"Объективной картины мира не существует: с каждой новой жизнью мир создается заново" (4.12.16, из записей).
1.
(11.01.15)
Друг мой!
Не знаю, насколько тебе будет важно то, чем я хочу с тобой поделиться. Но по крайней мере, это важно для меня, и, как мне кажется, данной причины уже достаточно для того, чтобы начать записывать накопившиеся мысли.
"Ну и писал бы для себя!" - звучит у меня в голове резонное замечание. Что ж, может быть, я для себя и пишу, и к себе и обращаюсь, говоря "друг мой". Быть может, к тому себе, который будет читать эти записи через много лет. Или к тому себе, которому они в свое время были бы очень полезны. А может, они и еще кому-нибудь пригодятся.
Хочу сразу сказать, что выбранное мной заглавие не означает ничего завершенного. Под словом "выход" я подразумеваю, не столько конечный результат некоего движения, направленного вовне, сколько сам процесс этого движения. Конечная же цель вряд ли будет мной достигнута в рамках данного произведения, и я все больше убеждаюсь в том, что даже реально осуществимый путь к ней так и не будет в данном произведении полностью определен.
"Ну и писал бы тогда "уход", а не "выход"", - вновь звучит у меня в голове голос внутреннего критика. Отчасти я с этим согласен, но почему-то название видится мне именно таким и никаким иначе. Во-первых, я обычно стараюсь очень внимательно относиться к первому, интуитивному варианту каждой идеи, которая ко мне приходит. А название "Выход из системы" пришло ко мне два года назад именно в таком виде. Во-вторых, конечная цель, выраженная в заглавии, все-таки значит для меня не меньше, чем сам путь к ее достижению. Хоть я и отдаю себе отчет в том, что она вряд ли будет мной достигнута в рамках данного произведения и, может быть, даже за всю мою жизнь, но это не уменьшает во мне желания сделать как можно больше для хотя бы частичного ее осуществления.
Теперь по поводу слова "система". Что это за система, и так ли она плоха, что нужно из нее непременно выходить?
Да, как нетрудно догадаться, я имею в виду современную цивилизацию. Со всем ее давлением на личность и со всеми ее преступлениями против окружающей среды. Причем я отдаю себе отчет, что эта система не только вовне, но и внутри меня, что я часть этой системы, что я в каком-то смысле дитя ее.
"...Убить дракона в себе!" (х/ф "Убить дракона").
Только не убить, а отпустить. Я не хочу никого убивать, даже аллегорически.
Вообще, я предвижу, что цитат в моем монологе будет немало, и что, в конечном счете, они превратят его в диалог с окружающим миром. Но боязнь цитат, как и боязнь заимствований (как сознательных так и неосознанных, этих вечно подстерегающих призраков плагиата), есть по существу все то же порождение системы. Настоящая свобода, как я ее себе представляю, есть пребывание с Богом и в Боге. Всех. Когда нет ничего личного, и потому нет такого понятия, как собственность (в том числе и интеллектуальная). И не важно, говорю ли я о рае небесном или о рае земном. Просто в случае рая земного я имею в виду не общественное устройство, а внутреннее состояние человека.
(Здесь так много цитат, что не следовало бы ставить над всем этим своей фамилии. Однако кто-то же должен отвечать за весь этот "эксперимент"...)
Я и начал-то, по сути, с цитаты, откровенно по-есенински ("Черный человек", "До свиданья, друг мой...") Но сразу решил, что в подобных случаях не буду ничего исправлять. Хватит и ссылки на источник. По возможности, когда знаю, откуда взял. (Правда, ссылки из интернета имеют свойство со временем становиться нерабочими, но тут уже ничего не поделаешь. Оставляю тем, кому это будет нужно, искать по фрагменту текста.) Если же вместо ссылки на источник будет стоять дата или название произведения без указания автора, значит я цитирую сам себя. Последний тип цитат делится в основном на две категории: цитаты из личных записей, которые я писал для себя, и цитаты из переписки с другими людьми.
Я даже решил на сей раз вопреки своему обыкновению не ограничивать себя в чтении книг других авторов на время работы над данным произведением. Правило не читать чужого, пока пишешь свое, я ввел в период создания второй и третьей редакций повести "Боль" и затем активно использовал в период работы над романом "Там, где заканчиваются слова".
(13.06.11, из переписки.) "То-то и оно, что я сейчас именно такой роман пишу и не хочу посторонних литературных влияний. В свое время прервал чтение "Мастера и Маргариты", почувствовав нечто общее с "Одной из моих жизней", над которой тогда работал. Дочитал только через несколько лет. Оказалось - зря боялся. <...>
Я когда писал первую редакцию "Боли" параллельно читал по второму разу "Человека<, который смеется>". Потом до самой третьей редакции вычищал у себя обороты в стиле Гюго. <...>
Бессознательные стилистические цитаты никуда не денутся, просто к ним добавятся еще и эти явные. Проверено".
Но на сей раз я не преследую никаких литературных амбиций, ввиду того, что мне важно лишь любым способом зафиксировать свой опыт. И чем скорее и проще, тем лучше. Поэтому я говорю себе, что пишу не роман, не повесть, ни даже трактат, а скорее живой журнал, как теперь это называется. Хотя по своему тщеславию я и хотел бы замахнуться на "Дневник писателя" Достоевского или "Исповедь" Толстого, словом, на что-нибудь эдакое, но не думаю, что такой настрой пойдет на пользу дела или, во всяком случае, будет необходим. Мне главное донести информацию. А если что, кто хочет, пусть ищет в этих первых главах следы стиля Жорж Санд.
"В искусстве едва ли не главенствующую роль играет преемственность" (Гете).
Много цитат будет из Библии, точнее из Евангелия. Особенно из Евангелия от Матфея.
Замечу, что Библия никогда не была для меня истиной в последней инстанции. Но она является для меня духовным ориентиром, по которому я испытываю свою совесть.
("Боль".) "К сожалению, из Библии при желании можно вывести все что угодно. Любая ее трактовка истинно свидетельствует лишь о намерении отдельного человека доказать свою гипотезу".
(10.02.15, из записей.) "Все наши доказательства доказывают лишь наше желание доказать то, что мы хотим ими доказать".
В отношении же своих собственных принципов, выработанных для себя сознательно, ответственно, а также не безоговорочно и не навсегда, я собираюсь использовать слово "система" много и беззастенчиво, поскольку к самому этому слову никаких претензий не имею. Так что если в итоге, кто-нибудь, прочтя мое теперешнее произведение целиком, скажет, что я просто пытаюсь сменить одну систему на другую, то я не обижусь, а скорее даже соглашусь.
2. "Дракон в себе".
