Тошнота пробуждается вместе со мной еще до рассвета, перерастая спустя несколько часов бесполезного бодрствования в сногсшибательную морскую болезнь, а засвеченная рваная кинолента всем ворохом атаковавших флешбеков наполняет вены горьким, недобрым адреналином. Пораньше уйти из дому. В одиночку, дабы не мотать лишних нервов полковнику - в частности, оттого, что беспроигрышно порождаемая моими печалью и угрюмостью паника каждый раз обрушивается в конце концов на мою же голову, и в этом - справедливость, вполне логично. Без Волкова, чтобы лишний раз не заражать дисфорической осенней болезнью - чувствует всегда слишком много, отчего понимать начинает еще меньше, только безрезультатно мрачнеет. Наскребаю в кармане тяжелой сверкающей мелочи, чтобы обменять у пожилой газетчицы на пачку первых попавшихся, главное - покрепче; сую в зубы сигарету и по мере возможности переключаю восприятие на аутдор. Небо над городом - угрожающе-штормовое, тяжелые глыбы сизых с фиалковым оттенком туч медленно скатываются с севера шершавыми валунами, едва различимо грохочут друг о друга - гром пока еще совсем далеко. Ноги сами уносят прочь от размеренной, извечно ленивой толпы, здесь - бледнолицей, облаченной в неизменно черную, с мехом и кружевом мягкую мантию. Неровный узор булыжника выводит из лабиринтов узких улиц с магазинчиками и лавочками, наполненных звоном дверных колокольцев, криками торговок и зазывал на распродажи; из кишечно тесных проходиков меж покосившихся стен древних, расхлябанных пятиэтажек. За спиной остаются широкие проспекты, совсем не праздничные в светлое время суток, и дешевые, замусоренные, пропахшие кутежами кварталы, тенистые и влажные от обилия разросшейся по обочинам флоры. Лишь немного прихожу в себя, когда воздух освобождается от примеси чужих выдохов, а людская поступь сменяется предоставленной мне тишью - в районе фешенебельных, белокостных особняков. Каменные ограды, мраморные львы у ворот, бутылочная зелень сменяющих друг друга садовых чащ - здесь так принято. Только где-нигде ведущая к величественному крыльцу садовая дорожка расчищена от веток и прошлогодней листвы; большинство зданий дышат мнимым запустением, но тяжелые двери всегда укреплены бронью и оснащены техникой вроде сигнализации и камер слежения, кресты и кованые солнца по устремленным ввысь миниатюрным шпилям начищены так, что ярко горят в солнечную погоду, а в увитых плющом и виноградом каменных гаражах нередко припарковано по паре шикарных тачек. Густая листва орехов, штукатуркой облезающая кора платанов поглощают все отклики людской жизни, так что уединением я окружен едва ли не постапокалиптическим. Да, здесь можно было бы наконец раздышаться и, усилием воли заставив себя позабыть о навязчиво перемалывающемся в черепе мусоре, даже прийти в некое подобие душевного равновесия - но сегодня, видимо, не судьба. Смутный отзвук чужих шагов, тихое эхо голосов становятся различимы еще издалека, а после, совсем уже неподалеку от меня, одна из чугунных калиток с несмазанным скрипом распахивается, выпуская на дорогу Кетте. Провожающая его девица - примерная готесса лет семнадцати - останавливается в саду, глядя на экс-визитера с хорошо имитированной, почти взрослой ноткой романтической ностальгии, и молчит. Густые и длинные волосы его нынче завиты крупными кольцами, шикарные и иссиня-черные в пасмурном дневном свете, отчего напоминают тамарыны; серые глаза резко выделяются на природно белом лице, густо, но искусно подведенные черным, оттененные бессонной усталостью. Тонкие кружки больших цыганских серег в ушах, серебряное колечко посередине пробитой нижней губы. Джинсы заправлены в высокие голенища армейских ботинок на хищно ощерившемся протекторе, выше - пальтишко, стильное, но столь же унисекс, созданное для того, чтобы вводить случайных встречных в заблуждение по поводу половой принадлежности своего обладателя. Все - даже пушистая меховая отделка воротника - темнее ночи, здесь так принято; в первую очередь черный цвет стирает с городской толпы разношерстность.
Он не может слышать моих шагов, по идее - но почти напрочь отсутствующий слух наверняка компенсируется остальными пятью чувствами - так что оборачивается, видимо, интуитивно.
