о да. Не успеваю закрыть глаза - попадаю в какой-то город, совсем незнакомый, но парк Шевченко там есть. В парке отдаю Волкову и Рэндаллу - всего двоим - приказ кого-то там расстрелять. Волкову не из чего, а пистолет Рэндалла я пять минут назад конфисковал и разбил об асфальт. Потенциальная жертва сам не дурак попокушаться на наши жизни, так что в конце концов из некоего мушкета\ружья времен первой мировой пулю в лоб ему засаживаю все равно я. От этого весь город до конца дня носится с ленточками, воздушными шариками и кругом слышны радостные вопли "войны не будет". Двое придурков теряются в толпе - может, они уходят на штаб-квартиру, а может, я сказал им проваливать. Мы с какими-то двумя другими, неизвестными прохвостами и Ириной таскаемся по улицам в сумерках. Таскаемся из-за меня - я жажду пропустить стаканчик текилы, но у всех этих блядей ее н.е.т. Китаянка в ближайшем баре, тиская меню с вензелями, смотрит на меня неприязненно и голосом от розовых девочек сообщает - я же говорю, молодой человек, МЫ ЗАКРЫТЫ. МЫ НА РЕСТАВРАЦИИ. НА РЕМОНТЕ. И ВООБЩЕ ЗДЕСЬ ПОХОРОНЫ. я отвечаю ей, что если она будет так на меня орать - она потеряет голову. Наконец в каком-то магазине покупаем две бутылки - по-моему, это не текила, а вообще какой-то треклятый самогон, так что я быстро пьянею и, хотя речь остается связной, координация движений и равновесие начинают давать конкретные сбои. Два прохвоста, которые, как выясняется, хотели продать мне машину, клетки от обезьян, кокаин и траву, начинают страшно меня бесить. Ира вовремя говорит им "лучше катитесь отсюда подобру-поздорову обратно в свой частный сектор". Они уходят; я вроде как провожаю девушку, хотя на самом деле просто машинально иду рядом с ней, вокруг царит какой-то Лас-Вегас в сочетании с Беверли-Хиллзом - все деревья оплетены разноцветными гирляндами, а когда мы доходим до частного сектора, то дома там странные и шикарные. Причем почти все они по форме напоминают грибы-дождевики, но меня это не смущает. С одной стороны мне достаточно сильно раздражающе грустно, однако это не мешает припадочному веселью, так что я постоянно смеюсь и с Ириной разговариваю по-хамски. Ее это опять же нисколько не расстраивает - в конце концов приходим мы почему-то на автовокзал, и здесь выясняется, что это не я ее провожаю, а она меня.
В автобусе мне удается, как это ни странно, заснуть. Снится мне череда рыбацких домиков, день, туман, Тамара и цветы под порогом, оставленные ей чужими мужьями. Просыпаюсь я от того, что меня кто-то к.а.с.а.е.т.с.я. - какой-то человек, видимо, пытался меня обворовать, но при виде револьвера стал оправдываться и сообщил, что всего лишь считал звездочки у меня на погонах. У меня нет погонов - я в гражданском. Очень хочется сказать "я тебе этими звездочками", но не удается пересилить идею того что это обычно Волков говорит и стало быть мне нельзя, так что я молча спускаю курок и разношу ему голову. Обнаружив, что нужная станция давным-давно проебана и мы теперь вроде как на конечной, я выхожу из автобуса - в салоне был только полегший карманник и картонный водила, бровью не поведший в ответ на происходящее. Часа четыре-пять утра, снаружи находится |никто иной как Дэн, но я же впервые его вижу, и знать, что это Дэн, не могу| некое существо - этот человек занят тем, что стальным прутом, а может быть, куском арматуры пиздит какого-то великовозрастного беспризорника. Выражение на лице у него аффективно-радостное, но жертва надсадно орет, оглушая меня, похмельного, нахуй, так что мне быстро надоедает наблюдать за чужими развлечениями и револьвер вновь приходится по назначению.
- Какого черта ты его пристрелил, я не пойму, - говорит агрессор, хотя вид его остается таким же радостным. - Он политически важен был, к твоему сведению.
- Щас ты тоже станешь политически важен, если будешь лезть не в свое дело, - отзываюсь я, хотя это как раз его дело, а не мое, но припадочность давно работает автономно. У меня очень болит голова и мысли ощутимо путаются, до политики как-то не доходит. Обнаружив в левой руке квадратную бутыль с недопитым пойлом, пересиливаю отвращение и вроде как похмеляюсь остатками. бутылка по накатанной дороге разбивается об асфальт.
- А я тебя знаю, - неожиданно спокойно сообщает человек с куском арматуры; глаза его сверкают в свете фар отъезжающего автобуса. Не обращая на него особого внимания, ищу по карманам - нету - разворачиваюсь и, рывком разжав уже закрывающиеся двери того транспортного средства, на котором приехал, лезу в салон.
- Тебе чего, - говорит вдруг водитель, несколько меня удивляя - я думал, он пришит к водительскому сиденью и для разговоров не предназначен. - Ты только что приехал и вообще.
