Да-да, а для того чтобы найти ключ, нужно найти медальон, а для того чтобы найти медальон - да хуле я им это растираю, они же все равно не въедут потому что нихрена не слушают. И пока мы с тобой пистон друг другу ставили - ВСЕ ПОКУРИЛИ БЛЯТЬ И ДЕЦЕЛ НЕ ОСТАВИЛИ. А мы тут потеряемся пидарасимся в туберозах как два идиота. Всю ччуйку, ччерт, отшибают блядские цветочки НЕЕ, я уезжааю отсюда к ебеням с этого пикника доморощенного и недоделанного. Давай курнем хотя бы, но обрублены хвосты. Рассеку по трассе за разделительной полосой на головокружительной скорости под салатовым рассветом с зеленочными штрихами психоделических облаков. Поля, посадки и бескрайние горизонты - насмотрелись ужо, а помнится со школы и в школу не на чем-нибудь, а на лошадях. К-коляски к нему не хватает. Брось, не хватает только эдакого цельнолитого препятствия, об которое сейчас как ебанись! и сыграет на ебанись. Не хватает также гитары, цепи от цербера, цели для существования - укради мое сочувствие. Киборг не должен испытывать сочувствия. Киборгу нельзя грустить. Нельзя беспокоиться. Киборгу никогда не следует сомневаться. Киборгу запрещено бесцельно мечтать. Киборг не может ощущать благодарности. Киборг не должен чувствовать себя виноватым - хха, но ведь я-то никак не киборг уж слишком оглушительно сердце в ушах и неритмично. Наставить - раз-два-три и вот моя чу-ви-ха падает на мое копье. А особенно с воплями по трассе вперед да вперед, ни одной встречной машины в столь ранний час с ветерком. Поцелуй меня в живот, ниже, ниже, вот-вот-вот. Блядским хохотом перебивает любую волну, хоть сектор газа заводи, хоть агату. Замаскированные камышом грязные пруды отражают священные небеса, зимняя тишь отзывается радостным эхом на отсутствие глушителя, на любой производимый мной звук. to the extrrreme. А бензин - а я не верю больше в бензин. Шаманское омуляжение распространяется на все, в том числе на меня - вполне вероятно, что Легион прав и в омуляжении виновен никто иной как я. Я же пожизненно обвиняемый, чего уж там. Свежо и просторно, от спирта в крови вовсе нехолодно, хотя руки все равно давно уже утеряли чувствительность. Домишки - сначала рыбацкие наспех сколоченные хатки, сидел как-то в такой с истериковатыми пьяными бабами - по обеим сторонам дороги все более и более сплачивают свои ряды по мере того, как на колеса наматываются километры. Жаль, без музла - перебудить бы к хуям всю рассветную тишь частного сектора чем-нибудь шумным и оптимистичным - да только мотор и сам я справляемся не хуже. Веером поднимается к голым ореховым веткам лай собак по мере моего внедрения в пригород. Подбрасывает на ухабистой дороге, отдается в груди и в зубах - а шуму-то. Полтора метра неопрятного щебня отзываются треском и залихватски разлетаются в стороны. Из садовой растительности мороз за последние несколько суток окончательно высосал все краски, так что в спящем виде район выглядит покинуто и зловеще. Мне недолго - мне найти бы. Да, кажется, на центральной улице, нечто вроде фешенебельного отрезка в этом их поселении. Уравновешенный-дядя-Том ведь все-таки не фермер, хоть и здорово смахивает. Чем больше скорости я сбавляю, тем более настойчиво лезут на ум размышления о том, что кавайный муляж моей сестры должен был бы жить вот в этом двухэтажном розовом доме с красной черепицей, однако рассудок все еще подсказывает, что во время последнего посещения здание было обычно-каменным и одноэтажным. Мерзкий на ебало крупный ротвейлер за чугунной оградой реагирует на меня особенно яростно - да, кажется, именно этот ротвейлер мне и нужен. С хрустом проселочной дороги торможу; покинув железного коня, подхожу к калитке и вжимаю палец в пластмассовую кнопку звонка. Спящий дом отзывается едва уловимой трелью, которая тут же тонет в новом залпе злобного лая нелицеприятного сторожевого животного. Спят они; шесть утра, все-таки. Звоню еще раз и погружаюсь в ожидание; закурив, бесцельно осматриваю срывающегося с цепи хрипящего пса. Ей-богу, породы мерзее, чем ротвейлера, кажется, еще не изобрели. Собаки не любят меня. Собаки еще более не любят Тамару - вероятно, эти стальные набойки вообще созданы для защиты от собак. Интересно, а как собаки относятся к больным бешенством животным, которых хлебом не корми - дай молча кусать за голову. Дают кусать себя за головы? Нехитрые размышления прерваны приятным на слух лязганьем дверного замка - медленно поворачивается черная ручка, дверь распахивается; на пороге заспанная Анна в зимней куртке, наброшенной поверх ночной рубашки до колен. Некоторое время глядит в моем направлении туманно, отвлекаясь на собачий шум, после, разобрав, удивленно расширяет глаза и быстро устремляется к калитке. Поскольку дорожка, ею преодоленная, находится в зоне досягаемости ротвейлера, заходить я не рискую - да Анна и не предлагает. Выйдя на улицу, она глядит на меня, будто на персонификацию одного из излюбленных конопатым древних божеств и поспешно приводит в относительный порядок свои волосы.