Вернусь к вопросу о том, какие черты порожденные системой я нахожу в себе самом. Вопрос этот настолько неисчерпаем, что я чувствую, мне придется возвращаться к нему еще не раз.
Уже с самого начала данного произведения я впадаю в самокритику. Еще не получив ни от кого ни единого замечания, я начинаю подозревать, что сейчас они посыплются на меня отовсюду. Так рождается во мне внутренний критик, стремящийся опередить возможные нападки тем, чтобы озвучить их самому и таким образом показать, что я и сам все знаю. И выходит, что с первой же страницы я начинаю не доверять тебе, мой читатель, при этом называя тебя своим другом. Прости меня.
Паранойя? Переписать начало? Но это будет нечестно, и это будет самообман. Или я на себя клевещу и все преувеличиваю? Вот тебе и еще один пример самокритики.
И так постоянно. Система укоренилась в моем сознании настолько глубоко, что чаще всего я ее даже не замечаю.
Но так ли уж плоха самокритика? Не знаю. Но мне кажется, что в моем случае она просто зашкаливает. Я чувствую в себе в эту минуту недостаток позитивных мыслей, способных поддерживать нужный мне баланс. Впрочем, это пройдет, и уже проходит. Терпение. Терпение и труд. Терпение и работа над собой.
(17.03.17, из записей.) "Надеюсь, некоторые мои фразы не будут поняты буквально. Те, в которых я явно рассчитывал на присущее тебе, друг мой, чувство юмора и абсурда. Также я допускал самокритику и не всегда на нее отвечал. Это не значит ни согласия, ни несогласия. Она нужна мне, чтобы учитывать все точки зрения. Помни: у меня не было задачи оправдываться в твоих глазах или убеждать тебя в чем-то. Я надеюсь, что ты будешь взвешивать все в с в о е й совести".
3. Базовые вопросы.
Прежде чем что-либо писать дальше, постараюсь, насколько это будет в моих силах, ответить на базовые вопросы о том, зачем я вообще пишу данное произведение и зачем пытаюсь разобраться в тех вопросах, которым оно посвящено.
Начну с азов. Я верю в Бога. В то, что Он есть.
Это, пожалуй, единственное, во что я верю. Единственное, что я взял за аксиому. Все остальное я лишь предполагаю. Нет ничего, в чем бы я был уверен абсолютно.
"И даже в своем собственном существовании?" Да, порой я не уверен даже в этом.
"Но наверно, не тогда, когда чувствуешь боль?" Наверно... В такие минуты я верю, как минимум, в существование боли.
"Стало быть, Бог уже не единственное, во что ты веришь?"
Да, пожалуй. Момент наивысшей боли был самым несомненным фактом моей жизни. По крайней мере, в тот момент.
"А сейчас?"
Да и сейчас тоже. Я бы очень хотел ответить иначе, но это было бы неправдой.
"Хорошо. Почему ты решил принять существование Бога за аксиому?" Потому что я так чувствую. Чувствую, что Он есть. Я мог бы принять за аксиому, что Его нет, но я чувствую, что это лишило бы мою жизнь главного ее содержания.
"В чем выражается твое чувство существования Бога? И в чем состоит для тебя это главное содержание твоей жизни?" Я не могу объяснить ни то, ни другое.
"Почему ты решил принять за аксиому именно утверждение о существовании Бога, сделав для него единственное исключение из общего правила?" Потому, что это утверждение определяет для меня все остальное.
"В какого Бога ты веришь?" Не знаю. Я Его чувствую, но не могу Его описать.
Как я Его чувствую? Я чувствую, что любой мой ответ на этот вопрос будет недостаточен. Тем, кто умеет видеть, не нужно объяснять, что такое зрение; тем же, кто от рождения слеп, объяснить это невозможно.
Друг мой, если тебя смущает, что я так много раз употребил выражение "я чувствую", то, пожалуйста, не смущайся, а постарайся привыкнуть, потому что я намерен использовать это выражение довольно часто. Я замечаю, и мне кажется, что это свойственно не только мне, но и другим людям, что, в конечном счете, все наши слова и поступки сводятся к нашим чувствам. Мысли же наши только идут на поводу у этих чувств. Даже если они формально и претендуют на некую строгость, будь то логика или иной принцип организации. Ведь если копнуть поглубже любую мысль, мы в конце концов обязательно упремся в какой-то набор аксиом. Аксиомы же есть предмет веры, а вера опять же основана на чувствах.
Кроме того, я нахожу, что выражение "я чувствую" или "я так чувствую" есть наиболее честное и наиболее точное словесное выражение любого моего мнения и вообще всего, что я хотел бы и мог выразить словами. Во имя передачи чувств я могу жертвовать правилами построения языковых конструкций.
(15.12.14, из записей.) ""Я так чувствую". Не знаю более честного и точного ответа".
Как Бог проявляет себя в моей жизни? Я надеюсь ответить на этот вопрос данным произведением, равно как и всем, что я делаю.
Зачем я живу? (Не путать с вопросом: почему я живу? - потому что родился. Я спрашиваю, зачем я продолжаю жить, почему не убью себя?)
(20.01.15, из записей.) "Главный вопрос: зачем жить? Чтобы исполнить волю Того, кто меня создал. В чем состоит эта воля? Я могу лишь догадываться об этом. Отсюда следует второй вопрос: как жить?".
"А ты уверен, что у Бога есть на твой счет какая-то воля, которую ты должен исполнять?" Я лишь предполагаю это.
"А почему ты не допускаешь, что Его воля может быть в том, чтобы ты убил себя?" Я допускаю все, в том числе и это. Но мне кажется, что Его воля в другом.
"Тебе кажется?" Да. Я так чувствую. Я только предполагаю, и предполагаю только на свой счет.
"Хорошо. Ну так и как же жить?" Вот на этот вопрос я и ищу ответ в жизни и в творчестве, стараясь понять, что я должен делать здесь и сейчас, а затем стараясь исполнить это. Вопрос, на который я каждый раз отвечаю заново, по мере того, как узнаю что-то новое о себе и об окружающем мире. Бог дал мне разум и чувства, и я стараюсь использовать все возможности, которые есть у меня в распоряжении, чтобы ответить на этот вопрос. И жизнью, и творчеством.
(20.02.15, из записей.) "Вера в Бога, на мой взгляд, исключает все лишние вопросы, не имеющие прямого отношения к тому, что я должен делать здесь и сейчас, чтобы исполнить Его волю, так как вера в Бога подразумевает полное доверие к Нему".
(28.04.09, из переписки.) "Я верю в существование Бога и этот факт является определяющим в моем мировоззрении. Но моя религиозность только этой верой в существование и ограничивается. Все остальное для меня - недоказуемые подробности, никак не влияющие на обязанность человека быть порядочным".