- Заткнись, пока я тебя к этому рулю нахуй не прибил, - автоматически сообщаю я, рыская под тем сиденьем, на котором недавно спал. Сигареты находятся - как всегда, им придается такая охуительная важность, будто от жалкой пачки давидоффа зависит судьба всего человечества. Снова плечом разжимаю двери, которые опять закрываются, покидаю салон и закуриваю. Этот рыжий, стоя в пяти шагах от меня, глядит с видом бешеной собаки, лезет в карман пальто и, вынимая пачку разноцветного Собрания, следует моему примеру. Я молчу и базарить с этим человеком мне не хочется, во-первых потому что я подозреваю, что он голубой, а во-вторых потому что мне просто не хочется базарить, даже если он меня и знает. Меня тошнит; я чувствую себя нехорошо и от этого вообще с удовольствием вел бы себя как Флойд, если бы умел.
- Ты в розыске, - с улыбкой уведомляет рыжий, сигарета у него зеленая. - Зачем ты сюда приехал, когда сначала кое-кого убил и теперь кое-кто кое-чего простить ну никак.
Из всего пассажа я могу разве что сделать вывод, что, раз я в розыске - я в поганом Вервилле, и что я тут забыл в самом деле. Стоит только куда-нибудь придти\приехать - следом тут же появляются подобные люди, они несут весь этот свой невнятный бред, нагоняя параноидальной подозрительности, и никакого больше толку.
- Проваливай, - отвечаю я. - Проваливай к ебеням вместо того, чтобы строить из себя адвоката. Я и без адвоката разберусь.
Мне очень хочется спросить, кто его нанял, но скорее всего не нанимал его никто, так что в вопросе нет ни малейшего смысла. Он молчит и остается на месте - проваливаю я. Со стоянки быстро выхожу на какую-то очередную улицу красных фонарей под сереющим рассветным небом. Рыжие бляди в легкомысленных нарядах, подпирающие разрисованное граффити здание с кричащей нечитабельной вывеской - явно бордель - вспыхивают приветливыми ухмылками, но они мне нахуй не нужны. Куда я иду и зачем я иду - я не знаю, идти от этого не перестаю. Алкоголический бородатый человек в лохмотьях, завидев меня, с лукавым видом предлагает отборного свежесваренного винта. Замедляю шаг - может, и не такая плохая мысль - но потом отказываюсь, потому что нахрен все это надо, тем более здесь и от этих людей. Я машинально на него оборачиваюсь - и, на полной скорости задевая плечом, меня чуть ли не сбивает с ног какая-то девка в льняном черном плаще нараспашку.
- Смотри куда прешь, шлюха даркионская, - рявкает она, выплевывая окурок, и от такого оскорбления прежде, чем что-либо успевает придти мне в голову, я ловлю ее левой рукой за локоть и с размаху бью правой ладонью по лицу. Хватаю за длинные рыжие волосы и заглядываю в глаза.
- Шлюха?.. - холодное липкое раздражение снова забивает здравый смысл. - Это кто из нас шлюха?
Девушка безуспешно пытается высвободиться и с яростью меня осматривает. Левая щека ее быстро краснеет. На кого-то сильно похожа - я только не могу вспомнить, на кого.
- Руки убери, - рычит она и пинает меня ногой в ботинке по колену. Больно, но - не больнее ранения в легкое, так что я только сильнее злюсь и, стискивая пальцы на ее руке, автоматически повторяю вопрос. Она пристально глядит мне в глаза, потом насмешливо фыркает.
- Ну гей, какая ра.. - договорить ей не удается. Остатки самообладания утеряны; я бью ее кулаком по ебалу, куда-то в скулу, не отпуская локтя. Выходит так сильно, что ноют костяшки. Она теряет равновесие, но я удерживаю ее от конечного падения. Лезу за пояс, за армейским кольтом, приставляю дуло к ее лбу справа, и - о ужас, опять этот блядский феномен, как и с чертовым предателем. Не взводится курок, спусковой крючок не спускается, не работает машина, не заводится мотор и бесполезное оружие летит на тротуар. Чертова сука приходит в себя и разражается громким, каким-то знакомым, злым хохотом. Не пытаясь встать, хватает меня свободной рукой за левое плечо и изо всех сил дергает, так что я падаю рядом с ней, до звона в ушах ударившись головой об извечный асфальт. Прежде, чем я успеваю сориентироваться, она оказывается сверху и сцепляет пальцы на моей глотке, глядит в глаза - взгляд ее пуст от ярости, из разбитой губы мне на щеку капает кровь. Это же так просто, они всегда упускают из виду - я вновь вцепляюсь ей в волосы и резко дергаю куда-то вправо, со всей дури, так что она разжимает хватку и сваливается с меня. Вскакиваю. Она поднимается следом и недолго думая снова бросается в бой, намереваясь врезать мне с правой. Ловлю за запястье, потом за другое. Для того, чтобы она перестала пытаться еще раз заехать мне ботинком по колену или голени, приходится завести руки ей за спину и прижать чертовку к себе.
