Он грязно матерится, отбирает у меня ополовиненную бутылку дешевой синьки, присасывается к горлу. Захлебывается, кашляет, снова матерится. Свободного столика упорно не находится - впрочем, я слишком пьян и могу его просто не замечать. Стоим посреди маленького душного зала в типичном для бедных районов баре, и во взглядах, коими нас одаряют люди, недоумение соседствует с неприязнью. Пить начали еще у Розмари, продолжили в Десятке, поглазев вдобавок на Наорыны платные пляски, потом расстались с остальными и пошли пидараситься по мощеным булыжником городским улицам, встраиваясь в сентябрьскую ночь, вдвоем, ужираясь все сильнее и сильнее, доводя друг друга до совершенно неконтролируемого истерического хохота - когда с колен не поднимешься, пока не проблюешься, или на худой конец не прокашляешься. Дощатый пол шатается под ногами, в голове застряло слово "штормит", фокус расслаивается - передо мной один бухой пацан благородно-готичного, но совершенно малохольного вида, два, четыре..
Сэнд снова прикладывается к таре и, пролив на пол, окидывает невольную аудиторию сверкающим взглядом. Судя по всему Сэнд любит, когда на него все смотрят.
- Не надо так пялиться, мать потеряешь, - неожиданно заявляет ближайшему посетителю. Тот, большой и загорелый, пример портового грузчика, нихрена не понимает, отчего эрегируется. Барменша, усталая, поджарая немолодая блондинка, опасается за инвентарь и грозится нам вызовом правоохранительных органов.
- Ебал я твои правоохранительные органы, - задиристо отзывается Лерой-младший прежде, чем я успеваю открыть рот. И прибавляет. - Ага, приедет этот неубиваемый человек и все здесь нахуй подорвет.
Нет, если мы будем в таком состоянии вступать в какие-либо физические конфликты с местным населением - и тем более с правоохранительными органами - то полагаться на мою боеспособность не придется, я почти полностью сосредоточен на сохранении равновесия. Мне-то ничего, а Сэнда эти люди, скорее всего, здорово помнут. Да и вообще нахуй надо.
Сцепляю пальцы у него на плече и, с трудом переставляя ноги, иду по красному ковролину туда, где по моему разумению должен был находиться выход. Не ошибаюсь - несмотря на его попытки к сопротивлению, вываливаемся из пропахшего дымом и перегаром темного помещения в осеннюю ночную прохладу, под йодистый фонарь у скрипучих дверей. Очередная пара желающих пропустить по рюмочке с опаской обходит нас широкой дугой. Сэнд некоторое время изучает горку жженых насекомых в неверном круге искусственного света, отчего им овладевает окончательное веселье.
- Пидарасы, - да, это обозначение для ночных бабочек. Вероятно, он сделал вывод - пидарасы они потому, что пидарасятся. А пидарасятся они непрерывно.
Я пытаюсь что-то ему ответить, но не выходит. Все время забываю слова, да и язык плохо слушается. Нащупываю каменную опору, следую за стеной до тех пор, пока не обнаруживаю угол, и автоматически сворачиваю в длинный узенький переулок. С этой стороны окон у бара нет, противоположное ему здание вообще имеет казенный вид. Прохожу еще пару шагов и торможу. Тихо и в меру темно - луна сегодня в полном расцвете. Стою и дышу, глядя в беззвездное небо - и облаков тоже нет. Странно. Сэнд появляется из-за поворота спустя некоторое время. Останавливается в метре от меня, опирается о стену и вынимает из кармана джинс мятый честер. Вытащив последнюю, выбрасывает пустую пачку и начинает чиркать зажигалкой в попытках прикурить. Раз, два, три, десять. Не фурычит. Он снова смеется, отчего сигарета выпадает у него изо рта и теряется в черноте старой брусчатки.
- Блятть, - говорит Лерой-младший, ничуть не расстроившись. Для человека в таком состоянии - а я точно знаю, что он совершенно невменяем и завтра, скорее всего, больше половины событий сегодняшнего вечера помнить не будет - изъясняется он на удивление связно. - Есть курить?
Отвечать все равно лень. Разворачиваюсь, подхожу к нему почти вплотную - он явно слишком наивен, чтобы успеть заподозрить неладное. Если бы не параноидально гомофобический майор, этот мальчик до сих пор пребывал бы в полной уверенности, что геи - это далекое племя североамериканских индейцев. Да, мы одного роста, и не приходится смотреть в глаза снизу вверх или сверху вниз. Радужки у него в лунном свете электрически синие. Прежде, чем Сэнд успевает сориентироваться, кладу левую руку на его затылок, а правую - на подбородок, и, насильно открывая ему рот, целую взасос. Он вцепляется мне в плечо и локоть в попытке освободиться - бесполезно, чтобы от меня оборониться, нужно для начала побывать под скальпелем Ли - удивленно глядит широко раскрытыми глазами и не издает никаких звуков. Осторожно щупаю кончиком языка знаменитые острые зубы мистера Лероя-младшего. До крови кусаю алую, как у Белоснежки, нижнюю губу, целую ниже, натыкаясь на собственные пальцы, лижу в щеку - кожа у него тонкая, белая от природы и болезненно-бледная, на такой легко и надолго остаются засосы. Сэнд горячо выдыхает и по-прежнему недоуменно молчит. Хорошо, слишком увлекательно, тянет добраться до по-демонически заостренного уха и красивой, резко очерченной высокой скулы. Пахнет от него спиртом, дымом, порохом и лесом. А еще у него, походу, температура - слишком уж он жаркий, как с вечеринки. Прекращаю, отпускаю, отступаю на шаг - рискую снять контроль, это так нехорошо. Он облизывается - к недоумению в его выражении присоединяется некоторый ужас - чахоточно краснеет пятнами, потом спохватывается и начинает отплевываться. До тех пор, пока не закашливается, на этот раз долго, мучительно, согнувшись пополам - нет, это не туберкулез, это его братец удачно сломал ему ребро. Наконец, более-менее раздышавшись, он снова поднимает на меня взгляд, теперь полный возмущения.
- Ты что же, блядский идиот, решил?
Чтобы заткнуть, сую ему в зубы сигарету, самостоятельно прикуриваю от своей бензиновой. Уличная ли магия, не знаю, но шаткость тротуара от произведенных манипуляций здорово поуменьшилась - разворачиваюсь обратно по направлению к крупной улице и йодистому фонарю, возобновляю полустроевой шаг. Оборачиваюсь.
- Холодно, - говорю. - Пойдем, а то опять проебешься.