(Только мне не нравится в данном контексте слово "обязанность". Сейчас я бы сказал так: "...никак не влияющие на мое желание быть порядочным". Или "...никак не влияющие на мой выбор между добром и злом в пользу добра".)
("Там, где заканчиваются слова", 2011.) "В чем смысл жизни, я оставляю решать Богу...".
("Монах без монастыря" <запись 2012>.) "Смысл жизни - это что-то все время ускользающее".
"Вы бы хорошо сделали, если бы спросили детей, бессмыслена ли жизнь без цели" (Масанобу Фукуока "Революция одной соломинки").
"Смысл жизни в том, чтобы наилучшим образом делать то дело, которое от нас требует та сила, которая послала нас в мир. Знать же, делаешь или не делаешь это дело, всегда можно: совесть есть указатель этого. Надо только слушать ее и стараться делать ее все более и более чуткой" (Толстой "Круг чтения").
"Есть ли Бог? Не знаю. Знаю, что есть закон моего духовного существа. Источник, причину этого закона я называю Богом" (Толстой, дневники, 30.07.1906).
(28.08.15, из записей.) "Смысл жизни (если просто и не поминая Бога) - искать свое предназначение и исполнять его. Жить по совести. (Если вообще нужно отвечать на этот вопрос.)"
"А зачем жить по совести? Зачем искать свое предназначение и исполнять его?" Не могу этого объяснить. Попробуй - узнаешь. Если это твое.
4. Вопрос питания.
Так уж получается, что много места в данном произведении будет уделено вопросу питания. Более того, именно мои эксперименты над собой в этой области и послужили побудительной причиной к созданию данного произведения. (Впрочем, многие деятели искусства рано или поздно обращались к теме питания: достаточно вспомнить программу "Смак" Андрея Макаревича, кулинарное творчество Джоаккино Россини, последнюю книгу Александра Дюма-отца "Большой кулинарный словарь" и последнее произведение Иоганна Себастьяна Баха "Искусство фугу"... Насчет Баха шучу, конечно.)
Почему именно вопрос питания? Потому что для меня это важный нравственный вопрос.
Считаю ли я для себя нравственным есть то, что я ем? Какую пищу я считаю для себя нравственно приемлемой? Способна ли она удовлетворить потребностям моего организма? Вот те вопросы, которые интересуют меня уже больше четырех лет и которым я собираюсь посвятить значительную часть данного произведения.
Тема питания до сих пор была нехарактерна для моего творчества. Немного места я уделил ей в фильме "Монах без монастыря". Но в то время, когда я снимал этот фильм (и записывал к нему звуковую дорожку), тема питания еще не занимала столько места в моих мыслях, сколько она занимала в последующие два года, включая и настоящее время.
Более того, я всю жизнь относился к вопросу питания несколько пренебрежительно. Еда казалась мне чем-то само собой разумеющимся и не достойным того, чтобы отрываться по такому ничтожному поводу от вопросов более возвышенных. Слова Христа "...не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?" (Мф. 6:25) были мне очень понятны и близки. И в то же время меня смущало, что всякий раз читая "Отче наш" я прошу у Бога дать нам "хлеб наш насущный". Особенно в ту пору, когда я еще не придавал большого значения словам "наш" и "нам", звучащим в этой молитве, и молился больше за себя, чем за всех. Но и потом, когда я стал молиться за всех людей, я распространял свои жизненные ценности и на них также, и меня несколько коробило, что я прошу у Бога банальную жратву. Если уж просить, думал я (что по моему мнению было в любом случае ниже, чем благодарить или славить), то чего-нибудь высокого, каких-нибудь духовных благ, или же того, что касается вопросов жизни и смерти других людей.
("Там, где заканчиваются слова".) ""Хлеб наш насущный дай нам на сей день", - обращался он к Богу, прося дать ему сил, чтобы пережить этот день".
То, что пища является одной из базовых потребностей существования человека, меня не убеждало. "Не хлебом одним будет жить человек..." (Мф. 4:4). Пища всегда была мне доступна, а мои потребности в ней были невелики, и я не знал ей настоящую цену. Если бы тот человек, которым я был в ту пору, узнал бы меня теперь, он бы, наверно, меня не понял, и, может быть, даже отвернулся, оскорбленный таким предательством своих идеалов. Но я не предавал наших с ним идеалов, и если бы он потрудился меня внимательно выслушать, то, думаю, все бы понял. Он понял бы, что те идеалы, которыми я руководствуюсь сейчас, есть, по сути, те же самые его идеалы, но только в развитии, дополненные полученными за все прошедшие годы знаниями о жизни.
Также я собираюсь затронуть и другие темы, бывшие неотъемлемой частью моей жизни в последние несколько лет. Не знаю, воспримешь ли ты, мой читатель, картину целого или же мои записи покажутся тебе произвольным нагромождением разнородных тем. Скажем, если тебе нужен отчет о моих экспериментах с питанием, то насколько тебе будет актуален мой опыт в качестве сиделки, или ведение дачного хозяйства, или моя творческая жизнь, или даже вопросы нравственности и веры в Бога? А между тем, для меня все эти вопросы взаимосвязаны и составляют единую и неразрывную картину моего развития.
Впрочем, я посмотрю: может быть, составлю отдельно краткий конспект по теме питания, когда закончу произведение в целом. А может, и не сочту это возможным. Там видно будет. Во всяком случае, кулинарной книги не обещаю. Сейчас же мне важно записать все, как есть, не упуская ничего из того, что я считаю существенным.
Мне кажется, что только честно описав все в целом, я смогу донести свои мысли. Я надеюсь быть понятым, но не рассчитываю на это. Во всяком случае, постараюсь сделать все, что в моих силах, а остальное уже не от меня зависит.
5. О форме данного произведения.
Долгое время для меня оставался неразрешенным вопрос о форме данного произведения. Были мысли написать художественное произведение с вымышленным героем. По сюжету это несколько напоминало мой роман "Там, где заканчиваются слова". Некий человек также приезжал в другой город, где его никто не знал, но, в отличие от героя романа, жил там в одиночестве, по возможности не вступая в общение с людьми. Предполагалось, что он не работал, проживая предварительно накопленные им сбережения. Сначала я думал, что мой герой будет жить в съемной квартире, но потом решил устранить лишний фактор финансовой зависимости, решив, что жилье ему досталось по знакомству от людей, которые уехали куда-нибудь на продолжительный срок. Потом я решил, что он будет параллельно присматривать за их пожилой родственницей, живущей в отдельной квартире. Это одновременно и объясняло интересы его знакомых, и окончательно устраняло для главного героя финансовый вопрос. Основным его занятием в описываемое время я решил так же, как и в "Там, где заканчиваются слова", сделать сочинение музыки. Такой род деятельности располагал к уединению и молчанию. Не имея необходимости говорить, мой герой должен был много размышлять. Я также решил, что он будет вести дневник. Форма дневника одно время рассматривалась мной в качестве формы для моего произведения. Словом, я думал написать некий урбанистический аналог "Робинзона Крузо".