- Перестань, уймись, - это же совершенно no-good, все от и до. Я пытаюсь прекратить эту блядскую позорную драку. Девушка слушается и унимается, только старается освободить руки. Тяжело и жарко дышит, по-прежнему пристально разглядывает меня широко раскрытыми глазами. Наслаиваясь на головную боль и похмелье emergency mode совершенно лишает всякого контроля, и снова, автоматически, прежде чем успеваю зафиксировать какую-либо мысль, я целую ее в полуоткрытые окровавленные губы. Сначала она отвечает, агрессивно, горячим, похожим на кошачий, языком сразу забираясь мне в рот, потом порывисто отворачивается, и, снова повернув голову, плюет - метит, видимо, мне в глаз, но попадает в щеку.
- Пусти, - говорит негромко и с придыханием. Поскольку я только смотрю на нее и не реагирую, повторяет. - Пусти, сукин ты сын.
Я с некоторым трудом разжимаю занемевшие пальцы. Она отступает на шаг, встряхивает ладонями, и, как следует размахнувшись, дарит мне наконец пощечину потяжелее Рудовой. Недружелюбно глядя, проводит запястьем по подбородку. Я рукавом отираю с лица ее кровавые слюни, тоже смотрю на нее и молчу - я, черт побери, не знаю, что здесь можно сказать и кто из нас в чем повинен.
От безмолвного созерцания друг друга нас отвлекают шумные аплодисменты откуда-то слева. Все стоявшие ранее под стенкой проститутки столпились метрах в двадцати от нас и развлекаются, судя по всему, вовсю - как на чертовом уличном представлении. В переднем ряду я замечаю человека с автостоянки - сложа руки на груди, он удовлетворенно лыбится с красной сигаретой в зубах. Замечает его и девушка, недовольно нахмурясь - вероятно, они знают друг друга.
- Опять ты, - говорит она, обращаясь к нему, и зло сплевывает. - Ты везде, злоебучий журналист. Ты как та проклятая собака из.. из.. - рыжая забывает, откуда, и некоторое время с озадаченным видом тычет в его сторону обращенной вверх ладонью с растопыренными пальцами. Потом вспоминает. - А, из Фаллаута второго.
Была там собака, я помню. Стоило с ней встретиться - и адская тварь будет преследовать тебя повсюду, патологически снижая удачу, так что все оружие из рук валится. Этому человеку подходит, хотя я с ним даже не знаком.
Он вынимает сигарету изо рта, стряхивает пепел и широко скалится.
- Он в розыске, - говорит, указывая на меня. С неприязнью отмечаю, что когда Рэндалл в последний раз доложил о том, что в Вервилле меня разыскивают, я забыл спросить, за что. - Он по всем участкам, везде, этот псих.
- За какие-такие прегрешения, интересно, - спрашивает рыжая прежде, чем это успеваю сделать я. Мне не хочется разговаривать, а с этим журналистом и подавно. Я неожиданно вспоминаю, что ушел с автостоянки с целью найти где-нибудь открытое кафе и за чашкой-другой кофе подумать о том, зачем же я все-таки ехал по направлению к Вервиллю и зачем же я вчера так много пил. Припадок диссоциации мешает закончить все это представление и отвязаться от этих людей, так что я продолжаю автоматически наблюдать и пытаться усилием воли избавиться от крепнущей после падения головной боли.
- Он порешил дочь нашего дипломата, когда они с семьей решили совершить туристическую поездочку в Рейвен, - зачем-то пожимая плечами, отвечает ей человек-проклятая-собака. По-моему он врет - что за идиотизм, почему же я тогда разыскиваюсь здесь, если убил ее там, и, кроме того, не пытался уйти от ответственности, потому что не знаю, которая из всех этих сучьих баб - дочь дипломата, но ни за одну меня обвинить не пытались. Наверняка врет, не могут же в Вервилле страдать синдромом лица эльфа все поголовно. Незаметно для себя я разражаюсь тихим хохотом. Покосясь на меня, девушка хмыкает.
- Да ты везде суешь своих политически важных деятелей, - она по-прежнему обращается к журналисту. Проститутки следят за нами заинтересованно и по непонятной причине внимательно слушают. Когда в голову мне приходит вопрос, не исчерпал ли я своей роли теперь в этом спектакле - я не нахожу верного ответа. Навязчиво и намертво застревает идея "возьмите свои двести баксов, я пошел", подцепленная в свое время от гребаного предателя. Одно знаю наверняка - это все абсолютно неправильно, так не должно было быть и металлолом не за горами.
- В розыске, не в розыске - это мое дело, а не твое и не ее, - перебивая свою недавнюю противницу, сообщаю я человеку с Собранием. Мне тошно, устало, серо и неинтересно. - Съебись лучше с глаз, я тебе еще там сказал. У меня нет времени разбираться с какими-то больными на голову проклятыми собаками, так что если ты сейчас не съебешься, или по крайней мере не заткнешься - отправишься вслед за несуществующей дочерью несуществующего дипломата, мать твою.
Придурковатый человек выбрасывает красный окурок и, лукаво улыбаясь, молчит. Не уходит - хуй с ним, хотя бы не мешает. Я вновь обращаю взгляд на девушку, намереваясь уведомить ее в том, что времени на разборки с хамоватыми рыжими шлюхами у меня тоже нет - и обнаруживаю у нее недавно выброшенный мною кольт. Заклинивший или нет - он принадлежит мне, и дарить его какой-то чертовой девке я не собираюсь.