- А.. а он.. - мямлит девушка, снова краснея под моим взглядом, и выродить ничего конкретного не может. По непонятной причине каждый раз при виде Анны мне начинает хотеться с яростью напасть на нее и обливать грязной руганью до тех пор, пока она не потеряет сознание от стыда. Из раза в раз я сдерживаюсь; в конце концов, нападать без причины - это по Рудовой части.
- Поехали со мной, - перебиваю вялые попытки меня поприветствовать. Анна хлопает глазами в невинном удивлении и некоторое время недоверчиво молчит. Скорее всего, это от стеснения она ведет себя ненатурально и оторопело.
- Но папа.. - наконец выдает девушка. Я вдруг вспоминаю, что был пьян, когда покидал однополчан, пьян до такой степени, что на ногах не стоял. Идиотского хохота при этом сдержать не могу.
- Записку, - говорю. - Папе оставь, не поедешь же ты прямо так. В конце концов мама от твоего папы возвращаться пока еще не надумала, а сидеть тут и опекать сразу двух дочерей, одна из которых к тому же младенец - любого заебет.
Младенец мне неинтересен. До тех пор, пока Тамара Вторая представляет из себя младенца, я не испытываю малейшего желания ее видеть и всяческих встреч старательно избегаю, чтобы не портить впечатление. Хватило мне крещения - с блядской церковью, с треклятой ухмылкой от пластикового гипертима, царящей на лице моей сестры, и с чертовым священником, который косился на меня с нескрываемым желанием закопать мою голову, боясь, в землю. Да и вообще, все эти ебучие платные обряды - не вижу никакой связи между церковью и Господом.
На предложение подарить своему отцу временную передышку возразить девушке нечего - да и не очень хочется, судя по той тщательно скрываемой радости, с которой она просит меня подождать секундочку. Вновь скрывается в доме; впавшая в панику собака норовит облаять заодно со мной и свою хозяйку. От окурка прикуриваю новую. Хочется продолжать бухать, но до центра - и до штаб-квартиры - ехать еще прилично. Что же касается бабла - как ни странно, его нынче хоть отбавляй, ибо генлей, расщедрившись, отчего-то вздумал вдруг выдать нам жалованье за прошедшие три месяца. Текила и давидофф; из-за треклятой растерянности, которой Руд проклинает меня чем дальше, тем больше, на большее воображения уже, кажись, не хватает. Проклинает привязанностью, белобрысая сука, так что не отделаешься. Сплевываю; хихикаю. Блядские гиены.
Моя названая племянница и впрямь не заставляет себя долго ждать - хорошо, потому как приступ ненаправленного бешенства ввиду всех прилагающихся раздумий уже лучится на горизонте - возвращается ко мне, облаченная теперь в свой обычный джинсовый плащ нараспашку, под которым лишь джинсы да свитер. Она молчит и опускает взгляд; наряду с непрерывной жаждой изощренно ее оскорбить мне приходится подавить в себе желание открыть простой секрет, что она замерзнет к хуям. Нахуй, знаем мы эту иллюзию заботы. Анна закрывает калитку и долго возится с замком, потом с бряцаньем кладет ключи в карман и поднимает на меня кроличий взгляд.
- Ты никогда раньше еще не каталась, - говорит она с безграничной тоской; тянет с хохотом кататься по земле, но это неверно. Исключительно дань блядскому самогону - я, скорее всего, хорошо отношусь к Анне, если уж решил за ней заехать.
Она цепляется за меня судорожно, когда мы наконец выдвигаемся; чудится ее дыхание в мех моего воротника, так что я делаю еще одно усилие, чтобы абстрагироваться от ее прикосновений вовсе. Как-никак негоже было бы угробить девочку вместе с собой, увлекшись раздражением, на очередном крутом повороте.
