- Бей, - говорит. пологий берег мягко перетекает в воду, вплетая жухлую сенообразную траву в стебли кувшинок и пряди водорослей. правая нога древней мраморной скамейки ушла в илистую грязь сантиметров на двадцать с тех пор как мы посещали это место в последний раз. руки дрожат так, будто на меня заземлили какой-то мощный бытовой прибор. - бей, сказал.
глядит в сторону, витой светлый локон падает на синевато-бледную скулу. затягивается судорожно, до провалов в щеках, черты выступают резко, леденящий взгляд лихо оттенен по-хэллоуински темными кругами. господская манерность и буйство бешеных прилагаются. белые манжеты на запонках из-под чернильно-синего рукава сюртука нараспашку прилагаются. я стою, потому что не сажусь -и чувствую себя в чужой тарелке.
- бей, - нам холодно здесь на пробирающем осеннем ветру. который облизывает мою диафрагму, лохматит твои волосы, морщит зеркальную гладь болотно-защитного озера у тебя за спиной. неряшливая щетина обломанных камышей у самой кромки воды. - или я начну тину жрать.
едва не сдувает куда-то вбок. весь ты - хэллоуинский. это я виноват, что серебряная подвеска, которая болтается в левом ухе, наводит ассоциации исключительно с одичавшими на необитаемом острове пиратами. так и полезет на четвереньках в заболоченную лужу, с двух рук и жадно давясь, краснея от отвращения. Ха-ха-ха-ха, парень. я бью. пощечиной, с левой, сверху вниз бить неудобно, а рука отказывается повиноваться, так что вместо ожидаемого результата получаем в наличие слабонервный девичий каприз. я никогда не забуду, как выглядит зеленый, в котором отражаюсь ежедневно самым жалким уебищем на длинном пути утомительных завоеваний. салатово-светлый, абсентово-крепкий, стробоскопически острый зеленый. бей, сука, я сказал. как прекрасен этот свет. кончики пальцев немеют, утыкаясь в ладонь. твоя щека вспыхивает широкой алой царапиной - след от моего кольца, палец под ним ноет, а ты выпрямляешься обратно на скамейке и не убирая с глаз растрепавшиеся от удара волосы разражаешься издевательским хохотом.
- да ты же драться не умеешь совсем, жалкое уебище.
впору искать те контакты, которые ко мне успели незаметно подвести водящиеся здесь полупрозрачные теневые черти. хрустальная темень грозовых туч расступается в тот момент, когда ты опускаешь бутылку, с морским всплеском вина о стекло, и ставишь ее не глядя на мокрую землю под скамейкой - окружающий простор фильтруется заходящим солнцем в мягкий тоскливый платиновый. от твоих волос взгляда не отвести.
- или я по твоему сценарию сейчас должен встать, привести себя в порядок, собраться с мыслями и наглядно напомнить тебе, как это выглядит, когда людей пиздят по всем правилам? нихуя не выйдет, дружок, - сплевываешь розовым. да, зубы у нас по качеству слишком разные, и чтобы раскрошить твои понадобятся побои как минимум пятерых таких уебищ, в то время как ты с моими расправляешься на раз-два. - нихуя не выйдет, дружище, я теперь пьян и ничего кроме презрения к тебе испытывать больше не в состоянии, - так что от большинства жевательных остались уже только башенные развалины, окружающие оголенные нервы, и жрать в таком состоянии - отличная забава для мазохиста. это не ребра, не пальцы и не почки. мне не нравится зубная боль.
- мне жалко моих зубов, - говорю я и шагаю ближе. затыкает самую длинную прядь за ухо - чтобы не подпалить, когда будет прикуривать.
- а мне не жалко, - звяканье-чирканье бензиновой зажигалки всегда наводило на мысли о чем-то исключительно оружейном. пока ты опускаешь зиппу в карман на груди, я нагибаюсь и сцепляю пальцы на влажном от тумана горле единственной доступной тары. донышко чвякает, потому что грязь, в которой оно только что располагалось, слишком липкая и жидкая. дым паровозным паром покидает твои легкие через нос, тут же раздираясь в клочья погодой и развеиваясь промозглым, потусторонним сквозняком. спиртного внутри еще порядочно, превозмогая тошноту я делаю несколько больших глотков, чувствуя, как металлически холодит по пищеводу, неуютно оседая в желудке. - ничего не жал..