(11.03.17, из записей.) "В детстве не понимал, зачем в "Робинзоне Крузо" авторский текст дублируется дневником Робинзона, а теперь понимаю. Это взгляд на одни и те же события с двух разных позиций и из двух разных моментов времени. Это задает объем и перспективу происходящему".
Однажды я задался вопросом, какие художественные произведения, посвященные теме одиночества я знаю и какие из них есть у меня на книжных полках. К удивлению и к сожалению своему, кроме упомянутой истории моряка из Йорка, я нашел лишь полглавы из "Графа Монте-Кристо". Также попалась мне на глаза купленная мной еще в отрочестве и так до тех пор и не прочитанная книга французского писателя двадцатого века Мишеля Турнье "Пятница, или Тихоокеанский лимб", написанная по мотивам "Робинзона Крузо". И всё. Это говорило как об ограниченности моего литературного кругозора, так и о реальном положении дел с литературой по заданной теме.
Не намного лучше дела обстояли и с фильмами. Характерно, что в многочисленных экранизациях "Робинзона Крузо", среди которых бесспорно выделяется замечательный фильм Станислава Говорухина, годам одиночества было уделено сравнительно небольшое по хронометражу время, а главное, что сама эта тема не была раскрыта в той же мере и с той же глубиной, как у Дефо. Авторы фильмов словно торопились поскорее перейти к той части сюжета, когда на острове появится Пятница, а затем и пираты, словом, когда начнется чисто внешнее действие. Был даже один сериал (я ознакомился с ним лишь бегло), снятый совсем уже "по мотивам" романа, в котором Робинзона не оставляли одного ни единой серии: на острове появлялся то один, то другой персонаж, так что скоро возникало ощущение, что это не остров, а проходной двор.
Пожалуй, я могу в значительной степени снять упомянутое замечание (т. е. не достаточно раскрытую тему одиночества) с фильма Говорухина, действительно глубокого и весьма адекватного своему литературному первоисточнику. В некоторых вещах он даже превосходит роман, хотя кое в чем ему и уступает, что естественно в силу специфических различий художественных средств, которыми располагают литература и кинематограф. Я считаю, что фильм много выиграл благодаря удачно подобранному музыкальному сопровождению. На протяжении всей картины музыка Вивальди создает неповторимую атмосферу, которую, кажется, невозможно было бы передать никакими другими средствами.
Мне только очень не хватает в этом фильме темы религиозной жизни главного героя, что, конечно, можно объяснить требованиями советской цензуры. Не так давно для меня стало настоящим открытием, когда я впервые прочел "Робинзона Крузо" не в пересказе Корнея Чуковского, а в полном варианте (в переводе М. Шишмаревой). Оказалось, что тема веры в Бога, поисков Его проходит через весь роман красной нитью, давая новое измерение всему происходящему.
Таково было положение дел с темой одиночества в искусстве, в той малой части его, которая была мне известна. И тем более мне захотелось поработать в данном направлении.
В конце концов я решил, что новое произведение будет обо мне самом. Я чувствовал, что то, о чем я собираюсь говорить, для меня важнее, чем повод для очередного художественного произведения. И я понимал, что только отбросив всякий вымысел, я смогу утверждать, что отвечаю за то, что описываю реальный свой опыт, и подтверждаю все сказанное самой своей жизнью.
Тенденции моих творческих поисков таковы, что мне все время хочется взять одного человека, одно творение Божие, и, что называется, разобрать его по косточкам, проникнув как можно глубже в его жизнь и в его душу, чтобы на его примере попытаться понять человека вообще. Единственный человек, который дал мне добро на такое "препарирование", - это я сам. И он же - тот человек, которого я лучше всего знаю и которого имею больше всего возможностей познавать. Этим и обусловлен мой творческий эгоцентризм.
"Совсем не детская черта: интересоваться другими. Молодость занята бывает только собой" (Солженицын "Раковый корпус").
В настоящее время я не вижу для себя смысла смущаться по поводу такой ограниченности моих творческих интересов, так как чувствую, что таково мое призвание, моя задача, которую я выполняю в этом мире. Тем более, что одновременно у меня есть и другие, не связанные с творчеством задачи, имеющие отношение не только ко мне.
(25.04.17, из записей.) "Пока автор признает за собой обязанность считаться с другими людьми, он не может сказать всей правды о своей жизни. Он вынужден прибегать к вымыслу или же к купюрам в тех местах, которые касаются других людей. И произведение, над которым я сейчас работаю <"Выход из системы">, в этом отношении не является исключением. В нем нет вымысла, но есть купюры. И возможно также обычные человеческие ошибки: ошибки памяти, ошибки восприятия, неосознанные заблуждения, описки".
(К слову: латинские буквы, заменяющие в данном произведении имена конкретных людей, не сохраняются за этими людьми дальше пределов одной главы, и в следующей главе той же буквой может быть обозначен как этот же, так и другой человек. То же относится и вообще ко всем именам собственным, которые я заменял латинскими буквами, в данном произведении. И еще: одни и те же слова в одном и том же значении я могу писать как со строчной так и с прописной буквы в зависимости от контекста и даже от моего настроения во время работы. В последнем случае подобные "ошибки" для меня являются слишком говорящими, смысловыми, чтобы мне хотелось их исправлять. Да и вообще данный текст довольно-таки свободен от каких-либо единых и слишком строгих правил оформления. Правила в нем служат лишь средством, но не целью.)
...В ту пору, когда я заканчивал работу над фильмом "Монах без монастыря", также затрагивающим тему одиночества, я уже располагал новым жизненным опытом, явно выходящим за рамки этого фильма и требующим воплощения в каком-то другом, отдельном произведении. Это мог быть еще один фильм или книга, или даже просто надиктованная и смонтированная аудиозапись, главное чтобы выбранный способ выражения давал мне возможность зафиксировать результаты моих жизненных поисков за текущий период.
В фильме "Монах без монастыря" я выбрал устную форму передачи мыслей, а именно звукозапись живой речи. Этот способ был выбран отчасти потому, что я так чувствовал (и мне хотелось таким образом сделать мой рассказ более живым и искренним), а отчасти потому, что то, о чем я там говорил, мне хотелось записать как можно быстрее и проще (прежде всего, это касалось истории моей жизни). Во всяком случае, изложение тех же мыслей в письменном виде потребовало бы у меня большего времени.