Из частного сектора, по-прежнему с очень бензопильным воем мотора, только теперь в молчании, выезжаем на пустынную трассу. За ограждениями по обеим сторонам дороги простирается зеркальная гладь лимана; за время ожидания краски над нашими головами перетекли из холодной гаммы в теплый охряной - будет солнце. Это более напоминает закат, чем рассвет. После - берега, утыканные вдали редкими фигурами одиноких рыбаков; снова заросли камыша, сменяющиеся перекопанной чернью свежезасеянных полей. Справа на полной скорости едва успеваю зафиксировать странную сцену - человек с двустволкой, большой, будто охотник на медведя или Распутин, величественно обращает дуло в лицо девушки, стоящей перед ним на коленях, прямо в рыхлой земле. Не знаю, стреляет ли он; мы укатываемся прочь от драмы. Опять-таки не знаю, не галлюцинация ли это. Мало-помалу пейзаж сменяется на асфальтированный, и горизонт вскоре оказывается отгорожен рядом длинных, пугающе выразительных фур с контейнерами. Они похожи на больших, очень больших животных, и когда едут, в самом деле так и норовят упасть на пешеходов. Дальнобойная стоянка перерастает в обычную, крытую шифером; трасса теряет сладкую пустынность, заставляя меня с сожалением оставить встречную - я слишком не в себе для маневров. Хотя, помнится, Тамара на своем алом внедорожнике нисколько не опасалась в свое время ни за мою жизнь, ни тем более за собственную; напротив, развлекалась вовсю вождением наперекор, блядская ведьма.
Добро пожаловать в Рейвен - гласит вывеска, блеклая и большая, свисающая со стальной конструкции и угрожающе раскачивающаяся на ветру. Стилизованная под ее шрифт, на городской стене красуется издевательская надпись "welcome to Detroit-city". Изучено до боли. Ворот не видно, хотя кому как ни мне знать - они там есть. Въезжаем обратно в столицу - повинуясь скорее рефлексу, нежели сознательному порыву, я ненадолго сворачиваю с широкого шоссе, ведущего в центр, и направляюсь вправо.
Этот частный сектор, с фонарями, в черте города, отличается от посещенного ранее куда большей оборванностью и разрозненностью; на первый взгляд кажется, будто дома беспорядочно попадали на незастроенное многоэтажками пространство с огромного самолета. С фонарями? Одни из них разбиты, другие - ощерены оборванными проводами, из которых бродяги с параноидальной находчивостью повыжгли медь и посдавали давно уже в канонический металлолом. Углубляюсь в рощу одноэтажных строений с запущенными обширными садами. Здесь нет рядов, поэтому и улиц как таковых не существует. Анна молчит, но - я чувствую - с любопытством оглядывается. Останавливаюсь перед высоким и крепким дощатым забором; ностальгией отзывается каждый рецептор. Секунду размышляю. Нет, все-таки для аутистического подростка подобная встреча неизбежно обернется очередной психотравмой - так что я настоятельно советую Анне подождать меня у мотоцикла, а сам обхожу знакомые владения, с хрустом ломая ветки и тайно недоумевая, какого хрена я тут забыл.
Звонком так называемая калитка - хотя деревянная створка имеет более двух метров в высоту - не снабжена, так что я, предчувствуя уйму всякого недоброго, стучу со всей дури. С пинками и перерывами не менее четверти часа, наконец унимаюсь, заслышав хлопанье двери в дом. После короткой паузы, цоканья по бетону дорожки, смотровое окошечко в воротах распахивается, разом сшибая весь запал.
Тамара некоторое время молча созерцает меня - этот блеск в ее бесовских глазах свидетельствует о том, что я ее не разбудил, потому как чертова колдунья и не думала спать - потом поднимает к лицу руку с сигаретой и осторожно затягивается.
- Проваливай, - холодно бросает она, выдыхая дым мне в лицо. И повторяет. - Проваливай. Ты краснеешь.
Скрывая ее от меня, смотровое окошечко порывисто захлопывается. Дыхание сбито; скулы горят, щеки, нос и даже, кажется, уши. Прислушиваясь к стальному лязгу ее удаляющихся обратно к дому шагов, я некоторое время праздно изучаю дерево входа во двор и не думаю ничего. Что я здесь делаю. Что я опять здесь делаю. Не объедешь нихуя, пожалуй, никакой больше причины на ум не приходит.
Закуриваю, возвращаясь к Анне. Сегодня я краснею, и ее это возмущает; завтра, когда я покраснею, ее это восхитит. И неизвестно еще, сошел ли Руд с ума благодаря своей матери. Сдается мне, дело вовсе не в матери - любой свихнется, обзаведясь такой возлюбленной. Сей феномен не поддается никакому объяснению, ничего тут не сделаешь - разве что сойдешь с ума, мать ее - потому, может быть, что среди гиен царит устоявшийся матриархат. Намотались уже ебучие гиены.
Странным образом успокаивает один вид моей нынешней спутницы; несмотря на неполные пятнадцать лет, она со знанием дела покуривает, оперевшись о мотоцикл, и награждает меня пристальным взглядом. Ничего не говорит; хорошо, что ничего не говорит.