- Давно не виделись, - бросает прежде, чем я успеваю открыть рот для приветствия, бросает исключительно по местной привычке, хотя на почти азиатском андрогинном лице не заметно и тени радости по поводу нашей встречи. Светлые глаза глядят из-под сонно полуопущенных, тщательно накрашенных длинных ресниц холодно и презрительно. Или так только кажется. Я ничуть не удивляюсь тому, что в случайном районе огромной столицы наткнулся именно на этого ходячего трап-идола, только раздражаюсь дополнительно при виде него. Вернее, хочу раздражиться, но раздражение упорно отказывается повиноваться, будто верный пес, не выполняющий хозяйской команды, и в кровь вплескивается лишь еще немного серой печали, смешанной с отстраненным неодобрением.
- Далеко идешь? - сопровождаемый скрипом закрывающейся калитки, неожиданно любопытствует Кетте почти в спину; я останавливаюсь и оборачиваюсь. Девушка держится за холодные прутья ограды и оглядывает меня с пристальным интересом.
- Просто гуляю, - отвечаю тихо; это единственный человек, которому совершенно наплевать, мямлю я в общем едва слышно или же надрывно ору, потому что все мои фразы считываются им с губ. Вот уж где наверняка - похуй, главное, чтобы рот был. Сассоциировав, хмыкаю и прибавляю. - А что?
- Я возвращаюсь в центр, - отзывается он, чуть подумав. - Не проводишь?
- С какой стати? - невиданная простота. Список пережитых нами конфликтов за такой короткий срок, прошедший со дня знакомства, своей длиной лишает меня как всякой доброжелательности, так и каких-либо проблесков вежливости, соответственно заостряя врожденную подозрительность. - Сам не дойдешь? Работорговцы похитят?
- Да нет, - он улыбается - едва заметно и достаточно снисходительно для того, чтобы мне сделалось стыдно за свою беспричинную делинквентность. - Просто потому, что мы давно не виделись.
Неожиданно осенившее открытие - он ниже меня на целую голову - сменяется другим, более обескураживающим - в шестнадцать я был еще на полголовы ниже него, куда сутулей, необразованней и бесконечно глупее, не знаю, как там насчет трусости. Так что в первую очередь раздражаюсь я в его присутствии, наверное, из зависти, и невозможно, пожалуй, изыскать повода для ненависти более недостойного.
- Пойдем тогда, - закуриваю, жму плечом. Тянусь к карману, чтобы спрятать пачку, но возвращаю ее к груди - вложить другую сигарету в его требовательно протянувшуюся руку.
Черта с два отдышишься среди дворянской заброшенности - как бы намекают высшие силы. Мы идем молча; как бы я ни притормаживал - все равно в ногу. Кетте ориентируется в родном городе лучше, чем домашняя рыба у себя в аквариуме, и избираемый им маршрут заставляет меня с каждым шагом все меньше наслаждаться ролью ведомого, единственно, впрочем, доступной. Бедняцкие гетто, ощипанные, полуразрушенные, окна домов - замызганные гнилозубые пасти; блядские кварталы в извечных сумерках огромных осиновых крон, шумно сражающихся сейчас с непогодой - разномастные бордели перемежаются дешевыми забегаловками, откуда оглушающе разит смешанным духом сомнительной еды, перегаром брожения и кальяново-трупным дымом. Клубный райончик, мажорские вылизанные, разодетые постоянные посетители, начищенные тачки, буромалиновый палочный строй плакатов, обидные выкрики вслед, и снова - красные фонари, обоеполые шлюхи с подтаявшим макияжем, угрожающие стены, свинцово-армейское небо в узком просвете меж крыш. Тошнота с каждой секундой все туже стискивает глотку, торжествующе растекается по языку, та самая тошнота, прогнавшая меня с утра из дому, высосавшая из бытия едва проступившие краски, бежать от которой бесполезно, потому что основной ее источник намертво угнездился внутри меня самого. Еще одна капля - и меня едко выворачивает желудочным соком прямо возле большого мусорного бака; спустя пару шагов от просвета между домами, где с нарочито-картинной силуэтностью вырисовывается средних лет джентльмен в высокой шляпе и стоящая на коленях, старательно отсасывающая у него малолетняя оборванка. Привычка замечать детали нередко оказывается губительной. Кашляю и жмурюсь от боли - заменяющие внутренности детальки с ощутимым звоном и скрежетом плющатся в склизких тисках панического отвращения. Вздрагиваю от неожиданности, когда бредово горящей щеки касаются ледяные пальцы Кетте, но совсем не раздражаюсь, что контрастирует с остальным антуражем и оттого только больше нервирует. Поднимаю взгляд.
- Сперва не помешало бы чего-нибудь съесть, - замечает мой спутник с отстраненным хладнокровием; ему аккомпанирует ритмичное бряцанье большого креста о кулон с красноречивым серебряным трикселем. Тянет за локоть, помогая подняться с колен, и тем же тоном продолжает. - Да и выпить. Можем пойти на квартиру, если хочешь. Здесь недалеко.