- Отдай, - говорю. Едва улегшееся раздражение не медлит проснуться в солнечном сплетении. Странным образом эта девушка умудряется бесить меня всем, что делает и говорит, хотя я наблюдаю ее от силы четверть часа и за это время уже успел наладить надлежащие отношения с Вервиллем. Она криво ухмыляется, праздно вертя револьвер в руках.
- Нахуй тебе этот муляж, он же не стреляет, - любопытствует она, потом заглядывает в дуло и делает демонстративную попытку спустить курок. Жаль, не фурычит. - Давай я его лучше дочери подгоню, хоть поиграет.
- Отстрелит себе голову, потому что никакой это не муляж - это армейский кольт сорок четвертого калибра. Я говорю - лучше отдай, - я протягиваю руку, но она не отдает и для верности отступает еще на несколько шагов.
- Не муляж? - риторически переспрашивает рыжая. Озадачившись, как в детском садике, она несколько раз бьет ладонью по рукояти - он что, по ее мнению, засорился, блять, или что - потом по новой взводит курок и, направив ствол в землю, наконец-то стреляет. Самые слабонервные из блядей отбегают; остальные остаются стоять, как привязанные. Она ухмыляется и, подняв руку, целится в меня из моего же револьвера.
- Да, не муляж, - говорит девушка торжествующе. - Так что теперь твоя очередь. Думаешь, если ты в розыске - тебе дозволено шляться по бедным кварталам и отрываться на прохожих, и все это тебе пройдет безнаказанно?
- Каких прохожих, дура, - новый припадок хохота являет себя вслед за раздражением и тошнотой. - Ты задела меня плечом и дважды обозвала. После этого плюнула мне в лицо, хотя это не суть важно, - предотвращаю я ее попытки меня перебить. - Твое дело - стрелять, коль скоро ты целишься. Валяй, в барабане еще три патрона.
В отличие от большинства бывавших на ее месте людей она особо не раздумывает. Девушка молча подходит ближе и поднимает руку с револьвером выше уровня груди, почти утыкая ствол мне в переносицу. Широкая, неконтролируемая, Тамарына ухмылка разъезжается по моему лицу. Многие из раза в раз повторяют ошибку с желанием стрелять в упор - отобрать у нее оружие ничего не стоит, но я этого не делаю. Кто-то из нас двоих в любом случае более неправ, и по неукоснительной традиции это скорее всего я.
- Потому что никто и никогда еще не смел так меня пиздить, - посерьезнев, вполголоса говорит она - глаза вновь разгораются ненавистью - и спускает курок. Вместо выстрела раздается блядский триста раз слыханный мною щелчок, почти сразу же следом за ним еще один. Девушка ошеломленно глядит на меня и запоздало вздрагивает.
Не встретив сопротивления, забираю у нее оружие и проверяю барабан. Да, три патрона. Две осечки. Кругом системные ошибки, баги и читкоды, ибо из этого револьвера я положил за последний месяц немало таких же придурковатых блядей обоих полов, ни разу не встретив никаких с механизмом проблем. Вероятно, все из-за треклятой шаманки на том свете.
- Ты меня обозвала, - повторяю я, возвращая кольт на прежнее место за поясом. По-прежнему ухмыляюсь - это какой-то наследственный тик, кажется. - Я не имею привычки пиздить женщин и - о нет, никакого удовольствия от этого не испытываю. Скажи мне, где ближайшее открытое кафе, а потом можешь проваливать - и ты, и все происходящее некоторое время назад утеряли остатки смысла.
- За углом, - машинально отвечает незнакомка, с параноидальным недоумением на лице вновь начиная пристально меня осматривать. Под углом рта у нее темнеет, застывая, пятно размазанной крови. Меня начинает сильно раздражать идея того, что ее кровь попала мне в рот, но доставлять люду наслаждение видом себя блюющего я уж точно не намерен. Оглядываю улицу - ближайший поворот находится, видимо, так далеко, что скрывается в характерном для Вервилля лимонном тумане. Углов также не наблюдается ни через дорогу, ни позади.
- Каким углом, что ты несешь, где ты тут видишь углы, - не выдерживаю я.
- Пойдем, покажу, - выйдя из размышлений, она резко разворачивается и делает несколько шагов прочь от толпы.
- Я просил сказать, где оно находится, а не ходить показывать, - говорю, автоматически за ней следуя. Бляди, разочарованные явным концом спектакля, расходятся - стоять остается только чертов журналист. Она идет быстро, я нагоняю ее.
- Ты не просил, во-первых, - отвечает девушка, на ходу вынимая из кармана пачку лаки страйка, а из пачки - сигарету. На секунду тормозит и прикуривает от бензиновой. - А во-вторых, я сама туда иду, а ты можешь идти или нет, твое дело.
- Я не хочу с тобой ходить, - кроме кофе, пожалуй, единственное, чего я хочу - это удалить замороченную, так раздражающую меня хамскую рыжую дуру к ебеням. Но если я попытаюсь сделать это сейчас - судя по всему, буду пидараситься по окрестностям еще три часа, пока снова не наткнусь на проклятую собаку или другую такую же упрямую бабу. - Я не хочу с тобой ходить, ты меня бесишь, ты Мэри-Сью, - говорю машинально, чтобы избежать эпилептиморфного припадка от совокупности ощущений.
