышал ее смех. Она была с двумя молодыми женщинами, что-то показывала им на огороде. Они весело о чем-то разговаривали. Руки женщин были полны зелени, цветов. Антонина то и дело наклонялась к грядкам, женщины уже начали протестовать.
   Ася ушла в дом, к своему сериалу, в Ник побежал к матери. Антонина обняла его обеими руками. Женщины тотчас сосредоточились на парне. Я сидел на скамейке и не спускал глаз с хозяйки. Сейчас это была свободная женщина с легким дыханием. Как все матери, она гордилась своим сыном. Наконец все двинулись к выходу, за разговором не заметили, как остановились около меня и, наверное, так бы и не обратили внимания, если бы не Ник, который с упоением рассказывал, как плавал у меня на спине.
   -- Вы, вероятно помните моего гостя?
   -- Неужели это ваш бывший постоялец?! -- в один голос воскликнули женщины. -- Помните! -- вдруг рассмеялись они. -- Помните, Антонина Ивановна, как Люська по нему сохла, а мы так и вовсе его боялись. Лена, кажется, была вашей невестой? Люська терпеть ее не могла.
   -- Я не знал, что вокруг меня бушевали такие страсти, -- сухо заметил я.
   -- Да вы, кроме своей Лены, никого не видели. Антонина Ивановна, вы Валерку помните? Он за вами хвостом бегал, мы все смеялись над его стихами, а он, вон, поэтом стал.
   -- Он иногда меня навещает.
   -- Ой, -- спохватились женщины. -- Нам бежать пора, нас мужики ждут, они не любят сидеть с детьми, мы и без того два часа проболтали.
   -- Я вас провожу до калитки.
   Когда Антонина вернулась, усталость и грусть сразу упали на ее лицо. Она машинально опустилась рядом со мной.
   -- Вижу, ученики вас не забывают.
   -- Эти девочки моя молодость...
   В это время Андрей поравнялся с колодцем. Антонина тяжело поднялась к нему навстречу.
   -- Завтра тебе придется Ника взять с собой, его обувь вся прохудилась, ему необходимо что-нибудь купить на ноги... -- Андрей невнятно промычал в ответ, видимо, соглашаясь.
  

Глава пятая.

   С того дня, как я дерзнул взять Ника с собой, прошла неделя. За это время мы очень сблизились. Я скучал по Нику, даже когда расставались на час. Самыми блаженными мгновениями были те, когда мы оставались вдвоем. Ник оказался превосходным пешеходом. Почти каждый вечер мы уходили в поля, иногда спускались к речке, что незаметно протекала между холмами и полями. Возвращаясь, мы долго сидели на крыльце сарая и разговаривали.
   Сегодня Ник уехал с отцом. Я никак не мог дождаться вечера. Мне не доставало звонкого голоса, неожиданных вопросов, умных глаз и его поразительного свойства, некогда присущего Антонине: быть рядом и оставаться незамеченным.
   Сумрак мягко ложился на землю. В природе было особенно тихо. По горизонту разливался кровавый закат, тревожа душу. Он будто о чем-то предупреждал. Я напряженно прислушивался ко всем звукам, ожидая услышать рычание мотора. Из дома вышла Ася, села рядом.
   -- Пройдемся? -- спросила она.
   -- Не сегодня.
   -- Ну да, с мальчишкой интересней, -- ревностно бросила она.
   Я было хотел оправдаться, но она уже скрылась в доме.
   Наконец с шумом подъехала машина. Хлопнула дверца, скрипнула калитка.
   -- Дядя Виталий! -- эхом разнесся голос Ника. Он со всех ног бежал ко мне. -- Во, смотри, какую машину купил мне папа, она с пультом управления.
   -- Мы тотчас увлеклись машиной, устраивая ей испытания. Андрей прошел мимо нас, будто нас и не было. Но я невольно почувствовал неприятный холодок в затылке. Этот человек внушал мне страх.
   За ужином Ася с хозяйкой обсуждали дальнейшие судьбы героев своего сериала. Андрей молча стучал ложкой по тарелке. Ник рассказывал мне о своих впечатлениях от поездки.
   -- Андрей! -- вдруг воскликнула Антонина. От ее крика все вздрогнули. -- Не видишь, на брюки капаешь! Убери тарелку с края, что за привычка!
   На этот раз Андрей не сжался, не промычал, а злобно сверкнул глазами, сбросил тарелку на пол, с грохотом поднялся.
   -- Зудеть-то не надоело! -- пробасил он, с силой захлопывая за собой дверь.
   Антонина оставалась непроницаемой. Единственное, в чем ей удалось меня убедить - это в своей ненависти к мужу. Андрей поразительно кротко сносил ее вздорный характер. Порой не она, а он заслуживал сочувствия. Сегодня я был на его стороне, считая вспышку Антонины беспричинной. Тем больнее было за нее. Своим открытым презрением, как мне казалось, она не его, себя унижала. Впрочем, саму ее жизнь я воспринимал, как унижение, отказываясь понять, что могло заставить эту некогда вольную женщину обречь себя на столь чудовищный брак.
   -- Антонина Ивановна, он не только ваш муж, но и отец вашего сына, и вы могли бы... -- я осекся.
   Она внезапно побледнела, растерянно заметалась глазами по кухне, словно ища поддержки. Она хотела что-то ответить, но не смогла, бросила на меня гневный взгляд и медленно ушла в комнату сына. Я тупо смотрел на закрытую дверь.
   Затем развернулся и вышел на улицу.
   Андрей сидел на крыльце сарая, опустив голову. Вероятно, ему никуда не хотелось: ни в сарай, ни в дом, а привычки уходить со двора он, похоже, не имел. Я всматривался в этого странного человека: большого, седого, и мне казалось, что его безразличие всего лишь маска, за которой прятались истинные чувства болезненной отринутости. Он бы и хотел не помнить, не видеть, но каждый новый день вносил в его душу еще больше холода, отчужденности, одиночества. Мне хотелось подбодрить его, но что-то подсказывало, что этот человек дик сердцем и не выносит сочувствия. Впрочем, от одного человека он его наверняка ждал и принял бы как благо. Устав сидеть, он вернулся к себе, в свою "берлогу".
   Ник незаметно подсел ко мне. Я его легко угадывал, как когда-то Антонину.
   -- За что вы не любите маму? Почему вы все время ругаетесь на нее?
   Увы, я так был сражен прямотой Ника, что ничего не смог ответить. Он же лишь глубоко выдохнул. Это был выдох всего его детского непонимания. Нет, он не ждал ответа, приученный к тому, что взрослые не всегда отвечают на прямые вопросы. Я обнял его, он крепче прижался ко мне, и мы еще долго смотрели, как ночь ложилась на землю. Застрекотали кузнечики. Дневные очертания таяли под темными сводами деревьев. Мое прошлое странным образом походило на этот закат, который никак не хотел исчезать.
  

Глава шестая

   Июль не спешил уступать место августу, оттеснял его приход жаркими сухими днями. Голубая кисея не сходила с земли. В эти душные палящие дни озеро особенно манило к себе.
   Практически, мы из него не вылезали. Ася, в основном, загорала и нежилась на горячем песке. Я купался, читал. Ник возился у берега. Дальше колен он не заходил. Даже такое соприкосновение с водной прохладой приводило его в восторг. Он играл, гонял мальков, собирал ракушки, сооружал из песка замки. Вокруг него постоянно собирались дети, он их словно примагничивал.
   Мне еще не удалось научить его плавать, но к воде он постепенно привыкал. Ему очень нравилось плавать у меня на спине. Я для него был надежней резинового круга. Плыть же самостоятельно он еще никак не мог осмелиться, хотя с удовольствием болтался на моих протянутых руках.
   Однажды мы томились под знойным солнцем. В природе ничего не менялось. Вокруг царил светло-голубой туман, ничто не напоминало о существовании ветра. Устав от жары, чтения, я решил прохладиться. Ася отказалась. Ник возился у берега, увидев меня, тотчас подбежал.
   -- Поныряем? -- спросил он.
   -- Позже, сначала я один, а потом вместе, хорошо?
   В знак согласия Ник кивнул и убежал к своим замкам. Освежив горячее тело, набрав в ладони воды, я осторожно подкрался к Асе и вылил воду ей на спину.
   -- Спятил! -- взвизгнула она, подпрыгивая с подстилки. Мне только этого и надо было, я тут же на нее улегся.
   -- Я не хочу лежать на мокром, уйди! -- капризно потребовала Ася.
   -- Пошли купаться?
   -- Тебе и так неплохо, -- ревностно произнесла она.
   -- Плохо! -- Я схватил ее на руки, не давая опомниться, вбежал вместе с ней в воду. Она хотела рассердиться и вернуться на берег, но я не пустил, обрызгав ее с головой. Мы начали дурачиться, гоняясь друг за другом и падая в воду. Ник в нетерпении затопал ногами.
   -- А я, а я, дядя Виталий, я-то...
   -- Ты-то, -- я легко закинул его воздушное тело на спину. -- Держись крепко.
   -- Знаю, -- он чуть не удушил меня.
   -- Эй, там, наверху, сбавь обороты и набери воздуха в грудь, ныряем.
   Ник визжал от восторга, требовал нырять еще и еще быстрее. Брызги летели ему в лицо, он захлебывался смехом. Ася что-то кричала, ругалась. Ее всегда пугали наши игры. Ник же, уверенный в моей спине, подгонял меня, как всадник коня.
   Внезапно я услышал до странности глухой голос Аси. Обернулся и с ужасом увидел, что она тонет. Она была бледна, растеряна, похоже, не понимала, что происходит.
   -- Ася! -- бросился я за ней, совершенно забыв про Ника, не заметив, как он соскользнул с моей спины. Взяв Асю на руки, вынес ее на берег. -- Что с тобой? -- испуганно спросил я.
   -- Не знаю, сейчас пройдет, голова закружилась.
   -- Ты перегрелась на солнце, нельзя так много загорать, это вредно.
   -- Уже отходит, не волнуйся. -- Бледность не спадала с ее лица.
   Меня вдруг осенило: это был не солнечный удар. Я этого ждал столько лет, сердце зашлось от радости. По взгляду Аси я понял, что наши мысли сходились.
   -- Ник! -- опомнился я, и внутри все похолодело, но не успел сделать и шага, как увидел напряженное лицо парня, со счастливым блеском в глазах, он изо всех сил бил ногами и руками по воде.
   -- Я плыву! Плыву! -- кричал он.
   У меня так громко стучало сердце, так путались мысли, что я уже ничего не мог воспринимать, схватив Ника, я вытащил его из воды. Он весь дрожал, зуб на зуб не попадал, но весь светился восторгом. Пока я его переодевал, он отрывочно рассказывал, как им овладел двойной страх за тетю Асю и за себя. Он не заметил, что плыл один, самостоятельно. Ему очень хотелось меня удивить, потому он меня не звал.
   -- Ты же удивился, удивился!
   Я сам не мог бы выразить того, что сейчас чувствовал. Одна радость смешивалась с другой. Я не отрывал глаз от Аси, по ее глазам читая, что моя догадка верна. В ней появилась необычайная уверенность, некоторое женское превосходство, гордость за себя. Присутствие Ника меня даже отвлекало. Я не мог всецело оценить его победы.
  

______________

   Еще утром я заметил в Антонине странное беспокойство. Ее, вероятно, что-то очень тревожило и мучило. Все утро она смотрела на меня так, будто хотела сделать какое-то признание. В ее взгляде вспыхивала почти болезненная решимость и тут же угасала. Впрочем, нынешней Антонины я не понимал. В беспокойство ее могло ввести что угодно. При всей своей внутренней сжатости, недоступности она стала чрезмерно ранима, и часто раздражалась от собственного бессилия.
   Когда же мы вернулись с купания, Антонина стояла на крыльце, по ее лицу было видно, что она давно нас поджидает, точнее меня. Она решительно направилась ко мне. Утреннее беспокойство в ней лишь возросло, казалось, она собиралась прыгнуть в пропасть. Ник взахлеб рассказывал о происшедшем. Антонина его не слышала. Она смотрела на меня, и что-то тревожное рвалось из ее груди. Вдруг Ася, видимо уязвленная тем, что на нее не обращают внимания, умудрилась оказаться между нами, и очень слабым голосом произнесла:
   -- Антонина Ивановна, вы уж сегодня без меня смотрите фильм, я пойду прилягу.
   -- Ты сегодня бледна, -- внимательно вгляделась она в Асю.
   -- Говорят, так всегда бывает... -- точно нарочно не договорила она.
   -- Что бывает? -- Антонина почему-то вся напряглась.
   -- Обмороки, головокружения, сами знаете.
   -- Ты в этом уверена, девочка?
   -- Да, мы в этом уверены! -- радостно подхватил я. -- Сегодня двойной праздник!
   -- Да-да, праздник, -- рассеянно произнесла Антонина, и тут же вся обратилась к сыну. -- А тебе я купила лимонад, будто знала, что ты сегодня будешь героем дня.
   -- Так ты все слышала, слышала! -- обрадовался Ник.
   -- Конечно! И завтра мы все вместе пойдем смотреть, как ты плаваешь.
   -- И ты пойдешь?
   -- Обязательно!
   -- Ура! -- воскликнул Ник, обнимая мать.
   Никто не заметил, когда появился Андрей. Он молча прошел к столу. Ник прыгнул к нему на колени, с жаром рассказывая, как он победил свой страх воды. Андрей даже не улыбнулся, только бурчал что-то невразумительное. Ник это принял как одобрение.
   -- Асенька, ты иди отдохни, а я тут скоро, у меня все готово, А ты бы, -- обратилась хозяйка к мужу, -- переоделся бы. У нас сегодня небольшое торжество, хотелось бы, чтобы ты выглядел, как человек.
   -- Мне в рейс, мне, того, пить нельзя.
   -- Тебе и не предлагают. Твой сын научился плавать, для него это праздник, -- сдержанно заметила Антонина.
   -- Слова о торжестве мне напомнили об одном событии.

______________

   Помню, я как бы невзначай сказал, что было бы здорово встретить новый год здесь, в этом доме. Хозяйка, неожиданно для меня, поддержала идею. Ей пришло в голову пригласить учеников. Я же Лену и своих друзей. Участие принимали все. Кто закупал продукты, кто готовил, кто носил дрова, воду. Целую неделю в доме стоял невероятный шум. За елкой мы пошли вдвоем с хозяйкой.
   Пробиваясь по пояс в снегу, не чувствуя мороза, восторгаясь заснеженным лесом, мы много смеялись, и потому с трудом вылезали из сугробов. Мы долго не могли выбрать елку, хотелось сразу все. Наконец мы остановились на самой пушистой. Обратно мы уже возвращались в сумерках. Мороз крепчал. Небосвод горизонта окрасился фиолетовой синевой. Путаясь в тяжелых, ледяных лапах ели, мы постоянно падали, что нас очень веселило. И вдруг, упав на спину, я почувствовал на своем лице горячее дыхание, увидел блеск зеленых глаз. То был странный миг. Казалось, еще одно мгновение, и наши губы встретятся. Смущенные неловкостью, мы быстро поднялись, отряхнулись, и уже шли молча, желая одного -- скорее прийти домой.
   Вскоре настал и сам новогодний вечер. Хозяйка долго не выходила, заставляя нас нервничать. Когда же появилась, я онемел. На ней было черное бархатное платье с декольте, открывающее только белые покатые плечи. Платье оттачивало строгие формы ее фигуры. Каштановые волосы были убраны назад, обнажая большой и красивый лоб. Неброский макияж выделял крупные черты лица. Где-то за моей спиной раздалось удивленное: "Ну, историчка дает! Ей только на бал....". Никогда больше я не видел хозяйку такой обворожительной, ослепительной, притягательной. Не ее ли красотой я был уязвлен? Я опасался ее сухости, недоступности, поучительности -- нет, она все сбросила, не только строгость, но и возраст. Ее смех, шутки, непринужденность заставили всех забыть, кто она. В ее поведении было что-то дерзкое, вызывающее, при этом пленительное. Я же злился на ее превосходство, за то, что она заставляла меня видеть и слышать только ее. Я не понимал всеобщей очарованности ею, даже девчонок. Лена всегда ее так боялась, мне стоило немалых усилий уговорить ее, но и она чувствовала себя свободно, восторгалась тонкими шутками хозяйки, да и ею самой.
   Неожиданно хозяйка стащила меня со стула. Я хотел вывернуться, но в ее крепко сжатой руке почувствовал не столько силу, сколько настойчивость желания. Я робко обхватил ее за талию. Ее глаза с незнакомым мне блеском, ее губы оказались так близко, что мне внезапно захотелось прикоснуться к ним. Конечно, то бродило в моей голове шампанское, я его слишком много выпил. Чтобы избавиться от наваждения, я сдерзил. Хозяйка засмеялась. "Ты глуп, философ!" -- весело произнесла она. Когда я ее чем-нибудь обижал или раздражал, она всегда так отвечала. Оттолкнув меня, она захватила другого парня, и до утра не помнила о моем существовании.

______________

   -- Философ! -- услышал я. -- Водка стынет.
   -- Да-да, -- очнулся я. -- Выпьем за первую победу Ника...
   -- У тебя что, заело? -- улыбнулась Ася.
   -- Разве я это уже говорил? Что ж, тогда за хозяйку этого дома. -- У меня чуть не вырвалось "бывшую".
   -- За хозяйку? -- пробудился Андрей. -- Можно, -- и он потянулся за бутылкой.
   -- Ты бы... -- попыталась остановить его Антонина.
   -- Не дави, за тебя ведь.
   -- И я за тебя, -- поддержал сын отца.
   -- Тогда я за гостей. Асенька, за тебя, чтобы все твои желания сбылись, и... за тебя, -- протянула Антонина, многозначительно посмотрев на меня.
   -- Вы тут, того, -- осушив стопку, Андрей поднялся. -- А нам с Колькой спать надо, завтра нам ехать.
   -- Па-а? -- растерялся Ник. -- Мы завтра никак не можем, мы же завтра с мамой на озеро, на меня смотреть...
   -- До Выборга далеко, вставать рано надо, -- будто не слыша, свое твердил Андрей.
   -- Па, я же должен показать...
   -- Я сказал, спать! -- приказал он.
   -- Ну я же не могу... -- у Ника на глаза навернулись слезы.
   -- Ты свое "не могу", вон, с мамашей, со мной, того, не выйдет! -- он хотел вытащить Ника за руку, Антонина тут же кинулась к сыну, преграждая путь Андрею.
   -- Сынок, поезжай с папой, -- быстро заговорила она. -- Ты же мечтал посмотреть Выборг. Послезавтра вы уже вернетесь, и мы все пойдем на озеро, на весь день, обещаю, -- она не просила, не уговаривала, а защищалась. Ник был слишком мал, чтобы понять это, голос матери его только пугал.
   -- Мам, с папой я еще не раз, а это лето, дядя Виталий... -- Последние слова Ник произнес с полной безнадежностью в голосе.
   -- Тонька, посмотри, он еще права тут качать будет. Я сказал, спать! -- Андрей ударил кулаком по столу.
   Ник медленно слез со стула, в упор посмотрел на отца, его голос звучал надтреснуто, но решительно.
   -- Ни с тобой, ни с ними, я не поеду и не пойду, мне никто не нужен! -- с вызовом произнес он, убегая в комнату.
   -- Щенок! -- взревел Андрей, будто в него выстрелили. Он подскочил к двери сына, ударил в нее ногой, она не отворилась. -- Открой! -- вне себя кричал он, пытаясь своей массивной фигурой вышибить дверь.
   Бешенство Андрея ошеломило меня. Он даже побагровел от злости. Упрямство Ника ударило его по самолюбию. Внутренне этот человек был бесконечно раним. Однако то, что он прощал жене, простить сыну был не в силах. Ник -- единственное, во что и в кого он верил до слепоты.. Он мог принять отступничество жены, но не сына.
   Да, он высадил бы дверь.
   -- Остынь! -- приказала Антонина, внезапно перед ним вырастая. Андрей, не помня себя, хотел, как муху, смахнуть ее с дороги. -- Очнись! -- крикнула она тем тоном, что обычно отрезвлял его. -- С тебя и меня довольно! -- последние ее слова острием задели Андрея. Он задыхался от боли и гнева.
   -- Ты... ты... -- и тут он занес над ней руку с твердым намерением ударить.
   Это было уже слишком! Я подлетел к нему, схватил за руку, и повис на ней, как на железной балке. Андрей оскалил в злой улыбке рот, с легкостью перехватил мою руку, с силой сдавил ее в запястье.
   -- Никогда не поднимайте на эту женщину руку! -- процедил я, корчась от боли.
   Я прекрасно осознавал, что ему ничего не стоило оставить от меня мокрое место, но об этом я не думал, когда мы вцепились друг в друга.
   -- Не-е-ет! -- вскрикнула Антонина, неизвестно как оказавшаяся между нами. Она была бледнее мела. -- Тебе завтра в рейс, иди к себе! -- приказала она мужу, уничтожая его глазами.
   Он внезапно смешался, его руки беспомощно повисли.
   -- Тонька, я... ты... эх, -- он досадливо махнул рукой и понуро покинул кухню.
   Раскаяние Андрея меня поразило больше, чем бешенство. Нет, я отказывался что-либо понимать. Еще полчаса назад Антонина готова была ему уступить, несмотря на то, что ее сердце разрывалось за сына, что-то заставляло ее не защищать, а защищаться. Протест Ника на какое-то мгновение обезоружил ее. То, что делало сильным Андрея, почему-то ослабляло ее волю и наоборот. В этом доме шла война между любовью и ненавистью. У меня кружилась голова. Я ничего не понимал. Ася в испуге жалась ко мне.
   -- Прости, мы тебя, девочка, напугали, -- мягко проговорила Антонина.
   -- Он... он... -- всхлипывала Ася.
   -- Нет-нет, вы об Андрее ничего плохого не думайте, он просто устал, он нынче много работает.
   Казалось, Антонина говорила первое, что ей приходило в голову. Сейчас ее все мысли были о сыне. Она осторожно подошла к его комнате, тихонько толкнула дверь, та открылась, и она исчезла за ней.
   -- Зачем ты влез? Кто тебя просил! -- вскинулась на меня Ася.
   -- Потому... потому что он ударил бы ее!
   -- Ну и что! Тебе-то что за дело, пусть они хоть перебьют друг друга!
   -- Ася?! -- осуждающе произнес я. -- Этот человек болен, я видел его обезумевший взгляд, он...
   -- Боже, ты меня, меня пожалей! -- в отчаянии воскликнула она.
   Я очнулся. Асю трясло. Вся эта история сильно подействовала на нее. Я обнял ее.
   -- Девочка моя!
   Через некоторое время вернулась Антонина. Тень успокоенности легла на ее бледное лицо. Она прошла к столу, придерживаясь за спинку стула, осторожно опустилась, потирая ладонями виски, глухо проговорила:
   -- Вы идите, отдыхайте, я тут сама уберу.
   -- Я помогу, -- вдруг отозвалась Ася.
   -- Нет, -- остановила ее Антонина. -- Тебе и без того досталось, тебе нужно отдохнуть.
   Ася почему-то не трогалась с места. Я взял ее за руку, отвел к дверям комнаты.
   -- Иди, родная, иди, я сейчас, -- торопливо проговорил я, меня что-то сильно беспокоило в хозяйке. Я подошел, сел рядом, протянул ей сигареты.
   -- Сердце давит, -- отказалась она.
   Я хотел что-то сказать, она утомленно отмахнулась, лбом уперлась в руку.
   -- Нам уехать? -- неожиданно для себя спросил я.
   Она подняла глаза. В них было столько боли, невысказанной скорби и тоски, что у меня сжалось сердце. Отчего-то стало страшно за эту женщину. Ее взгляд был по-прежнему пронзителен, я отвел глаза на ее седую прядь, выпавшую у виска, непроизвольно потянулся к ней рукой.
   -- Мягкая? -- почему-то удивился я. Она хотела отвести мою руку, но невольно задержала. Ее ладонь была влажной и прохладной. Я чуть не коснулся ее губами. Антонина, будто почуяв, испугалась и не позволила продлить неосторожного скрещивания наших рук.
   -- Мне пора, -- заторопилась она, чем усилила во мне необъяснимую тревогу.
   -- Куда? К нему? -- я чувствовал, ее нельзя отпускать. Ее необходимо было удержать, я же не знал, как. -- Не уходите, давайте посидим, а лучше во дворе, на воздухе, а, может, пройдемся, как когда-то под вашей звездной пылью. -- Я искал слова из прошлого, любые слова, лишь бы удержать ее, видимо, находил не те.
   -- Не волнуйся за меня. Иди к жене. Бедная девочка, она так перепугалась, она у тебя еще такой ребенок, верит, что экранные сказки сбываются в жизни.
   -- О, да! Она милое создание. С ней легко и просто!
   Антонина испытующе посмотрела на меня.
   -- Я рада за тебя. Ты сейчас ей нужен, иди к ней.
   -- А вы... вы не должны...
   Улыбаясь чему-то про себя, она не без усилия поднялась. Она уходила с какой-то обреченностью, пронизывающей все ее существо. Я был подавлен ее покорностью. Так горбун, смиряясь со своим горбом, становится рабом своего невольного увечья. Как только она скрылась за дверью, Ася кинулась ко мне со слезами.
   -- Уедем, уедем! -- взмолилась она.
   -- Уедем, родная, завтра же, -- отрешенно ответил я.
  

Глава седьмая

   В это утро посуда не звенела, не стучали двери, не скрипели половицы. Занятые сборами, мы не обратили внимания на необычную тишину в доме. Когда все было готово, мы вышли на кухню.
   Антонина сидела за столом. Она выглядела усталой, сильно похудевшей за ночь, лицо ее болезненно осунулось. Отчужденно посмотрев на нас, не столько спросила, сколько ответила:
   -- Уезжаете, надо разбудить Ника.
   -- Пусть спит. Вы сами ему объясните, -- тихо произнес я, не отрывая от нее глаз, на нее больно было смотреть.
   -- Пусть спит, -- безучастно согласилась она. -- Ты никогда не умел прощаться, -- зачем-то заметила она.
   Ася тянула меня к дверям, а я не находил сил сдвинуться с места. Вдруг из комнаты выскочил Ник, прыгнул мне на грудь. Он был растерян, напуган.
   -- Вы не можете вот так, нет, мы же на озеро?
   Я опустился перед ним на колени, тщетно пытаясь что-то объяснить. Он только глотал слезы и непонимающе хлопал длинными ресницами. На долю секунды мне показалось что-то знакомое в его лице, это меня напугало, и я спрятал глаза.
   -- Понимаешь, -- терялся я перед его беззащитностью, -- нам надо ехать. У меня появились срочные дела...
   -- Разве так бывает? А чуть-чуть срочные дела отложить нельзя? Ну на денечек, мы бы... я... -- Словно в родник я смотрел в его глаза. Его ожидание, надежда, непонимание - обескураживали меня.
   -- Нельзя...
   -- И до вечера тоже? -- Нику мешали слезы, говорить он уже не мог, он с такой преданностью смотрел на меня, что у меня все внутри переворачивалось.
   Внезапно поднялась Антонина с такой решимостью во взгляде, будто она собиралась взорвать дом.
   -- Это... это... -- не успев договорить, она схватилась рукой за сердце, неестественно задышала, утратив равновесие, пошатнулась.
   -- Боже! -- вскрикнул я, подхватывая ее на руки.
   -- Ко мне, дядя Виталий, ко мне! -- Ник распахнул дверь. Я внес Антонину, осторожно положил ее на кровать. -- Вот тут лекарства. -- Ник достал из шкафа целую коробку лекарств. -- Вы воды принесите! -- не по-детски приказал он.
   -- Может, скорую? -- спросил я, когда Ник уже убирал лекарства.
   -- Не-а, она сейчас спать будет.
   Мы все трое вышли на улицу. Ася нервно мерила двор шагами. Ник сидел на пороге, с той глубокой задумчивостью, когда в сердце ребенка внезапно проникает чувство тонкого края жизни, когда постоянное, неизменное обозначается печатью временного, скоропреходящего.
   -- Что с мамой? -- спросил я.
   -- Сердце, -- выдохнул он. -- Ей нельзя нервничать.
   -- Сердце? -- поразился я. -- И давно?
   -- Всегда. Она почти каждый год лежит в больнице. Нынче это дорого, да и потом, здесь я. Если вам надо ехать, вы езжайте, я...
   -- Нет-нет, мы останемся, тебе одному не справиться. Твой отец вернется только завтра. Жара, вон, какая, тебе с поливом не справиться.
   -- Как, мы остаемся?! -- возмутилась Ася.
   -- Сама видишь, нам нельзя сейчас ехать, как только ей станет лучше, мы уедем.
   -- Ей никогда не станет лучше! -- досадливо выпалила Ася, но тотчас взяла себя в руки. -- Ладно, надо убрать со стола, да и с обедом что-то нужно придумать.
   -- Я помогу! -- обрадовался Ник, первым убегая в дом.
   Глядя ему вслед, я подумал, что у этого парня сложился уже свой мир. Мир, переломанный судьбой матери, и он так же затаен, как ее душа. Мне почему-то было страшно за будущее этого парня, как сейчас за настоящее его матери.

______________

   После обеда я зашел к Антонине. Она уже спала, ее взгляд отсутствующе блуждал по потолку. Пододвинув стул к кровати, я сел. Когда-то это была заповедная комната, где царил таинственный мир рождающихся героев, где стоял пьянящий аромат книг. Здесь так не хватало того рабочего беспорядка.
   -- А где книги? Где все?
   -- В кладовке.
   -- Вы свою душу заперли в кладовку?
   -- Зачем ты приехал? -- вдруг прямо спросила Антонина.
   -- Помните, здесь на столе стояла ваша фотография, где вы были еще девчонкой.
   -- Она куда-то пропала.
   -- Нет, это я ее украл. Долго хранил, а потом она затерялась, должно быть, из-за переезда. Потом, я о ней просто забыл. Ася недавно случайно ее нашла. Я многое рассказал ей о вас, вероятно, возбудив тем самым интерес к вам. Женщины же любопытны. В общем, все не так. Не так! -- с горечью произнес я, злясь на сжатость в груди, что мешала говорить. -- Вы знаете, мне всю жизнь хотелось обрести нечто твердое, осязаемое, а не эфемерное. Находя, довольно легко терял. Ася была моим спасением, если бы не она, я ничего бы не добился. Я жил для нее и работал для нее. С ней легко, без полутонов. Мне нравилось ее баловать и я, действительно, к ней относился как к ребенку. То, что я здесь, ее каприз. Впрочем... В последнее время у нас что-то не заладилось. Я весь в работе, у нее появились сомнительные богатые друзья. Не знаю, может, под их влиянием, ее запросы стали расти, она стала требовать то, чего я дать не могу. Нет, я не виню ее. Нынче все вокруг кричит о том, что силен тот, кто богат. Ася не развращена, просто она продукт своего времени. Нам необходимо было уехать из города, быть вместе, чтобы не расстаться. Мне пришлось закрыть журнал, я чуть было не бросил Асю. Этого сбоя, наверняка, не произошло бы, если бы у нас был ребенок. Ася не понимает, как это много изменило бы в наших отношениях. Да и мне хочется иметь живую душу, которой я был бы нужен только за то, что я есть. Поверьте, я не хотел сюда ехать, но, может быть, я приехал за тем, чтобы сейчас говорить с вами, за всем тем, что когда-то потерял, за самим собой? Впервые я пытаюсь устоять на доске, что грозит каждую минуту обломиться. Я, вот говорю с вами, а вас нет! Нынешней нет! Я вас не знаю, из вас ушла жизнь, в вас погас огонь. Вы мать, жена -- все это как-то не совмещается. Вы любите своего сына и ненавидите...
   -- Замолчи! -- оборвала Антонина.
   Неожиданно для самого себя я схватил ее за плечи.
   -- Что с вами произошло? Куда вы исчезли? Какой демон подменил вам душу? Я должен знать, должен! Вы постоянно пытаетесь меня убедить, будто вас нет и никогда не было, но вы были, были!
   -- Ради бога, уходи! -- в изнеможении она отстранилась от меня рукой. Мой взгляд застыл на ней: выше и ниже локтя она была в синяках.
   -- Что это? -- обомлел я.
   Так, о косяк стукнулась, - она поспешно убрала руку под одеяло, я же вырвал другую, на ней тоже были черные разводы.
   -- Что это? Вы в дверной проем не вписались? -- задыхался я, чувствуя, как кровь бешено приливает к голове, ощутив такой взрыв возмущения, что будь Андрей здесь, у меня вполне достало бы сил задушить его, несмотря на его медвежью силу. -- Я убью этого подонка! -- в исступлении закричал я и, не помня себя, стал целовать ее руки...
   -- Ты спятил! -- как от ожога, Антонина подскочила на подушке. -- Ты сошел с ума! Войдет кто... прекрати... не надо... пусти же! -- приказала она, пытаясь высвободиться, выпрямиться, невольно вздрагивая. Я уже не осознавал, что делал, опьяненный запахом ее тела, целуя ее руки, я уже целовал ее плечи, лицо, жадно искал ее губы.
   -- Вит! Нет! -- вскрикнула она, с силой отталкивая меня. -- Уходи! -- жестким, каким-то не своим голосом потребовала она.
   -- Как вы меня назвали? -- растерялся я.
   -- Уходи, пожалуйста, уходи!
   -- Но я не могу так это оставить, я должен поговорить...
   -- Вит, если тебе дорого наше прошлое, ты все забудешь и оставишь нас в покое, меня в покое...
   -- В покое?! Неужели вы его любите? -- не без ужаса в голосе спросил я.
   -- Господи, да уходи же ты, уходи! -- с обессиленной досадой крикнула она, отворачиваясь к стене.
   Разозлясь, я было хотел хлопнуть дверью, опомнившись, осторожно ее прикрыл.
  

Глава восьмая

   Однажды утро началось с баса Андрея, с незлобивого ворчания хозяйки. Привычно стучали двери, звенела посуда, все было как всегда, словно ничего не произошло. Ася о чем-то разговаривала с хозяйкой. Я заметил, что Антонина отвечает ей невпопад.
   Я вышел во двор. Он был безлюден. Даже Ник не сидел на своем обычном месте, потому очень удивился, когда передо мной появилась Антонина. Она была чем-то озабочена.
   -- Пойдем! -- как-то странно произнесла она, направляясь за дом.
   Когда мы зашли за дом, я прислонился спиной к стене, закурил, предложил ей, она не увидела. За последнее время я так выдохся, что меня не хватало ни на мысли, ни на чувства, поэтому заговорил первым и не без раздражения.
   -- Не волнуйтесь, мы уедем, у вас больше не будет из-за нас неприятностей.
   Антонина подняла на меня безучастный взгляд.
   -- Я должна... я хочу... -- ее потерянность только злила меня.
   -- Нет, это мы должны извиняться, мы столько хлопот вам причинили...
   -- Я должна... мне нужно... -- не слыша, как в бреду повторяла она, тщетно пытаясь овладеть собой. -- Да, вам пора уезжать, я... мне...
   -- Вам нехорошо? -- встревожился я, наконец, заметив ее лихорадочное состояние.
   -- Ты прав, прав, прощай!
   Напрасно она пыталась что-то побороть в себе. У нее ничего не получалось и, видимо, забыв о том, зачем звала меня сюда, она развернулась и пошла прочь.
   -- Что вы хотели мне сказать? -- опомнился я, схватив ее за руку. -- Это важно? Будьте же откровенны! Ради Бога, не отпускайте меня с этой мукой, полной неразрешенности, не отнимайте у меня того, чем я жил все эти годы! Я же знаю, что вы не изменились, вы ушли в себя, спрятались как в раковине. Вы всегда таили свои лучшие чувства и качества...
   Слезная пелена выступила у нее на глазах, плечи опустились. Еще секунда-другая - и она упала бы мне на грудь. Я почувствовал в ней нестерпимое желание: скинуть тяжесть последних лет, забыть все и ввериться судьбе со всей безоглядностью, чего бы та не предвещала, даже саму смерть. Однако Антонина выпрямилась, на ее лице вновь появилась маска хладнокровия и отталкивающее выражение. Она высвободила руку из моей и уверенно зашагала прочь, бросив: "Уезжайте!"

______________

   За завтраком я не сводил с нее глаз. С ней что-то происходило. Ее взгляд постоянно менялся: то был задумчив, то отчужден и устал, то загорался болезненным блеском, то нездоровым воодушевлением.
  -- Асенька, ты любишь стихи? - внезапно обратилась она к моей жене, чем озадачила даже меня.
  -- Терпеть не могу, - смутилась та.
   Антонина вдруг начала рассуждать о поэзии, потом стала соглашаться с тем, что без поэзии намного проще, и постоянно спрашивала о Нике, но вспомнив, что он с отцом, успокаивалась, а через некоторое время вновь спрашивала о нем. Вдруг начинала говорить о несгоревших рукописях, которые нашла в шкафу сына. Ее мысли путались, она хваталась за первую попавшуюся, пыталась развить и тут же забывала. Мне было не по себе, эта женщина пугала все больше и больше, я начинал подумывать о нервном расстройстве.
   -- Антонина Ивановна, вам бы лечь, -- осторожно заметил я.
   -- Ты думаешь, я больна? -- нервно улыбнулась она. -- Ты глуп, философ. Асенька, ты слышала "Не жалею, не зову, не плачу"? Впрочем, Есенин прекрасен тем, что он вседоступен, до каждого сердца доходит. А вот это? "Достать чернил, и зарыдать над февралем навзрыд". Это уже другое. Здесь тайна, тайна движения души...
   -- Ан...
   -- Молчи, -- раздосадовано остановила она. Казалось, само мое присутствие мешало ей сосредоточиться на чем-то очень важном. Я не в силах был видеть ее такой и решил выйти, но не успел даже подняться, как вдруг услышал проникновенное, почти тихое нашептывание:
  
   За этот ад,
   За этот бред,
   Пошли мне сад
   На старость лет.
  
   Что это? Чудится или нет? Она читает стихи? Не может быть?! Антонина читала, сначала очень тихо, будто призывая. Затем ее голос рос. В безнадежную мечту о покое она погружалась со всей душевной тяжестью, как в море. Я догадался: это не было нервным расстройством. Сама того не желая, Антонина сегодня встретилась с той, настоящей собой. Нет, не она, ее душа рвалась через оковы к свободе. Душа протестовала против гнета больного тела и безысходной жизни. Она не читала, она проживала: каждый звук, слово - выстрадано. Никогда прежде ее голос не звучал столь обнажено. Казалось, это звенели и искрились оголенные провода. Слезы сами катились по ее бледному в то же время просветленному лицу. В этот миг она никого не видела и ничего не слышала. Из ее голоса почти рвалось рыдание. Когда она дошла до:
  
   Скажи: довольно муки -- на
   Сад -- одинокий, как сама.
   (Но около и Сам не стань!)
   -- Сад, одинокий, как ты сам.
  
   Такой мне сад на старость лет...
   -- Тот сад? А может быть -- тот свет? --
   На старость лет моих пошли --
   На отпущение души.
  
   Казалось, ее голос вот-вот оборвется, он внезапно упал с верхнего "до" на нижнее. "Тот сад? А может быть - тот свет?" -- она прочла, будто вглядываясь в "тот свет", проваливаясь, как в нечто освободительное.
   Я думал меня разорвет вместе с нею. Хотелось бежать, я не мог, ноги были как чугун. Хотелось закрыть уши, но магия ее голоса была сильнее. Ася слушала чуть насмешливо, разверстость Антонины вызывала в ней презрительную улыбку. Когда настала тишина, в ее черных глазах горела ненависть. Если мне хотелось задушить Антонину за взрыв прошлого, за ее собственное бессилие в настоящем, то Асе за то, что она заставила ее почувствовать себя чужой.
   Не знаю, почему, меня впервые обрадовало появление Андрея.
   -- Мне пора, -- пробасил он.
   -- Антонина, не отрывая рук от лица, глухо спросила:
   -- Когда будешь?
   -- Поздно, -- пробурчал он, внезапно вперив в меня свой бесцветный взгляд, будто о чем-то предупреждая. Пожалуй, лишь сейчас я до конца осознавал, каким кошмаром для Антонины была жизнь с этим человеком, тем сильнее было мое недоумение. Нет, я больше не хотел задаваться никакими вопросами, я слишком устал от них. Андрей скрылся и Ася тотчас вскинулась на хозяйку.
   -- Вы... вы посмотрите на себя, ведь вы не живете, вы гниете! Вы же ничего не можете, ничего! А ты все ждешь, когда она в икону превратиться? Тоже мне, святую нашел!
   Опешив, я было замер, но быстро очнулся, схватил Асю за руку, втолкнул ее в комнату. Она упала на кровать, зарылась лицом в подушки. Я сел рядом, она прижалась ко мне, я обнял ее, задумываясь над ее неожиданной вспышкой гнева.
  

Глава девятая

   Однажды, возвращаясь из леса, мы еще у калитки почуяли запах дыма, и очень удивились, когда увидали костер в нескольких метрах от колодца. Через несколько минут вышла Антонина, в руках она несла охапку бумаг. Вид у нее был отрешенный и в то же время углубленный, сосредоточенный. Ник бегал вокруг нее, дергал ее за руки, о чем-то спрашивал, она его не видела. Меня сразу осенило, какие бумаги она сжигала.
   -- Ты с ума сошла! - преграждая ей дорогу, крикнул я. Она попыталась обойти меня, как какой-нибудь столб, я зажал ее кольцом рук. -- Приди в себя! -- я обращался к ней на "ты", не замечая.
   -- Не твое дело! -- досадуя, она хотела вырваться.
   -- Нет, мое! -- я со всей силой встряхнул ее, охапка бумаг выпала из ее рук, листы полетели по всему двору. Неожиданно ноги перестали держать, и она всей тяжестью повисла на мне, склонив голову на плечо.
   -- Боже, как я устала! -- простонала она с такой острой безнадежностью в голосе, что я физически ощутил всю невыносимость ее усталости.
   -- Знаю, -- прошептал я, осторожно касаясь одной рукой ее волос.
   Две пары пристальных глаз заставили нас обернуться и непроизвольно отпрянуть друг от друга. Более всего меня смутил взгляд Ника: в нем смешались ревность, недоумение. Впрочем, Антонина не растерялась. Она напомнила Асе о кино, а сына взяла за руку, что-то шепнула ему на ухо и увела в дом. Я сразу затушил костер и стал собирать листы. Через некоторое время присоединилась Антонина.
   -- Что тебе в голову взбрело? Попробуй-ка теперь все собрать, разобрать. Нелепость, дикость сжигать рукописи, ведь это...
   -- "Не узнаешь, что жгу, что трачу / Сердец перебой", -- насмешливо проговорила Антонина.
   -- Хотел бы знать. Неужели ты думаешь, что так просто сжечь свою жизнь. Смотри, этот рассказ я читал. Тебя одно время часто печатали. Кстати, о тебе и сейчас много пишут, о твоем динамичном языке, о точном выявлении чувств. Помнишь, я как-то прочел у тебя один отрывок? Ты все же напечатала ту повесть. Я угадал, твой Ипполит оказался интересным человеком, он стал большим ученым, а его друзья никто...
   -- Хватит! -- резко отрезала Антонина. -- Ты мне надоел со своими упреками, поучениями. Когда ты только поймешь, ты говоришь о другом человеке, о другом!
   -- Почему ты не хочешь мне рассказать о том, как ты жила эти годы? Я заметил, ты боишься каждого, кто к тебе приходит из прошлой жизни. Когда-то мы были более откровенны друг с другом, мы... были... -- один лист привлек мое внимание тем, что был перечеркнут красным крестом.
   "Над ночным городом нависла страшная гроза. Кромешная тьма съедала все дневные силуэты и предметы. Лишь ослепляющий пурпур молний, вспыхивающих время от времени, соединял в зловещее единство небо и землю, обнажая тяжесть серо-черных туч. Каменные огромные неподвижные своды, словно испуганные щенки, жались друг к другу. Оглушительные раскаты грома сотрясали землю.
   Это был час торжества природы над ничтожностью человеческого бытия. Все, к чему так жадно рвется человек, оказывается всего лишь иллюзией устойчивости. Все мирские блага ничто перед величием природы. Каким презренным кажется человек в своем отъединении, разобщении с природой, в своем самонадеянном возвеличении себя над ней. И природа мстит: одним ударом молнии уничтожая то, что строится веками.
   Как никогда я понимала все это теперь, стоя на гранитной балюстраде моста, под которым взбесившаяся река рвала свои воды об острие каменных порогов. Ветер дробил пену, бросая брызги мне в лицо. Молния то и дело купалась в реке, наводя священный трепет перед своей мощью. Вокруг скрипели деревья, хлопала кровля крыш, дождь бил по стеклам, угрожая разнести их вдребезги. Меня же стихия не трогала, она смиренно ждала и звала в реку.
   На земле меня уже ничто не держало: любовь, мечты, надежды - все истлело в моем сердце, казалось, я изжила самою жизнь. Но, быть может впервые, почувствовала себя нужной: вот этому ветру, рвавшему на мне волосы; дождю, хлеставшему меня по лицу; молнии, прорезающей тьму; наконец, самой реке. Кто-то глупый сказал, что смерть уродлива. Это рождение уродливо в своем страдании и мучении, смерть - не что иное, как торжество над бренностью, высвобождение из оков, та свобода, когда уже ничто не может сдавить дыхание. И этот миг перед тем, как сбросить свое тело на острые пороги, где звереющие воды разнесут его на мелкие куски, он стоил всей моей жизни!"
   Я не заметил, что читал вслух. Этот странный отрывок заставил меня внутренне содрогнуться.
   -- Что это? -- прерывистым голосом спросил я.
   -- Неудачный набросок несостоявшегося рассказа, - не задумываясь, ответила Антонина.
   -- Набросок?! Ты меня за дурака держишь? Раньше ты не была склонна к Апокалипсису. Черт с ними, с твоими мыслями, я о другом. Мост, река, ночь, что это? Фантазии? Игра воображения? Или... это было? Было? -- требовал я, не замечая, что с силой сжимаю ее руку.
   -- Пусти, мне больно. Андрей! Слава Богу! -- наверное, за все годы совместной жизни она так не радовалась появлению мужа, как сейчас.
   Нет этого человека ничем нельзя было пронять. Андрей не только не удивился, даже не отреагировал на искреннюю радость жены; никогда столь желанно она не подхватывала его под руку. Он оставался глух. Когда же он прошел мимо меня, я ощутил весомость его тяжелого взгляда.
  

Глава десятая

   В эту ночь я не мог уснуть. Из головы не шел тот отрывок. Он вызывал слишком живую тревогу, чтобы принять его за вымысел. Впрочем, творчество Антонины тем и отличалось, что в нем никогда нельзя было понять, где начинается реальность и кончается вымысел.
   Не в силах переваливаться с бока на бок, я, наконец, встал. Ася вдруг пробудилась.
   -- Ты куда? -- испуганно спросила она.
   -- Пойду покурю на улице, спи, я скоро.
   Ночь стояла тихая, теплая. Полная луна освещала землю медно-желтым светом. Небо походило на застывший взрыв фейерверка. Мне вдруг нестерпимо захотелось в те, далекие августовские ночи, когда сердце охватывал величественный восторг перед космическим мирозданием, в который я мечтал проникнуть. И как-то странно было видеть свет в небольшом квадратном окне сарая, он тоже напоминал о прошлом.
   Выкинув окурок, я было развернулся, чтобы войти в дом. Меня точно кто заставил обернуться. В этот миг, в окне сарая я увидел Антонину, ее будто что отбросило к стене. Подернутые проседью волосы беспорядочно рассыпались по плечам. Руки ее нервно запахивали полы халата. Не замечая, что один рукав порван, она беспрерывно его поправляла. Огромной, подавляющей каменной глыбой выросла над ней фигура Андрея. Я оцепенел. Антонина что-то отчаянно выкрикивала, отчего лицо Андрея искажалось, как бумага от огня. Я впервые видел ненависть, безумие, боль в этом, казалось, никогда не меняющемся лице. С невероятным напряжением Андрей сдерживал себя, чтобы не ударить. Своими огромными лапами он вцепился в плечи Антонины, держа ее на весу. И тут я услышал его надрывный бас:
   -- Колька мой, мой! А ты, сука...
   Когда я пришел в себя, в окне уже никого не было. Тишина давила на уши. Я не заметил, как опустился на крыльцо, как взял в рту сигарету. Вынув ее, я тупо посмотрел на нее и бросил на землю. Нет, я не понимал, чем именно был сражен. Но почему-то в груди росло нечто, восстанавливающее против Антонины.

______________

   Утром у меня все ныло и болело, словно меня колотили всю ночь. В кухне шла обычная суета. Я слышал, как Ася говорит что-то о нашем отъезде. Не находя сил подняться, я решил сделаться больным, да и мое состояние было близко к этому. В комнату вошла Ася, поправила волосы перед зеркалом, полюбовалась своей юбкой. У нее было хорошее настроение.
   -- Спишь? Завтрак готов, тебя ждем, через два часа автобус, у меня все собрано.
   -- Я не хочу есть, я ничего не хочу, я болен! У меня болит голова!
   -- Голова? -- Ася обеспокоенно взглянула на меня. -- Ты неважно выглядишь. Ладно, я сюда чай принесу.
   -- Нет! -- закричал я. -- Я же сказал, что ничего не хочу, ничего!
   -- Хорошо, только не психуй. Скажешь, когда пройдет твоя голова, автобусы до вечера ходят. -- Ася улыбнулась себе в зеркале и вышла.
   Как только я остался один, ночной эпизод сжал сердце. Мне казалось, что он сорвал тайный покров с жизни Антонины. Андрей -- этот человек был так искренен в своем страдании, так обнажен, что боль, вырвавшаяся через окаменелость его лица, наводила меня на мысль, от которой было не по себе. Разгадал ли я тайну Антонины или только близко подошел к ней? Почему, почему меня так мучило все связанное с этой женщиной? Немыслимые догадки и сама она -- вызывали во мне ненависть к ней.
   Осторожный стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Я не мог сейчас видеть хозяйку, боясь своей несдержанности. Поэтому когда она вошла, я отвернулся к стене.
   -- Твоя жена сказала, что ты заболел, температуры нет? Вот тебе таблетка и чай. -- Она поставила поднос на стол. -- Ася сказала, что ты гулял всю ночь, ты же знаешь, что тебе вреден влажный воздух. Дай я посмотрю твой лоб. -- Антонина потянулась ко мне рукой.
   Я раздраженно ее перехватил.
   -- Не надо, -- процедил я, холодно отстраняя ее руку. -- Вы бы лучше о воздухе своего мужа беспокоились, а не о моем, -- ненавистно бросил я.
   Антонина выпрямилась и застыла.
   -- Вам телеграмма, Виталий Сергеевич, -- жестко произнесла она. -- Утром принесли. -- Дверь за ней захлопнулась.
   Телеграмма была от Морозова. Он сообщал, что пришел факс из Германии, и что он готовит мне документы на выезд. Телеграмма говорила лишь о том, что уже ничто не могло меня здесь задержать.
   У меня действительно разболелась голова, и я смог выйти только к обеду. Антонина, как обычно, возилась у газовой плиты. Поразительно -- ничто не могло сломить ее: та же углубленность в себя, те же резкие и быстрые движения, то же желание поскорее сбыть с рук всю эту суетность, кроме которой у нее давно ничего не осталось.
   -- Ваше величество поправилось? -- не глядя на меня, спросила она.
   В порыве необъяснимого щемящего чувства я схватил ее мокрую руку.
   -- Прости, -- прошептал я.
   -- Как я понимаю, телеграмма важная? -- спросила она, непроизвольно задерживая руку в моей.
   -- Кажется, есть шанс. Вполне возможно, что журнал вновь зафункционирует.
   -- Тебя это не радует?
   Ах, как она умела угадывать то, что я чувствовал.
   -- Не знаю, ничего не знаю, я запутался. -- Антонина осторожно вынула руку из моей и принялась дальше чистить картошку. -- Понимаешь, я боюсь, что мне уже не по силам сдвинуть с места эту махину. Время может менять политику, идеологию, экономику, но оно не способно изменить душу человека. Чтобы выжить в наше время, душа вообще не нужна. Только грязь дает нынче возможность разбогатеть. Нынче никому не нужен Достоевский, не говоря уже о Платоне, так стоит ли...
   -- Стоит! -- вдруг с жаром перебила Антонина, бросив нож в таз. -- Стоит! Грязь была всегда и всегда на ней делались деньги, тем не менее, побеждала душа. Что бы ни менялось, а твой Платон неизменен. Любое доброе дело стоит того, чтобы за него драться. Нельзя опускать руки только потому, что гной вышел наружу, увы, это неизбежно, но он выйдет, выйдет!
   -- И это говорите вы?! Вы...
   -- Ты сам сказал, время меняет все, кроме души. -- Этот блеск в ее глазах, внезапное воодушевление - все говорило за то, что внутренне она осталась прежней. Тем острее и глубже была ее боль, которую она тщетно в себе таила. -- Ты должен поверить в свои силы, -- продолжала она, словно не мое, свое защищая. -- Поверить в то, что делаешь, полюбить. Стать, в конце концов, редактором, коль судьба привела тебя на эту стезю!
   Я смотрел на нее, и, казалось, что не было этих двенадцати лет. И сейчас она дочистит, может, не дочистит картошку, и пригласит меня в лес... Я взял ее за обе руки.
   -- А вы? Вы...
   В это время в дверях показался Андрей. Еще полчаса назад я был на стороне этого человека. Еще полчаса назад я почти верил, что не Антонина его, а он ее жертва. Но как только он вошел, стало нечем дышать. Заметив наши сплетенные руки, он повел скулами, морщины гармошкой собрались на его скошенном лбу. Легким касанием плеча он оттолкнул меня, тяжело дыша мне в самое ухо.
   -- Обед скоро? -- он неподвижно посмотрел на Антонину.
   -- Скоро, -- спокойно ответила она.
   За обедом Ася была необычайно весела и не в меру разговорчива. Она вспоминала своих Генок и Петек. Восторгалась их легкой, как ей казалось, богатой жизнью. Она говорила о силе денег и сетовала на то, что я совершенно не умею жить. Антонина улыбалась и поддерживала ее.
   -- Нет, я не люблю деревни! Здесь от скуки можно сдвинуться. Вот у Генки, у него музыка на улице, бассейн. А Виталик прилип, как банный лист, к своему журналу, и ничего знать не хочет. А кому его журнал нужен-то, он даже на платье мне заработать не может, что там платье, у нас телек еще допотопных времен, одно хорошо, цветной. Сейчас деньги правят миром!
   -- Так было всегда, большие деньги редко кому приносили счастье, -- осторожно заметила Антонина.
   -- Ой, только без этого! -- огрызнулась Ася. -- Это, вон, ему, он любит ваши басни. Я же хочу жить нормально, разве это плохо?
   -- Нет, конечно, просто не всем дано быть богатыми, -- мягко произнесла Антонина.
   -- Вам-то точно! Вы сами ничего не умеете и моего мужа сделали тюхтей. Его друг говорит, что у него такая голова, что миллионами воротить можно, но у него же фантазии! Он, видите ли, в грязном белье копаться не хочет. Теперь-то я знаю, откуда у него все эти фантазии!
   Я оторопел, пораженный открытым вызовом Аси. Еще недавно с ее языка не сходило имя хозяйки. Мне вспомнилась ее ухмылка, когда Антонина в минуту глубочайшего душевного смятения внезапно раскрыла себя. Чего ей не простила Ася? Однако меня напугал не сам вызов, а то, что его примет Антонина.
   -- Прости, виновата, -- вдруг снисходительно улыбнулась та. Я вздрогнул. -- Виновата в том, что не выгнала его сразу, как только он появился у меня на пороге. Ты права, девочка, я только жалкая тень. Нынче со мной можно и не так. Ася, девочка моя, дело не в том, сколько и кто дает, а в том, сколько берешь ты сам, причем не от кого-то конкретно, а от всей жизни, -- Антонина говорила мягко, но даже меня коробило от ее голоса. Она бросила быстрый взгляд на сына. Андрею, конечно, не было дела до спора двух женщин, но Ник напряженно следил за матерью и жадно ловил ее слова, той приходилось быть максимально сдержанной. -- Ты еще очень молода. Девочка, другого обвинять легче, чем заглянуть в себя. Твоя жизнь только начинается. Впереди у тебя радости и беды, но поверь мне, сердце сберегает отнюдь не материальные ценности, не от них оно мудреет.
   -- То-то оно у вас много сохранило! -- вспыхнула Ася, она невольно почувствовала силу и превосходство Антонины, чем и была уязвлена. -- Вы еще стихи почитайте, может, и я грезить начну! -- от бессилия выкрикнула она, убегая в комнату.
   Я пошел за ней.
   -- Что ты себе позволяешь? Мы здесь в гостях и нужно соблюдать приличие и уважение...
   -- Уважать эту?! Господи, мне кажется, мы никогда отсюда не уедем! -- с отчаянием воскликнула она.
   -- Уже все решено, завтра мы едем на первом автобусе, ну что ты себя изводишь! -- Я подсел к ней, обнял. -- Асенька, ну что с тобой? Ты стала очень нервной. Это, наверное, из-за беременности?
   -- Она криво улыбнулась, легла на кровать, свернулась клубком, медленно потянула на себя одеяло, давая понять, что не хочет со мной говорить. Не желая ее еще больше раздражать, я ушел.
  

Глава одиннадцатая

   Нелепо было тянуть время, когда меня все отсюда выталкивало. Я бы мог найти не одно объяснение, почему завтра, а не сегодня. Какими бы вескими ни казались причины, все они были лишь моим самообманом. Единственное, что было правдой -- Ник. Мне хотелось еще немного побыть с ним. И какая бы ни заключалась в нем тайна, я знал, что буду о нем тосковать, как о сыне.
   Словно угадав мои чувства, Ник вынырнул откуда-то из кустов.
   -- На речку, дядя Виталий?
   -- На речку, -- улыбнулся я, взяв его за руку.
   Мы не спеша шли по скошенному полю, вдыхая аромат отавы. Какая грусть была в природе. Все краски как-то помрачнели и небо приглушило свою синь тоской. Мы подошли к месту, где вода сбегала с каменных порогов. Ник стал подбирать камушки и бросать их в воду. Я сидел, прислонившись к стволу березы, курил.
   -- Дядя Виталий, а откуда и куда течет наша речка?
   -- Из озера, а втекает в большую реку, которая отсюда далеко.
   -- Так вся вода из озера уйдет! -- с ужасом воскликнул Ник.
   -- Не уйдет, -- усмехнулся я. -- Это озеро ключевое, подземные ключи постоянно пополняют его.
   -- Скорей бы Петька приехал, -- устало выдохнул Ник.
   -- Соскучился?
   -- Нет, просто надоело все. А почему мама сказала, что тебя должна была выгнать, разве друзей выгоняют?
   Я растерялся. До сих пор Ник не расспрашивал о нас с Антониной. Он меня застал врасплох. В прошлом этой женщины я путался, как в сетях. Внезапно поймал себя на том, что не только не знаю, какой она была в эти двенадцать лет, я ее, пожалуй, не знал и тогда.
   -- Ты тоже не хочешь говорить? -- обиженно протянул Ник.
   -- Нет-нет, просто это было так давно, что я сам многое не помню.
   -- Вы с мамой очень забывчивы, странно, а что за бумаги она хотела сжечь, а ты не дал?
   -- Бумаги? -- и вновь я бился о стену. -- Разве ты не знаешь... неужели она совсем ничего не рассказывала о себе?
   -- Почему же, о своем отце говорила, фотографии мне показывала, о своем детстве, а вот как с папой познакомилась, и про тебя, ничего. Мама не любит говорить о прошлом, а папа всегда молчит. У него характер такой. Я его всегда понимаю, нам и говорить не нужно. А с мамой мы обо всем, там, о книжках всяких, о школе, о моих друзьях. Я, дядя Виталий, в город хочу, -- грустно выдохнул Ник. -- Там лучше было.
   -- В город ? Ты вроде часто бываешь с отцом...
   -- Да нет же, я домой хочу!
   -- Домой? Как это домой? -- поразился я и одновременно испугался.
   -- Как-как, мы же в городе жили, это уж потом сюда...
   -- Постой-постой! -- перебил я, утрачивая связь мыслей. -- Разве они, то есть... вы не здесь...
   -- Ну, конечно, не здесь, -- с досадой перебил он. -- То бы я плавать не умел. Мы с папой там в мороженицу ходили, на всяких аттракционах катались. Папа мой ничего не боится, он сильный. Я теперь Петьке покажу, он больше не будет надо мной смеяться, я его перегоню, я на самую большую глубину уплыву, пусть догонит, только бы погода не испортилась, а то мать не пустит.
   В голове у меня все путалось. "В городе, в городе", -- повторял я, пытаясь осознать смысл этого слова. Ник уже мечтал о своем. Он забыл о скуке, увлеченно бросал камни, стараясь их перебросить на другой берег.
   -- Ник, а с кем ты жил в городе? -- дрожащим голосом спросил я.
   -- С кем-с кем, с папой, конечно. А слабо тебе во-он в ту сосну попасть, та, что кривая?
   Внутри у меня все горело. Недавняя моя догадка, похоже, лишь подтверждалась. Я не смел ее признать.
   -- А мама? - со страхом, отрывисто спросил я.
   -- Что мама? На, этот камень большой. -- Я машинально взял камень. -- Не знаю, папа говорил, что она болеет, я ее потом, позже помню, ну же, чего стоишь, кидай, -- требовал он.
   Я тупо посмотрел на камень, не глядя бросил его через речку. Он с треском ударился о ветку сосны и отлетел в сторону, ветка надломилась и повисла.
   -- Класс! -- восторженно подпрыгнул Ник.
   Ноги меня не держали, я опустился на землю, закурил. "Нет, этого не может быть, не может!" -- отгонял я от себя вещий голос, что нашептывал мне то, что я отказывался принять.
   -- Дядя Виталий, ты мне про Сократа не дорассказал. Его посадили, осудили, и что, он бежал?
   -- Что? -- рассеянно посмотрел я на Ника. -- Нет, он выпил яд.
   -- Но почему? Ведь его же хотели спасти?
   -- Видишь ли, за истину, мой мальчик, приходится дорого платить.
   -- Тогда зачем она нужна, если за нее платят смертью?
   -- Потому что только истина помогает человеку отличить доброе от злого, и она никогда не умирает. Однако, тебя интересуют чересчур серьезные вещи, которые не поддаются молниеносному объяснению.
   -- Я тоже хочу писать книги.
   -- Тоже? -- удивился я.
   -- Ну да, ты же пишешь.
   -- Нет, это не я... Нет, я пытаюсь издавать тех, кто пишет, а сам я пишу только короткие статейки, по необходимости. В общем, я занимаюсь никому не нужным делом, -- усмехнулся я про себя.
   -- А мама говорит, что нужным, и что, если ты захочешь, ты можешь сделать свой журнал передовым, если ты подойдешь не с чувствами, а с головой.
   -- Это мама тебе говорила? -- недоуменно протянул я.
   -- Ну да.
   -- Она всегда в меня верила больше, чем я в себя.
   -- Жаль, что вы завтра уезжаете, мы еще о многом с тобой поболтали бы, мне с тобой интересно.
   -- Мне тоже.
   -- И на озеро мы так и не сходили, я давно не видел, как мама плавает, а она почти как ты плавает.
   -- Да-а, и это жаль тоже... Ну, пойдем, нас там, наверное, уже ищут.
   Положив руку на плечо Ника, мы двинулись назад. Вечер медленно сползал на землю, солнце томно разливало свои тающие лучи, ветер робко пробегал по скошенному полю. Я старался ни о чем не думать, чувствуя близкое присутствие Ника, я наслаждался им.