перебивает тебя грязное бутылочное дно, на скорости врезавшееся в чарующий беспорядок твоих наспех стриженых лохм над самым ухом. фейерверк по траектории упущенной сигареты, оглушительный звон осколков, рапид - hit, несколько секунд я сам отказываюсь понимать, почему вместо искомого предмета из кулака торчит вопросительная стеклянная розочка, почему в рукавах куртки слишком мокро, почему от напряжения ноют оба плеча, что за пятна искусственной крови постановочными ранениями на груди твоей белой рубашки и что там сокрыто под твоей завораживающей вцепившейся в висок кистью, откуда сквозь пальцы просачиваются на тыльную сторону ладони вязкие капли глянцево-багровой гуаши. а когда понимаю - столбенею, и выронить острый предмет не получается, только стоять провинившимся карикатурным официантом в ступоре, и размашистый озноб стучит электричками в моем позвоночнике, и отстраненная хладнокровная тварь у затылка без эмоций выжидает - упадешь? я бы уже десять раз успел.
- что ты, охуел что ли? - тихо-тихо, музыкально вплетаясь в шелест камышовых останков за спиной. не упадет. это я бы упал, а тебе нечего терять - ты родился без сознания.
- мне жалко твою голову, сэр, - эта дрожь, шатающая самый желудок, которая мешает говорить и дышать - это смех на самом деле. розочка наконец хлопается на землю, оцарапав меня по запястью. эти дикие глаза давно абортировали мою душу. твоя кровь заводит, сэр, выползшая через запястье уже на щеку, плавно карабкающаяся вниз тяжелая густая линия. бесконечная - вневременная - красота за твоей пепельной макушкой, необъятный ледяной закат над озером, уютным гнездышком для штабелей утопленников, над его виридиановым оформлением из сосновых рощ. дикая, лютая красота в фиксированном булавочном диаметре твоих зрачков. так только ты умеешь, чтобы из любого положения огнестрельным снарядом, спущенной пружиной, дьявольски сильно и сразу за горло, так что даже не уследишь момента, сверхъестественно - в какое-то мгновение я просто не удерживаюсь на ногах под весом неожиданно обрушившегося на меня бешенства, падаю на спину, сразу за горло, как питбуль и левая рука скользит по моей обнажившейся под воротником глотке, мокрая от твоей крови, которая капает с угла четкой темной брови мне на лицо, где-то внизу живота различимо щелкает курок, захлестывая всеми чувствами сразу, сука, ссука, и инстинкт самосохранения пролазит в сито извращенного восприятия неверно, и кулаком и коленом под ребро - не помогает, так что я меняю руку, чувствуя, как трещит под твоей мертвой хваткой хрящ гортани, и, дотянувшись до болтающейся, позвякивающей серебряной цацки, со всей силы рву на себя. мне жалко твоего уха, сэр! короткое захлебывающееся рычание застревает в ушах, когда я спинываю тебя, на секунду ошалевшего, скатываюсь со склона по влажной колючей траве, теряю украшение, увязая ладонями в прибрежном болоте поднимаюсь на ноги. зачем мы так выряжены - если в белых рубашках, то не с похорон, а невесты обычно слишком запоминаются, чтобы успеть пропустить одну. не хватает только галстуков или жабо, а также скрипки и контрабаса. от судьбы не убежишь, мне беспощадно мерзко передвигаться по илистой грязи, на которой скользят протектора ботинок, существенно снижая скорость, и безоглядно преодолеть я успеваю не более метров пятидесяти, прежде чем пулевой толчок в спину вышибает равновесие, а навалившаяся тяжесть гонит носом в землю слишком быстро, чтобы успеть выбросить для защиты руки. удар на несколько моментов оглушает, а в себя я прихожу от боли - в удачно нашедшем острый камешек предплечье, в скуле, кожу на которой ощутимо стягивает корочкой грязи, и в голове, потому что он волочет меня за волосы, и в коленях, потому что волочет он меня по острым хребтам мертвого камыша, и сумерки надвигаются сверху рывками, мерно под хлюпанье его утопающих ботинок, и от рефлекторных попыток высвободиться я на секунду выворачиваюсь спиной к земле, а кажется, будто это она вскипает под