Ах, да. Загородное имение, городской особняк и шикарная многокомнатная хата в здании на одной из центральных улиц - далеко не каждый здешний подросток может похвастать ключами от всех обиталищ сразу, но Кетте - исключение, графско-княжеский отпрыск, единственное чадо любящей матери, полусумасшедшей по общепринятым меркам вдовы, однако наиболее вменяемой родительницы из всех, с кем мне когда-либо доводилось на этом поприще встречаться.
Массивная дубовая дверь на мощной тугой пружине - в подъезд. На третий этаж; шесть пролетов внушительной гранитной лестницы, полированные перила приятно скользят под ладонью, в длинных окнах - цветные витражи. Пустая и темная квартира с широким коридором, паркетом, камином, высокими потолками и белыми стенами; такая просторная, что громко сказанное слово на секунду виснет эхом под потолком, с антикварной резной мебелью и роскошными хрустальными люстрами, пылью на подоконниках, облезлой краской на двойных рамах, и полукруглый балкон - мраморные перила - под сенью огромной ветвистой лапы растущего у дома платана. Сводит зубы - я всегда мечтал именно о такой, жить почти здесь. Щелкнув замком входной двери, Кетте некоторое время возится с тщательно застегнутыми пуговицами на пальто и тянется к пустой вешалке, в который раз за недолгое проведенное вместе время меня удивляя; теперь - обнаружившимся под верхней одеждой подобием тельняшки, только ворот слишком широк, рукава чересчур длинны, а черные полосы чуть шире белых, так что это - скорее белым по черному, чем наоборот. Следуя втравленным в кость правилам этикета, без слов провожает меня в гостиную и снова, поразительно бесшумной для глухого поступью скрывается в темных из-за погоды недрах жилища. Кто-нибудь с более стандартным вкусом, возможно, решил бы, что гостиной сильно недостает мебели - лишь кремово-меховый овал ковра на темном полу, круглый кофейный столик, пара стульев с резными спинками, светлого дерева софа и комод с выбивающимся из интерьера музыкальным центром. Длинное бордово-бархатное сиденье; на столешнице в горку свалены коробки дисков. Основные пожитки хозяина сосредоточены в особняке, под чутким присмотром Джун, а здесь, кажется, просто очередное место для пережидания дождя, случайного секса или проведения сомнительных вечеринок с участием популярных в этой стране психоделиков и неотъемлемым для поколения аккомпанементом из дезрока с бэт-кейвом. Кетте появляется снова - только чтобы сунуть мне в руки две бутылки: непочатое виски неизвестной марки и ополовиненную темную тару с вязким на вид, непрозрачным ликером.
- Открой, - говорит не глядя, так что я не могу ответить, и уходит еще раз; возвращается с пепельницей и открытой коробкой шоколадных конфет. Никаких бокалов; слегка растерявшись от своего непреднамеренного невежества, я сперва пытаюсь пристроить спиртное на занятый музыкой стол, но хозяин, презрев всякую пригодную для сидения мебель, опускается со своей ношей прямо на пушистый ковер, и я следую его примеру.
Из горла отпиваю ликера - надо полагать, местный аналог Старого Таллина, сливки с кофе и спиртом; но на деликатесы пока что не тянет, и рука сама ложится на девственно целый акциз вискаря.
- Скажи-ка, - произношу я, с хрустом сворачивая бутылке шею, скрежещу отвинчиваемой пробкой. Кетте вопросительно хлопает ресницами, по возможности по-турецки устраиваясь напротив меня в своих ботинках среди мягкого меха. - А на нормальной, стандартной тельняшке полосы - белым по черному, или же наоборот - черным по белому?
Не привыкший к идиотским вопросам, он недоуменно приподнимает бровь и фыркает.
- Ну-у.. Как у зебры, наверное, - предполагает наконец. Я жадно присасываюсь к горлу, отхлебываю одним махом больше стопки - хочется смыть тошноту изнутри, мерзкий вкус с языка, хотя многократные попытки не раз подтверждали: это не смывается. Не выжигается, не выскребается и не выблевывается.
- Нет, - говорю я и тычу бутылку ему. Тянусь за очередной сигаретой. - У зебры - неравномерно, потому что от природы, и белый явно преобладает. А на тельняшке - фабричное равноправие, вот и спрашиваю.
- Тогда не знаю, - задумчиво отзывается мой визави и запрокидывает голову; пьет беззвучно, так что перемещение алкоголя в его желудок можно отследить лишь по движению слабо выраженного кадыка на длинной белой шее, вместо ошейника овитой темным изогнутым локоном. Пальцы еще тоньше моих; странно, что на ногтях нет лака, зато в наличии имеются фамильные перстни из почерневшего от времени серебра и старые на вид часы, наверняка механические, на узеньком запястье, обнаженном задравшимся рукавом - запястье поразительно чистом от каких-либо отметин, и, поймав себя на этом наблюдении, я прихожу к выводу, что зачем-то машинально сравниваю его с собой.