- Так не ходи, сам ты Мэри-Сью, - без пауз рявкает она в ответ, не замедляя шага. - Ты бесишь меня не меньше, и это ты за мной идешь, а не я за тобой.
- Я не хожу за людьми, я просто хочу кофе, - отвечаю. - И нет, я ни разу не Мэри-Сью, это ты Мэри-Сью, не надо откашивать.
- Хорошо, я Мэри-Сью, - рыжая выдыхает дым и сплевывает. - Зови меня Мэри-Сью. Лучше быть Мэри, чем геем.
Единственное, что удерживает меня от выдачи ей очередной пиздюлины - она неожиданно останавливается, опускается на корточки и заходится истерическим хохотом минут на пять. Ржет громко, на всю округу, как Волков. Блядские люди. Это у меня проблемы с геями? Это у них проблемы с геями, если они только о геях и могут говорить. У меня нет проблем с геями. Завидев угол, ускоряю шаг и вскоре поворачиваю, пусть подавится своим хохотом - сколько их ни удаляй, меньше не станет. Никакого кафе за углом не наблюдаю. Единственное общественное заведение - похоронная контора с красивой, но также совершенно невнятной вывеской. Дизайнера у рыжих, судя по всему, тоже все дауны. Торможу - всхлипывания задыхающейся смехом женщины еще слышны, но уже совсем слабо - и осматриваюсь. Этот город нравился бы мне, если бы всегда так выглядел - по причине раннего времени и промозглой октябрьской влажности на улицах совсем никого нет. Только лимонный туман, готичной архитектуры здания, булыжные, засыпанные осенними листьями мостовые - ни машин, ни людей. "Я люблю людей, люблю когда их нет" - нда. Позади слышится шумный топот армейских ботинок - длинноволосая покрасневшая от хохота сука снова меня нагоняет.
- У тебя проблемы с чувством юмора, - заявляет она, поравнявшись со мной, и тормозит, дожидаясь пока я прикурю. Проблемы - странно, что не с геями. Хотя скоро, возможно, следует ожидать развернутого неумелого анализа моих проблем - геев тогда избежать точно не удастся. Это если она от меня не отстанет.
- У меня нет проблем, - говорю я. - Проблема здесь в том, что ты сама как проклятая собака из второго Фаллаута. Все вы, рыжие, как проклятые собаки.
- Ничего неправда, - еще несколько раз хмыкает. И манерой выражаться, и мимикой, и жестами - кого-то эта тварь мне сильно напоминает. Никто знакомый на ум, тем не менее, не приходит. - Я не иду с тобой - нам просто пока что по пути.
В молчании мы переходим улицу и, миновав еще два квартала, наконец-то оказываемся на углу, который оснащен открытым баром. Рывком отворив дверь с колокольчиком, девушка теснит меня плечом и заходит первая - заспанная немолодая барменша знает ее и здоровается кивком. В зале нет ни единого посетителя - и то слава богу, меня до умопомрачения бесит все, что я вижу - и колокольчик на двери, и барменша, и статуэтка какого-то льва на барной стойке, но больше всего, определенно, моя спутница. Преодолеть расстояние от входа до стойки я успеваю быстрее нее, так что использую шанс сделать заказ раньше. Сонная барменша на поверку оказывается полуглухой, потому что несколько раз переспрашивает, пока я наконец не рявкаю - КОФЕ, ПОЖАЛУЙСТА. О чем думает наша королева - этот чертов город полон умственно отсталых, их всех давно нужно избавить от страданий. Королева, вероятно, ни о чем не думает, потому что сама недалеко от умственно отсталых ушла, и король ни о чем не думает - он алкоголик. О принцессе и говорить нечего - если она о чем и думает, так разве что о хирургическом восстановлении собственной девственности, потому что иначе на ней не женится ни один принц. Я лично об этом позаботился.
Давясь навязчивым хохотом, получаю наконец на руки полную долгожданного напитка фарфоровую чашку с блюдцем, рассчитываюсь и, прихватив единственную стоящую на стойке пепельницу, отправляюсь за ближайший столик. Рыжая занимает мое место; дотягиваясь до уха барменши, сообщает той что-то, чего я расслышать не могу - ее не заботит тот факт, что престарелая баба давно оглохла - а потом громко заказывает двойной скотч со льдом. Кофе пока что еще слишком горяч. Вспомнив о давешнем намерении избавиться от крови этой девушки, я удаляюсь в туалет и некоторое время праздно гляжу в зеркало над умывальником, перебирая в уме всякую еду вроде баклажанных консервов, томатного соуса, пересоленной пшеной каши, фаршированного судака - особенно фаршированного судака. Фаршированный судак выполняет свою функцию - я мучительно блюю желудочным соком и остатками вчерашнего пойла, отчего мне и впрямь делается существенно легче. Что за дрянь, в самом деле, эта заливная рыба. Невозможно избавиться от идеи, которой меня заразила еще хромая шаманка, о том что кровь - это один из самых сильных приворотов. Нахрен нужно, боже упаси.