______________

   В то время, когда мы подошли к калитке, Антонина провожала какого-то молодого человека, оживленно с ним разговаривая.
   -- Вот и мой сын, Коля, -- она взяла его за руку, подвела к гостю.
   -- Привет, меня зовут дядя Валера, я бывший ученик твоей мамы.
   -- Здрасте, -- процедил Ник, недовольный тем, что его оторвали от меня.
   -- Сынок, дядя Валера поэт, -- не без гордости произнесла Антонина.
   -- Хоть папа римский! -- огрызнулся Ник, вырвался и убежал прочь.
   -- А я вас знаю! -- обрадовался поэт, вперив в меня свои серые глаза. -- Однажды вы в своем журнале напечатали мои стихи.
   -- Возможно. Мы приветствуем все талантливое, -- сухо ответил я, желая, как и Ник, поскорее ускользнуть.
   -- Я думаю, -- не унимался поэт. -- Мы бы могли и дальше сотрудничать.
   -- Сотрудничать -- это хорошо, но мы с женой уезжаем, к сожалению, не осталось времени.
   Антонина измерила меня пронизывающим взглядом. Я мило улыбнулся, раскланялся и удалился.
   Нет, я спешил не к жене, мне хотелось найти Ника. Внезапно, неизвестно откуда появился Андрей, преградив мне дорогу.
   -- Оно поговорить, -- решительно кивнул он головой, приглашая меня за дом. Чему я немало удивился.
   Мы пришли на место и решимость Андрея вдруг куда-то пропала. Он потерялся, неприятно запыхтел, но его лицо исказилось болью и ненавистью, как железо коррозией... Я уже видел это лицо, и мне стало не по себе.
   -- Короче, вернусь, и ты еще будешь здесь коптить воздух, удавлю! -- не на шутку пригрозил он.
   -- Послушайте, - начал я, совершенно опешив. -- Вы напрасно тревожитесь и сердитесь. Вы правы, мы немного злоупотребили вашим гостеприимством, но мы завтра уезжаем. Только чем же я вам так досадил?
   -- Не понимаешь? -- Андрей оскалил зубы, одной рукой схватил меня за ворот рубахи, а другой вдавил в стену. -- Забирай свою расфуфыренную фифу и катись отсюда! И дорогу сюда забудь! Держись от Тоньки подальше... -- прошипел он.
   -- Простите, вы неправильно понимаете...
   -- Не зли, сопляк! -- для полного уяснения он лишь слегка надавил кулаком в пах. -- Понял? -- прорычал он, с трудом сдерживая себя, чтобы не оставить от меня мокрого места.
   -- Понял, -- прохрипел я, чувствуя, как ноги отрываются от земли и видя, как огромный кулак приближается к моему носу.
   -- Андре-ей! -- вдруг раздался голос Антонины. Запыхавшись, она выбежала из-за кустов сирени. Вероятно, она заметила нас, когда мы пошли за дом. Услышав ее голос, Андрей замер, с огромным усилием подавляя в себе нестерпимое желание ударить меня.
   -- Андрей! -- вновь повторила Антонина, и что-то многозначительное было в ее приказном тоне.
   Он буквально оторвал от меня руку, при этом не забыл еще раз встряхнуть, и потупив взгляд в землю, втянув голову в плечи, шаркая ногами, побрел прочь.
   -- Черт! -- прошептал я, ощущая неприятную дрожь в коленках.
   -- Когда-нибудь твоя нерешительность тебя погубит! -- бросила Антонина, собираясь уйти.
   -- Стой! -- схватив, я прижал ее к стене, как давеча меня Андрей. -- Что происходит? -- срывающимся голосом спросил я. -- Сначала ты, теперь этот, почему вы меня гоните, как паршивого пса?! Что я вам сделал? Чем не угодил? Отчего бежишь ты? Я устал путаться в твоей лжи. Уедем мы, уедем!
   -- Вит...
   -- Вит? Здесь нет никакого Вита! Здесь и тебя нет! Здесь...
   Боже! Беспомощность Антонины совершенно обезволила меня. Всякий раз, когда она оказывалась так близко, я терял ясность сознания. Чувство жалости и еще его-то разъедало мне грудь.
   -- Тоня! -- глухо воскликнул я, неожиданно обняв ее голову руками. -- Тоня! -- я целовал ее лоб, глаза, щеки. Упершись в мою грудь руками, она пыталась ускользнуть от моих поцелуев. Я чувствовал соль ее слез на своих губах.
   -- Не-ет! -- с внутренним отчаянием выкрикнула она, вырвалась и убежала.
   Когда она скрылась из виду, я обессилено опустился на землю.

______________

   Никто из нас не знал, зачем мы длили этот последний вечер. По телевизору шел какой-то бессмысленный боевик, никто не вникал в суть действия, однако все неотрывно смотрели на экран. Антонина Нику разрешила в этот вечер посмотреть кино. Он сидел у меня на руках и по-детски комментировал, постоянно обращаясь ко мне.
   -- Дядя Виталий, смотри, он сейчас его тум, а тот его бах! Дядя Виталий, смотри, сейчас грохнет, во, бу-ум!
   Постепенно его комментарии становились тише. Вскоре он заснул, откинув голову мне на руку.
   Ася посматривала на часы, нетерпеливо покачивая ногой. Антонина сидела, не шевелясь, украдкой наблюдая за нами с Ником. Наконец, на экране появились титры.
   -- Давай, я его уложу, -- поднялась Антонина.
   -- Нет-нет, я сам.
   Я осторожно раздел парня, уложил в кровать, накрыл одеялом. Он чему-то улыбался во сне. Я внимательно всматривался в его лицо, будто ища ответа на мучившие меня вопросы. Меня удивила аккуратность его черт, тонкость линий. Я не столько видел, сколько чувствовал всю нежность этой детской души. И вдруг до странности что-то знакомое показалось в этом личике, когда Ник повернулся на бок. В груди больно сдавило, я поспешил уйти.
   -- Спит? -- спросила Антонина.
   -- Спит. Даже не проснулся.
   -- У него крепкий сон, если заснул, пушкой не разбудишь.
   Настала пауза. Никто не знал, как разойтись. Ася боялась что-либо произнести, устремив взгляд на дверь комнаты. Я же просто ничего не мог сказать, зная, что больше уже никогда не увижу этой женщины, которую так и не сумел ни разгадать, ни понять. Антонина не дала затянуться паузе первой подошла к Асе:
   -- К сожалению, я не смогу вас проводить. Школу готовим к учебному году. Ник вас проводит, он не проспит. Девочка, не сердись на меня. Поверь, ты очень милый и хороший человек, ты просто еще сама себя не знаешь. Я желаю тебе счастья.
   Ася растерянно смотрела на нее, обескураженная искренностью ее слов, совсем не то чувствуя по отношению к ней.
   -- Спасибо, -- тихо проговорила та, незаметно пятясь к дверям.
   -- Ну, прощайте! -- уже обращаясь к нам обоим, выдохнула Антонина. -- Легкой вам дороги.
   Она уже было выходила, и, внезапно, задержалась в дверях. Подбежала ко мне, лихорадочно вцепилась в мою руку.
   -- Не сдавайся. В жизни не так важно кем быть, главное -- быть, надеюсь, ты меня понимаешь. Не держи на меня обиды... -- ей не хватило сил, бросив на меня украдкой грустный и в то же время с какой-то затаенной радостью взгляд, она выскочила из дома.
  

Глава двенадцатая

   За окном сгустилась ночь. Издалека слышались приближающиеся раскаты грома. Дождь все никак не хотел разойтись: то ударит несколькими каплями по подоконнику, то затихнет, то вдруг хлынет и вновь стихнет. Я лежал и вспоминал часы, проведенные с Ником за все время пребывания здесь, это были лучшие мгновения. Невольно думал и о ней. Когда-то очень давно, с холодным равнодушием я пытался проникнуть в душу этой женщины -- чисто из любопытства. Не то было теперь. Я жадно ловил все оттенки ее голоса, пристально вглядывался в ее лицо, жесты. Ни одна женщина не мучила меня так, как она, ни одна не была болью. Я не мог больше лежать, встал.
   -- Куда? - встрепенулась Ася, когда я уже надевал рубашку.
   -- Пройдусь немного, мне душно, хочу на воздух, а ты спи. Завтра рано вставать.
   -- Мне кажется, это завтра никогда не наступит! -- со злым нетерпением выкрикнула она.
   -- Что за новости! Милая, я очень устал, у меня нет сил на ссоры. И потом, тебе нельзя волноваться...
   -- Волноваться? -- что-то нехорошее было в блеске ее черных глаз. -- Виталик! Ты притворяешься или ты действительно дурак?
   -- О чем ты? -- с досадой спросил я.
   -- О чем? Думаешь, я ничего не вижу!
   -- Я не знаю, что ты видишь, лучше будет, если ты будешь спать, -- жестко произнес я, делая шаг к выходу.
   -- Ты к ней?
   -- Что значит к ней? - остолбенел я.
   -- Если ты... если - задыхалась Ася. -- Если ты сейчас уйдешь, я... я окно выбью!
   -- Девочка! -- испугался я, -- ты больна. -- Я сел, хотел ее обнять. Ася с такой злобой отстранилась, что я оторопел.
   -- Если б ты знал, как я боюсь тебя!
   -- Меня?!
   -- Да! Да! -- выкрикнула она, заливаясь слезами. -- Потому что я хочу, чтобы ты принадлежал мне, не чертову журналу, не ветру, а мне, понимаешь, мне!
   -- Я это сто раз слышал! -- обозлился я, по-прежнему намереваясь уйти.
   -- Если ты курить, то и мне дай.
   -- Тебе, разве ты... -- в недоумении я протянул ей пачку сигарет.
   Ася долго не могла справиться с пачкой, та выскальзывала из рук. Я помог ей достать сигарету, поднес зажигалку.
   В это время забарабанил дождь с такой силой, будто хотел пробить крышу. Молния ударяла прямо в окно, раздался длинный раскат грома. Ася всегда так боялась грозы, закрывала глаза и затыкала уши, а сейчас она ее не замечала.
   -- Милая, -- начал я. -- Я понимаю, ты устала. Я тоже устал. Ты сама настояла на том, чтобы мы приехали именно сюда. Я не знаю, чего ты ждала, но, кажется, мы неплохо провели время, и, тебе, кажется, здесь нравилось. И потом, разве ты не сдружилась с хозяйкой? И вдруг будто что нашло на тебя...
   Ася улыбнулась левым уголком губ, посмотрела на меня так, словно я нес какую-то тарабарщину.
   -- Ты и впрямь думаешь, что я из-за этой чокнутой? Ты дурак!
   Она зло рассмеялась, упала на подушку, колотя ее руками. Молния то и дело освещала комнату, внося мистическую атмосферу в ее стены.
   -- Спустись на землю, мечтатель! Чем твоя чокнутая могла меня взять? Борщами? Салатами? Ах да, добрым словом, материнской заботой, -- иронизировала она. -- Виталик, я бы все отдала, чтобы чуть-чуть тебя понять. Ты работаешь, как вол, но деньги тебе не нужны. Тебе все равно, в чем ходить, что есть. Ты вполне бы мог жить в собачьей конуре и быть счастливым. Тебе никто не нужен, но что-то тебе нужно?! Ты ни разу не спросил меня, почему я пропадаю у своих друзей. А мне с ними легко, понимаешь, с ними не надо притворяться. Они не учат жить, они живут, а не мечтают. И пусть, пусть я плохая! Я не нравлюсь твоему отцу, и этой, квашне, Ксении.
   -- Это не так...
   -- Помолчи! -- Она явно была не в себе. -- Я тоже хочу семью, хочу! Я давно... Мне было страшно. Да, страшно! Я не хочу, не могу тебя потерять, нет, молчи! Иначе я никогда... У меня нет сил больше тебе врать, мне надоело постоянно изворачиваться... Господи, ты готов поверить во что угодно, тебя так легко обманывать...Там, там на озере... Нет, я больше не могу! -- Ася упала на подушку.
   -- Ася, ты меня пугаешь. Что с тобой? О чем ты?
   -- О чем? Твои ожидания напрасны, мечтатель! Понимаешь, напрасны! У меня никогда не будет детей, их у меня просто не может быть никогда! -- истерично выпалила она, зарываясь в подушки.
   Раскат грома заглушил ее стон. Я стоял, словно прибитый ударом молнии, тупо глядя, как содрогается от рыданий ее хрупкое тело. В Асе больше не было той девочки, которой я восхищался и любовался. Передо мной лежала женщина, измученная и истерзанная своей многолетней ложью.
   -- Там, на озере, была игра? -- мертвым голосом спросил я.
   -- Я боялась тебя потерять!
   -- Теперь не боишься?
   Ничего не чувствуя, я машинально пошел к дверям. Ася бросилась ко мне.
   -- Нет! Ты не оставишь меня, не оставишь! Ты не можешь!
   -- Прости! -- я усадил ее обратно на кровать и взглядом приказал замолчать. Сорвав пиджак со спинки стула, я вышел вон.
  

Глава тринадцатая

   Гроза ушла. Дождь перестал. Ветер расчищал небосвод, высвобождая из-под тяжелых туч желтый диск луны. Воздух освежился, повеяло прохладой. В природе наметились изменения, август спешил занять свое место.
   Не помню, как я оказался на крыльце сарая. "Зачем?" -- спросил я себя и постучал. Ответила тишина. Я снова постучал. На этот раз шорох в комнате опередил мой стук. Дверь открылась. Запахивая на ходу халат, Антонина не вышла, а прислонилась спиной к косяку.
   -- Какая гроза, думала, сарай рассыплется, -- отрешенно произнесла она.
   -- Не впустите?
   Она молча прошла в комнату, я последовал за ней. С той поры, как был здесь в последний раз, в этой каморке ничего не изменилось. Та же обшарпанная железная кровать, та же потрескавшаяся тумбочка, тот же стол у окна, те же бесцветные обои. Это был единственный уголок, куда время забыло забрести; своей неизменностью он будто стирал все двенадцать лет. Как нарочно, из-под туч вынырнула луна и бросила медный луч в окно, осветив профиль Антонины. Он заиграл на ее волосах, и будто заново оттачивал ее крупные строгие черты, затушевывая их усталость. Я отвел глаза, не в силах видеть ее внезапного преображения.
   -- Мы нелепо распрощались, -- проговорила Антонина, доставая из кармана окурок. Я отобрал, подал ей пачку сигарет.
   -- Вы не волнуйтесь, я сейчас уйду. Мы, наверное, уже никогда не увидимся...
   -- Наверное, -- согласилась она.
   Мне хотелось говорить, говорить, все равно о чем, лишь бы не бежало время, не уносило в прошлое это последнее мгновение. Нет, оставаться здесь я не мог.
   -- Прощайте, Антонина Ивановна...
   Видел я или показалось, что она сделала движение. Вдруг внутри меня что-то стало подниматься, расти, давить, когда подступило к горлу, я чуть не задохнулся.
   -- Почему вы, женщины, так лживы! -- завопил я. -- Сначала мать, потом вы, теперь Ася! Ася... Ася в твоем доме... В твоем, столько лет молчала, а здесь... ты будто кожу с людей сдираешь. А я верил в тебя почти как апостолы в Христа...
   -- Остановись! Может вера-то твоя, как у Петра в Иисуса. У тебя что-то случилось? Вы поссорились с Асей? -- участливо спросила она, не приняв моего выпада.
   -- Поссорились? -- нервно рассмеялся я, -- Нет, я понимаю, почему в твоем доме. Ревность, ко всем и ко всему. Она, видите ли, приревновала меня к твоему сыну. Чисто женская месть, глупая месть. Она оказывается никогда не может иметь детей, просто не может! Столько лет молчала... дура! Дура! -- я с нетерпимой досадой бил кулаком о косяк.
   Настала странная тишина. Я услышал запах табачного дыма.
   -- Теперь уже все равно, -- еле слышно, самой себе проговорила Антонина. -- Тебе лучше уйти. Ты должен быть с ней, а не здесь...
   -- Не здесь? Ты гонишь меня? Ты ее пожалела, а меня нет?
   Я плохо соображал, в голове стоял туман. Я заметался по комнате и что-то случайно задел ногой под кроватью: оттуда веером выпала стопка журналов. Машинально подняв первый попавшийся номер, я обомлел, узнав обложку собственного журнала.
   -- Откуда? -- протянул я, не узнавая своего голоса.
   Антонина сама непонимающе смотрела на журналы. И вдруг странная печаль появилась на ее лице. Улыбаясь сквозь боль, ее глаза не смогли скрыть чувства бесконечной радости, вызванное, вероятно, каким-то далеким и приятным воспоминанием. Я был потрясен. Никогда прежде не видел в ней такой одухотворенной грусти, таких печальных и счастливых глаз. Она бережно подобрала журналы, аккуратно сложила, и вновь запрятала под кровать.
   -- Откуда? -- повторял я совершенно глухим голосом.
   Продолжая улыбаться чему-то своему, Антонина рассеянно смотрела сквозь меня.
   -- Это... это Андрей покупал по моей просьбе, -- задумчиво, но неуверенно ответила она.
   -- Андрей?! Ты все это время держала меня за дурака! Я перед тобой , как идиот, распинался, вот откуда у тебя такая уверенность! Значит ты и твой...
   -- Нет, он ничего не знает... не знал... -- очнулась она.
   -- Черт возьми! -- Я с силой приблизил Антонину к себе. -- Что происходит? У меня чувство, будто я загнан в лабиринт, откуда нет выхода. Тысячу раз пожалел, что уступил Асе. Да, не ей, себе уступил! Ты заставляешь меня чувствовать, будто я что-то оставил в тех годах, без чего ни дышать, ни жить нельзя. Я не могу избавиться от вины...
   -- Не-е-ет! - вскрикнула она, точно ее ударили в самое сердце. Твердость внезапно покинула ее, вцепившись в край стола, опустив голову, она выглядела совершенно разбитой. -- Не ты... не ты... -- шептала она, как в бреду. -- Не ты, это я виновата перед тобой, перед... -- Она еле держалась на ногах. Я осторожно повернул ее к себе лицом, оно выражало бездонную муку, от которой у меня в комок все сжалось в груди. И внезапно сквозь тоску, боль, одиночество, сквозь всю ее безжизненность, словно через непроницаемую мглу ночи, в ее глазах вспыхнул такой жаркий, такой яркий огонь, что я непроизвольно отступил. "Только не это!" -- воскликнул я про себя, словно обожженный вспышкой, что предательски выдала тайну ее сердца. Я впервые понял, как страшно заглядывать в душу женщины. Пронзенный ее разверстостью души, я хотел бежать прочь, но ноги налились свинцом, я рухнул на кровать.
   -- Мальчик мой! -- бросилась она ко мне. -- Разве можно себя так надрывать, -- треснутым голосом произнесла она, крепко прижав мою голову к себе.
   -- Скажи, что это не так? Скажи, что мне почудилось? Я устал, я болен?! -- Я прятал лицо на ее груди, спасаясь от нее, от себя.
   -- Родной, ты устал, конечно же, ты устал! -- со странной поспешностью подхватила она. -- О-о, ты сам не знаешь, насколько ты привязан к этой девочке. Ты простишь ее. Ведь она ни в чем не виновата. Она просто сильно тебя любит. И ты рядом с ней сильный, ты ею защищен от самого себя. Все, что ты здесь чувствуешь -- тоска о юности, не более. Ты хотел бы, чтобы жизнь остановилась, но так не бывает. -- Я слушал ее, как прежде, жадно, вверяясь каждому звуку ее голоса. Моя душа, как когда-то, отогревалась на ее груди. -- Не думай обо мне. Не скорби об ушедшем. Нельзя жить, постоянно оглядываясь назад. Призраки прошлого отравляют жизнь. Может быть, твоя жизнь только теперь начинается. У тебя все впереди.
   Близкое ее присутствие, ее одурманивающий запах, ее голос -- стало невыносимо, я оторвался от нее. Забился в свободный угол, как в детстве, зажав руками колени.
   -- Твой дом, -- тихо начал я, умоляющим жестом: приложив руку к сердцу, прося Антонину молчать. -- Твой дом, он всегда был для меня загадочным, таинственным. Здесь я узнал то, чего у меня никогда не было: уют, тепло, понимание, деревья, небо... Ты возвратила мне веру в жизнь. Это ты помогла мне простить отца, понять мать. Я был молод, а потому хотел только брать. Есть естество простых вещей, над которыми не задумываешься, но ими наполнен каждый день. Человек редко смотрит в звездное небо, спрашивая себя, а что там? Мне хотелось это узнать, но, вероятно, кроме веры, кроме Бога в себе, Его нужно иметь еще и выше. Моя жизнь никогда не имела твердой цели, я слишком распылялся. Стремясь к метафизике, был слишком от нее далек. Поэтому мне, вероятно, проще было с Леной. С тобой все казалось эфемерным. Я часто уезжал, да разве я знал от кого и чего бегу! Часто уезжал с тем, чтобы больше не возвращаться, а возвращался. Город иссушал мою душу. Куда я шел? К друзьям, с которыми меня ничего не связывало? К Лене, с которой было так по земному просто? Нет, я шел в твой дом, потому что нуждался в его запахе, уюте, тишине. Потому что нуждался в твоем понимании... В тебе. Помнишь, новый год? Ты была так обворожительна и ослепительна, что я готов был тебя возненавидеть, хотелось всех разогнать и остаться только с тобой. Когда же моя жизнь здесь подошла к концу, я искренне этому радовался. Ничего так не хотелось, как независимости. Я был счастлив, потому что у меня была семья, я учился. Вскоре и Лена пошла учиться на медсестру. Сначала нам помогали ее родители, мой отец. Мне же хотелось самостоятельности, я начал вечерами подрабатывать. Незаметно ушел: в работу, учебу, в друзей. И вдруг за два дня до свадьбы, Лена объявляет, что уходит от меня, довольно просто объяснив, что мне нужен целый мир, а ей только муж. Это был первый и последний ее упрек. Я тяжело переживал ее уход. Через год бросил учебу, работал, где придется: выгружал вагоны, бывал даже на стройке. Я сам не знал, чего хотел. Однажды отец, по блату, устроил меня в одну газетенку. Там я нахватался азов издательства. А потом само время с ног на голову встало. Как-то раз я сидел в одном кабаке и пил, а рядом сидел очень грустный молодой человек. Мы разговорились. Он мне поведал про свою несчастную любовь и одинокую жизнь, сказал, что хочет иметь какое-нибудь свое дело. Тут я и подкинул идею: создать журнал. С тех пор Морозов держит меня за горло. Пришлось обучаться современной технологии, закончить компьютерные курсы, курсы по английскому и немецкому. И все под нажимом Морозова. Сам он учиться не хотел. Когда мы отмечали выход первого номера, там, в ресторане, я и познакомился с Асей... -- Замолчав, я уткнул голову в колени. Тоска и боль жгли грудь. Меня разрывало от какого-то внутреннего бессилия. -- Почему? Почему? -- с безысходной грустью воскликнул я. -- Почему я бегу от тебя, а убежать не могу?! Всеми силами пытаюсь забыть, и не могу! Я не хотел, а приехал...
   -- Не надо, ради Бога! - взмолилась Антонина. Мои слова, может, голос, пугали ее. Что-то пересиливая в себе, она почти холодно добавила: -- Ты ищешь то, чего нет. Ты обманываешься...
   -- Обманываюсь? -- я подскочил к ней, прислонил к стене так, что она чуть не ударилась головой о стену, и кричал ей прямо в лицо, -- В чем? В чем? Боже, во что ты себя превратила! Как ты позволяешь этому скоту так обращаться с собой? Что тебя связывает с этим безмозглым громилой? Чем ты болела? Когда и почему жила в городе? Почему ты ничего не рассказываешь мне?
   -- Хватит! Ты не Бог и не судья, чтобы перед тобой держать ответ. Тебя ждет Ася, думаю, к ней у тебя больше вопросов, чем ко мне! -- жестко выпалила она.
   -- Нет, я не уйду, пока... Ник... он ведь не твой сын! -- вдруг сорвалось у меняю Так раз в жизни наповал бьет холостое ружье.
   Антонина страшно побледнела, покачнулась, но устояла, хотя находилась на грани полуобморочного состояния. Отстранив меня, она опустилась на кровать. Она была абсолютно убита, вся ее кажущаяся холодность слетела в один миг. Я проклинал себя, но было уже поздно. Нервный, истерический смех вырвался из ее груди.
   -- Ты глуп, философ! Неисправимо глуп! Боже... -- она смеялась и плакала одновременно. -- Мне кажется, что я та лошадь, которую запрягли в грузовой состав и заставили тащиться по бездорожью. Вит! Мальчик мой, почему именно тебе понадобилось разворотить мне грудь! Ведь ничего нельзя изменить, исправить, все слишком поздно!
   Я плохо понимал, о чем она говорила, вернее, ничего не понимал. На нее невозможно было смотреть без боли, она была сплошным страданием. У меня пересохло в горле, сердце то бешено стучало, то вовсе переставало биться. Антонина поднялась и оказалась так близко, что я ощутил ее горячее дыхание, Впервые она не скрывала ни слез, не терзаний души.
   -- Когда-то, -- сдавленным голосом начала она. -- Когда-то нас разделяла твоя молодость. Теперь целая жизнь. Эту пропасть уже не перейти. Да, я болела, болела много лет. Это был страшный период. Я все бы отдала за то, чтобы он исчез из моей памяти. Ты Андрея как только не третируешь. Но не ты, а он спас меня. Да, спас! -- как-то особенно подчеркнула она. Не ты, а он был рядом, когда жизнь буквально выбросила меня за борт. Этот несчастный человек всего себя отдал мне, как умел, отдал. Не тебе судить этого человека. Слышишь, не тебе! А где ты был все эти годы? Убивал тоску о прошлом вином? Если бы не фотография, тебя сейчас здесь не было бы. И ты никогда бы не узнал, что ты, оказывается, несчастен в браке и вечно одинок. Ты глуп, философ! Николай мой сын плоть от плоти. Наш с Андреем! -- последние слова она произнесла почти с вызовом.
   Это был не просто взрыв незаслуженной обиды, непонимания, разрушения последних надежд. Я был подавлен не столько ее внутренней истерзанностью, сколько прежним желанием отвести меня от себя. Даже сейчас, когда уходил последний поезд, который невозможно ни остановить, ни догнать, эта женщина оставалась верна себе. Она могла плакать, кричать от боли, изливать гнев, но ничто не могло ее заставить раскрыть своей души. Ее мир по-прежнему ревностно охранялся от всех, прежде всего, от меня.
   -- Прости! -- я упал перед ней на колени. -- Прости!
   -- Не надо! Она подхватила меня, усадила на кровать, и сама села рядом.
   Мы долго молчали, пуская густые круги сигаретного дыма. Антонина была совершенно разбита. У нее не хватало сил даже подносить сигарету ко рту, та медленно тлела в ее руке.
   -- На днях мне приснилась Нина, -- тихо заговорила она. -- Нина просила тебе помочь. Но я пуста и не могу вдохнуть в тебя жизнь, как когда-то. -- И вновь замолчала, устремив взгляд за окно и к чему-то прислушиваясь. -- Как стало тихо, как странно тихо, так, наверное, кончается жизнь, -- задумчиво проговорила она.
   -- Помнишь, я рассказывал тебе сон? Про белый пароход, про внезапный шторм на море? Про женщину в белом на носу парохода? Тогда я не знал, что та женщина -- ты. Вот и рвусь к тебе через жизнь, как через шторм...
   Казалось, Антонина не слушала, она поднялась к окну. В тяжкие минуты она всегда черпала силы в силуэтах дня и ночи. Ее неподвижная фигура говорила о том, что мне пора уходить. С трудом я заставил себя встать. Шорох неожиданно встревожил Антонину, она резко развернулась. Ее лицо, усталое, бледное, было мокрым от слез. Я видел ее глаза с ожившим блеском и тонул в их зелени. Видел ее повлажневшие губы и жаждал их прикосновения...
   -- Вит... не смей, слышишь... не приближайся... -- растерянно вспыхнув, она хотела отступить назад, ей помешал стол. Ее качнуло. Я обнял ее одной рукой за талию, другой за спину, почувствовав, как по ее телу пробежал трепет. Она пошатнулась, в попытке невольной защиты, схватилась за дверную ручку. Халат предательски сполз с правого плеча, оно не утратило былой красоты, нежности, подернутое легким загаром -- оно сводило меня с ума. Я пылко и страстно припал к нему губами...
   -- Пусти... пусти... -- оцепенев, шептала она.
   -- Тоня... -- я целовал ее шею... лицо... -- Тоня... -- наконец нашел ее губы... Мягкие, нежные, теплые... Антонина замерла, рука соскользнула с дверной ручки, безвольно повиснув. Вдруг она напряглась, все еще пытаясь обрести власть над собой.
   -- Пожалей меня... отпусти, -- задохнувшись, простонала она.
   -- Молчи... молчи... - молил я, боясь ее слов, голоса, боясь, что это только сон. Как больно и как сладко щемило в груди от прикосновения к ее губам... лицу... плечам... Я не целовал, не обнимал эту женщину -- впитывал ее в себя всю, сам уничтожаясь в ней...
   Внезапно Антонина всем существом прильнула ко мне, сама начала целовать с таким неистовством, будто сбрасывала с себя все сдерживающие ее оковы. Она вся дрожала и горела, отдаваясь с такой болезненной исступленной страстью, словно завтра должен был взорваться сам мир.....

______________

   Утро тревожно стучалось в окно. Антонина все больше и больше пугала меня. Иногда я просто обнимал сплошной ком нервов. Она кидалась ко мне и какое-то признание вырывалось в воспаленном блеске ее глаз, то тут же отталкивала и неестественно напрягалась. Слезы не высыхали на ее лице. Я обнимал, целовал ее, но мои ласки лишь разжигали ее душевное смятение.
   -- Тоня, что с тобой? Если ты думаешь...
   -- Нет, это наша ночь... Это моя ночь...
   -- Хочешь... хочешь, я сейчас же увезу вас с Ником, я...
   -- Куда? На улицу? Боже, ты сам не понимаешь, что говоришь! -- улыбалась она больной улыбкой.
   -- Пройдет вечность, прежде чем мы будем вместе! Ждать, когда я съезжу в Германию, восстановлю журнал... Я никогда не понимал, как в тебе сочетается твоя эфирность с здравомыслием. Ты всегда права, о, если бы я тебя слушал! Да, я сделаю так, как мы договорились! Главное, чтобы ты ждала, чтобы ты верила... Тоня... вы ни в чем не будете нуждаться, Морозов достанет путевку в самый лучший санаторий, я за границу отправлю тебя лечиться... Я все, все сделаю для тебя...
   Антонина улыбалась только ей свойственной снисходительной улыбкой, которую я когда-то не мог переносить.
   -- Ты прежний мечтатель. Цепь жизни так легко не обрывается, а создавать новую -- на это нужно много сил и времени. Господи! -- с тоской воскликнула она, как-то глубоко всматриваясь в меня. -- Зачем я тебе теперь? Я больная, старая. Вит, я всегда была для тебя старая и буду...
   -- Глупости...
   -- Глупости? Ты забываешь, что мне почти пятьдесят, я почти пенсионерка!
   -- Тоня, мне нужна только ты... ты! -- Я целовал ее губы, глаза, если б я мог, я целовал бы ее голос. Я обнимал ее, пытаясь унять в груди ее тревогу. Я чувствовал, как ее что-то угнетало. Может, сама ночь, которая все меняла в наших жизнях, может, ощущение полноты и единства. Я сам находился в угаре, верил и не верил, что эта женщина принадлежит мне.
   -- Ты только моя... моя...
   -- Тебе пора. Не надо никого пугать раньше времени. Вам пора уезжать, -- но она не находила сил отпустить себя от меня. -- Пора, -- вновь повторила она, ее взгляд потемнел, словно захлопнул ставни в ее душу. Она решительно отпрянула от меня, и больше не позволила к себе прикоснуться.
   Я поднялся с непомерной тяжестью на сердце. Антонина надела халат, отворила дверь, первой вышла на крыльцо. Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Мы стояли друг против друга. Антонина долго вглядывалась в меня, будто хотела запомнить каждую черточку моего лица. Неожиданно прильнула ко мне, замерла, и тут же выпрямив стан, сделала шаг назад.
   -- Вот и все, -- спокойно и твердо произнесла она. -- Я буду ждать тебя, сколько смогу, -- последние слова она проговорила со странной вдумчивостью, словно всматриваясь в будущее. -- Нет, не трогай! Мне больше нельзя плакать. Прощай... -- протянула она, скрываясь за дверью
   Внезапно в моем сознании пронеслось: это не я уходил, это она отпускала, высвобождала меня от себя. Так она поступала всегда. Я смотрел ей вслед. Во мне в который раз появилось чувство тревожной неотвратимости. На этой женщине лежала печать обреченности. Тупая боль пронзила мне сердце. У меня было чувство, что душа отрывается от тела и какая-то бесконечная тоска разъедала мою грудь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

   Когда мы вернулись в город, я сходу окунулся в рутинное оформление бумаг. Через неделю мне предстояло выехать в Германию. Сумасшедшие хлопоты, вероятно, помогали мне отвлечься от мысли, что гвоздем сидела в голове: как сказать Асе о разводе?
   С той грозовой ночи в наши отношения вошел холод. Мы почти не разговаривали. Каждый вечер за ужином я готовился сказать все, но виноватый взгляд Аси заставлял тупить взор и молчать. Как за спасательный круг, я хватался за отъезд. "Потом, когда вернусь," -успокаивал я себя, себя же ругая за малодушие. Ничто не отягощает душу так, как это "потом", дающее иллюзорные надежды на то, что со временем все разрешится как-то само. Да и что я мог сказать Асе, когда сам-то еще ни в чем не был уверен.
   Как-то за несколько дней до отъезда, Ася остановила меня в коридоре.
   - Мы так и будем играть в молчанку? - спросила она и очень тихо добавила: - Ты никогда меня не простишь?
   Бедная девочка, она сама себе не могла простить той ночи, мучилась, терзалась, не подозревая, что я меньше всего думал о том, что произошло во время грозы.
  -- Асенька, - осторожно обняв ее, я улыбнулся. - Поверь, я не сержусь на тебя. Просто сейчас не время выяснять отношения. Вот, когда вернусь... давай наберемся терпения?
  -- Нет, я никогда тебя не пойму, - с горечью произнесла она.
  -- Вот увидишь, все будет хорошо.
  -- Ты уверен? - она внимательно заглянула в мои глаза, желая найти в них ответ, но не нашла. Медленно развернулась и тихо затворила за собой дверь в спальню.

______________

   В день отъезда я встал рано, долго сидел в кресле, отрешенно наблюдая, как муха чистит лапки на моем рабочем столе. Потом Ася позвала завтракать. У нее был такой вид, точно она навсегда прощалась со мной. После завтрака я вернулся в кабинет, подошел к балкону. День стоял неприятный, натянутый, с серого неба спускалась моросящая дымка. Ветер лениво раскачивал деревья и фонари. Мне не хотелось в эту сырость. Затем я сел за стол, достал чистый лист бумаги и начал писать:
   "Тоня! Сегодня я уезжаю. Предположительно на две недели. Если бы ты знала, как меня не радует эта поездка. Но ты сама настояла на ней, вероятно, ты права. Ты всегда верила в лучшее. Надеюсь, так и будет. С той минуты, как мы расстались, ни о чем другом не могу думать, как только о дне, когда мы будем вместе, навсегда вместе! И уже никакой шторм нас не разлучит. Господи! Как я мог столько лет жить без тебя?! Как я не понимал, что был счастлив лишь рядом с тобой!
   Прости, нужно спешить, через час самолет. Не волнуйся. Я все устрою. Морозов уже подыскивает квартиру. На этого человека можно положиться. Он, если надо, и черный жемчуг со дна моря достанет. Тоня! Твое "да" - это моя жизнь! Я мгновенно прилечу за тобой, за вами с Ником. Я его полюбил, как собственного сына, думаю, мы с ним поладим.
   Твой Вит."
   Я не заметил, как вошла Ася. Она стояла у балкона, откинув штору, сосредоточенно вглядываясь за окно, вероятно, ждала, когда я допишу. Быстро запечатав письмо в конверт, я убрал его во внутренний карман пиджака.
   -- Ты едешь провожать? -- как можно непринужденнее спросил я.
   -- Ты хочешь?
   -- Одевайся быстрее. Морозов, сама знаешь, ждать не любит. Что тебе привезти из Германии?
   -- Себя, -- тихо проговорила Ася, не оборачиваясь в мою сторону.
   Увы, этого я обещать не мог.
  

Глава вторая

   Как только я вышел из самолета на трап, в толпе встречающих сразу увидел высокую, сухощавую фигуру Морозова. Когда мы пожали друг другу руки, я заметил ему, что он улыбается, как нашкодивший кот. На что Морозов молча толкнул меня в машину. Всю дорогу я рассказывал ему, как у скрупулезных немцев отвоевывал каждую цифру, даже букву. Он смеялся и поминутно душил меня от радости. В моем кармане лежал контракт на три года. Вдруг я обнаружил, что мы едем в сторону редакции.
   -- Саныч?
   -- Знаю-знаю, отдохнешь по полной программе.
   -- Опять что-то затеял? Ладно, как с квартирой?
   -- Нашел-нашел, даже с выкупом на будущее. Завтра съездим, сам увидишь. Тебе что, понадобился еще один офис?
   -- Ты сначала в одном раскрутись. Останови-ка здесь, я быстро.
   -- У почты? Твои немцы уже за свой контракт отчета требуют?
   -- Твое любопытство тебя погубит.
   Морозов пожал плечами и нажал на тормоз. Откуда было ему знать, что этой минуты я ждал с того момента, как улетел в Германию. Еще в самолете мне казалось, что настал час решительных действий. Грезилось, как только я вступлю на родную землю, моя жизнь сразу сделает крутой вираж. Три-четыре слова в телеграмме и...
   Мне оставалось только ждать. Вернувшись в машину, я похлопал Морозова по плечу, и мы поехали дальше, не догадываясь о том, что с этой минуты я вступил в спор с самой судьбой.
   Когда мы вошли в редакцию, я был приятно удивлен. Коллеги устроили настоящий праздник: накрыли на стол, по стенкам навешали плакатов. Я ничего не успел сказать, как все бросились меня обнимать. Веселились все от души, много пили, танцевали, пели. Весь вечер я думал о том, как мы встретимся с Асей, и решусь ли я сказать о главном. Морозов, заметив мою задумчивость, подсел рядом. Странный это был человек. Мне вдруг подумалось, что я ничего о нем не знаю. Правда, когда-то он рассказал о своей несчастной любви, но с тех пор он так часто увлекался женщинами, что давно забыл о том. Без своего внимания он не оставлял даже наших сотрудниц. При этом работа у него оставалась на первом месте. Несмотря на то, что он часто сердился на мою одержимость в работе, сам был не менее зол на нее. К тому же он был привязан ко мне, чего я никак не мог объяснить. Его неравнодушие к Асе куда было понятнее.
   -- Ох, теперь развернемся, утрем нос-то этим однодневкам. Чего хмуришься? Ах, да, рвешься к жене?
   -- Слушай, поехали ко мне?
   -- К тебе? Они-то как?
   -- Они? По-моему, они нас уже не замечают, их до утра не разгонишь, вон, как разошлись, стены ходуном ходят.
   -- И то верно, поедем, -- согласился Морозов, прихватывая со стола бутылку коньяка.
   Увидев нас. Ася даже растерялась, кажется, она не верила в мое возвращение. Морозов не дал ей опомниться, повел на кухню. Пока она собирала на стол, он занимал ее разговорами о будущих планах журнала, до которого ей не было дела. Ася настороженно посматривала на меня. Мы с ней, как иностранцы, общались через Морозова. Ничего не замечая, он твердил свое:
   -- Эх, Асенька, мы снова на ногах! Мы такого зададим, у твоего мужа голова!
   Обращаясь только к ней, он признавался в любви к нашей семье. Говорил, что ближе у него никого нет, что за нас он и жизни своей не пожалеет. Ася улыбалась, с опаской наблюдая, как он осушает стопку за стопкой. Я никогда не видел, чтобы Морозов столько пил. Поняв, что его нельзя отпускать, я попросил Асю постелить ему в моем кабинете. Морозов сопротивлялся, рвался домой, мысли и слова путались. Мы с трудом его уложили. Наконец он заснул.
   -- Чудной он, -- заметила Ася, когда мы вошли в спальню.
   -- Он хороший и добрый мужик, только немного навязчивый.
   Я меньше всего думал о Морозове. Мои чувства и мысли двоились. Я понимал: наше с Асей кончилось, однако, она мне оставалась по-прежнему дорога, поэтому так мучительно было сказать ей о разрыве. Впервые я терзался тем, что желание сохранить уже созданное ничуть не уступало страстному желанию начать новое. До сих пор я с легкостью отрывал прожитое, как календарные листы, придавая все полному забвению. На этот раз все было не так. Я боялся потерять то, что имел, потому что не был уверен в новом завтра. Антонина мне часто грезилась лишь сном. "Я должен дождаться ее ответа".

Глава третья

   Часы сменялись днями, дни неделями. Я вставал рано и раньше всех приходил в редакцию. Мне казалось, что номер создавался очень медленно. Я подгонял сотрудников, и редко был доволен предоставленными материалами, проверяя корректуры, верстки, часто браковал. Морозов одергивал меня за излишнюю требовательность. На выход этого номера у меня были большие надежды, от него как казалось, зависела вся моя жизнь.
   Каждое утро я ходил на почту, узнать, не пришел ли ответ. Антонина тревожно молчала. Я продолжал слать письма, телеграммы - они словно в воздухе растворялись. В редакцию я возвращался злой. Сотрудники, как школьники, завидев меня, тотчас склонялись над столами. Домой я приходил поздно. Меня не удивляло то, что Ася встречала с накрытым столом. Мы по-прежнему мало разговаривали. Порой я заставал Асю задумчивой, ушедшей в себя. Нет, в ней больше не было той очаровательной, непосредственной девчонки, которой я был некогда околдован. В ее внешности появилась некоторая строгость, сдержанность.

______________

   Однажды сентябрьским утром я выходил из здания почты, и уже направился в редакцию, как вдруг услышал автомобильный гудок. Это был Морозов. Я сел к нему в машину. По его напряженному лицу догадался, что он чем-то недоволен. Мы молча доехали до редакции, молча прошли в кабинет. Я вел обычную работу: переговаривался по телефону, подписывал документы, давал указания сотрудникам, злился на одних, хвалил других. Все это время Морозов терпеливо выжидал в стороне. Когда стихло, я принялся за бумаги. Морозов вдруг запер на ключ дверь.
   -- Что это значит -- спросил я, не отрываясь от бумаг.
   -- Поговорить надо, -- он положил руку на бумаги.
   -- Для этого необходимо запираться? -- удивился я.
   -- Это для того, чтобы нам не мешали.
   -- Саныч, ты выбрал неудачное время и место. Мне некогда, у нас что-нибудь произошло? -- досадуя спросил я.
   -- Не у нас, у тебя! -- заявил он.
   -- У меня? -- я с недоумением посмотрел на Морозова.
   -- Вчера мы встречались с Асей, два часа проболтали в кафе...
   -- Спасибо за искреннее признание...
   -- Не язви, терпеть не могу этого твоего тона! -- вспыхнул Морозов. -- Асе плохо, она страдает...
   -- Страдает? Значит, это у нее что-то не в порядке. Саныч, я ценю твое душевное участие, но после твоих попыток защитить меня я выгляжу перед Асей полным идиотом. Тебе что, делать нечего, как стоять на страже покоя нашей семьи?!
   -- Как бы ты ни хотел меня задеть, я не обижусь. Я слишком хорошо тебя знаю. Мне кажется, что за эти годы мы стали друзьями, или по-твоему это не так?
   Я почувствовал, что Морозову как никогда был важен мой ответ. Я всегда так мало задумывался о наших с ним отношениях, что его участие и рвение в работе принимал, как само собой разумеющееся. Но в его вопросе звучал почти вызов.
   -- Саныч, конечно же, мы друзья, и я тебя уважаю, люблю твою дотошную назойливость, -- искренне ответил я, ощутив даже какое-то щемление в груди.
   -- Тогда, может, скажешь, что происходит? Ты очень изменился. Ты загонял всех наших сотрудников. На прошлой недели чуть не уволил технического редактора, а эта женщина с первого дня с нами работает. Ты всегда жестко спрашивал, но нынче это переходит пределы. И что значат твои походы на почту? Разве нам сюда не приносят корреспонденцию? Зачем мы держим ту квартиру и залезаем из-за нее в долги?
   -- Надеюсь, ты не доложил об этом Асе?
   -- За дурака держишь? -- огрызнулся Морозов. -- Может, все-таки объяснишь, что происходит?
   -- Саныч, - дружески ударив его по плечу, улыбнулся я. -- Хороший ты мужик. Я приму к сведению твои замечания, но не пошел бы ты к черту!
   -- Нет! - взорвался он не на шутку. -- Мне плевать на твою семейную жизнь. Мне жаль Асю, ты ее не достоин. Ты ее никогда не понимал и не ценил, ты никого не любишь. Ты эгоист...
   -- Это я уже слышал, -- сухо перебил я.
   -- Слышал?! А теперь послушай меня, я не дам тебе все развалить, и издеваться над сотрудниками тебе не позволю! Они любят тебя, верят в тебя... если тебе...
   Не кипятись, мне сейчас этот номер нужен больше самой жизни, и не смешивай...
   -- Это ты, ты все валишь в одну кучу! -- кричал Морозов. -- То тебя с места домкратом не поднять, то ты срываешься, как сумасшедший, сразу все успеть хочешь. На себя посмотри, похудел, один нос остался, пожалел бы себя...
   Морозов еще долго говорил, но в его словах уже прозвучало что-то, заставившее меня задуматься. Я пытался вспомнить то слово, которым был задет.
   -- Домкратом, говоришь, -- задумчиво протянул я, непроизвольно занервничав. Мысль, что внезапно озарила меня, казалось, била изнутри. -- Саныч, если бы ты знал, как ты чертовски прав! -- заметавшись по кабинету, я сорвал куртку с вешалки, отперев дверь, застыл. -- Вот что, Саныч, пятая полоса на твою ответственность. Статью этого молодого гения в мусор. Завтра чтобы номер был готов к набору, с типографией улажено, там на столе договора. Если меня не будет, действуй сам. Дерзай! -- бросив ошарашенному Морозову ключи, я выскочил из редакции.

______________

   За окном электрички мелькали поля, леса, поселки. Как никогда мне все представлялось таким ясным и простым. Я был возбужден и вдохновлен необходимостью действия. Мне нужно было увидеть Антонину, чтобы услышать "да" или "нет", все равно, что, лишь бы положить конец мучительному ожиданию. Я почувствовал, как сдвинулся с места камень, что мешал пройти. "Безумец! -- говорил я себе. -- Поверил, поверил в мираж. Я должен был сразу догадаться, что она не решится. Но пусть сама скажет, сама!". Так я спорил с самим собой, а перед глазами вставало совсем иное видение. Я видел искрящиеся, чуть испуганные, но счастливые глаза Антонины, чувствовал, как Ник висел на моей шее. Я видел, как мы втроем входим в квартиру...
   Кто-то настойчиво дергал меня за руку, я с трудом пробудился. Открыв глаза, не сразу сообразил, где нахожусь, дивясь пустому вагону. Передо мной стояла старая женщина с ведром и метлой в руках. Она сочувственно улыбалась морщинистым лицом и беззубым ртом.
   -- Что, сынок, проспал?
   -- Где я?
   -- На конечной давно, этот поезд до утра с места не сойдет.
   -- Как конечная?! -- очнулся я и посмотрел в окно. -- Но это же не та станция!
   -- Проехал, видать. Ты б, сынок, поспешал, сейчас в обратную сторону поезд пойдет.
   -- А эта, эта как называется?
   -- Эта-то, как была, так и осталась, "Черемушки", одно название и осталось.
   -- "Черемушки"?! -- в отчаянии воскликнул я. -- Не может быть!
   -- Чего же не может, все может. Ныне сбиться немудрено, особливо вам, молодым, вы ныне-то будто с закрытыми глазами ходите. И все бежите, бежите, а оно, сынок, жизнь-то не обгонишь, она может, а ее нельзя. Тебе куда надобно-то было?
   -- В Днепровку!
   -- Эка! Перемахнул. Днепровка-то твоя, почитай, по другой ветке будет, в город возвращаться тебе надобно.
   -- То-то, что в город! Спасибо вам.
   Я спрыгнул с электрички. Станция была мне хорошо знакома, здесь жил мой отец. Какое-то время я стоял в полной растерянности, тщетно пытаясь понять, как смог спутать направления. Было уже сделал шаг к платформе, но вспомнив, что это станция отца, посчитал глупым возвращаться в город, когда я мог увидеть отца. Тут мой взгляд упал на ветхое, слегка осевшее здание почты. "А вдруг?!" -- пронеслось в голове, и вновь надежда вспыхнула в сердце. Еще одна телеграмма: крик души, призыв жизни и смерти. Мне казалось, что Антонина если не прочтет, так услышит мой голос. О том, почему она молчала, я даже не смел думать.
   Сентябрь подходил к концу, но еще держал тепло. День стоял почти безветренный. Березы, заметно поредев, кутались в свои узкие, скудные желтые платья. Осины испуганно трепетали феерично оранжево-красным огнем. Мне чудилось, что это пылала моя заблудившаяся душа, которая ждала и боялась перемен.
   Еще у калитки я заметил отца, он возился на огороде. Увидев меня, он бросил инструмент, засеменил навстречу. Радость и беспокойство смешались на его лице. С горечью я заметил, что он сильно сдал за то время, пока я его не видел. Он ввел меня в дом. Ксения приветствовала меня с привычной сухостью. Когда отец откуда-то достал заначенную бутылку, напустилась на меня:
   -- Только и приезжаешь, что спаивать. Ты лучше бы его в больницу свез, денег на лечение дал. Он-то тебя, вон, до скольки поил и кормил...
   -- Придержала бы, старая, язык-то, -- остановил ее отец. -- Закуски лучше собери, мы тебе мешать не будем, в баню пойдем. Вчера топили, не остыло еще, -- уже ко мне обратился он. -- Ксения. На веранде постели. -- Все, что она доставала, отец перекладывал мне в руки, когда они были набиты до отказа, мы вышли из дома.
   Не знаю, почему, но мы любили скрываться в бане. Этот уголок с низким потолком, с маленьким закоптелым окошком, словно скрывал нас от всего внешнего мира.
   -- Ты действительно болен? -- спросил я, раскладывая на скамейке закуску. -- Так я мигом все устрою...
   -- Брюзжит старая, не слушай, -- отмахнулся отец. -- Я, сынок, на пенсию пошел. Невмочь мне уже туда-сюда кататься, да и устарел я, сейчас новая технология, компьютеры эти, не мое время. Вот теперь толкаемся друг возле друга и ворчим. Мы с Ксенией, считай, тридцать годков под одной крышей прожили, не шутка. А вместе вроде как и не были. Чужое мне здесь все. На огород уйдешь, вроде как легче, а в дом не тянет. Ночи длинные стали, все думаешь, жизнь заново прокручиваешь.
   Никогда прежде не видел я отца таким мрачным. Он впервые говорил о себе, не таясь.
   -- Ты просто хандришь, давай выпьем, и все пройдет.
   -- Пройдет, -- безучастно согласился он, опрокидывая стопку, занюхивая хлебом и заедая огурцом. Затем откинулся спиной к стене, закурил. -- Вечеров не люблю. Сидим мы с Ксенией, смотрим ящик и слова не пророним. С твоей матерью бывало, дни и ночи напролет говорили. По жизни мы с ней вроде как в разных упряжках были: каждый в свою сторону тянул. А когда просто вместе бывали, хотя бы у Антонины, так нам ни дня, ни ночи не хватало. Может, то и было главным? Теперь-то я многое сделал бы иначе, да поздно, жизнь ушла.
   -- Не нравишься ты мне. Устал ты. Слушай, может, тебе у нас пожить? Тебе никто мешать не будет, я прихожу поздно, и без еды не останешься. Ася, между прочим, неплохо готовит. Я тебе свой кабинет уступлю...
   -- Спасибо, мне свой век здесь доживать, -- смутился он.
   -- Да! Я же в Германии был, подарок тебе привез, вот... только забыл прихватить, поспешил. В следующий раз обязательно привезу.
   -- Ну! У тебя дела на лад пошли? -- оживился отец.
   -- Буквально на днях сдаем номер. Если дело пойдет, начну думать о создании фирмы, надоело возиться со статейками, рассказиками. В конце концов, должен я издать своего Платона, хоть как-то оправдать несбывшееся.
   -- Не горишь, а тлеешь, -- неожиданно заметил отец. -- Вижу, чихать тебе на все это. Меня, сынок, не проведешь. Ты, когда горишь, лицо у тебя таким светлым делается.
   -- Что-то раньше за тобой проницательности не наблюдалось, -- усмехнулся я.
   -- Раньше? -- отец пристально посмотрел на меня. -- Я тут на днях макулатуру перебирал, нашел один журнальчик, а там рассказик Антонины. Чудной такой, я его раньше читал. Нина приобщала. Про мужика там одного. Он все себя искал, с головой, с руками был, а житья никому не давал. В конце концов бросил он работу, семью, и подался в горы. Там стал вроде праведника. Люди к нему потянулись, за советом шли, чтобы научил их, как жить. Так до старости и прожил отшельником и пришел он к своему выводу, что, мол, чем дальше от людей, чем дальше от суеты всякой, тем ближе к Богу. Это, конечно, фантазия. Антонина на это мастер была, откуда только все брала. Только нынче и я бы пошел к тому отшельнику. Когда уходят силы -- полбеды, а когда уходит душа -- жизнь уходит. Ты-ы, чего с лица-то сменился? -- испугался отец.
   -- Чего глазами-то меня ешь! -- внезапно для себя вспыхнул я.
   -- Опрокинь стопку-то, легче станет, -- жестко произнес он, подозрительно вглядываясь в меня. -- Никак бы-ыл у не-е? -- не веря самому себе, догадался он. -- И как она там? Небось все звезды считает, да про отшельников сказки сочиняет? -- что-то недоброе было в его голосе, казалось, ему не по нраву пришлась собственная догадка.
   -- Ее звезды на огороде, а сказки у плиты! Ты же сам хотел, чтобы я поехал, а теперь...
   -- Успокойся, парень! Не человек, а голый нерв. Ты и тогда от нее таким приехал, вот Лена-то и не выдержала...
   -- Отец! -- я заметался по бане, вернулся на место. Налил себе водки, залпом выпил. И не дожидаясь, когда отец еще что-нибудь скажет или спросит, сам начал рассказывать. Я не говорил, а будто гнал лошадей. Отец не перебивал, лишь тщательно теребил папиросу в руках. Его седая голова склонялась все ниже и ниже. Наконец я замолчал и устало откинулся к стене, глубоко затягиваясь сигаретой.
   Отец долго молчал. Растрепав до конца папиросу, он очистил ладонь о ладонь, и, глядя куда-то в пол, глухо произнес:
   -- Стало быть, не ко мне ехал. -- Нет, он не упрекал. Он был где-то далеко в своих мыслях. -- Мог ли я думать, что нас так свяжет судьба, -- проговорил он самому себе. Вдруг поднял голову, печально и виновато улыбнулся. -- Твоя мать, покойница, частенько повторяла, что не тот грешен, кто слеп, а тот, кто зряч.
   -- Ты о чем? -- насторожился я.
   Рассеянно посмотрев на меня, будто не слыша, будто не со мной говоря, он с глубокой задумчивостью продолжал:
   -- Мне тут статейка об Антонине попалась, читал, наверное? Хвалят ее, пишут, будто она продолжает какие-то традиции девятнадцатого века. Я, сынок, в литературных тонкостях никогда не понимал. Нина, мать твоя, понимала. Она Антонину сразу разгадала. А меня в ту пору сильно раздражало ее писательство. Обидно было за ее молодость. Ей мужская рука нужна была, хозяин в доме, чтобы где доску какую подбить, подколотить что-то, опять же дрова. Так ведь нет, все своими фантазиями жила. Однажды появился какой-то журналист, видный такой парень был и с руками, много он ей тогда помог. Только напрасно он ездил. Знаешь, сынок, она ведь в молодости веселая была, озорная, на месте ей не сиделось. И дом всегда народа был полон. Учеников она своих любила. Нина тоже иногда с учениками своими приезжала, с друзьями. Как и на что она жила, один Бог ведал. Гости все до корочки подъедали. Доверчивая была. Даст, бывало, денег на дрова, ни денег, ни дров. Возмущала меня ее непрактичность...
   -- Зачем ты ворошишь все это? -- резко перебил я, не выдерживая в нем какого-то душевного терзания, которое мне казалось таким ненужным, неуместным теперь.
   -- Зачем? А затем, если бы не Антонина, мы бы с Ниной... И то, что ты из омута вылез, дело свое имеешь -- благодаря Антонине. Она дала тебе то, что мы с матерью не сумели. Я бы и хотел не признать всего этого, да не могу. Ты говоришь, парнишка у нее, сколько ему? -- внезапно спросил отец, о чем-то странно задумываясь.
   Ему лет десять, может, меньше. Он ростом-то пока не выдался, худенький такой. Глаза доверчивые, добрые, но уже с грустинкой. Серьезный парень.
   -- Что же ты не поинтересовался, сколько ему лет?
   -- Не все равно ли... -- растерянно отвечал я, не понимая отца.
   Он положил мне руку на колено. Его лицо было бледным и сумрачным.
   -- Рассказать я тебе кое-что должен, - тяжело выдохнул он.
   -- Если о ней, то лучше не надо! - почему-то испугался я.
   -- Не перебивай, когда отец говорит! -- неожиданно повысил он тон. -- Стар я, грехи в землю тянут. Молчи! -- он вновь выпил, занюхал рукавом, закурил. Какое-то время его занимали темные кольца дыма. Что-то пересиливая в себе, начал: -- Разное промеж нами с Антониной было. Мы друг друга не любили, но уважительно относились друг к другу. Ты когда к ней сбежал, у меня камень с души упал. Нет, ты не думай, что мне все просто в жизни давалось, я из-за тебя ночами не спал... не знал я, как к тебе подойти... я... -- отец перебил самого себя. -- Есть в Антонине что-то, что выпрямляет. Можно сказать, она и твою мать выпрямила. Понадеялся я на нее. Тебя, вон, сколько лет крутило, а она терпела. И очень переживала, когда ты после первого экзамена заболел, переживала, что еще год потерян для тебя. Она к тебе чуть ли не каждый день в больницу, в город, моталась. Врачи сказали, что тебе санаторий нужен. Я путевку у себя на заводе выбил, а ты оттуда через две недели сбежал. Я... часто приезжал к Антонине в школу, к тебе не всегда заходил, за что от нее и попадало. Но она умела понять, с ней, как с Ниной, обо всем можно было... Однажды, вроде уже весна была, я приехал, как обычно, узнать, что да как, с деньгами помочь. В школе уже никого не было, только уборщицы ведрами звякали. Антонина сидела в классе, тетрадки проверяла. Мы говорили о том, о сем. Ну, о тебе разговор идет. Я, как бы между делом заметил, что пора бы тебе возвращаться.
   -- Куда? -- спросила она, отрываясь от своих тетрадок. Показалось мне или нет, что она вроде как испугалась.
   -- Домой, -- растерянно ответил я.
   -- Домой -- это куда? -- с особой настойчивостью спросила она.
   -- В город, к нам с Ксенией, -- совершенно смутился я совершенно под ее упорным взглядом. Она как-то вся вспыхнула, а в глазах пожар и только. Я что-то лепечу, а у самого внутри горит. Почуял я, что тебя отсюда во что бы то ни стало вырвать надо. Видать от растерянности, испуга, я попросил у нее листок и авторучку. Она дала. Я тотчас написал тебе записку, чтобы ты завтра же съезжал отсюда. И подал записку ей.
   -- Передайте Витальке, -- говорю.
   Антонина пронзила таким взглядом, что мне не по себе стало. Повертела в руках записку. Лицо ее было непроницаемо, а в глазах гнев и ненависть.
   -- Думаете, поможет? -- сдержанно и как-то лукаво спросила она.
   -- Он меня послушает, -- неуверенно пролепетал я.
   -- То-то он вас много слушал. -- Вдруг она откуда-то извлекла спички. И театральным жестом: медленно, играючи -- подожгла записку и бросила ее на какую-то жестянку.
   -- Вот, что стоят ваши слова. Не этого он ждет от вас, а вас, вас! Хотите его забрать? Он сейчас дома, я еще долго буду здесь сидеть.
   Ее проделка с запиской, вызывающий тон, окончательно взбесили меня. Чего я ей только не наговорил. Она молча и хладнокровно выслушала, а я точно о стену бился. Не помня себя, я перегнулся через стол, схватил ее за руку.
   -- Я, может, и дурак, трус. Да не так слеп, как ты думаешь. Вижу, куда тебя повело. Раньше нужно было о себе думать...
   -- Воды выпей! -- холодно бросила она, вырвав руку.
   -- Антонина! Слово дай, что парня не тронешь, не ломай ему жизнь! Стара ты для него... -- я осекся под ее уничтожающим взглядом.
   Она встала, белее облака, окаменела. Потом не своим голосом, но твердо так проговорила:
   -- Даже Нине я никогда бы не дала такого слова, не то что тебе, Сергей!
   Меня передернуло. Она тяжело задышала.
   -- Забирай его как хочешь, хоть свяжи, только убирайтесь вы оба отсюда к черту! -- вскричала она.
   Я понял, что перегнул...
   -- Отец! - лихорадочно воскликнул я. Что чувствовал, я не знал, во мне все горело, дрожало. -- Отец! Ты как невидимая рука провидения, тебя нет, а судьбы круто меняешь. Значит, ты тогда не по отцовской доброте меня в газету устроил? То-то торопил, якобы боялся, что место займут, а ты просто испугался, что я вновь к ней, ты спасти меня решил, от нее спасти! Что же ты теперь-то, теперь-то обратно колесо крутишь! Отец, ты власти надо мной своей не знал, не знал, что твое слово для меня закон, а она знала. Что же ты не увез-то меня, что же ты...
   -- Можешь кричать, сколько угодно. Заслужил я все это, но больше того, что здесь ношу, -- отец ударил себя в грудь, -- не прибавить. Я не знаю, что у вас тогда было, может, ничего не было. Нынче-то, вон, сердце-то твое взорвалось. Прошлого, сынок, не вернуть, его не исправишь, а сейчас не кричать надо, а действовать...
   -- Действовать?! Что ты хочешь этим сказать?
   -- А то, коль в твое сердце вошла эта женщина, жизни у тебя с Асей не будет. Не жди ты ничего, поезжай, и забирай ее, Антонина не из тех, кто меняет свои решения, я это точно знаю. Не доверяйся течению, оно куда быстрее сбивает, чем когда против... -- Отец вдруг взял меня за руку, почему-то зашептал в самое ухо. -- Послушай меня, дурака старого, не делай моих ошибок, довольно...
   -- Отец...
   -- Устал я, -- неожиданно отмахнулся он, откидываясь к стене, и замолчал.
   Я сидел оглушенный этой безумной ночью откровения. Я совершенно не узнавал отца, не подозревал, что он может быть таким живым, горячим, даже решительным. Этой ночью я заново его открыл. Казалось, я должен был его ненавидеть, но он мне стал еще дороже, еще ближе. Впервые за много лет я почувствовал его родство. Как больно было оттого, что все это пришло лишь теперь. Отцу, вероятно, было еще больнее.
   Пить давно было нечего. Мы просто сидели рядом и вдыхали тепло остывающего камина. Осенний рассвет украдкой заглядывал в закоптелое окошко, а мы все еще сидели и думали, видимо об одном.
   -- Который час? -- спросил тихо отец.
   -- Девятый, пора.
   -- Пора. Ксения бурчать будет. Ты позавтракаешь или...
   -- Поеду, сегодня ответственный день. Морозов там с ума сходит, да и Ася волнуется.
   -- Я провожу тебя.
   Мы вышли на улицу. Утро было прохладным. Накрапывал дождь. Волнуясь за здоровье отца, я уговорил его вернуться обратно. Мы попрощались и было уже развернулись каждый в свою сторону, как вдруг отец остановил меня. Мы крепко обнялись. Почему-то страшно было его отпускать.
   -- Ну ладно, иди, иди, -- привычно отмахнулся отец, пряча лицо в землю. Только сейчас я заметил, как он постарел: морщины совсем изъели его лицо, глаза провалились, скулы еще сильнее выступали, в этом лице не было жизни. -- Иди, нечего тут... И не тяни, слышишь, не тяни, забери ее, может, я еще успею на... -- отец не договорил, махнул рукой, чтобы я уходил. Неуклюже, ссутулившись, шаркая ногами, сбивая опавшую листву, побрел назад. Его одинокая, старостью согбенная фигура вызывала тупую боль в груди. "Неужели это все?" -- предательски мелькнуло в голове, но отбросив непрошеную мысль, я поспешил к вокзалу.