- Ты что, никогда зебр не видал? - праздно интересуюсь я, когда он, наглотавшись, возвращает тару мне; пойло крепкое, темное и душистое. Разницы между нами - без малого восемь лет, но в скорости потребления он, кажется, тоже ничуть не уступает.
- Да нет, видел как-то, - с запозданием говорит Кетте и отправляет в рот конфету; я ненавязчиво отхлебываю через затяг, отчего пространство разом смазывается и вздрагивает, будто от слабого землетрясения. - В детстве, когда мы с мамой плавали на материк. В зоопарке.
Автокатастрофа из далекого прошлого отшибла моему собеседнику не только слух, но и, частично, речь, отчего все слова он произносит лениво и растянуто, намного удлиняя все "л", "м" и "н", но слушать приятно. Кажется, что мысли в его голове вязкие, как свежая карамель, и неспешно стекают на язык по носоглотке; еще - слабые ассоциации темпа с зажеванной магнитофоном кассетной пленкой или, может, теряющей завод музыкальной шкатулкой. От смеси голода, бессонницы и паршивого истерического настроя пьянею быстро, почти моментально, и не слежу за тем, что говорю - вроде, что с тех пор, как он оглох, уши ему надобятся только затем, чтобы носить в них серьги. Ничуть не обидясь, поболе моего захмелевший Кетте тихо смеется, самостоятельно отбирает виски и запускает руку в волосы - чтобы продемонстрировать мне полупрозрачного пластика маленький слуховой аппарат:
- Еще за этим.
- Слышишь что-нибудь?
- Нихера, - спокойно признается он. Нехорошо, но смешит слишком сильно - я едва не давлюсь случайно попавшимся под руку ликером и гляжу вопросительно. Кетте отирает с матово-бледного подбородка янтарную дорожку пролившегося спиртного и, пожав плечом, продолжает. - Но мама и Джун считают, что слышу. Особо громкие звуки, вроде автомобильного сигнала. Они думают, это необходимо, чтобы оградить меня от критических ошибок прошлого.
Почему данное известие кажется настолько смешным, я не знаю, но хохочу в голос - видимо, заразительно, ибо скоро ко мне присоединяется и хозяин квартиры. Я смеюсь до неприличного громко, вторя себе эхом, хотя бы даже потому, что знаю одно: я не могу помешать здесь шумом. Удивительно приятный аспект общения с глухим. Цепь ассоциаций с шумом раскручивается раздражающе быстро, так что приходится посерьезнеть и смолкнуть, ловя в глотке новый рвотный позыв. Черт возьми, от этого не избавиться.
Я по-прежнему сижу в той же позе, удерживая себя от нетрезвых катаний по полу, а Кетте - сдается хмельной лени, растягивается кошкой на животе и, опираясь на локти, беззаботно побалтывает ногой. В ходе размазанных попыток обсудить нечто еще менее существенное обнаруживается, что пепельница уже почти полна, а недавно приобретенная мной пачка, напротив, совсем опустела.
- Мне лень, - заявляет Кетте, пронаблюдавший мое неприятное открытие, и, не глядя, делает жест в сторону двери. - Пойди, возьми еще в пальто, если хочешь.
Конечно, хочу. Комната изрядно пошатывается, когда я поднимаюсь на ноги, а мутит меня так сильно, что свежевыпитое виски вальяжно дефилирует вверх-вниз по пищеводу и упорно отказывается подчиняться закону всемирного тяготения. В ходе преодоления изученного маршрута до вешалки я задумываюсь над тем, что система отдания команд у Кетте автоматически доведена до максимального в данном положении совершенства - в конце концов, чтобы неподдельно проигнорировать ответ и тем самым его обнулить, достаточно просто отвести от собеседника взгляд. Добравшись до цели, я сую руку в карман его унисекс-шмотки и, нащупав в царапающем ворохе ключей нечто гладкое, рассеянно выуживаю предмет, но вместо ожидаемых сигарет взору открывается вдруг ничто иное, как детский крем с кавайным рисунком по тюбику. В следующую секунду челюсти приходится стиснуть, чтобы не сблевать прямо на этот черный кашемир, найденное поспешно отправляется обратно в свои ебеня, а ладонь, выпутавшись из складок, ныряет в другой карман. Помимо искомого курева, на поверку достаточно рояльного - безакцизного Мора с ментолом - поиск выдает также классический кожаный бумажник и початую конвалюту фарматекса. Единственная отсутствующая свечка, вероятно, бесследно расплавилась сегодня в глубинах юного тела встреченной мною готессы. Первый предмет и последний, в одном инвентаре - чересчур символично, чтобы не казаться подставой, это странным образом ужасно, так что тянет лишь блевать и ругаться, и в его компанию я возвращаюсь спустя некоторое время - практикую глубокие вдохи в коридоре. Безуспешно, впрочем, ибо воздух, как кажется, совсем не содержит кислорода и отражается лишь царапучим наждаком в опаленной смехом и крепким пойлом глотке.