Вода в вервилльских кранах идет только холодная, а вытираться я должен собственным рукавом. Неважно. Возвращаюсь в зал - только для того, чтобы обнаружить, что чертово существо уже с комфортом расположилось за столом, на котором стоит моя чашка с кофе, и потягивает там теперь свой гребаный двойной скотч.
- Я не уйду, потому что пепельница нынче только одна, - быстро говорит она и злорадно ухмыляется.
- Мне похуй, - заявляю я. Она немало забавляется количеством сахара, которое я сыплю в чашку, но я не реагирую - мне похуй. Все что от меня требуется - это выпить кофе, вернуться на автовокзал, приехать обратно в Рейвен, выслушать пассаж аффективного недовольства от подполковника и уточнить, что же и где же мне нужно было, блять, сделать, потому что вспомнить я этого не могу - я успешно заразился от Волкова ебучей рассеянностью.
Некоторое время нам снова удается провести в молчании, но рыжая этого вынести явно не может. Опять уставляется на меня и, заглядывая в глаза, интересуется:
- Скажи мне, ты что - эмо?
- Блять, да что с вами со всеми, - я знаю, что когда отвечу, что я не эмо, она спросит, не гот ли я. - Нет, НЕТ, я не эмо, не гот, не киборг и не гей. Почему я должен быть эмо, объясни мне, глупая ты тварь.
Накормить бы хохочущую идиотку этим самым стаканом вместе с виски, чтоб она подавилась нахуй своим чертовым хохотом. Везде, куда ни плюнь - везде одно и то же.
- Ты одержим геями, - говорит она, отсмеявшись, и продолжает, не давая мне вставить слово. - А эмо ты потому, что эмо страдает публичными суицидальными порывами, и ты ими тоже страдаешь. Да и не публичными, - выдохнув дым, прибавляет. - Инстинкт подсказывает мне, что ты патологически суицидален, хочешь верь, хочешь нет.
- Твой инстинкт давно пора сдать в металлолом вместе с тобой, ничерта я не суицидален, - отвечаю. Психоанализ стартовал. Вероятно, мне не удастся от нее избавиться до самого автобуса. Хорошо еще, если я избавлюсь от нее при попадании в автобус.
Девушка ставит стакан с остатками скотча и кубиками льда на стол. Молча дожидается, пока я потянусь к пепельнице, чтобы стряхнуть с сигареты пепел, и тогда, резко поймав меня за запястье, задирает рукав моей рубашки. Некоторое время изучает предплечье и, не разжимая пальцев, вновь обращает мне в глаза торжествующий и спокойный взгляд.
- Совершенно не суицидальный, нет, - она качает головой и злорадно лыбится. Кивком указывает на мою руку. - Это даже похлеще, чем мой братец, ты знаешь.
- Не надо меня т.р.о.г.а.т.ь., - высвобождаться мне лень, и, поскольку она по-прежнему удерживает мое правое запястье, я беру сигарету левой рукой. Вообще, если бы здесь был сейчас этот бесноватый придурок Легион, он неизбежно пришел бы к выводу, что со мной случился припадок лени. Это не от кофе, это я заебался. - Трогать меня не надо, - повторяю я, но она не слушается. - Я не суицидальный, нет. Перестань эти попытки проявить аналитическое мастерство, мой тебе совет. Лучше допивай свой скотч и проваливай - твоя доченька, небось, заждалась свою блядоватую мамашу.
Она все еще меня касается.
- Боюсь, моя доченька не дождется своей блядоватой мамаши никогда, - отвечает невозмутимо. - Да и вряд ли она до сих пор лелеет надежду ее дождаться.
- Да-да, теперь она будет исповедоваться, - пожалуй, нормальные люди охарактеризовали бы это состояние как желание спать и жрать одновременно. Но я давно уже не умею охарактеризовывать состояния. Возможно, мне просто нехорошо. - Иди расскажи барменше, я не хочу всего этого слышать - меня не интересуешь ни ты, ни твои проблемы. Только не надо меня трогать.
- Ты что, асексуал? - спрашивает она. Я докуриваю и молча вжимаю окурок ей в руку - между большим и указательным пальцами. Не издав ни единого звука, только судорожно вдохнув от неожиданной боли, она ослабляет хватку - я высвобождаю запястье и поправляю манжет.
Она засовывает в рот ладонь и взбешенно на меня глядит. Я улыбаюсь.
- Нет, я не асексуал. Со мной все в порядке. Я люблю женщин. Мне нравятся женщины, - уточняю. - Мне нравится много женщин, просто ты не нравишься. Очень активно ты мне не нравишься. Отстань, пожалуйста, от меня.
Рыжая, напоследок облизнув обожженное место, вытирается другим рукавом.