Здесь же, в нынешнем моем произведении, я, напротив, чувствую потребность точного, обдуманного и, по возможности, краткого изложения мыслей. То, что я до сих пор не смог перейти от вступления к основной части, не мешает мне полагать, что я пока был достаточно лаконичен и писал только то, что действительно считаю существенным.
(13.02.15, из записей.) "Я пишу только то, что мне самому было бы интересно и полезно прочитать".
("Наивный! Написав десять страниц, ты думаешь, что будешь писать таким же образом и дальше. Но я-то, уже дойдя с тобой до конца и теперь впервые перечитывая все это целиком, я-то не могу не знать, чем кончатся твои претензии на краткость...")
Недавно я подумал, что уже то, что я периодически задаю себе вопрос "не графоман ли я?", говорит о том, что я не графоман. Настоящий графоман, наверно, никогда не стал бы мучиться таким вопросом. (Обычно, задавая себе этот вопрос, я имею в виду не количество своих произведений, которое сравнительно невелико, а их качество).
Но если я все-таки графоман, то для меня лично это ничего не меняет. Я пишу потому, что чувствую, что должен это делать, что хочу это делать. А посему продолжаю свои "записки графомана".
"Когда живешь уединенно, самые маленькие события кажутся большими" (Блок "Песня судьбы").
(27.05.11, из переписки.) "Я графоман и говорю об этом другим людям, бессознательно желая услышать от них, что это не так :)".
(Чтобы облегчить чтение и поиск я старался по возможности структурировать текст, разбивая его на главы, каждая из которых, как правило, посвящена какой-то одной теме или хотя бы ограниченному набору тем. При этом я старался не слишком отходить от хронологического порядка событий и своих собственных цитат. В описании наиболее важных для меня периодов жизни я даже жертвовал ради хронологии тематической структурой текста, чтобы более ясно показать взаимосвязь различных жизненных явлений.
Помни, мой друг: это жизнь, здесь нет явно выраженных сюжетных линий, как то бывает в вымышленных историях, и если только у тебя нет желания по возможности более полно ознакомиться с жизнью данного конкретного человека в описываемом отрезке времени, а также с кругом интересующих его в этот период тем, то ты можешь пропускать по своему усмотрению практически любые фрагменты текста без особого ущерба для понимания дальнейшего повествования.)
6. "Не учи". Писать для себя.
Еще один момент, на котором я хочу остановиться, имеет отношение к стилю изложения. Должен заранее предупредить, что я серьезно собираюсь время от времени грешить повелительным наклонением. Дело в том, что нередко мысли о жизни, которые приходят мне в голову, являются в форме указаний: сделай то-то, будь таким-то и так далее. Или, по крайней мере, советов (все те же указания, но смягченные словом "старайся": старайся сделать то-то, старайся быть таким-то). Не берусь судить о том, почему эти мысли формулируются именно так, а не иначе. Хорошо, если они исходят от Бога. Но может быть, это просто мой "внутренний начальник" - еще один "подарок" системы. Хотя, с другой стороны, раньше я в себе такого не замечал, пока не выработал привычку постоянно вслушиваться в голос своей совести. В любом случае, я чувствую, что эти советы и указания всегда идут мне во благо, а потому я им всегда рад.
Как я уже писал выше, я придаю большое значение первой, интуитивной версии каждой идеи, которая мне приходит в голову, и в том числе первой формулировке каждой мысли. Это отнюдь не значит, что я ничего не исправляю, но, по крайней мере, не тороплюсь с исправлениями, пытаясь, по возможности, отстоять первоначальный вариант.
"...В записи чрезвычайно большое значение имеет первая запись. <...> Первый вариант - самый искренний" (Шаламов "Кое-что о моих стихах").
"Все повторения, все обмолвки, в которых меня упрекали читатели, - сделаны мной не случайно, не по небрежности, не по торопливости. <...> Сама подлинность, первичность требуют такого рода ошибок" (Шаламов "О прозе").
"Порою, подготовив некое сочинение, мы замечаем, что в нем повторяются одни и те же слова, пытаемся их заменить и все портим, настолько они были уместны: это знак, что все нужно оставить как было; пусть себе зависть злорадствует, она слепа и не понимает, что повторение не всегда порок ибо единого правила тут не существует" (Паскаль "Мысли").
По себе знаю, что повелительное наклонение, как правило, воспринимается с предубеждением. Поэтому даже простой совет другому человеку я стараюсь давать только тогда, когда он сам меня о том попросит. Вместо этого я предпочитаю делиться своим опытом, вынесенным из аналогичных ситуаций, имевших место в моей жизни. Если же высказываю собеседнику свое мнение, то стараюсь лишний раз подчеркнуть, что это мое мнение, основанное на моем собственном понимании моей собственной жизни, и о том, насколько оно будет ему полезно, я судить не могу.
" - Жить надо как сказано в десяти заповедях. Ничего нового нет и не надо.
- И все?
- Все. У меня есть еще одиннадцатая заповедь: не учи. У каждого своя правда, и твоя правда может быть непригодна для другого, потому что она твоя, а не его". (Сериал "Завещание Ленина", 2007, 1-я серия; см. также: Ирина Сиротинская "Мой друг Варлам Шаламов", глава "2 марта 1966 года").
(В оригинале у Шаламова: "Не учи ближнего своего". См.: Шаламов "Галина Павловна Зыбалова", а также его неотправленное письмо Солженицыну.)
(12.01.17, из записей.) "У каждого своя совесть, свое задание, свой диалог с Богом".
Просто для сравнения:
"Он <Бог> повелел, чтобы ежеминутно учили мы друг друга. Итак, не останавливайся, учи и давай советы!" (Гоголь "Избранные места из переписки с друзьями").
Одно время, вынашивая мысли о данном произведении, я думал менять все формулировки с повелительным наклонением, как слишком учительные, мешающие свободному восприятию информации. Но в конечном счете, решил все-таки сохранить тот стиль, в котором они ко мне приходят, ограничившись лишь небольшим объяснением по поводу такого своего решения. Если смотреть с той точки зрения, что я пишу для себя, то мне-то как раз подобные формулировки не повредят. А если я пишу для тебя, мой читатель, то зачем я буду думать, что ты менее меня способен спокойно относиться к фразам с повелительным наклонением и принимать на свой счет только те из них, которые нужны лично тебе.