- В чем дело? - на равнодушный распев вопрошает Кетте; шатко стоя над ним, заимствую темную сигарету, упускаю на ковер мягкую пачку. Несколько раз клацаю барахлящей пластиковой зажигалкой, закуриваю наконец - и лишь с первой затяжкой процент воли поднимается на уровень достаточный, чтобы перебороть беспричинное желание со всей дури пнуть его ботинком в нос. Кажется, беспричинное; я и сдерживаюсь только оттого, что не могу пока разобраться в причинах и следствиях. Выдыхаю в меру мятный дым и, за шкирку вернув на место хладнокровие, обращаю взор в вопросительно глядящие снизу вверх глаза.
- Меня тошнит, - это, определенно, самая внятная жалоба из всех доступных.
- Пошли на балкон, - после паузы лаконично отзывается Кетте; двумя пальцами тянет из пачки сигарету и медленно встает - сперва на четвереньки, отчего под натянувшейся полосатой тканью прорисовывается бусинная линия анорексически торчащих позвонков, потом на колени, гибко и пластично; наконец, на ноги. Едва не падает, склонившись за бутылкой, но я не ловлю. По походке заметно, что разница в возрасте, весе и суммарном количестве выпитого за всю жизнь все-таки не может не аукаться - по нетвердой его, танцующей походке, так что ноги модельно заплетаются одна за другую, а виски по каплям выплескивается из незавинченного горла. До меня запоздало доходит, что вместе со всем пожизненно утомительным шумом Кетте также полностью лишен музыки и, как следствие, возможности полноценно танцевать, так что дезрок и диски на столе - забава исключительно для Джун и прочих так называемых друзей; но от укола накатившего за очередным озарением злорадства становится почему-то лишь тошней и невыносимей.
Судя по бархатно-чернильному, едва заметной нотой влившемуся уже в мрачный свинец небес, близятся сумерки; судя по черным от воды плитам балконного пола и блестящим канальцам воды в щелях между ними мы пропустили короткую очередь ливня. Свежий, озоновый воздух пропитан запахами мокрой древесины, асфальта и бурой, скользкой в дождь, рыхлой земли окраин. На перилах - ворох темно-папоротниковых, четкого контура сбитых крупными каплями листьев.
- А ты в школу не ходишь что ли? - от нечего делать любопытствую я, когда мы снова встречаемся глазами, стоя у перил ближе к правому углу балкона, откуда лучше видно выныривающую из-за холма длинной улицы мизерную полоску чистого горизонта, ломано окрашенную в платиново-рыжий закат.
- Н-не, - междометием отвечает Кетте; дождавшись очередной моей затяжки, пружинисто привстает на цыпочки и, зажав фильтр в зубах, прижимает кончик своей сигареты к угольку моей. Со снайперской точностью. Проигнорировав мое немое по этому поводу возмущение, двумя струйками выдыхает дым через узкие ноздри и поясняет. - Я экстерном. Вроде как на дому, хотя в этом нет необходимости.. А что это с тобой?
По-простому заданный вопрос ставит в тупик. С толку не сбивает - дальше уже давно некуда.
- В смысле? - переспрашиваю, хотя отлично понимаю, о чем он; это всего лишь инстинктивные попытки добиться от собеседника наводящих вопросов.
- С тобой еще с момента нашей встречи что-то не так, - с безучастным терпением поясняет он. Радужки в неверном и алкогольном дневном свете отдают серебром с платиной - это, кажется, наиболее примечательное наше различие.
- Ты что, хочешь узнать изначальную причину моей тошноты? - окончательно уточняю я; и когда он кивает с видом ученого-экспериментатора, я задумываюсь, подавляя очередную попытку выблевать весь чудовищный ремикс из застарелых воспоминаний и свежих впечатлений, задумываюсь надолго, не в силах отдать предпочтение какому-то одному из тысяч всплывших со дна солнечного сплетения вариантов ответа, и прихожу в себя лишь тогда, когда догоревшая до фильтра сигарета обжигает пальцы. Кетте ждет ответа - жадно смотрит мне в рот, и я, не найдя точных и верных определений причинам затопившей череп горечи, отвожу глаза; произношу без голоса, одними губами:
- От грязи.