- Припадочный, - бросает оскорбленно и неприязненно. Опять это слово. Они все давно сговорились, хотя - кругом читкоды, системные ошибки и баги, так что меня не удивляет. Барменша за нами наблюдала, так что теперь сокрушенно качает головой и бормочет что-то себе под нос. Потом отворачивается и тихо включает небольшое видавшее виды радио, которое стоит на столике под чередой свисающих бокалов. Очень в помощь с ее стороны было избрать саундтреком хэппи хаус, хотя, думаю, на такой громкости она вообще не слышит что там играет. Допиваю по-прежнему недослаженный кофе, плюю в чашку и встаю. Девушка только смотрит на меня и не шевелится. Я некоторое время гляжу ей в глаза, потом кладу в карман сигареты и спички. Делаю попытку направиться к выходу, но стоит мне пройти два шага - она вскакивает, с грохотом опрокидывая стул. Разворачивает меня рывком за плечо и, отчаянно вцепляясь мне в шею, целует. Я отвечаю; она кусает меня за язык, потом за нижнюю губу, потом вновь разжимает челюсти, до боли ввинчивая пальцы в мой затылок. Мне хочется сказать только - не трогай меня, ты чертова сука сука сука, но рот занят ее языком, одна рука лежит на ее скуле, а другой я лезу под черный льняной плащ, засовывая ладонь в карман ее драных в обтяжку джинс. Мы яростно лижемся; она упрямо и рьяно теснит меня к другому столу. Бесит все от и до, бесит до слез и крови из носу, но ни того ни другого не получается. Когда мы натыкаемся наконец на столешницу и она начинает делать попытки втиснуться между моих колен, эта блядская перемена ролей вгоняет меня в настоящий катарсис ярости. Я за волосы оттаскиваю рыжую от себя; мельком фиксирую удивленное выражение на лице глухой ебаной барменши; путаясь в стульях, волоку чертову суку к выходу; толкаю ее на дверь, так что колокольчик надрывается звоном, а она вылетает нахуй на улицу; выхожу за ней. Снаружи слишком холодно, но по-прежнему безлюдно - мимо нас проносится единственная машина. Молча и быстро, так что она еле поспевает, тяну ее за локоть сначала просто куда-то по улице, потом в первый попавшийся поворот - попадаем в подворотню, из нее в подъезд.
- Пощады проси, - не знаю, что именно я подразумеваю. Сдираю с нее плащ и футболку, у нее крепкие среднего размера сиськи.
- Ебаный сукин сын, ты гей, я тебя ненавижу, - выдыхает она, почти вгрызается мне в шею, одной рукой намертво вцепясь в затылок, а другой педантично в ряд отрывая от моей рубашки пуговицы в судорожных попытках их расстегнуть.
- Проси пощады, сказал, - рычу, стаскивая с нее джинсы - без ее помощи они до конца не стаскиваются, я до синих засосов целую ее ключицы, пока она снимает чертову шмотку сначала с одной ноги, потом с другой. С шумом кольт падает на пол, она возится с моей ширинкой. Отплевываюсь от рыжих волос, поднимаю ее за бедра - без особого труда - и наконец засаживаю в нее занемевший хуй по самое основание.
- Пощади, - взвывает от неожиданности, коротко остриженные ногти впиваются мне в спину.
Пощади-пощади-пощади. В бешенстве ебу рыжую суку минут пятнадцать, беспощадно, она несколько раз кончает, сжимаясь и дрожа, ритмично подмахивает, громко стонет и скулит, царапает мои ребра, плечи, лопатки. Потом кончаю я, мне хорошо, спускаю глубоко внутрь нее, и меня не заботит еще одна возможная доченька. Восприятие и самоконтроль сносит нахуй вместе с крышей, а я да, я издаю звуки от девчонок, я дышу как девчонка, я кончаю как девчонка, я хриплю как девчонка, принародно подыхаю как гребаная девчонка и вообще блять все - хромая шаманка кругом права, куда ни плюнь, черт ее побери. Черт ее побери, к ебеням их всех. Всех, бллять, ебеням.
Меня все еще лихорадит, когда я пытаюсь привести себя в больший или меньший, но порядок - ебучий перфекционизм доводит до желания разбить голову об стену оттого что на рубашке осталась только одна пуговица, и потолок кружится так сильно, что я с трудом сохраняю равновесие, пока не догадываюсь закурить. Запыхавшаяся рыжая, по-прежнему не развязывая шнурков на ботинках, надевает через них сначала трусы, потом с усилием джинсы. Нагибается за футболкой и устало натягивает вещь на себя. Молча отнимает у меня сигарету - на тягу - потом возвращает, опускается прямо на пол и разражается своим блядским хохотом.
- Ты и сигареты куришь от геев, - говорит.
Я даже не смотрю на нее.
- Наверное, это потому что я гей, - отзываюсь. Тянет потерять сознание, но с такой тварью неподалеку это непозволительная роскошь.
- Знаешь, по-моему я тоже гей, - признается она. Ебаные геи не оставят меня в покое никогда, я же говорил они повсюду. Начинаю ржать следом за ней, я смеюсь почти как Тайлер. Чертов Тайлер, я же не люблю бойцовский клуб.
- Припадочный гей, - говорю в пространство. Некоторым образом это словосочетание истерически смешно и мне и ей. Переведя дух, рыжая поднимается и надевает свой, теперь изрядно извалянный в пыли подъезда, льняной плащ.
Я подбираю с пола кольт и куртку, после чего подъезд мы, закурив по новой, наконец покидаем. На улице очень холодно, слишком холодно, влажно и ветрено, туман стелется по низу - верхушки пресловутых вервилльских фонарей видно четче, чем их железные столбы на расстоянии вытянутой руки. Нет, я не хочу больше кофе, я не хочу больше никакой ебаной текилы, я не хочу видеть эту чертову суку - я хочу только покинуть это место нахуй, потому что больше не могу всего этого лицезреть, в противном случае генерализованный припадок вперемешку с перезагрузкой и оверлоадом мне обеспечен.