Докурив, мы возобновляем свой путь. Я отчаянно стараюсь не думать ни о Тамаре, ни о связанных с ней вещах, и возвращаюсь в город, отвлеченно размышляя. На штаб-квартиру я не хочу, да и Анне там нечего делать, не говоря уже о том, что Анне незачем встречаться с Аидой и лицезреть, как лихо ее мачеха предается полоумной измене с конопатым врагом государства. Когда мы выезжаем, наконец, в центр, солнце поднимается уже достаточно высоко, чтобы достичь улиц над крышами и раскрасить древнюю брусчатку нашими длинными тенями. В узком просвете меж двумя потрепанными временем многоэтажками мелькает вдруг, будто очередное видение, пустырь с разбитым на нем кошкиным табором. Прочно обосновались чертовы беспризорники - пожалуй, эти жируют нынче похлеще короля, со своими темными делами, с собственным фюрером, несовершеннолетним, ублюдочным и клептоманским, и абсолютно аутентичным укладом, который далеко не всегда согласуется с законом. Ладно - не сегодня. Автомобилей становится больше, отчего приходится сбавить скорость и следить повнимательнее; мне быстро надоедает, и, забив хуй на правила, я сворачиваю на тротуар. Пешеходов поутру куда меньше, чем машин. Анна фыркает прямо в ухо, но по-прежнему благоразумно молчит.
Я хочу в бар, я хочу хлопнуть - вспоминаю, автоматически прокладывая маршрут к Royale. Жаль, думаю, что в мотоцикле нет автопилота. Жаль, что к мотоциклу по габаритам не подходит станковый Браунинг. Извечный хохот не замедляет явить себя вслед за последней идеей - это, черт возьми, было бы странное зрелище, но зато какое эффективное. Мотострелковое приспособление, что ни на есть. Несмотря на ранний час, у означенного не поддающегося классификации заведения, как обычно, припарковано немало машин, в том числе и родные камышовой расцветки багги с уазиками. Благо в трехэтажном здании со множеством залов и ассортиментом предназначенных для ебли номеров случайно встретиться непросто.
В так называемой прихожей душно, накурено и полутемно; около входа в ядро Рояля прибита извечная толпа безбилетных нефоров, и - как водится - весь этот эмо-стриженый фарш обоих полов встречает меня, будто священное чудовище контркультуры, так что Анну к дверям приходится протаскивать силой - имея за поясом рабочий Баллистер, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не применить его на треклятых препятствиях. Охранник, очередной представитель расы обезьян-астронавтов, помнит меня еще со времен Чрезвычайной Комиссии, потому впускает без лишних слов. В казино, несмотря на разгоревшиеся Анныны глаза, мы не задерживаемся - не с моей удачей. Первый зал забит, оттого что обывательским ублюдкам лень продвигаться далее, так что мы минуем еще два помещения, прежде чем находим удобоваримое. Здесь совсем пусто, лишь пара агрессивного вида девиц в дальнем углу; снова полутемно, да и металлическая обшивка по стенам на манер подводной лодки никаких негативных эмоций не вызывает. Отделившись от барной стойки, отстукивает каблуками по направлению к нам длинноногая официантка; имени ее не помню, но в целом нахожу ее какой-то очень знакомой.
Приблизившись к столику, она отработанным движением опускает на стол пепельницу и рядом с ней кладет меню; из-под длинных ресниц окидывает быстрым и цепким взглядом сначала меня, потом - Анну. Когда же вместо привычного "добро пожаловать" девушка бросает фамильярное "давно не виделись", я припоминаю чуть четче - кажется, на эту шатенку и направлены были в последнее посещение Рояля мои агрессивные нетрезвые притязания. Что ж, фамильярно так фамильярно. В джентльмена играться сегодня не тянет, так что я решаю за двоих и отодвигаю меню.
- Бутылку Хеннесси, пожалуйста, - говорю я, игнорируя косой недоуменный взгляд своей спутницы. Секунду думаю - до какого именно состояния я хочу ухлопаться - и добавляю. - И сухого красного. Тоже бутылку.
Она, черканув по искристому темному столу длинными ногтями, забирает меню обратно и записывает заказ. Я размышляю. Если после преодоления двух объемов разной крепости жидкости и встречи этих объемов в моей системе не потянет блевать - заполирую пивом к ебеням. Во время сеансов этой сардонической пародии на психоанализ, к которой сводится все общение с Ноном, подземная крыса любит издеваться над моим якобы нежеланием утерять контроль над собой - лейтенант упорно отказывается понимать, что нежеланием здесь и не пахнет, и самого меня неспособность утерять ебаный контроль бесит куда больше остальных. Так отчего бы не попробовать отделаться от контроля теперь этим способом. Когда официантка удаляется, я лезу за Баллистером и передаю его под столом Анне.
- Спрячь куда-нибудь.
- Куда же ты его спрячешь, - покорно принимая предмет, недоумевает девушка.
- Куда хочешь, - отвечаю. Чуть думаю - она, вероятно, не понимает теперь, зачем это надо, так что я прибавляю. - Желательно, чтобы я не знал, куда именно ты его спрятала.
Прилежно отвожу взгляд, покуда она угодливо возится на сиденье слева от меня. Долго возится, минуты три, но наконец эту проблему, по-видимому, решает, ибо удовлетворенно выкладывает локти на стол.