Разговор немого с глухим; бессмысленная лаконичность. Я не знаю должного названия болотистой черноте, кровожадной и топкой, которая особенно ощутимо разверстается под ногами в дни, похожие на этот. Не знаю, какими словами без пафоса или наигранности признаться в желании ходить по улицам и отстреливать, жечь, резать фальшивое, похабное, отвратительное липко-грязное, которое не отмывается, какими моющими ни оттирайся. Сколько ни разбиваю ебало о бесконечный поток чужих сменяющих друг друга людей, но похуй не становится; намного хуже пощечин или плевков в лицо ежедневно видеть, как новые и новые подрастающие подразделения старательно слущивают с себя единственное, что у большинства из них есть, единственное, что может делать их привлекательными; швыряют остатки в хлюпающе жирное, склизко переливающееся хлевное болото и топчутся по ним довольные, убогие и уродливые, воображая себя достигшими таким образом целостности, независимости и исключительности. Они лишаются этого, безымянного и давно для меня недосягаемого, по собственной воле, слишком рано, чтобы осознать тяжесть полученного урона, и никогда уже не бывают после счастливыми, не замечая, как их же стараниями в каждую ложку труднодоступного меда примешивается пара капель дурно пахнущего дегтя. Девочки в клубах, за марочку готовые удивлять отрепетированными чудесами акробатики первого встречного, запершись в тесной кабинке ближайшего туалета. Мальчики, тускло и бесстрастно вылизывающие друг друга напоказ глазкам камер таких же пожизненно анестезированных товарищей; и другие, похожие на них, всегда готовые виртуозно отсосать за жиденькую дорогу кокса, а еще лучше - забесплатно, по накурке во имя подросткового бунта, без эмоций как киборги сглатывающие, чтобы пойти дальше и преспокойно перерасти потом в среднестатистических ватных яппи с прибитыми к рукам кейсами. Девочки, зреющие рано, но слишком закомплексованные, придирчивые или застенчивые, чтобы вовремя найти себе партнера по-настоящему подходящего, чтобы захватывающе, чтобы не впустую - которые пишут по ночам гей-порно увесистыми романами, такое забористое, детальное и тошное, что странно становится, как это они умудряются к жалким семнадцати прокиснуть столь бесповоротно и крупномасштабно; их гораздо менее занимательные по причине бытовой закоснелости товарки за тридцатник, а иногда даже сорок. И девочки, произносящие "у него такие блядские глаза" с нескрываемым благоговением, и их кумиры, воспринимающие это в свой адрес изречение как комплимент. Или те и другие, самым главным козырем которых является сокровенное и непрошибаемо горделивое признание-лозунг-девиз - я шлюха. Блевать и стрелять по еблам, сквозь зубы выплевывающим свои последние намеки на истертое родительским трудом сияние, как бесполезные фантики от конфет. Я говорю одним ртом, не задействуя голосовые связки, первое, что приходит на ум, хотя по-настоящему верный пример не подбирается, потому что я не могу охарактеризовать блядство в том широком смысле, который так меня уязвляет. А потом замолкаю окончательно под пристальным взглядом чистых зимне-рассветных глаз - мысли со скоростью разгаданной головоломки собираются в одно светлое, эмпирическое понимание того, почему сам Кетте не добавляет к моей тошноте, в то же время одним своим видом пробуждая в душе непобедимое раздражение. Он - не блядский и не фальшивый, он действительно делает лишь то, что ему по-настоящему нравится, и с теми, с кем по-настоящему хочется, а не распродает себя по частям на каждом углу в извечно традиционной погоне за собирательным образом сомнительной дырявой привлекательности, не закапывается в удушливый ворох условностей и не тратит время впустую, героически сражаясь с бесконечным рядом непокоримых ветряных мельниц. Так что теперь Кетте - высоко над моей головой, легко и гибко скачет с кочки на кочку над болотом, в котором меня всего десять лет назад с истовым остервенением топили насильно. Потому что у него было время решить, что нравится на самом деле, и спокойно, не спеша развиваться без необходимости судорожно и безуспешно доказывать каждый день заново свою состоятельность; и еще, конечно, потому, что генотипом я и он похожи настолько, что едва ли не идентичны, практически как близнецы. И злюсь я от инстинктивного чувства, которое просыпается в его компании так ощутимо, что не дает вдохнуть, что обидно до слез - передо мной стоит исправная, более удачливая версия, аккуратно склепанные детали по отлитым на мне формам, отлаженная функциональность, отсутствие сбоев и повреждений. Бета-версия, заставляющая меня при каждой встрече задыхаться от собственной бесполезности: отработанный и устаревший прототип. Тоска, бесконечная зависть и горячее очарование сталкиваются меж висков в бурный водоворот, и хочется только сказать - своим слухом ты расплатился за чистенькое, нецарапанное мужество, парень, но он не поймет, а я не скажу. Глаза застилает отчаянно жгучей пеленой - мои слезы из растворителя. Сводный брат. Кровь у нас по сосудам течет такая похожая, дай угадаю - четвертая, отрицательный - но твоя просто-напросто во много раз чище. Пониманием свистящий удар хлыста, и если бы не пришедший на ум Руд, неистовый и стоический, который, как заклинивший автомат, день за днем тратит на бессмысленные попытки исправить неисправимое, оттого, что слишком упрямый, а может быть, просто очень тупой - если бы не он, я, пожалуй, сумел бы покончить с собой прямо здесь, на мокром балконе, усилием воли. Заставить сердце остановиться. Emergency Shutdown System.