нами бугристо в потугах, предшествующих порождению каких-то маслянистых и вертких демонов, в существовании которых бред убеждает по условию. вскипает, дыбится, переворачивая все сущее с ног на голову, заваливая солнце в лес, мою оскаленную любовь - по колено в грязь, и вокруг нас угрожающе булькает, шурша рассыпающимися с кочек лягушками, жужжа взметывающимися облаками комаров, а потом он дергает на себя, а потом толчком отпускает, как баскетбольный мяч, мою голову, в вязкую, непроглядную жижу ебалом, и ненавистный всхлип тонет в тине вместе со мной, а удар в живот ботинком тормозится тем торфом, который я сейчас буду жрать, и комьями налипшей земли, отзываясь в глубине меня мучительно тянущим эхом. мир мажется под пальцами, как ускользающее дно, намокшие волосы вышибают последнюю ориентацию, во рту едкое, горькое, нестерпимо тошное, меня выворачивает сразу же, едва эта дрянь попадает на язык, и снова, и снова, в носу жжет, будто подавился коньяком, и бытие шатается на последних ржавых болтах, а пульс сбивается окончательно, когда при интуитивной попытке подняться назад на застрявшие в гуще колени молоточно тяжелый удар по затылку возвращает носом в исходное положение, ЖРИ! и я растворяюсь, уносясь в недосягаемо чистую гладь озерной воды, ЖРИ! и металлически ледяная рука Сатаны жмет на мою шею, и кислорода не осталось, и никогда не требовалось, пластмассовая тара, полная гуашно-алого геля, понемногу заполняется илом и тиной, отчего мыши внутри панически суетятся, задевая за образовавшиеся в геле тяжи, а я вертко просачиваюсь во многотонную глубь густой буро-бутылочной мази, пиявки приветливо машут хвостиками, еще ниже, мелкие частицы рыбьих костей, неорганические отходы, корни водорослей, волосинки последнего из упырей с микроскопической ясностью, я раздвигаюсь как прибор все глубже и глубже в самое нутро адского места, пока режущее хлюпанье в ушах не возвещает об извлечении из ада, кислород влажно свистит в забитой дыхалке и небеса, неожиданно открывшись застланному слезами взору, засвечивают рассудок до появления сигаретных ожогов, судорожный кашель со всех сторон, будто к нам сбежалась толпа туберкулезников, до одури страшно становится только когда я понимаю - так жжет потому что это грязь выжирает меня изнутри, я смогу выйти отсюда только местным маслянистым чудовищем, потому что она попала мне в рот, ах господи, сипло кричу туда, где перед глазами расстилается закатно пылающее озеро и его недосягаемая чистота, помоги мне, и хватка, сомкнувшаяся на плече, доводит ужас до точки кипения, потому что он не будет мне помогать, он волочет меня топить, туда, вперед, к воде, вперед, я не чувствую тела, только нестерпимую боль в солнышке, у меня нет равновесия, нет слов чтобы умолять, он возьмет меня за волосы и не отпустит до последнего пузырька, потому что я -даже не успеваю оглянуться чтобы в последний раз на него посмотреть, как засасывающее месиво уходит из-под ног от резкого толчка в бок и я снова падаю, только на этот раз в воду, пресную, с вяжущим вкусом ила ледяную воду, а он приземляется гдето рядом со мной с веером брызг, здесь наверное не глубоко, и оттирает меня от тины старательно, как собак, трет по куртке, рубашке и волосам. в глазах все еще жжет, но куда сильнее вспыхивает нефтяным ожогом по сердцу, когда мой взгляд падает на окровавленную его шею и сводящую с ума впадинку под ухом, над которыми скрывается в алых каплях разорванная мочка. поллица в красных разводах и пятнах, волосы в месте удара побурели от крови, на лице - широкая фарфоровая ощера, и мне правда не хочется заглядывать тебе в глаза, чтобы не вспоминать. чтобы не знать, чтобы не узнавать, чтобы не и ты опрокидываешь меня навзничь прямым в нос, в ледяную воду, обморочно, - ПИДАР ЕБАНЫЙ - охуительно, приятно, еще, не кончай