Глава четвертая

   Всю дорогу, до самого города, я думал об отце, о нашем с ним разговоре. Чувство потрясения не давало ощущать усталости бессонной ночи.
   На вокзале я взял такси и поехал прямо в редакцию. Когда вышел из машины, меня удивило огромное скопление народа. В воздухе пахло гарью. Я с трудом протиснулся через толпу. Милиция меня не пропускала. Пожарные из шлангов заливали красное пламя, что упрямо вырывалось из черных проемов дверей и окон. Оцепенев, я не отрывал глаз от вывески "Время". Она раскачивалась из стороны в сторону, грозя упасть на головы пожарников. Наконец я увидел Морозова, он был бледнее снега, метался между пожарниками и милицией, что-то кричал, размахивал руками, постоянно рвался в сгоревшую редакцию. Его удерживали, пытались успокоить, напрасно, он ничего не видел и не слышал. Заметив меня, он бросился ко мне, с силой сдавил руку. "Все пропало, пропало!" - кричал он. Тут подошли сотрудники. Все говорили наперебой. Все, что я понял, это то, что все сгорело. Если бы не Морозов, постоянно тормошивший мою руку, чуть ли не выдирая ее из плеча, я вообще не мог бы реагировать на происходящее. В конце концов мне как-то удалось уговорить сотрудников разойтись по домам. Морозов находился в шоковом состоянии. Я повез его к себе. В машине он все время кричал, что его жизнь кончена, сгорела.
   Ася приняла нас за пьяных, когда мы вошли в дом. Через минуту она очнулась. Мы с трудом заставили Морозова выпить коньяку, на время он притих. Потом вдруг опомнился и все приставал ко мне с вопросами, что теперь будет, главное, что будет с его жизнью? Я знал ровно столько, сколько и он, но находил какие-то обнадеживающие слова. Морозов улыбался детской, доверчивой улыбкой. Он постоянно обращался к Асе, как за единственным спасением, крепко сжимал ей руку, чем пугал и смущал ее.
   -- Асенька, когда мы с Сергеичем встретились, я сразу понял, голова. У талантов ведь всегда мозги выворочены. Он мне тогда Бог знает, чего наговорил, и про какой-то материк, что погиб, и про бессмертие души, и про Бога внутри нас. Вот я и решил ему свое плечо подставить. Только он, эта свинья, так увлек меня, что у меня, кроме проклятого журнала, ничего не осталось. Я ведь, Асенька, ничего не понимаю, мое дело достать, за горло кого нужно взять, я навроде администратора у него. Мне твой фантазер нужен, у него хватка звериная, если за что уцепится - не выпустит, или к черту пошлет. Тут главное, успеть его остепенить. Он мне душу отравил, твой мечтатель. А теперь все сгорело! Асенька, у нас ведь номер должен был выйти, хороший номер... Асенька, я, конечно, смешон, только у каждого свои привязанности. Он, конечно, скотина, так обидеть и норовит, а меня обидеть нельзя, я же знаю, это только слова, у него душа смятенная какая-то, а сердце доброе, только горячее и слепое.
   Напрасно Морозов принижал себя передо мной. Его преданность и привязанность всегда вызывали во мне уважение. Но, пожалуй, лишь сейчас я понял, что искренне люблю этого странного человека. То, что для меня было лишь заполнением пустоты, для него было смыслом жизни, если не чем-то большим.
   -- Саныч, поверь, я бы без тебя ничего не стоил, -- осторожно заметил я ему. Он непонимающе захлопал глазами и вдруг заторопился домой. Тщетно я уговаривал его остаться, в упрямстве он мне нисколько не уступал.
   -- Все нормально, шеф.
   -- Позвони сразу, как приедешь домой, я буду ждать. Но все же...
   -- Нет-нет, я домой...
   -- Такси возьми, за машиной потом вернешься.
   -- Да-да, -- хитро улыбнулся он.
   -- У тебя ничего не выйдет, я ключи взял. Лучше я сам тебя в такси посажу, мне так будет спокойней.
   Мы вышли из парадной. Морозов чему-то виновато улыбался. Я поймал машину, посадил туда Морозова. И только когда машина отъехала, я немного вздохнул.
   Затем вернулся в квартиру. Налил себе коньяка, выпил. Морозов не выходил из головы.
   -- Надо было его оставить.
   -- Вы же оба как бараны, -- недовольно бросила Ася. -- А где ты был всю ночь? -- тихо спросила она.
   -- У отца, отсутствующе ответил я, не понимая, какое это сейчас имеет значение. -- Мне нужно лечь.
   -- Да-да, -- спохватилась Ася, помогая добраться до кабинета, так как ноги внезапно отказали мне. Она уложила меня на диван.
   Передо мной с беспощадным упорством вставали эпизоды последних суток. Я видел себя то в пустом вагоне, то рядом с отцом; то видел, как потухающие языки пламени вырывались из черных зияющих дыр, то бледного и совершенно потерянного Морозова. Через всю череду этих картин неизменно проступало лицо Антонины. Все, что со мной произошло, было моим крахом, крахом всей моей жизни. Ужас конца пронзил все мое существо, я зубами вцепился в подушку, чтобы не завыть от боли и отчаяния.
   Ася обняв меня, глотая слезы, как в бреду, шептала о том, что только теперь и начинается наша жизнь, что у нас все будет хорошо, потому что со всем прошлым покончено. Ее голос, такой странный, чужой, доносился откуда-то издалека. Я почти не разбирал слов, но понимал, о чем она говорила. Когда она, захватив мою голову руками, спросила:
   -- Ведь у нас все будет хорошо, будет?
   -- Будет, -- ответил я, проваливаясь в тяжелый сон.
  

Глава пятая

   Осень отсчитывала последние дни, хотя зима давно ее оттеснила. Город вертелся в своей обычной суете. Восстановление журнала было лишь одной из малых частиц его всеобщей суетности.
   Незаметно я втянулся в монотонный ход одноцветных дней. Бег жизни замедлился, все стало обыденным и неизбежным. По утрам я с трудом заставлял себя подниматься, с ужасом думая о том, что целый день предстояло колотить, пилить, вдыхать едкую краску, пыль. Наверное, я просто старел, и не замечал этого.
   Ася, почувствовав некоторую уравновешенность в моем отношении к ней, обрела душевный покой и тотчас занялась переустройством быта. Целыми вечерами она трещала о том, какие занавески должны висеть в спальне, какую стенку поставить в гостиную, какую приобрести кухню. Она постоянно просила денег, как всегда не спрашивая, откуда я их беру. По-прежнему я ей не отказывал, влезал в долги, не имея никаких понятий о том, когда и с чего отдам их.
   Первый погорельный номер нашего журнала вышел как раз к православному Рождеству. Он имел большой успех. Я же это воспринял, как естественную смену дня и ночи, и возможность, наконец, приступить к давно задуманному проекту издательской фирмы. "Нам это не потянуть, мы еще даже не раскрутились!" - испуганно воскликнул Морозов. Я же не видел другого выхода увеличения доходов.
   Вот уже несколько недель как меня мучила бессонница. Я понимал, что это сказывалась усталость. Мы еще не докончили ремонта, и принялись за создание номера. Средств на восстановление не хватало, поэтому приходилось спешить, чтобы расплатиться с долгами. Бессонница делала меня злым и раздражительным. На работе я старался сдерживаться, понимая, что всем сейчас приходится нелегко. Дома же выпускал весь пыл. Меня все злило: шум за окном, работающий телевизор, асины занавески и все ее новшества. Она плакала, запиралась в ванной. Потом я просил у нее прощения. Я сам не понимал, что со мной происходило. Меня пугал бессмысленный бег, которого я не осознавал. Днем еще как-то выдерживал, но как только наступала ночь, я сходил с ума. Я дожидался, когда заснет Ася, вставал и, как тень, бродил по квартире, мечтая вздремнуть хоть полчаса.
   Однажды я сидел в кабинете редакции, просматривал оттиски. Морозов как вихрь ворвался, бросил на стол бумаги и хриплым голосом закричал:
   -- Что это?
   -- По-моему, расходный, -- недоуменно ответил я, бросив беглый взгляд на бумаги.
   -- Расходный! - завопил Морозов. -- По миру пустить нас захотел? Где ты взял эти космические цифры?
   От его крика звенело в голове. Внезапно потемнело в глазах, а сердце точно оторвалось, будто его кто отрезал ножом, от нестерпимой боли я потерял сознание.
   Очнулся уже в больнице, рядом сидел перепуганный Морозов, а надо мной колдовал пожилой доктор.
   -- Не бережете вы себя, голубчик, ишь, до чего здоровье свое довели, сердце перетрудили, так и до инфаркта недолго. Это только в песнях поется, что сердце -- пламенный мотор. Сердце осторожного обращения требует. Я направление вам дам...
   -- Нет, доктор, если это не опасно, я в больницу не лягу, ни за что! -- запротестовал я.
   -- Вам покой нужен, режим...
   -- Доктор, - вмешался Морозов. -- Вы скажите, что нужно, я все сделаю!
   -- Ему покой нужен, режим, опять же уколы...
   -- У него жена хорошая, она за всем проследит, а если что, так мы сиделку наймем...
   -- Ох уж эти мне предприниматели, думают, что с деньгами все можно, но подорванное здоровье никакими деньгами не исправишь. Хорошо, вот рецепт, тут все расписано, что и когда принимать. Он уже сегодня спать будет. Если хуже станет, придется отправить в больницу
   -- Доктор, все будет хорошо! -- обрадовался за меня Морозов.

______________

   Непривычно и странно было ничего не делать. Целыми днями я лежал, читал, смотрел телевизор, не ощущая усталости, чувствуя себя вне пространства. Я безучастно наблюдал за ухаживаниями Аси, отмечая в ней сдержанность и даже некоторую сухость. В прочем, может быть, мне все казалось из-за пустоты внутри, во мне словно не было ни души, ни сердца. Так тянулись дни и недели. Ко мне давно вернулся сон и физически я достаточно окреп, но Морозов еще не позволял возвращаться к работе, к своему удивлению я и не рвался.
   Как-то раз я проснулся посреди ночи. Ася, склонив голову мне на плечо, сладко посапывала. Осторожно переложив ее голову на подушку, я встал, накинул халат, вышел в кабинет. Сел за стол, зачем-то достал из ящика бумаги и тут же их убрал на место. Пересмотрев все ящики рабочего стола, книжные полки, я уже собрался вернуться в спальню, погасил свет и зачем-то обернулся. Уличный свет фонаря бился в окно балкона. Я подошел, отворил балконную дверь. Ночь стояла тихая. Необычная для города. Не спеша падали крупные хлопья снега, даже было слышно их шуршание. Я блаженно вдыхал морозный воздух, не ощущая, как мороз покусывал щеки и колени. Чудилось, будто эта ночь уже когда-то была в моей жизни. Я помнил эту редкую тишину, белую кисею, спадающую с неба. Сердце заныло тревожно и сладостно. Антонина! Неожиданно я осознал: меня томила тоска безнадежного ожидания.
   -- Чокнулся! Тебе только простуды не хватает. Закрой сейчас же балкон!
   Я медленно повернулся. Ася стояла в халате, наспех прибрав запутавшиеся волосы. Ее присутствие совсем не тронуло меня.
   --Оглох! -- закрывая балкон, Ася жаловалась на мой несносный характер, на равнодушие к ней.
   Осматриваясь, слушая причитания Аси, я понимал, как далека от меня вся эта жизнь. Мне вдруг нестерпимо захотелось до боли, до тоски увидеть Антонину. Я почувствовал жгучую необходимость быть с ней, сейчас, всегда.
   -- Ася, нам нужно поговорить.
   -- О чем? -- робко спросила она, настораживаясь.
   -- Так не может продолжаться... я устал...
   -- Пойдем спать, -- умоляюще улыбнулась она, протягивая ко мне руку. Я жадно ее схватил.
   -- Ася... девочка! -- надтреснутым голосом воскликнул я. -- Так не должно быть... я больше не могу тебя, себя, обманывать, так нельзя...
   -- Ты не простил меня? -- прошептала она, впиваясь в мою руку.
   -- Вовсе нет... это ты, ты должна меня простить... ты должна меня понять... Ты молода, ты еще можешь начать все сначала, а я несчастный, погибший человек... я безнадежно болен... -- путался я в словах и мыслях.
   -- Болен? Но врачи сказали... -- Ася замолчала, внимательно посмотрела на меня, вероятно, она все прочитала на моем страдальческом лице. Она побледнела, напряглась. -- Зачем, зачем я уговорила тебя поехать туда!
   -- Асенька! -- я упал перед ней на колени. -- Ася, я гибну... всю жизнь я пытался жить без ...
   -- Нее, -- глухо договорила она. -- Ты был с ней, был! Ты...
   -- Ты сама виновата, не устрой ты тогда истерики...
   Ася опустилась на диван, какое-то время сидела в полном оцепенении. Вдруг она крепко обняла меня.
   -- Виталик! Давай все забудем, давай все начнем сначала... Виталик, ее нет, нет! Виталик, я молода, красива, если хочешь, мы из детдома возьмем ребенка... -- Я отбросил ее и заткнул уши.
   -- Боже, какой дикий разговор! -- с отчаянием воскликнул я. -- Ася, пойми, я не могу, не могу жить с тобой и постоянно думать о другой! Я ухожу, совсем ухожу!
   -- Ты никогда не будешь ей принадлежать, никогда! -- холодно и ненавистно выкрикнула она, захлопывая за собой дверь.
   Я устало рухнул в кресло, закурил. Голова раскалывалась от взбесившегося роя мыслей. Уйти? Куда? Как когда-то, мне вновь не было места на земле. Все мое существо рвалось к Антонине, но что-то пугало, держало, делало меня безвольным. Может быть ее молчание? Она не ответила ни на одно письмо, ни на одну телеграмму. Ждала ли она? Верила ли? Чем была та ночь? Да, я боялся услышать ее -- нет, что разом бы разрушило мою жизнь. Но разве моя жизнь не оборвалась в тот момент, когда я понял, чем она была для меня все эти годы, всегда? Мысли продолжали путаться. Сколько просидел в кресле, не помню. За окном стояла глубокая ночь, и слышно было, как работали снегоуборочные машины. "Чтобы завтра ни случилось, я поеду к ней, а там, там..." -- не позволив себе додумать, я подошел к балкону. Память воскрешала события прошлых лет, дробя душу чувством безвозвратного. "Неужели уже тогда я любил ее, и она... Нет-нет, мы просто долго жили вместе...". Мысли об Асе перебивали. Хотел я того или нет, а эта девочка была частью моей жизни, лучшей частью. Мне вспомнился тот день в ресторане, когда мы с Морозовым отмечали самый первый выход номера нашего журнала. Я слышал чей-то звонкий, беззаботный, заразительный смех, чувствовал на себе взгляды. "Оглянись, -- сказал Морозов. -- Вон, за соседним столом девушка, она с тебя глаз не сводит. У нее чудные черные волосы и черные глаза". Я обернулся, девушка, действительно, была мила и очаровательна. "Я женюсь на ней!", -- внезапно вырвалось у меня. Через месяц мы поженились. В первое время нас переполняло чувство восторга, он скоро прошел, и я убедился, что мы очень разные. Мне казалось, что любви Аси и моей нежности достаточно для сохранения семьи. Я верил, что скоро нас будет трое. Сам, вероятно, того не сознавая, я относился к Асе, как к матери моего будущего ребенка. Мы тогда многое не сказали друг другу.
   Наконец ночь начала сходить с земли, где-то высоко над крышами появился просвет. Ася уже давно суетилась по дому, не решаясь войти в кабинет. Часто звонил телефон, трубку я не брал, и Ася разговаривала на кухне. Я собирал вещи, документы, бумаги, не зная о том, где буду вечером, однако твердо решив, что сюда не вернусь. Я слышал, как позвонили в дверь. Ася кому-то открыла, но не впустила, затем затихла на кухне.
   "Ну вот и все!" -- Я еще раз оглянулся, поднял чемодан и уже собирался выходить. Робко отворилась дверь, вошла Ася. Она была бледна и чем-то испугана.
   -- Что? -- спросил я, тоже вдруг испугавшись.
   -- Вот, -- дрожащей рукой она протянула телеграмму.
   "Тоня!" -- мелькнуло в голове, и сердце сорвалось вниз. Телеграмма была от Ксении, она сообщала о смерти отца. Я долго не мог понять содержания, тупо посматривая на Асю. Машинально сунув телеграмму в карман, пошел к выходу. "Отец умер!" -- ударило в самое сердце, и вдруг все поплыло, закачалось...
  

Глава шестая

   После похорон я попал в больницу. Пролежал целый месяц. Морозов приходил каждый день, держал в курсе всех дел, приносил документы на подпись. Ася, можно сказать, поселилась в больнице. Она уходила только передохнуть, переодеться, и что-нибудь приготовить из еды. Я уже сам ничего не знал и не понимал. Казалось, мне дано было время, чтобы я, наконец-то, разобрался в себе. Ася старалась не стеснять меня своим присутствием и в то же время пыталась убедить в своей необходимости. Оставаясь один, я перелистывал страницу за страницей своей жизни, с удивлением обнаружив, что вся она, так или иначе, проходила под знаком Антонины. Может быть Ася была права, я просто выдумал эту женщину, а она была всего лишь тенью моего детства. Нет-нет, не о ней я сейчас думал, об Асе. Раньше я был слишком занят собой, чтобы суметь оценить весомость ее преданности. Это на ее плечи я сбрасывал свою непосильную ношу, и она ее несла, не сгибаясь. Оставить ее теперь, когда столько пережито вместе? Ради несбыточной мечты из своего юношеского сна? Я слишком много потерял, гоняясь за этим призрачным миражом.
   Казалось, смерть отца отрезвила мой ум. Даже смерть матери во мне не отозвалась так глубоко, как смерть отца. С ним ушла какая-то главная часть меня. Кроме Аси, у меня никого не осталось. Нет, я не хотел потерять и ее.
   Когда настал день выписки, Ася даже не смела подойти ко мне, не смела спросить, куда я пойду. Я взял ее за руку и уже не отпускал до самого дома.

______________

   Создание фирмы перевернуло привычный образ жизни. Довольно скоро в нашем доме стали появляться нужные и деловые люди. Ася воскресла. Теперь я вынужден был покупать наряды для нее, так как нам не только приходилось принимать, но и самим бывать на банкетах, в ресторанах. Вся эта гонка, неизвестно за чем, мне сильно надоедала. Я уставал от празднеств, однако, именно там решалась судьба моей будущей фирмы. Меня тошнило от постоянного выбивания денег, которые, конечно, никто не хотел давать. Нужно было много хитрости, чтобы убедить толстосумов в их собственной выгоде; проекта, не так скоро обещающего приносить прибыль.
   Каждое утро я просыпался с мыслью: забросить все как можно дальше, но, увы, машина завертелась, ее уже невозможно было остановить. Чтобы развеять себя, я как-то раз решил зайти в ночной ресторан. С тех пор это вошло в привычку.
   Однажды вечером я, как обычно, зашел в первый попавшийся бар. Зима сдаваться не собиралась. В середине марта навалило столько снега, что снегоуборочные машины с ним не справлялись. Я с радостью нырнул в теплое помещение. Не отрываясь от стойки, наслаждался тихой музыкой, приглушенным светом. Я еще не выпил ту норму, что притупляет сознание, когда в бар ввалилась шумная компания. Из любопытства я оглянулся и поразился, увидев Морозова в сопровождении двух девушек. Они о чем-то оживленно спорили. Я не успел улизнуть. Морозов заметил меня. Он быстро куда-то выпроводил своих спутниц и направился прямо ко мне.
   -- Привет, -- хитро улыбнулся он.
   -- Привет, развлекаешься?
   -- Имею право, я человек свободный, а ты...
   -- Саныч, шел бы ты к своим женщинам.
   -- Сначала я отвезу тебя домой.
   -- Я тебя в извозчики не нанимал, -- развязно бросил я, заказывая очередную рюмку коньяка.
   -- Ася мне говорила, я все не верил, ты опять за старое...
   -- Хватит! Каждый отдыхает по-своему! -- вспыхнул я. -- У тебя свои заботы, у меня свои, и оставь меня!
   Морозов был невозмутим в своей преданности, лишь сочувственно улыбался.
   -- Сколько тебя помню, ты как неприкаянный, все места себе не находишь. Вон, какое дело затеял, ты же сам мечтал о широком развороте...
   -- Да разве я об этом мечтал?! -- в сердцах воскликнул я. -- Я сам, понимаешь, сам мечтал писать книги, и какие, о самой внутренней сути вещей. Я хотел найти своего Бога. Ах, Саныч, меня всю жизнь отвращали деньги! А что я делаю, как не деньги. Я только и думаю, сколько вложить, сколько получить, вложить хочется меньше, а получить больше. Если душу не очищать, она постепенно зарастает грязью. Я надеюсь, что фирма даст нам возможность издавать хорошие книги, опять же, больше надеюсь на прибыль. Чтобы издать, например, Платона, я должен выпустить какую-нибудь бульварщину, которая расходится в десять раз быстрее, а значит и прибыль приносит большую и скорую. Если бы я сам писал, мне было бы плевать на сделку со временем. Впрочем... Эх, Саныч, в жизни дается только один миг, один, когда ты можешь подняться над самим собой. Я его упустил, и очень давно. Теперь мне все равно. А тебе твоя жизнь нравится?
   -- Мне - да, -- глухо ответил Морозов, почему-то подавленный моей тирадой. -- Сергеич, поедем домой? -- умоляюще протянул он. -- Ты устал...
   -- Пока ты со мной не выпьешь, я никуда не пойду!
   -- Хорошо, но только сразу домой, -- неохотно сдался он.
   -- Домой? -- встрепенулся я. Волна забытого захлестнула меня. -- Домой, это когда ветер в трубе, когда дрова в печке трещат, когда...
   -- Сергеич! -- испугался Морозов. -- Поехали, а?
   Я не слышал, передо мной стояло лицо Антонины. Грудь так сжало, что я дышать не мог. Мне хотелось броситься рюмкой в миражное отражение Антонины в зеркале.
   -- Шеф! -- Морозов осторожно опустил мою руку. -- Хватит, выпили, поедем...
   Я горячо и нервно схватил его за плечи.
   -- А что, если еще не поздно? Что, если вот так, разом, а? -- лихорадочно зашептал я. -- Что, если ждет?!
   -- Конечно, ждет, -- опешил Морозов.
   -- Саныч, Саныч! -- почти в исступлении воскликнул я. -- Друг ты мой верный. Саныч, мне на завтра нужна машина! -- я смотрел на него, как на последнюю надежду выжить.
   -- Я подъеду, -- недоумевая, Морозов отрывал меня от стойки.
   -- На кой черт ты мне сдался! Мне нужна машина, а не ты!
   -- Ладно-ладно, -- согласный на все, он настойчиво тащил меня к выходу.
   Наконец мы оказались на улице, морозный воздух слегка освежил меня. Морозову пришлось еще помучиться, прежде чем меня посадить в машину. Всю дорогу я ему рассказывал о тумане на речке, о золотых березах. Он уже не знал, пугаться ему или смеяться. Когда мы подъехали, он вызвался меня проводить.
   -- Саныч, все в норме. Ты про машину не забудь, слышишь!
   -- Я тебе свою дам... ты только Асю не пугай...
   -- Не волнуйся, я буду тихий.
   Морозов не отъехал, пока я не скрылся в подъезде.
  

Глава седьмая

   Я мчался по морозному утру в деревню, одержимый одним желанием: увидеть. Заснеженный лес слепил глаза. Нет, я ни о чем не думал, лишь чувствовал, как сперто дыхание.
   Подъехав к до боли знакомому дому, увидев КАМАЗ Андрея, я внезапно протрезвел, поняв, как нелеп мой порыв призрачной надежды. Облокотясь на руль, я закурил, не решаясь ни выйти, ни уехать. Картины прошлого побежали передо мной. Я видел себя с охапкой дров, идущего по скрипучему снегу, охваченного сладостным ожиданием хозяйки, предвкушая радость безмятежного, зимнего вечера. Вспомнился и Новый год, и та ночь, когда Антонина, принадлежа мне, по-прежнему оставаясь недосягаемой. Почему мне не хватало решимости выйти из машины? Как и прежде, я тщетно бился, как рыба об лед. "Боже, что я здесь делаю! Домой, домой, к Асе, в тепло, уют, покой!" Включив зажигание, я уже нажал на сцепление, как вдруг увидел Ника. Он был в длинном пальто, в шапке-ушанке, совсем как некрасовский мужчонка. Со всех ног он бежал к машине, путаясь в полах пальто. Как я мог не выйти к нему?!
   -- Дядя Виталий! -- Ник прыгнул мне на шею. -- Я знал, знал, что ты приедешь! Я ждал!
   -- Почему ты не в школе? -- растерянно спросил я.
   -- Я болею, простыл, в школе холодно, не топят. Мама выпустила меня чуть-чуть погулять.
   -- Мама дома? -- почему-то удивился я.
   -- Дома, дома, мы все дома! Пойдем, пойдем! -- Ник тащил меня за руку, не давая мне опомниться. -- Что же ты, быстрее! -- торопил он.
   Войдя в сени, я ощутил, как мускулы напряглись во всем теле. Казалось, еще миг, и меня разорвет на части. Ник стряхивал снег с валенок и с моих ботинок.
   Отворилась дверь.
   -- Что ты там возишься... -- Антонина застыла на месте, с силой сдавив дверную ручку. В глаза бросились резкие перемены в ее лице, правда, я не успел понять, какие именно, лишь уловил, что они были не в лучшую сторону.
   -- Ты-ы? -- прошептала она, будто проваливаясь.
   -- Холод-то не тяните, -- раздался бас Андрея.
   -- Входите, -- с усилием выдавила она, пропуская нас с Ником в кухню.
   Увидев меня, Андрей захлопал глазами, машинально поднялся.
   -- Я ехал мимо, решил заскочить. Я буквально на несколько минут, -- теряясь, нелепо оправдывался я, непроизвольно следя за приближающейся фигурой Андрея. Он подошел ко мне вплотную, процедил сквозь зубы:
   -- Выйдем?
   -- Ты не забыл, сегодня родительское собрание, -- вмешалась Антонина. -- Тебе пора, ты и без того задержался.
   Андрей содрал с вешалки куртку, как бы невзначай прижал меня плечом к косяку, глухо пробурчал:
   -- Выкинешь чего, под землей достану! -- и громко хлопнув дверью, ушел.
   -- Раздевайся, проходи, сейчас чай будем пить, может быть, поешь? -- забеспокоилась Антонина.
   -- Нет, спасибо, я действительно на несколько минут, я...
   -- Сынок, ты тоже раздевайся и иди в постель, если хочешь чаю, я тебе принесу.
   -- Ма, ведь дядя Виталий приехал! Я хочу быть с ним.
   -- Он придет к тебе, позже...
   -- Пусть с тобой позже, а со мной сейчас! -- требовал Ник.
   -- Я приду, приду, -- рассеянно отвечал я, не сводя глаз с Антонины. Нездоровая бледность лежала на ее похудевшем лице. Она как-то вдруг постарела.
   -- Дядя Виталий, у меня конструктор, вам понравится...
   -- Коля, ты уйдешь отсюда или нет! -- прикрикнула Антонина. -- Нам с дядей Виталием нужно поговорить, -- уже тише добавила она.
   -- Пожалуйста! -- огрызнулся Ник, скинув пальто и шапку прямо на пол, демонстративно скрылся у себя.
   -- В этом мальчике черт с ангелом вместе живут, иногда я его даже побаиваюсь, -- улыбаясь, заметила Антонина, поднимая одежду, вешая ее на вешалку. -- Раздевайся, не стой истуканом, я сейчас чай поставлю.
   Я машинально разделся, прошел к столу.
   -- Не надо, ничего не надо, -- остановил я. Антонина села, неотрывно глядя в окно, я понял, она собирается с духом. И как-то резко поднялась через несколько минут.
   -- Пойдем, -- решительно пригласила она, направляясь в комнату. Я последовал за ней. Указав мне на стул, она сама села на кровать. Глубоко вздохнув, она начала с явной отчужденностью в голосе:
   -- Вит, ты должен меня выслушать... я...
   -- Обойдемся без объяснений, -- отрезал я, уязвленный ее отстраненностью. -- Все и так ясно. Я опоздал, может быть, никуда не опаздывал, ведь ты...
   -- Вит...
   -- Почему, почему ты молчала? Ты обманула меня, ты ничего не собиралась менять. Я, как идиот, слал тебе письма и телеграммы...
   -- Телеграммы? -- очень тихо произнесла она, словно впервые слыша само слово.
   Только сейчас я смог вглядеться в нее. И был поражен слишком быстрой переменой в ее облике. Она заметно похудела. Лицо слегка вытянулось, нос как-то обострился. Глаза стали будто больше. Резко обозначились морщины у рта. Но была еще какая-то пугающая тень в ее лице, фигуре.
   -- Тоня, Тоня! -- воскликнул я. -- Я знаю, что опоздал... я виноват...
   -- Не надо, Вит...
   Я ее не слышал, во мне все кипело. Я почувствовал, что потерял эту женщину. Но как легко, как легко стало дышать рядом с ней!
   -- Тоня! Я ни на минуту не забывал о тебе. К тебе и только к тебе были все мои мысли, дела... Тоня, я бы мог оправдаться пожаром, из-за которого пришлось начинать все сначала... и тем, что болел... смертью отца...
   -- Сергей умер? -- глухо воскликнула она, медленно потянулась к пачке сигарет, что лежала на столе. Вытащила одну, не закурила, задумалась, помолчав, еле слышно произнесла: -- Он так и не узнал, что нас жизнь свела ближе, чем ему хотелось бы... я не сумела его убедить в том, что он для тебя был куда большим, чем ему казалось... Наверное, он мне не простил ни Нины, ни тебя...
   -- Нет! Он всех простил, он себя простить не смог... -- перебил я, не совсем понимая, о чем она говорила. -- Тоня, я устал. Надо мной будто злой рок тяготеет. Я все теряю, я всех теряю, я себя теряю... Тоня, я без тебя не могу, совсем не могу! Я без тебя задыхаюсь... -- Я взял ее за руку, хотел приблизить к себе. Она осторожно отстранилась.
   -- Вит, никто не виноват... но то, что было, было лишь миражом...
   -- Почему? Что произошло за это время? Ведь ты здесь, Ник здесь, у меня здесь машина... у нас есть квартира... Всего-то нужно: собрать кое-какие вещи, документы... Где у тебя вещи? -- я вскочил, подошел к шкафу, открыл, стал лихорадочно выбирать вещи. -- Это? Это не нужно, это тоже... а это тем более...
   -- Вит! -- с болью воскликнула Антонина, закрывая шкаф. -- Прости, прости...
   -- Тоня! Жизнь моя! -- я обнял ее, горячо и страстно целуя... Она отвечала и не отвечала. -- Тоня, уедем... уедем... За Ника не волнуйся, мы его тепло оденем... Тоня-я! -- Я опрокинул ее на кровать, целуя губы, плечи, грудь... -- Мне никто не нужен, мне ничего не нужно, мне нужна ты... ты! -- Ослабнув под натиском моих рук и губ, она не находила в себе сил сопротивляться. Вдруг с силой прижала мою голову к груди. Она не скрывала слез, от задыхания не могла говорить. Я попытался высвободиться, но она еще крепче прижала к себе мою голову.
   -- Мальчик мой... родной мой, я не могу, не-е мо-о-огу... с полной безысходностью протянула она.
   Наконец я оторвался от ее груди, схватил ее голову руками. Там, в ее глазах, я видел боль и черную тоску.
   -- Но почему, почему?! -- в отчаянии взвыл я. -- Ты боишься Андрея? Я обещаю, он никогда тебя не найдет... может быть, ты боишься за Ника? Ему, конечно, будет трудно, но мы-то будем с ним...
   -- Вит, не мучь меня! -- Антонина резко отсьранилась, поднялась. Она вздрагивала всем телом. -- Теперь уже действительно поздно, я не могу...
   -- Дай мне жить! -- в исступлении вскричал я, падая к ее ногам, обнимая и целуя их.
   -- Боже мой, встань, не рви мне сердце, встань же! -- приказала она, заставляя меня сесть. -- Вит, я не могу, потому что...
   Произнесла она еще что-то или нет, или это проклятое "поздно" я услышал в своем воспаленном мозгу? Но меня внезапно всего сковало, точно льдом. Секунду-две я стоял, как мертвый. Холодная волна отступила и жгучая боль вонзилась в грудь.
   -- Я понял... понял, ты никогда меня не любила! Прощай! -- не своим голосом выпалил я, выскакивая прочь.
   Ничего не понимая, не чуя под собой земли, я ногой выбил калитку. С треском открыл дверцу машины, сел, завел; рывком развернул машину, врезаясь задним капотом в забор. В зеркале заднего видения я вдруг увидел Антонину. Она бежала по заснеженной тропинке в одном платье, босиком, полуседые волосы беспорядочно развевались на бегу. Она что-то кричала, махала руками. За ней бежал Ник с перепуганным лицом, таща в руках валенки и ватник, они падали, он поднимал. Не помня себя, я с силой нажал на сцепление. Антонина застыла у самой калитки, лицо ее утратило всякое выражение. Любая статуя была живее, чем она в эту минуту. Последнее, что я видел - столб снега, выбитый задними колесами машины.

______________

   Когда я открыл глаза, с удивлением обнаружил рядом спящего Морозова, он дремал на стуле. Я не сразу понял, что нахожусь дома. Хотел пошевелиться, не смог, тело оказалось неподвижным, к тому же зверски болела левая нога, она почему-то была тяжелой.
   -- Что случилось? -- спросил я. Морозов мгновенно пробудился.
   -- Слава Богу, пришел в себя!
   -- Что случилось? -- повторил я.
   -- Он еще спрашивает! Это ты должен сказать, что случилось! -- возмутился Морозов. -- Ему, видите ли, захотелось голову ломать, а мы тут сходи с ума! Ты мою машину вдребезги разнес, как сам остался жив, непонятно. Как я мог тебе доверить технику, ведь ты сумасшедший... Только сумасшедшие могут притащиться домой побитым, со сломанной ногой и ... Ты Асю до смерти перепугал: куртка в лохмотья, сам весь в крови, с ноги кровь ручьем... А мне что прикажешь делать? Тебе голову ломать, машину мою разнес так... Теперь отдувайся за тебя... ты думаешь, я твою фирму потяну? Я журнал-то раскрутить не могу... -- Морозов носился по кабинету, его разрывало возмущение, но больше страх. Он был бледен, устал.
   -- Саныч...
   -- Что! -- пыл его прошел, он сел на стул, понурил голову. -- Напугал ты меня, -- надтреснуто признался он.
   -- Саныч, будет тебе машина, фирма, все будет...
   -- Дурак ты, шеф! -- грустно улыбнулся он.
   -- Ты всю ночь здесь сидел?
   -- Я пойду, а то там и так все разваливается... -- смутился он. -- Вечером зайду.
   -- Саныч...
   Он отмахнулся и поспешил скрыться. Вскоре появилась Ася. Она молча поставила на стол завтрак, помогла мне приподняться и ушла.
   Так, в молчании прошло три недели. Я уже мог ходить, хотя и с палочкой. Мне нетрудно было понять, что она догадалась, куда я тогда ездил.
   Однажды вечером я вошел в кухню. Ася сидела за столом. Я тоже сел.
   -- Девочка, -- решительно, мягко и виновато начал я. -- Если тебе тяжело, то давай разведемся. Но если бы ты смогла еще немного потерпеть, вернее, дать времени, чтобы оно все стерло... пойми, мне нужно время...
   -- Ты правда хочешь остаться со мной? -- не веря, спросила она.
   -- В том случае, если этого хочешь ты.
   -- Ты же знаешь...
   -- Несмотря ни на что?
   -- Ты со мной, мне больше ничего не нужно, -- еле слышно произнесла Ася, протягивая мне робко руку.
   В ее теплой ладони я спрятал свое лицо.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

   Прошло два года. Как всегда, некогда было любоваться зимними красотами. Некогда было вдохнуть воздух приближающейся весны. Когда солнечный луч ударял в лицо, во мне пробуждалось нечто забытое, хотелось тут же сбежать куда-нибудь от всей нескончаемой суеты.
   Вскочив в подъезд, не дожидаясь лифта, я влетел на пятый этаж. Вошел в квартиру, на ходу скинул с себя куртку, в кабинете уже трещал телефон, взяв трубку, услышав, что это не Морозов, бросил.
   -- Асенька, принеси мне кофе, -- крикнул я, раскладывая на столе бумаги.
   -- У меня обед готов, -- отозвалась она.
   -- Через десять минут я исчезаю.
   Ася принесла кофе.
   -- Тебе звонили из какого-то рекламного агентства, я там записала. Звонил Еранцев, приглашал нас в дом ученых...
   -- Вот и прекрасно, сходи проветрись...
   -- Морозов говорит, что реконструкция вам слишком дорого обойдется, и она не столь обязательна...
   -- У меня не шарашкина контора, а издательство. И потом, много ли понимает твой Морозов, а вот Еранцев -- архитектор, он понимает... -- я говорил машинально, быстро пробегая глазами бумаги. -- Асенька, звонят, наверно, это Морозов, он мне очень нужен.
   Привычная к моему сухому и деловому тону, Ася давно перестала обижаться, пожав плечами, она пошла открывать дверь. Жизнь ее постепенно делала терпимей и серьезней.
   Углубившись в бумаги, я ждал, что войдет Морозов, но никто не входил. Я невольно прислушался. Ася с кем-то разговаривала, кого-то явно не желая пропускать. Голос мне почудился знакомым, и что-то встревожило сердце.
   -- Ася, кто там? -- Она не отвечала. Тогда я сам вышел в коридор.
   Перед Асей стоял рослый, сухощавый светловолосый паренек, смущаясь, он смотрел на нее синими огромными глазами. Меня обдало сухим жаром. Это был Ник. Мне почему-то стало не по себе. Сердце пугающе падало вниз.
   -- Что с мамой? -- неожиданно для себя спросил я, не веря в появление Ника.
   -- Она меня к вам послала...
   -- Послала?!
   Должно было произойти нечто чрезвычайное, чтобы Антонина осмелилась напомнить о себе. Предчувствие недоброго стало расти в груди.
   -- Пойдем ко мне. Ты так вырос, что я тебя с трудом узнал. Асенька, кофе, бутерброды.
   Усадив Ника на диван, я сам сел в кресло. Нику было неловко в непривычной обстановке. Через некоторое время Ася вкатила столик с едой. Я заметил, что она нервничает и с опасением смотрит на Ника. Она села на край дивана, но я мягко попросил ее уйти, она неохотно подчинилась.
   -- Елки! -- очнулся я. -- Раздевайся, у нас тепло, и давай ешь, пей.
   -- Спасибо. Только я не могу у вас долго. Мне бы сегодня вечером уехать...
   -- Да-да, ты нажимай, нажимай, -- проговорил я, все еще не в силах прийти в себя. -- Тебя, вероятно, Андрей привез...
   -- Разве вы ничего не знаете? -- поразился Ник.
   -- Не знаю? -- насторожился я. -- Не знаю чего?
   -- Ну ведь письмо, я послал вам письмо, год назад...
   -- Письмо? Какое письмо? -- изумился я.
   -- Ну, как же! -- с обидой воскликнул он. -- Я ведь писал, про папу писал, что он погиб, про маму...
   -- Андрей погиб?! -- глухо произнес я, отказываясь что-либо понимать. Нервно схватил со стола сигареты, закурил.
   -- Ну да, в автокатастрофе, разве вы...
   Потрясение во мне росло с каждой минутой, вместе с ним чувство чего-то неотвратимого, ужасного. Ник замолчал. Я смотрел в одну точку, пытаясь переварить происходящее.
   -- Вот тут, -- робко заговорил Ник. Он подал мне какую-то бумажку. -- Это очень срочно, хорошо бы сегодня, мама сказала, что вы сумеете это достать...
   -- Что это? -- я взял бумажку, пробежал глазами какие-то замысловатые названия. -- Что это? Название лекарств? Мама серьезно больна?
   -- Хорошо бы, если бы вы сегодня достали, чтобы мне уже к вечеру, а то там мама одна...
   -- Одна?
   Вдруг в кабинет влетел Морозов. Он был в ярости. Он кричал, о том, что его все обманывают, что он умывает руки, что он никакой не редактор, он требовал, чтобы я избавил его от журнала. Из его путаной речи я ничего не понял. Я и без того плохо соображал. Предчувствие беды не отпускало меня. Морозов продолжал кричать, чего-то требовать.
   -- Вот, посмотри, ты в этом лучше меня разбираешься, возможно все это достать сегодня, сейчас?
   Морозов машинально прочел список лекарств.
   -- Но-о, - растерянно протянул он. -- Это очень сильно действующие обезболивающие, это наркотические лекарства... их выписывают, когда уже ничего...
   Я вздрогнул.
   -- Саныч, ты на машине?
   -- Да... но я тебе машину не дам! -- испугался он.
   -- Саныч, поехали, поехали! -- неуверенно воскликнул я. -- Коля, поехали!
   -- Куда? -- в один голос спросили они.
   -- К маме, и быстрее, быстрее!
   -- Домой? -- поразился Ник. -- А как же...
   -- Достанем, а сейчас нужно ехать... -- я умоляюще посмотрел на Морозова.
   -- Но я не могу, у меня номер горит... ты взвалил на меня, а я...
   -- К черту твой номер, все к черту! -- Я уже выталкивал его в коридор, подгоняемый все тем же недобрым предчувствием, это походило на какой-то зов изнутри.
   -- Нет! Я не пущу! -- Ася бросилась ко мне на грудь.
   -- Асенька, умоляю, потом, потом. Коля, выходи! -- приказал я.
   Морозов пытался объяснить, что он никуда не может ехать, говорил, что я чокнутый, но я настаивал на своем, кажется, впервые уверенный в правильном своем действии. Время, его уход, я чувствовал так же, как биение собственного сердца. Мы все трое сели в машину. Морозов еще пытался образумить меня, его что-то смутило в моем лице, и он сдался.
   -- Между прочим, при пожаре звонят ноль-три, -- раздраженно заметил он, включая зажигание.
   Я криво усмехнулся, сказал, куда ехать, и дружески хлопнул его по плечу. Я сам не знал, какая сила гнала меня туда. Я не смел ей не подчиниться. Время - оно вело свой, особый, роковой отсчет. Даже в сиянии заснеженного леса было что-то тревожное. Ник сидел на заднем сидении, я боялся повернуться к нему, но, кажется, он разделял мое беспокойство.
   -- Теперь куда? - сдержанно спросил Морозов, когда мы въехали в поселок.
   Я хотел сразу к дому Антонины, как два года назад, но дорога была занесена снегом, по ней проходила лишь узкая, аккуратно вычищенная тропинка.
   -- У остановки затормози и жди, -- приказал я. -- Коля, пойдем.
   Ник шел впереди. Мне казалось, что он шел слишком медленно, хотя мы почти бежали. Я невольно задавался вопросом: не безумие ли все это? Быть может, как когда-то давно, я лишь поддался на зов прошлого? Несмотря на то, что я всеми силами пытался забыть Антонину, в тайне от самого себя я продолжал чего-то ждать, готов был сорваться в любую минуту к ней.
   В дом мы вошли одновременно. За столом сидела какая-то старушка, увидев Ника, кинулась к нему.
   -- Коленька! Как хорошо, что ты приехал, а то я тут не знаю, чего и делать-то. Дом-то страшновато оставлять. Мой старик, наверное, извелся...
   -- Где мама?
   -- Где Антонина... Ивановна? -- спросили мы разом.
   -- Горе-то у нас, мил-человек! -- запричитала старушка. -- Учительница-то в больнице...
   -- Как в больнице?
   -- Ах, беда, беда... -- продолжала она причитать. -- Коля-то как уехал, мы недалече от остановки живем, я видела, еще подумала, куда учительница парня отправляет...
   -- Когда ее увезли, куда? -- в нетерпении перебил я.
   -- Почитай после часу, как сынок ейный уехал, я скоро пришла, я к учительнице-то часто захаживала, она как мужа схоронила...
   -- Вы тут за парнем приглядите...
   -- Пригляжу, пригляжу, Коля-то...
   Но я уже не слышал, опрометью бросившись из дверей.
   Как я ни уговаривал Морозова, он все же пошел со мной. В фойе приказал мне сесть и ждать, а сам пошел все разузнавать. Через полчаса он пришел с главным врачом. Это был высокий мужчина без возраста, довольно худой, строгий, малоразговорчивый. Он сразу заявил, что к больной никого не пускают. Морозов напрасно ему что-то объяснял. Тогда я стал кричать и требовать.
   -- Кто вы ей будете? -- сухо спросил доктор. -- Насколько я знаю, у больной ни близких, ни родных, кроме сына.
   -- Нет, есть, какая разница! Вы не имеете права не пускать меня к ней!
   -- Вы напрасно горячитесь, молодой человек, здесь решаю я.
   -- Я должен ее видеть... я должен знать, что с ней... -- я схватил доктора за руку. -- Я должен ее видеть!
   Доктор огляделся вокруг, мы привлекали внимание больных.
   -- Пойдемте, -- неохотно пригласил он.
   Мы поднялись к нему в кабинет. Я вновь стал возмущаться.
   -- Успокойтесь! -- он подал мне воды, я залпом выпил.
   -- Доктор... -- подпрыгнул я со стула.
   -- Сядьте! - повысил он тон. -- Я не знаю, кем вы ей приходитесь, но вижу, вы не отстанете. Поэтому постарайтесь выслушать меня как можно спокойнее, -- голос доктора заставил меня притихнуть. -- Вы знали, что Антонина Ивановна много лет состоит у нас на учете как сердечница?
   -- Нет, то есть... я...
   -- Примерно два с половиной года назад, -- спокойно продолжал он. -- У нее обнаружился редчайший случай заболевания сердца. Эта болезнь практически неизлечима, но ее еще можно было приостановить... -- доктор вдруг замолчал. -- Антонина Ивановна отказалась от операции... -- через долю секунды добавил он.
   -- От операции? -- повторил я с пересохшим горлом.
   -- Не перебивайте, иначе я вас выставлю! Я не обязан всего этого вам говорить, и говорю только потому... Мы пытались ее уговорить, но она до невозможности упряма...
   -- Именно! Именно! -- воскликнул я. -- Пустите меня к ней?!
   -- Я не договорил! При иных условиях, может быть, все могло быть иначе, природа человека непредсказуема, и сама Антонина Ивановна из породы сильных людей. Но то, что она испытывала особенно в последнее время, те боли, что ей приходилось выносить каждый день, час, минуту, видимо, не были под силу даже ей...
   -- Постойте, -- остановил я, уловив в его словах нечто страшное. -- Вы как-то странно говорите...
   -- Странно? Наверное, -- задумчиво ответил доктор. -- Дело в том, что два с половиной года назад она уже была обречена... превышение дозы лекарства...
   -- Я не понимаю, -- болезненно перебил я. -- Что вы хотите сказать?
   -- То, что она не захотела ждать, она сама ускорила срок...
   -- Нет! -- вздрогнул я. -- Этого не может быть! Она не могла, не могла, а сын...
   -- В ее положении месяц-другой ничего не изменил бы...
   Я понимал и не понимал слова доктора, вокруг все кружилось, внутри горело.
   -- Пустите меня к ней? -- взмолился я.
   -- Это бессмысленно, она не приходит в себя... она умирает... -- Доктор вдруг задумался, пристально посмотрел на меня, и кивком приказал следовать за ним.
   Мы вошли в палату. У больной сидела молоденькая медсестра. Доктор попросил ее выйти, затем вышел сам.
   То, что лежало на больничной койке, ничего общего с Антониной не имело. Ее лицо сильно вытянулось, приобрело цвет земли, в нем не было ни кровиночки. Щеки впали, глаза провалились. Сплошь седые волосы обрамляли это страдальческое лицо. "Да она ли это?" -- с ужасом подумал я, оцепенев на месте. Но это была она: ее высокий лоб, ее аккуратный, прямой нос, ее тонкие линии подбородка. Я вдруг вспомнил ее в лесу, когда впервые вгляделся в ее черты, поразившие меня жизнью, одухотворенным огнем. Шершавый ком подкатил к горлу и чуть не удушил. Превозмогая гнетущую боль, я подошел к койке, опустился на стул. О, это была она! Только рядом с ней я мог дышать полной грудью, и хотя сейчас дыхание было сжато, я чувствовал, что живу. "Тоня, мне все равно, какая ты, лишь бы ты была со мной...". Я осторожно взял ее худую руку, поднес к губам.
   -- Тоня! - прошептал я. -- Это я, я с тобой...
   Вдруг ее рука дрогнула. Через несколько секунд она открыла глаза. Сквозь всю безжизненность в ее глазах внезапно вспыхнул огонь радости.
   -- Зачем, зачем? Почему ты ничего не сказала? Почему никогда ничего не говорила?!
   -- Ты... это ты... я знала... знала... -- беззвучным голосом произнесла она, делая невозможное усилие над собой. Внезапно она забеспокоилась, глаза ее растерянно забегали. -- Ник... Ник...
   -- Он со мной, со мной, не волнуйся.
   -- Не отпускай... не оставляй его... доктор... записки...
   -- Нет, не отпущу, вы теперь принадлежите мне, мы будем вместе... -- я не понимал ее бессвязной речи, смешивающейся с сильным грудным придыханием. Мне приходилось напрягаться, чтобы расслышать ее слова.
   Не плачь... не плачь... доктор... записки...
   -- Я увезу тебя в город, там хорошие врачи... Тоня, только живи... живи... я буду твоим рабом... -- я боялся сжимать ее руку, никогда не чувствовал в ней такой хрупкости.
   -- Вит... -- Антонина неестественно приподнялась, будто всей собой потянулась ко мне, на миг жизнь вернулась в ее глаза, из последних сил она сжала мою руку. -- Поцелуй меня... -- еле слышно попросила она. Я осторожно коснулся губами ее сухих губ, вдруг ее рука стала разжиматься.
   -- Тоня-я, не-ет! -- взвыл я, с ужасом осознав, что она умирает. -- Не уходи! Не оставляй меня! -- в голос зарыдал я.
   -- Прос... -- ее глаза медленно закрылись, голова спокойно откинулась на подушку. Внезапно ее измученное, неузнаваемое, лицо сделалось просветленным, умиротворенным.
   -- То-о-ня! -- закричал я, упав на ее бездыханное тело.
   Очнулся я от режущей боли в глазах. Это снег слишком ярко сиял на солнце. Я не сразу сообразил, что сижу на улице. Рядом сидел Морозов. Никогда я не видел у него такого перепуганного, бледно-мертвенного лица.
   -- Двигаться можешь? -- спросил он приглушенным голосом.
   -- У меня страшно шумит голова.
   -- Это от уколов. Целых два вкатили тебе.
   -- Давно мы здесь?
   -- Часа три, на улице с полчаса, доктор посоветовал. Только тебя и мороз не берет.
   -- Где она?
   -- Где полагается, не волнуйся, я за всем приглядел, документы оформил...
   -- А Ник, он ведь не знает... Боже, как я ему скажу! -- в отчаянии я зажал голову руками.
   -- У парня родные-то есть?
   -- Нет, у него только я... -- как странно, когда все существо одна сплошная боль, память живет сама по себе, и как-то становится слишком навязчивой. Сотни картин прошлого вставали перед моим взором. Мне вспоминались мать, отец... все невозвратное.
   -- Ты так напугал меня, -- робко заговорил Морозов. -- Я был потрясен. Кто тебе эта женщина?
   -- Мечта, сон, явь, смерть, жизнь -- все! Пока жила она, жил я, а теперь...
   -- Так ты что, ты-ы любил ее? -- спросил он с удивлением, не веря в то, что мое сердце способно вообще кого-то любить.
   -- Не знаю, я сейчас ничего не знаю! Ник, что теперь будет с ним? Саныч, ты уж прости меня, езжу я на тебе, только это потому, что я предан тебе, как и ты мне. Я прошу, не бросай меня сейчас, -- по-детски, беззащитно протянул я.
   -- Ей-Богу, не пойму я тебя, то ли в тебе столько души, что ты сам ее боишься, то ли ты просто дурак, Сергеич, -- горько усмехнулся Морозов.
  