- Автовокзал, - коротко сообщаю я ей. Я доехал бы до сраного канонического автовокзала на машине, если бы увидел хоть одну, но они явно не ездят - вокруг царит могильная тишина.
Она не трогается с места и глядит на меня насмешливо.
- Ты думаешь, ты в такси, да, - приходит к выводу. Не могу больше с ней базарить, чуть ли не бегом, автоматически трогаюсь куда глаза глядят. Она догоняет меня, хватает за локоть. - Он в другую сторону, ты, придурок.
Девушка идет медленнее чем надо, но когда я иду быстрее - постоянно теряю ее на поворотах. Эти непрерывные аварийные тормоза в свою очередь доводят меня до пены у рта, которая на самом деле не пена и не у рта, это просто голодные слюни, которые я по привычке отираю рукавом. Промелькнувшая было мысль о фаршированном судаке вновь вызывает у меня сводящую челюсти Тамарыну ухмылку. Да, пожалуй эта блядская ведьма - единственное, что мне вообще хотелось бы увидеть.
В полном молчании мы минуем сначала ебаный колокольчик на двери бара, который покинули, потом похоронную контору с невнятной вывеской, углы, светофоры и зебры на мостовой - все это неожиданно вырисовывается из тумана, как осколки галлюцинаций, навевая беспокойство и бездомную тоску. Потом блядюшник - шлюхи не выстояли на такой погоде и попрятались внутрь, а куда девался проклятый журналист - меня не волнует. Наконец, после какого-то крайне долгого пересечения пустыря, который я вроде как впервые вижу, из густой лимонной мглы выплывают очертания вожделенных автобусов. В будочке, больше напоминающей сторожку, я беру билет до Рейвена - кассирша, как ни странно, слышит с первого раза, хотя все равно отвечает надрывным "А?!". Я не повторяю, потому что от раздражения сводит скулы, и убеждаюсь в том что она слышит, потому что протягивает мне сдачу и билет. Просто все они давно сговорились.
В достойной Волкова суете мы некоторое время пидарасимся среди автобусов, отъезжающие и только что прибывшие путаются под ногами. Рыжая неожиданно снова начинает цепляться за мое предплечье, изрядно меня тем самым тормозя. От непрерывного припадка злости дух захватывает, так что к моменту обнаружения искомого автобуса я дышу поверхностно и пребываю в полуобмороке. Я сую кусок бумаги билетерше в руки, как в чертовом театре, и делаю попытку проникнуть в салон, но чертова сука, снова помешав, горячо целует меня на прощание взасос. Мне хочется откусить нахуй ее чертов язык, но я сдерживаюсь и, наконец отвязавшись от этих до тошноты настоебенивших за несколько часов рук, вваливаюсь в автобус. Опускаюсь на сиденье в самом конце - я готов был бы хлопать в ладоши от счастья по поводу своего отбытия, если бы это не был тот же самый автобус, на котором я приехал. Рыжая обходит машину и, подойдя поближе к тому окну, из которого меня видно, с неподдельным злорадством демонстрирует мне средний палец.
Вскакиваю и рывком открываю окно, которое вообще затесалось сюда из поезда.
- Подавись своим сраным американизмом, - забив хуй на присутствующих в салоне женщин и блядских детей, которые будут вплоть до самого Рейвена ныть и успокоиться не дадут, во всю глотку ору я. - Подавись к ебеням, пощады проси, проклятый гей.
Она хочет что-то ответить, но не может - сгибается от хохота. Двери закрываются - дети начинают ныть, как только автобус трогается с места. О боже, я не могу в это поверить. Мы отъезжаем. Я отъезжаю.
- Пощади, припадочный, - вопит вслед чертова девка, скачет и радостно машет руками до тех пор, пока мы не скрываемся в традиционном тумане. Сначала по городу, с грохотом по брусчатке, а потом, когда мы пересекаем черту города, мгла мало-помалу рассеивается, так что все четче и четче проступают осенние поля под пасмурным небом. Меня все еще бесят размышления о том, что я столько времени потратил на поездку в Вервилль только чтобы там подраться, проблеваться, выпить в конце концов чашку дерьмового кофе и выебать какую-то адскую тварь, которая вдобавок так сильно кого-то напоминает. Поскольку напоминаемый на ум по-прежнему не приходит, я переключаюсь на слово "припадочный", оно так четко отражает это непрекращающееся состояние. Кто его придумал вообще.
Меня вдруг осеняет, так что я едва не блюю в автобусе от неожиданности. Черт побери, припадочным меня впервые обозвал никто иной как Рэд Рейджер, блядский рыжий. Блядский рыжий, влюбленный в собственную сестру. Да этой чертовой девке только веснушек не хватает для достижения полного сходства с гребаным Рейджером. Во мне не замедляет проснуться припадок мук совести, хоть мне и похуй на Рейджера с его инцестуозной истинно ублюдочной привязанностью. Эти ебаные люди, они все подставные, кругом баги, читкоды и системные ошибки.
Чертов кофе в Вервилле.