- Лицемерная тварь! - не в силах больше сдерживаться, я влепляю ей пощечину. она испуганно хватается за лицо, глядит зверем.
крыса рожает лысых крысят, и они, подрастая, пожирают собственных собратьев.
- Ты посмотри, что он говорит своей мачехе, мне, которая растит его как родного сына! - она так визжит, что у меня закладывает уши, и пинает меня по голени, чуть выше того места, где заканчивается шнуровка ботинка. больно.
крыса переносит лептоспироз и, будучи в панике, способна укусить противника. подскакивает при этом на высоту до метра.
она толкает меня, я спотыкаюсь о порог, за моей спиной распахиваются незапертые двери и я падаю на улицу, почти под ноги прохожим. она швыряет в меня первым, что попалось под руку - изящной хрустальной статуэткой, изображающей какого-то ангела. статуэтка бьется о мостовую в нескольких сантиметрах от моего лица.
крыса, набивая свой желудок, уносится злорадно из-под ног прохожих, ускользает из лап жадных дворовых котов, перебегает дорогу автомобилям, просачивается в щели в асфальте, в отдушины цивилизованных подвалов, в щели у крыльца и оказывается под паркетом. она долго рыщет там, с шуршанием ища лазейки наружу, наконец грызет, грызет, прогрызает и попадает в темную комнату.
я поднимаюсь, медленно, а она стоит и смотрит на меня с праведным гневом. протискиваюсь в дверь, тесня ее плечом. гремя сапогами, миную коридор, дверь в ванную, дверь в спальню. сам того не замечая, оказываюсь в кухне, где внимание мое привлекает только один предмет - блестящий, остервенело остро оттточенный отцом резак, легкий и счастливый, как кляп нового поколения.
крыса, сытая, исследующая, бегает по периметру темного помещения, едва слышно стуча черными коготками по давно не тертому дереву паркетного пола. ей пахнет чем-то вкусным, то ли мясом, то ли чем-то сладким - она не разбирает, но идет на запах, желая отожраться, и жрать жрать жрать все что можно сожрать, чтобы потом произвести здоровое потомство. она доползает до кровати, застеленной почти до пола свисающим одеялом, и скрывается в темноте под скрипящими пружинами.
разжать пальцы я уже не в состоянии, судорога сводит кисть так, что костяшки даже посинели. я выхожу в коридор - она все еще стоит там, возмущенная и распаренная - пряча нож за правым бедром, левой рукой закрываю входную дверь, из которой сиро глядит на луну убогая композиция нашего коридора, который вместо прихожей, затем хватаю ее за шею и волоку куда-то глубже в дом. она вопит, выдирается, но мои пальцы прочно ввинчены в ее затылок, ей - не уйти. в попытке не привлечь внимания посторонних оказываюсь с ней в ванной. разворачиваю ее лицом к зеркалу и демонстрирую ей тесак. она пугается, здесь - по-настоящему, захлебывается воплями, замолкает и перестает царапать мою руку. я улыбаюсь.
крыса, в кромешной темноте, ползет, выдавая себя мерным механическим стуком сердца, крысиным запахом, и на секунду столбенеет, когда перед ней вдруг разгорается новое солнце, на поверку являющееся лишь старым фонариком, мрак вокруг нее расступается, огни рампы направлены на нее, и в порыве, наверное, ужаса, а может, и тщеславия, она несколько секунд не трогается с места, подслеповато выделяя за яростным светилом чьи-то неясные очертания. то что перед ней находится ее палач, вершитель правосудия - я, она понимает лишь тогда когда я выдыхаю, бросается прочь, но уже поздно. вилка, подобно грозному трезубцу какого-нибудь из греческих богов, вонзается в ее спину, пригвождает к полу, травмирует позвоночник, недостаточно высоко чтобы остановить сердце, но достаточно посередине чтобы обездвижить на века.
я прихожу в себя присосавшимся к ее вскрытой сонной артерии, крепко прижавшим к себе ее бьющееся в истериковатом ужасе агонизирующее тело, кровь капает с моих локтей, затекая ей за спину, которую я выгнул в жадном припадке обездвижить. на века. меня не интересует ни ее хрип, ни то, что скоро меня стошнит, ни криминальная сторона свершенного поступка (хотя какой в Андервилле криминал?) - мне слишком нравится. я наслаждаюсь.
я, сжав в подростковом еще левом кулаке вилку, правой рукой кладу фонарь так, чтобы мои действия хорошо мною просматривались, затем нащупываю в темноте столовый нож, валяющийся неподалеку, и - аккуратно, хотя это не так-то просто приподнявшись на локтях ночью под кроватью - произвожу вскрытие еще живого мехового поганого зверя, а потом долго копаюсь у него в желудке, в попытке найти сердца, печенки котят, маленьких кроликов, мышей. узреть угасшее в угасающем. хотя этого мне не удается, меня захлестывает детская радость.
я совершенно счастлив.