- Ты хочешь, чтобы он знал, - с фаталистической безнадежностью начинает Анна. - Что ты никогда прежде не напивалась до беспамятства.
Нехорошо смеяться, но удержаться невозможно.
- Стало быть, она никогда еще не напивалась, она никогда еще не каталась, тем не менее она курит и матерится с наглядным профессионализмом, - отмечаю, наблюдая, как от стойки поднимает шатенка поднос с нашим заказом. - Картина выходит какая-то неполная, не находишь?
- Возможно, - коротко смеется Анна. Ей идет, когда она смеется. Официантка подает, поистине божественно бесшумно составляя с подноса на стол две тары и четыре до блеска натертых бокала. Закуриваю. Начинать в таких случаях определенно следует с коньяка.
На поверку выясняется, что задача поставлена куда тяжелее снайперского поста - накладываясь на стертое похмелье, один запах конины в бокале кажется мне до тошноты отвратительным. Ну да, as if i were to die. Ну да, другого выхода нет. Хлопаю. Наливать сразу грамм двести - не по правилам, но правила давно уже нашли свое место в ебенях. Анне, правда, досталось куда меньше - наверстает упущенное, если захочет.
Блядский дым, он все время попадает в глаз. То в один, то в другой. Как водится, после третьего разлива перестаю различать - думаю или говорю, но похуй. Анна не отстает - как мне кажется, спустя минут десять уже вся аутистическая скованность слетает с нее к хуям вместе с манерой говорить и свитером, под которым оказывается очень развлекательная синтетическая майка в обтяжку. Насколько я понимаю, вставляет меня быстро и сильно - но как бы, ччерт подери, ни заплетался язык и ни плясало перед глазами пространство, ебучий встроенный наблюдатель в черепе остается металлически холоден и по-спартански трезв. Как, впрочем, и всегда. Анна говорит куда больше - по большей части какие-то несущественные мелочи, в которые я не вслушиваюсь - и много смеется. Кто-то из нас разговаривает слишком громко, может мы оба, так что девицы за дальним столиком начинают в конце концов заинтересованно оборачиваться. Судя по их внешности, обе они, ссуки, геи. Кажется, я это сообщаю; кажется, на прежней громкости. Хеннесси, с трудом дотянув до половины, благоразумно оставляю - не то сблюю тут к ебеням прямо в зале, после чего буду феерически выпровожен охраной. Сухое красное; избитая мудрость про понижаемый градус оправдывает себя на практике, учитывая непрерывное курение и отсутствие какой-либо закуски, так что в определенный момент я присасываюсь к горлу, сам себе мешая непрекращающимися попытками расхохотаться, а после этого впадаю в окончательную несерьезность с фильтром из залихватского незримого кино. Названая моя племянница, кажется, несколько ранее проявила верх сознательности и перестала пить, так что теперь один из бокалов ее как был чист, так и остался, а другой до краев полон адской смеси из коньяка и вина, и меня это очень смешит, потому что это моих рук дело. Сидеть здесь, будто два уволившихся менеджера, вскоре заябывает, так что некоторым незаметным для меня образом - кажется, что исключительно силой мысли - я прошу у официантки счет. Эти циферки; ничего более озадачивающего я за последнюю неделю не видел, так что рассчитываюсь долго и все равно, неизбежно, ошибаюсь в выгодную заведению сторону. Похуй - чаевые. Рассчитываюсь и, докурив, поднимаюсь - увы, даже особых проблем с координацией, в отличие от дикции, не замечаю. Единственная проблема состоит в том, что все это до такой степени тошно - я никак не могу перестать смеяться, и Анна, старательно собирая наши шмотки, смеется вместе со мной.
Нет, я не хочу на улицу - там, блять, холодно и стыдно, так что теперь по неизвестной причине путь наш лежит в номера. Неожиданно обнаружив, что Хеннесси путешествует с нами, прихваченный заботливой Анныной рукой, я очень умиляюсь, отчего ржать, как идиот, не перестаю. Автопилот сбивается во все повороты направо, но все равно упорно выводит нас рано или поздно сперва к широкой устланной бархатом лестнице на второй, после - к некому подобию регистрационного стола. Если бы только эта заведующая ключами женщина знала, чего мне стоит вернуть остатки автоматизма, чтобы с жалким подобием серьезности произнести весь набор полагающихся фраз. Если бы только я знал, в чем состоят эти фразы - чертова девчонка слева от меня заливается хохотом, сбивая раз за разом, так что создается прочная иллюзия, что я не говорю этой заведующей ничего, кроме "пожалуйста". Она хмурится - черт подери, что за зрелище - но рано или поздно все-таки, видимо, понимает, поскольку предъявляет очередной счет и какой-то бланк. После этого, подозвав ничем не выдающуюся представительницу обслуживающего персонала - у Волкова обслуживающий персонал с завидной настойчивостью ассоциируется с людьми из ДСП - она вверяет подопечной ключ и нас. Я вдруг начинаю понимать мстительное, непреодолимое желание рыжего заблевать все эти гламурные интерьеры, когда ощущаю внезапный прилив счастливой ненависти при виде узоров на коридорном ковре, но сдерживаюсь - не то до комнаты дойти не удастся.