Глава вторая

   Прошло сорок дней. Время будто остановилось. Я часто ловил себя на непонимании происходящего, путая утро с вечером. Тем не менее журнал издавался и полным ходом шла реконструкция будущей фирмы. Здание, что мы взяли под аренду, оказалось довольно ветхим, его практически приходилось отстраивать заново.
   Ник жил у нас. Ася с трудом мирилась с его присутствием. Впрочем, он редко выходил из гостиной, даже есть предпочитал в одиночестве. Если мы случайно встречались в коридоре или на кухне, он говорил неизменное: "Завтра я уезжаю". Этой фразой он возвращал меня к жизни, и ужас охватывал меня при мысли, что он будет один в деревне. Я просил его повременить, но не смел предложить ему остаться навсегда. Что-то подсказывало: не останется. Со мной Ник был сух и сдержан. Я не удивлялся. За последние несколько лет он слишком много пережил. Ник напускал на себя взрослую самостоятельность, забывая о том, что он еще совсем ребенок. Наивно, беззащитно он произносил свою заученную фразу. И эта же беззащитность поддавалась на мои робкие уговоры, но не они заставляли его медлить и чего-то ждать. Может быть некое внутреннее противоречие, может, страх одиночества, как бы то ни было, но не я был причиной его медлительности. В Нике многое настораживало и пугало, особенно его внутренняя закупоренность.
   Ася старалась его не замечать. Со мной она говорила только о делах, а по вечерам стала куда-то исчезать. Как-то раз откуда-то возвращаясь, она застала нас с Ником в коридоре. Разговор у нас шел все о том же, он собирался уезжать, я уговаривал, но на этот раз его доводы были сильнее. Он много пропустил в школе и пора было что-то придумывать, а у меня не хватало духа ни отпустить его, ни оставить. И в который раз я ловил себя на мысли, что Ник не нуждается в моем разрешении. Меня поражала его покорность. Увы, я его не понимал. Ася слышала наш разговор, и когда мы с ней остались одни, я невольно признался:
   -- Знаешь, когда я с ним говорю, у меня все жилы напрягаются. Я теряюсь, чувствую, что говорю не то и не так, и жду, что он вот-вот развернется, оденется и уйдет. Каждое утро я просыпаюсь со страхом, что он уехал. Я хочу и не смею просить его остаться, я будто слышу его отказ...
   -- И пусть себе едет, чего насильно-то держать. Он уже тогда был парнем самостоятельным, теперь тем более не пропадет! -- бросила Ася, громко гремя посудой.
   -- В том-то и дело, его никто не держит, он сам себя держит, а почему?
   -- Сам же его уговариваешь каждый раз. Виталик! -- вдруг вспыхнула Ася, кинув со злостью ложки в раковину. -- Когда ты откроешь глаза? Неужели ты не видишь, ему мы не нужны, не нужны! Пусть убирается в свою деревню!
   -- Ты что, не с той ноги встала? -- я прикрыл дверь в кухню.
   -- Это ты сразу на обе хромаешь!
   -- Ты хочешь, чтобы я его выгнал?
   -- Отпустил.
   -- Куда? В хибару, что насквозь свистит? В деревню, чтобы он там так же пропал, как его мать? Кто его будет кормить? Ему только кажется, что он может свернуть горы, лишь хребет себе переломает. Ему нужно учиться...
   -- Ну не переломал же до сих пор, Андрея-то вон уже сколько нет! -- выпалила она.
   -- Не понял? -- напрягся я.
   -- Кто же, как не он ухаживал целый год за этой больной старухой? -- ревностно бросила она, чему-то внезапно смутившись.
   -- Постой-постой, я что-то плохо соображаю... О гибели Андрея ты узнала только после похорон, о болезни Антонины я тебе ничего не говорил, и...
   -- Мне Морозов все рассказал, -- отмахнулась Ася.
   -- Морозов? Он знает ровно столько, сколько, вон, тот голубь на подоконнике...
   -- Значит, Ник, какая разница, я и сама не дура...
   -- Где письмо? - спросил я, испытующе глядя на Асю.
   -- Письмо? Какое письмо? Я забыла, мне надо сбегать в одно место, я обещала соседке... -- я с силой схватил ее за руку. Она резко ее одернула. Внезапно она вся обратилась ко мне. -- Я его сожгла! -- с вызовом произнесла она. -- Я знаю, ты бы сразу помчался к ней, тебя уже ничто бы не удержало, тем более ее болезнь, о которой Ник так... Я только защищала себя и свое, я имела право, а она нет, нет! И пусть, пусть он убирается в свою деревню! -- исступленно выпалила она.
   -- Ася! -- я был потрясен ее вызовом и ненавистью. -- Так нельзя! -- терялся я. -- Нельзя, чтобы чувства до такой степени овладевали сердцем и разумом, нельзя все подчинять только им. Это не она, а он просил о помощи! Ты даже не представляешь, что ты наделала. Я в его глазах выгляжу предателем, понимаешь ты это или нет?!
   -- Мне все равно. Я знаю, что в моих глазах ты выглядишь идиотом! Виталик, решай: или я, или он!
   -- Опомнись, девочка! - я был совершенно ошарашен.
   -- Мне скоро двадцать семь лет, я давно уже не девочка! Я устала, устала! Я все время чего-то жду и боюсь. Живу, как на вулкане. А теперь вообще, как в склепе. Боже, ее нет, нет, она умерла! А, я живая, живая, но тебе...
   -- Замолчи, безумная! Ты ослеплена ненавистью и ревностью. Не смей, слышишь, не смей трогать память этой женщины! Ты не имеешь права судить, никто не имеет права судить другого. И ты не можешь обвинять меня в безразличии к тебе. У меня не было и нет никого дороже тебя. Я бы отдал все, чтобы не причинять тебе боль. И я даю тебе все, что ты хочешь, я живу для тебя. А ты? Посмотри, у тебя на уме одни шмотки, вещи, деньги. Ты только умеешь покупать, не имея понятия, откуда берутся деньги, ведь ты за всю жизнь не заработала ни копейки! Чтобы иметь шикарные занавесы, импортную мебель, модные шмотки -- нужно зарабатывать, вкалывать надо с утра до вечера. Ты что-то давно не вспоминаешь о своих друзьях. Где они? Хорошо, если там, где им и положено быть. А у меня, как и раньше, ни гроша в кармане. У меня ничего нет. Мне не страшны ни пожары, ни катастрофы, мне нечего терять. Я просто работаю, делаю, что могу. Ты не смеешь выдвигать ультиматумы. За меня жизнь давно сделала выбор! Хочешь ты того или нет, но я обязан поставить парня на ноги. Не только потому, что я ей это обещал, а потому, что она когда-то дала мне почву под ногами. Нужно уважать не только свои чувства, но и чувства других... -- я говорил почти не слыша своего голоса, лишь удары молота отдавались в груди. Боль, отчаяние, безысходность -- все разом взорвалось, и вдруг я почувствовал, как сдавило дыхание, и сердце словно повисло на ниточке. -- Черт, Ася... сердце.
   -- Виталик! -- она кинулась ко мне.
   -- В аптечке валидол...
   Она нашла лекарство, подала, когда меня немного отпустило, я взял Асю за руку.
   -- Пойми, кроме нас, ему некому помочь. -- Ася опустилась на пол, спрятала лицо в мои колени. -- Ничего, мы справимся, вот увидишь, только нужно потерпеть... потерпеть...
  

Глава третья

   В последнее время я старался приходить домой как можно раньше, подгоняемый постоянным страхом не застать Ника. Не раздеваясь, я заглядывал в гостиную. Ник обычно лежал на диване и читал. На мое появление он не реагировал, но увидев его, я успокаивался, зная, что это успокоение только до утра.
   Так было и в этот вечер. Раздеваясь на ходу, я заглянул в гостиную. Ник лежал на диване и, кажется, спал. Мне нестерпимо хотелось сесть с ним рядом, как когда-то, я не смел, опасаясь этим ускорить его отъезд. Глубоко и бессильно выдохнув, я тихонько прикрыл дверь. Я прошел к себе, сел в кресло, закурил, размышляя обо всем, что произошло в моей жизни. Но о чем бы я ни думал, каждый раз я возвращался в тот страшный день, пытаясь связать в одну нить обрывчатые слова Антонины. Она хотела сказать что-то важное. Меня смущали ее слова "доктор", "записки", я решил, что первое относится к ее лечащему врачу, наверное, я что-то должен был узнать у него? "Записки" скорее относились к ее архиву. И все же что-то не вязалось. Ах, если бы Ася не сыграла со мной злую шутку, может, я успел бы ей помочь, и не было бы такого жуткого конца. Ася была права, я бы сорвался, и, может быть, в этот единственный год я был бы счастлив. Я не мог простить себе последней нашей встречи. Теперь я знал, о чем она тогда пыталась сказать. Почему я тогда не вышел из машины? Как мог не выйти? Нервно стиснув лоб ладонью, я зло потушил сигарету в пепельнице. В это время услышал робкое шарканье за дверью. Ник осторожно прошел в кабинет, сел на самый край дивана.
   -- Мне пора, -- тихо произнес он, не поднимая головы.
   -- Ты прав. Решать что-то необходимо... Коля, -- решительно начал я. -- Послушай, тебе не нужно уезжать, я завтра же займусь твоим переводом в городскую школу... если ты не хочешь у нас, я могу тебе снять комнату...
   -- Мне от вас ничего не надо. Я домой, у меня дом не топлен, и наверстывать надо...
   -- Коля, -- терялся и пугался я. -- Ты, конечно, все будешь решать сам. Но подумай, каково тебе будет одному...
   -- Мне помогут, я буду учиться и работать.
   -- Помогут? Может быть. Только люди не очень-то любят помогать, чаще они глухи к чужому горю, а я бы мог...
   -- Кто вам сказал, что вы мне нужны?
   -- Если ты из-за письма...
   -- Это уже проехали, -- развязно перебил он. Видимо мое волнение, нервозность, вызывали в нем презрение.
   -- Виталик, тут к тебе пришли, -- Ася просунула голову в дверь.
   -- Кто там еще? Меня нет, нет! -- с досадой крикнул я. -- Коля, давай договоримся так...
   В это время на пороге показался незнакомец. Это был высокий мужчина лет за сорок, внешне он выглядел моложе. Светлые волосы аккуратно обрамляли слегка вытянутое лицо с ровными, красивыми чертами. Наружность его невольно располагала. Меня же почему-то напугало его появление.
   -- Простите меня за вторжение, -- начал он приятным голосом. -- Я с важным поручением.
   -- Коля, -- обратился я к Нику, прячась от пытливого взгляда незнакомца. -- Мы еще не договорили, пожалуйста, дождись меня, ладно?
   Ник криво усмехнулся и вышел из кабинета. Я понимал, для него сейчас всякий друг был враг. В каждой протянутой руке он видел жалость, как к брошенному котенку, которому все сочувствуют, но никто не берет, а он ждал добра и ласки. Той любви, что кончилась со смертью родителей. Задумываясь о Нике, я заметил, что незнакомец с живым интересом провожал его взглядом.
   -- Извините, я, действительно, по важному делу, оно непосредственно касается вас.
   -- Меня? - удивился я, видя, что незнакомец взволнован не меньше меня. - Садитесь, разве вы меня знаете?
   -- Ваше издательство "Антони" знают многие.
   -- Издательства как такового еще нет, мы пока работаем под шапкой будущего издательства, -- настороженно отвечал я, невольно напрягаясь, присутствие гостя меня давило. -- Вы из рекламного агентства?
   --О нет, Виталий Сергеевич, я к вашему делу не имею никакого отношения. Меня зовут Егор Дмитриевич, я психиатр, у меня своя клиника...
   -- Доктор? - вздрогнул я.
   -- Я был в командировке, поэтому не смог прийти раньше, я вернулся неделю назад. -- Только теперь я заметил в его руках папку, которую он держал с особой бережностью. -- Секретарь мне передала пакет, который пришел почти месяц назад... -- доктор подошел к столу, аккуратно открыл папку, вынул оттуда довольно толстую пачку рукописных листов.
   -- Ваши сумасшедшие еще и графоманы? - глупо и невольно съязвил я, отчего-то страшно занервничав.
   -- Посмотрите внимательно, этот почерк вам ни о чем не говорит?
   Я несмело посмотрел на рукопись и почувствовал страшную слабость во всем теле, узнав почерк Антонины.
   -- Это невозможно! -- воскликнул я. -- Как? Откуда... то есть, -- мысли у меня путались. -- Что это? И кто вы такой? Откуда вы ее знаете?
   -- Мы познакомились давно, к сожалению, не при веселых обстоятельствах. Как вы понимаете, коль это было прислано мне, я прочел рукопись. Я мечтал бы это оставить себе, но Антонина Ивановна просила ее передать вам. Главное, чтобы это не было поздно для вас, -- странно добавил он, почему-то посмотрев на дверь.
   -- Поздно? -- встрепенулся я. -- Что вы имеете в виду? И куда еще позднее, если ее нет.
   -- Нет? Что значит нет? -- на этот раз вздрогнул доктор.
   -- В начале марта она умерла... -- я отвечал машинально, напряженно следя за незнакомцем. Его внезапная бледность, потемневший взгляд, говорили о том, что он хорошо знал Антонину. Отчего я еще больше злился и терялся.
   -- Сердце? -- тихо спросил доктор после долгого молчания.
   -- Передозировка, -- ответил я, почему-то угадывая, что он поймет.
   --Я должен был догадаться, должен был... -- со сдержанной досадой проговорил он сам себе. -- А я был в отъезде, для клиники это было...
   -- Я пойду, -- очнулся он. -- Извините.
   -- Конечно, -- уже рассеянно ответил и я.
   Настала тишина. Я смотрел на рукопись Антонины и не верил своим глазам. Еще этот доктор не выходил из головы. Кто он такой? Почему через него? Вопросы, вопросы - им, как и прежде, не было конца. На этот раз, кажется, ответ лежал у меня на столе.
   -- Кофе будешь? - спросила Ася, ставя на стол чашку с кофе. - Что это с тобой, на тебе лица нет? Кто этот вежливый человек?
   -- Чересчур вежливый, - процедил я. - Ты еще кофейник принеси, я буду сидеть всю ночь, у меня срочная работа.
   -- Опять по ночам работаешь, а потом свалишься...
   -- Не ворчи, принеси кофейник, - приказал я.
   Ася, пожав плечами, вышла из кабинета.
  

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

  

Глава первая.

   За окном сгустилась ночь. У фонарей, белыми мухами, вьюжил снег. Наконец я задвинул шторы на балконе, вернулся к столу. Пододвинул к себе записки Антонины. Как странно и тяжело было входить в уже отжившую жизнь.
   Как только я открыл первый лист и прочел: "Пятнадцать лет не касалась чистого листа. Блаженно и страшно...". Вдруг почудился легкий ветерок, и там, на диване, я увидел до боли знакомый силуэт. Она сидела, чуть откинувшись на спинку, положив руку на подлокотник. Она смотрела куда-то в себя. Ее голос звучал ровно, мягко и проникновенно...

______________

   Пятнадцать лет не касалась чистого листа. Блаженно и страшно. Страшно говорить о себе в упор. Не знаю, с чего начать, как подойти, теряюсь и боюсь. Боюсь воскрешать прошлое.
   Помню свой первый день в пустом, холодном, чужом доме. Вокруг лежал снег. Казалось, во всем мире был только один снег и ни души. Я долго сидела в пальто, не понимая, что делаю здесь. Однако нужно было вставать, как-то обустраиваться, топить печь, чего я совсем не умела. До самой ночи провозилась, вся перепачкалась в саже, наконец, печь загудела, зажила. Так началась моя жизнь в деревне, к которой я не была приспособлена.
   Первые месяцы выдались очень трудными. Одна радость была: меня сразу взяли на работу. К физическому труду я была непривычна, а нужно было чистить снег, пробивать колодец. Дров не было. Приходилось ходить в лес, рубить сучья с упавших деревьев, они же горели плохо и почти не давали тепла. Лишь к весне школа выделила несколько кубов дров. С великим трудом я входила в незнакомую жизнь. Тишина, одиночество сводили с ума. В школе я была чужеродным существом. Здесь был десятилетиями спаянный коллектив, который никого не признавал и жил по своим законам. Успеваемость здесь зависела не от самих учеников, а от должностей их родителей.
   Однажды я поставила двойку так называемому отличнику. Меня вызвали к директору.
   -- Вы знаете кому поставили двойку? - с открытым пренебрежением спросил директор.
   -- Знаю, ученику, для которого нет никакого различия между французской революцией и русской.
   -- Нет, вы не знаете! Суханов сын главного инженера нашего совхоза...
   -- Хоть самого министра, -- возмущенно перебила я. -- Суханов бездельник, в его голове одна пустота...
   -- Напротив, он идет у нас на золотую медаль...
   -- По тупоумию, возможно...
   -- Антонина Ивановна, вы еще молоды, потому я прощаю вашу дерзость, но если вы будете продолжать в том же духе, боюсь, вы здесь долго не продержитесь, вам придется смириться...
   -- Вряд ли я смогу...
   -- Тогда вам придется искать другую школу, - пригрозил директор.
   Я не смирилась. Продолжала бороться против "отличников", заставляя их учиться, защищала тех, кто хотел учиться. Тем самым стремительно наживая врагов среди учителей и у высокопоставленных родителей. К счастью, сами ученики меня не просто приняли, а полюбили.
   Как-то раз мои старшеклассники, у которых я была классным руководителем, объявили учителю литературы бойкот. Оставив их после уроков, я спросила, что заставило их это сделать? Из поднявшегося галдежа я поняла, что ребята отказываются учить отрывки из "Евгения Онегина". Они протестовали против учительницы, которая строго придерживалась только учебника, и против Пушкина. Заставив ребят замолчать, я заговорила:
   -- Во-первых, вы не имеете право оскорблять старого человека, тем более судить о его профессиональной пригодности. Это решать не вам. Евгения Петровна в вашей школе проработала почти тридцать лет. Никто не виноват, что не хватает учителей. Вы же знаете, Евгения Петровна химик, а не литератор, она временно преподает литературу. -- Я не сказала о том, что учителей литературы отсюда просто выживали. -- Что же касается "Евгения Онегина", ребята, ведь это не весь Пуш­кин. -- И я начала рассказывать малоизвестные факты из биографии поэта, читать малоизвестные его стихи.
   За этот внеклассный урок литературы мне объявили выговор, и грозило увольнение за то, что я с учениками обсуждаю профессиона­лизм учителей. Я была молода, неопытна и совершенно потерялась, не зная как мне быть дальше.
   Я сидела в классе и плакала. Пришла уборщица. Это была старая полная женщина, с удивительно мягким, обаятельным лицом.
   -- Э-э детка, напрасно мокроту разводишь. Я тут годов пятнадцать работаю, чего только не навидалась. Тут многих съели, а ты, вижу, девка упрямая свое дело знаешь, стало быть и стой. Ребята, вон, вокруг тебя постоянно вьются, а это девка дорогого стоит.
   Не выдержу я здесь.
   -- Жизнь, девка, это тебе не сахар хрумкать, чем она солонее, тем крепче будешь. Ты за свое стой. Верка тоже молодой, глупой пришла, всякое было, до истерик доходило, ничего, силенок понабралась, теперь ее тронуть никто не смеет. Крепись, опыт с годами приходит.
   За последние полгода я впервые слышала добрые слова.

______________

   Долго, очень долго не приходила на мой двор весна. Однажды утром я вышла на крыльцо дома и обомлела. Сад встречал меня бурно и радостно. Казалось, все птицы слетелись сюда. От желтых одуванчиковых ковров рябило в глазах. Нежная кисея зелени окутала деревья и кусты. Сад будто распахнул объятия, он принял меня.
   В начале июня на пороге появилась женщина. Ей было не больше тридцати пяти лет, среднего роста, стройная. Светлые волосы аккуратно убраны в химическую прическу. Ее приветливая, добрая улыбка сразу расположила к себе. Лицо ее было круглое, с мелкими чертами, но очень миловидное, нежное. Меня поразила грусть в ее серых глазах. Через полчаса я о ней знала все, или почти все. Мне понравилось ее имя -- Нина. Она искала дачу для своего сына: недорогую, поближе к городу. Она много говорила о сыне, о его хрупком здоровье, о своей бывшей научной работе, от которой ей пришлось отказаться из-за мужа.
   Через неделю она уже приехала с сыном. Этот мальчик с синими глазами совершенно меня очаровал. С каким жадным любопытством он изучал новый для него мир. Удивительно, даже кузнечик для него был в диковинку. Он так влился в природу, словно был частью ее самой. Все, что летало, ползало, прыгало, ему непременно нужно было взять в руки. Чем в ужас приводил свою мать, которая до смерти боялась мелких земных тварей.
   Увы, радость мальчика длилась недолго. Вскоре приехал муж Нины. Это был странный человек, в общении сух, во всем придерживался исключительно своего мнения. Тогда он мне показался твердым, упрямым, несгибаемым. Это позже я увидела, что он, в сущности, безобиден. Как Нина его не уговаривала, он все равно забрал ее и сына в город. С тех пор мальчик у меня никогда не бывал, а с Ниной у нас завязалась многолетняя дружба.
   Однако, как я не старалась, а к деревне никак не могла привыкнуть, тосковала по городу, по друзьям. Здесь же друзей найти не удавалось, тем сильнее я привязывалась к ученикам.C нового учебного года я образовала литературный кружок. Вскоре его запретили за излишнее вольнодумство учеников. Тогда я перенесла кружок к себе домой. Это уже был не столько кружок литературы, сколько уроки жизни. Ребята приходили за советами, за помощью. Они учились у меня, я -- у них. Мой дом уже редко пустовал, что меня очень радовало.
   Нина нередко приезжала с друзьями, чаще с теми, кому помогала в научных работах. Она была одним из лучших специалистов по английскому языку, но ради семьи ей пришлось ограничиться преподаванием. Жертва была напрасной, семью она тоже не сохранила.
   Меня она видела постоянно вращающейся среди учеников, гостей и никогда за письменным столом. Я тщательно прятала свои рукописи от чужих глаз.
   Однажды Нина приехала с Сергеем. По дороге они успели поругаться. Я решила их оставить вдвоем и ушла в лес. Когда вернулась, Нина уже была одна, лежала на диване и что-то увлеченно читала. Увидев меня, она тотчас подскочила. В ее руках была моя тетрадь, вероятно, я забыла ее спрятать.
   -- Это твое?! Твое?! -- восторженно спросила она, не дожидаясь ответа, потребовала, чтобы я чуть ли не сейчас же послала свой рассказ в любой журнал. Она возбужденно говорила о том, как важно иметь жизнь внутри себя, в которую можно уйти от всех забот, где только и можно жить по-настоящему.
   Ее слова вдохновили меня, придали веру в себя. Я начала много работать и посылать свои вещи в разные журналы. Мне шли одни отказы. Приезжая, Нина сразу обращала внимания на конверты, что лежали на моем рабочем столе. "Терпение, Тонечка, терпение!" -- говорила она. Прошло около двух лет, по-прежнему шли отказы. Мои вещи не подходили то по объему, то по содержанию. В одних рецензиях даже намекалось на то, что я занимаюсь не своим делом. Должно было пройти много времени, прежде чем я поняла: именно душа определяет форму и содержание, ибо она твое дыхание, а дышать по требованию и так, как нужно кому-то, она не может. Так или иначе отчаяние захватило меня. Я бросила писать, как мне казалось, навсегда.
   Как-то раз, заглянув в мою комнату, Нина остолбенела, она никогда не видела в ней столь идеального порядка, потому что там не было ни бумаг, ни рукописей, ни книг.
   -- А где? -- удивленно протянула она.
   Я отмахнулась. Слезы сами вырвались из глаз.
   -- Тонечка! Господи, как же ты еще глупа! Девочка моя, да разве это важно! В жизни главное не признание, а призвание, а оно у тебя есть! В этом мире все проходит, все. Нетленна лишь душа. Ах, Тонечка, ты сама не понимаешь, чем ты обладаешь. В этом ограниченном мире так мало можно, а на бумаге можно все. Ты можешь прожить непрожитое, осуществить неосуществимое. Девочка, от такого нельзя отказываться, к тому же все приходит в свое время! -- Нина говорила пламенно, горячо.
   Я слушала и мне чудилось, что она говорит о себе неосуществленной, мечтая о мире без мер, она отдала себя в мир мер. Ее жизнью был Сергей. Она была слепо и фанатично ему подчинена. Ее даже не смущало, что он вел двойной образ жизни. Они жили под разными крышами, при этом оставаясь вместе. Я часто им дивилась. Они могли поругаться из-за пустяка, из-за вопросов быта. Когда же они забывали о своих проблемах, они становились одной душой. Порой они могли проговорить целые сутки о совершенно отвлеченных вещах и не было более доверительного, внимательного слушателя, чем Сергей. Нина была его другом, советчиком, наверное, всем. Быть может, я сумела бы их понять, если бы не их сын, которого они оба любили, но не умели дать своей любви Мне казалось, они были бы гораздо счастливее, если бы рядом с ними был сын. Когда я об этом заговаривала, Сергей взъедался, а Нина просто стихала. Я пыталась убедить Нину без Сергея.
   -- Я же вижу, как ты страдаешь, как разрываешься, Не проще ли брать сына сюда.
   -- Ах, Тонечка, ты еще молода. Виталику было бы больно нас видеть вместе, ведь мы не живем вместе. И потом, он так к Сереже ближе, Ксения за ним хорошо смотрит...
   Верила ли она сама в то, о чем говорила? Жизнь, что раздваивая ее сердце и душу, незаметно уносила ее силы.

______________

   Пятнадцать лет -- это были самые счастливые мои годы. Как бы я недолюбливала Сергея, он и Нина были мне самыми близкими людьми на свете. Они были частью моей жизни.
   В последние года я начала замечать в Нине странные перемены. Она вдруг стала ко всему равнодушна, ее тянуло все больше в уединение. Все чаще прогулкам она предпочитала диван. Если мой дом был полон гостей, она уезжала.
   Пятнадцать лет как-то разом упали на ее плечи. Она резко осунулась, нездоровая бледность легла на ее лицо. Во всем ее облике ощущалась не оборимая тяжесть. На мой вопрос, что с ней, она грустно улыбалась и отвечала, что просто устала. До сих пор Нина делилась со мной всем, и вдруг закрылась. Я не настаивала.
   Стоял сентябрь, в тот год он выдался необычайно грибным. Нина была страстным грибником. В тот день она приехала рано, мы уже собирались идти в лес, как вдруг Нина передумала.
   -- Тонечка, иди без меня.
   -- Но...
   -- Иди, иди, у меня голова болит.
   -- Тогда я останусь с тобой.
   -- Иди! -- приказала она.
   Вечером мы лежали на диване, рассматривая фотографии ее сына. Пугающая печаль лежала на ее лице. Чтобы как-то отвлечь ее, я рассказывала о себе, о сотрудничестве с местным журналом и о повести, что напечатал один известный журнал. Нина слушала безучастно.
   -- Вот видишь, Тонечка, я была права, -- задумчиво проговорила она.
   -- Нет, Нина все не так. Для меня уже не важно, печатают меня или нет. А с журналом я работаю из-за ребят, чтобы им сказать то, что не успеваю сказать на уроках. У меня есть один мальчик, он пишет хорошие стихи, жаль будет если это уйдет...
   -- Ах, Тонечка, ты думаешь не о том. Рано или поздно тебе придется сделать выбор, невозможно отдавать себя там и там. Жаль, что ты отказала тому журналисту, сейчас бы в городе жила, с тобой бы был близкий человек, а главное, ты бы писала.
   -- Нет, я по расчету жить не умею, и потом, я люблю свою работу.
   -- Я тоже, Тонечка, не умею, всю жизнь жила по велению сердца. Ну и что? Я все разрушила. У меня ни семьи, ни работы. Виталька меня сторониться. Я чувствую, что ему не нужна...
   -- Увы, чаще получается не так как мы хотим. У тебя не получилось семьи, но вы с Сергеем остались друзьями, вы сохранили свою любовь. И сыну вы нужны оба, к тому же, он неплохой парень по твоим рассказам, и сейчас учиться. Не страшно, что он не поступил на философский, если это его, он к этому вернется.
   -- А помнишь, когда я впервые у тебя появилась, мне же было столько, сколько тебе сейчас... все прошло, все ... -- отрешено проговорила она.
   -- Ничего не все. Знаешь, по моему, тебе пора привезти сына сюда...
   -- Что ты! Он даже твоего имени не выносит! -- испуганно воскликнула она.
   -- Странно чувствовать себя виноватой в том, в чем я не виновата...
   -- Да-да, тебе досталось от нас с Сергеем. Тонечка, я очень устала, завтра договорим, хорошо.
   Я очень удивилась тому, что она как бы гнала меня. Я не стала ее расспрашивать, оставила одну. Утром проснулась от шороха. Я вышла из комнаты и в недоумении замерла. Нина уже выходила из дома. Ничего не сказав, мы попрощались сухо, мимоходно, точно случайные знакомые. Мне было обидно и больно.
   Но я не знала, что больше никогда ее не увижу.
   Жизнь шла своим чередом. Долгое отсутствие Нины тревожило. Проходили месяцы, от нее -- ничего. Я не понимала чем могла ее обидеть, что ее заставило вдруг забыть меня. Сама я не решалась дать весточки о себе, никогда не любила никому навязываться.
   С трудом протянулась зима. Прошумела отбуйствовала весна, наконец пришло лето.
   На дворе стоял август. Не помню, зачем я вышла на крыльцо. У колодца я заметила парня лет двадцати. Он растерянно оглядывался вокруг. Он был невысок широк в плечах. Короткие соломенные волосы слегка падали на широкий лоб. Лицо вытянутое, широкоскулое. Нос прямой, губы полные. Глаза большие, синие, чуть раскосые. Я узнала его не только по тому, что он был похож на Сергея, взяв от матери лишь очертания губ, но и потому, что фотографии крепко запечатлели во мне его облик.
   Это был Виталий. Что его привело в мой дом: потерянность, одиночество, безысходность? Узнав о том, что он остался один, я не могла ему не помочь. Не могла я тогда знать, что он не только останется у меня на целых два года, но что именно ему было суждено изменить всю мою жизнь.
  

Глава вторая

   Как? Когда? В какой день и час спуталось и перевернулось все? Может быть, когда он как вихрь влетел в кухню, опьяненный первым успехом сдачи экзамена? Внезапно оторвав меня от плиты, он обнял, закружил, а очнувшись, смутился, опустил меня на пол и убежал.
   Потом он неожиданно заболел. Поехал сдавать очередной экзамен и попал в больницу с воспалением легких. Разве боль, тревога, шли не из-за страха за его здоровье? Не материнский ли инстинкт заставлял все бросать и мчаться к нему? Не любовь ли к Нине наполняла мою душу беспокойством о нем? И не было ли это чувством благодарности за то, что этот мальчик, сам того не подозревая, развеял мое одиночество?

______________

   Может быть уже тот миг не был случайностью? Помню, я сидела на кухне разбиралась с его записями. Он не плохо владел пером, а для философа главное владеть мыслью, умением ее выразить на бумаге. Виталию же не хватало настойчивости, усидчивости, он слишком был разбросан и легко поддавался жизненным искушениям. Я пыталась пробудить в нем скрытые начала, надеясь на время, которое само решит, какой путь ему выбрать.
   -- Ну как прогресс есть? -- беззаботно спросил он, касаясь своим дыханием моих волос.
   Я подняла голову. Одно неосторожное движение и наши губы неизбежно бы встретились. Как легко я отвела игру соблазна, что-то ответив ему в тон.
   Таилось ли уже тогда что-нибудь за этой случайностью? Или то был лишь отдельный штрих сближения душ?
   Когда Виталий уехал в санаторий, я почти была уверена, что он больше не вернется. Однажды поздней ночью в дверь постучали. Весь в снегу он стоял на пороге, широко улыбаясь, с горящим сиянием в глазах.
   -- И что я с тобой буду делать? -- растерялась я.
   -- Я буду вас слушать во всем, обещаю, но в санатория я не вернусь, в город тем более, я отцу не нужен.
   У него была особая улыбка: открытая, чуть ироничная, она обольщала, подкупала, обезоруживала.
   Так в мой дом вошла напрошенная гостья -- зима. Это она заставила нас полюбить вечера, долгие разговоры. Иногда она зазывала нас в мороз, под снегопад. Порой сама вступала в нашу беседу то ярким светом луны, то заунывно плача в трубе.
   В тот вечер все было обычно, разве, что мороз был крепче и я долго не могла согреться, кутаясь в пуховый платок, что когда-то подарила мне Нина. Прислушиваясь к потрескиванию дров, глядя в темноту ночи за окном, я прочла:
  
   В морозном воздухе растаял легкий дым,
   И я печальною свободою томим,
   Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне.
   Исчезнуть навсегда... Но суждено идти мне
   По снежной улице, в вечерний это час -
   Собачий слышен лай и запад не погас,
   И попадаться прохожие навстречу.
   Не говори со мной - что я тебе скажу?
   Казалось, Виталий не слушал.
  
   -- Где вы этому научились? - неожиданно спросил он.
   -- Чему?
   -- Читать стихи?
   -- У любви, если ты любишь поэзию и музыку, они многому учат. Только нужно уметь слушать и слышать.
   -- Вы у меня двоитесь. Когда мы с вами говорим, когда вы читаете стихи, когда вы запираетесь у себя, мне кажется, что это не вы. В такие моменты вы легки, свободны, как бы вне всего. И вы совсем другая, когда суетитесь у плиты, идете на работу: вы строги сдержаны. Во всем вы кажетесь счастливой, хотя это не так. Неужели вам не хочется простого житейского счастья?
   -- Хочется, как всем. Иначе бы в мою жизнь не вошла твоя мать и ты сейчас не сидел бы здесь и не задавал бы глупых вопросов.
   -- Глупых? Но мамы нет, и я уеду, что останется вам? Школа? Ваш стол? Стихи? Этого мало.
   -- У каждого своя мера. Я люблю свою работу, свой дом, свой сад, все чем живу...
   -- Но...-- его всегда тянуло говорить обо мне. Нет, я не могла настолько довериться ему так, как доверялась его матери.
   -- Подожди, я сейчас принесу книгу, кажется, у Пастернака есть хорошее стихотворение, оно многое тебе объяснит, -- перебила я, поднимаясь.
   -- Так проще, -- не то спросил, не то ответил он с недоброй улыбкой.
   -- Возможно, -- задумчиво ответила я.
   Проходя мимо Виталия, я непроизвольно остановилась. Вдруг до невозможности захотелось коснуться рукой его соломенных волос. Соблазн был столь велик, что напугал своим безотчетным порывом. "Нелепость!" -- сказала я себе, с трудом отводя руку.
   Когда вошла в комнату, никак не могла вспомнить зачем я здесь. Увидев книги на столе, я машинально взяла первую попавшуюся. Внезапно поймала себя на том, что этот порыв рожден не сейчас; как вспышка молнии, он повторялся не однажды. "Что это?" -- спросила я себя, не узнавая биения собственного сердца. -- "Откуда это острое томление, этот огонь в жилах? Почему, когда он оказывается рядом, мной овладевает страх какого-то неотвратимого падения? А это странное замирание в груди от его шагов... Нет, я не за него, за себя боюсь... Это невозможно, немыслимо, это так нелепо!"
   Я случайно посмотрела за окно, там луна царствовала среди тысячи и тысячи звезд. Я будто услышала: "Это любовь!" И сама вздрогнула.
   Как удар грома прозвучало во мне осознание этого чувства. Выйти к Виталию я уже не могла. Опустившись на кровать, упав лицом в подушки, я еще надеялась, что ошибаюсь, что это всего лишь случайное затмение, которое развеется утром...
   Что мне было делать? До боли в груди, я понимала всю невозможность и безумие огня в сердце. Однако я была под надежной защитой памяти Нины и самой молодости Виталия.

______________

   Виталий, не о чем не ведая, продолжал жить своей вольной жизнью. В последнее время, ничего не говоря, он исчезал на несколько недель, возвращался раздраженный, злой, нарочно вызывая меня на ссоры. Я когда отступала, когда пресекала его мальчишескую прыть, в свои двадцать два он оставался капризным и дерзким ребенком, тем страшнее мне было за пожар в своем сердце.
   Как-то раз Виталий пришел поздней ночью. Я чувствовала себя усталой, поэтому легла рано и почти сразу заснула. Грохот двери заставил меня проснуться. В кухне все гремело и звенело. "С Леной что ли поссорились?" -- удивилась я. Обычно Виталий старался проходить к себе без шума. Неунимающейся грохот начал меня раздражать. В бешенстве я выскочила из комнаты.
   -- Чего с ума сходишь! Ночь на дворе, я сплю!
   -- Спите? Вам вдохновение изменило? -- выкрикнул он, с треском поднимаясь из-за стола.
   -- Не ломай мебель, она мне еще пригодится.
   -- Вам жалко стула? -- развязно улыбнулся он. -- Я не знал, что вы такая скаредная.
   -- Ты пьян, иди спать! -- повысила я голос.
   -- Пьян? -- Виталий повернулся ко мне и вдруг застыл.
   Почему-то стушевался. Он смотрел на меня так, будто впервые видел. От его неотступного взгляда стало не по себе. Я хотела поправить халат. Только сейчас обнаружила, что стою в одной сорочке и босиком. Меня ударило горячей волной. Виталий пылающим взглядом скользил по моему телу, он даже не скрывал своего желания. Нет, то было больше чем физическая страсть. Так горят глаза безумцев, дерзающих завладеть всем миром. Мне стало душно. Я почувствовала жар на плечах, словно он прикоснулся к ним губами. Рука Виталия непроизвольно потянулась к моей руке. Она дрожала. Находясь под гипнозом его пламенного взгляда, я было подалась вперед. Внезапно в голове пронеслись слова Сергея: "Не губи парня!" Одернув руку, я убежала к себе. С каждым разом мне все труднее было обуздывать и укрощать биение сердца...
   Незаметно подошло лето. Оно выдалось сумасшедшим. Мой класс сдавал выпускные экзамены. Большинство учеников обитали у меня с утра до вечера, что часто злило Виталия. Он, в основном, находился у Лены или исчезал в городе. Появлялся он так же внезапно, как и пропадал. Наконец отшумел выпускной бал, однако, моим мечтам об отдыхе не суждено было сбыться. Вскоре настал второй этап экзаменов. На этот раз вступительных.
   В середине августа в доме творилось нечто невообразимое. Я перестала различать где мои ученики, а где друзья Виталия. Однажды я услышала: "Вам что, другого места нет! Обязательно здесь решать сколько водки купить!" Ребята только посмеялись над Виталием, а я поймала на себе его виноватый, по-детски, беззащитный взгляд. Кажется, я понимала, почему он нервничал.
   Через несколько дней, я рано утром зашла к нему. Он не спал, ждал когда зазвонит будильник. Вид у него был замученный и почти сумрачный.
   -- Я завтрак тебе принесла. У тебя сегодня какой по счету экзамен?
   -- Предпоследний, через два дня я свободный человек. Кстати, сегодня история, -- грустно заметил он, глядя куда-то в бок.
   -- Надеюсь, ты железно подкован?
   -- Надеюсь, вы же с живого с меня не слезали.
   -- Вероятно, ко мне ты больше не вернешься, -- терялась я.
   -- Так или иначе, да - неохотно отвечал Виталий.
   -- И когда вы устраиваете проводы и, кажется, помолвку...
   -- Не все равно ли что, -- рассердился он. -- Пьянка -- она и есть пьянка, под любым соусом. И потом, решал не я, а родители Лены, они чокнутые, им хочется, чтобы все как у людей. Без этой пьянки отец мне Лену не отдаст. После последнего экзамена, на следующий день, мы сразу в город, сначала к родителям Лены, а там, как ее отец решит. -- Кажется, впервые Виталий злился на себя, а не на меня.
   -- Что ж, тогда прощай, и всего тебе хорошего. Я эти дни буду очень занята, у нас в школе ремонт... -- я сама не понимала, что говорила, мне просто хотелось, чтобы он не мучил себя угрызениями совести.
   Я сделала шаг к дверям. Виталий выскочил из постели, вопрошающе посмотрел на меня, будто ждал чего-то, и тут же вновь лег, укрылся одеялом и отвернулся к стене.
   Внешне Виталий выглядел старше своих лет. Широкие плечи, крепкие сильные руки, роняя щетина придавала ему некоторую солидность. Юность же пока не отпускала его, сохраняя нежный румянец на щеках и доверчивый, открытый взгляд. Присущая ему ироничность лишь подчеркивала в нем детскую наивность. О молодость Виталия я билась, как бабочка о стекло. Иногда я не знала, что сильнее ненавижу: его слепую, дерзкую молодость или свои взбунтовавшиеся тридцать семь лет.

______________

   Была ли я уверена или мне хотелось только верить в то, что больше мы не увидимся? Я считала, что так лучше -- расстались, как встретились: без пожатия рук и ненужных слов.
   В то утро я проснулась рано, меня пробудило какое-то смутное беспокойство. Казалось, все было как всегда: я встала, помылась на улице, приготовила завтрак, правда, на одну, и принялась за домашние дела. Беспокойство нарастало, появилось неприятное волнение в руках, и сердце тревожно стучалось о грудную клетку. Вдруг открылась дверь. На пороге стояли друзья Виталия и Лена. Они спросили о нем и сказали, что он должен был давно приехать, что он обещал первым пойти сдавать экзамен.
   -- Вы напрасно его здесь ищите, -- ответила я.
   Компания ушла, оставив меня в совершенном смятении. Очнувшись, я приготовилась стирать, замочила белье, вдруг вспомнила, что давно собиралась перемыть посуду в серванте. Я подошла к серванту и стала вытаскивать оттуда посуду. "А что, если он придет? " -- мелькнуло у меня в голове. -- "Не ко мне, а просто по привычке, или затем, чтобы сказать спасибо?" В раздумье я забыла о посуде. Случайно заметила на вешалке куртку. И как спасительное вспыхнуло в голове: "В лес!" Я уже выбежала на крыльцо. "Они там пьют, и его непременно потянет в мой дом, он придет не один, а с друзьями?"
   Неожиданно я вспомнила про бутылку шампанского. Глупо, нелепо, я мечтала вдвоем отметить его последний экзамен. Впрочем, я уже себя не понимала. Все завертелось вихрем. Я готовила, накрывала на стол, сама не зная зачем. Друзья Виталия прибегали, чуть ли не через каждые полчаса, чем раздражали меня и пугали.
   Лишь увидев себя в зеркале, я очнулась. Мне было больно, смешно и стыдно за внезапное безрассудство. В руках я обнаружила свое единственное праздничное платье, что надевала нынче на новый год.
   Отложив его в сторону, я посмеялась над собой, и легла на кровать. Не помню, сколько пролежала, услышав шаги на кухне, я вздрогнула. На скорую руку, спрятав следы переживания на лице, собравшись из последних сил, я вышла.
   Виталий застыв посреди кухни, изумленно смотрел на накрытый стол. В руках он держал шампанское и не знал что с ним делать. Поборов минуту неловкости, я подошла к нему с той решимостью, с которой ныряют зимой в прорубь.
   -- Тебя можно поздравить? -- улыбаясь, спросила я, чувствуя, как натянулась кожа около губ. Голос, слава богу, не дрожал, что мне придавало твердость. -- Вообще-то, я тебя совсем не ждала, а потом подумала, что вы там выпьете и вам покажется мало, как это бывает... Глупо, да? Я сейчас все это...
   -- Нет-нет, -- остановил Виталий.
   -- Тебе, правда, нравится? - радуясь и пугаясь спросила я.
   -- Я хотел сам, но...
   -- Я рада, очень рада! Значит, мы сейчас можем выпить?
   -- Конечно!
   -- Тогда к столу, жених! Откупоривай вино.
   Виталий дивился на меня, явно не узнавая. Пока он открывал бутылку и разливал вино по бокалам, я, глядя в окно, тихо прочла:
   Вот опять окно,
   Где опять не спят,
   Может, пьют вино,
   Может, так сидят...
   -- Я буду скучать по вашему голосу, я...
   -- Давай-ка лучше выпьем, -- перебила я, злясь на нарастающее внутри волнение, которое никак не удавалось подавить. -- За день открытия дверей в жизнь, они открываются отнюдь не с последним школьным звонком. За тебя! -- торжественно произнесла я, высушивая до дна бокал. -- Ты закусывай. Послушай, а у тебя сигареты есть?
   -- Есть, -- с удивлением протянул Виталий, положив на стол пачку сигарет.
   -- Я тоже когда-то была студенткой, как бы оправдывалась я, не без удовольствия затягиваясь сигаретой. Увы, это не помогало. Возбуждение росло помимо воли. Боже, как все было нелепо: стол, вино и мы - этого ничего не должно было быть. Я не прощалась, разрывалась. Завтра уже ничего не будет. Мертвая тишина войдет в дом. Вновь школа, бесконечные стопки тетрадей, груды рукописных бумаг - зачем? Зачем, когда все, все кончилось?!
   -- Наливай, чего сидишь истуканом, -- подгоняла я Виталия, чувствуя, что у меня совсем не остается сил.
   -- Вы ничего не едите, вы так скоро опьянеете, -- заметил он.
   -- Не твоя забота, наливай! - приказала я. -- За твой отъезд!
   -- Вы так ему радуетесь? - недоумевал он.
   -- Почему же нет, за эти два года ты мне порядком надоел. Думаешь легко терпеть твой несносный характер, твои вечные дерзости. Теперь, слава богу, отдохну.
   -- Вы серьезно? -- почти обиженно спросил он. -- Зачем же терпели ...
   -- Ты прав, надо было тебя давно выгнать, -- засмеялась я, и самой стало не по себе от металлических ноток в голосе. -- Наливай!
   Нет, я торопила не время. Оно и без того бежало быстрее чем хотелось. Виталий, казалось, напрочь забыл о том, что его ждут. Вместо того, чтобы посматривать на часы, он испуганно смотрел на меня, не думая уходить. Мои силы стремительно таяли. Осушив очередной бокал, я не поставила, а ударила его о стол, резко поднимаясь с места.
   -- Все! Уходи, Вит!
   -- Я вас обидел? -- оторопел он.
   -- Нет, но тебе пора, -- сдержанно напомнила я. -- Твои друзья с утра обстучали мой порог. Я не хочу, чтобы они сюда ввалились.
   Но было уже поздно. С шумом отворилась дверь и в кухню вошло человек пять вместе с Леной. Она сразу бросилась к Виталию.
   -- Мы его там ждем, у нас все в горле пересохло, а он тут сидит, отмечается!
   Ребята начали поздравлять Виталия, а он точно ничего не понимая, стоял столбом, и не отрывал от меня глаз. Мне пришлось пригласить ребят к столу. Они оживились, глаза их заискрились, смех, сбивчивые голоса, звон бокалов, сияние глаз -- все смешалось...
   Очнувшись от внезапной тишины, обнаружила себя посреди кухни с недопитым бокалом в руках. В отчаянии бросила бокал об пол, звон разбитых осколков неприятно отозвался в ушах.
   Спала ли, дремала ли, не знаю. Какой-то шорох пробудил меня. Я поднялась, не вышла, а всей тяжестью прислонилась к дверям. Виталий собирал осколки с пола. Увидев меня, растерялся, встал с колен.
   -- Ты-ы, -- выдохнула я устало, со всей безнадежностью в голосе. -- Господи! Когда же ты исчезнешь раз и на всегда! -- обессилено выкрикнула я.
   -- Я... должен... мне... -- потеряно лепетал он, пожалуй, и сам не понимая, что он здесь делает.
   -- Мне не нужны твои извинения, мне ничего от тебя не нужно, только исчезни испарись, наконец! - отчаянно выкрикнула я, скрываясь у себя.
   Виталий вбежал следом. Он просил прошения, пытался, что-то объяснить...
   -- Уходи! Ухо-о-ди! -- от нестерпимости происходящего, я подлетела к столу и начала сметать на пол ручки, рукописи книги...
   -- Тоня! Не надо! -- Виталий скорее обнял меня от страха. Впервые я
   почувствовала силу его рук. О, я помнила этот страстный пылающий и поглощающий взгляд. Страсть, с которой он меня обнял, выдавала всю робость его немыслимой внутренней борьбы. Кажется, его самого удивляла моя беззащитность. Он несмело потянулся к моим губам, во мне все напряглось, я непроизвольно уперлась руками в его грудь. Боже, как он смотрел на меня! В синеве его глаз я увидела свою гибель. Не давая мне опомниться, боясь опомниться самому, он с такой силой прижал меня к себе, что у меня закружилась голова. Он целовал мои губы, как что-то невозможное...
   Напрасно я пыталась предотвратить неизбежное. Августовская ночь вершила мою судьбу...
  

Глава третья

   Я не жила, а дробила дни, не позволяя себе даже на миг оглянуться назад, боясь, что жизнь вдруг остановится.
   Я уже давно мечтала вернуться в город. Сама судьба мне предоставила такой случай. Я не помнила, как и когда отослала последнюю повесть в журнал, что время от времени печатал мои опусы, чаще, правда, отказывая. На этот раз мою повесть приняли и просили сделать кое-какие доработки на месте. Я это восприняла как знак свыше.
   Я пришла к директору школы. Он меня недолюбливал и не скрывал этого.
   -- Мне нужна неделя за свой счет, -- не просила, а требовала я.
   -- Что? В начале учебного года?
   -- Послезавтра начинаются осенние каникулы, думаю...
   -- Позвольте думать мне! -- перебил директор. -- Или вы прекратите ваши штучки или...
   -- Скорее всего, или, но отпуск вы мне дадите! -- заявила, я уверенная в том, что скоро покину деревню.
   Я уехала в город, остановилась у своей бывшей приятельнице по институту. Она помогла мне найти работу. Осталось найти комнату. С этим было сложнее. По утрам я ходила в редакцию, а потом до вечера искала жилье. Однажды мне удалось найти небольшую комнату в коммуналке. Меня это не смущало. Ничего я так не хотела, как начать новую жизнь, чтобы забыть все годы в деревне.
   Теперь мне необходимо было вернуться домой, чтобы собраться, переоформить документы. Когда я уже почти садилась на автобус, вдруг в ларьке в союзпечати увидела номер журнала, в котором должна была быть моя повесть. Я купила журнал. Каково было мое удивление, когда не нашла в нем своей повести. Я тотчас помчалась в редакцию.
   Главный редактор был довольно представительный мужчина лет сорока пяти, с обычной внешностью, но с красивой густой шевелюрой.
   -- Потрудитесь объяснить, Михаил Юрьевич, что все это значит? Где моя повесть! -- громко и возмущенно спросила я, бросив журнал редактору на стол.
   -- Успокойтесь, Антонина Ивановна, сядьте, -- засуетился он, подставляя мне стул и подавая воду. -- Вот выпейте.
   -- Что вы мне воду подсовываете! Я не хочу успокаиваться! Вы же сами торопили, говорили, что номер вот-вот пойдет в набор...
   -- Вы возбуждены, заметил редактор, смешавшись под моим натиском, улыбаясь приторной и неуместной улыбкой.
   -- Возбуждена? Да я в бешенстве, тоже мне девочку нашли!
   -- Да-да, знаем, вы человек свободных взглядов, -- терялся он.
   -- Оставим мои взгляды в покое!
   -- Антонина Ивановна, -- редактор встал потом опять сел. Здесь моей вины нет, то есть нашей вины нет, вашу повесть не пропустил худсовет...
   -- Где же раньше был ваш худсовет, когда вы мне прислали приглашение? -- продолжала я повышенным и дерзким тоном.
   -- Антонина Ивановна, -- повысил и он голос. -- Вы взрослый человек и должны понимать, от нас мало что зависит. Неужели вам нужно это объяснять?
   -- Знаете, меня ваша зависимость нисколько не волнует. Я хочу получить ясный ответ, почему моей повести нет в этом номере?
   -- Видите ли, вы пишете довольно отвлеченно. Читатель любит конкретные действия, конкретные проблемы, читателю ближе реальная литература, им нужен сегодняшний день, а не...
   -- По-вашему, нужно исключить чуть ли не половину мировой литературы, которая не соответствует реализму? Простите, она вся ей не соответствует, ибо время не стоит на месте. Меняются монархи, строи, а внутренние конфликты людей остаются...
   -- Вы, конечно, правы, -- смущенно улыбнулся редактор, -- но автор должен отражать свое время. У вас хорошо показана работа сельского клуба, при этом в стороне остаются руководители, партийные работники, они бы не допустили такой фривольности на молодежных вечерах, молодежь, прежде всего должна брать пример...
   -- Михаил Юрьевич, -- перебила его я. Время - отражает история, мое же дело не отражать и не фиксировать, а преображать. Всякая реальность слишком чудовищна, чтобы ее давать в голом виде...
   -- С вами невозможно спорить, но идеология нашей страны...
   -- Михаил Юрьевич, вы даже имя поэта носите, и не понимаете, что все догмы рано или поздно разрушаются, а человек всегда остается один на один с самим собой, и ему приходится решать куда более серьезные веши, чем сколько и кто надоил молока. Создавать социологических идеалов в угоду "идеологии нашей страны" не по мне.
   -- Вы говорите опасные вещи!
   -- О, мне все равно. Отдайте мою рукопись, и я пойду.
   Редактор только этого и ждал. Он облегченно вздохнул, встал, достал из шкафа рукопись.
   -- По секрету скажу, нам всем понравилась ваша повесть, просто, сейчас не ваше время, -- сочувственно произнес он, как-то поспешно сбывая с рук рукопись.
   -- Не мое время? Странно, чтобы время стало твоим, для этого нужно совсем немного: умереть.
   -- Антонина Ивановна, -- редактор подсел рядом. Я приглашаю вас в кафе. Там мы продолжим наш спор и подумаем как вашу повесть направить в нужное русло, несколько необходимых штрихов, сокращения в нескольких местах и...
   -- Не смейтесь надо мной. У души одна идеология - свобода духа, и партийность у нее тоже одна - совесть.
   -- Хотя с вами трудно и опасно спорить, я настаиваю на кафе. Надеюсь, я сумею вас кое в чем переубедить, -- рука редактора мягко легла на мое плечо.
   -- Вы самоуверенны, Михаил Юрьевич, -- улыбнулась я, осторожно убирая его руку. -- Прощайте.
   Когда я вышла на улицу, внезапно закружилась голова, я потеряла способность ориентироваться, пошла наугад. В первую попавшуюся урну выбросила рукопись, она была больше не нужна. Перед глазами забегали черные круги, сильная боль сдавила темя и я успела увидеть, как качнулось небо над головой...

______________

   Я открыла глаза и увидела, что нахожусь в больнице, что меня сильно удивило. Тут ко мне подошел пожилой мужчина с добрыми ласковыми глазами. Он пощупал мой пульс.
   -- Не волнуйтесь, все хорошо, -- вкрадчиво произнес он. -- Переутомление, небольшое перевозбуждение нервной системы. Ничего страшного. В вашем положении нельзя нервничать. Покой и еще раз покой.
   -- Почему я здесь? Что со мной?
   -- В том-то и беда, милая, что не понимаешь, иначе была бы осторожней. Ну ничего-ничего, глазки светлые, день-другой и домой. Вы только не волнуйтесь по пустякам? В вашем положении -- это вредно.
   -- В моем положении? А какое у меня положение? -- недоумевала я.
   -- Известное, ты, милая, матерью будешь, ты вот уж как на третьем месяце...
   -- Вы хотите сказать... вы...
   -- Именно, ребенок у тебя будет, ты так не пугайся. В твоем возрасте трудновато, но страшного ничего нет.
   Ничто не могло меня так потрясти как известие о ребенке. Та ночь -- я до сих пор не знала, была ли она на яву или пригрезилась. Ребенок! Этим словом, нет, чувством новой жизни под сердцем, как штормовой волной ветра, меня отбросило назад, в прошлое, от которого я так стремительно бежала, не позволяя себе даже на секунду оглянуться.
   Что же теперь? Мне не суждено забыть о прошлом? Та жизнь, что была во мне не просто разом меняла все, она обнажила то, чему я до сих пор не позволяла быть: жить со сбившимся ритмом сердца. Мне казалось, я упала всем телом с огромной высоты об асфальт, и кажется, чувствовала, как сотрясались во мне все жилы и кости.
   Через неделю меня выписали. Город вдруг стал каким-то чужим, холодным, слишком шумным. Все кружилось: дома, машины, толпа. Куда шла, зачем шла -- я не знала. Мне хотелось лишь одного: вырваться отсюда, мне не хватало воздуха.
   Не помню, как очутилась на мосту. Он будто возвышался над всем городом, а может, сам был городом. Дул холодный, порывистый ветер, колючий снег бил прямо в лицо. Ни холода ни снега, ничего не чувствовала. Видела только беснующуюся реку, с пеной бросающейся на гранитные берега. Она звала меня к себе. Какая-то сила владела мной, я не понимала, что это уже не я, поднявшись на балюстраду, меня охватило невероятное чувство высвобождения...
  

Глава четвертая

   Первым кого я увидела, когда открыла глаза: странного человека. Он был большой бесформенный, как каменная глыба. На коленях он держал огромные руки. Лицо у него было большим, немного темным, скулы широкие, лоб низкий, подбородок тяжелым. Черты у него крупные, словно слепленные неумелой рукой, при этом в них не было никакого выражения. Ему было не больше сорока лет, но его голова была словно вымазана мелом. Седина смягчала его застывшие грубые черты.
   Заметив, что я пришла в себя, мужчина забеспокоился, заерзал на стуле, кого-то ища глазами.
   Ко мне подошел высокий мужчина в белом халате, молодой, ему было лет тридцать с небольшим. Его лицо внушало доверие. Взгляд его был глубокий проникновенный.
   -- Вот и прекрасно, -- произнес он приятным бархатистым голосом, садясь рядом
   -- Кто вы?
   -- Я Егор Дмитриевич, ваш лечащий врач. Как вы себя чувствуете?
   -- Не знаю, скорее всего никак.
   -- Это ничего. Припомнить что-нибудь можете?
   -- Припомнить? -- удивилась я.
   Вдруг с ужасом обнаружила, что абсолютно ничего не помню, будто кто-то напрочь стер мою жизнь.
   -- А вот тревожиться не нужно. Может быть, вы своего мужа вспомните? -- Доктор указал на большого человека, которой от напряжения даже вспотел.
   -- Муж? Это мой муж? -- Нет, я не удивилась, напротив, обрадовалась. В этой жуткой пустоте, в которой я вдруг оказалась, быть одной, без кого-то, было страшно.
   -- Кажется, -- обратился доктор к мужчине. -- Она вас восприняла. Это хороший знак. Сейчас вам лучше уйти, не надо ее лишний раз волновать.
   Прошло около двух недель. Я уже могла вставать и даже легко освоилась в незнакомом месте. Доктор каждый день вызывал меня на прием, расспрашивал мою реакцию на лечение, часто спрашивал о нелепых вещах: о погоде, о том, какой сегодня день, число, люблю ли я собак, как отношусь к грызунам, и что-то записывал у себя. Удивляясь его вопросам я как-то спросила:
   -- Вы считаете меня сумасшедшей?
   Он улыбнулся.
   -- Нет. Просто, скажем так, ваше психическое состояние утратило иммунитет, но это временное явление, -- неохотно ответил он. И о чем-то подумав, пристально посмотрев на меня, он заговорил вновь. -- Антонина Ивановна, вы за это время достаточно окрепли. К тому, что я вам скажу, вы должны отнестись совершенно спокойно. Вы готовы?
   -- Я постараюсь.
   -- Прекрасно. Я бы хотел, чтобы вы расположились так, как вам удобней, лежать не обязательно. Давайте подведем итог. -- Доктор подвинул стул к дивану, на котором я сидела. -- Итак, вы ничего не помните, но мужа вроде бы, признали?
   -- Я рада, что он есть, в моем положении быть одной...
   -- Вы, вероятно, ощущаете дискомфорт из-за потери памяти, при этом вы довольно ясно мыслите. Если бы вы немного что-то помнили, нам бы легче было найти причину вашего заболевания, но... -- доктор говорил с усилием, с необычайной осторожностью подбирая слова, что меня настораживало. -- У вас такой не сочетаемый букет, что я сам теряюсь...
   -- Букет чего?
   -- Ваш муж говорит, -- продолжал доктор, как бы не слыша меня. -- Он говорит, что вы плохо переносите беременность, у вас частые обмороки, провалы памяти, но это признаки скорее другого...
   -- Беременность? - само слово напугало меня.
   -- Да, у вас три месяца. Я пока не говорил, вы были слабы, теперь вы должны знать, что станете матерью. В таком возрасте, как у вас, рождение ребенка иногда осложняется. Я предполагаю, что беременность вызвала в вас определенное стрессовое состояние, помимо этого есть и еще причины. Сейчас же для вас главное -- ребенок, вы должны это осознать полностью. Вы в относительной форме, но с лекарствами нужна осторожность, я сейчас не могу применить тот курс лечения, который ускорил бы ваше выздоровление...
   -- Вы думаете, я не скоро обрету саму себя?
   -- Вам нужно думать о ребенке. Вам необходим внутренний покой, и я думаю, что домашняя обстановка пойдет вам на пользу. Мы вас выпишем буквально на днях...
   -- У меня такое чувство, что вы чего-то не договариваете. Егор Дмитриевич, как бы там ни было, но я люблю ясность. Я должна знать, что меня ждет.
   -- Я бы тоже хотел больше ясности. Надеюсь, что вам дома будет легче. Ваш муж обещал сделать все, чтобы вы не волновались...
   -- Сплошные ребусы. Я боюсь, что ...
   -- Нет, Антонина Ивановна, вы все сможете! Я уверен. Доверьтесь мне, и все будет хорошо.
   Я внимательно всмотрелась в доктора. Темные волнистые волосы аккуратно обрамляли узкое лицо. Черты его были правильные и тонкие. Бледность им придавала особую нежность.