я чувствую себя одним из утопленников, и вода с меня стекает, как с офелии, когда ты выволакиваешь меня на плече через полосу заболоченного берега на уже знакомую поляну, с высоты своего роста бросаешь оземь и отходишь на пару шагов - чтобы порыскать по карманам и выматерить положенное по поводу промокших сигарет. нееееет я не должен вспоминать. я не помню, чтобы мое тело когда-либо болело сильнее, так что кажется, что ничего, кроме болевых рецепторов, среди нервов не осталось, и передвигаться можно с грацией даже не марионетки, а советской заводной игрушки, которая только и может что передвигать четыре конечности на протяжении пары метров, а потом застревает и замирает в ожидании нового поворота ключа. я подхожу к тебе на четвереньках, потому что не могу встать, потому что мир качается вокруг меня колыбелью, поднимаю голову, когда тычусь макушкой в голени, и кусаю твое грязное колено, потому что дырки на твоих джинсах выжжены у меня в памяти куда ярче и глубже каких-то там скрижалей. я стискиваю зубы как могу, но моим зубам до твоих -//- сам знаешь и ничего кроме игрового ай, даже капельки крови. ты еще раз коротко материшься и швыряешь распотрошенную до табачных кишок пачку в поле моего зрения. оно-то ладно, но вот садиться на корточки - это как раз ошибка, мы же ведь еще не закончили, с четверенек бросаться всем весом удобнее, чем со скамейки, так что я оказываюсь сверху, когда мы падаем, и целую тебя прежде, чем ты успеешь меня сволочь, а это вариант беспроигрышный. знаешь, мне иногда хочется . я никогда не задерживаюсь сверху дольше чем на пять минут, ну конечно, это же я из нас двоих - пидар, ебаный, но, может быть, если я закрою глаза на сигнальные огни, если не перестану применять на твой драгоценный язык свои давно неприменимые от боли зубы, искусаю твои губы, нос и подбородок, присосусь к драной мочке намертво, потому что от твоей крови внутри меня захлопываются все капканы, все чудовища придвигаются к микрофонам и окулярам, затаивая дыхание, предполагая, что, может, если я втисну свои бедра между твоих насильственно, чтобы раздвинуть и задрать на себя угловатые колени, если изо всех сил вожму в твой затылок растопыренные пальцы, отводя голову и открывая доступ к меловой, изрисованной кровавыми дорожками шее, где так досягаемо и заманчиво стучит под полупрозрачной кожей в синих линиях вен, а второй рукой заберусь под вещи снизу, под твою мокрую спину, под отянутую гладким дьявольскую конструкцию из жил и стальных костей, и прижму к себе, прогибая твой алмазный хребет, так чтобы прочувствовать сквозь ткань каждый миллиметр твоего героиново плоского живота, чтобы уловить, как бешено и безупречно качает сладкую красную ртуть бесовской der Motor у тебя в груди - я смогу остаться сверху немного дольше пяти минут, и обсасывать твои ключицы, и кусать тебя в точеную хрупкость под подбородком, и считать пальцами твои ребра - и даже лапать тебя за задницу - потому что на некоторое время ты охуеешь от бешенства до полного ступора, обнаружив основанием бедра мой болезненно искрометный стояк, за которым для тебя следует целая череда открытий, потому что мне надоело кататься по полам с воплями нееет ты не должен это знать, потому что ты единственный, кто при таком раскладе не задумался бы над этим, потому что ты туп в житейском плане, как гламурное блондинко, если не хуже, потому что никому кроме меня не могло бы прийти в голову неудаляемое, навечное желание застрелить тебя хотя бы раз, зарядить тебе по самое основание до воплей, до крови, до слез и обмороков, отпиздить и отжарить точно также как ты неизменно проделываешь это со мной, time out, а теперь ты обидишься, ужасно обидишься, когда все это дошло до тебя и сцепилось логическим товарным составом в одно огромное, дикое оскорбление, и теперь ты будешь бить меня куда менее играючи, так что домой я приеду, наверное, без сознания, но все это не сравнится со вкусом той сладости, которую добавляют в мои слюни твоя королевская кровь и мой самый верный пожизненный друг, мой единственный ангел хранитель - разрушительное, сатанинское злорадство, от которого не деваться никуда