- Да-да-да-да-да, - только и выходит сказать обслуживающему персоналу в ответ на весь оглашаемый ею устав пользования номерами. Когда же она наконец съябывает, я не замедляю закрыть дверь на замок и поспешно убегаю в ванную, спотыкаясь по дороге о покинутые Анной на полу шмотки и натыкаясь в дверях на саму Анну, которая, вероятно, спешила к умывальнику с той же целью. Она очень любезно уступает комнату мне; ох, кажется, никогда еще я не блевал с таким наслаждением. Нахлебываюсь воды из-под крана и повторяю процедуру до тех пор, пока тошнота не ослабевает до едва заметного шороха в груди; снимаю к хуям мокрую рубашку, отфыркиваюсь и отплевываюсь еще минут десять. Делается существенно легче, но нет - нетт, в зеркало не смотреть, иначе процедуру я продолжу повторять до следующего утра. Удовлетворенно покинув ванную, я обнаруживаю Анну прочно приложившейся к таре с Хеннесси прямо посреди комнаты. Обливая ее спиртным, я молча конфискую бутылку и следую ее примеру; оставшись ни с чем, девушка временно удаляется в освободившуюся ванную, но, судя по тишине, блевать и не собирается. Новая доза ложится согревающе и на удивление мягко; рефлекторно тянет закурить, но если я закурю - меня снова начнет тошнить, так что вместо этого предпочитаю изучить за каким-то хуем вид из окна - он открывается лишь на заиндевелые ощетинившиеся антеннами городские крыши - и отвлеченно подумать над тем, что дальше. Что дальше - это и так ясно. Это неизбежно, что дальше.
Ловя волну, она сама целует меня, дотягиваясь, в скулу; после норовит с вороватым видом приложиться к бутылке, но не успевает этого сделать. Перламутрово-розовые губы ее мокры от коньяка, дыхание горячо разит спиртным. Упрямо стискивает челюсти - упрямо тяну пальцами вниз за подбородок, машинально отмечая глухой стук падающей на ковер тары. Ну конечно, еще-никогда-не - сперва сучонка пытается учинить мне очередное двойное послание, отвечая ртом и сопротивляясь руками; после продолжает - отбивается изо всех сил, параллельно плаксиво клянясь в любви, но все это. Не прельщает ни то, ни другое; я привык - я окружен двойным посланием от рождения, мать его. Она восхитительно пахнет - и волосы ее, и кожа - и греется в руках, понемногу сдавая позиции. with ta-ra-ta-ta-ta. Просто-таки удивительное благоразумие - она успела избавиться от кроссовок, так что теперь не придется пидараситься в попытках снять через них ее джинсы. Анна пахнет жертвой. Жму ее к холодному оконному стеклу; девчонка шумно дышит, лепечет что-то невнятно и пьяно. Сердце ее стучит так, что, кажется, слышно на всю комнату. Все еще слабо сопротивляется, так что майку приходится удалить насильно - отличные у нее сиськи. Отличные у нее сиськи. Сознание застревает все чаще по мере того, как блядский встроенный в солнечное сплетение вентилятор набирает обороты. Там, кажется, воспроизводится хардстайл, в пустой моей голове с единственной нерабочей шестеренкой, да и та набекрень. Увлекшись, стискиваю зубы на нежном подростковом плече, на что Анна отличается болезненным ойканьем; лижу меж небольших грудей по выступающим ребрам, по гладкому плоскому животу до пояса. Тяну ее вниз, на пол; пальцы путаются в пуговице-ширинке ее в обтяжку джинс, так что, не переставая изображать легкое сопротивление, девчонка помогает мне. Треклятая девчонка. Холодный наблюдатель проявляет большой интерес насчет того, почему люди носят вещи и зачем этих блядских вещей вечно так много, мне похуй. Она хватается за меня цепко, как утопающая, до тех пор, пока не остается подо мной совсем без ебаных шмоток, беззащитная, и тогда уж - вернее, при моей попытке вставить - начинает выдираться всерьез, сопровождая неизбывными речами насчет никогда-прежде-еще. Эта часть представления бесит - и всегда бесила, так что единственный выход, как всегда, находится сам собой. Убираю со своей груди ее руку; ладонь просовываю под ее талию и, удержав насильно, вставляю с размаху, настолько глубоко, насколько это возможно. Разом накатывает головокружительная теснота вместе с ухваченным преодоленным сопротивлением девственной щелки; войдя в раж, машу ей безответно, сопровождаемый ритмичными девичьими всхлипами. Прохладные ее пальцы обжигают мою разгоряченную кожу, вжимаясь в спину, хорошенькое лицо, отчасти скрытое под ее растрепавшимися длинными прядями, покраснело от слез. Больно - я знаю, ловлю волну и чувствую, я всегда успеваю прочувствовать слишком много, ддетка, омерзительно, восхитительно, отллично. Ебля не сахар, ддетка, я не сахар, не гляди на меня больше с кроличьим обожанием ссучонка не дергайся и не рыдай я кажется до крови кусаю беззащитную шею это правда мало на что похоже тяжелый и оглушающий экстаз валится на голову обрывистыми мгновениями искрящейся высоковольтности мокро в ней горячо и хорошо до потемнения в глазах помутнения рассудка кончаю внутрь избавляясь ненадолго от тела в кромешную сладкую тьму возвращаюсь обратно весомо и с хрустом. Разжимаю зубы - до крови. Девушка задыхается от рыданий в моих объятиях.