______________

   Я вернулась "домой". Андрей жил в небольшой однокомнатной квартире, окна ее выходили на тополиный дворик с детской площадкой. Я сразу почувствовала: здесь мне места нет. Эти каменные стены теснили, закупоривали мою душу, постоянно хотелось выйти за их пределы. Многое для меня было странным, особенно, какое-то навязчивое неприятие дома и его хозяина, который почему-то был моим мужем. Я вглядывалась в этого молчаливого, сумрачного человека, дивясь его ранней седине, могучему телосложению, и сердце невольно отвергало его существование. Увы, оно было слишком неоспоримо.
   "Но нас же что-то связывало до сих пор, коль я жила с ним?" -- тщетно отыскивала я хоть какую-нибудь сродность
   Андрей ревностно следил за моим здоровьем, за развитием беременности, часто пугаясь моей внезапной задумчивости.
   -- Вспомнила? -- спрашивал он, и его лицо страшно напрягалось.
   -- Что? -- тут же спрашивала я.
   -- Доктор не велел, сама, сама, -- отмахивался он.
   Разговорить его было невозможно. Иногда мне казалось, что я ценила в нем молчаливость и надежность защиты. Я боялась города: больших, серых домов, вечно снующей куда-то толпы, рева машин. Без Андрея я на улицу не выходила. К тому же он вел кочевую, шоферскую жизнь, сутками не бывал дома, для меня это был еще один плюс. Впрочем, я не знала, как относилась раньше к его долгому отсутствию, сейчас же меня это радовало.
   Я не понимала, почему Андрей нервничал, когда мне нужно было на прием к врачу. Уже с утра он начинал пугать меня. Вдруг хватал за руку, возбужденно спрашивал: "Вспомнила?". В его пустом взгляде выражался странный страх. Не меня, а будто себя он уговаривал; "Ты, того, жена мне, жена и баста! Вон и дите будет". Что-то ревностное было в его словах. Он будто пытался простить за что-то и не мог. Казалось, он не меньше меня был заинтересован в том, чтобы я как можно скорее все вспомнила. Увы, моя жизнь была стерта умелой рукой. Частот я раздражалась, злилась на пустоту внутри себя, на Андрея которого не понимала и боялась. С самого начала он вел себя так, словно я принадлежала ему вечно. Возвращаясь с работы, утром или вечером, он прямо с порога шел к столу, иногда забывая снять верхнюю одежду или, скорее, не считая нужным. Спала я или нет, он приказывал: "Корми давай, ты жена мне. "Я вставала и подавала ему обед. Он ел, а потом заваливался спать. По ночам я часто выходила на кухню, садилась перед зеркалом, рассматривала свои руки, понимая, что они мои, но не чувствуя их своими. С надеждой я вглядывалась в свое отражение. Из зеркала смотрело исхудалое, бледно-серое лицо. "Кто ты?" -- спрашивала я, отражение молчало, только в глазах таилась глубокая печаль не то прошлого, не то настоящего.
   Единственной моей отдушиной было посещение врача. Как только я входила в кабинет и ложилась на диван, слыша приятный, бархатный голос, с плеч спадала тяжесть, я погружалась в легкую, беззаботную волну. Доктор со мной был сдержан, приветлив, о самой болезни ничего не говорил. Но когда сетовал на то, что он не может применить другой курс лечения, тревога невольно проступала на его лице. В основном же, мы говорили о пустяках, правда, с каким-то потаенным интересом он расспрашивал об Андрее, о моей домашней жизни. Чаще он говорил о ребенке; радовался, что беременность протекает нормально. Настаивал на душевном покое, почти требовал, чтобы я не мучалась настоящим. Он с таким нетерпением ждал моих родов, словно к ним имел непосредственное отношение. Каждый раз он неотступно повторял: "Думайте о ребенке. Он -- ваше спасение."
   Ребенок? Сознанием я это не воспринимала, но чувствовала, как внутри меня бьется жизнь, она пугала и радовала.
   Чем ближе подходил срок, тем беспокойней становился Андрей. Он вскакивал среди ночи, метался по квартире. "Это мое, мне Бог послал!" -- бубнил он о чем-то своем, точно в бреду. Я спала отдельно на диване, и мне было не по себе от его метаний. Возвращаясь с работы, он часто забрасывал стол фруктами. "Вот тебе, того, надо." Что-то похожее было на улыбку на его лице. "Это ничего что хворая, я могу... это, как его, лучше." -- шептал он себе под нос. Как не странно, его внимание меня трогало. Я понимала, без этого человека в эти пять месяцев вне времени, вне жизни, в глухой пустоте, непонимании самой себя -- я сошла бы с ума. Я спасалась в чувстве благодарности к этому неуклюжему человеку.

______________

   Наконец настал тот день, которого с таким нетерпением ждал доктор, которого ждал и боялся Андрей, которого не осознавала я.
   Не то снилось, не то грезилось наяву: погруженный во тьму город, под ним разверзшая пропасть, жаждущая поглотить тысячи каменных сводов. Страх, казалось, жил в самом воздухе. Он проникал в каждую клетку моего тела. Спастись от неведомой силы было невозможно. Я чувствовала, как нависает надо мной город, сталкивая меня в черную бездну...
   Когда я очнулась для меня перестало существовать даже настоящее.
  

Глава пятая

   Здоровье мое восстанавливалось медленно. Почти полгода я пролежала в больнице. Первое время меня держали в общей палате, но доктор добился, чтобы перевели в отдельную. Проходили месяцы, а я сутками сидела на койке в полном безучастии ничего, кроме ночи внутри себя, не видя и не слыша. Лишь через три месяца мое сознание включилось в жизнь. Это произошло внезапно, среди ночи. Сон, что привиделся во время родов, не отпускал меня. Я часто просыпалась от страха неотвратимого полета в безвестность. В ту ночь сон повторился с острым ощущением живой достоверности. В тот момент, когда город выталкивал меня в бездну, надо мной вдруг распростерлись два огненных крыла. Они подхватили меня, и откуда-то из глубины небес прозвучал голос: "Несите ее к сыну, к сыну..." Долгим раскатом разносились слова в пространстве, пробуждая мое больное сознание.
   -- Мой сын, мой сын! -- кричала я уже наяву, чьи-то крепкие руки держали меня.
   -- Успокойтесь, успокойтесь, -- мягко просил чей-то голос, и уже не ко мне, раздраженно: -- Ничего делать не умеете!
   Я открыла глаза и сразу узнала доктора. Рядом с ним стояли две медсестры бледные и перепуганные.
   -- Чего стоите? Принесите больной чаю, вы больше не нужны.
   -- Главврач сказал...
   -- Мне плевать, что он сказал, это моя пациентка, я сам знаю, что делать! -- обратившись вновь ко мне, доктор улыбнулся. -- Теперь все будет хорошо, страшное миновало...
   -- Мой сын... мой сын...
   -- Все в порядке, все хорошо, сейчас принесут чай. А вот и чай! -- доктор взял из рук медсестры стакан, подал мне. -- Пейте! -- приказал он.
   Я жадно выпила.
   -- Где мой сын?
   -- Он с отцом, не...
   -- Но у него нет отца, у него только я, я!
   -- Тихо -- тихо, ложитесь, вам нужен отдых. Вот так, хорошо. Ваш организм сам борется за вас. За сына не волнуйтесь, он в надежных руках, Андрей хороший отец.
   -- Андрей? Ах, Андрей...
   -- Вот видите, все приходит в норму. Вы хотите видеть сына? -- осторожно спросил доктор.
   -- Да, хочу, -- еле слышно произнесла я.
   -- Вот и прекрасно. Андрей придет через три дня.
   -- А как его назвали? -- робко спросила я.
   -- Как бы вы хотели назвать вашего сына? -- неожиданно спросил доктор, странно всматриваясь в меня.
   -- Николаем, -- внезапно для самой себя ответила я.
   -- Почему?
   -- Не знаю, мне кажется, я всегда так хотела назвать своего сына.
   -- Вы так его и назвали, когда бредили. Что ж, замечательно, -- улыбнулся доктор и ушел.
   Три дня я провела в напряжении. И теперь мне приходилось заставлять свое спящее сознание принять то, что принадлежало мне, что было моей плотью. Лишь во сне во мне пробуждалось чувство любви и радости, а днем все исчезало. Сердце замолкало и наполнялось тревогой. Не о том, что будоражило меня во сне, не о своих дневных страхах, я доктору не говорила. Мне необходимо было самой преодолеть этот внутренний отказ не столько от сына, сколько от себя. Мне казалось, что легко справлюсь, и смогу обмануться и обмануть.
   В тот день я старалась быть спокойной.
   -- Вот и мы, -- доктор внес в палату большой белый кулек, перевязанный синей лентой, осторожно положил на кровать. Там, в кульке, что-то кряхтело, сопело, хныкало. Сдавливающая боль в груди не позволяла дышать, пересиливая страх и слабость в ногах, я подошла к кровати.
   -- Не ребенок -- ангел, -- умиленно расплывался в улыбке доктор.
   Я увидела круглое розовое личико с голубыми глазами, оно недовольно морщилось и жадно сосало соску. Мне внезапно захотелось прижать это крошечное существо к себе. Я было потянулась к нему, и тут мною овладело необъяснимое оцепенение. Я готова была кричать, меня словно кто-то не пускал к сыну.
   -- Кто его кормит? -- спросила я, глотая слезы, непроизвольно отступая назад.
   -- Андрей нанял сиделку. Он получает отличные смеси. Он за ними ездит куда-то на край города. -- Доктор говорил, а сам пристально следил за мной. Под его пытливым взглядом, боясь больничных стен, не желая быть погребенной в них заживо, я взяла живой сверток на руки. Маленькие глазки, с любопытством разглядывающие меня, сжимали грудь, внутри будто треснуло что-то.
   -- Мой, мой, -- твердила я, не в силах заставить себя почувствовать в этом существе свое спасение.
   -- Довольно, -- заспешил доктор, забирая сына. -- Вы еще слабы.
   Когда он ушел, я обессилено упала на кровать, заливаясь слезами.
   -- Антонина Ивановна, не надо. -- Я не услышала когда вернулся доктор. -- Поверьте, все хорошо, вы идете к выздоровлению.
   Утешал ли он или говорил правду, я не знала. Знала лишь то, что должна выйти из больницы, чтобы вернуться к сыну. Здесь это было невозможно. Поэтому уже на следующий день я вела себя так, будто не было трех жутких месяцев: кошмарного провала памяти и чувств.
   Доктор не ошибся, мое здоровье, действительно, стало улучшаться. Мысли о сыне поддерживали во мне силы и веру. Через месяц доктор начал поговаривать о выписке.

______________

   За несколько дней до долгожданного часа свободы, он вызвал меня к себе.
   -- Нет-нет, ложиться не нужно, -- остановил он. -- Вот здесь у меня рецепты, эти лекарства вы будете продолжать принимать.
   -- Как, разве я...
   -- Вы не нуждаетесь в стационарном лечении, но снять вас с учета мы пока не можем. Время от времени вам придется нас навещать. Сегодня очень душно, -- вдруг произнес доктор, отворяя форточку. Духоты я не заметила. В кабинете было довольно прохладно. Из окна пахнуло свежим, осенним воздухом. Я подошла к окну. В парке садовники сметали листья в кучи. От голых деревьев было грустно на душе.
   -- Вот и я, как эти тополя, беззащитна в своей невольной обнаженности, -- сказала я, сама не зная почему.
   -- Что? -- закуривая, доктор о чем-то задумался. Как-то странно посмотрел на меня. Затем подошел к столу, достал из ящика какой-то журнал, он уже был раскрыт на определенной странице, и подал мне.
   -- Зачем?
   -- Прочтите, хотя бы бегло, -- попросил он.
   Я прочла название, рассказ назывался "Возвращение". Я подумала, что это намек, однако фабула рассказа мне показалась знакомой. Я занервничала и бросила журнал на стол. Когда что-то забытое начинало во мне пробуждаться, это напоминало боль пробуждения замороженного тела. Как я не пыталась, все равно ничего не могла вспомнить, только ощущения, туманные видения, меня это мучило и терзало.
   -- Зачем? -- вновь спросила я.
   Доктор затушил сигарету, взял журнал, нашел последнюю страницу и подал мне.
   -- На этих фотографиях вы никого не узнаете?
   На одной из них я узнала себя, правда, на ней я была моложе.
   -- Егор Дмитриевич, я не понимаю, вам хочется...
   -- Да, мне хочется выпустить вас здоровым человеком. Может так случиться, что действительность окажется не такой, какой вы ее...
   -- Зачем вы меня пугаете?
   -- Не пугаю, предупреждаю. -- Доктор отвел меня к дивану, усадил и сам сел рядом. -- Я должен вам сказать, что так и не сумел добраться до причины вашего заболевания. Одни предположения, догадки. Все мои звенья рассыпаются, прежде всего о вас...
   -- Об меня? -- удивилась я.
   -- У меня не прошлого, за которое можно было бы зацепиться, ни его признаков. От вашего мужа ничего нельзя добиться. Я не знаю, были ли вы подвержены дегрессиям, что вызвало перенапряжение нервной системы, я ничего не знаю! Кроме одного, вы испытали какое-то психическое потрясение. Но вы поразительно трезво мыслите, вас невозможно сбить... Сама амнезия -- она не страшна... -- Меня удивило то, с какой осторожностью говорил доктор, он тщательно подбирал слова, явно пытаясь о чем-то умолчать. -- Вы достаточно окрепли, и психическое состояние ваше уравновесилось, но большего я сделать не могу. Я бессилен проникнуть в вас... Наверное, ваш врач -- время. Вы должны быть готовы к тому, что однажды вспомнив все, что непременно произойдет рано или поздно, вы окажетесь не в тех условиях, в которых жили раньше... Однако я буду рад ошибиться...
   -- Из всего, что вы сказали, я ничего не поняла. Почему вы не говорите главного? -- спросила я, внезапно осознав, что доктор, по-сути, признался в своем поражении, что его, вероятно, и угнетало. Как молодой специалист, он, видимо, не привык к отрицательным результатам. Мне было жаль его. Лично я думала иначе: не пошли мне его судьба, вряд ли бы я когда-нибудь вышла из этих печальных стен.
   -- Извините, меня ждет работа, -- вдруг заспешил он, подскочив к столу, схватил папку и быстро вышел за дверь.
   Я не удивилась, лишь грустно улыбнулась про себя.
  

Глава шестая.

   Страшно было входить в квартиру, за дверью которой раздавался детский плач. На мгновение твердость духа мне изменила. Как только я переступила порог, чуждый воздух тотчас охватил мое тело и душу, я внутренне потерялась. Нас с Андреем встретила женщина средних лет, она держала на руках Ника и кормила его из бутылочки. Андрей, забыв про меня, сбросив куртку, взял у женщины сына. Его лицо неожиданно просветлело, с него сбежала угрюмость, в глазах появился блеск, при этом ни одна мышца не шевельнулась: ни улыбки, ни полуулыбки.
   -- Мне можно идти? -- спросила его женщина. Она была небольшого роста, худая, с вытянутым, серым лицом. Птичий нос как бы зачеркивал ее мелкие черты. Ее взгляд был острый, цепкий, неприятный.
   Я стояла в коридоре, не осмеливаясь даже дышать.
   -- Пойду что ли? -- вновь спросила она Андрея, вероятно, привычная к его молчаливости и замедленной реакции.
   -- Оно да, -- буркнул он, поглощенный кормлением ребенка.
   -- Завтра-то как, приходить аль нет? -- одеваясь, разговаривая с Андреем, женщина бросила на меня презрительный взгляд.
   -- Не на Тоньку же дитя оставлять, -- пробасил он.
   Его слова во мне прошли оцепеняющим холодком. Когда он ждал моих родов, он будто жил на зыбкой почве, каждую минуту боясь, что она ускользнет из под ног, потому, по -- своему, нежно обращался со мной. Не то было теперь. Он почувствовал, что фундамент упрочился. Своим миром он владел уже твердо, с полной уверенностью, что он никуда не исчезнет.
   Женщина ушла, а я все еще продолжала стоять в коридоре. Андрей, накормив ребенка, осторожно положил его в кроватку.
   -- Чего застыла-то, раздевайся, суп иди грей, чай домой пришла. Глашка вчерась там что-то сварганила, -- пробубнил он, закрывая дверь в комнату.
   Увы, я только теперь поняла, что абсолютно была не готова принять свое настоящее. В комнате заплакал малыш, я было кинулась к нему, но Андрей грубо отстранил.
   -- Уронишь еще, -- как бы объяснил он.
   Мне предстояло вновь привыкать к этим стенам, к присутствию Андрея, главное, к существованию маленького создания, которого я внутренне еще не воспринимала, но уже знала, что живу ради него.

______________

   В первое время я даже радовалась, что Андрей не допускал меня до сына. Он сам кормил, пеленал, укладывал его. Когда он уходил на работу, его место занимала Глаша. Этой маленькой, несговорчивой женщине, с колючим взглядом, он доверялся целиком, точно она была хозяйкой дома, а я приходящей кухаркой и прачкой.
   Проходили месяцы, моя жизнь стояла на месте. Казалось, я свыклась со своим положением некой тени. Несмотря на все упорство Андрея и Глаши: не допустить меня к сыну, я постепенно отвоевывала право быть рядом с ним. Ник неохотно шел ко мне. Грубые, но ловкие руки Андрея ему были роднее. Со мной Ник настораживался, кривил рот, морщился, хрипел.
   -- Не пугай пацана-то, -- тут же на помощь к нему прибегал Андрей. -- Он еще, того, не привык.
   -- Как же ему привыкнуть, если вы его мне не даете! -- возмущалась я.
   -- С тебя и кухни хватит. Тарелку разобьешь, не жалко. Оно еще в больницу слетишь, потом отдувайся.
   Чувствуя свое бессилие, я отступала. Мне все мешало: стены, ревность, грубость и недоверие Андрея, приходы несносной Глаши. Стоило мне заслышать ее шаги у дверей, как внутри все тяжелело. Она даже на минуту не опаздывала. Андрей за дверь, она в дверь, и сразу к Нику, вернее, в кресло, за книгу. Ник всегда радовался ей. Сына я принимала каким-то двойным сознанием. Одно шло изнутри, другое из настоящего, где я сама отсутствовала. "Вспомнить, вспомнить!" -- приказывала я себе каждое утро и вечер; не разу не проснувшись с чувством родного дома. Иногда мне очень хотелось ощутить Андрея своим, но ужасалась от одной мысли о его грубых и больших руках. Мне ничего не оставалось, как только ждать, уповая на время. Вечерами я не жила, а днем, когда Андрей уходил на работу, я дышала свободнее, вступая в постоянный спор с непробиваемой Глашей. Ей не было дела до Ника, накормив, переодев его, она возвращала его в кроватку, где ему уже не хотелось сидеть и играть с погремушками. Глаше же хотелось только читать, это была ее страсть. Она читала все без разбора, залпом. На нее не действовали ни плач Ника, ни его крики.
   -- Глаша, вам трудно спустить ребенка на пол!
   Я выхватывала Ника из кроватки, опускала его на пол. На миг он утихал от перемены мест, поняв, что он свободен, начинал стремительно ползать, при этом прихватывая все, что привлекало его внимание.
   -- Ну вот, теперь опять толком не почитаешь, будет теперь везде лазить, -- недовольно бурчала Глаша.
   -- Хотите читать, идите домой, здесь вам не читальный зал!
   -- Ишь прыткая какая. Я твоему мужу не нанималась еще и за тобой приглядывать. Ты бы ему спасибо сказала, он, вон, с тебя сколько хлопот поснимал.
   -- Вы наняты заниматься ребенком, вот и занимайтесь!
   -- Тонька, ты бы не ершилась, права-то у тебя птичьи, не ровен час...
   -- Сами вы птица!
   Не о Глаше я, конечно, думала, не о ее словах. Меня поглощал Ник. Я испытывала невероятное наслаждение, возясь с ним на полу, кажется, ему тоже это нравилось.
   Вечером Андрей не успевал переступить порог, Глаша кидалась к нему и начинала жаловаться на меня. Он вскидывал на меня тяжелый, ревностный взгляд, что-то невнятное бубнил себе под нос, а через секунду забывал о моем существовании, услышав радостные крики Ника.
   Все чаще я настаивала на том, чтобы Андрей избавил меня от сиделки. На что он отвечал:
   -- Погодь Тонька, не гони, вот пойдет Колька. На тебя надежи-то нет, еще за тобой пригляд нужен.
   Открыто отказать он не мог, уступать, похоже, тоже не думал. За мою болезнь, которую явно преувеличивал, он хватался, как за спасательную нить. Его вполне устраивало нынешнее положение, менять его он не собирался. Нет, я отказывалась понимать, как я могла связать с этим человеком свою жизнь. До боли в висках, напрягая мозг, я заставляла его выдать хотя бы крупицу прошлого.

______________

   Как не трудна, как нестерпима порой жизнь, а к ней неизбежно привыкаешь. За полгода, не в силах что-либо изменить, я смирилась. Правда, я потребовала, чтобы Глаши больше не было в доме.
   Ник уже начинал ходить, по-своему что-то лепетал. Его отношение ко мне было каким-то собственническим. Когда ему было что-то нужно, он вцеплялся в мою ногу, серьезно жмурился и требовательно произносил:
   -- Мне!
   Через минуту он вновь отыскивал объект желаемого. Ему нравилось приказывать, а мне подчиняться.
   Стоял март. Однажды вечером Ник сильно раскапризничался. Я отобрала у него нож, который он умудрился стащить со стола. Он бил меня по ноге и требовал:
   -- Мне, мне! Мое!
   В кухню вошел Андрей.
   -- Чего парня изводишь, -- пробасил он, беря на руки Ника. -- Не умеешь с дитем, завтра Глашку возьму!
   -- Я ее не только в квартиру, в подъезд не пущу!
   -- Ты тут, Тонька, того, не командуй...
   Андрей не успел договорить, в дверь позвонили. Он пошел открывать, держа на руках Ника. Через несколько минут я услышала:
   -- Воно, а я к вам собрался. Тонька чего-то дурить начинает.
   Не понимая кому он на меня жалуется, я продолжала готовить и вдруг на пороге кухни появилась высокая, сухощавая фигура доктора. Я непроизвольно застыла.
   -- Что? Зачем вы пришли? -- испуганно спросила я.
   -- Здравствуйте, Антонина Ивановна! -- улыбнулся он. -- Я пришел пригласить вас на прогулку. Сегодня чудный вечер, а вы, по-моему, любите весну.
   -- На прогулку? -- опешила я.
   -- У меня сегодня свободный вечер, я решил его провести с вами. -- Он протянул мне мое пальто.
   Доктор не ошибся. Вечер действительно был чудный. Шел небольшой снежок. Зимняя усталость сумраком ложилась на город. Его суетливая, шумная жизнь притихла, ничто и никто никуда не спешил. Мы долго шли молча. Я первая решилась прервать молчание.
   -- Тысячу лет не была на улице, без Андрея не выхожу. Недавно прогнали Глашу, я прогнала. Теперь с Ником буду гулять я. У нас под окном замечательный дворик. -- Я прервала себя, вдумчивость доктора беспокоила. -- Егор Дмитриевич, вряд ли вы пришли за тем, чтобы подарить мне этот вечер.
   -- Вы правы, в мои обязанности входит навещать пациентов. Весна -- время обострений, -- сухо ответил он.
   -- И как я вам? -- я подняла на доктора пристальный взгляд. -- Как видите у меня все хорошо. Мой сын ко мне привязан, остальное...
   -- Не имеет значения, -- договорил он.
   -- Ах, Егор Дмириевич, -- я подхватила его под руку. -- Посмотрите сколько жизни вокруг. Еще не видно, но уже чувствуется пробуждение природы. Не правда ли, и город сейчас особенный, не такой серый, грубый, не такой повседневный. Множество судеб смешиваются на его улицах. Как много отпадает, когда задумываешься не об отдельности своей жизни, а о всеобщей причастности к гигантскому миру, в котором каждый из нас крупица великого космического проявления.
   -- Вы мыслите как писатель и умеете отрекаться от земного...
   -- Опять вы о чем-то своем. Давайте просто дышать воздухом, наслаждаться... Егор Дмитриевич! -- вскрикнула я, резко его останавливая. -- Смотрите, смотрите! Смотрите, я же знаю этот дом, бесспорно знаю!
   -- Какой дом, Антонина Ивановна?
   -- Пойдемте, пойдемте внутрь! -- в нетерпении я тащила доктора к подъезду высокого, многоэтажного дома.
   -- Туда нельзя, Антонина Ивановна, это правительственный дом... Напрасно доктор пытался меня удержать, я уже входила в просторный, светлый подъезд. На лестнице сидела ветхая вахтерша в платке и ватнике.
   -- Куды? -- грозно прохрипела она.
   -- Бабушка, бабушка! -- взволнованно воскликнула я, крепко держа руку доктора . -- Я здесь жила, жила! На втором этаже, вон там...
   -- Многие здесь жили, -- вахтерша преградила нам путь. -- Всех не упомнишь.
   -- Бабушка, я, вон там, в двадцать седьмой... я...
   -- В двадцать седьмой? -- задумалась она. -- Ныне там какой-то по области живет. Здесь серьезные люди живут, тут нечего, шли бы вы, а то...
   -- Егор Дмитриевич, я здесь жила, понимаете, с папой жила...
   -- С папой говоришь? -- протянула вахтерша. -- Это что же, Иван Николаевич тебе отцом приходился? Земля ему пухом. Доброй души был человек, таких нынче-то и нет. Идет, бывало, домой, тот яблочек, то конфет, то шоколаду, детям, говорит, снеси, а хочешь, мол, и сама скушай, -- вахтерша уже обращалась к доктору. -- Тонька у него шальная девка была, все по перилам съезжала. На дню раз десять туда-сюда пробежит. Иван Николаевич, царствее ему небесное, бывало, заходит, и все про Тоньку спрашивает, дома ли, одна ли. Тонька одна и не ходила, все с компанией, и все бегом. Так это ты что ли?
   -- Я, бабушка, я!
   -- Чудно, прыти-то, видать , поубавилось. Вот пригляделася, я вижу же плохо, ты похожа на своего отца, видать, тоже добрая. Живется, поди, невесело, глаза-то, вон, грустные.
   -- Это бабушка ничего, ничего, я вспомнила, вспомнила, понимаете!
   -- Антонина Ивановна, -- доктор настойчиво уводил меня к дверям.
   -- Я там, на втором этаже...
   -- Да-да, пойдемте, пойдемте отсюда...
   Вытащив меня на улицу, доктор почти бежал по тротуару, я еле успевала за ним. Наконец мы сели на скамейку у метро. Доктор закурил.
   -- Мне можно? -- он молча подал мне сигареты. -- Егор Дмитриевич, я вспомнила! Доктор, вы вроде как не рады?
   -- Нет-нет, я очень рад, просто... Расскажите, что вы вспомнили? -- в голосе его мне послышалось недоверие.
   Возбужденно и упоенно я рассказывала о детстве, о том, как мы с отцом вечно переезжали из одной казенной квартиры в другую, и что отец настолько был уверен во мне, что не боялся оставлять меня одну дома. Затем вспомнила школьные годы. Учебу в институте помнила смутно, отрывками. Впрочем, я больше рассказывала об отце, о том, как мы проводили время на даче у его друга, как он незлобиво ругал меня за то, что я всюду использовала его имя.
   Доктор слушал внимательно, курил, когда я замолчала, спросил:
   -- Вероятно, вы помните своего деда, коль в честь его назвали сына?
   -- Нет, мы всегда жили вдвоем. Когда я была маленькой, я звала отца "Ник", а потом "Николаичем", мне не нравилось его имя, оно ассоциировалось у меня с Иванушкой -- дурачком.
   -- А писать вы же начали в институте? Ваш первый рассказ печатался в "Юности".
   -- Да, я что-то помню. Помню, что мы поругались с отцом. Он всегда считал литературу буржуазным занятием, признавал только Пушкина и Горького.
   -- Что ему не мешало воспитывать вас в демократическом духе.
   -- Нет, он просто не вмешивался в мое развитие.
   -- А замуж вы вышли...
   При упоминании об Андрее я вздрогнула.
   -- Я уверена, что на это были веские причины.
   -- Но не любовь?
   -- Мне пора, -- я поднялась.
   -- Я вас провожу.
   -- Вы мне ничего не скажете? -- осторожно спросила я.
   -- Я рад, что вы так много вспомнили, по крайней мере, вы теперь -- вы. Я заметил в вас некоторую нервозность, будьте осторожны, вы подвержены депрессиям, а они восстановлению памяти не способствуют.
   -- Вы хотите сказать, что мне еще долго...
   -- Я не знаю, Антонина Ивановна, но надеюсь, что все очень скоро нормализуется.
  

Глава седьмая.

   Постепенно я научилась не думать, не чувствовать. Ник вел отсчет моим безотрадным дням, наполняя их смыслом. Каждого утра я ждала, как ждут воскресения. Как только за Андреем захлопывалась дверь, я начинала дышать всей грудью, целиком отдаваясь сыну. Наедине с ним жизнь не казалась такой грустной и безнадежной. Мы много с ним гуляли, часто ходили в мороженицу, а когда не позволяла погода, читали сказки и играли.
   С наступлением вечера все менялось. Для Ника существовал только Андрей. При нем он в буквальном смысле ходил на голове, ему ни в чем не было запрета. Меня он уже не слушал, чувствуя надежную защиту Андрея.
   Перемен я уже не ждала, пытаясь внутренне приноровиться к странной для себя жизни. Правда, за полгода я совсем забыла о больнице, и считала себя здоровым человеком. Иногда меня смущали неожиданные приходы доктора, мы сидели на кухне, пили чай, и говорили ни о чем. Однако я замечала в нем то внимание, с которым он прислушивался не к моим словам, а к жизни в моем доме. Потом шла его провожать до метро.
   Однажды я с нетерпением ждала появления доктора. Когда он пришел, я даже чаем его не напоила, сразу увела на улицу. Некоторое время я не решалась заговорить о своем, но набравшись духа, перебила доктора.
   -- Простите, Егор Дмитриевич, мы все говорим о пустяках, а у меня к вам важное дело. Я недавно нашла свой институтский диплом. Андрей прячет почему-то мои документы...
   -- Вы хотите преподавать? -- испугался он.
   -- О, это было бы так здорово! Наконец-то я бы зажила свободно, и Ник, он устает от общения со мной, ему нужно быть с детьми, он к ним сам рвется, Андрей же не хочет и слышать о детском саде...
   -- Это все замечательно, но...
   -- Егор Дмитриевич, вы сами говорили, что подсознание хранит все, при необходимости...
   -- Если не подсознание, то вы сами сядете за учебники. Я уверен, вы бы быстро добились успехов, более того, я бы сделал все, чтобы помочь вам, дело не в этом...
   -- Вы думаете, -- робко начала я. -- Меня не снимут с учета?
   -- При желании я мог бы добиться этого... Ах, если бы вы вспомнили все до конца! -- с досадой воскликнул доктор. -- Антонина Ивановна, время идет, время! Боюсь, что не в вашу пользу! Понимаете, амнезия -- это щит. Человек забывает то, что нарушило его внутреннее равновесие. Одни от этого не страдают, другие просто попадают в те же условия, что и раньше... С вами все иначе... С одной стороны ваш щит охраняет от прошлого, с другой влияет на ваше настоящее, так или иначе, в вас нет покоя. Беда вся в том, что вы сами не хотите вспомнить...
   -- Не хочу! -- возмутилась я.
   -- Нет! Вы пытаетесь смириться с настоящим...
   -- Вы ведете к тому, что меня не допустят сейчас...
   -- Вы сами все понимаете. Если бы я мог найти причину, какое-то главное звено постоянно ускользает...
   -- Стало быть, -- усмехнулась я, не сумев скрыть обиду, -- вы приходите не как друг. Я для вас подопытный кролик. Вы как-то говорили, что пишите диссертацию отталкиваясь от моей болезни...
   -- Антонина Ивановна, до сих пор я не замечал в вас цинизма, -- оскорбился доктор.
   -- Простите, я, действительно, чувствую себя таким кроликом.
   -- Вы просто устали, я верю, все будет хорошо.
   Однако уверенности в голосе доктора я не услышала, услышала, скорее, скрытое в нем беспокойство.

______________

   На дворе уже был октябрь. Ветер давно сорвал последнюю листву и город погрузился в темно-серую мглу. Мне было в нем неуютно и тревожно, но я осваивалась в его бесконечном шуме и многолюдности. Я уже давно ходила сама по магазинам. Так было и в тот день. Я бегала за продуктами, стояла огромные очереди. Наконец собралась возвращаться домой. Вдруг чей-то женский голос несколько раз произнес мое имя. Я не обращала внимания, пока Кто-то не ударил меня по плечу.
   -- Тонька! Оглохла что ли? Совсем загордилась, старых подруг не признаешь!
   -- Вы меня? -- удивилась я, вглядываясь в высокую, симпатичную, модно одетую женщину. Ей шла шляпа с широкими полями и длинное кожаное пальто.
   -- Тебя, тебя! Не узнаешь что ли? И то, столько лет пролетело, как разбежались по институтам, с тех пор не виделись. Я сама тебя еле узнала, по походке и по осанке. Ты всегда была легка на ногу и ходила прямо. Вижу постарела, а все та же гордая походка.
   Тщетно я врезалась глазами в женщину, напрасно вызывала в памяти школьные годы. Нет, ее не помнила.
   -- Вы меня знаете?
   -- Тонька, ты даешь! Как же мне тебя не знать, когда мы с тобой десять лет за одной партой просидели! -- смеялась женщина.
   -- Я -- Ирка, неужели не помнишь, ты постоянно списывать мне давала, за меня контрольные все решала, а за это таскала по музеям и библиотекам.
   Лишь теперь я понимала, почему в тот день, когда я узнала свой дом, доктор был так мрачен. Выходило, что я помнила только то, что было связано с отцом.
   -- Пойдем, сядем! -- женщина потащила меня к скамейке. Я машинально последовала за ней. Мы сели, она закурила. Заметив мой внимательный взгляд, она улыбнулась.
   -- Не удивляйся, жизнь всему научит. Мой первый муж скотина был, пил безбожно, лупил, а с этим я, как в раю. А ты, я слышала, ты после института в деревню подалась?
   -- В деревню? Нет, я в городе живу.
   -- Я так и думала, ты и деревня. Юльку помнишь? Ты ее вместе с Дашкой в институт пропихнула. Юлька недалеко от меня живет, с подонком связалась, он грозит, что если она уйдет от него, то детей отберет...
   -- Детей от матери? -- почему-то испугалась я .
   -- Да что он может, дура она вот и боится... Тонька, -- перескочила она на другое. -- Юрку помнишь? Все за тобой бегал, на Жанке, на нашей тихоне женился...
   "Помнишь" меня начало раздражать, мне неприятно было чувствовать
   себя тенью чьего-то прошлого.
   -- Извините, я пойду, мне пора...
   -- И теперь, все куда-то спешишь, мы ведь толком не поговорили, ты о себе ничего не рассказала...
   -- Извините, но я вас не знаю, я никого не знаю, я ничего не помню! -- нервно воскликнула я.
   -- Как не помнишь? -- поразилась женщина, принимая все за розыгрыш, желая рассмеяться, но не смея.
   -- Оставьте меня, пожалуйста!
   -- Ты серьезно? Тонька...
   Я уже ничего не слышала, мчалась по улице, расталкивая толпу, желая, как можно скорее оказаться дома.
   В эту ночь я не смогла заснуть. Смутные видения преследовали меня. Ощупывая свои руки, лицо, я понимала: это -- я, но не чувствовала, а изнутри будто что рвалось наружу. Не выдержав, я кинулась в ванную и ужаснулась, увидев в зеркале безумное, измученное, бледное, мокрое лицо. Ужас состоял в том, что я не понимала себя даже в настоящем, я была выкинута из времени, было мучительно ощущать под собой твердое основание.
   Утром в моем сознании смутно мелькнуло, что Андрей выходной, спокойная за Ника я убежала из дома, сама не зная куда. Удивилась, обнаружив себя в больнице. Запах лекарств, больные, еще сильнее напугали меня, я и отсюда бросилась прочь, и тут наскочила на самого доктора.
   -- Егор Дмитриевич! Оставьте меня у себя, совсем оставьте! -- взмолилась я. -- Не могу, я больше так не могу! Этот город, он давит на меня. Я боюсь заблудиться в нем, боюсь знакомых, которых не знаю. Я не выношу ни молчания, ни бурчания Андрея. От его стеклянного взгляда я ледяною... Пусть... пусть... он ему больше мать... -- Я не замечала, что стою на коленях, чуть не срывая голову с плеч. Я чувствовала только боль и отчаяние.
   Доктор с трудом поднял меня, увел к себе в кабинет. Посадил на диван.
   -- Вот, выпейте. -- он протянул мне стакан.
   Я жадно выпила какое-то горькое лекарство.
   -- Оставьте меня здесь, навсегда...
   Доктор с силой обнял меня за плечи, улыбнулся.
   -- Все будет хорошо, -- внушительно произнес он.
  

Глава восьмая.

   Три долгих, изнурительных месяца в больнице. Уже через полтора месяца доктор объявил, что у него больше нет оснований беспокоиться за мое здоровье, тем не менее он тянул время и не спешил меня выписывать. Я понимала, он хотел, чтобы я отсюда вышла сама собой. Он был упорен и настойчив в своем желании вернуть мне память. Почти каждый день он мучил меня дурацкими вопросами, жадно хватался за каждый эпизод, случайно пророненное слово. Мое сознание начало поддаваться и частично воскрешало забытое, обнадеживая, как доктора, так и меня. Я вспомнила не только отца, но и молодого человека, который исчез сразу, как не стало отца. На память приходили деревенские картины ни с чем не связанные. Я видела поля в росе, качающейся туман над речкой, обоженные лучами солнца красные стволы деревьев. За эти картины доктор хватался особенно.
   -- Попытайтесь увидеть себя в поле, на речке, -- настойчиво требовал он. -- Вспомните себя в деревне, свой дом, где вы там жили!
   Нет, дальше природных картин не шло. Я безумно уставала от упорства доктора, раздражалась, злилась, а он был спокоен и непроницаем в своей настойчивости. Порой мне было его жаль. Больше трех лет он бился над моей болезнью, другой на его месте давно бы сдался и подписал бы приговор, не подлежащий апелляции. Однако время шло и доктор вынужден был сдаться.
   Однажды он вызвал меня к себе и объявил, что мое лечение подошло к концу, что со своей стороны он сделал все, теперь все зависит от меня самой. Он же готовит документы, которые позволят мне навсегда забыть о подобных больницах.
   -- Вероятно, через неделю вы будете совершенно свободны, -- добавил он, нервно затушевывая почти целую сигарету в пепельнице и тут же беря другую. Внешне он старался быть спокойным, даже равнодушным.
   -- Значит, это последняя наша встреча? -- спросила я, невольно следя за его руками.
   -- Да... -- отрешенно ответил он. -- Как врач я сделал все. -- Он уткнулся в свои бумаги. Я долго стояла и ждала, когда он еще что-нибудь скажет. Он поднял на меня взгляд. -- Вы еще здесь? Вы свободны, у вас достаточно времени, чтобы собраться, прощайте, -- сухо бросил он.
   Мне было обидно за нашу последнюю встречу. Этот человек был единственным в моей пустоте, кто пробуждал во мне жизнь и давал силы жить, тем больнее было наше сухое, если не жестокое расставание.

______________

   Собирать мне, в сущности, было нечего, но выйти в жизнь, где мне ничего не принадлежало, оказалось непросто. Днем и ночью я думала об Андрее. За все эти месяцы он ни разу меня не навестил, правда, передавал одежду, еду, вероятно, он не верил в мое возвращение. Мне было страшно думать о том, как теперь сложится наша жизнь. Мой сын -- он был моим роком и спасением. Я должна была приготовить себя внутренне к тому, на что невольно была обречена.
   Как-то ночью, размышляя обо всем, я смотрела в окно, на уличный фонарь. Он точно заблудился под снежной пеленой; раскачиваясь от ветра, ему хотелось сорваться и лететь, но он крепко и надежно был привязан к столбу. Этот фонарь -- была я. Вдруг тихонько приоткрылась дверь, вошла нянечка, осторожно подкралась ко мне, чтобы не разбудить больных.
   -- Тебя там доктор просит, -- прошептала она.
   -- Доктор? Ночью? -- поразилась я.
   -- Он велит.
   Недоумевая, раздражаясь и пугаясь, я поднялась, надела халат. Нянечка вышла за мной, прикрыв в палату дверь.
   Доктор сидел за столом и что-то писал. Свет настольной лампы мягко ложился на его усталое, красивое лицо. Оно мне показалось очень молодым, хотя доктор был младше меня всего на пять лет. В его лице была какая-то юная беззащитность.
   -- Что-нибудь случилось? Меня не снимают с учета? -- прямо с порога возмущенно спросила я.
   -- Нет-нет, напротив, через несколько дней все окончательно будет улажено, -- мимоходом проговорил доктор. -- Садитесь пожалуйста в кресло, вот сюда, к журнальному столику, сейчас будем пить чай. -- Он встал, убрал бумаги.
   -- Чай? -- остолбенела я. -- Вы знаете который час? Два ночи!
   -- У меня есть печенье и конфеты. -- Доктор явно меня не слышал. В кабинет вошла нянечка, принесла чайник. -- Спасибо тетя Дуся, вы уж там присмотрите?
   -- Послежу, послежу, будьте покойны, вас не потревожат.
   -- Спасибо, вы всегда меня выручаете. -- Доктор взял чайник, поставил его на подставку. Я заметила, что он как-то необычайно грустен и задумчив. От растерянности, не зная, куда себя девать, я взяла со стола журнал, пролистала.
   -- "Земли нечерноземья", -- прочла я вслух название какой-то повести. -- Не люблю, когда о людях пишут, как о тракторах, сколько кто выжмет. Абсурдно человеческую жизнь класть на проценты, -- я заговорила только для того, чтобы не давила тишина и странная суета доктора.
   -- Да-да, проценты, -- вдруг подхватил он. -- Все на проценты: столько -- тот должно быть больных, столько-то здоровых, а как быть тем, кто выпадает из этих процентов? -- с несвойственной ему злобой воскликнул он. -- Садитесь пожалуйста, у меня все готово.
   -- Это что, вроде прощального банкета? -- догадалась я, садясь за стол.
   -- Прощального? -- доктор посмотрел сквозь меня. -- Пожалуй, мне здесь больше делать нечего, здесь не мое место, не мое! Сегодня у меня отобрали пациента, я не смог доказать, что он здоров, не смог. Его родные не хотят за него поручаться, не станут, потому что им нужна его квартира. Гадко упекать человека в больницу за... гадко!
   -- Егор Дмитриевич, вы слишком много работаете, так нельзя. Вы устали, раздражены, а без неудач не бывает... -- пыталась я его успокоить.
   -- Неудачи! Вы знаете во что обходятся наши неудачи людям?!
   -- Знаю! Знаю, что вы за каждого своего пациента боретесь до конца. Вы молоды, талантливы, вы уже заведуете целым отделением. Ваши методы новы, непривычны, но существенны. Однако вы не всесильны, к сожалению, сила за процентными душами, а будущее психиатрии за вами! -- не в силах видеть доктора в подавленном состоянии, я непроизвольно повысила голос.
   -- От ваших слов в пору возгордиться, -- жестко бросил он. -- Разве в том дело, какой я! -- с досадой воскликнул он. -- Психология -- не математика, ее цифрами не расчетаешь. Эта наука души, а душа -- нечто непризнанное, потому что ее нельзя потрогать, увидеть, поковыряться хирургическим ножом. Между тем, как болезни сами доказывают о существовании некой силы. Депрессия -- не просто расстройство нервной системы, это вроде разгерметизации, где-то получается вроде пробоины, и человек, чаще сам не подозревая, становится уязвим...
   -- Егор Дмитриевич, чай остынет. -- Я всегда любила его слушать, но сегодня он был не в себе, и мне было неспокойно.
   -- Чай? Чай -- это хорошо,-- наконец он сел, закурил.
   -- Мне можно?
   -- Вам? -- он подал мне пачку сигарет. -- Я хотел бы извиниться за ту нашу встречу. Еще несколько дней вам придется потерпеть... Врач должен лечить, а не драться... впрочем... -- доктор путался в словах и мыслях. -- Проценты, кругом одни проценты... вы курите? Вам бы не надо... Я забыл, что хотел сказать... Да, вы тоже моя неудача...
   -- Пейте чай и забудьте все...
   -- Я бы и рад, но...
   -- Не начинайте! -- с укором перебила я . --Вы сделали все, больше чем все! Поверьте, я совершенно спокойно отношусь...
   -- Нет! -- вскрикнул доктор, чем поразил меня. -- Нет, Антонина Ивановна, вы не можете спокойно относиться, не можете! Вы умная женщина и понимаете, что ваше положение ненормально! Вы любите своего сына, а сердце ваше не принимает половинчатости чувств, оно не желает делить свою любовь с вашим... мужем. И вы не смирились, как бы вы не пытались меня в этом уверить!
   -- Закончили? -- ледяным тоном спросила я, поднялась и направилась к выходу.
   -- Вернитесь! -- приказал доктор. -- Вернитесь, -- уже мягче повторил он, возвращая меня на место. -- Послушайте, для меня нет счастливее момента, когда человек выходит из этих стен и забывает о них навсегда. Но отпуская вас... Выслушайте меня, прошу! -- взмолился он. От волнения и сильного возбуждения у него на лбу выступила испарина. В этот момент он походил на отчаявшегося юношу, потерявшего первую любовь. Только сейчас я заметила, что доктор был без халата, и вспомнила, что сегодня у него выходной.
   -- Антонина Ивановна, вы упорно не хотите мне помочь. В начале я сам верил, что ваше психическое расстройство вызвано беременностью, некоторые женщины в таком возрасте пугаются внезапных перемен. Но вы не из тех, кто чего-либо боится. Затем ваш брак, здесь много загадок, вопросов. Много несовпадений. От Андрея ничего невозможно добиться, хотя он, вроде, заинтересован в вашем выздоровлении. Хорошо, пусть у вас даже гражданский брак, только чем он был вызван? Вы вспоминали отдельные картины природы, но не можете вспомнить того, что жили в деревне. Вы чересчур трезво размышляете, и не говорите о своем истинном отношении к Андрею. Забывает мозг, чувства -- они все помнят. Вы же именно их отвергаете. Вы должны им довериться, вы должны сами захотеть все вспомнить, а вы не хотите! -- на одном дыхании выпалил доктор и лихорадочно продолжал. -- По всей видимости, вы на протяжении длительного времени пытались подавить в себе какие-то чувства, которые мешали полноценно жить. Вы боролись не с ситуацией, а с собой, а чувства подавлять нельзя, их нельзя уничтожить, им необходим выход, и они его, так или иначе, находят, тогда болезнь. Антонина Ивановна, я попросил вас прийти не как ваш лечащий врач, с этим все кончено. Я понимаю, все достаточно глупо, ... всего один незначительный толчок, даже намек... -- доктор терялся, ему не удавалось четко выразить мысль, что меня удивляло. Его же желание во что бы то ни стало вернуть мне память сейчас, немедленно, и вовсе казалось безумием.
   -- Зачем? Зачем вы мучаете себя и меня!
   -- Затем, что я не хочу, чтобы вы надорвали свою душу! Я чувствую, что я подошел очень близко, но я не могу за вас сделать...
   -- Егор Дмитриевич, это уже переходит все пределы! Вы вызываете меня ночью, несете бог знает что, и все для того, чтобы в свою диссертацию занести положительный результат?
   -- Вот, вы опять защищаетесь, уходите от себя. Вы дьявольски упрямы, а я хочу вам помочь, помочь! -- в бессилии произнес он.
   Внезапно меня озарила мысль, заставившая сменить гнев на милость.
   -- Егор Дмитриевич, милый, так у нас ничего не получится, -- я взяла его за руку. -- Боюсь, вы хотите помочь не пациентке, а мне. В вашу работу вмешались собственные эмоции. Для психиатра -- это крах. Вы обязаны оставаться бесстрастным. Знаете, у людей складывается большое заблуждение о писателях. Писатель написал роман, значит о себе. Это не так, что-то написать можно лишь отрешась от жизни, она мешает, жизнь слишком жестока, как в низком, так и в высоком. Слово -- это стихия, а не чувства, под воздействием чувств можно написать только бред. Развороченность души в искусстве -- редкое явление, это уже гений. Гению подвластно совмещение стихий, правда, именно это сокращает его жизнь. Вы же человек науки. Здесь беспристрастность необходима. Если вы будете болеть за каждого пациента, будете жить каждой жизнью, принимая ее, как свою, вас надолго не хватит. И потом, жить только работой, какой бы она не была, нельзя. Как я понимаю, у вас почти нет друзей, с кем бы вы могли забыться, поделиться...
   -- Товарищи по институту, они все женаты...
   -- А женщина у вас есть?
   -- Была, я ей показался скучным и сухим.
   -- Вы один, кроме работы ничего. И вы привязываетесь к вашим больным, живете их печальными жизнями, забывая о себе. Поверьте мне, вся ваша работа ничего не будет стоить, если вы загубите себя затворничеством. В один прекрасный день вы возненавидите свою работу. Нужно познавать жизнь и за пределами этих грустных стен.
   -- Вы правы, -- вдруг сник доктор, осторожно вынул руку из моей, закурил. -- Знаете, я привык к тому, что мои больные беспомощны, как дети. Одни из них капризны, другие строптивы, но все они мне доверяют целиком, я их надежда на будущее. Правда, я никогда не думал об их будущем, меня волновало только их настоящее и прошлое, и тот не столько их жизнь, сколько причины заболеваний. Вы научили меня подходить к моим больным, как к здоровым людям. С вами все сразу пошло не по схеме, иногда я не знал, я ли вас лечу или вы меня. Вы правы, мне не хватает жизненного опыта. Мне было шестнадцать, когда умер отец. Мать сильно переживала, и она заболела. Ее лечили, но неудачно, в результате хроническая неврастения. Мне хотелось ей помочь, я стал читать книги по психологии и тому подобное, увлекся. С тех пор ничего иного не знаю. Сначала я подгонял время, теперь оно меня. Я даже отдыхаю здесь. Тетя Дуся, эта милая старушка, сторожит мой покой, чтобы не узнали, что я на работе. Все равно узнают и просят помочь.
   Доктор говорил, а я вглядывалась в его лицо, дивясь его молодости, чистоте, тому, что жизнь не коснулась его еще своей грубой рукой. Это лицо почему-то пугало меня и будто куда-то уводило. Внезапно перед глазами все поплыло. Вдруг понимаю, что это плыву я, а куда, не вижу, все застилает белая пелена, я пытаюсь ее сбросить. Пелена оказывается моей пустотой внутри. От страха поднимаю глаза вверх и вижу дверь в огромном пространстве, одну только дверь. Во мне растет нестерпимое желание войти в нее, несмотря на то, что за ней пустота. Я стучусь, ломлюсь, тщетно. Тут возникает чье-то лицо, безумно знакомое, я не в силах его рассмотреть, и еще пуще рвусь в запертую дверь...
   -- Антонина Ивановна! -- откуда-то издалека донесся голос доктора.
   -- Господи, неужели я заснула?
   -- Вы хотели куда-то войти, вы кого-то видели. Куда? Кого? -- возбужденно спрашивал он.
   -- Оставьте меня! -- я хотела подняться, доктор с силой удержал меня.
   -- Прошлое само просится, так впустите же его! Вернитесь, наконец, к себе! -- требовал он.
   -- Вы пугаете меня...
   -- Вы не прошлого боитесь, вы себя боитесь! -- продолжал он с каким-то больным вдохновением, почувствовав, что я как бы утратила равновесие. Со мной что-то происходило я не понимала, мне было только страшно. -- Вы были слишком мучительны самой себе, вы запрещали себе жить... Вспомните, вспомните тот мартовский вечер, когда вы узнали свой дом. Вы были легки, свободны, ничто не нарушало вашего покоя, и вы вспомнили то, что вам дорого, но не себя, не себя! Не себя ту, о которой говорила вахтерша. Антонина Ивановна, нужно быть полным идиотом, чтобы поверить в то, что вы по любви связали свою жизнь с Андреем! Лишь великая безысходность соединяет таких как он и вы. -- Доктор озаренный внезапным для себя прозрением походил на сумасшедшего. Лицо его пылало, глаза горели. -- Вы не чувствуете в Андрее близкого вам человека, знаете почему? Потому что его не было, не было! А был другой, кого вы запретили себе любить. Здесь, вероятно, и появился Андрей, вам было все равно, лишь бы...
   -- Бред! Бред! Вы просто фанатик! -- вскричала я, убегая на диван.
   -- Да, я одержим, но не более, чем вы своим отказом! Вы должны вспомнить! -- почти в исступлении требовал он. Опустившись передо мной на колени, глядя твердым, неотступным взглядом, он настойчиво и жестко приподнял мою голову за подбородок. -- Нет! Смотрите мне прямо в глаза, я это то, что вы забыли...
   -- Перестаньте... прекратите... -- кричала я, боясь одержимости доктора, и бури волнения, что взбудоражила мой мозг и душу. Доктор продолжал что-то говорить, приказывать, его руки впились в мои плечи. Внезапно я почувствовала, как стиснуло грудь. Я не узнавала лица доктора, оно расплывалось. Дикая боль в темени погружала в неосознанное состояние, я теряла сознание... Вдруг вместо лица доктора я отчетливо увидела другое...
   -- Ви - и - ит! -- закричала я, словно кто-то вырвал из груди это имя.
   Очнулась я от тишины и от запаха табачного дыма. От изнеможения я не могла пошевелиться. Моя голова покоилась на подушке. Доктор сидел за столом с осунувшимся лицом и курил. В этот миг я его ненавидела всем существом, за жестокую пытку возвращения. Он заметил, что я пришла в себя, подать голос не смел.
   -- Вы добились чего хотели, -- холодно проговорила я.
   -- Простите, но...
   -- Нет, молчите! Подайте мне лучше сигарету. -- Он принес сигарету, прикурил, дал мне. -- Молчите. Вам ведь нужно, чтобы говорила я? Нет, Егор Дмитриевич, настоящая жизнь не здесь, где уже все произошло, где собирается человеческая боль, она там за окном. Все происходит там: радости и печали, надежды и разочарования, любовь и отчаяние. И поверьте, многие предпочли бы всему -- забвение. Вы хотите знать одну из историй той жизни? Извольте, я расскажу.
   И я рассказала. Это была не столько история моей жизни, сколько история моей души. Я говорила о силе любви, что живет по своим законам. О том, что научилась принимать удары судьбы и мириться с ними, не в силах их изменить. О своем невольном бессилии, об одиночестве, что вершило мою судьбу.
   -- Как, по-вашему, я должна была поступить? Броситься этому мальчику на грудь? Привязать его к себе своим положением, властью? Наверное, он отозвался бы, из страха, из благодарности, но была бы любовь? Нет, я не хотела ни отчего отказываться, я просто хотела начать все сначала. И все так удивительно складывалось, я почти вернулась в город, по которому скучала всегда, теперь я его не люблю. Если бы я знала, что у меня будет ребенок...
   -- Андрей? -- робко протянул доктор, внимательно выслушав меня. -- Где и когда?
   -- Андрей? Я впервые увидела его в больнице, как и вас.
   -- В больнице? --вздрогнул он. -- Как, вы не...
   -- Разве мало того, что я вспомнила. Мне кажется, что в моем положении не имеет значения откуда взялся Андрей, в любом случае, он -- мое спасение. И прошу вас, оставим это. Я очень устала, за эти несколько часов я пережила больше, чем за всю жизнь.
   -- Антонина Ивановна, я себя чувствую...
   -- О, доктор, не нужно оправданий. Думаю, вы правы, теперь, когда я знаю, что Ник не сын Андрея...
   -- Я понимаю...
   Устало улыбнувшись, не в силах уже произнести ни слова, я вышла из кабинета.

______________

   Под белыми шубами парк стоял задумчивый и тихий. Дворники счищали снег с дорог. Солнце серебрило макушки деревьев. День обещал быть морозным. Андрей беспокойно ходил взад и вперед по главной дорожке парка, поминутно вскидывая на окна больницы тревожный взгляд. Ник играл с коляской, нарочно затаскивая ее в снег, а потом просил Андрея вытаскивать. Тот делал это механически, все его внимание было приковано к окнам больницы. Когда кто-то выходил из дверей, тяжелые, широкие, его плечи невольно вздрагивали.
   Я стояла в коридоре, ждала, когда доктор принесет документы. Наблюдая за Андреем и Ником, поражаясь единству грубой и детской души, я чувствовала себя там лишней, чужой. Я не заметила, как подошел доктор.
   -- Вы готовы? -- тихо спросил он.
   -- Нет, -- непроизвольно созналась я.
   -- Антонина Ивановна, простите, прошу, уделите мне еще немного времени. -- Не дожидаясь ответа, он подхватил меня под руку и куда-то повел.
   Мы вошли в какую-то тесную каморку. Доктор посадил меня на старый, обшарпанный стул.
   -- Здесь нам никто не помешает. -- Я заметила, что он был сумрачен, почти подавлен, его неуверенность настораживала. -- То, что я хочу рассказать, для вас важно. Теперь, когда вы вспомнили все... -- он нервно закурил, отошел к мутному, небольшому окну. -- Только не перебивайте! -- воскликнул он, почувствовав, что я пытаюсь его остановить. -- Я обязан был найти последнее звено. Зная вас, мне, наверное, лучше бы промолчать...
   -- Что-нибудь не так? -- встревожилась я.
   -- Нет-нет, вот ваши документы. Вы можете забыть навсегда о том, что... -- не глядя на меня, он протянул документы, он будто боялся смотреть на меня. Наконец он выдохнул и продолжал. -- В последние дни мы много говорили с вами об Андрее, о вашем будущем. Вы упрямо стоите на своем. Вы должны знать с кем хотите связать свою жизнь, которая вам кажется лишь временной... Я вчера был у Андрея. Вызвать этого угрюмого, ушедшего в себя, человека на разговор было непросто. Разговор наш был долгий и очень тяжелый. Из его нескладного рассказа я понял, что единственной его нежной привязанностью была его мать, болезненная, хрупкая и беззащитная женщина. Отца Андрей ненавидел, тот пил, издевался и бил мать. Ему было тринадцать лет, когда отец в пылу пьяного гнева, прямо у него на глазах застрелил мать. Именно с тех пор он седой. Отца посадили, а его отправили в детский дом. Уже в армии он научился водить машины, так он стал шофером. Всю свою жизнь он держался в стороне от людей, наверное, так бы и прожил свою жизнь, как медведь -- шатун, если бы... если бы не встреча с вами. Вы не догадывались, что больны, но интуитивно пытались изменить жизнь. Перемены -- всегда лучшее лекарство. И вы торопились, не зная о том, что у вас будет ребенок. Беременная женщина беззащитна, в ней нет того иммунитета, что защищает, как физически, так и психически. Я уверен, вам бы удалось избежать срыва, если бы не ребенок. Он явился для вас как бы спусковым курком. В том, что вы оказались на мосту, случайность, вы могли оказаться где угодно. В таком состоянии, что было у вас тогда, человека, как магнитом, притягивает пропасть... вы уже не могли устоять... Именно в тот момент по мосту проходил Андрей, он буквально поймал вас на лету. Он испугался, на беду, у вас с собой были документы. Он действовал инстинктивно, из страха, назвать вас своей женой ему было несложно. Вероятно, он вас принял за такую же, как он, то есть, за обездоленного жизнью человека, униженного и оскорбленного. Он искренно привязался к вашему сыну и вы, вероятно, вызвали в нем ту забытую нежность, что он испытывал к матери... -- доктор говорил с невероятным усилием, многое не договаривая, обрывая самого себя, наконец, он просто замолчал.
   Я сидела оглушенная. Во мне все смешалось: жалость к Андрею и ужас от мысли, что я пыталась покончить с собой. Доктор не договаривал, но я уже умела его понимать, и мне было страшно.
   -- Антонина Ивановна! -- он взял меня за руку. -- Андрей...
   -- Нет-нет, не говорите мне ничего ! -- воскликнула я. Внутри у меня все дрожало, пульс ощущался даже в пальцах. -- То, что вы... неужели я могла... Нет-нет, я ...
   -- Не вы, не вы, это ваша болезнь завладела вашим сознанием...
   -- Боже! Но теперь это все равно... главное, мой сын...
   -- Вот именно, и вы...
   -- Плох или хорош этот человек, а я ему обязана за эти долгие годы кошмарного сна. Он растил и кормил моего сына, не позволив тем самым нам разлучиться. Кто знает, может, мне не отдали бы сына. Ник до сих пор не знает, кто я для него, а за эти месяцы, так и вовсе забыл...
   -- Понимаю, только боюсь, потом что-либо изменить будет поздно...
   -- Нет, Егор Дмитриевич, вы не понимаете! -- с отчаянием воскликнула я.
   Он действительно не понимал, какая мучительная работа происходила в моей душе: от всего пережитого в последнее время, от всего услышанного. Мне было страшно за прошлое, еще страшнее за будущее. Я чувствовала себя потерявшейся и сбившейся с пути.
   -- Я знаю, вам очень трудно, однако лучше сейчас... -- терялся доктор, и вдруг выпалил. -- По-моему, самое лучшее решение, это отыскать отца вашего сына...
   -- Вы с ума сошли! За свои ошибки я должна отвечать сама!
   -- Разве любовь ошибка. И потом, он имеет права хотя бы знать...
   -- Я устала от ваших диких сеансов шокотерапии! -- возмутилась я наконец. -- Неужели вы не видите, я абсолютно беззащитна! И мне все равно кто будет рядом, лишь бы обрести себя и сына!
   -- В таком случаи, выходите за меня? -- спокойно и совершенно серьезно произнес доктор.
   И без того всем ошеломленная, я онемела, глядя на него во все глаза. Нет, он не шутил.
   -- За - а - а ва - ас? -- протянула я, глупо улыбаясь. -- Егор Дмитриевич, вы сами-то понимаете, что говорите? Вы хотите потерять работу? Вы думаете, я не знаю, сколько вам стоило то, что я сейчас выхожу отсюда не только здоровым человеком, но и без клейма. Я ведь все знаю, и о том, что вы получали за меня выговора, и что вас хотели лишить отделения, и даже уволить. Вы для меня столько сделали... -- говорить я больше не могла, душили слезы. Я решительно встала и поспешила к дверям. Доктор сделал невольное движение ко мне.
   -- Нет, не провожайте, эта жизнь должна остаться здесь, прощайте!
   Я опрометью бросилась из больницы прочь.
   Увидев Андрея, я непроизвольно застыла на месте. Он мне показался более огромным чем раньше. Его неподвижное, широкое лицо, с грубыми чертами, и этот прямой, ничего не выражающий взгляд, холодно впивающейся в меня, делал меня безвольной. Не смея думать, не позволяя себе чувствовать, я бросилась к Нику. Он вцепился ручонками в ногу Андрея, скуксил свое ясное, нежное личико и заплакал. Мой сын был не мой -- вот страх, что парализовал мою волю.
   -- Чего пугаешь-то, подзабыл он, подзабыл! -- Андрей взял Ника на руки. В его голосе послышалась тайная радость. Я внутренне сжалась. -- Коляску бери, промерзли мы тут.
   Ничего не чувствуя, я брела за широкой спиной Андрея, таща за собой пустую коляску, точно свою прожитую жизнь. Я слышала, как где-то впереди шумел и ревел проспект, но и та жизнь была не моя. Я оказалась вытесненной из всех трех времен разом.
  