Ладонью скользнуть в его волосы, шелковистые, теплые, мягкие, как у Тамары - у меня тоже могли бы быть такие, не порть я их в тикоидных попытках отвлечь себя от зацикленных унылых размышлений, волосы, за которые никто никогда не волок его по занозистым половицам через весь дом; другую руку - на шею, когда он резко отшатывается, на самый бархатно-нежный, до сумасшествия чувствительный затылок, на котором никогда не оставалось багровых синяков от влажных экстатически-судорожно сжимающихся пальцев. Вдыхая травянисто сладкую смесь запахов его кожи, шампуня и косметики, тычась носом в высокое, заостренное, бесполезное ухо, никогда не слыхавшее длинных, удивительно красноречивых издевательских прогнозов и откровений насчет единственного предназначения своего обладателя. От пьяно стертой неожиданности Кетте молчит, щекоча шумным выдохом мою скулу, и упирается в попытке отстраниться обеими руками мне в грудь, но - не сегодня, когда хватка катарсически запредельна, прошлое настырно перешибает настоящее, а бытие разлагающимся трупом скользит под ногами. Ты меняешь на героин ошметки состояния своих аристократических предков и не знаешь, каково это, когда непрошеный координатор насильно вмазывает тебя в тесной ванной съемной хаты чистейшей, улетной дрянью, заместо наркоза, заранее вычертив план, согласно которому производственный убыток рано или поздно окупится с процентами и пеней. Ты никогда не коротал ночь, стоя на коленях перед толчком со столовой ложкой, наполовину застрявшей в глотке, блюя до крови и отчетливо чувствуя, как то, что пытаешься выблевать, неумолимо всасывается в кровь, чтобы разнестись по сосудам и навсегда осесть частицами твоих клеток. И никогда не потрошил собственных предплечий, приходя в бешенство от раз за разом, порез за порезом ускользающих вен, желая окончательно и навсегда выскрести изнутри напалмом прилипающую, пропахшую речным илом грязь. Никогда; поэтому ты там, чистый, взрослый и уверенный в себе достаточно, чтобы не нуждаться в лихорадочном маньяческом самоутверждении - а я здесь, обреченный до последнего вздоха пидараситься в невыполнимом желании дотянуться до пластающегося над болотом кислорода, намертво застрявший в полуоформленном виде; и просто стоять рядом с тобой из-за этого - так унизительно.
Вцепясь под недотельняшкой в неподатливо выгнувшуюся изящную спину с головокружительным рельефом хрупких ребер и хребта, четко выступающих под горячей, гипнотически атласно-гладенькой кожей, я насильно целую его, не замечая сопротивления. Скорее кусаю в болезненно знакомый рот - узкая верхняя губа, контур очерчен резко, как край тарелки из дорогого фарфора, сладкая, полнее, природно алая нижняя с кружком белого металла посередине. Я тоже всегда хотел вертикальный прокол - спасибо, братец, этого достаточно, чтобы никогда уже не пробить. Бумажно обожженным краем разогнавшегся, как процессор, сознания фиксирую - Кетте отвечает, но не раньше, чем из-под клыка брызгает мне в рот его приторно-солоноватая, одуряюще и сатаняще чистая кровь. Детский крем; нет, какой же тут эротизм, это так сиро и безысходно, что спустя пару секунд лишающая рассудка взвесь из черепа леденит-прокатывается по позвоночнику, охлаждая и ужасая меня, так что еще мгновение - и уже он льнет ко мне, вытянувшись на цыпочках, удерживая за голову и прижимая за талию, так что скачки морзянки моего сбившегося пульса различимо сливаются с аллегро мерно отстукивающего метронома в его груди. Это его проворный, ловкий бархатистый язык земноводного на моих зубах, мягкой губкой по нёбу, добираясь едва ли не до судорожно сведенной глотки и скрежеща металлом двух штанг о хирургическую сталь единственной моей. Потом отстраняется, запечатлев на моих рецепторах отчетливый мятно-табачно-перегарный привкус, когда я начинаю астматически хрипеть в судорожных попытках вдохнуть, но - легкие не стартуют, и я плавно съезжаю в кольце его узких рук на колени, утыкаясь носом в раскаленный сквозь полосатую ткань впалый живот у самой пряжки ремня. Такая редкая разновидность припадка - в последний раз случалось в канонический день восемь лет назад, и когда младший брат осторожно опускает мое тело на мокрые от дождя плитки балконного пола, предотвращая падение, на меня снисходит наконец знакомое апокалиптическое успокоение, до звона в ушах и груди - так же, как в далекий момент оглушительного выстрела сразу следом за щелчком спущенного курка, и глянцево-вишневые брызги по готовому полотну на мольберте, и женщина, безвольно, в рапиде падающая на пол. Ах, черт подери, сэр, но мне нечем ухмыльнуться, я отдаляюсь все выше с каждым пропущенным вдохом и медленно умираю, протестуя слишком вяло, оттого что мимолетная сенсация чересчур плотно застилает впечатанную в нервную ткань короткую истину - Руд не переживет второй потери. Что ж, тогда ему придется присоединиться ко мне по другую сторону медали, сколь бы эгоцентрическим аргумент ни был, и морфиновая сонливость волнообразно наплывает, убаюкивающе меня колебля, и скоро смоет с этого балкона окончательно.