Вспомнив сейчас о тебе, я поймал себя на внутреннем противоречии. Дело в том, что по мере того, как с годами мое творчество, развиваясь, становилось все более личным, я старался все писать для себя, для себя одного. Потому что только так я мог добиться ощущения свободы творчества. Мне нужно было, прежде чем начать что-то писать, сперва сказать себе, что я не стану ничего публиковать, если для этого мне придется перешагнуть через свои личные интересы, руководствуясь лишь чувством долга. И что, в крайнем случае, говорил я себе, я сделаю перед публикацией необходимые сокращения. Но первый вариант я хотел писать с мыслью, что пишу его "в стол", что это будет опубликовано только после моей смерти.
Потом, правда, когда очередное произведение было готово, я говорил себе, что тот личный опыт, который дала мне работа над этим произведением, теперь может помочь мне подняться на следующую ступеньку развития и найти в себе мужество опубликовать все, как есть, без изменений. И тогда я чувствовал, что вместе с законченным произведением я исчерпал в себе какую-то очередную часть своей жизни и своих мыслей, заново прожив и передумав их в творчестве, и что теперь я могу с легким сердцем отпустить их всех, освободив душу для новых мыслей и нового опыта. При этом я знал, что то, что мне действительно важно, я буду помнить всегда.
(25.12.14, из записей.) "Творчество - один из способов освободиться от груза прошлого".
"Выразить чувство значит разрешить его, значит овладеть им. Вот почему самые мрачные поэты могут сохранить бодрость духа" (Боратынский).
(12.03.14, из переписки.) "Сознательно стремлюсь к тому, чтобы писать "в стол" (как процесс, а не то, чтобы потом зажилить). Учусь полностью выключаться от "других", писать Богу, не представляя в тот момент какое-либо отдельное Его воплощение в виде того или иного ближнего или ближних. Потому что иначе, чем дальше в моем пути, тем больше, понимаю: это невозможно сказать другим ("Господи, что Ты от меня ждешь: я же со стыда помру!"). Но это такой "крестный путь", такое задание. "Писать в стол" - форма анестезии, рационального самообмана. Со временем, возможно, и этого мне будет не нужно: когда научусь полностью доверять людям, когда изживу самолюбие. Все по чуть-чуть. Бог знает, куда Он меня ведет, и не дает заданий не по силам.
Это все относилось к этапу работы. А потом, когда произведение готово, оно изжито, все страхи в значительно мере уже перетрушены. Тогда анестезия снимается, потому что я не имею права зажиливать то, что Бог послал всем, а не только мне. Тогда весь этот "стол" ("писать в стол") остается в прошлом, как мистификация, и я, зажмурив глаза, выкладываю произведение в интернет, а потом уже не слежу за ним, т. к. мои обязанности по отношению к произведению, мое задание, на этом заканчивается. Это нормально для художника - расплачиваться собой, своим самолюбием, - если он по-настоящему хочет быть инструментом в руках Бога, промежуточным звеном в Его творчестве".
(16.03.14, из переписки.) "...Бог посылает мне работу всегда затем, чтобы я ее, выполнив, дал людям, всем, кому это может быть нужно. Т. е. обнародовал, а не спрятал в стол или дал узкому кругу лиц под запретом распространения".
"Тот, кто истинно любит искусство, ничего не боится. Если ты трусишь, значит ты тщеславна" (Жорж Санд "Консуэлло").
(21.12.16, из записей.) "Я вчера - это уже не я".
(14.03.14, из переписки.) "Кроме служения своему призванию в творчество может прокрасться и элемент гордыни/гордости. Причем особый, тяжелый ее вид - ставрогинская гордость (по фамилии персонажа из романа Достоевского "Бесы", - прежде всего за его, Ставрогина, "Исповедь", где он публично рассказывает, как совратил девочку, а потом дал ей повеситься). Это когда, раскрываясь перед миром, ты хлещешь себя по обычной, мирской гордости, но вместе с тем осознанно или неосознанно взращиваешь в себе чувство превосходства над другими людьми, которые так не могут. Тут надо быть бдительным".
В фильме "Монах без монастыря", дорогой читатель, я впервые попытался преодолеть все, что нас с тобой разделяет, и прямо обратиться к тебе. Это позволило мне в теперешнем моем произведении уже с первой строчки начать говорить с тобой без ощущения дистанции, с открытым сердцем. Но кто ты? Как я тебя себе представляю, когда пишу эти строки?
(22.10.16, из записей.) "Друг мой! Я начинаю понимать, что, говоря "ты", я обращаюсь в первую очередь к самому себе".
Говорю ли я с собой, или с кем-нибудь, кого я знаю, и, может быть, даже не с одним человеком? Или я говорю с воображаемым идеальным образом ближнего, который все поймет и не осудит, что так важно мне для свободы творческого процесса? Или же с Богом, как это было в "Боли"?
Пожалуй, всё вместе.
Я пишу эти строки, чувствуя, как все, что казалось мне раньше таким отдельным и разным, сливается в светлом и радостном чувстве всеединства!
7. Питание и здоровье. История.
Прежде чем приступить к основной части моего рассказа, будет не лишним вкратце рассказать про эволюцию темы питания и темы здоровья в моем мировоззрении.
Я родился в ноябре 1978 года. До августа 2010 года темой питания я практически не интересовался. Темой здоровья я начал интересоваться еще позднее. Меня коробило от анатомии, я испытывал болезненную слабость при разговорах о крови (при этом к собственной крови я относился со спокойствием, обусловленным привычкой). Примерно к двадцати пяти годам я зазубрил фразу "почки - две, печень - одна", чтобы научиться не путать между собой эти два слова, хотя по-прежнему не мог точно указать расположение соответствующих органов.
"Человек, который распоряжается шкафом "П" и шкафом "Ч" высших достижений науки, только на фельдшерских лагерных курсах узнал, что у человека печень - одна, что печень - не парный орган" (Шаламов "Букинист").
Пример с печенью и почками неплохо иллюстрирует мои тогдашние знания по медицине; полагаю, они и сейчас во многом оставляют желать лучшего. Поэтому ко всем моим рассуждениям касающимся медицины (да и диетологии также), если таковые будут иметь место в дальнейшем, следует относиться с большой осторожностью. Воспринимай данное произведение как отчет об одном эксперименте, а не как учебник жизни. Я сам не знаю, чем оно в итоге послужит человечеству: маяком или шлагбаумом. (Также не стоит считать истиной в последней инстанции и чужие цитаты, встречающиеся в данном произведении. Они взяты из самых разных источников, сильно отличающихся по степени своей авторитетности. Информацию, приведенную в них, я в большинстве случаев не проверял и не могу за нее отвечать. Довольно будет с меня и ссылки на источник. Я нахожусь в том же самом положении, как и ты, мой друг, вынужденный самостоятельно разбираться в потоке поступающей ко мне информации. Нередко очередная цитата в данном произведении означает не столько то, что я ей вполне доверяю, сколько то, что в описываемый период она оказала влияние на ход моих мыслей.)