Глава девятая.

   Не столько Ник ко мне, сколько я к нему привыкала заново. Три года я равно делила его с Андреем. И вдруг все изменилось. Я вернулась в чужой дом, к чужому человеку. Для Ника все оставалось по-прежнему, для него Андрей был неизменен, а я была одна из приходящих сиделок. Не его Ник должен был называть "папой". К моему же присутствию он относился терпимо, должно. Как и раньше, он любил командовать. "Тетя, гулять!" И Ник тащил свои ботинки. "Тетя, читай шапку!" И тащил книжку сказок. Как-то раз он сказал:
   -- Тетя, пусть тебя папа оставит, ты не уходи.
   -- Ты не хочешь? -- с замиранием сердца спросила я.
   -- Не - а, с тобой хорошо.
   Время свыкало и соединяло наши души. Я надеялась, что к весне между нами не останется пустот. Однако мне хотелось большего: чтобы Ник чувствовал во мне необходимость так же, как он ее чувствовал в Андрее. Только тогда я могла подумать о переменах.
   Февраль был на исходе. Время, никогда незнающее покоя, поддерживало во мне надежду когда-нибудь вырваться из плена не моей действительности.
   Я часто пристально всматривалась в Андрея, тщетно пытаясь понять, что его заставляло жить такой странной жизнью. Его терпение, порой, вызывало уважение, но, кажется, для него естественно было подчиняться обстоятельствам. Впрочем, его вряд ли что теснило. Напротив, его жизнь была полна: когда бы он ни приходил, его ждало любящее существо, уют грел его грубую душу, и обед всегда готов вовремя. Напрасно я ждала, когда он заговорит о том, что произошло почти четыре года назад. Он делал вид, будто я до сих пор нахожусь в забвении. Я не знала, как приноровиться к этому человеку. Он весь был в себе. Каждое слово из него приходилось тащить чуть ли не клещами. Никогда не знала, вернется он вечером или уйдет в рейс на несколько дней. Кем или чем была для него я? Иногда вспоминая рассказ доктора, я готова была проникнуться к Андрею сочувствием. Но когда он входил, и Ник бросался на его вечно грязную одежду, когда он сразу проходил за стол и, глядя пустыми глазами, приказывал: "Жрать давай!" Я внутренне отшатывалась, чувствуя, как незримые, но прочные сети оплетают меня.
   Март уже сбивал капель с крыш, но тепло приближать не спешил. Все чаще меня охватывал страх при мысли, что ненавистные стены до конца дней останутся для меня тюрьмой, и я обречена толкаться в городской толпе, задыхаться от гари, и нигде, нигде не быть собой. "В деревню!" -- кричало сердце. Увы, я не знала, жив ли мой дом. Многое необходимо было решить, прежде чем оторвать Ника от Андрея.
   Наконец пришел май. Нику исполнилось ровно три года. Я выжидала подходящего момента, чтобы тайком съездить в деревню. Очень скоро такой случай представился. В тот день Андрей впервые взял Ника с собой в рейс.

______________

   День выдался прохладным. Дул северный ветер. Когда я вышла из автобуса, тоска пронзила душу. Только сейчас я почувствовала, как мне не доставало этого свободного неба, деревьев, свежего воздуха. Прохлада удерживала от взрыва набухшие почки. Деревья будто замерли в ожидании собственных одежд. Во всем этом была я, так же, как и природа, ждала своего пробуждения. Оглядев еще больше запущенный сад, я поняла, что и здесь моя беззаботность кончилась.
   Дом сиротливо стоял среди наметившейся зелени. Не сразу я осмелилась войти в него. Крысы и мыши здесь основательно поработали. Как и много лет назад, мне вновь предстояло обживать промерзшие и отсыревшие стены. Не без страха я вошла в свою комнату, удивилась тому, что время здесь остановилось, даже серые, маленькие разбойники ничего тут не натворили. На столе в беспорядке лежали книги, рукописи, и кровать была заправлена наспех, словно я ушла отсюда только утром. Ком подкатил к горлу и я поспешила на улицу. Но слишком вольно шумели кусты, слишком свободно дышали деревья. Тем не менее, наполненная решимостью, я твердо решила вернуться домой. Для начала мне нужно было узнать, возьмут ли меня обратно в школу.
   В школе произошли существенные перемены, поменялся состав учителей, и директор был новый. Меня он не знал, но как оказалось, не только слышал, но и был почитателем моего творчества, что меня очень тронуло.
   -- Это замечательно, что вы хотите к нам вернуться. Думаю вы не только сможете преподавать историю, но и литературу, мы возобновим литературный кружок, можно будет даже ставить спектакли...
   -- Вижу, вы энтузиаст. Это болото давно пора было встряхнуть. Но я не смогу отдаваться школе, как раньше. У меня сын...
   -- Спешить не будем. Скоро летние каникулы. У вас достаточно времени, чтобы освоиться, а там, посмотрим.

______________

   Не успела я войти в квартиру, как вдруг услышала:
   -- Мама, мама пришла! -- Ник вылетел ко мне из комнаты.
   Мне стоило немалых усилий, чтобы не приучить к слову "мама", а, чтобы Ник почувствовал его в себе, чтобы я была тем, кем и была для него. Он долго упорствовал, но его сердце уже принадлежало мне. Однажды, кинувшись ко мне, как и сейчас, назвав меня мамой, Ник будто присвоил меня себе.
   -- Где шлялась? -- прорычал Андрей, вперив в меня неподвижный взгляд.
   -- Сынок, иди мой руки, сейчас будем кушать, -- улыбнулась я Нику, уходя в кухню.
   -- Шлялась где? -- вновь повторил вопрос Андрей.
   Внезапно что-то давящее поднялось в груди. Меня охватил приступ уничтожающего негодования. И я выкрикнула:
   -- Со следующей недели я привожу в порядок свой дом, мы с Ником возвращаемся в деревню!
   -- Тонька, ты со мной не играй, -- угрожающе прошипел Андрей. -- Я законы сыщу... -- но он умолк под моим пристальным взглядом, низко опустив голову.
   В кухню вбежал Ник, вскарабкался на стул, стукнул ладошкой по столу.
   -- Я плоголодался! -- точно обнимая нас синевой своих глаз, он весело и заразительно рассмеялся. И вдруг насторожился.
   -- Я без твоей жратвы обойдусь! -- буркнул Андрей, громко хлопнув дверью.
   Ник хотел заплакать, однако, его детское недоумение было так велико, что он испугался плакать, спрыгнув со стула, он уткнулся в мои ноги.

______________

   Минуты, дни, часы, недели -- казалось, утро моего высвобождения наступать не спешило. Однажды солнце позолотило крыши домов, предутренняя лазурь ударила в окно, и я решила: сегодня или никогда!
   Этот утро ничем не отличалось от остальных. Проснувшись раньше будильника, я готовила, как мне думалось, последний завтрак Андрею. Ни о чем не подозревая, он, как обычно, собирался очень медленно, вечно что-то теряя, не то надевая, что-то бурча себе под нос. Я молча подавала ему вещи, завтрак. Еще немного, и все это кончится навсегда. Вскоре раздался долгожданный хлопок в замочной скважине. Надо было торопиться, как назло, внутри все притупилось, мне еще никогда не приходилось убегать тайком. "Почему я решила, что мы не можем договориться, как взрослые люди?" -- неожиданно подумалось мне. Было чуть не отступила, нет, надо было действовать и немедленно.
   Войдя в комнату Ника, я надеялась его застать за какой-нибудь игрой. Он не любил долго спать, вставал рано. Если утром стояла тишина -- это означало, что Ник занят своими игрушками. Но сегодня он еще спал.
   -- Соня, вставай, так белый день проспишь! -- Я одернула занавески, подошла к кроватке. --Вставай, сегодня мы с тобой поедем в путешес...
   Ник не спал. Он отрешенно смотрел в потолок, нехорошо хрипел. Он был в жар у.
   -- Боже, как ты не вовремя заболел! -- с отчаянием воскликнула я, кидаясь к телефону.
   Скорая приехала через десять минут. К моему ужасу, Ник заболел воспалением легких. "Наследственное", -- тотчас пронеслось в голове.
   Из больницы мы вышли почти через месяц. Об отъезде в деревню не могло быть и речи. Ник был слаб, ему было запрещено выходить на улицу, несмотря на то, что за окном бушевало лето. Потеряв счет времени, я приучила себя гнать дни, не задумываясь об утраченных надеждах. Все пошло, как и прежде. Каждое утро я провожала Андрея, раздражаясь его медлительности, забывчивости, бурчанию. Днем возилась у плиты, занималась с сыном. На свой страх и риск водила его в наш садик под окном. В квартире было слишком душно, да и мое общество Нику надоедало, ему хотелось играть с детьми. Вечерами он отдавался Андрею, удивительным образом понимая его рычание. Я погружалась в заботу бесконечной домашней круговерти, загоняя глубоко внутрь все, что могло взорваться вулканом.
  
  

Глава десятая.

   Время шло. Я стала замечать странные перемены в Андрее. Все чаще в его голосе звучала пугающая мягкость. На его каменном лице я ловила нечто похожее на улыбку. Я чувствовала его податливость. Возвращаясь с работы, он сам останавливал Ника:
   -- Погодь маленько, а то мать заругает.
   Он перестал злиться, когда я укладывала Ника в девять часов спать, считая, что ребенок должен ложиться, когда ему вздумается.
   Однажды он пришел домой раньше обычного. Ник, как всегда, бросился к нему.
   -- Погодь, я тута, потом поелозим. -- Он достал яблоки, подал Нику. -- Во, пусть мать помоет.
   Вскоре его голос донесся из ванны:
   -- Тонька, в какое вытирать-то?
   Я сунула ему под нос полотенце. Он чему-то ухмылялся. Затем сел за стол.
   -- А ты чего, ела что ли?
   Впервые он заметил, что я с ним не ужинаю. Вечер, по обыкновению, был шумным. Наконец наступила тишина. Я домывала посуду, когда Андрей появился с бутылкой вина в руках.
   -- Это еще что? -- напряглась я.
   -- Тут, Тонька такое дело, -- оживился он, открывая бутылку. -- Оно мы уж сколько годков вместе. Оно, как его, узаконить... -- путался он в словах.
   -- Что узаконить? -- замирая спросила я.
   -- Ну, как его, оформить, чтобы все как полагается, чтоб Кольку, ну и нас, а то вроде не по-людски как-то. -- Немного выпив вина, вытерев рукавом рот, он совершенно искренне ждал, что я брошусь к нему на грудь.
   Меня же будто пригвоздило к рукомойнику, а в ногах появилась неприятная слабость. Мое омертвение Андрей понял по-своему. Он поставил мне стакан,
   налил вина. Я никак не могла прийти в себя, собраться с мыслями. Тупо смотрела на красное вино. Но овладев собой, спокойно и решительно начала:
   -- Андрей, я за многое тебе благодарна. Ты столько сделал для нас...
   -- Брось разводить, -- отмахнулся он. -- Мы без счету. Ты, вроде, как в норму вошла, об Кольке пора подумать, он вроде ничейный получается...
   -- Он мой, а не ничейный, -- глухо проронила я.
   -- Тонька, когда семья, оно же и мальцу...
   -- Это невозможно, -- бессильно произнесла я.
   -- Да оно в миг все делается, дружки подсобят, мы...
   -- Послушай меня! -- перебила я, с трудом справляясь с нервным волнением. -- Я хочу, чтобы ты понял... Мы не можем жить вместе, все это лишь роковая случайность... Но ты был так добр к нам, мы останемся добрыми друзьями, ты сможешь жить у нас сколько тебе угодно...
   -- Тонька, ты свои заумности брось, -- нахмурился он. -- Чего выдумывать-то. Я вас прокормлю, а что у тебя дом в деревне, так это еще никому не мешало...
   -- Я не могу сидеть у тебя на шее до конца дней. Я хочу сама себя обеспечивать, я хочу домой. Я не могу с тобой жить... -- тяжело и прерывисто выдыхала я.
   -- Я Кольку растил, тебя хворую терпел. Ты сама смолчала... -- растерянно забубнил он.
   -- Смолчала, потому что не была готова, потому что... потому что я для своего сына была никто... -- но, кажется, я не понимала с кем говорю. Андрей лишь мрачнел и тяжело дышал.
   -- Тонька, ты мне Богом послана, оно не я бы... ты бы... -- он вдруг сам испугался, растерянно заморгал глазами.
   -- Если бы не ты, то я сейчас гнила бы в реке? Ты это хотел сказать?
   -- Паскуда! -- взревел он, ударив кулаком по столу. -- Проболтался!
   -- Ты думаешь, я до сих пор больна? -- Андрей, -- терялась я. -- Жизнь часто сталкивает людей самым странным образом, но благодарить можно по-разному... Пойми, мы просто будем жить врозь, но ты...
   Однако Андрей не слышал меня. Он был глух к словам. Я говорила в пустоту. Мне стало страшно.
   -- Не твой бы доктор, сволота, оно бы... -- он внезапно осекся, от злобы даже побагровел. -- Ты мне Богом послана! -- стоял он на своем. -- А то бы мне надо было возиться с мальцом, да тебя хворую терпеть. Ты, Тонька, меня не злоби! Брось кренделя выкидывать! Я управу-то на тебя найду! -- угрожающе пробасил он.
   Его угроза отрезвляюще подействовали на меня.
   -- Вижу, нам общего языка не найти! -- повысила я голос, решительно поднимаясь. -- Ни я, ни мой сын -- мы не вещи, ты нас не купил в магазине. Завтра же нас в твоем доме не будет!
   В тот же миг Андрей подскочил ко мне, схватил за ворот платья, дыша прямо в лицо. Ему хотелось ударить, и я ждала этого, но внезапно он рухнул на колени. В ужасе я отшатнулась.
   -- Не бросай... не отбирай Кольку, -- застонал он, точно его ударили ножом.
   Примерзнув к полу, пораженная, я смотрела на этого огромного человека, валявшегося у меня в ногах, потрясенная его мольбой и слезами. Шум разбудил Ника, увидев Андрея на полу, он кинулся к нему.
   -- Папа, папуля! -- закричал он от страха, приклеиваясь к груди Андрея. -- Мамы не надо, не надо! -- плакал он.
   Я почувствовала, как разверзается земля, вспомнив себя там, на мосту, где бушующие черные волны реки зазывали в непроницаемую и вечную мглу.

______________

   Не удивилась, когда обнаружила себя в больнице. Правда, долго не могла понять, что мне объясняли врачи. Я им говорила что-то о своем психическом расстройстве, а они печально объясняли, что у меня сердце, что его нужно беречь, что город мне вреден.
  

Глава одиннадцатая.

   Стоял октябрь. Все вокруг было серым, безликим. Осень, скинув последние наряды, ждала первого снега. Но вместо снега дули холодные ветра и шли дожди. Целую неделю я бегала по магазинам, закупая продукты в деревню.
   Однажды за спиной прозвучал знакомый голос. Я непроизвольно замедлила шаг, боясь обернуться. Уже где-то совсем рядом голос настойчиво повторил мое имя.
   -- Антонина Ивановна!
   -- Егор Дмитриевич? Вы?!
   -- Здравствуйте, безумно рад вас видеть. Вы куда?
   -- По магазинам ходила.
   -- Торопитесь? Тут скверик есть, пойдемте, -- доктор взял у меня сумки, подхватил под руку.
   Мы пришли в небольшой скверик, сели на скамейку, что стояла под сенью голых берез. Доктор закурил.
   -- Угостите меня, давно не курила. Устаю я от всей этой суматохи.
   -- Вы похудели...
   -- Как ваша диссертация? -- я вовсе глаза смотрела на доктора, радуясь его появлению, как солнцу в пасмурный день.
   -- Недавно защитился. Мне повезло, оставили в больнице, не сократили. До абсурда доходит, врачей сокращают, я многие сами бегут. Бред, больницы на хозрасчете! Может быть, когда-нибудь такое и будет возможно, но не сейчас. Прежде чем ломать старую систему, взамен необходима новая, а у нас, как всегда, одни слова.
   -- Да, время пошатнулось и походит на тонущий корабль. Я ничего не понимаю, магазины пусты, бегаешь по всему городу за колбасой, стоишь огромные очереди. В деревне, наверное, совсем ничего нет. Я тут в книжный магазин заходила, ахнула: Пастернак, Ахматова, Булгаков... Это очень радует, не понимаю, как можно было выбросить из культуры такой великий пласт...
   -- Между прочим, о вас тоже пишут.
   -- Обо мне? -- удивилась я.
   -- Пишут, что вы одна из немногих противостояли времени. Что вы, прежде всего, защищали личность человека, ну и так далее. Сетуют, что вы пропали.
   -- Ах, Егор Дмитриевич, все это только мода, гласность, поговорят, пошумят и забудут, обо мне раньше всех.
   -- Мода уходит, а истина остается. Я вижу, вы...
   -- Вы все еще не женаты? -- перебила я.
   Доктор смутился, почесал подбородок.
   -- Нынче я остался один, спасаюсь работой.
   -- Вам, наверное, тяжело?
   -- Вы все обо мне, не хотите, чтобы я спрашивал о вас? У вас столько заготовок, боитесь голодной зимы?
   -- Нет, в деревню едем.
   -- В деревню? -- испуганно повторил доктор.
   -- Я очень хочу домой.
   -- Вы едете... втроем?
   -- Скажите, почему Андрей на вас сердится? Не простил вам своего откровения?
   -- Беда в том, что он ничего и никому не прощает. Если бы он сразу сказал все, до сих пор не могу себе простить... -- Я бросила на доктора укоряющий взгляд. -- Не буду. Понимаете, я сразу понял, что здесь все не так. Я не имел права выпускать Андрея из виду. Бог его знает, что на самом деле им руководило. Но к вашему сыну он действительно привязался сердцем. Одинокий, дикий человек, он узнал любовь. Думаю, он до сих пор вас боится. Потому что вы можете отнять у него единственное, что делает его жизнь осмысленной. Пока он не привязан к вам, вы сильны. Скажите, вы не пытались отыскать настоящего отца Коли?
   -- Разве я его теряла? Ах, доктор, никто себя так не обманывает, как женщина. Ей легче поддаться обману, чем выдать свои тайные "да и нет". Если она обнажается то это, как с обрыва.
   -- В этом вся женская верность и сила.
   -- Саморазрушающая сила. И все же, Егор Дмитриевич, мне кажется, вы к Андрею Не совсем справедливы. Он столько пережил. Вполне естественно, что он хочет быть как все. Вы сами говорили, что он не глуп, значит он должен понять...
   -- Он не глуп для себя. Вы правы, он, наверняка, понимает то, чего не хотите понять вы!
   -- Егор Дмитриевич, я устала от этой бесконечной борьбы за выживание. В конце концов я поняла, что мало чего могу, я ничего не могу! -- непроизвольно вырвалось у меня. -- Предначертанного не изменишь...
   -- Нет, Антонина Ивановна, -- остановил он, глядя на меня глубоким, сочувствующим взглядом. -- В природе много необъяснимого, но все имеет свои законы. Быть может, где-то там, кем-то или чем-то все предрешено. Только человек не игрушка в руках остроумного Зевса.
   -- Я не понимаю вашей патетики.
   -- Вы можете больше, чем вам кажется. Вы, наконец, должны вспомнить о себе. До сих пор вы жили жизнями других, а другие исключительно своей, ловко используя вашу безграничную доброту...
   -- Вы меня осуждаете?
   -- Что вы, нет! Простите, я не хотел вас обидеть. Я хочу сказать, что вы должны принадлежать себе и вашему таланту.
   -- О, это в прошлом. Для творчества нужна свобода души, а ее у меня нет. Я разучилась парить и быть над жизнью, я слишком низко упала...
   -- Нет, ничему вы не разучились, и я этому свидетель. Вы все можете!
   -- Вы, доктор, переоцениваете меня. -- Я поднялась, взяла сумки.
   -- Как, вы уже...
   -- Увы, мне пора, у меня еще столько дел.
   -- И мы... уже никогда не увидимся? Никогда? Антонина Ивановна... -- доктор припал губами к моим рукам. -- Берегите себя, -- взволнованно произнес он.
   -- Спасибо, милый доктор, мне теперь есть что взять с собой. Я никогда не забуду вас. Прощайте!
   Нет, он не осмелился провожать. Он понимал, как мучительно мне было его присутствие, последние минуты лишь отягощали расставание.
  

Глава двенадцатая.

   Перемена мест иногда схожа с перестановкой шкафа, в какой угол его не ставь, а он так шкафом и останется. Так и моя жизнь, она лишь передвинулась в другой угол. К тому же, время словно с тормозов сошло, как безумное несло к пропасти, сжигая последние мосты стабильности. Возвращаясь в деревню, хотя и осенью, я все же надеялась, что меня возьмут на работу. Но теперь в школе было даже два историка. Впрочем, мое положение не было столь безнадежно. Директор обещал дать какой-нибудь факультатив, правда, не знал, когда. Ожидание -- было уже что-то. Андрей не мог найти работу, да и жизнь в деревне его не привлекала. Осень -- время мрачное, слякотное, дождливое. Для него все здесь было непривычно, чужим. Он злился, срывался. На что я тотчас отвечала: "Тебя сюда никто не тащил, уезжай хоть сейчас!" Он замолкал и громко хлопнув дверью, уходил. С самого первого дня я отстранила его от себя, давая понять, что никогда не отнесусь к нему больше, чем к человеку, который привязан к моему сыну. Он спал в одной комнате, мы с сыном в другой.
   Ник от новых впечатлений был в восторге. Он сразу полюбил дом, особенно, сад. В первое время он не понимал, что ему можно бегать всюду и никто его не будет ругать. Он выходил к сараю, внимательно оглядывался. "Тут можно? И тута?" -- спрашивал он, указывая то на двор, то на сад. Его глаза не могли охватить всего, а ноги всего обежать, простор сводил его с ума. Андрей постоянно хмурился и недовольно басил: "Придержала бы, поломается ведь." Я же понимала, он опасался не столько за Ника, сколько за то, что деревня его у него отнимет. Он ревностно наблюдал за тем, как Ник обретал свое дыхание.
   -- И чего сидит, час уже сидит на этой елке. Чего он, елки что ли не видел! -- возмущался Андрей.
   -- Этой не видел, -- замечала я.
   Устав наблюдать, он робко обращался к Нику.
   -- Со мной-то пойдешь?
   Где бы тот не был, он мгновенно прибегал к Андрею, готовый идти с ним куда угодно.
   Как и прежде, любовь Ника к этому человеку была моей несвободой. У меня все меньше оставалось надежд на отвоевание независимости. И все же я продолжала верить в чудо.
   Однажды, около магазина, я столкнулась с почтальоном. Девушка была моей бывшей ученицей. Обрадовавшись мне, она безостановочно рассказывала о том, какие слухи породило мое многолетнее исчезновение.
   -- Антонина Ивановна, совсем забыла, -- спохватилась она. -- Там у нас гора всего накопилась, вам всякие бумаги шлют и шлют. Многие хотели выбросить, а я спрятала, вчера последние пришли. Я просто забыла, что вы приехали, хотя здесь только об этом и говорят. Уехали одна, а вернулись с мужем и с сыном... Вы к нам совсем?
   -- Надеюсь, Дашенька.
   -- Я сегодня же все вам принесу.
   -- Спасибо.
   Письма и телеграммы оказались из редакций, откуда раньше шли одни отказы. Теперь они просили прислать что угодно, лишь бы я согласилась. Из иных редакций присылали хвалебные статьи, они так не походили на те, что я читала прежде: меня хвалили за то, за что когда-то ругали. Какая-то ирония есть в метании времени. Жизнь будто искупала свою вину. Вскоре мне посчастливилось стать штатным сотрудником местного журнала.

______________

   Не знаю, почему главная надежда на высвобождение у меня была связана с зимой. Может быть потому, что я помнила то чувство одиночества, покинутости, когда впервые приехала в деревню? Я надеялась, что остывший к утру дом, ожидание, когда печь согреет его стены, постоянная суета: вода, дрова... -- вытеснят отсюда Андрея. Но он не боялся холода, работы, он ничего не боялся. Он с поразительным упорством вгрызался в чуждую ему жизнь. Правда, теперь по вечерам он не играл с Ником, угрюмо сидел за столом, вперив взгляд в черное окно. Казалось, он чего-то ждал, а не дождавшись, тяжело вставал и уходил к себе. Изо всех сил я пыталась дать ему понять, что он лишний, чужой в моем доме. Иногда, или мне так казалось, я ловила на себе его о чем-то просящий взгляд, от которого холодный озноб проходил по телу.
   Однажды Андрей вдруг исчез. Шел день, другой, третий -- его не было. "Неужели?" -- замерла я, боясь отсчитывать время и додумывать.
   Прошло пять дней. Вечер давно окутал землю. Я убиралась по дому и учила Ника читать. Он был рассеян, думал о чем-то своем, и гонял по столу муху.
   -- Сложил эти два слога? -- вытерев руки, я подсела к нему. -- Оставь муху в покое, ты ее замучил. Давай вместе: "ма" - "ма", ну, что получается.
   -- Ты, -- озорно улыбнулся Ник. -- А где папа? На озере знаешь сколько рыбаков, всю рыбу выводят и нам не останется.
   -- Не "выводят" -- улыбнулась я.
   Вдруг отворилась дверь. В дом ворвался морозный воздух. Ник спрыгнул со стула и бросился к Андрею. Тот, порозовевший от мороза, с горящими глазами, шел прямо на меня.
   -- Вот, тут! -- он выложил из кармана довольно толстую пачку денег, высыпал из сумки гору продуктов. -- Вот, теперь протянем...
   -- Откуда? -- онемевшим голосом спросила я, чувствуя непомерную тяжесть в ногах.
   -- Квартиру сдал, тут за полгода. -- Андрей улыбался робко, лишь чуть приоткрыв рот. Он смотрел на меня и ждал, что я брошусь к нему на шею. У меня же все застыло внутри.
   -- Сынок, тебе уже пора спать, пойдем.
   Я увела Ника, уложила. Вернулась в кухню. Андрей сидел у окна, на своем уже излюбленном месте. Когда теплел взгляд этого человека мне было не по себе. Пачка денег, как-то остро вонзилась в душу. Я схватила ее и сунула обратно в карман Андрею.
   -- Все, прекрати над нами издеваться! -- решительно заявила я. -- Завтра же уезжай! Дай нам жить своей жизнью...
   -- Тонька, не дури, я же для вас... для Кольки... -- Он вновь положил деньги на стол. -- Чего ты там гроши собираешь, тоже мне работа, бумагу марать...
   -- Андрей! -- вскричала я. -- Неужели так трудно понять, что ты нам не нужен, не ну - же - ен!
   -- Ты меня не злоби! -- прорычал он. Улыбка, блеск -- все сошло с его лица, оно вновь стало мрачным, неподвижным. -- Не злоби, -- процедил он, с силой прижимая мою руку к столу.
   -- Боже! Нельзя же жить с удавкой на шее! -- в отчаянии воскликнула я, вырвав руку, убегая в комнату.
   Если бы я могла спрятаться на узкой груди Ника, забыться, исчезнуть! Он будто почувствовал, обнял крепко за шею.
   -- Хочешь, почитаю?
   -- Ты? -- удивилась я.
   Ник с серьезным видом взял книжку со стола, и обратно вскарабкавшись на кровать, громко объявил:
   -- Про бабку с корытом.
   -- "Сказка о рыбаке и рыбке", -- поправила я.
   -- Мамуля, я же читаю, -- возмутился он.
   -- Хорошо, только книгу поверни правильно, вот так.
   -- Видишь, на картинке, бабка с корытом, этот ее рыбка так наказала, она деда из дома выгнала, потому что у него не было удочки.
   -- Какой удочки? У рыбака был невод.
   -- Неводом он только одну рыбку поймал, а папа ловит много и ты сковородишь ее, а бабка сковородить не умела, не любила, и есть не любила, вот рыбка ей и вернула корыто.
   -- Твоя сказка грустнее, чем у Пушкина, -- печально улыбнулась я. -- Давай я тебе про Гвидона почитаю. На чем мы вчера остановились?
   -- Он комариком стал и на корабль полетел.
   Когда я читала, Ник затихал, весь превращался в слух. Но сегодня я была не внимательна.
   -- Мама, ты же пропустила! -- сердился он. -- А вот теперь молчишь!
   Мои мысли были далеки от пушкинской сказки. Мне все еще хотелось невозможного, чтобы Андрей принял, наконец, отдельность наших жизней. Но все чаще и чаще замечала, как он тушевался и как бы смягчался под моим взглядом. С ужасом я думала о том, что не только Ник, но и я была частью его жизни. одна лишь мысль о принадлежании этому человеку парализовывала меня. Правда, Андрей повода не давал, казалось, как женщина я его не интересовала. Выжидал ли он момента или на самом деле был равнодушен, я не знала, но постоянно жила настороже.
  

Глава тринадцатая.

   Наступила весна. Денег по-прежнему не хватало. Андрей тщетно, но упорно искал работу. Я понимала, что без огорода нам не обойтись. Андрею не нравилось работать на земле, однако, терпеливо втягивался в непривычный для себя образ жизни, тем самым лишая меня последних надежд.
   В мае Нику исполнилось четыре года. За зиму он заметно вытянулся. Все больше обретал черты настоящего отца. Деревня пробудила в нем дух самостоятельности, ему хотелось принадлежать самому себе. Вскоре он стал довольно далеко уходить со двора, свел знакомства с местными детьми. Но при всей жажде общения, его тянуло к уединению. Ему нравилось возиться около нас с Андреем. Когда же возраст брал свое, он убегал к ребятам.
   -- Ма, к Сеньке можно? -- кричал он откуда-то из кустов.
   -- Через дорогу не ходить и на озеро тоже, -- напоминала я.
   -- Пускаешь так, заблудится или еще чего, -- недовольно бурчал Андрей.
   Я отмалчивалась.
   Время шло и перемен не обещало. Мои заработки заметно убавились. Журналы закрывались один за другим. Пока еще спасал местный журнал. Несмотря на то, что денег катастрофически не хватало, я радовалась бесплодным попыткам Андрея найти работу. "А вдруг?" -- продолжала я надеяться.
   Как-то раз, когда мы выкапывали картошку, Андрей со злостью бросил лопату на землю.
   -- С меня хватит! -- пробасил он, удаляясь.
   Несколько дней прошли в напряжении. Я вздрагивала от каждого звука, зная, что он вернется. На третий день, вечером, распахнулась дверь. Андрей стоял на пороге и вновь что-то похожее на улыбку было на его каменном лице.
   -- Тепереча все, завтра за баранку, мне дают "камаз".
   Ослабев, я опустилась на стул, зажав рукой сердце, чтобы приглушить тревожные предчувствия.

______________

   Сентябрь как-то скоро отшумел золотой листвой. Октябрь ворвался сильными ветрами, словно злился на то, что все деревья уже были голые, и от досады гнул их к земле.
   Андрей был в рейсе. Ник где-то бегал с ребятами. В дверь постучали. В дом вошли две девочки, почти девушки. Я с трудом узнала в них своих бывших учениц. Когда я уехала они были в пятом классе. Я была приятно удивлена, что еще кто-то помнит обо мне. Угощая их чаем и печеньем, мы говорили о школе, о веселых и грустных переменах. Впрочем, моих гостей школа интересовала меньше всего, они были в мечтах о выпускном вечере.
   -- Мы к вам по делу.
   -- Есть проблемы?
   -- Есть. Вот Вера, -- и одна из учениц указала на свою подругу. -- Понимаете, она идет у нас на золотую медаль, а литераторша с историчкой хотят ее срезать, а она лучше их знает эти предметы. Она собирается на исторический, если ее срежут, ей придется сдавать экзамены...
   -- Так уж и лучше? -- улыбнулась я.
   -- Да, она Данилевского читала...
   -- Это замечательно. Я, конечно, помогу, но сейчас новые программы, главное, знать на что делаются акценты. Приходите, когда хотите, я всегда дома.
   -- Мы так и знали, что вы не откажете, а вы вернетесь в школу?
   -- Не знаю, как получится. Который час?
   -- Три.
   -- Вы шли ко мне, не видели Николая?
   -- Нет.
   -- Извините, но я побегу его искать, он никогда так не опаздывал, а вы приходите!
   Я бегала по всей деревне, заходила чуть ли не во все дома, останавливала всех, кто попадался на улице. Ника нигде не было и никто его не видел. Я не чуяла под собой земли, было одно сердце, оно стучало так страшно. Если я когда и знала, как обрывается жизнь, так это сейчас.
   -- Господи! Да где же мне тебя искать! -- воскликнула я, обессиливая от страха. Растерянная я стояла посреди деревни, не замечая, что сама в одном платье и тапках. Вдруг я услышала чей-то детский голос:
   -- Колька ваш там, на озере.
   -- На озере!? -- Я увидела только черную голову мелькнувшую в кустах акаций, опрометью бросаясь на озеро.
   Но не успела свернуть на дорогу, что вела к озеру, как увидела невысокого, пожилого мужчину. Он что-то нес завернутое в фуфайку. Я обмерла. Сердце камнем ухнуло вниз.
   -- Коля! Сынок! Что с ним?! -- глухо и обессилено спросила я, проваливаясь будто в темноту.
   -- Не пугайся ты так, мамаша, оклемается, -- уверенно прохрипел мужчина.
   -- Он жив?! Жив!?
   -- Живой, живой. Головой, видать, зашибся, да чуток воды хлебнул.
   -- Воды? -- похолодела я.
   -- Ну да, ребятишки на плоту озоровали. Давненько я этот плот разобрать хотел, на днях к берегу пригнал, на цепку замкнул. Парнишки постарше отомкнули. А эти что, сопливые еще, страха не ведают. Раза три сгонял, ан нет, лезут окаянные. Пока с удилом возился, они плот-то и подраскачали. Наши-то сметленнее, спрыгнули, а ваш, аккурат в воду и под самый плот, а тут еще ветром волну нагнало. Минуты три в воде пробыл, пока я добежал, пока плот оттащил. Ты бы, мамаша, не пускала его без пригляда, не пообвыкся он у нас еще.
   -- Господи, не знаю, как вас благодарить, вы жизнь мою спасли!
   -- Не причитай, бери-ка парня, а то, может, донесу, смотрю, ты сама-то еле стоишь?
   -- Нет-нет, я сама.
   -- Ну смотри, фуфайку потом принесешь. Спиртом разотри, вода-то холодная, рыба на глубину ушла, через день другой морозы ударят. Спирт-то у тебя есть?
   -- Найдем -- найдем!
   -- Да в шерстяное заверни.
   -- Спасибо, спасибо...
   -- Незачем, -- мужчина осторожно переложил мне на руки Ника, внимательно на него посмотрел. -- Эко божье создание. Не пускай без пригляда, хрупок он еще, -- и чему-то усмехаясь про себя, мешковатой походкой пошел обратно к озеру.
   Ника бросало тот в жар, то в холод. Он то плакал, то бредил. Каждый его всхлип отдавался во мне током. Я боялась оставить его даже на минуту. Если я до сих пор была жива, то только потому, что был он. Без него моя жизнь ничего не значила. Лишь к вечеру жар стал спадать. Наконец Ник уснул спокойным сном. Я лежала рядом, крепко прижимая его к себе.
   Вдруг с грохотом открылась дверь. Андрей стоял на пороге с диким выражением лица.
   -- Мальца, стерва, сгубить захотела! -- громко пробасил он, подлетая к кровати.
   -- Не трогай! Он недавно уснул...
   -- Ты свои указки брось...
   -- Не ори! -- я быстро встала, хотела его вытолкать.
   -- Мамочка, не уходи! -- испугался и заплакал Ник.
   -- Скотина, тебе обязательно надо было сюда врываться! Пошел вон! -- прикрикнула я на Андрея, взяв на руки Ника.
   -- Ты не уйдешь, не уйдешь? -- жался он ко мне, дрожа всем детским существом.
   -- Нет, я всегда буду с тобой! -- обнимая, целуя, я вновь его уложила, укрыла одеялом.
   -- Мамочка, это не я, это все Сенька... я не хотел, а он ... я...
   -- Глупый ты котенок! Все прошло, плохое больше не вернется, все будет хорошо. -- Ник перебрался ко мне на руки, свернулся клубком. Закутав его в одеяло, я обняла его. Вскоре он заснул. Долго еще я качала его, понимая, как мало все значит, когда страх и боль живут в сердце твоего ребенка. Только когда убедилась, что он не проснется, я осмелилась оставить его одного.
   Андрей мрачно смотрел на меня, но смешался, опустил голову. Я вышла на улицу. Хлебнув первого морозного воздуха, я почувствовала отступление тяжести. Вспомнила, что у меня где-то были сигареты. Они лежали в сенях, на шкафу. Я закурила. Белый дым рассеивался в темноте, словно его поедала сама ночь. Подняв глаза к небу, вдруг осознала, что обречена жить в морозной ночи под холодным блеском недоступных звезд.
   Когда я вернулась, Андрей сидел на своем месте. От его фигуры, пустого лица, во мне поднялась волна ненависти и нестерпимости.
   -- Уезжай! -- выкрикнула я. -- Слышишь, ты, уезжай! Я больше не могу тебя видеть!
   Он медленно поднялся.
   -- Тонька, я ведь за вас... мне бы... чтобы Колька дрых, чтобы ты...
   -- Боже! Когда же ты поймешь, что ты-то, ты мне не нужен! -- в исступлении бросила я.
   -- Тонька... -- Андрей как-то весь грозно распрямился, одним рывком схватил меня, втолкнул к себе, бросил на кровать. -- Тонька... мне без вас крышка... -- он упал передо мной, обхватил руками мои ноги. Я попыталась подняться. -- Тонька... -- он ладонью опрокинул меня обратно. От его объятий у меня затрещали кости.
   -- Не-ет! -- От его слюнявых и грубых губ мне казалось, что по мне ползает что-то слизкое и мерзкое. -- Нет! Я никогда не буду твоей, никогда! -- кричала я, вырываясь из-под этой огромной телесной массы. Андрей уже ничего не слышал. Он набросился на меня, как лев на добычу. Он рвал на мне одежду, впивался зубами в мое тело.
   -- Нет! -- продолжала я кричать и вырываться изо всех сил. Он рукой повернул мою голову и я кусила его за руку. В бешенстве он ударил меня так, что потемнело в глазах. Он бил, до тех пор, пока я окончательно не обессилела... Дальше все было как в кошмарном сне...
   Не знаю, как не умерла от презрения к себе, от ненависти к этому человеку. Раздавленная, разбитая, уничтоженная, я была вынуждена выслушивать истерические вопли раскаяния. Вцепившись в мои ноги, Андрей сквозь рыдания просил о прощении. Это было дико и мерзко. К счастью, я не способна была что-либо воспринимать.
  

Глава четырнадцатая.

   Пришло утро. Стояла странная, подавляющая тишина. Андрея не было. Ник спал. Я ничего не понимала, не узнавала вокруг. Дом сделался холодным, не моим. Я металась по нему, как по камере, тщетно ища выхода. Я понимала лишь, что все кончено, но что именно, не осознавала. Я не могла сидеть, ходить, ничего не могла. Я задыхалась, от внутренней нестерпимой боли, хотелось кричать во весь голос. Внезапно осенний луч солнца скользнул по печи, будто о чем-то желая напомнить. "Вит!" -- мгновенно пронеслось в голове. Да, теперь или никогда!
   -- Сынок! Вставай, мы уезжаем, -- я лихорадочно собирала его вещи. Он ничего не понимал. На все его вопросы я отвечала: "Мы уезжаем". Я не замечала, что вся ясность была внутри, я к ней рвалась, как из черной пещеры к свету. Мной будто овладела неведомая сила не то спасения, не то уничтожения.
   Автобус, электричка, наконец городской вокзал. Передо мной в вихре мелькали люди, машины, дома. И только ноги вели к забрезжущей надежде. Я чувствовала теплую ладонь Ника, что придавало силы и твердость. Ник то радовался, то пугался. Когда мы остановились у подъезда большого серого дома, он начал вырываться и кричать. "Это не папин дом! Мы заблудились!" Нет, быть может, впервые в жизни я не блуждала, впервые не ошибалась. Не эта ли дверь являлась мне в видениях, не в нее ли хотела войти? Оставалось всего несколько шагов и... Из подъезда вышел высокий молодой человек, соломенные волосы развевались на быстром ходу. Он весь был сосредоточен внутри себя. Все, что узнала -- глаза: простодушные, углубленные, невидящие.
   -- Вот встали посередине! Шатаются тут всякие.
   Я вросла в асфальт. Как со дна колодца доносился голос Ника...

______________

   Зеленый диск луны врывался в большое окно. Белый потолок. Круглый стол у окна, уютно обставленная комната. Что это? Где я? Ничего не понимая и не помня, я подскочила с дивана, сына рядом не было, от страха я закричала:
   -- Коля!
   Отворилась дверь. Я остолбенела, холодная дрожь прошла по телу. Передо мной стоял доктор.
   -- Нет! Опять все сначала! -- отчаянно воскликнула я. -- Не хочу, не хочу!
   -- Антонина Ивановна! -- доктор подошел ко мне, мягко улыбнулся, взял в свои ладони мою голову. -- Да, это, действительно, я, Егор Дмитриевич, вы не в больнице, а у меня дома, у меня...
   -- Этого не может быть! Я начинаю грезить... -- страх и удивление во мне были слишком велики, чтобы я могла верить в то, что видела и слышала.
   -- Вы у меня, все хорошо, -- доктор подвел меня обратно к дивану. -- Ложитесь, вам нужно отдохнуть. Вот так.
   -- Коля...
   -- Он у меня в кабинете спит, я его накормил и уложил. Я решил, что вам лучше спать одной...
   -- Неужели это вы? Ваш голос, ваши глаза... я брежу...
   -- Нет, это на самом деле я, и с вами все в порядке, -- настойчиво произнес он.
   Меня охватил цепенящий ужас. Я вспомнила отвратительную сцену с Андреем. С острой ясностью увидела спину того, кто не узнал меня. Может быть никого и не было, мне все лишь почудилось, потому что я больна? Все вернулось: кошмар забвения и полная потерянность себя!?
   -- Егор Дмитриевич! -- в страхе я прижалась к его груди, и внезапно для самой себя разрыдалась.
   Доктор нежно обнимал меня, гладил мои волосы.
   -- Вам нужно поспать, завтра вы проснетесь бодрой и все будет хорошо, -- шептал он.
   -- Как я оказалась у вас?
   -- Об этом потом, сейчас вам нужно отдохнуть. Чтобы вы ни о чем не думали, выпейте это, -- доктор подал какое-то лекарство. -- Не волнуйтесь, это только успокаивает нервную систему и улучшает сон. -- Вот и хорошо. -- Он поправил подушку, одеяло, затем погасил свет и вышел.

______________

   Солнце, словно играя и улыбаясь, выглядывало из-за крыши домов. Небо было таким прозрачным, как вода в реке. За все долгие годы я впервые чувствовала, что выспалась по-настоящему. На душе было легко и ясно. Я забыла, что бывает такое умиротворение. Странно, что незнакомые стены ласково убаюкивали мою душу, я их больше не боялась, я им радовалась. За дверью слышались голоса. Ник рвался ко мне, доктор не пускал. Ник все равно прорвался, прыгнул мне на грудь. В руках у него была маленькая статуэтка слона.
   -- Во, смотри, какой махонький.
   -- Какая прелесть, где ты это взял?
   -- У дяди Егора, у него там много, там целый зоопарк.
   -- К вам можно? -- доктор вошел с подносом в руках. -- Как спалось?
   -- Как никогда.
   -- Я очень рад, -- он сел на край дивана. Никогда раньше не видела я у него такого сияющего лица, такого блеска в глазах. Ник сполз на пол и убежал и почти сразу вернулся. На этот раз в руках у него была миниатюрная фигурка верблюда.
   -- Что это? -- посмотрела я на доктора.
   -- Их начал собирать мой отец, а я так, любитель.
   -- Коленька, иди поставь на место.
   -- Я ему разрешил, он аккуратно играет.
   -- Да, мамуля, я аккуратно. -- Ник вновь убежал.
   -- У вас замечательный мальчуган, -- заметил доктор. -- Вот вам завтрак. -- Он поставил поднос передо мной. -- Мы уже поели.
   -- Вы нянчитесь со мной как с больной, -- мне было неловко от всего происходящего, а глубокий взгляд доктора странно теснил душу.
   -- Вы поешьте, приведите себя в порядок, а потом мы все пойдем в парк.
   -- В парк? -- я не успела ни удивиться, ни возмутиться.
   -- Вы моя гостья. Я не приму никаких возражений, тем более не позволю вам исчезнуть. Мы с Колей ждем вас, -- доктор не просил, не уговаривал, он повелевал.
   День стоял холодный и ясный. Обнаженный парк величаво застыл под прозрачным небосводом. Я не ожидала, что в городе воздух может быть таким чистым, что даже грудь перехватывало. Казалось, на всей земле царил покой.
   Мои ноги забыли о том, что можно так легко и свободно ходить по земле, не ощущая собственного тела. Я поднимала заиндевевшие листья, вдыхала аромат лип и жадно дышала. Доктор словно нарочно оставлял меня одну, целиком сосредоточившись на Нике. Они бегали по дорожкам, играли в прятки между деревьев. Их смех, крики отдавались гулким эхом в воздухе. Я не подозревала о том, что доктор любил детей и мог быть таким веселым и беззаботным. Я постоянно ловила на себе его восторженный и в то же время пытливый взгляд.
   -- Вы не устали? -- спрашивала я, когда они оказывались рядом со мной. Сияющий, порозовевший, часто дыша, доктор бросал:
   -- Нет. -- И вновь хватал Ника и убегал.
   Подошло время обеда. Доктор посадил Ника на плечи.
   -- Сейчас мы идем в кафе есть мороженое, -- громко объявил он.
   -- Ура! Хочу мороженого, много! -- закричал Ник.
   Рядом с этими двоими я уже начинала чувствовать себя лишней.
   Доктор устроил нам царский стол. У Ника разбегались глаза, он не знал за что взяться, то ли за пирожное, то ли за мороженое.
   -- Нет, -- остановила я . --Сначала вот это: салат, бутерброды, чай, а потом сладкое.
   -- Пусть ест как хочет, -- заступился за него доктор.
   -- Егор Дмитриевич, вы мне его разбалуете.
   -- Иногда можно, даже нужно, -- шепнул он мне. Ник поглощал все сразу, чувствуя себя под надежной защитой. Доктор весь обратился ко мне. -- Я никогда такой вас не видел.
   -- Какой? -- шептала в тон ему.
   -- Мне кажется, я вижу вашу душу, от вас исходит столько света и жизни...
   -- Сегодня я не хочу ни о чем думать, я будто вернулась на много лет назад. Но ведь это только сон, -- улыбнулась я, смущенная его слишком проникновенным взглядом.
   -- Я докажу вам, что это не сон. Завтра мы поедем на залив.
   -- На залив? Как же ваша работа?
   -- Я тоже хочу обо всем забыть, помните, вы сами меня этому учили. Еще мороженого хочешь? -- спросил он Ника.
   -- Вы хотите мне его простудить?
   -- Тогда на аттракционы.
   Домой мы вернулись только вечером. Ник почти сразу уснул. Когда я вошла в ванную, чтобы приготовиться ко сну, доктор просунул в дверь розовый махровый халат.
   -- Думаю, вам не помешает освежиться под душем, чистоте полотенце там.
   Я невольно улыбнулась, тронутая вниманием доктора.

______________

   Залив был безлюден. Песчаный пляж слепил глаза. Темно-синие волны лениво набегали на берег. Вновь я была предоставлена сама себе. Доктор будто специально выбирал пустынные места. Как и вчера , он играл с Ником, будоража тишину криками и смехом. Время -- его не было, только пляж, легкий шум прибоя, и холодное, но такое просторное небо. И эти двое, что сбивали ногами песок, бросали камни в воду. Кто из них был взрослый, а кто ребенок понять было невозможно. Счастье, пожалуй, я впервые осознавала и чувствовала его. Лишь теперь понимая, что у него нет ни прошлого, ни будущего, одно настоящее. Один миг, который непременно ускользнет, если его не принять всем существом. И я наслаждалась этим необычным уединением.
   Сумрак упал на землю, пробуждая меня от сладкой, пьянящей дремы. Возвращаясь, я думала о том, что не имею права злоупотреблять добротой доктора. Завтра утром я должна вернуться в мир мертвых надежд. Нет, я уже не думала о том, что меня ждет. Так или иначе, мне ничего не оставалось, как дробить дни, месяцы, года.

______________

   Укладывая Ника, я услышала, как осторожно приоткрылась дверь. Доктор не вошел.
   -- Когда вы освободитесь, зайдите, пожалуйста, ко мне, -- попросил он.
   Я помылась, надела теплый и мягкий халат. В нем было необычайно уютно. Войти к доктору я не решилась, робко постучала. Открылась дверь.
   -- Я хотела только спросить, в котором часу...
   -- Заходите, -- доктор взял меня за руку.
   В этой комнате царила какая-то добрая, мягкая атмосфера. Все тонна в ней были слегка приглушены. В глаза мне сразу бросился рабочий стол и порядок на нем. В серванте я увидела коллекцию зверушек, они были все из камня. Кровать была расположена поперек комнаты, однако, она не мешала. В углу, у окна, стоял журнальный столик и два кресла. Этот столик и привлек мое внимание. На нем стояла бутылка вина, фрукты, сладкое.
   -- Что это? -- растерялась я.
   -- Проходите, садитесь пожалуйста, я рад, что у меня есть возможность именно с вами отметить мою небольшую победу.
   -- Для этого я не одета и... -- терялась я, смущаясь этих стен.
   -- Это ничего. Я терпеть не могу кухни, от них веет чем-то казенным, а так как гостиная занята... Садитесь. -- Доктор подвел меня к креслу, посадил. -- Понимаете, -- начал он, открывая бутылку. -- На днях я получил добро. Если все пойдет хорошо, то у меня будет своя клиника. Я, правда, о таком даже и не мечтал. Просто пытался спасти больницу и медперсонал. Впрочем, вся эта возня не интересна. Главное, мы не просто будем лечить, у нас будет свой научный центр. До этого пока далеко. Необходима реконструкция, ремонт, новое оборудование... -- лицо доктора воодушевилось, ему не терпелось тотчас приступить к работе.
   -- Теперь я вас узнаю. Выпьем за вашу клинику?
   -- Нет, за вас и только за вас!
   Мы выпили, доктор требовал, чтобы я налегала на фрукты, сам не заметил, как вновь заговорил о клинике. Я не столько слушала, сколько радовалась той жизни, что горела во всем его облике. Теперь это был уверенный в себе человек, с мечтой на сердце, с него сошла та сухость и чрезмерная сосредоточенность. Я невольно встревожилась, вдруг вспомнив, что не сама пришла сюда в гости. Выпив в очередной раз, я осторожно спросила:
   -- Егор Дмитриевич, вы ничего не хотите мне сказать или спросить о чем-нибудь?
   -- Нет! -- внезапно рассердился он. -- Если вы намекаете на то, что вы будто нездоровы, то вы ошибаетесь. У меня нет абсолютно никаких оснований опасаться за ваше психическое состояние, -- жестко отрезал он.
   -- По крайней мере, как я оказалась у вас, вы можете рассказать? -- слегка повысила я голос, задетая его жесткостью.
   -- Скажем так, -- неохотно заговорил он. -- Вы были в состоянии временного шока. Почему и куда вы бежали, думаю, вы сами знаете. Вы напугали жителей того дома, где стояли. Кто-то нам позвонил, сказал, что какая-то женщина издевается над ребенком, вероятно, она сумасшедшая. В последнее время к нам поступает множество таких звонков. Я поехал с нашей бригадой, чтобы разобраться на месте, чтобы убедиться, мы ли там нужны. Вы сидели на скамейке ничего и никого не видя, крепко держали за руку сына. Он был испуган и кричал, вы не реагировали... Я не поверил, что это вы... Короче, я сказал, что знаю вас, и привез к себе. Вот и все, здесь нечего рассказывать.
   -- И долго я там просидела?
   -- Не думаю, жильцы дома, вряд ли, выдержали бы долгие крики вашего сына. Давайте лучше выпьем и поговорим о чем-нибудь другом.
   Я действительно узнавала доктора. Он бесконечно мог говорить о своей работе, но по-прежнему оставался немногословным в отношении меня. Однако был все также упорен. После некоторой натянутости наш разговор пошел более непринужденно. Мы много говорили, смеялись, и если бы вдруг кто-то из нас переспросил над чем смеемся, ответить никто бы не смог. Как давно у меня ничего подобного не было. Я наслаждалась каждой секундой, боясь смотреть на часы. Время бежало. Его не могла остановить даже длинная осенняя ночь. Диск луны исчез за крышами домов. Город, застыв на мгновение, начал свое предутреннее пробуждение. Его не смущал черный покров, он его вытеснял огнем фонарей. Еще несколько часов и мираж рассеется. Если бы я могла исчезнуть вместе с ним! Нет, длить эту пытку сновидящей ночи у меня уже не было сил.
   -- Пора, -- тяжело выдохнула я. -- Надо немного вздремнуть. Вы в котором часу встаете?
   -- Обычно в семь, -- поспешно ответил доктор, поднимаясь за мной. И вдруг возбужденно и растерянно заговорил: -- Не торопитесь, вы всегда успеете вернуться... Вы мне не мешаете... напротив...
   -- Простите, -- я обогнула кровать, направляясь к дверям. -- Я еле держусь на ногах. За эти два дня мы столько исходили. Может быть, это лучшие мгновения за всю мою жизнь, но все лучшее, как огонь спички, вспыхнуло и погасло...
   -- Антонина Ивановна! -- доктор внезапно и властно привлек меня к себе. Мне стало нечем дышать. Его глаза впивались в мои с пугающей страстью. -- Вы изменили мою жизнь... меня... Нелепо, но я рад обстоятельствам...
   -- Вы пьяны! -- догадалась я, стараясь выскользнуть из его рук.
   -- Обещайте, обещайте, -- продолжал он с еще большей горячностью. -- Что вы не станете все решать сейчас, что вы дождетесь завтра меня с работы... обещайте!
   -- Как глупо...
   -- Обещайте! -- повелительно произнес он, еще сильнее прижав меня к себе. Я непроизвольно отвела голову назад, не выдерживая пламени в его глазах. Хотела оттолкнуться или оттолкнуть, к своему ужасу почувствовав, что мое тело подчиняется плену сильных и властных рук.
   -- Егор Дмитриевич...
   -- Обещайте... -- не отступал он, склоняясь все ближе и ближе к моим губам.
   Мне хотелось, чтобы исчезло его наваждение, чтобы угасла его одержимость, чтобы он вернул мне дыхание.
   -- Я обе... -- губы доктора нежно и упоенно обожгли мои. -- Егор Дмитриевич... -- наконец вырвавшись, я бросилась к дверям.
   -- Не исчезайте... -- он задержал меня за плечи. Мягко, но настойчиво целуя меня в шею. Томная дрожь прошла по моему телу.
   -- Что вы со мной делаете! -- дрожащим голосом прошептала я, изо всех сил пытаясь унять жар, что исходил от доктора и передавался мне. Он повернул меня к себе лицом. О, меня еще никто так не обнимал, не окутывал, глазами, их сияние, мольба завораживали...
   -- Боже, доктор, нет... -- прошептала я, осознав, что бессильна остановить безумие этой октябрьской ночи. Он увлек меня к кровати, исступленно завладевая моими губами... Страстно осыпая поцелуями лицо, шею, плечи... он будто излечивал от незаживающих ран мое тело и душу...

______________

   Слово я сдержала, но не думала, что все так внезапно спутается. Я не могла не уйти, не оставаться в этом доме. Зачем ждала? Чего ждала? Мне было страшно оттого, что доктор имел надо мной власть. Я не знала, что это так пьянит и туманит голову. Ни в ком так не живет соблазн силы, как в женщине. Весь день я была сама не своя, с трудом себя сдерживая, чтобы не нарушить обещания. С необычайным волнением и страхом я ждала вечера.
   Доктор вернулся легкий, сияющий. Он подарил Нику машинку с электронным управлением.
   -- Ого! Это мне? -- всплеснул тот руками.
   -- Тебе, можешь на ней ездить куда хочешь.
   -- Мы на ней к папе поедем, он нас давно ждет.
   После ужина мужчины устроили гонки по квартире. Визг и смех, наверное, раздавался по всему дому. Казалось, доктор был готов до утра ползать с Ником на коленях по полу, лишь бы избежать разговора со мной. Когда же мы, наконец, остались вдвоем, я спросила:
   -- Егор Дмитриевич, что вы опять задумали?
   -- Понимаете, -- робко начал он. -- Мне нужно уехать на несколько дней...
   -- Это нелепо, вы же понимаете...
   -- Всего несколько дней, -- по-детски взмолился он.
   -- Зачем?
   Ничего не ответив, приблизив меня к себе за руку, он потянулся к моим губам. Зная, как они умеют околдовывать, боясь нечто большего, чем принадлежания им, я осторожно отвернулась.
   -- Нет, есть мгновения, которые нельзя повторить. Вы и без того требуете от меня невозможного.
   -- Простите, -- доктор неохотно отвел руки. -- Я могу быть спокоен?
   -- Доброй ночи, -- как можно мягче произнесла я, отправляясь к Нику.