В особый порядок приводить нечего, но я все-таки совершаю попытки, когда Анна, пошатываясь, нелегко и плача утаскивается обратно в ванную. С чувством выполненного долга я закуриваю и, запивая оставшимся на дне в опрокинутой бутылке Хеннесси, бесполезно раздумываю над тем, что же делать теперь. В ванной льется вода - больше не слышно ничего. Искалеченная годами совесть настырно подсовывает идеи того, что теперь моей названой племяннице не остается ничего, кроме как уйти к ебеням в монастырь. Ну да - мужской. Мне вовсе не грустно и не тяжко, мне злорадно и смешно, но это неправильно. Сидя на полу у кровати, рассеянно развязываю шнурки на ботинках и созерцаю холодное зимнее небо за окном. Вода все льется - уж не режет ли она там вены, машинкой - я допиваю коньяк, закуриваю уже которую за последние пятнадцать минут. Хочу, чтобы мы, и выход вскоре, как всегда, находится сам собой - он же только один. Избавившись от ботинок, я встаю с пола и - странно, теперь отчего-то шатает - направляюсь в ванную. О существовании задвижки глубоко уязвленная мазель забыла. Отдергиваю шторку - она, обнаженная и мокрая, едва ли не забивается в угол под струей типичного гостиничного душа - и лезу к ней. Единственное, что Анна вынесла из предыдущей сцены, судя по всему - сопротивление бесполезно, так что я беспрепятственно привлекаю ее к себе и целую, чувствуя, как от теплой воды неприятно мокнут и тяжелеют джинсы. К ебеням. Целую и ласкаю ее долго и терпеливо, хотя желание наговорить ей гадостей, оплевать, облевать, отпиздить и вышвырнуть нахуй из номера отчего-то никуда не девается. До тех пор, пока она не начинает отзываться всерьез. Заведясь как следует, девушка проявляет в своей неопытности трогательную изобретательность - она просто слишком хочет, чтобы мне было приятно, я понял - и норовит перейти к оральным ласкам, но, предвидя, во что это обернется, я не даю ей этого сделать. Хоть и считается, что так больнее, но держать ее на весу тяжело, рискованно и неудобно, так что я ставлю Анну на четвереньки и имею в конце концов вторично. Это аварийное торможение; не застрять бы. Ищу наиболее удовлетворительный ритм, наиболее удовлетворительную глубину и интенсивность - когда ее пробирает наконец до подмахиваний и постанываний, я уже не замедляю обнаружить, что кончить не смогу; не замедляю также на этом чудесном открытии заморочиться. Параллельно вспыхнувшая идея того, нахуй это все было надо, заставляет меня отчаянно сконцентрироваться на приятно выступающих позвонках Анныной спины и длинных мокрых ее облепивших спину волосах, чтобы не потерять вдобавок эрекцию. Вее-вее. Мне делается стыдно и смешно, оттого что я знаю смысл этого веве, но занятия бросить не тянет, не в пример тому же полковнику.. стоп. Не надо полковника. У меня все-таки падает, но падает не раньше, чем еще через минут десять, в которые совместными усилиями нам удается-таки довести Анну до канонического первого в ее жизни оргазма. Приятно, пожалуй, отвлеченно. Как на выставке. Кажется, со всеми этими норовящими развести извечную бдсм-сессию блядьми я совсем отвык от традиционной ебли без прикрас.