На стандартный вопрос врачей, чем я болел раньше, я никогда не мог ничего ответить. О том знала моя мама, я же никогда не мог удержать эту информацию в своей памяти. Сколько себя помню, я периодически болел простудой; прочие болезни относились к слишком раннему детству, и у меня не осталось почти никаких воспоминаний о них. Также время от времени возникали проблемы с зубами. По крайней мере лет с восьми, а то и раньше, я стал периодически наблюдать кровоточивость десен, в основном при чистке зубов. Физически я был слаборазвит: лет до тринадцати не мог ни разу подтянуться (после семнадцати опять разучился). Меня всю жизнь укачивало в транспорте. В детстве не укачивало разве что только в электрическом транспорте. Если в автобусе мне не удавалось сесть, я стоял, обхватив вертикальный поручень и уткнувшись в него лбом, так что отец однажды заметил мне, что если я буду так наваливаться, меня могут счесть за пьяного (мне было уже лет тринадцать). Но мне было так плохо, что я решил: "Ну и пусть". Тогда же или чуть позднее (к четырнадцати годам уже точно) я начал регулярно испытывать головокружения при слишком быстром подъеме из положения "лежа" в положение "стоя". Также к этому времени обычным явлением сделались холодные кисти рук (что было особенно заметно при рукопожатиях с другими людьми) и ступни. Если в плане укачивания я с годами немного окреп, то ситуация с головокружениями и холодными конечностями, пожалуй, даже еще ухудшилась. В двадцать лет обнаружилась в легкой форме бронхиальная астма, что было, скорее всего, обусловлено наследственностью. Несмотря на заверения аллерголога-иммунолога ("голонумми-гологрелла", как я прочел задом наперед на вывеске), от воинской повинности меня это не избавило, хотя и перевело в разряд "годных с незначительными ограничениями". С тех пор приступ бронхиальной астмы со мной случился еще только один раз (через год-другой после первого). В двадцать четыре года у меня два раза с перерывом в месяц образовывался фурункул в районе груди. Оба раза мне делали операцию, первый раз под общим наркозом, второй раз - под местным. (Еще раз мне делали общий наркоз через полгода, когда лечили зубы.)
Также в среднем раз в месяц у меня случалась диарея. Единственные два самопроизвольных обморока в моей жизни (в 22 и где-то в 27 лет) были связаны именно с болями, вызванными расстройством желудочно-кишечного тракта (ЖКТ). (Пишу "самопроизвольных", чтобы не считать также эпизод с отключкой через надавливание на грудную клетку после частого дыхания, которую мне лет в 11 сделал на перемене один из одноклассников). Довольно часто причиной диареи становилось употребление молочных продуктов. Видимо, организм чутко реагировал на степень их свежести. (Замечу, кстати, что я много раз в жизни употреблял одновременно молоко и прочие молокопродукты с огурцами или с рыбой, и каждый раз безо всяких негативных последствий).
8. Питание. История.
Что касается моего рациона, то до двадцати девяти лет я питался по преимуществу домашней пищей, которую готовила мама.
(Сразу замечу, что дневник питания я начал вести с октября 2013 года. Поэтому все описания моего рациона до этого времени я буду восстанавливать по памяти.)
Опыт питания в детском садике, примерно с двух до пяти лет, оставил негативный след в моей жизни. Детей там регулярно насиловали едой. Многие дети откровенно мучались во время приема той или иной пищи, которую воспитатели всеми правдами и неправдами пытались им скормить. При этом в ход шли различные манипуляции и психологическое давление. Ясно помню только один способ: на тот стол, за которым еда съедалась быстрее, ставили поощрительный флажок. Не знаю, как сейчас, но в начале восьмидесятых, в условиях коллективизма, насаждаемого человеку с самых малых лет, это срабатывало. Тут уже давление на ребенка шло не только и не столько со стороны воспитателей, сколько со стороны своих же товарищей по столу. Я не был трудным ребенком и, по крайней мере, внешне старался казаться благовоспитанным. Но легче мне от этого не становилось, когда я впихивал в себя какой-нибудь капустный суп. Я видел, что некоторым детям было еще труднее, но я тогда не испытывал к ним жалости, а скорее даже испытывал презрение, поскольку судил об их возможностях по себе. Как страшный сон осталось в памяти воспоминание об одном блюде, ставшем испытанием даже для самых стойких из нас. До сих пор не знаю, что это было. Одна девочка так и не смогла съесть свою порцию целиком, лишив свой стол всяких шансов получить пресловутый флажок. Не помню уже, что ей за это было; возможно, обошлось тем, что заставили во время сонного часа спать, укрывшись с головой. Необходимо, правды ради, заметить, что периодически давали и что-нибудь вкусное, например жареную курицу, жареную камбалу или творожную запеканку со сметаной и изюмом. Один раз даже дали арбуз. (Все примеры привожу с точки зрения моих тогдашних вкусовых предпочтений).
Упомяну также один забавный эпизод, довольно символичный в свете моих недавних реформ в вопросе питания. Однажды я с восторгом рассказал маме о какой-то необыкновенно вкусной каше, которую в тот день давали на обед, и попросил ее приготовить такую же. Я нарисовал ей, как выглядит зерно, но мама не поняла, о какой каше идет речь. Тогда в другой раз, когда опять давали эту кашу, я незаметно положил небольшое ее количество себе в карман для образца... Это оказалась перловка.
Были у меня в детстве и некоторые наклонности к сыроедению, что, как я узнал впоследствии, вообще характерно для многих детей. В дальнейшем у меня проявились также задатки к раздельному питанию. Уже в школьные годы и позднее мне нравилось есть по отдельности все, что лежало у меня на тарелке. Как правило, я не любил мешанину, предпочитая контролировать, что я ем. Также, сколько себя помню, я всегда с большим предубеждением относился к новым вкусам, лишь в редких случаях горя желанием попробовать то, чего никогда не ел. В меньшей степени это касалось сладкого, но и по части сладкого проявлялась та же тенденция.
Когда закончился садик (меня забрали из него в пять лет), я сразу объявил маме, что больше не буду есть то, чего не люблю. Я считал, что после всего, что я вытерпел, я имею на это право. И надо отдать маме должное, она все последующие годы, как могла, старалась считаться с моими вкусовыми требованиями, порой даже готовя на меня отдельно.