______________

   Несколько дней прошли в состоянии смуты. Я жила в предчувствии грозы, слишком блаженно проходили дни. Нику здесь уже наскучило. Его не занимали зверушки, он рвался домой, капризничал, злился. С большим трудом я уговаривала его потерпеть.
   -- Дядя Егор хороший, но у нас ведь есть папа, я хочу к нему.
   -- Коля, а, что если папа больше с нами жить не будет? -- не дыша спросила я.
   -- Потому что мы останемся здесь?
   Сраженная его вопросом, я растерялась. Здесь? Жизнь в раю была не для меня. Да, поманила, смутила, соблазнила. Но нигде так ясно я не почувствовала на себе тяжелую руку судьбы, как здесь.
   Я только что закончила с обедом, как в прихожей раздался долгожданный скрип дверей. Однако я сама испугалась своей радости и встретила доктора достаточно сдержанно. Правда, он тоже был сух. Он выглядел устало. Ник вертелся возле него, он его не замечал, думая о чем-то своем. Поблагодарив меня за обед, доктор ушел к себе. Я долго ждала, когда он выйдет из комнаты. Внезапно догадалась: он со мной никогда не заговорит первым. Часы показывали восьмой час. Неопределенность меня угнетала. В конце концов я решилась войти к доктору.
   Он сидел за рабочим столом и что-то писал, не отрываясь спросил:
   -- Где Коля?
   -- Раскрашивает картинки, что вы ему привезли. Егор Дмитриевич, вижу, вы опять что-то придумали, но...
   Он отложил свои бумаги, встал, заходил по комнате. Вновь вернулся к столу, взял сигарету, закурил. Ему никак не удавалось собраться с мыслями. Он с силой раздавил сигарету в пепельнице и весь обратился ко мне.
   -- Антонина Ивановна, мы оба понимаем, что ваше возвращение равносильно гибели... Нет! Молчите, прошу вас! -- нервно вскрикнул он, когда я хотела возразить. -- Когда-то я уже предлагал вам свою дружбу... Вы, может быть, не поверили... Я вновь предлагаю вам стать моей женой, -- на едином выдохе выпалил он.
   -- Егор Дмитриевич, -- прошептала я, вдруг как-то слабея, перебарывая в себе волну сложных и противоречивых чувств. -- Милый доктор, я ожидала услышать что-то в этом роде... но зачем вам все это? -- заглядывая ему в глаза, со всем проникновением спросила я. -- Вам не я нужна. Вам нужна женщина, которая бы жила для вас, с вашей работой вам нужен особый дом... Я уверена, вы с вашими благородными качествами души, с вашим тонким пониманием, вы непременно найдете добрую, отзывчивую женщину... -- Доктор даже не подозревал о том, насколько мне трудно было ему отказывать. -- Егор Дмитриевич, неужели вы не видите, я все разрушаю. И вы думаете, что я позволю себе разрушить и вашу жизнь?
   -- Вы обладаете удивительным даром убеждения, с вами трудно не соглашаться... Но... -- терялся он.
   -- Вы хотите меня спасти? -- улыбнулась я.
   -- В последнее время я следил за вашими публикациями, -- вдруг сухо заговорил он, бросив на меня холодный взгляд. -- Я радовался тому, что вы нашли в себе силы вернуться...
   -- Нет-нет, это все случайности, этот нельзя принимать всерьез, и потом, я ничего нового не написала, это все то, что было написано...
   -- Вы даже отказываете себе в этом? Но именно здесь все ваше настоящее, вы не имеете права отказываться от вашего призвания. Если я что и хочу спасти, так это ваш талант!
   -- Не продолжайте, а то мы с вами опять поссоримся. И весь этот разговор не к чему...
   Доктор подскочил к столу, с грохотом выдвинул ящик, и начал выбрасывать один за другим журналы.
   -- Вот! Вот почитайте, здесь ваши повести, рассказы, здесь статьи о вас, почитайте! Вот дело вашей жизни! -- кричал он, тыча пальцем в журналы. -- Вот ради чего вы должны жить!
   Я перебирала журналы, не находя в себе сил спорить. Я заметила, что один журнал доктор отложил в сторону.
   -- Можно?
   -- Пожалуйста, это новорожденец, первый номер. Достаточно интересный журнал историко-культурный, я его купил из-за статьи о Выготском, был такой психолог в девятнадцатом веке...
   Я открыла наугад журнал. "Зачем шумит листва?". Так называлась статья посвященная поэзии. Что-то до боли знакомое ударило в грудь. Я вдруг увидела себя в лесу и услышала собственный голос, вторящий голосу автора. Прошлое бурей ворвалось в душу. Неприятное волнение охватило все мое существо. Я лихорадочно перелистнула страницу, что бы прочесть имя автора и окаменела.
   -- Не может быть! -- глухо воскликнула я, теряя твердость в ногах.
   -- Не правда ли, эти ребята большие смельчаки, вероятно, они скоро прогорят, но то немногое, что успеют сделать, очистит души многих, как вы думаете? -- доктор прибирался на столе. -- Там, кстати, есть фотография...
   Я уже смотрела на нее. Вернее на молодого человека, который стоял в центре редакционного коллектива. Где бы он не стоял, он все равно бы возвышался над всеми. Не статностью, нет, своей открытой, обезоруживающей улыбкой, слегка ироничным взглядом больших синих глаз, не входящих ни в чью душу. Непослушные светлые волосы, падающие на лоб, как бы притушевывали мятежное выражение лица. Нет, мое сердце не ошибалось ни тогда, ни теперь. Это был он -- Виталий! С тупой болью внутри, я вспомнила широкоплечую фигуру, небрежно прошедшую мимо нас. Прошел так, словно обогнул столб.
   -- Что с вами? --испуганно спросил доктор, подхватывая меня, затем усадил в кресло. --Что с вами? Вы так бледны...
   -- Вы когда-то хотели видеть отца Коли? -- беззвучно произнесла я. --Посмотрите, вот он, в центре своих сотрудников, довольный собой, холодный и счастливый, как человек обманувший судьбу.
   Доктор застыл, пристально въедаясь глазами в фотографию.
   -- Вы порой беспощадны в своих оценках, -- глухим голосом заметил он.
   -- Пожалуйста, дайте мне закурить. -- Доктор подал мне сигарету. Я затянулась, пытаясь подавить слезы и черный провал в груди, который мешал говорить. -- Там... дома... произошла омерзительная сцена...
   -- Я догадался, -- через ком в горле проговорил доктор. -- У вас чувствительная кожа...
   -- После этого я не могла оставаться. Во мне вдруг все прояснилось... Что если та ночь мне не показалась? Что если... Я так в это поверила! Пусть не меня, но своего сына он не мог не принять... Если терпеть унижение, то ради чего-то. Я была безумна, поверив спустя столько лет и ... Понимаете, если бы не узнал и не принял... а он просто прошел мимо... Не узнать можно только мимолетное, случайную связь... Не узнал, будто не два года, а две минуты...
   -- Не надо, не надо! Прошу вас! -- доктор сжал мои руки. -- Вам нельзя возвращаться. Антонина Ивановна... мне от вас ничего не нужно... я хочу дать вам возможность дышать, как вы когда-то дышали прежде... Просто останьтесь у меня на какое-то время, гостиная в вашем распоряжении...
   Этот человек не понимал о чем просил. Он еще так мало себя знал. Я во многом оставалась для него пациенткой. Он даже обнимал меня не как мужчина, а как врач: нежно, ласково, осторожно. Нет, он не смог бы просто помочь мне, он ушел бы с головой в мою жизнь, принимая даже невозможное. Но, увы, при всем ясном сознании того, на какую пытку он хотел себя обрести, я была слишком напугана возвратом в деревню. Смущена мольбой и преданностью доктора. Стоя передо мной на коленях, сжимая мои руки, он был сейчас так беззащитен в своей растерянности, в своем страстном и слепом желании удержать меня над пропастью. Он просил, приводил веские доводы. Я не выдержала его взгляда, его голоса.
   -- Егор Дмитриевич! -- Я взяла его красивую голову в ладони. -- Вы мне очень дороги... Вы ошибаетесь, если думаете, что я боюсь вот так, разом, перекроить свою жизнь. -- Его преданный взгляд жег душу, лишал слов, заставлял отзываться. Я уже сама не знала, что говорила. -- Егор Дмитриевич, я ведь не одна, я обязана считаться с сыном... Вы знаете, со мной нелегко... О Боже! -- очнулась я, резко поднимаясь. -- Вы сами сходите с ума и меня сводите!
   Доктор медленно поднялся, глядя куда-то в сторону спросил:
   -- Это из-за него...
   -- Нет-нет, -- поспешно ответила я и сама испугалась.
   -- Антонина Ивановна! -- доктор привлек меня к себе. -- Не возвращайтесь, если вы не хотите жить у меня, мы что-нибудь придумаем...
   -- Доктор, милый, вы мучаете себя и меня...
   Мы говорили на перебой, глядя друг другу в глаза, захваченные какой-то безумной лихорадкой. Быть может я ей поддавалась потому, что уже знала: завтра меня здесь не будет.
   -- Вспомните, что вы есть...
   -- Я боюсь за вас, доктор...
   -- За меня не нужно боя...
   Вдруг раздался грозный, протяжной дверной звонок. Мы оба вздрогнули. Почти сразу послышались настойчивые удары ногами в дверь. Я похолодела.
   -- Андрей! Он нашел меня, -- мертвым голосом прошептала я.
   -- Прекрасно! -- воодушевился доктор, отправляясь открывать дверь. Он был наивен в своей решимости и уверенности. Я выбежала за ним. Ник, увидев Андрея, прыгнул к нему на руки. Тот был взъерошен, бледен, с холодным взглядом. Доктор попытался отобрать у него Ника, но Андрей, как пушинку, оттолкнул его рукой к стенке. Тщетно он пытался призвать Андрея к разговору. Тот лишь скалил зубы, смахивал со лба прядь белых волос, что-то шепча Нику, быстро его собирал. Вросшая в пол, я плохо понимала происходящее. И вдруг поняла: Андрей приехал только за Ником. Я очнулась лишь в тот момент, когда он шмыгнул за дверь, унося моего сына.
   Не чуя под собой ступенек, я слетела вниз, выскочила на улицу. Огромный грузовик рычал страшно и грозно. Андрей, забросив Ника в кабину, сел за руль и уже было захлопнул дверцу. Я вцепилась в нее руками, повисла на ней всем телом.
   -- Нет! Андре - е - ей, не - е - ет! --кричала я, чувствуя, как обрывается жизнь...

______________

   На целый месяц я слегла в больницу с сердечным приступом. Однажды я получила записку: "Когда бы вы меня не позвали, я приду. Помните об этом. Доктор." Я вышла из больницы, и жизнь повела свой отсчет дней, в которых меня уже не существовало.
  

Глава пятнадцатая.

   Незаметно срывались листы календаря. Летели дни, месяцы, уходили года. Ник давно учился. Я два раза в неделю вела эстетику в школе. Мой письменный стол, моя свобода, давно остались в прошлом. Лето -- время полного дыхания, неутомимого пешеходства, все краски, ароматы в душу; то, чем я наполнялась -- как сосуд водой -- все уходило. По-привычке я спешила сбыть с рук всякую работу, не осознавая, что торопиться-то некуда. Однако ожидание вечера, освобождения, продолжало жить во мне. Правда, вечер начинался далеко заполночь и свобода состояла в отсутствии Андрея. Я научилась жить между его приездами и отъездами, не задумываясь о том, как называлось наше странное сожительство. Мы оба смирились с чем-то неизбежным. Я поняла, от этого человека мне никогда не убежать. Но и Андрей, казалось, тяготился нашей несовместимостью. Не поэтому ли на лето он перебирался в сарай. От меня ли он бежал? Свое ли что искал? Я же облегченно вздыхала.
   Ник взрослел, но это не меняло его отношения к Андрею. Как и прежде, всем другим, предпочитал общение с ним. У Ника было много друзей, он же любил больше времени проводить с Петей, с которым не только учился в одном классе, но и соседствовал. На лето Петя часто уезжал на море. Тогда для Ника наступала томительная пора одиночества. Андрей был единственным его спасением. Он с нетерпением ждал его с работы. Несказанно радовался, когда тот брал его с собой в рейсы. Между ними все также царило молчаливое понимание. Нет, я не пыталась разгадать эту тайну она была выше моего сознания. Главное, наше с Ником оставалось неизменным. Я как бы дополняла то, чего ему не хватало в Андрее. Вечерами мы читали или просто разговаривали. Иногда меня пугала открытость и доверчивость Ника, но внутренне он уже был замкнут. В нем рождался свой мир. Может быть, виной была моя болезнь. Почти каждую зиму я попадала в больницу. Возвращаясь, не сразу могла впрячься в домашние заботы. Ник, по мере сил, старался их брать на себя. В такие моменты он как-то вдруг взрослел, становился серьезным, немногословным, сосредоточенным. Когда же все отступало, все детское возвращалось к нему.
   Все чаще я думала о том времени, когда придется открыть правду. Как это будет, когда, я не имела представления, зная лишь, что этот неизбежно. Я очень надеялась, что это произойдет, как можно позже, когда сердце, душа и сознание Ника окрепнет. Впрочем, я вдруг начинала верить, что этого рокового часа никогда не настанет.

______________

   Моя жизнь проходила тихо и незаметно. Как-то раз, когда Андрей был в рейсе, а Ник не торопился из школы, я готовила обед. В дверь тихо постучали. Увидев почтальона, я немного удивилась, мне уже давно ничего не откуда не приходило.
   -- Здравствуй Дашенька, садись, я тебя борщом угощу.
   -- О нет, мне некогда. Я тут вам бандероль принесла.
   -- Спасибо, но, может, хотя бы чаю?
   -- Нет, мне скоро ребят из детского сада забирать.
   -- Жаль. Ты приходила бы просто так, посидели бы, посплетничали бы.
   -- Если будет время.
   Проводив Дашу, я вернулась к пакету, довольно тяжелому. Раскрыла и ахнула. Это были несколько номеров журнала "Время". Нет, мне они напомнили не о первой встрече и, тем более, не о редакторе. Они мне напомнили о незабвенных днях, вспыхнувших в моей жизни кометой на черном небе. С тех пор доктор регулярно присылал очередные номера журнала. Так я узнавала о жизни того, о ком не смела думать.
  

Глава шестнадцатая.

   У радости и беды один шаг -- внезапный. Нынешнее лето, как и всякое другое, грозы не предвещало. Нынче Нику исполнилось одиннадцать лет. Я устроила ему небольшой праздник, разрешив пригласить всех его друзей, чему он был безумно рад. Андрей подарил ему железную дорогу. Она оказалась спасением в долгие дождливые июньские дни.
   Дожди сменились жарой. Ника тянуло на озеро. Обычно, когда Андрей не мог ходить с ним, я отпускала его с бабушкой Пети. Нынче его друг рано уехал на море. Нику приходилось терпеливо ждать Андрея. Однако озеро между ними стало неожиданным камнем преткновения. Андрея раздражало не столько то, что Ник не умел плавать, сколько его страх перед водой, и он, по-своему, пытался воспитывать в нем дух бесстрашия. Как у них все происходило в действительности, я не знала. С озера они оба приходили надутые и обиженные друг на друга.
   -- Сама ходи с ним, -- бурчал Андрей.
   Несколько дней они даже не подходили друг к другу. Ник забывал все быстро. Он начинал меня упрашивать, чтобы я их примирила.
   Так было и в тот день. Я нарезала капусту, когда Ник просунул голову мне под руку, хитро заглядывая в глаза.
   -- А если отрежу твою распрекрасную голову?
   -- Не отрежешь, потому что нож тупой.
   -- Ошибаешься, папа вчера все ножи наточил.
   -- Ма? -- заискивающе улыбался он, застыв в ожидании.
   -- Что ма?
   -- Ну ты же умеешь...
   -- Что толку вас мирить, все равно рассоритесь, все равно пойдете, разбирайтесь сами, вы мне оба надоели.
   -- Ты только скажи ему, чтобы он не тащил меня на глубину, пусть он сам, я сам, ма, пожалуйста, папа тебя послушает...
   -- А зачем ты кусаешься?
   -- Чтобы он не трогал меня. Ма? -- умоляюще и преданно Ник смотрел на меня.
   -- Вероятно, придется мне с тобой ходить...
   -- Мам, с тобой не интересно, ты всегда торопишься. Поговоришь с папой?
   -- Куда я денусь.
   -- Ма...
   -- Все, иди, не мешай мне, -- прикрикнула я.
   Через полчаса послышались тяжелые шаги Андрея. Сколько лет мы жили вместе, но каждый раз при его появлении я внутренне сжималась.
   -- Послушай, -- обратилась я к нему. -- Может, хватит вам дурака валять...
   -- А что он, стыдоба, взрослый парень у берега барахтается...
   -- Ты же знаешь...
   Мужик ничего не должен бояться, меня бы не позорил. -- Андрей сел за стол. -- Там вроде как дачу ищат.
   -- А у тебя бы язык отклеился сказать, мы никогда ничего не сдавали! Увалень он и есть увалень!
   Злясь на мягкотелость Андрея, я вышла на крыльцо, мельком взглянув на молодую пару, холодно отчеканила, что мы ничего не сдаем и не продаем, и уже развернулась чтобы уйти в дом. Внезапно услышала голос, который заставил вздрогнуть всем нутром. Ноги подломились. Страх, боль, беспомощность -- стрелой вонзились в грудь. Верила и не верила в это странное видение. Виталий, как и двенадцать лет назад, стоял на пороге моего дома, растерянный, готовый в любую минуту убежать обратно. Не убежал. Рядом с ним стояло очаровательное существо, поедающее меня черными глазами. Несмотря на броский, вызывающий внешний вид, девушка еще была довольно молода не столько годами, сколько своей непосредственностью.
   Я не ждала, что так скоро настанет этот час. Я была к нему совершенно не готова. Мне казалось, что когда отец и сын встретятся глазами, сама земля разверзнется. Земля-ж не собиралась раскалываться, а Виталий не увидел в Нике ни цвета своих волос, ни своих глаз, ни своей открытой, чуть ироничной улыбки, ни своего наклона головы.

______________

   В первые дни я металась между прошлым и настоящим, с трудом приглушая взрыв непозволительных чувств. Что если догадался Виталий? Что если Андрей? Мне казалось, я жила с содранной кожей и дивилась, что никто этого не замечал. Вскоре поняла, что все страхи были только внутри меня, и я начала успокаиваться.
   Несмотря на то, что Виталий с первого дня выказывал свою непримиримость к моему нынешнему существованию, он был целиком под обаянием своей милой, немного капризной жены.
   В этой девочке бурлила жизнь, но она не знала, как использовать свою кипучесть. Фанатично влюбленная в мужа, она грезила о безоблачно богатой жизни, которую, как ей казалось, он должен был ей подарить. Она привезла с собой множество нарядов и на дню переодевалась по несколько раз. Мне она доверилась как-то сразу и даже увлекла "мыльными операми". Впрочем, я готова была сутками слушать ее милый лепет, смотреть все сериалы мира, лишь бы не возвращаться в действительность.
   -- Но почему, почему, -- досадовала Ася. -- Почему я не могу жить так, как там? Виталик только обещает, но он никогда не купит такой квартиры, как там, он ничего не купит, ему деньги не нужны, ему ничего не нужно. -- Она не замечала, что все ее разговоры сводились к единственной мысли о муже. -- Он такой невыносимый, -- вздыхала она. -- Как начнет поучать, уши вянут, я не маленький ребенок. Прикопался к этому журналу, работает как вол, а толку, ни денег, ничего, да и журнал закрылся.
   Так я узнавала обо всем, чем жил Виталий, смутно догадываясь о том, что закрытие журнала каким-то образом повлияло на приезд сюда. Влияние Аси сыграло в этом немаловажную роль.
   -- Мне нужно его было вырвать из города, куда угодно. Иначе бы он запил и...
   Странно, но именно эта девочка отвлекала меня от тяжелых дум. Иногда, по утрам, она даже помогала мне полоть грядки, правда это занятие ее не увлекало. Ей просто нужно было убить время до пробуждения Виталия. Он вставал позже всех. Каждый раз она ему радовалась так, будто встречала после долгой разлуки. Он улыбался ей слегка приоткрывшимся ртом, нежно обнимал, но сердце его оставалось спокойным. Ася для него, пожалуй, и женщиной-то не была, он смотрел на нее, как на произведение искусства, которое ему нравилось беречь и охранять.
   Наши ссоры с Виталием начались как-то вдруг. Все свое отрицание моей действительности он перенес на мое "деспотичное", "эгоистичное" материнство, считая, что я сына держу в железном теле. Оставаясь сдержанной, когда он заводил речь обо мне, молниеносно взрывалась, когда он отстаивал, как ему думалось, свободу Ника. Наши ссоры пугали Асю, и она бросалась ко мне.
   -- Антонина Ивановна, не обращайте на него внимания. Он сейчас на весь мир зол. Вы только не спорьте с ним, не надо!
   Я не спорила, защищалась. Однажды дошло до того, что Виталий чуть было не уехал. Нет, не остановить, скорее, отрезвить хотелось его, тайно боясь не его отъезда, а его возвращения.
   -- Спасибо, спасибо, -- лихорадочно шептала Ася. -- Вы, только вы можете спасти его!
   -- От чего, девочка! -- удивлялась я ее испугу.
   -- Он... он бросит меня!
   -- Успокойся, если он от кого и бежит, то не от тебя, а от себя. Ты ему нужна, он любит тебя.
   -- Вы думаете?
   -- Конечно, -- улыбалась я, не зная, как еще ее утешить. Путаясь в происходящем, я невольно понимала в Виталии то, что ускользало от Аси.

______________

   Как только он вступил на порог моего дома, прошлое, словно из прорвавшегося шлюза, захлестнуло его. Если бы не Ник, постоянно возвращавший его в настоящее, он бы не выдержал здесь и дня.
   Их обоюдная настороженность друг к другу была ничем иным как сближением. Напрасно я надеялась, что любовь Ника к Андрею переборет зов крови. До сих пор ему хватало того молчаливого, внутренне понимающего отношения, что сложилось у них. Казалось, Ник в большем не нуждался: он был рядом с отцом, ходил на рыбалку, ездил с ним в рейсы. Но Виталий перевернул в нем многие представления, непроизвольно обозначив недостающее звено. Живого общения не может заменить даже молчаливая любовь. Ник почувствовал в Виталии то, что никто другой дать ему не мог. Просыпаясь почти сразу, как только я входила в дом, Ник спрашивал: "А дядя Виталий еще спит? Я буду ждать его, с ним буду завтракать". Он действовал, как лис из "Маленького принца", осторожно, не торопясь, приучая к себе Виталия. Все чаще и чаще их можно было застать вместе. Мое сердце не выносило спаянности их душ, единого блеска глаз, одной улыбки. Нет, я не хотела и не могла стоять между ними. Не сближения их я боялась, внезапного прозрения Виталия. Почти каждую ночь я просыпалась со страшным сердцебиением в груди, выбитая из сна одной мыслью: "Догадался?!" Вспыльчивость, горячность Виталия могли привести к непредсказуемым последствиям. Ему никогда не хватало терпимости, он решал или все разом или ничего не решал, отчего я когда-то сильно страдала. Я не боялась раскрытия, я боялась за сына, для которого правда могла оказаться непоправимым ударом. Я видела, сердце Ника еще не было готово к резким переменам. Я была как никогда беззащитна в своей разорванности, часто претерпевая незаслуженные обвинения Виталия.
   Однажды, когда Ник с Виталием подняли всю пыль во дворе, гоняясь не то с мячом, не то за мячом, после завтрака, Ник неожиданно заявил:
   -- Ма, не пустишь с дядей Виталием, я... я пойду один на озеро и утоплюсь!
   -- Коля, сынок! -- я обессилено опустилась перед ним на колени, обняла. -- Сынок, что же ты из меня деспота какого-то делаешь, разве я тебе запрещала...
   -- Запрещаешь! И пугаешь, что я могу утонуть, а дядя Виталий взрослый, он надежный, и ты это знаешь. Я и сам не маленький, ты сама мне читаешь "Войну и Мир".
   -- Аргумент, конечно, весомый, -- улыбнулась я.
   -- Мам, ты его не бойся...
   -- Кого? -- опешила я.
   -- Ну, дядю Виталия, он просто злится, характер у него такой...
   -- Ты знаешь, какой у него характер? -- терялась я. -- Коленька, -- я крепко прижала его к себе. --Сынок, о чем вы с ним говорите? -- с затаенным страхом спросила я.
   -- О чем - о чем? Ни о чем, так! Мы о Сократе говорим.
   -- О Со-ократе? -- поразилась я.
   -- Мам, пусти с ними? -- нетерпеливо проговорил Ник. -- Я не буду им мешать, честное слово. И тетю Асю буду слушаться. Хочешь, я буду как песик Юрки, тот даже никогда не лает?
   -- Нет, я хочу, чтобы ты всегда оставался самим собой.
   -- Значит, ты меня не разлюбила? -- вспыхнул он.
   -- Глупый, в тебе моя жизнь!
   -- И ради меня, ты меня отпустишь с дядей Виталием? -- засиял Ник. -- Я всегда знал, что ты лучше всех! -- и в самое ухо прошептал. -- Я люблю тебя.
   Мои руки сами разжались. Ник опрометью вылетел из дома.
   С этого момента мои мысли были только о том, что пришло время признаний.

______________

   Сердце обмирало. Я никак не могла представить нашего разговора с Виталием. Главное, не знала, как он себя поведет после. Каждый раз, когда он входил в дом, его плечи опускались, словно тяжесть падала на них. С лица не сходило напряжение. Его глаза постоянно о чем-то вопрошали. Порой в них горело немыслимое желание увидеть прежнюю меня. С тайной надеждой он смотрел на дверь моей комнаты, веря, что там ничего не изменилось. Его наваждение спадало тотчас, как только появлялся Андрей. Мы оба разбивались об этого человека, как о скалу. Мой страх рисовал самые страшные картины. Нет, не только Андрей заставлял меня молчать. Было что-то еще в самом Виталии. Я тщетно металась в самой себе.
   Наедине с Виталием мы оставались редко, случайно, на короткий миг. Как-то раз мы остались вдвоем намного дольше обычного. Он зазывал в прошлое, в нашу осеннюю безмятежность, не желая понимать, что нет той березовой рощи, нет той меня. Его рука осторожно коснулась моей. "Вот сейчас бы все и выдохнуть!" -- мелькнуло в голове. Я даже набрала в грудь воздуха. Никогда прежде в бездонной синеве его глаз не было столько тепла и нежности. Не смогла, напуганная каким-то внутренним порывом Виталия. Именно он останавливал меня всякий раз, когда я была, казалось, полна решимости. "Что если не поверит?" -- ударяло вдруг. Сама не знала, хотела, чтобы он поверил или нет.
  

Глава семнадцатая.

   Каким был тот день, не помню, но он неожиданно все порешил. Мои терзания, мечтания -- все стало бессмысленным. Внезапно я поняла и почувствовала отдельность наших судеб с Виталием. Как всегда, ни я, ничто мое не входило в его жизнь. Оглушительным эхом пронеслось в моем и без того воспаленном сознании: "Ребенок у Аси!" Я обязана была отступить.
   Тот день был полон сюрпризов. Не знаю, что нашло на Андрея, может быть, его задело то, что не он научил Ника плавать, может быть, то, что Ник впервые предпочел его -- общению с другим, чужим человеком. Вероятно, то и другое вместе, но искусственная слияемость их душ неожиданно дала трещину. Противоположность их природ прорвалась. Впервые они не понимали друг друга. Меня не удивила глухота Андрея, его грубое желание подчинить себе Ника. Он забыл, что перед ним была не я. Ник не умел подчиняться, только отзываться. Я давно угадала в нем начало свободного нрава, быть может потому, что сама когда-то была такой. Для Андрея же Ник был собственностью, выстраданной собственностью. И его не мог не ранить внезапный протест Ника. Я боялась только одного, чтобы Андрей в пылу гнева не ударил Ника. К счастью, тот заперся у себя в комнате. мне уже было все равно, что Андрей сделает со мной, но к сыну бы я его не пустила чего бы мне это не стоило. Трудно сказать, чем бы все закончилось. Когда Виталий бросился защищать меня, я и вовсе обмерла. Андрей раздавил бы его как муху. Может, мой голос подействовал на него, может, он сам опомнился. Так или иначе, буря улеглась.
   Андрей ушел, я поспешила к Нику. Я услышала, как звякнул крючок. Ник отскочил от дверей, забился в дальний угол кровати... он был бледен, напуган, нижняя его губа дрожала. Он ни за что не хотел меня допускать.
   -- Уходи! Не люблю, никого не люблю! Я буду жить один, один! Мне никто не нужен! -- кричал он, заливаясь слезами.
   -- Сынок, -- я настойчиво, но осторожно взяла его к себе на руки, крепко обняла. -- Все прошло, прошло... успокойся, мой родной! Завтра будет новый день, и мы с тобой пойдем вдвоем на озеро, только ты и я...
   -- Ты врешь! Ты отправишь меня с папой, потому что не хочешь, чтобы я дружил с дядей Виталием, и папа не хочет!
   -- Когда я тебя обманывала? -- проронила я, еще сильнее прижимая его к себе, качая. Он немного стал успокаиваться.
   -- Почему папа так кричал, ведь я... я...
   -- Ты ни в чем не виноват. Каждый человек может выйти из себя. У папы, наверное, неприятности на работе, он устал...
   -- Нет! Я же слышал, слышал, он хотел ударить тебя...
   -- Тебе показалось, ты очень напугался...
   -- Я же слышал! Дядя Виталий его не испугался, он тебя защитил... он добрый, добрый, а папа плохой...
   -- Коленька, знаешь, что мы с тобой сделаем, мы завтрашний день проведем вдвоем, встанем рано утром и уйдем куда нам захочется, и будем делать, что нам захочется, хочешь?
   -- Хочу, мы пойдем на речку, помнишь, как раньше ходили? А дядю Виталия мы возьмем?
   -- Сынок, нам ведь с тобой никто не нужен, никто?
   -- Мам, дядя Виталий так бы никогда, он...
   -- Много ты знаешь о дяде Виталии! -- невольно вырвалось у меня, я не в силах была слышать это имя из уст Ника. -- Давай лучше спать...
   -- Я знаю, знаю! И если бы... я бы его взял себе в папы!
   Сердце ухнуло вниз, дыхание оборвалось, думала, встать не смогу.
   -- Вот что, всезнающий, -- улыбнулась я, не позволяя разрастись боли в груди. -- Ложись-ка ты спать, уже поздно. Завтра будет новый день, мы не придем домой до самого позднего вечера, ведь это ничего, если один день все останутся без обеда, как думаешь?
   -- Ничего, мам, даже очень ничего! -- засиял Ник.
   -- Вот и прекрасно, а сейчас спать. Давай, я тебе помогу, укрою, вот так, а теперь закрывай глаза и пусть тебе приснится слон, потому что он добрый и приносит счастье.

______________

   Я будто несла пудовые гири на ногах, когда шла в сарай. В который раз моя жизнь сметалась, как прошлогодняя трава с мостовой. Андрей не спал, понуро сидел на табурете, свесив свою седую голову, безотчетно шаркая ногой по полу. Его невинный вид взорвал меня, исступленная ненависть подступила к самому горлу. Сама того не ожидая, я вдруг начала изо всех сил бить его по лицу.
   -- Скотина! Скотина, совсем голову потерял! -- кричала я, не жалея рук. Не помня себя, я била Андрея за каждый миг своей жизни, им отравленной.
   Ошарашенный, он даже не сопротивлялся, только во все глаза смотрел на меня.
   -- Хватит! -- наконец остановил он, сжав до боли мои руки. -- Злобу-то выпустила?
   -- Может ты и Ника, как меня хотел...
   -- Тонька, я же за Кольку, я ведь... он... -- раскаяние Андрея меня всегда поражало. В такие моменты он походил на собаку, молящую о прощении хозяина.
   Я хотела закурить. Андрей вдруг схватил меня. Взгляд его внезапно ожил. О6н смотрел на меня с каким-то странным ожиданием, нет, он взывал к любви, к пониманию, к отзыву моей души. Это были глаза палача, просящего о любви свою жертву.
   -- Тонька, пусть твой дружок убирается! Не выдержу я... не выдержу... он Кольку... он... Тонька... -- Андрей не обнял, а сгреб меня в охапку, впиваясь зубами в мою грудь...
   -- Не тронь! Не трогай меня! Ты противен мне, противен! -- с глубочайшим отвращением выпалила я, пугаясь его безумного и отчаянного взгляда.
   -- Ты жена мне... жена... Так Бог порешил... -- его противные губы, как пиявки, всасывались в меня.
   -- Не Бог, а ты порешил... Господи! -- исступленно застонала я, с трудом отбиваясь от его губ и рук. -- Почему ты не дал мне тогда погибнуть, а наказал этим скотом! Неужели так велик мой грех...
   Не знаю, откуда взялись силы, я скинула с себя Андрея, но выскочить за дверь не успела, он кинулся на меня, как разъяренный медведь. На этот раз наши силы были равны. Ненависть поддерживала меня. Я готова была умереть, но не сдаться. Казалось, Андрей это почувствовал, вдруг сполз к моим ногам и зарыдал. Я была слишком опустошена, чтобы осознавать свою победу.
   --Я ненавижу тебя, -- шептала я, не чувствуя даже презрения к этому человеку.

______________

   На следующий день я слегла с сердечным приступом, огорчаясь лишь тому, что не смогла выполнить своего обещания Нику. Всегда дивилась тому, как он мгновенно собирался, когда меня сваливала болезнь. Вот и сегодня все растерялись, один он -- нет. Я не всегда знала, что нужно делать по дому, а он все видел, все замечал. Я слышала, как он командовал. Ко мне он забегал чуть ли не через каждые полчаса, докладывал о сделанном, следил, чтобы я принимала лекарства. Он ходил, смотрел, говорил -- как-то слишком по-взрослому, но детский испуг стоял в его глазах. Он не понимал ни того, что произошло вчера, ни того, что сегодня. Он не понимал, почему Виталий с Асей вдруг решили уехать. Его недоумения, мольбы не выдержало мое сердце. В тот миг, когда он преданно, со всей любовью своего существа, смотрел на Виталия, мне уже было все равно взорвется мир или нет. Сердце не допустило, чтобы они узнали, кто они есть друг для друга.
   Для меня это был один из самых тяжелых дней, даже лекарства не позволяли мне забываться. Я с нетерпением ждала вечера, ждала тишины. Тихонько открыв дверь, Ник робко вошел в комнату.
   -- Мам, ты как, здесь или к папе? -- смущаясь спросил он.
   -- А тебе бы как хотелось?
   -- Чтобы здесь...
   -- Тогда я тебя жду, -- улыбнулась я, отбросив одеяло. Ник тотчас нырнул ко мне под бок.
   -- Ма, мы так давно не были вместе. Ма, а почему дядя Виталий вышел от тебя таким сердитым, он еще никогда таким не был, вы опять поругались?
   -- Нет, -- прошептала я, погасив свет, чтобы Ник не увидел синяки на моих руках, которые так потрясли Виталия. Если я и чувствовала ноющую боль в руках, то не от борьбы с Андреем, а от губ Виталия. Каждую минуту я чувствовала под собой край бездны, не понимая, как до сих пор не сорвалась.
   -- Мам, а с папой вы помирились? Он, наверное, страдает, ведь он не хотел, я знаю, потому что я не должен был...
   -- Нет-нет, ты себя не вини, ты ни в чем не виноват..., а с папой... мы помирились... -- Я обняла Ника, желая спастись в его маленьком теле. Не то от усталости, не то от тепла моей груди, он быстро заснул. Во сне он часто проверял здесь я или нет, убедившись, что здесь, продолжал умиротворенно сопеть носом.

______________

   Однажды вечером, как обычно, по телевизору шел сериал. Я готовила ужин. Ник бегал Где-то по двору, может быть, гулял с Виталием. Андрей был в рейсе. Неожиданно меня насторожила тишина. Обыкновенно, Ася с жаром комментировала свой любимый фильм, особенно отмечая обстановку в квартирах, наряды героев. Сегодня она молчала. Вдруг:
   -- Я бы тоже дралась за свою любовь! -- не без злобы воскликнула она, что меня очень удивило. Мельком бросив взгляд на экран, я мимоходом ей заметила:
   -- А если он ее не любит, насильно мил не будешь.
   -- Так не бывает, вчера любил, а сегодня разлюбил.
   -- В жизни бывает все.
   -- Нет, посмотрите, чем та лучше, она даже одеваться-то не умеет!
   -- Разве за это любят?
   -- А вы знаете за что любят? -- Ася резко повернулась ко мне. -- Не думаю, что вашего мужа вы заманили стихами!
   Уже в который раз в ее голосе и словах звучал вызов. Ее фанатично влюбленное сердце давно почувствовало опасность. Нет, не я была ее соперницей. Для этого я была слишком бедна и стара. Ник -- вот кто не давал ей покоя. Если она не догадывалась, то интуитивно чувствовала его близкую связь с Виталием.
   -- Вы ведь его не любите, вам бы хотелось другого мужа...
   Спокойно нарезая салат, мне нестерпимо захотелось осадить дерзкую прыть этой девочки.
   -- Несомненно, я бы предпочла быть лесорубом, а не деревом. Но в жизни в роли лесоруба нередко выступает сама судьба, -- холодно отчеканила я.
   Черные глаза Аси гневно сверкнули, может быть, моих слов она не поняла, но зато почувствовала, что вступает в неравный спор, забывая о том, что я хоть и старая, но женщина.
   В это время появился Виталий. Он мгновенно оценил обстановку. Упрекающе посмотрев на меня, увел Асю в комнату. Там она кричала, что больше здесь оставаться не может, что он должен немедленно ее отсюда увезти. Она требовала, чтобы он любил только ее одну. Он обещал ей все. Одно его присутствие уже успокаивало ее. Я же подумала о том, что Ася права, им пора уезжать.
  

Глава восемнадцатая.

   В последнее время Андрей стал необычайно раздражителен. Однако, боясь напугать Ника, при нем старался себя сдерживать. Крепился он и при гостях, хотя начал срываться и при них. Когда же мы оставались вдвоем, он не находил себе места: то швырял, что попадалось ему под руку, то метался по комнате, как зверь в клетке. Ему ничего не стоило разбудить меня среди ночи, ужасая безумным блеском глаз. Ему не то ударить, не то убить хотелось меня, но промычав нечто невразумительное, убегал на улицу. Лишь перед уходом в рейс он спал мертвым сном. Днем он ревностно следил за Виталием, не упуская случая, чтобы не прижать того плечом. Я молила Бога, чтобы ему хватило терпения дождаться отъезда гостей.
   Напряжение росло с каждым днем. Я не знала от кого именно ждать взрыва. Обстановка напряглась до предела, все это чувствовали, но никто не хотел замечать.
   Однажды я легла раньше обычного, и уже задремала, когда услышала грохот дверей. Не успела очнуться от сна, как руки Андрея вцепились в меня.
   -- Тонька... Тонька! -- задыхался он.
   -- Чего тебе? -- зло процедила я, с силой ударив его по рукам. Села на кровать, закурила. -- Чего ты с ума сходишь? Чего ты бесишься?
   -- Тонька, пусть твой дружок выметается и кралю свою забирает! Нечего ему тут, в моем дому... ишь моду взял моего сына соблазнять. Я тута хозяин...
   -- Твой дом, твой сын, -- зло и иронично произнесла я. -- Нет у тебя ни дома, ни сына!
   -- Тонька! -- Андрей выбил сигарету. -- Не злоби меня, я ведь и...
   -- На большее ты не способен, как только руки распускать. Пора бы угомониться. Ты давно мою жизнь уничтожил! -- Я встала, надела халат.
   -- Куда? -- испуганно спросил он.
   -- К Нику пойду, у него спать буду.
   Андрей одним рывком вернул меня на кровать. До темноты в глазах вспыхнула во мне злоба, презрение к этому ничтожному человеку.
   -- За все твои благодеяния я вполне расплатилась, они ломаного гроша не стоят. Мы с Ником никогда тебе не принадлежали, ни одной секунды. Ты только язва на моем сердце! -- выкрикнула я.
   -- Тонька... -- взревел Андрей, поднимая руку.
   -- Ну ударь, убей, может, легче станет, я уже давно ничего не чувствую. Твой сын, говоришь, нет, Андрей, он не твой сын и никогда им не был, он сын того, кто сейчас спит не в твоем, а в моем доме... Виталик настоящий отец Николая, а не ты... не... -- я уже не помнила себя, не слышала ни своего голоса, ни слов. Ожег ладони по лицу заставил очнуться.
   -- Врешь сука, врешь! -- взвыл Андрей, его лицо перекосилось. -- Стерва! Тебя давно надо было упечь в психушку, все этот доктор, паскуда... Колька мой, мой!
   -- Был твой! -- холодно и вызывающе произнесла я, отскакивая к стене.
   -- Врешь сука! Это ты мне в отместку, ты... скажи, что это не он! -- Андрей уже замахнулся, чтобы ударить.
   -- Ты можешь убить меня, но это правда, и ты ее знал всегда! А теперь ты увидел того...
   -- Заткнись! -- вскричал он мрачнея и бледнея. И вдруг стих, опустился на постель, свесил голову, долго сидел неподвижно. Потом тяжело поднял голову, вытер локтем слезы и заговорил чужим, надтреснутым голосом.
   -- Тонька... -- тяжело задышал он, дырявя глазами пол. -- Я же как жил, мне что день, что ночь -- все едино было. Я и не думал, что Бог меня пожалеет. Та ночь-то жизнь мою всю крутанула, я будто вроде как родился. -- Андрей посмотрел на меня. Я впервые видела в его глазах искры света, но мучительная боль искажала его сумрачное лицо. Ему трудно было говорить, находить слова, ему приходилось предельно напрягаться. Впервые я чувствовала в нем живого человека и всю глубину его страданий. -- Я когда тебя поймал, ну там, на мосту, -- зашептал он. -- Меня такой страх взял. Чумной я был, чего делал-то не понимал. Со страху оно все вышло-то, со страху! -- с несвойственным ему отчаянием произнес он. -- А потом уж куда было отступать. Когда про твою болезнь да про дите узнал, Тонька, со мной такое сделалося... Бог пожалел меня, бабу хворую с дитем послал. Мать моя тоже хворала, тихая она у меня была, добрая. Тонька, я когда тебя разглядел, меня будто полоснуло что. Я таких баб, как ты, и не видал-то никогда. Да и бабы как -то от меня все стороной, стороной . А тут такая и моя, не верил все, и боязно было, поди, удержи такую. Тонька! -- с внутренней болезненностью воскликнул он. -- Я к Кольке с мясом прирос, я ведь, было, чуть на север с ним не подался. Да твой доктор, паскуда, так сычом за мной и ходил, и все пытал, что и как. Я только и хотел, чтобы он тебя у себя совсем оставил. Чтоб малец при мне... Отец я его и все тут! Режьте, а не отдам! Ты когда последний раз слетела в больницу, думал, все, мое дитя. Докторишка твой все не унимался. -- Андрей нервно заерзал, он уже не смотрел на меня, с силой потирал ладонь о ладонь, будто хотел с них кожу содрать. -- Пришел он как-то и говорит, что, мол, выписывают тебя, что ты здорова, только вот не помнишь ничего, по мне хоть бы и вовсе... Вдруг доктора, как скипидаром облили, весь так и зашелся, как закричит, что я лжец, что я бедой чужой воспользовался. Меня злоба взяла, только струхнул я его прижать. Он ушел, а я думаю, дудки тебе, ничего не скажу, Колька все равно мой, а мамаша-то завсегда к дитю. Вскоре доктор опять прибежал, так и пыхтел весь злобой, судом, паскуда, грозил. Вспомнила ты все. Я мужик простой, тонкостей не ведаю, а с тобой вроде как пообтерся чуток. Я ему, мол, вины моей нет, а было все так и так, мол, помог я, да вот дитя пою и кормлю. Доктор притих, в душу мою полез, разжалобить пытался. Нашел дурака. Подыграл я ему, говорю, мол, как сама решит, так и будет, препятствовать не стану. Только прикинул я, что положение-то у тебя хуже некуда, если бы не Колька... -- Андрей вдруг замолчал. Низко опустился, взъерошил руками седую голову и обессилено закачался, словно камень утративший основание. -- Я боялся тебя, все ждал, когда ты сама ко мне... поначалу думал, что робела. Ждал, ну хотя бы из жалости, хотя бы потому, что кормлю, потому что я все для вас... Разве же я знал, что так бывает, чтобы душу-то так выворачивало. Ты когда не злишься, голос у тебя такой делается, будто в грудь проникает. У матери у моей такой голос был и, как ты, грустно все так смотрела. Глядеть я на тебя боялся. Что же думаешь, не понимал я, кто ты, а кто я, а все же обидно было, что тебя от меня воротит, вот я и... После, как ты к доктору сбежала, я не украсть, я припугнуть тебя хотел, чтоб ты поняла, что... Я сразу и квартиру продал, пока ты в больнице была, ну, чтобы все концы в воду... Ты вроде потом стихла. Мы вон сколько лет-то в покое прожили. Думал, притерпелась. Оно нет, ты только притаилась. Этот твой дружок, скотина! Я его, может, потому не убил, что Колька к нему прилип... чтобы я плохого Кольке, лучше руки себе отрубить. Сломала ты меня, Тонька, сломала! -- отчаянно воскликнул он, всхлипывая. Протерев рукавом глаза, Андрей встал, глядя в сторону, тихо проронил. -- Я более тебя не обижу, хрустнуло у меня что-то в груди. А Кольку твоему дружку не отдам, мой он, и все тут1 Ежели проболтаешься, удавлю, помни... -- Андрей посмотрел на меня остывшим взглядом, сбивая ногами половик, как-то вдруг ссутулившись, вышел прочь из сарая.
   Омертвев всем телом, я тупо смотрела в черный проем дверей, оглушенная первым и последним откровением Андрея.

______________

   Дни и ночи -- все внезапно спуталось. Я уставала от всего разом: от безумной ревности Андрея, его диких угроз; от дерзости, глухоты и бездействия Виталия; от нервно -- возбужденного состояния Аси. Она то кидалась ко мне за помощью, то вспыхивала безудержной ревностью. Она рвалась домой, а Виталий постоянно искал причины остаться. От непонимания происходящего, быть может, самой себя, бесновалось сердце этой бедной девочки. Мне хотелось ей помочь. Однажды столкнувшись с Виталием в сенях, я ему сказала, чтобы он не мучил свою жену и увез ее домой, как можно скорее. Он по-своему воспринял мои слова, вскипел, и вдруг с острой тоской в глазах посмотрел на меня. Уже не раз я замечала этот взгляд на себе -- страстный, молящий, беспомощный. О, я уже знала, что его здесь держит, тем быстрее мне хотелось, чтобы они уехали. Но я, как и Ася, начала сомневаться, что это когда-нибудь произойдет. На мое счастье, Виталию пришла телеграмма, я могла, наконец, спокойно выдохнуть.
   Признания, терзания -- все отпало. Мне предстояло учиться жить заново без надежд, без прошлого, успокаиваясь лишь тем, что для сына ничего не менялось. Но, кажется, я ошибалась, и для Ника жизнь уже не была прежней.
   Рано или поздно все кончается. Однако я и предположить не могла то, что считала концом вдруг станет для меня началом пробуждения. Казалось, судьба решила убрать свою тяжелую длань с моего истерзанного сердца. Последняя ночь обещала стать моей первой ночью.

______________

   Как случилось, что я поверила в возможное для себя счастье? Как поддалась на обманчивый мираж? После стольких лет поверила в свое воскрешение?
   Забыв вся и все, я превратилась в само ожидание. С каким запретом на каждый шаг, жест, на само дыхание я жила тогда, много лет назад, и, как безудержно, слепо теперь. Я ничего не боялась, не думала о том, что будет, я просто ждала.
   Шли дни, месяцы. Время исчезло. На каждый шорох: за окном ли, в сенях ли, за дверью ли, я выбегала во двор, в надежде увидеть у колодца высокую фигуру вечно молодого человека.
  

Глава девятнадцатая.

   В конце осени я неожиданно почувствовала, как спадает напряжение последних четырех месяцев. Все труднее давалась дорога до школы и обратно, со мной было что-то неладное. Сердце точно упиралось в грудную клетку. Каждое движение мне стоило немалых усилий и все сопровождалось острой болью в груди.
   В тот день мы с Ником не спеша возвращались из школы.
   -- Сынок, давай посидим, -- предложила я.
   -- Мам, мы уже сидели, так мы и до вечера не дойдем.
   -- Ничего, день сегодня чудный, успеем еще домой.
   День выдался прекрасным. Первые морозы сковали землю. Деревья уже не были грустны в своей неизбежной обнаженности. Гордые и сильные они тянули свои ветви к холодному солнцу и в бесконечную синь неба.
   -- Ма, сегодня Петька лопухнулся. Ему наша географичка пару вкатила, теперь он в пролете, компьютера ему не видать, а жаль, его предок смачную игру приволок...
   -- Коля, что за выражения, ты же не сапожник.
   -- Ма, а разве только сапожники выражаются? И почему сапожник? Ма, ну пойдем домой, скоро папа придет, пойдем! -- Ник нетерпеливо стаскивал меня за руку с бревна, на котором мы сидели. -- Пойдем...
   Я хотела подняться и не смогла, в глазах потемнело от дикой боли в груди. Мне будто кто вбивал кол в грудь...

______________

   Вновь больница. Меня бесконечно обследовали, но ничего не говорили. Главврач -- сдержанный, неулыбчивый человек, вдруг стал со мной необычайно мягок. Медсестры подозрительно обходительны. Я понимала только одно, что лечение не приносило результатов.
   Как-то раз главврач делал обход.
   -- Как у нас дела? -- спросил он меня.
   -- Не знаю, со мной здесь так обращаются, будто не сегодня -- завтра развалюсь, -- ответила я.
   Он внимательно посмотрел на меня.
   -- После завтрака ко мне, -- проговорил он, уходя к следующим пациентам.
   Я пришла к нему. Не обращая на меня внимания, он что-то дописывал. Потом сел ко мне на диван.
   -- Антонина Ивановна, сегодня утром я получил результаты ваших анализов, которые подтвердили мой диагноз...
   -- И что? -- встрепенулась я, заметив, как неохотно он говорил.
   -- У вас... редкое заболевание сердца... вам необходима операция. Вы знаете, что сейчас все стоит деньги, но ваше заболевание столь редко, что об этом вам не придется беспокоиться. Обычно на такого рода операции спрашивается разрешение у близких. Но мы с вами не один год знакомы, если хотите, конечно, я поговорю с вашим мужем...
   -- Нет! Его это меньше всего касается. Я не очень поняла, а без... нельзя? -- меня напугало само слово -- операция.
   -- К сожалению, нельзя, это более чем серьезно...
   -- Более чем -- это как? -- взволновалась я, ничего не понимая из того, что говорил врач. -- Я ничего не понимаю в болезнях сердца, хотя всю жизнь болею сердцем. Скажите, от этого зависит моя жизнь?
   -- Во всяком случае это даст вам возможность жить и вы...
   -- Оставьте в покое вашу врачебную этику? К тому же вы не умеете лгать. Мне нужна вся правда или никакой вообще!
   -- Не пугайтесь вы так. Я давно усвоил, что с вами бесполезно обходить углы, проще говоря, без операции у вас от силы три года...
   -- А-а...
   -- Лет семь вам обеспечено, -- неуверенно ответил он.
   -- То есть, если я правильно понимаю, я обречена так или иначе?
   -- Природа человека непредсказуема, если вести правильный образ жизни, кто знает...
   -- Правильный -- этот какой?
   -- Нельзя делать ничего тяжелого, нельзя нервничать, нельзя ничего того, чтобы вас раздражало...
   -- Не находите, для полуживого трупа и три года много. Все эти "нельзя" относятся к трупу...
   -- Зачем же так, просто осторожность во всем...
   -- Вы ничего не можете гарантировать?
   -- Не могу, -- тяжело выдохнул главврач. -- Но вы сравнительно молоды, у вас сын, вам нужно его поднимать...
   -- Не напрягаясь?
   -- Надежда, Антонина Ивановна, надежда...
   -- Мои надежды никогда не сбывались. И потом, у сердца свои законы. Не думаю, что их способен изменить хирургический нож. Нет, молчите! Я знаю, чем заканчиваются все ваши операции, боюсь, у меня не останется даже года. Я никогда не жила с твердым сознанием будущего, а теперь оно у меня есть. Нет, не ваши призрачные семь лет, а мои три года, мои! Боюсь, вам этого не понять.
   -- Я надеюсь, когда вы придете в себя, когда все обдумаете, вы не будете столь категоричны.

______________

   Напрасно главврач пытался убедить меня в необходимости операции. Не на один мой вопрос он не мог ответить утвердительно, да и в нем самом я не видела должной уверенности. Впрочем, я меньше всего думала о своей болезни. Я со страхом ждала вестей от Виталия, еще больше его самого. Что-либо менять было уже поздно. Виталий был слишком молод, чтобы его обрекать на мое угасание. Не мое прошлое, не мое настоящее -- уже не имело никакого значения. Главной моей тревогой было будущее Ника. Я обязана была его определить, но совершенно не знала как. И эти три года давались не мне, а Нику, они должны были решить его судьбу. Мне предстояло ждать новых поворотов, неизбежность которых я предчувствовала.

______________

   Однажды, возвращаясь из процедурной, я вдруг услышала через весь больничный коридор, радостное, тревожное:
   -- Антонина Ивановна!
   Боже, это был доктор! Он не шел, а летел ко мне. Схватил за руки. Мы оба не могли говорить, только смотрели друг на друга, не веря собственным глазам. Что-то изменилось в лице доктора. Жизнь и возраст, конечно, наложили свой отпечаток. Но в нем было еще что-то. Его серые глаза стали вдумчивее и, кажется, в движениях появилась некоторая степенность. Как и прежде он был просто красив. Наконец мы сумели перевести дух.
   -- Господи, да откуда же вы? Вы, как мираж в моей жизни, внезапно появляетесь и исчезаете.
   -- Я здесь консультирую. Антонина Ивановна, мне сейчас некогда, я вечером к вам зайду, обязательно зайду! Вы меня простите, мне нужно бежать...
   -- Да-да, конечно -- потерянно ответила я, ошеломленная его появлением.
   Я вернулась в палату, легла. Как странно, несколько дней назад я думала о докторе, и вдруг он здесь. Именно тогда, когда я почувствовала в нем острую необходимость. Что если он мне лишь пригрезился? Как медленно темнело за окном, мороз рисовал причудливые узоры на стеклах, точно желая о чем-то рассказать. Дверь в палату стучала то и дело. Больные смеялись, спорили, что-то обсуждали. Доктор не приходил. Нет, он не мог не прийти, но что-то вызывало сомнение. В коридоре становилось все тише и тише. Умолкли голоса. Погас свет. Я уснула.
   Вдруг кто-то осторожно коснулся моей руки. Я чуть не вскрикнула.
   -- Тише, это я, не бойтесь. Выходите в коридор, -- прошептал доктор, исчезая из палаты.
   Я поправила халат, волосы, и вышла.
   -- Простите, я не смог раньше. Все часы расписаны по секундам, хронически никуда не успеваю. -- Доктор подхватил меня под руку и куда-то повел.
   -- Мы куда?
   -- Здесь у меня комната, мне выделили, это очень удобно, не нужно тратить время на дорогу.
   -- Какую дорогу? -- я все еще ничего не понимала.
   Мы вошли в довольно тесную комнатушку, где кровать со столом с трудом вмещались.
   -- Садитесь, сейчас будем пить чай. Помните, как когда-то? -- доктор радостно засуетился. -- Вы извините, что поднял вас среди ночи, у нас с вами, вероятно, судьба такая, ночная. Я совершенно замотался. Для клиники нужны деньги, много денег. Я же не могу лечить только бизнесменов. Вы знаете, я разработал еще одну новую методику, она достаточно эффективна... впрочем, вам это не интересно.
   -- Напротив, если бы вы говорили даже о футболе, где я ничего не понимаю, я все равно бы вас слушала. Вы заражаете своей горячностью, своим темпераментом. Мне это всегда в вас нравилось. К тому же вы неисправимый фанатик своего дела. Неужели до сих пор только одна работа?
   -- Вы пейте чай, вот печенье, подождите, у меня еще есть бутерброды. -- Доктор достал из сумки бутерброды. -- Моей дочери скоро четыре года. Жена психотерапевт, так что, мы работаем не только в одной области, но и в одной больнице. Правда, я часто в разъездах, редко видимся, постоянно скучаю по дочери...
   -- Вас можно назвать счастливым человеком?
   -- Пожалуй, -- задумчиво, но неуверенно ответил доктор. -- Я уже три дня в ваших краях, и все время думал о вас. Быть здесь и не увидеть вас! Я хотел зайти к вам перед самым отъездом. Вчера случайно узнал, что вы здесь, в больнице, а сегодня встретил вас, чему безумно рад...
   -- Милый доктор, я тоже. Я ведь не надеялась когда-нибудь еще раз увидеть вас. Если бы вы знали, какой это для меня подарок. Спасибо вам за внимание, за журналы...
   -- Антонина Ивановна... -- доктор взял меня за руку. Я поспешила одернуть. Пододвинулась ближе к окну. Уличный фонарь освещал двор, и было видно как идет снег.
   -- Я люблю снег, а вы? От него исходит покой. В нем есть что-то умиротворяющее -- Я говорила, а сама думала, что скоро уйду в этот вечный покой, и мне вдруг захотелось в него; внезапно я ощутила усталость всей жизни и, действительно, почувствовала, что трех лет не только для моего разбитого тела, но уже и для души -- много. Я повернулась к доктору.
   -- Дайте мне пожалуйста закурить?
   -- Вам нельзя...
   -- Мне уже и жить нельзя, -- улыбнулась я.
   Доктор неохотно протянул мне сигареты. Он вряд ли подозревал о том, как во мне все радовалось его чудному появлению. Никогда, ни с кем мне не было так просторно, легко, как с ним. Внезапно мне подумалось, что я, наверное, была бы счастлива с этим человеком, но был бы он счастлив со мной? Впрочем, я тут же откинула эту ненужную мысль. Моя задумчивость насторожила доктора. Он робко коснулся моей руки.
   -- Егор Дмитриевич, не правда ли, чудовищно, когда человек присваивает другого человека как какую-то вещь. Но более чудовищно, когда другой позволяет себя присваивать! Чем я могу оправдаться? Нет, не перед Богом, думаю, Ему наши земные оправдания ни к чему. Ибо грешим, скорее, против себя самих, чем против Бога. Ведь мы хотим быть оправданными в глазах тех, кто нам дорог, ради кого мы живем. Что с того, Егор Дмитриевич, что я все время оберегала сына от ударов жизни? Я поселила его в свой обман, за который расплачиваться не мне, а ему. Ах, если бы мне знать, если бы знать! -- с отчаянием воскликнула я. -- Мы не хотим верить, что тайное всегда становится явным, и что вечно ничего не длится. Вы знаете, в последнее время я много думаю об Андрее. Ведь он тоже по-своему несчастен. Ведь он хотел простого: семьи, любви, дома. У него этого никогда не было. Может быть он больше меня заслуживал доброго понимания, нежности. Я думаю, перед его глазами всю жизнь стоит та страшная картина, когда на твоих глазах убивают мать. Это очень страшно, после такого мало кому удается найти себя...
   -- Вы ищите себе оправдания? -- перебил доктор. -- Нет, Антонина Ивановна, все не так. Вы не ломали ему жизнь, напротив, пробудили его к жизни. Вы заставили его узнать, что у него есть сердце и душа. Но Андрей слишком груб, он ущемлен природой и жизнью. Для таких людей пробуждение -- как наркотик, им постоянно требуется увеличение дозы. Ему стало мало любви вашего сына. Не вам, он себе хотел помочь, иначе он поступил бы, как всякий человек. Но для него этот равносильно смерти. Не он, а вы его жертва. Ущемленные чем-либо люди опасны в своих привязанностях. Они действуют как пауки, тот, кто попал в их паутину, уже не выберется. Однако как бы Андрей не затягивал свою паутину, вы так и не стали для него тем, кем он видел вас. Вы ему нужны вся, за это он борется до последнего...
   -- Уже нет.
   Доктор пристально посмотрел на меня.
   -- Не думаю, что этот человек когда-нибудь, кому-нибудь открылся, тем более, вам. Мне кажется, вас беспокоит не Андрей, у вас что-то произошло? Вы боитесь операции? -- неуверенно спросил он.
   -- Операции? -- удивилась я.
   -- Я не знал, что вы много лет больны, главврач сказал, что без операции нельзя, а вы отказываетесь, это так похоже на вас, мне думается, вы совершаете ошибку...
   -- Егор Дмитриевич, скажите, что вы пригласили меня сюда не для этого, я не хочу говорить об этом, -- взмолилась я, опасаясь его одержимости.
   -- Но это серьезно... -- терялся доктор. -- Антонина Ивановна... дорогая, хотя бы раз послушайте меня...
   -- Молчите! -- воскликнула я. -- А то я сейчас уйду... -- Во мне внезапно все всколыхнулось: боль безысходности, страх от одного слова -- операция, в которую я не верила, отчаяние от несбывшегося, и горькое, уничтожающее чувство напрасно прожитой жизни. -- Господи, доктор, вы-то, вы-то должны меня понять! -- срывающимся голосом вскрикнула я. -- Ах, Егор Дмитриевич, я ничего не смогла, ничего! Я запуталась, я ничего не знаю, не знаю, как быть, что делать! Что правильно, что неправильно. Главное, все кончилось, все, даже мое существование! Я устала. У меня больше нет сил жить в обмане, защищаться и защищать. Пока я в состоянии, я должна поддержать Колю, должна ему вернуть то, что ему принадлежит, пока, не знаю как... Ах, доктор... -- я заметалась, мне не то хотелось выброситься в окно, не то убежать...
   -- Антонина Ивановна... -- доктор крепко обнял меня. Почувствовав его сильные, надежные руки, которых мне так не доставало в жизни, я врылась лицом в его грудь и не в силах себя сдерживать, разрыдалась. Я даже не слышала его дыхания, но чувствовала его горячие губы, он гладил и целовал мою голову: нежно, осторожно, как младенца. Он дал мне выплакать последние мои слезы, сама не заметила, как стихла на его груди. Если бы сама не отстранилась, он, наверное, никогда бы не отпустил меня. Когда я подняла голову, увидела в глазах доктора слезы, тоску и боль. У меня защемило сердце.
   -- Егор... Дмитриевич... -- беззвучно прошептала я.
   -- Что я могу для вас сделать? -- с пересохшим горлом спросил он.
   -- Вы уже сделали, если бы не вы, я давно бы разуверилась, что в жизни бывает радость... -- Он вдруг страстно захватил мои руки в свои.
   -- Анто... -- взволнованно было начал он.
   -- Простите, но я лучше пойду... -- его близкое присутствие пугало меня.
   -- Я завтра уезжаю...
   -- Так скоро? Впрочем...
   -- Вы проводите меня?
   -- Конечно!
   -- Я зайду завтра за вами...
   -- Я буду ждать. -- Мне показалось, что еще миг, и я уже не уйду отсюда.

