трое считают булыжники захудалой улочки спального района. человек посередине - ниже всех, рядом с девушкой слева совсем теряется. изредка теребит зажигалку в кармане потрепанного джинсового пальтишка, чтобы удостовериться, что ноющие на утреннем холоде пальцы еще хоть как-то да слушаются.
У его спутника справа - та же проблема, он идет, зажав в зубах сигарету и уставясь на собственные ботинки, подтянув плечи по опиушному. А ей - хоть бы хны. Шагает, типично для зеваки выглядывая яркие пятна в сером октябрьском пейзаже.
Шесть утра, единственные, кого в это время возможно здесь встретить - алкоголики и дамы бальзаковского возраста, спешащие на какие-нибудь мясокомбинаты. Первые абсолютно невыносимы. Вторые путаются под ногами.
В наушниках у меня - пьяный вокал какого-то неизвестного трип-хопера, я кажусь себе элементом японской фестивальной короткометражки о зебрах. Как раз тем мальчиком, который просматривается через два слоя решетки, которая огораживает зебр от всех невзгод, в цивилизованном мире их ожидающих.
Вынимаю один наушник.
- Эй, Кошка. Ты веришь в зебр?
Выплевывает окурок, недолго молчит.
- Не-а.
- Думаешь, они тебе привиделись?
- Я ни разу в жизни не видел зебр.
- Ничего не потерял, - бросает девушка вкрадчиво, вытягивая голову и напряженно глядя в витрину.
- Нет, потерял, - встреваю. - Они такие полосатые.
- Я знаю, что полосатые. Я живьем не видел, понимаешь?
- Ты потерял уже пятнадцать зебр, Кошка.
Сбив его с толку, снова обеспечиваю себя стерео. Лезу в карман за зестом, параллельно отмечая, что кончики пальцев из красных стали синими. Кажется, никто не бил по ним молотком.
Мы останавливаемся под замызганным, выкрашенным в когда-то оптимистичные патриотические цвета магазинчиком, бросаем в ее ладонь все те мятые бумажки, которые нам удается на себе обнаружить, и, когда она заходит в душное помещение за коньяком, смотрим в одну сторону, на цветочный павильон. Запах, который доносит оттуда ветер, наполняет мою голову жизнью, и мне очень хочется, чтобы кто-нибудь подарил мне цветок ванили в горшке. Красивая короткостриженная брюнетка приобретает красную розу, долго перебирая длинные стебли тонкими пальцами с остриженными ногтями, и под зацикленный саундтрек я успеваю намечтать себе ее несовершеннолетнюю лесбийскую партнершу - непременно блондинку, которая еще спит, поди, в такую рань, и расцветет заводяще, спросонок уставясь в самое нутро прохладного бордового цветка. Кошка смотрит молча, на лице его появляется некоторая растерянность.
Наша спутница выходит с маленькой тарой. Янтарное дешевое спиртное ощутимо греет пищевод, затем желудок, из солнечного сплетения по всем капиллярам разносит недолговечное тепло и легкую смещенность в пространстве. Никому из нас не хватит, чтобы опьянеть.
Я соблюдаю такой четкий ритм, что оба они, продолжая идти по бокам, поневоле держат шаг. Мне пространственно и хорошо. Сквозь ряды домиков, нервирующих было лаем дворовых псов - которые затыкаются под скептическим взглядом Властелина Собак, мы проходим, изредка воруя наиболее легкодоступный виноград, на мост. Некоторое время полюбовавшись тем, как рваная решетка фильтрует просторы холма с редко посаженными на нем кленами без подлеска, мы допиваем коньяк. Закуриваем; недолго посовещавшись и придя к выводу, что мы - свиньи, возвращаем ей пустую бутылку. Она просовывает длинную изящную и белую руку в вышеописанную дырку и отпускает тару. В предрассветной тиши гулко разносится звон разбитого стекла. Солнце всходит, поднимается огненным шаром из лимана, веет легкий ветерок, треплет длинные волосы всех троих, холодит уши. Оно никак не говорит о том, что скоро погаснет, хотя я склонен верить этой шпане. Чуть пьяные, курим, внимаем новому дню. Избитые, никогда не перестававшие восхищать меня зрелища - восход, закат, грибной дождь, тополиный пух, павильонным снегом увивающий в июне вишневые ветки. Оранжевое небо после грозы. Попадая в перерыв между концом и началом трека, она произносит четко - жаль, пьяный ковбой остался в номере.
Я возражаю, что, возможно, утро, встреченное в одиночестве и дома, пойдет ему на пользу. Я намеренно употребляю слово "дом". Мне хочется дом, и я успешно обвожу и себя и их вокруг пальца.
Устройства, подключенные к розетке. В мягком свете еще совсем холодного светила спускаемся по другую сторону моста, потом ниже - на рельсы, и по шпалам доходим до станции. Шевченко. Знаменитый стенд с надписью ODESSA Suicide. На единственной лавочке уцелели всего две доски, на которых мы с комфортом и располагаемся. Посередине - она, и мы оба жмемся к ней в попытке поделиться ощущениями без слов. По другую сторону полотна стены, огораживающие автостоянку, образуют угол. Из-за него, с тропинки, которая ведет на поселок Шевченко, вскоре появляется окруженная десятком ободранных коз немолодая женщина. Типичная местная жительница, худая, смуглая, будто вечно загорелая, замотанная в пять шалей. Козы не хотят следовать за ней по безопасному маршруту, так и норовят выпереться на рельсы, и она развлекается тем, что швыряет в них палкой. Подбирает - и снова швыряет в своих подопечных. Мы следим за караваном, пока он не скрывается в тени кленов. Сзади нас - лужайка с пожухшей травой, мы отбрасываем на нее длинные тени.
То, ради чего мы пришли - первый поезд - не заставляет себя долго ждать, проносится с товарным грохотом, восторгая Кошку вагоном с надписью "ДЕФЕКТОСКОП". Машинист окидывает нас быстрым взглядом и лениво гудит в знак приветствия. Мы вскакиваем, свистим и улюлюкаем.
Ради этого стоит не спать всю ночь. Замечательное октябрьское утро.