- Эй, - заслоняя сияющие объемы облаков, передо мной вырисовывается ангельский лик Кетте, с бледно-розовыми пятнами румянца по меловым, затененным щекам, в иконописном обрамлении растрепавшихся черных локонов - хладнокровие никуда не девалось, что не может не умиротворять дополнительно. - Не беспокойся, - медленно-тягуче по слогам, как тормозящая шарманка. - Ты все равно красивее.
Он складывает ладони у меня на груди и, не щадя сил, сразу уловив ритм, жмет - раз, два, три. Что это высказывание по-твоему призвано означать. Он руками открывает мне рот и заново целует, вдыхая проспиртованный холодный кислород в мои перегревшиеся легкие, как механическая медсестра - или снизошедший до меня святой Себастиан. Двух повторов оказывается вполне достаточно, чтобы вернуть кровь в более-менее отлаженное русло, и я, приземлившись, разлетаюсь по уголкам собственного тела с сумасводящей моментальностью, как впалоносая пуля разрывного патрона при попадании в цель. Черт бы тебя побрал, мальчик. Здесь мокро и холодно, но гравитация кажется такой невыносимо возросшей, кости - будто чугунные, как, впрочем, бывает всегда после клинических смертей и прочих near death experiences, что встать не удается - только перевернуться на бок и подтянуть к груди колени, впитывая дождевую влагу волосами, черными тканями джинс и рубашки. Кетте сидит рядом со мной на коленях и глядит в глаза с оттенком редкостного доброжелательного презрения, забыв облизнуться - на ализариновом штрихе травмированного мной рта маняще сверкает ржавая бусинка крови. Я открываю рот и снова захлопываю - сил не хватает даже на то, чтобы беззвучно оформить слова, требуя объяснений, но он и сам поймет, если только не последний дебил.
- Ты все равно красивее, - повторяет он, оправдав надежды - это звучит как заклинание, и я самоотверженно сражаюсь с необходимостью потерять сознание, чтобы чуть-чуть отдохнуть, в завороженном ожидании какого угодно продолжения. - У тебя такой взгляд, что..
Он отводит глаза, задумавшись над формулировкой, а после снова уставляется мне в лицо. У меня взгляд пустой и перепуганный, завистливый и грязный, в зеркале - совершенно стеклянный, как у свежего трупа, и при чем же здесь красота - но сказать не получается. Да и незачем, наверное.
- Он, - слова ускользают с его покусанного языка, и Кетте, набрав в грудь побольше воздуха, произносит дальнейшее еще медленней, с особыми тщанием и расстановкой. - Как у хищника. Как у голодного хищника в западне. Неповторимый контраст.
Нет, братец, все-таки ты конченый дебил, но это нормально. Час назад я хохотал бы над новостью до икоты и ссадин на голосовых связках, но теперь лишь и могу, что слабо фыркать. Десять минут подальше отсюда - и я обрету обратно свои паршивые загробные силы от архвайла. Десять минут настойчиво ломящегося в макушку обморока, и, закрывая глаза, я проваливаюсь в бездонную щель моментально. Здесь все темно-горчичное, тошное, едкое, наглухо пропахшее речным илом и расползающейся трупной плотью, но это - нормально, потому что я давно привык. Не так просто. Не так просто, парень, оттого хотя бы даже, что винтовок на фронте добровольно не сдают, а из армии - не увольняются.