______________

   В эту ночь я не сомкнула глаз. Мои мысли путались, лишали покоя. Из головы не выходил доктор, но мысли о нем, перебивались мыслями о Виталии. Я не знала, почему он молчит, почему не едет. Однако я слишком хорошо знала его мятущуюся природу и была уверена, что рано или поздно он приедет, может быть, не за мной, как всегда, за самим собой. Я казнилась тем, что ничего не смогла ему сказать тогда, в то же время сжималась от страха, что пришлось бы рассказать все, а как? И хватит ли у меня сил сказать ему все теперь: правду до последнего часа? Мне было страшно представить, что Ник останется с Андреем, рано или поздно чуждость их природ неизменно скажется. Но еще невозможнее было представить Ника с Виталием, они так во многом были похожи друг на друга, я опасалась слепоты от боли в том и другом. Тяжесть, вечная тяжесть лежала у меня на сердце и ее не могла излечить никакая операция.
   Утром, когда пришел доктор, я была совершенно разбитой. Увидев его в дверях, не хотелось даже подниматься.
   -- Антонина Ивановна, я думаю, нам лучше прогуляться, -- осторожно заметил он.
   -- Да-да, ждите меня внизу, я быстро.
   Когда я вышла на улицу, доктор разговаривал с шофером легковой машины, тот на что-то сердился, а доктор даже злился.
   -- Будете ждать столько, сколько нужно мне!
   -- Это за вами? -- спросила я.
   -- Да, но у нас с вами целый час. Пойдемте.
   Зима набирала силу, мороз был мягким, приятно скрипело под ногами. Ветер спешно сгонял снег с деревьев. Некоторое время мы шли молча, наслаждаясь чистым воздухом, и просто не смея говорить. Доктор был необычайно задумчив и грустен. Во мне лихорадочно работала только одна мысль. Я резко остановила доктора, заглядывая ему прямо в глаза.
   -- Скажите, вы, именно вы, верите в успех операции? -- с отчаянием и надеждой спросила я. Он невольно отвел взгляд, понимая, что его слово может стать решающим. О, если бы он сказал " да ". Но он смутился, опустил голову, закурил.
   -- Я психолог, а не... -- уклончиво начал он.
   -- Вы не уверены? -- замерла я.
   -- Я многого о вас не знал... Я бы хотел, очень хотел...
   -- Вы говорили с главным врачом? Вы сами напуганы? -- догадалась я.
   -- Да, говорил, я представления не имел о том, как все серьезно...
   -- Вам растерянность не идет. Вы что-то узнали, мне ведь всей правды не говорят?
   -- Я... с уважением приму любое ваше решение...
   -- И я знаю, какое... -- Гудок машины заставил меня вздрогнуть. -- Уже? -- испуганно воскликнула я.
   -- Время, оно так быстро летит... -- потерянно произнес доктор.
   -- Егор Дмитриевич, -- торопливо заговорила я. -- Вы самое дорогое и самое лучшее, что было в моей жизни. Вы меня опоили своей добротой... -- Я знала, что вижу его в последний раз. В последний раз смотрела в его преданные глаза. В этот миг мне хотелось отдать ему все то, что не смогла отдать прежде. Я не прятала слез, волнения, боли. -- Я хочу, чтобы вы знали, вы мне бесконечно дороги, я помню все, и те блаженные дни, что вы мне подарили...
   -- Я всегда поражался, -- с волнением перебил он.-- Как у вас находятся слова, когда даже молчать невозможно...
   -- Не находятся, но если я не скажу сейчас, то уже никогда не скажу. -- Прозвучал второй гудок. -- Пойдемте, я провожу вас до машины. -- Я взяла под руку доктора. Неожиданно мне подумалось, что я в этой жизни умела толькоодно: расставаться. Мы остановились.
   Доктор как-то странно посмотрел на меня. Это был взгляд несбывшейся надежды. В эту последнюю минуту я внезапно поняла слишком многое в этом человеке. Мое ли имя рвалось из его уст или...? Скажет или нет?
   -- Антонина... Ивановна... -- Нет, не сказал, с большим усилием он резко развернулся и спешно скрылся в машине.
   Машина отъехала несколько метров и вдруг остановилась. Доктор выскочил из нее, бросился ко мне, обнял на сколько хватило рук. Горек, отчаен, долог был его проникновенный поцелуй. Не отпустил, оторвал себя ли от меня или... Несколько минут он смотрел на меня неотступно, и уже утратив последние силы, бегом кинулся к машине.
  

Глава двадцатая.

   Ник так обрадовался моему возвращению, что не отходил от меня ни на шаг. Напрасно Петя звал его с собой. Ник напускал на себя деловой вид, говорил, что у него еще дела по дому.
   -- Что же ты, шел бы с Петей.
   -- С ним успеется, не он же, а ты лежала в больнице, я ведь по тебе соскучился. Тебе совсем-совсем неинтересно знать, как твой сын жил без тебя?
   -- Очень интересно! Думаю, ты обрадовался, что меня нет и плохо учился.
   -- Так, чтобы пару не схлопотать, у меня же хозяйство.
   О школе Ник говорить не любил. Он все больше говорил о том, как ждал с работы Андрея, как подгорала у него картошка или плохо растапливалась печь.
   Папа в телевизор уставится, его и нет, поговорить не с кем. Папа говорил, что к тебе нельзя, я бы и один поехал, да папа рассердился бы, а я очень хотел к тебе.
   -- Папа тебе совсем не помогал?
   -- Мам, ты же его знаешь, кухня дело женское, да и не умеет он ничего. И когда помогать-то, он приезжает, а у меня уже все готово. Я же не могу ему, как ты, приказывать. Такой уж он у нас, сам по себе.
   Обнимая Ника, дивясь ему и пугаясь за него, мне невольно вкрадывалась мысль о том, что я не должна была отказываться от операции. Но тотчас пробивал холод, что если бы все разом оборвалось? Нет, я не могла так рисковать.
   -- Мам, правда говорят, что ты не поправишься?
   -- Кто говорит?
   -- Светка, ее мамаша в больнице работает.
   -- Не слушай никого, все будет хорошо. -- Нет, это не он ко мне жался, а я к нему, грустя и радуясь, отогреваясь его душой, как промерзшая земля лучами весеннего солнца.
  
  

______________

  
  
   Андрей -- по-прежнему я вздрагивала при виде этого человека. Что-то странное появилось в его поведении. Он будто сторонился меня, словно чего-то опасаясь. Я часто слышала его шаги за дверью, чувствуя, что он хочет войти, но почему-то не решался.
   Как-то вечером он все же осмелился войти. Лежа на кровати мы с Ником читали. Застыв на пороге, Андрей взглядом приказал Нику удалиться, тот послушно сполз с кровати и проскользнул у него под рукой.
   -- Я чего? -- пробасил он явно робея, переминаясь с ноги на ногу. -- В больницу оно не хотел... тут... -- он протянул мне телеграмму, пряча глаза в пол.
   Как поздно, как поздно все было в моей жизни. Я была обречена опаздывать на все поезда. Андрей не уходил, мялся у порога. У меня не было сил его прогнать. Содержание телеграммы мне не нужно было читать. Мне всегда казалось, что Виталий был вне меня и вдруг я поняла: он был лишь вольноотпущенником моей души.
   Я хотела отложить телеграмму, но мое внимание вдруг привлекла дата. Меня током ударило. Нет, Андрей не мог быть так жесток! Я не понимала ни того, зачем он месяцы носил с собой телеграмму, тем более, зачем отдал ее теперь? Доктор, был прав, он ничего не прощал и за свое боролся до конца... Я холодно и ненавистно посмотрела на него.
   -- Ты уничтожил мою жизнь, разбил сердце. Думаешь, убив мою душу, ты ее заполучишь? -- металлическим голосом проговорила я. -- Нет, Андрей, насильно можно овладеть телом, но не душой.
   Он оскалил рот. Медленно развернулся, не вышел, а протащился через порог, втянув голову в плечи.
  

Глава двадцать первая.

   Моя жизнь остановилась, хотя и продолжали срываться листы календаря. Уже ничто не могло всколыхнуть мои будни. За окном еще царила зима. Лишь редкая капель напоминала о приближении весны.
   В последнее время в школе почти не топили и Ник заболел. Неделю он пролежал с большой температурой, его кашель разрывал мою грудь, его бессилие было моим бессилием. Наконец он начал потихоньку вставать. Вскоре я даже разрешала ему выходить на улицу, но только на десять минут.
   В то утро Андрей стоял на ремонте, на работу он не спешил. Все утро слонялся по дому не то собираясь уходить, не то никуда не собираясь, чем сильно меня раздражал. Тут еще Ник просился на улицу. Он всю ночь кашлял и я не хотела его отпускать, но Ник был упрям и настойчив.
   -- Ма, ну пожалуйста, -- молил он. -- Я же тепло оденусь, я чуть-чуть, ма --а?
   -- Надоел ты мне, иди, только шарфом рот повяжи!
   -- Повяжу, я все повяжу!
   Когда Ник ушел, Андрей пробурчал:
   -- Зря ты ему послабку даешь, разболтала парня...
   -- Не твое дело! Ты позавтракал? Нечего тут глаза мозолить, иди на работу, или тебе никуда не надо?
   -- У меня не горит, -- отмахнулся он.
   -- У меня горит, у меня!
   Андрей поднял на меня свои стеклянные глаза.
   -- Может пора остыть?
   -- Придет срок, остыну.
   В это время в сенях послышался шум. Встревожась за Ника, я поспешила к дверям, да так и примерзла на месте, ударясь о живую синеву глаз Виталия. Всегда знала: он не мог безвестно кануть, но не думала, что так остро почувствую всю запоздалость и бессмысленность его долгожданного появления.
   Это был час правды, к которой я готовилась годы. Виталий, как обычно, приехал за своим, с первой же минуты подавив мою волю, не дал произнести ни слова. Он был как ураган. Унять, унять свою боль, приложить целительный бальзам к своей стонущей ране -- больше ему ничего не было нужно. Я теряла разум под натиском его рук и губ, но мгновенно трезвела, пытаясь сказать о том, как прочно связаны наши души, и о роковой невозможности ни тогда, тем более, теперь быть вместе. Но Виталий не позволял даже дышать, требуя моей жизни, которой у меня не было. Все, что могла, что успевала повторять -- "поздно". Он слышал только это слово. И вдруг удар одной двери, другой. Не сразу поняла: все! Нет, он не мог так уехать, не дав мне...
   Вот когда я пожалела о том, что не легла на операционный стол, уверенная, что мое сердце не выдержало бы хирургического ножа. Вероятно, в этом был уверен и доктор, потому не настоял.

______________

   Я металась по кровати, как раненная львица.
   -- Ма, не надо, не надо, пусть себе едет! Ма, я его больше не люблю, никогда не буду любить!
   --Я услышала в словах Ника ожесточение.
   -- Сынок, судорожно его обняв, лихорадочно зашептала: -- Нет, ты не должен так говорить, не должен, ведь это... это твой... -- горло сжала спазматическая боль, оборвав мой голос.
   -- Мам, вот выпей, пожалуйста! -- Ник подал мне какое-то лекарство, я машинально его выпила. -- Ма, пусть себе едет, он нам не нужен... не нужен!
   -- Коленька...
   -- Мам, тебе поспать надо... -- он пугался моего вида, моего голоса, я видела в его глазах ненависть, боль, обиду. Мне хотелось утешить его, но, кажется, в утешении нуждалась я сама.
   Вскоре, вероятно, под воздействием лекарства, я уснула.
   Внезапно почувствовала, как в комнату ворвался морозный воздух. Открыла глаза. Андрей навис надо мной огромной, грозовой тучей.
   -- Проболталась?! -- задыхался он, желая вцепиться мне в горло.
   -- Уходи, -- устало и отрешенно прошептала я, закрываясь с головой одеялом.
  

Глава двадцать вторая.

   Незаметно прошел еще один год. Более тихого и спокойного года, я не помнила. Жизнь будто дала передышку, приостановила свой сумасшедший бег: дней, чувств, мыслей. Даже болезнь почти меня не тревожила. Неожиданно для себя я начала ценить молчаливость Андрея. За четырнадцать лет, наконец, научилась понимать его движения и жесты. Казалось, наши споры окончились. За этот год Андрей сильно сдал. У него упало зрение, началась нехорошая одышка. О больнице он и слышать не хотел. Иногда чудилось, будто его неподвижный взгляд теплел. Когда меня прижимала болезнь, он робко просовывал голову в дверь и тихо басил: "Кольку не позвать?"
   Все больше и больше я понимала, что этот человек -- единственная моя надежда. Будущее Ника было в его руках и, может быть, они были надежнее рук настоящего отца. Последняя встреча с Виталием заставила меня иначе смотреть на Андрея. Я искренне переживала за его здоровье и почему-то побаивалась за него. Может быть я впервые смирилась с неизбежным?

______________

   В тот день я чувствовала себя прекрасно. Мужчины, как всегда, слишком суетливо собирались. Оба что-нибудь забывали и все никак не могли сесть за тол. Отрываясь от плиты, я подавала им то одно, то другое.
   -- Андрей, это завтрак Ника, твой уже давно в твоей сумке. Садились бы уже. От вас вечно столько шума, будто я целый полк собираю.
   -- Мам, я сегодня после школы, к папе, мы вместе вернемся.
   -- А уроки опять ночью будешь делать?
   -- А ты на что?
   Андрей подал знак, что им пора. Ник, допивая на ходу чай, хватая портфель, надевая тут же куртку, выскочил за дверь. Андрей не торопясь оделся, уже было собрался выйти. Сама не знаю, почему вдруг его окликнула, мне почему-то стало страшно.
   -- Чего? -- пробурчал он.
   -- Купи... купи хлеба, -- растерянно произнесла я. -- И будь осторожен, -- само вырвалось у меня.
   -- Чего это ты? -- стушевался он, часто засопев себе под нос, тяжело ступая через порог, скрылся за дверью.
   За хлопотами время летело незаметно. После обеда я прилегла. Удивилась, услышав скрип дверей, но не поднялась, решив, что Ник прибежал за чем-нибудь. Стояла пугающая тишина. Я быстро встала и вышла на кухню. Ник сидел на пороге бледный, осунувшийся, безотчетно мял в руке шапку.
   -- Что? Что случилось!? -- обмирая всем телом, я бросилась к нему, непроизвольно осматривая его с ног до головы. -- Что, сынок?
   -- Папа... -- еле слышно выдавил он.
   -- Что папа? -- с упавшим сердцем спросила я.
   -- Погиб... погиб... -- рыдая, выговорил он, прячась у меня на груди.
   Так гром гремит среди зимы. Не успев еще ничего осознать и почувствовать, вдруг в дом вошли двое мужчин с поникшими головами, у меня потемнело в глазах...

______________

   Гибель Андрея -- кто-кто, а этот человек казался мне вечным. Никогда не думала, что не моя, а его смерть разорвет наш дикий союз. Нет, я не чувствовала освобождения, слишком поздно оно пришло. В последнее время все будущее Ника я связывала с Андреем. Я была уверена, он сделает для него все, та грубость, от которой задыхалась я, нисколько не мешала Нику. Но Андрея не стало...
   После похорон мной неотвратимо завладела болезнь. Помимо непроходящей, часто невыносимой боли в груди, у меня катастрофически слабели ноги и руки. Я не переставала дивиться внутренней собранности Ника. Иногда могло показаться, что ему нравилось чувствовать себя взрослым, хозяином. Совсем неожиданно к нам стала приходить соседка: ветхая, но крепкая старушка. Ей было жаль нас, особенно, Ника, однако ему не нравилось, что она нам помогает. Я же ей очень радовалась и с удовольствием слушала ее старческие сетования на жизнь.
   После смерти Андрея я каждую минуту думала о Виталии. И чуть было не окликнула его, но опомнилась. Нику нужно было время пережить свое горе. Прошло несколько месяцев и я решила: пора. Болезнь быстро прогрессировала, у меня оставалось очень мало времени. Однажды я пошла на почту и на полдороги остановилась, внезапно поймав себя на том, что мне не только не хватит сил поведать обо всей своей жизни, но и самого присутствия Виталия не выдержать. О чем бы я не начала: о болезни ли, о Нике ли, он даже дослушивать бы не стал. Я испугалась своей беспомощности и его горячей решимости, о которой нетрудно было догадаться. Нет, я не хотела, чтобы он видел мои физические страдания, не хотела, чтобы он видел, как я умираю.
   В полном смятении я вернулась домой. Вечером вошла в комнату, села за стол, зажгла настольную лампу. Достала чистый лист бумаги и написала: "Пятнадцать лет не касалась чистого листа. Блаженно и страшно..." Как странно, у памяти свои сроки. Именно столько лет я не чувствовала себя собой, я забыла, что когда-то жила. Нет, я писала не записки, не откровение, а свою последнюю повесть...

______________

   Время подгоняло. Его становилось все меньше и меньше, а вместе с ним уходили силы, воспоминания уносили их. Я боялась не успеть. Часто просыпалась от недовольного бурчания Ника, не замечая, что засыпала прямо над столом.
   -- Все пишешь, пишешь, тебе отдыхать надо! -- он помог мне переместиться со стула на кровать. -- Ты же знаешь, тебе нельзя утомляться.
   -- Не ворчи маленький дед, -- улыбалась я.
   -- Пишешь-то чего?
   -- Покаяние души, -- задумчиво протянула я. -- Коленька! -- я притянула его к себе. -- Сынок! Поймешь ли ты меня когда-нибудь? -- с затаенным страхом и тоской проговорила я.
   -- Мам! -- Ник испуганно отстранился.
   -- Ты, наверное, к Пете собирался?
   -- Я все сделал, если я тебе не нужен...
   -- Нужен! Ты мне всегда нужен!
   -- Мамочка! -- Ник обхватил меня своими тонкими, но уже сильными руками. -- Ты мне тоже очень -- очень нужна и ты не умрешь, правда, никогда, никогда!
   -- Правда... Иди, тебя Петя ждет.
   -- Забыл, забыл! -- вдруг воскликнул Ник и куда-то убежал, и скоро вернулся. -- Вот, я это нашел в сарае, в папиной комнате, это какие-то его бумаги. -- Он подал мне небольшой пакет, тщательно завернутый в газетный лист и наглухо заклеенный. -- Ну, я побежал?
   -- Да-да, -- рассеянно ответила я, не отрывая глаз от пакета.
   Тяжесть дыхания заставила меня сесть. Тело совершенно не подчинялось. Руки не слушались, дрожали. Я никак не могла раскрыть пакета, он выскальзывал из рук. Тогда я схватила ножницы, нервно начала разрезать газетную обертку. Пакет неожиданно выпал, на пол посыпались письма, телеграммы, как камни, рухнули у ног. Сердце обмерло. Очень долго не решалась нагнуться и собрать, опасаясь, что оборвутся руки...
   Оставалось загадкой, каким образом Андрею удавалось опережать мое ожидание, когда каждая жилка вздрагивала от малейшего шороха. Когда, казалось, я слышала, как пожухлый лист падал в почтовый ящик. Не простил, не смог простить неотданной ему души...

______________

   Сквозь густую завесу слез и уходящую пелену памяти, я читала письма и телеграммы, слыша тот единственный голос, на отчаянный зов которого уже невозможно было отозваться. Но если бы одно письмо, хотя бы одно, я успела вырвать из рук судьбы даже за час до того, как узнала, что обречена, я бы через все расстояния прокричала: "ДА!"

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

   Прошло три года. Привычно въехав во двор, я вылез из машины, закрывая ее на ключ, машинально посмотрел на окна своей квартиры. Там царила ночь. Не торопясь я вошел в подъезд, пешком поднялся на четвертый этаж. Каждый раз приходилось заставлять себя входить в квартиру, в которой меня никто не ждал. Не раздеваясь, не зажигая света, я прошел на кухню, сел за стол. В соседних окнах пробуждалась вечерняя жизнь, а где-то утихала дневная. Снег мягко и тихо ложился на крыши домов.
   На завтра была назначена презентация книги Антонины. Мне не верилось, что этот день когда-нибудь настанет. Я не испытывал ни радости, ни удовлетворения, просто конец жизни.
  

Глава первая.

   С той ночи, когда я прочел записки, я перестал существовать. Это была ночь великого потрясения. Не только сама жизнь Антонины, ее трагическая безысходность, но ее верность, преданность ко всем, кто ей был дорог, поразили меня. Я никогда не знал этой женщины. Не подозревал о том, что за частым ее хладнокровием, удивительной уравновешенностью, скрывался пожар чувств, порой, доведенный до крайности. Жить на такой предельности и не сорваться! Каждый вздох этой женщины был для меня откровением. Я был оглушен собственной слепотой и глухотой. Даже теперь, при всей очевидности, я никак не мог поверить, что Ник -- мой сын! Наш сын: ее и мой. Вновь и вновь переживая свою жизнь и Антонины, сам не понимая их тесного переплетения, в то же время неотвратимой отдельности друг от друга, я долго не мог прийти в себя.
   Очнулся я внезапно. Собираясь на работу, я спросил Асю:
   -- Я что-то Коли не вижу, он совсем не выходит из комнаты?
   -- Опомнился, -- удивилась она. -- Он же уехал, еще неделю назад.
   -- Как уехал?! Куда уехал?
   -- Виталик, ты что, ты же сам его отправил...
   -- Я?!
   -- Ходишь как чумной. Морозов тебе звонил, там что-то не так.
   -- Саныч! Вечный мой спаситель! -- Я тут же позвонил Морозову, приказал срочно приехать ко мне.
   -- За ним? -- напряглась Ася.
   -- Я должен его вернуть...
   -- Зачем?
   -- Затем, что он мой сын, мой! -- воскликнул я, возмущенный ее непримиримостью.
   Ася выпустила из рук ложки, опустилась на стул.
   -- Нет, -- прошептала она. -- Этого не может быть, не может! Как ты это узнал, я что-то чувствовала... нет... Как ты это узнал? -- нервно спросила она.
   -- Это не имеет значения. Я слепец, я идиот... ведь все, все могло быть иначе!
   -- Если это правда, то это знала, только она, а ее нет, нет!
   -- Мертвые иногда бывают красноречивей живых, их голоса страшны, -- глухо проговорил я.
   -- Виталик! -- Ася поднялась с какой-то болезненной решимостью. -- Если... если он сюда войдет, я уйду, -- с трудом процедила она.
   Ошарашенный, я не нашелся что сказать. К счастью, раздался звонок в дверь, я бросился в коридор. Морозов еще порог не переступил, как я его развернул назад. Он было вскинулся, готовый послать меня ко всем чертям.
   -- Саныч, Ник уехал, его нужно вернуть! -- взмолился я.
   -- Колька? Когда?
   -- Не знаю, с неделю наверное...
   -- Ну ты даешь! Парня надо вернуть, один-то он пропадет.
   -- Виталик! -- Ася встала в дверях. -- Я говорю совершенно серьезно.
   -- Мне очень жаль, в таком случае мы сюда не вернемся! -- твердо ответил я.
   Морозов молчал всю дорогу, он уже знал куда ехать. Я не видел дороги и не слышал, как рычал мотор. Мой сын -- набатом било в голове. Даже сейчас я это смутно осознавал. Мой сын -- он был не в мечте, он существовал, жил и рос без меня. Как мне хотелось ненавидеть Антонину за этот час расплаты. Я грезил о невозможном, что Ник сразу признает меня. Но знал, в нем жила ее душа: свободная, гордая и закрытая для меня одного.
   Когда мы подъехали к дому, я сказал Морозову, что он может возвращаться в город. Морозов же пошел со мной. Увидев нас, Ник не удивился, сходу заявил:
   -- Я никуда не поеду, у меня дом, школа.
   Морозов было начал ему объяснять, что ему лучше жить у нас с Асей, что у него есть все возможности получить хорошее образование, что от такого не отказываются. Морозов, простая душа, не знал с кем говорит. Ник его не слушал, он не отрываясь смотрел на меня и, вероятно, ждал моих слов, а у меня горло пересохло, и уже не обращая на нас внимания, засуетился по дому. Мне было трудно, потому что я не знал, что говорить, о чем говорить, как сказать правду. Но я понимал, что Нику было еще труднее. От растерянности я сделал шаг к дверям.
   -- Уходите? -- не то между прочим, не то, действительно, пугаясь спросил Ник.
   Я повернулся к нему и сердце зашлось тоской и болью. Передо мной стоял растерявшийся ребенок, который не понимал ни своего сиротства, ни внезапной пустоты вокруг себя, ни самой жизни.
   -- Поговорим? -- дрогнувшим голосом спросил я.
   Ник молча пошел в комнату, я последовал за ним. Он сел на самый край кровати. В руках у него оказалась щепа, он нервно крутил ее. Я долго не мог решиться заговорить, достал сигарету и убрал обратно. Наконец я осмелился. Я пытался объяснить то, чего не понимал сам: соединение и разминовение наших судеб с Антониной. Самое невыносимое было то, что скрывая истинную правду ее жизни, я не имел права лгать. Не имел права разрушить тот миф об Андрее, который создала для него мать. Ник слушал напряженно, молча, лишь о чем-то вопрошая глазами. И он ждал, ждал ответа на главный свой вопрос, который я бессилен был разгадать.
   -- Теперь ты знаешь все... Как быть, решать тебе. Чтобы ты не решил, я буду помогать тебе всегда... но... я бы хотел, чтобы ты поехал со мной, -- выдохнув последние слова, я встал и вышел.
   -- Что едем? -- спросил Морозов с заспанным лицом.
   Я пожал плечами.
   -- Ты нас приютишь на время?
   -- А Ася?
   -- Не можешь, не надо...
   -- Что за характер, пороховая бочка просто. У меня от тебя и без того мозги набекрень.
   Я не услышал, почувствовал появление Ника.
   -- Надо ставни закрыть. Вы только не думайте, я не из-за вас, -- тут же с вызовом добавил он.
   -- Ты знаешь, где мамины бумаги, ну те, что она хотела сжечь?
   -- У меня в комнате.
   -- Их нужно взять. Саныч, ты об этом не пожалеешь. Помоги Коле, а я пока в машину отнесу архив.
   Еще одна ночь прошла без сна. Ник спал в маленькой комнате, мы с Морозовым сидели у него на кухне. Многое он узнал обо мне в эту ночь.
   -- Накрутил ты, Виталий Сергеевич, в своей жизни! -- в сердцах воскликнул Морозов. -- У меня голова кругом идет. Теперь я понимаю, почему тебя так бросало... Трудно тебе будет. Думаю, ты должен помириться с Асей.
   -- Ничего ты, Саныч, не понимаешь. Ася никогда не примет Ника, может быть, она бы и смирилась с тем, что он мой сын, но никогда с тем, что он сын...
   -- Сергеич, что же ты, коль всю жизнь любил другую, что же ты...
   -- Не дави, Саныч! У меня на душе не камни, а мины, тронь, в любую минуту взорвутся, а мне сейчас нельзя, понимаешь, нельзя! Нам нужно ускорить реконструкцию, создать рекламу для нового номера журнала... в общем, нам нужны живые деньги, поэтому работать придется много...
   -- Вот за это я тебя всегда любил, за твою голову, и всегда удивлялся, как ты с такой головой не умеешь своей жизни устроить...
   -- Хватит! -- обрезал я.
   -- Ну, а с архивом как, тут ведь сенсацией пахнет?
   -- Пошел ты со своей сенсацией! Это буду решать я, понял?
   -- Понял, думаю, пора немного поспать, завтра у нас с тобой дел выше крыши.

______________

   Вскоре мы переехали на новую квартиру. Ник пошел в школу и сразу зажил своей собственной жизнью. В его поведении было какое-то нарочитое снисхождение. Он будто обязал себя повиноваться не столько мне, сколько обстоятельствам, которые не в силах был изменить. От прежнего доверчивого, открытого, живого Ника ничего не осталось. Это был сухой, сдержанный, неразговорчивый подросток. Иногда я пытался с ним поговорить, он или молча выслушивал или скрывался у себя в комнате. Ко мне он обращался безлично на -- вы, чаще никак. Чем взрослее он становился, тем жестче становился его характер. Каким он был вне дома, я не знал. Знал, что у него много друзей, что хорошо учится. Порой, когда за ним закрывалась дверь, мне хотелось взорвать весь мир.
   Однажды я осмелился войти в его комнату. В глаза бросились плакаты рок-групп и музыкантов. Над самим столом висел портрет Экзюпери. Сам стол был забит книгами и кассетами. Здесь же стояла фотография Андрея. Фотографии матери нигде не было. Напрасно я вглядывался в каждый предмет, стараясь угадать, что же затаено в душе Ника. Мой взгляд непроизвольно останавливался на фотографии Андрея. Этот грубое, странное лицо под шапкой седых волос и сейчас заставляло неприятно сжиматься сердце. Ник верно и преданно продолжал любить того, кто загубил жизнь его матери. Иногда я был на грани того, чтобы сказать ему всю правду об этом человеке. Но это был лишь порыв отчаяния. Сказать все об Андрее было равносильно предательству, и вряд ли я этим бы вернул доброе отношение Ника. Выходя из комнаты, я случайно задел рукой картонную папку. Она упала на пол и раскрылась, там лежала тетрадь. Совершенно машинально я взял ее, раскрыл.
   "Я не нахожу никакого соперничества между Толстым и Достоевским. Их нельзя ни сравнивать, ни противопоставлять друг другу. У них абсолютно разные философские школы".
   Я сначала подумал, что это сочинение, но прочитав на обложке: "Заметки на будущее", весьма удивился. Мне вспомнились слова Ника: "Я тоже хочу писать книги. "Кажется, он выбрал для себя самый наитруднейший путь, путь пустынного льва. Я не знал, радоваться мне или огорчаться. Я не хотел ему ни своей, ни судьбы матери.

______________

   Жизнь шла. Отчуждение Ника росло. Тщетно я пытался добиться от него хоть какого-нибудь расположения. По утрам я его не видел. По вечерам он или сидел у себя в комнате или приходил очень поздно. Мы не разу не сидели за столом вместе. По ночам я иногда слышал за стенкой всхлипывания, к себе он меня не пускал. Я беспомощно стоял под дверью, говорил какие-то слова, вероятно, находил не те.
   Я ловил каждый миг, чтобы привлечь его внимание к себе. Как-то раз он пришел домой с охапкой книг.
   -- Ты купил книги? Можно посмотреть? Кант, Гегель, Ницше. Ты увлекаешься философией?
   -- Вам-то чего? -- промычал Ник, отбирая у меня книги.
   -- Погоди, Коля, я же... -- он скрылся у себя в комнате.
   Иногда у меня лопалось терпение и я повышал голос. Ник пронзал меня ненавистным взглядом.

______________

   Где-то примерно через год до меня дошла печальная весть о смерти Ксении. Я ее никогда не любил. Ревностно относился к ее существованию. Неожиданно мне подумалось о том, что Ксения на протяжении трех десятков лет одаривала отца всем: теплом, заботой, уютом. Что ей это все стоило, пожалуй, никто не знал. Много лет она безропотно делила отца с той, которую он любил до конца своих дней. За всю жизнь Ксения не разу ни в чем его не упрекнула. Кротко и мужественно она несла свой крест. Смерть Ксении была еще одной раной на моей душе.

______________

   В последнее время я стал часто жаловаться Морозову на свою судьбу, кроме него у меня никого не осталось.
   -- Тут, Сергеич, терпение нужно. Парень-то, видать, в тебя. Сам во всем разобраться хочет. Знаешь, ему встряска нужна.
   -- Моя смерть что ли?
   Морозов с укором посмотрел на меня.
   -- С архивом как? -- тихо спросил он.
   -- Скоро принесу. Я сделал предварительную подборку...
   -- Ну держись, по десять шкур будешь с нас драть. Ты с корректором будь помягче, она у нас человек тонкого понимания, ее советы всегда дельны...
   -- Не бойся, я доверяю нашему коллективу, они у нас молодцы.
   Архив был единственным моим спасением от боли, тоски, безысходности. Страстно, истово я погружался в мир души Антонины, вновь и вновь открывая ее для себя. Жизнь жестоко оттачивала ее талант. Последние работы Антонины достигли большой трагической глубины. Казалось, на бумаге она доосуществляла то, что не сбывалось в жизни. Одна из последних ее повестей обрывалась на размышлении героини о том, что жизнь не прощает тем, кто обретает свободу в духе, но гораздо страшнее непрощение, когда человек отказывается обретать эту свободу. Не обо мне ли она думала в тот момент?

______________

   Больше двух лет я работал над архивом Антонины, теперь я жил выходом ее книги. Возвращаясь довольно поздно домой, я все чаще находил на столе на кухне записку: "Сегодня не приду. Ночую у Кости. "То смиряясь, то негодуя, я приучал себя к холодной отстраненности Ника.
   Однажды, закрывая машину на ключ, я машинально взглянул на свои окна и с удивлением увидел, что в комнате Ника горит свет. Бегом я взобрался на четвертый этаж. Нет, зайти к нему не решился, прошел на кухню, тревожно прислушиваясь к странному шуму. Через полчаса Ник вышел из комнаты с чемоданом в руке. Я почувствовал, как сжалась грудная клетка.
   -- Я ухожу, совсем, -- отрывисто бросил он.
   -- Как уходишь? Куда уходишь? -- оторопел я, не в силах подняться с места.
   -- Я комнату снял. Вы не переживайте, я смогу себя обеспечить. Я занимаюсь компьютерами, составляю кое-какие программы...
   -- Подожди, какие программы! Да поставь ты свой чемодан! -- вскрикнул я. --Сядь!
   -- Чего вам еще? -- развязно и нетерпимо протянул он. -- Давайте, выговаривайте, учите, что я еще сопляк, рано мне жить самостоятельной жизнью, только я в вашей опеке не нуждаюсь...
   -- Коля... -- я дрожащей рукой прикурил сигарету. -- Я уверен, что ты можешь за себя постоять, но тебе еще только будет семнадцать... Да, ты взрослее, чем я был в твоем возрасте... Мне казалось, что я тебе не мешаю, -- совершенно терялся я. -- Тебе здесь плохо?
   -- Плохо -- хорошо, ухожу, и все!
   -- Просто так из дома не уходят...
   -- Из дома? -- криво усмехнулся Ник.
   -- Как-никак, это наш с тобой дом. Я от тебя ничего не требовал...
   -- Вы и не можете требовать, -- раздраженно перебил он. -- Не надрывайтесь, вам никогда не заменить отца! --с вызовом бросил он.
   -- Отца! Да уж Андрея заменить трудно! -- вскипел я, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не наговорить лишнего. -- Чем же я хуже Андрея?
   -- Вы... вы хуже, хуже! -- с болью воскликнул он. -- Это вы, вы ее убили, это она из-за вас, она бы никогда...
   -- Боже, Коля!
   -- Я все знаю, знаю, я слышал, как тетя Ася говорила, что мама...
   -- Нет, Коля, нет, твоя мама была больна, очень больна...
   -- Я не верю вам, я вас ненавижу, ненавижу! -- выкрикнул Ник, схватил чемодан и выскочил за дверь...
  

Глава вторая.

   Город стих, в него вошла ночь. Я не замечал, что все еще сижу в верхней одежде. Пепельница была полна окурков. Наконец я заставил себя подняться, раздеться. Я вошел к себе. На рабочем столе лежала книга Антонины. Я ее взял прямо с конвейера, это был первый экземпляр. Завтра презентация. Я ничего не чувствовал, кроме пустоты.
   Пять месяцев прошло с тех пор как ушел Ник. Всю ночь я бессмысленно перемещался по квартире. За окном забрезжил рассвет. Я удивился, прочитав на отрывном календаре, что сейчас на дворе март. И вдруг холодная дрожь пробила меня. По иронии судьбы день презентации пришелся на день гибели. Мне стало не по себе от столь мистического совпадения.
   В день смерти Антонины я всегда оставался один. Ник уходил ночевать к своим друзьям. Нынче его не было совсем. Пытаясь себя как-то отвлечь от грустных мыслей, я достал из холодильника начатую бутылку коньяка. Но не успел поднести рюмку ко рту, как раздался дверной звонок. " Ник!" Я бросился в коридор. На пороге стоял Морозов.
   -- Ты, -- равнодушно выдохнул я.
   -- Ты даже не одет! -- возмутился он. -- Давай, живо! Там такое творится, журналисты, телевидение понаехали. Я им разрешил пока снимать у тебя в кабинете... Собирайся, нас ведь ждут!
   -- Саныч, от тебя оглохнуть можно.
   -- Еще громче кричать буду. Одевайся! -- приказал он. -- Чего застыл-то? -- насторожился он.
   -- Я позже, потом...
   -- Опять двадцать пять! Сергеич, ты свои фокусы бросай! Мы, вон, на рынок страны выходим, а ты тут слюни распускаешь.
   -- Ты деньги ему отдал?
   -- Отдал -- отдал, говорит, что потом все тебе вернет, стервец. Сергеич, на все нужно время...
   -- Оставь свои советы при себе! -- вспыхнул я. -- Я никуда не пойду, понял!
   -- Я тебе, Виталий Сергеевич, не собачка на побегушках. Моему терпению тоже конец есть! Надоел ты мне со своими фокусами. Я увольняюсь! -- жестко и решительно выпалил Морозов.
   -- Вали! Все валите, мне никто не нужен, никто! -- уже вслед ему кричал я, когда тот сбегал вниз по лестнице.
   Вернувшись в кухню, я в бешенстве схватил со стола стопку и швырнул ее о стену. Ничего не чувствуя, в полной неподвижности, я сидел на стуле, глядя в одну точку.
  

Глава третья.

   Очередной звонок в дверь пробудил меня. Я решил, что это вернулся Морозов. В дверях стоял высокий, незнакомый человек лет пятидесяти. Редкая проседь светлых волос как-то особенно подчеркивала благородство его тонких черт.
   -- Что вам надо? -- холодно спросил я.
   -- Вы меня не узнаете? Я вам передал рукопись Антонины Ивановны.
   -- До-октор... -- протянул я цепенея. Наверное, я бы и не вспомнил этого человека, если бы он не проходил центральной фигурой в записках Антонины. Его невозможно было не запомнить. -- Что ж, проходите.
   -- Вы, вероятно, торопитесь, у вас сегодня такой день...
   -- Нет, я никуда не тороплюсь, проходите, садитесь. -- Я провел доктора на кухню, пододвинул ему стул. Я был удивлен. Еще минуту назад, во мне, казалось, все умерло. И вдруг целый шторм чувств захватил меня. -- Егор Дмитриевич, не стесняйтесь, у меня без церемоний. Вот колбаса, огурцы. Выпьем? -- Я разлил коньяк по рюмкам. -- За помин души той, которую мы оба с вами знали, по крайней мере, вы-то ее знали неплохо. -- Присутствие этого человека злило, волновало, и в то же время забавляло меня. Он же был сдержан и старался не обращать внимание на мое нервозное состояние. Мы выпили, закурили. Я все ждал, когда гость заговорит он же молчал, не без любопытства осматриваясь вокруг.
   -- И что же вас привело в мой дом на этот раз? -- не без развязности спросил я. -- Вряд ли в такой день вам захотелось выпить со мной...
   -- Вы напряжены и крайне возбуждены, -- заметил доктор.
   -- Не к себе ли упечь хотите? -- не сдержался я.
   -- Наверное, вы правы, я должен вызывать в вас некоторое раздражение. Честно говоря, я хотел видеть Колю...
   -- Вам не повезло. Ника нет, он здесь не живет.
   Может быть, доктор и не ожидал встречи со мной, но был готов к ней, однако, его невольно теснила моя неприличная возбужденность.
   -- Вижу, вы не очень удивлены. -- Я вновь разлил коньяк, не дожидаясь гостя, выпил. -- Вы за Николая не волнуйтесь, он не пропадет. Что -- что, а свою несгибаемость мать ему передала. Что же касается семейных тайн, если мне в них не разобраться, где уж ему... Простите... -- опомнился я. Это было глупо, но я ничего не мог поделать с вспыхнувшей ревностью не столько к Антонине, сколько к Нику. -- Вот, вот. -- Я положил на стол книгу. -- Это, может быть, лучшее, что я сделал за всю жизнь. Суперобложку выполнял мой художник, он сразу ухватил то, что я хотел. Вот смотрите, стол со свечой -- это просто общее место, главное, сумрак, тени, и в них намек на женский силуэт. Там вся тайна. Это очень дорогое издание, впрочем, я готов на этом разориться.
   -- Да, вы в эту книгу вложили всего себя. И как мне кажется, написали очень хорошее предисловие. Знаете, я немного знаком с творчеством Антонины Ивановны, очень был рад прочесть то, что никогда не читал. Меня в ее творчестве поражает жизнеутверждаемость и жизнелюбие. Мне понравился один рассказ, про отшельника, помните? Как герой раздражал всех своей смятенностью, тем, что нигде не находил себе места, в сущности, был потерянный человек. И вдруг такое яркое, глубокое, высокое преображение. Оказывается в этом мятежном человеке жил дух святого. Найти себя и свое в этой жизни очень трудно.
   -- Вы правы. Для такой литературы нужна хорошая реклама. Поэтому я и затеял всю эту шумиху, которую, конечно, она бы не одобрила. По-моему, она сама до конца не осознавала, кто она на самом деле. Ее жизнь и душа шли порознь. В этом, вероятно, ее трагедия.
   -- "Прометей, несущий огонь со скалы! ", по-моему, вы точно подметили.
   Наш разговор вдруг обрел ровный, казалось бы, взаимопонимающий тон. Но мне сейчас меньше всего хотелось говорить о творчестве Антонины. Этот человек не давал мне покоя, возбуждал мое любопытство, он мучил меня. Я слишком хорошо прочел записки и был потрясен тем, с каким доверием отзывалась на него Антонина. Никто не имел над ней такой власти, как этот человек. И если бы он захотел...
   -- Егор Дмитриевич! -- в нетерпении воскликнул я. -- Если вы имели над ней такую власть, если вы так любили ее, почему же вы...
   Доктор осек меня прямым, спокойным взглядом, но волнение прорвалось. Он сам налил себе и выпил, медленно закурил.
   -- Я, может быть, знал ее душу, но не ее саму, -- тихо заговорил он. -- Без нее у меня ничего не было бы: ни клиники, ни семьи, которую я очень люблю. Она открыла мне меня. Я всегда хотел ее спасти от Андрея, а нужно было, вероятно, спасать от нее самой. Она никогда и ни в чем не изменяла себе. Стена, о которую разбился не только Андрей... -- Я невольно вздрогнул. -- Нет, Виталий Сергеевич, если кто и имел над ней власть, так это не я, а Коля, ваш сын. Ради него она пожертвовала...
   -- Более дикой жертвы и представить невозможно! -- вспыхнул я.
   -- Потому что вам незнакомо даже понятие жертвы! -- внезапно повысил голос доктор. -- Вы сейчас многим мучаетесь, вам кажется, что жертва -- это вы. А что сделали вы, чтобы изменить положение? Да, вы были молоды, может быть, вы не осознавали своей привязанности. Но потом, потом, когда... О, вы многое ей не простили: молчания, сына, Андрея, ее самой! Боюсь, вы сейчас ее ненавидите за те страдания, что переносите, но и сейчас вы не делаете ничего, чтобы быть счастливым. Что вы дали ей? Меж тем, как она вам... впрочем, она дала вам то, что может дать женщина -- сына. Вы даже не сумели взять...
   -- Вы правы, черт вас возьми! -- сдался я, сраженный откровенным выпадом доктора. -- И все же, вы могли бы...
   -- Нет, Виталий Сергеевич, не мог бы! Андрей не был так глуп и груб, как казался. О если бы она немного ответила на его чувства, он бы и пылинки не дал на нее упасть. Но всей ее ненависти к нему, она его жалела и оставалась ему благодарной...
   -- Вы оправдываете ее и его? -- поразился я.
   -- Нет, но моя работа -- это понять человека каким бы он ни был.
   -- А я не хочу понимать! Не хочу ни ее, тем более, его! Почему она все решала сама, она не имела права решать за меня!
   -- Ведь вы сами назвали ее Прометеем. Дающий огонь не может отбирать его назад. Она любила вас не для себя, а для вас.
   -- Ну да, никто, по-вашему, не виноват, а мне вы отводите роль глупца и слепца, так? -- Входя в какой-то нездоровый раж, жадно въедаясь глазами в доктора, я спросил: -- Скажите, а ведь я вам мешал? Сознайтесь, что мешал?
   -- Виталий Сергеевич, позвольте мне свое оставить при себе. Мы по-разному относились к этой женщине, но любила она вас. Если вы не сумели дать своей любви ей, дайте сыну, ее и вашему сыну!
   Хотел я или нет, а этот человек вызывал во мне уважение. Его прямота и жесткость была вызвана обидой за ту, которую он, может быть, не столько любил, сколько боготворил. Внезапно уловив на его лице странную тень, я вдруг догадался, чем была для него эта женщина -- болью всей жизни. Нет, он не к Нику пришел, он пришел к ней.
   -- Я Коле не нужен, -- невольно признался я.
   Доктор вскинул на меня острый осуждающий взгляд.
   -- Не думаю, я уверен, он любит вас. Его сердце так же преданно, как и сердце его матери, а это дорогого стоит. Простите, но я пойду.
   Я машинально проводил его до дверей и еще долго смотрел, как он спускается по лестнице.

______________

   Я открыл дверцу машины и замер, увидев во дворе Асю. Она была, как всегда, обворожительна. Ей очень шла белая шубка, на воротнике которой веером лежали черные волосы. Солнце играло на них. Это уже была зрелая женщина, с вдумчивым взглядом, с застывшей печалью на капризных губах. Ася не отказалась, когда я предложил довезти ее до дома.
   Некоторое время мы молчали. Наконец Ася заговорила первой.
   -- Виталик, не присылай мне денег, я работаю в одном кафе, мне хватает.
   -- Работаешь? -- удивился я.
   -- Разве Морозов тебе не говорил?
   -- Он до сих пор тебя опекает?
   -- Ты очень плохо выглядишь, бледный, обросший...
   -- Посиди минутку, я сейчас. -- Затормозив у цветочного ларька, я вышел из машины и тотчас вернулся. Белый букет роз я подал Асе, а красный бросил на заднее сиденье.
   -- Это мне? -- удивилась Ася. -- Раньше ты никогда не дарил цветы, -- чуть слышно проронила она, пряча лицо в розах. -- Ты на презентацию?
   -- Как ты? -- спросил я, игнорируя ее вопрос.
   -- Нормально. Работаю. У меня много новых друзей, скучать не дают, твой Морозов не забывает. Ник вернулся?
   -- Морозов в своем репертуаре.
   -- Что с тобой? Ты даже злишься как-то натянуто.
   -- Да, -- я достал из кармана пригласительный. -- Вот, тебе, наверное, будет интересно. -- Ася улыбнулась, показала свой пригласительный. -- Опоздал, как всегда. А с этим? -- Я дал ей книгу.
   -- Какое странное название "Последняя повесть". Вообще все странно, -- задумчиво произнесла она, внимательно разглядывая книгу. -- Я приехала.
   Я затормозил. Ася толкнула дверцу, обернулась.
   -- Ты бы хоть иногда звонил?
   -- Ладно, -- отрешенно ответил я.
   Ася вылезла, помахала мне букетом, вскоре исчезла в подъезде. Я посмотрел на свои бывшие окна, на балкон. Еще одна тень прошлого скользнула, как солнечный луч по крыше, быстро и неуловимо.
  

Глава четвертая.

   Закрыв машину, я вдруг растерялся от необычной кладбищенской тишины. С голубой кисеи неба, серебрясь и сверкая, тонкими нитями падал снег. То там, то здесь потрескивали от мороза деревья. В этом мире каменных плит и железных оград, занесенных снегом, под сводом сосен и берез, куда-то уходила вся земная тяжесть.
   Утопая по пояс в сугробах, подбираясь к заветному месту, я испытывал давно забытое чувство наслаждения. Наконец я добрался до ограды. Немного отдышавшись, принялся расчищать снег, освободив стол и скамейки, я сбросил снег с гранитного креста. Обтерев рукавом фотографию, положил розы, подумав, положил и книгу. Фотография Антонины приковывала внимание. На ней она сидела за своим столом, заваленным книгами. На миг ее рука оторвалась от бумаги, повисла в воздухе. Сама она задумчиво, полубоком, повернулась к окну. К звукам ли природы прислушивалась она или к самой себе? Не тень прошлого, а тень будущего лежала на ее вдохновенном, еще полном жизни и любви лице. Внезапно я поймал себя на том, что физическое присутствие Антонины меня никогда не покидало. Я чувствовал его всегда и всюду, где бы ни был. Ее живое присутствие в пространстве возвращало силы, заставляло жить дальше. Мне безумно хотелось тепла ее рук, ее голоса. Мне хотелось, чтобы она подсказала, как быть? Совершенно безотчетно я опустился на колени и обнял холодный, белый холм...

______________

   -- Вставайте! -- донеслось откуда-то издалека. Колючая дрожь пробуждала мое тело к жизни. Я ничего не понимал. Кто-то настойчиво теребил меня. " Зачем?" -- мелькнуло в моем тяжелом сознании.
   -- Вставайте... вставайте! -- всхлипывал надо мной чей-то обессиленный голос. -- Ну, пожалуйста, очнитесь...
   Этот голос? Я узнавал и не узнавал его. Что-то заставляло работать сознание, но я не мог побороть отяжелевшего тела, меня приковывало к земле. Кто-то сильно бил меня по лицу и чьи-то руки пытались поднять. Уже когда я сидел и дрожь била изнутри, я изумленно смотрел на Ника.
   -- Это ты - ы? Здесь? Я что, уснул?
   -- Вы могли замерзнуть... -- испуганно всхлипывал Ник. -- Вам бы согреться...
   -- У меня коньяк в машине, под сиденьем...
   -- Я схожу, дайте ключи...
   -- Возьми, вот тут, в верхнем кармане.
   -- Вы тут... я...
   Я смог махнуть только головой, потому что меня била страшная дрожь.
   Ник пытался бежать, но утопал в снегу, падая и вставая, рукавом вытирал слезы. Я чувствовал невыносимую усталость. Но боже, как было больно и стыдно! Лишь теперь я понимал, что это не Ник, а я заблудился: в прошлом, в запоздалых чувствах, это я не желал мириться ни с потерями, ни с настоящим. Казалось, Антонина в который раз сняла с моего сердца пелену.
   Ник вернулся.
   -- Вот, пейте, пейте! -- запыхавшись молил он. Я осушил почти полбутылки, пока не почувствовал тепла внутри. Ник сел на скамейку, отвернулся.
   -- Тебе тоже не помешает, глотни. -- Ник испуганно замотал головой. -- Глотни, говорю! -- приказал я. -- Вот так-то лучше. -- Я достал сигареты. Ник тоже машинально полез в свой карман, опомнившись, одернул руку. Я протянул ему свою пачку. Он робко вытащил сигарету, но не закурил. Он смотрел на фотографию матери.
   -- Я никогда ее такой не знал, -- задумчиво произнес он. -- Я люблю это фото, откуда вы его взяли?
   -- Любишь? -- поразился я.
   -- Здесь очень тихо. Маме, наверное, хорошо, она любила тишину, березы, и они здесь растут. Когда я прихожу сюда, мы с ней разговариваем, как когда-то.
   -- Приходишь? -- меня ударило.
   -- Я здесь бываю часто, а в этот день всегда.
   -- Ты -ы... --ком перехватил мне горло, я нервно схватил бутылку, отглотнул.
   -- Вы не ответили, откуда у вас это фото, я его никогда не видел.
   -- Я взял его в альбоме своей матери...
   -- Вашей? -- Ник удивленно посмотрел на меня. -- Как это?
   -- Они были близкими подругами, дружили много лет. Может быть, все было бы иначе, если бы моя мать любила меня так, как тебя твоя мать... Взрослые от детей отличаются тем, что они знают как надо, а делают все наоборот. Дети точно знают как, но ничего не могут. Внутри все горело и била нервная дрожь. Ник сидел в напряжении. Мы оба понимали, что это была решающая минута. Все зависело от того, сумею ли я протянуть ему руку, вернуть его расположение, слишком низко я упал в его глазах. Я смотрел на него и будто впервые видел. Даже не заметил когда он успел вытянуться. Он был не столько худ, сколько тонок. Лицо его удлинилось, нежный румянец лежал на щеках. Его черты спешили определиться, я узнавал в них свои. У него были мои глаза, но не мое выражение. Нет, не себя я узнавал в его покорном, усталом, беззащитном лице. Несмотря на то, что он изо всех сил стремился быть старше, самостоятельнее, он все еще оставался ребенком. И его детская беззащитность была мне ножом в сердце. Ник испытывал меня взглядом. Он ждал, ждал прежнего меня. Преодолевая внутреннюю слабость, волнение и страх, я продолжал:
   -- Твоя мать всегда думала, что я сильнее чем есть. Странно, в юности я твердо знал чего хотел, а потом затерялся в самом себе. Я как бы жил на море и никак не мог причалить ни к одному берегу, мне все казалось, что мой берег впереди...
   -- Значит вы маму не любили? -- тихо спросил Ник.
   Я глубоко затянулся сигаретой, не зная, как ему объяснить то, чего себе-то не умел объяснить.
   -- Когда-то мне казалось, что я просто привык к ней... О, она умела убедить в чем угодно! Моя доверительность ей была безгранична, но я был молод и глуп. Она была моим дыханием, а его замечаешь только тогда, когда сдавит...
   -- И тогда... когда вы так уехали... сдавило?
   Я поднял на него глаза. Да, это был ее сын.
   -- Коля! -- нервно воскликнул я. -- Поверь, она мне тогда ничего не сказала... ничего! Я никогда не умел ее слушать... я боялся ее слушать... Боже, если бы...! -- в отчаянии выкрикнул я, до боли сжимая ладони в кулаки. -- Я бы стал ее нянькой, сиделкой лишь бы... Но я не дал ей сказать...
   -- И даже не вышли... -- укоризненно прошептал Ник. -- Не захотели услышать...
   -- Услышать? Что? -- встрепенулся я.
   -- Когда вы отъехали, я долго не мог увести ее в дом, а она шептала и шептала: " Твой сын, твой сын". Я ведь думал, что вы признаваться не хотите...
   -- Коля! Я... --но нет, я не мог говорить, слишком больно жало в груди.
   Некоторое время мы сидели молча. Я допил до конца коньяк, поминутно курил. Ник недоверчиво наблюдал за мной, время от времени застывая глазами на фотографии матери. Он словно ждал, что она подскажет ему нужные слова, придаст веру и силу. Пожалуй, лишь теперь я понимал, чем для него была его мать.
   Ник вдруг занервничал, как бы на что-то решаясь, но чего-то боясь. Затем неуверенно полез во внутренний карман пиджака, рука его замерла в нерешительности, и что-то вынув рывком, подал мне, а сам отвернулся и закурил. Это был тетрадный лист, сложенный на четыре части, края его незаметно потрепались, я осторожно развернул его, чтобы не порвать. Узнав почерк Антонины, сердце бешено забилось. Записка явно была написана наспех, чувствовалось, что рука с трудом владела авторучкой.
   "Сынок! Когда ты найдешь эту записку, ты, наверное, уже будешь знать все. Нет, не от Виталия, а от меня ты должен был узнать правду. Коленька, мальчик мой, родной мой, я не могла, не смогла тебе все сказать сама. Это трудно объяснить. Одно знай, я думала лишь о тебе! Не знаю, может быть, ошибалась... Да, мой мальчик, не Андрей был твоим отцом, а дядя Виталий. Он твой настоящий отец. Надеюсь, он сумеет тебе объяснить... Ах, сынок, разве можно объяснить жизнь? Прости меня, когда-нибудь ты поймешь несчастную мать, которая тебя любила больше жизни. Коленька, живи с родным отцом, люби его. Дай ему то, чего не сумела я. Прости меня".
   Я омертвел. Записка выпала из моих рук. Ник поднял ее, бережно сложил и убрал обратно в карман.
   -- Ког... когда ты это нашел? -- заглушая боль и слезы, отрывисто спросил я.
   -- В последнее время мы с мамой читали " Маленького принца ", вернее, я читал, мама уже не могла... она ничего не могла... В " Принце " я и нашел... в тот самый день, когда ее не стало...
   -- Боже, Коля! -- взвыл я, лихорадочно хватая его руку. -- Коля, ты прости меня, дурака! Я никогда не переставал тебя любить... Я хочу, чтобы ты вернулся... я не могу без тебя... я не хочу без тебя... -- нервно и возбужденно восклицал я от какого-то бессилия внутри. -- Я никогда не умел терпеть и ждать... я научусь... Пусть, пусть ты не сможешь сейчас, но только не лишай меня надежды... давай попытаемся, может, я не такой уж и плохой...
   Ник осторожно вынул руку из моей, повернулся к фотографии матери и словно окаменел. Я долго ждал, когда он заговорит, но напрасно. Уже вечерело. Сумрак сгонял день, мороз спешил проявить свою последнюю зимнюю силу, сопротивляясь неизбежному приходу весны.
   -- Надо идти, -- тихо проговорил я. -- Сейчас бы крутого чая и к горячей печке.
   -- Чайник в духовке, дом я два дня отапливал, он уже прогрелся, но мы еще раз затопим, -- внезапно оживился Ник. Я глупо, растерянно, смотрел на него, злясь на свинец в ногах. -- Ты в миг отогреешься. Я одно средство знаю, мама мне его применяла. Только вот телик сдох, эту рухлядь уже не починишь, он весь сгнил. -- Ник расцветал на глазах, но он был кроток в своем оживлении. -- Да и света у нас нет, Где-то проводка полетела, зато свечи есть...
   -- Это здорово, -- глухо проговорил я, с трудом переставляя ноги, пораженный неожиданным преображением Ника.
   -- Постой! -- он резко остановился. -- Я сейчас! -- Он бросился назад к ограде. Когда вернулся, даже сумрак не мог затушить сияния его глаз. -- Я книгу взял, чего ей там гнить, мама и так все знает. Ты классно придумал, пап, что подписал ей как живой... -- Ник сам испугался, назвав меня "пап".
   Не выдержав, я стиснул его в объятьях, зарылся лицом в воротнике его куртки. Пронизывающее чувство сладости и боли захватило все мое существо...
  
   1995 --2000 г.
  
  
  
   206
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"