Анна чувствует себя не в своей тарелке до такой степени, что не только хранит могильное молчание, но даже взглянуть в мою сторону не решается; я, отхохотав положенное по поводу треклятой сопутствующей мне патетики в ванне, вылезаю, раздеваюсь и заморачиваюсь теперь с мокрыми джинсами. Иду в комнату, проверяю - хорошо, хоть радиаторы в Рояле каленые. Старательно кладу шмотку сушиться, предварительно выкрутив на пол, и в приливе внезапной усталости опускаюсь рядом, не переставая ржать - надо же, теперь полоумный, бесноватый, краснорылый, лупоглазый маньяк, убийца, насильник и садист еще и заливается хохотом, расхаживая по опороченному номеру без одежды. Пожалуй, наиболее бесчеловечным поступком было бы теперь, после относительной просушки джинс, взять и отвезти Анну обратно к вменяемому-и-психически-уравновешенному дяде Тому, но я, кажется, чересчур заебался для такого профессионализма на поприще бесчеловечности. Нет, она отличная девочка, которая любит хорошую музыку, пишет хорошие стихи и ни на кого не похожа, но она не имеет и не может иметь малейшего отношения к тому разврату, который пожизненно сопутствует мне наряду с треклятой патетикой. Мягкое вспорото, стены опорочены. Да, наверное, мне хочется музыки. И кокаина. Черт подери, мне всегда хочется кокаина. Нет, не надо про кокаин. Не надо про полковника. Не надо про гиен, про разврат и про всю эту прочно намотавшуюся на колеса сопутствующую мне херь. Я очень устал, по-моему.
Поскольку номера в Рояле предназначены, судя по всему, исключительно для того, чем мы здесь более часа прилежно занимались - комната не оборудована под другие виды развлечений вовсе. Закуриваю, с ужасом отмечая, что я заразился от Волкова не только ватаризмом и треклятой рассеянностью - кажется, я осматриваю номер исключительно с той позиции, что отсюда можно было бы беспрепятственно вынести. На светлом ковре небольшое пятно крови - какая драма. По-моему, я устал очень давно. По-моему, я хочу только к Тамаре, которая не желает видеть меня исключительно потому, что в ее треклятой цельнолитой голове заклинивает очередной тумблер.
Пока джинсы и мои волосы сохнут, а Анна старательно возится в ванной, не желая делить со мной помещение, я раздумываю над тем, куда и кому лучше всего было бы ее пристроить. Теперь пристроить. Если так и дальше пойдет - я смогу открывать бордель вслед за Марусецким, черт подери. Аиду пристроить, Анну пристроить, что дальше. Забавнее всего Анне было бы со Скриншотом, и это вариант - нынешняя Скриншотова девочка до того страшна, что, кажется, на скорую руку слеплена из папье-маше, и избавить его от подобного груза - позитивное желание.
Совершенной паникой накрывает оттого, что я вдруг обнаруживаю себя на каком-то постапокалиптическом поле боя, вооруженный незаряженным Фэтбоем, прямо перед огромным супермутантом-бегемотом, грозой Фаллаута третьего, и нахлынувший от неожиданности ужас возвращает в реальность. Это я просто умудрился заснуть под радиатором и сколько времени проспал - неясно. Полностью одетая и по-монашески серьезная Анна глядит с материнской строгостью, сидя на кровати в непосредственной от меня близости.
- Джинсы высохли, - изрекает она, пока я раздраженно дергаюсь, стряхивая с себя остатки нежданного кошмара. Недолго молчит и, уже куда грустнее, продолжает. - И рубашка высохла.
Я одеваюсь; все это, блять, максимально бесит и смешит. Я знаю, куда мне надо. Никакие тики не помогут - этот очистительный ритуал ничем не напоминает тики или мытье, но, пожалуй, за последнее время показал себя как удивительно эффективный. Что забавляет сильнее всего - когда я, заново облачившись в мятые шмотки, надеваю на себя пальто, то обнаруживаю пистолет в одном из глубоких карманов. Вот так спрятала, я хуею. Молчу. Прикусываю губу, чтобы воздержаться от комментариев, и долго, утомительно, раздражающе вожусь со шнурками.
Когда мы, после размеренного сиквенса возвращения ключей, после длительного спуска и покупки очередной бутылки виски - про запас - покидаем, наконец, настоебенивший Рояль, выясняется, что за все полтора последних месяца погода на улице царит хоть и холодная, но замечательная. Ветер теплый, почти как летом, но от земли ощутимо фонит морозом, несмотря на деликатное под тонким слоем перистых облаков солнце. Улицы нарядно и совсем по-весеннему залиты светом. С хрустом отвинчиваю пробку и отхлебываю пару глотков; тычу Анне. К моему удивлению, девушка с готовностью принимает тару и крепко прикладывается, пока я закуриваю. Сунув сигарету в зубы, занимаю положенное мне место на стальном коне и - это оглушительное зажигание не перестает радовать слух - уезжаю, когда она садится позади меня, прочь, к штаб-квартире.
Как водится, размышляю по дороге - увлекаюсь настолько, что незаметно для себя срезаю угол через парк, распугивая гуляющих детсадовцев. Да-да, теперь найти комнату, проверить, или эта комната не занята. После сплавить девчонку кому-нибудь попристойнее и съебаться. На железнодорожный вокзал, не куда-нибудь. Изнурительно томиться в тамбуре под ритмичный стук больших колес, считать версты по старым столбам, глядеть из замызганных окон на заученный уже пейзаж.
Треклятая женщина-гей, похоже, недурно меня закабалила.