Меньше понимания я встречал со стороны других людей, когда случалось есть в гостях. Тут я поневоле оказывался белой вороной. Значительная часть предлагаемых блюд внушали мне отвращение уже самим своим видом. На некоторые компромиссные варианты я предпочитал все же соглашаться, чтобы не обидеть людей, и мне затем приходилось мучительно впихивать в себя содержимое своей тарелки. С тех пор я недолюбливал всяческие застолья, а со временем и вовсе их возненавидел, решив, что даже сладкое не искупает этих мук. И только реформы в моем питании, которые я осуществил в тридцать один год, избавили меня от подобных проблем. Но об этом я расскажу в свое время.
В школе с вопросом общественного питания было посвободнее, чем в садике, но и здесь в начальных классах имели место случаи принуждения. Помню, как одно время нас заставляли пить теплое молоко с пенками. В старших классах я перестал есть в школьной столовой.
К двенадцати годам относится еще одно мое характерное воспоминание, связанное с едой. Летом 1991 года я впервые в жизни попробовал кубик сухого куриного бульона, разведенный в кипятке. На мой относительно неиспорченный вкус, воспитанный на натуральных советских продуктах, не улучшенных яркими вкусовыми добавками, сей плод буржуазной культуры произвел впечатление, подобное тому, которое в свое время произвела на индейцев "огненная вода" (т. е. спиртное). Но еще больше меня поразила невысокая цена этих кубиков. Я тогда подсчитал, сколько я смогу сэкономить, когда вырасту и начну жить самостоятельной жизнью, если буду питаться только бульоном из таких кубиков, а не тратить кучу денег на еду и прочие глупости, как другие взрослые. Средства же, сэкономленные таким образом, я предполагал тратить на игрушки, марки, книги и прочие важные вещи.
Лет в тринадцать был со мной еще вот какой случай. В школе на перемене я стоял рядом с одним своим другом. К нам подошел мужчина, который перед тем заходил в наш класс, чтобы вербовать детей в свой кружок по физической подготовке и выживанию. Он окинул нас взглядом и с иронией произнес примерно следующее:
"Ну, тут я вижу, скорее, любители хорошо покушать, чем те, кто хотят быть сильными и стройными!"
Его слова меня сильно задели. Товарищ мой, действительно, имел некоторые признаки полноты, но меня толстым до сих пор еще никто не называл. Неужели я пополнел?
Подобный эпизод, наверно, можно найти в каждой истории про анорексию. По счастью, у меня другая история...
Сейчас, глядя на свои фотографии того времени, я вижу, что, действительно, лет в двенадцать-четырнадцать я выглядел полнее, чем до и после. Предполагаю, что меня немного перекормили, когда я в 1991 году последний раз слетал к бабушке и дедушке. Потом, когда была первая влюбленность, я уже заметно похудел. Так или иначе, слова того физкультурника запомнились мне на всю жизнь. С тех пор и вплоть до недавнего времени я считал, что на свободном рационе, если я буду есть всегда, когда мне этого захочется, я располнею. Я полагал, что такова моя природная конституция. В роду моем у всех, кроме отца (который всегда был, скорее, худым), я замечал в различной степени наклонность к полноте. В настоящее время я вижу, что полнота мне явно не грозит.
До шестнадцати лет я ел три раза в сутки и наконец начал все больше испытывать раздражение по поводу, как мне казалось, слишком частых и навязчивых предложений поесть со стороны домашних. В шестнадцать лет, во время своей первой туристической поездки за границу, я впервые в течение недели оказался на двухразовом питании и притом впервые так долго был один, вне семьи. Кормили нас только завтраком и ужином. Дополнительно тратить деньги на еду мне было жаль. Тем более, что уже на третий день я истратил все, что у меня оставалось, на пластинки с классикой. Именно тогда я впервые узнал, что такое настоящее чувство голода. Последние четыре дня я просидел безвылазно в номере гостиницы, читая книгу (у меня был довольно депрессивный период в жизни). Сейчас я мысленно улыбаюсь, когда вспоминаю о том, какие муки и какое беспокойство я испытал тогда на обычном двухразовом питании, с утра до вечера сидя один в номере. Как же: мальчика не покормили обедом! Тем не менее, вплоть до моего опыта голодания в позапрошлом, 2013-м году, я считал, что никогда не был так голоден, как в ту неделю. Этот эпизод хорошо иллюстрирует роль психологического фактора, и в особенности привычки, в состоянии человека, испытывающего чувство голода.
Однако волей-неволей перешагнув таким образом барьер страха перед голодом, я, прилетев домой, довольно скоро и уже совершенно добровольно начал питаться два раза в сутки. Я стал пропускать завтраки, так как, вставая рано утром, чтобы ехать на занятия в школу, обычно еще не чувствовал в это время суток желания есть. Такого распорядка я придерживался и когда учился в университете, и когда работал. (Лишь полтора года назад я впервые вынужден был временно отступить от него.) Время обеда и ужина варьировалось в зависимости от обстоятельств и распорядка дня в тот или иной период жизни. Какого-то строгого режима я не соблюдал. Нередко всю первую половину дня, часов до пятнадцати, я проводил без еды. Иногда не ел и до вечера. При этом я чувствовал себя вполне комфортно, не испытывая никакого беспокойства, когда возникало уже вошедшее в привычку ощущение легкого голода. Зато ушло раздражение, вызванное слишком частыми при трехразовом питании приемами пищи (в первую очередь, проблемой с завтраками) и, соответственно, слишком частыми предложениями поесть со стороны домашних. В результате всех этих перемен, еда стала доставлять мне больше радости.
Но и тут к бочке меда примешивалась ложка дегтя. С детства во мне сидело множество предрассудков, касающихся еды. Обычно они маскировались под хорошие и разумные правила, но в моем случае почему-то принимали очертания нездоровых крайностей.
Прежде всего, я полагал, что подобно тому, как бывает еда вкусная, но неполезная, бывает также еда полезная, но невкусная. Еду относящуюся к первой категории нужно, по возможности, есть как можно реже и меньше, если уж не получается не есть ее совсем (поскольку еда как таковая существует не только для утоления голода, но и для получения удовольствия). Еду же из второй категории нужно регулярно есть в целях укрепления здоровья. Чаще всего она подается на первое или второе, чтобы потом можно было заесть ее третьим. Она не доставляет удовольствия и в лучшем случае вызывает нейтральные эмоции. Ее можно заедать хлебом, можно сдобрить солью или специями. Это необходимое зло, т. е. невкусная еда, воспринималось мной как некий компромисс: раз уж я не ем то, что принципиально не люблю, то со своей стороны тоже должен чем-то жертвовать и потому в интересах своего здоровья должен есть хотя бы то, что для меня терпимо.
Была еще установка относиться к еде с уважением. К еде самой по себе и к чужому труду, в нее вложенному. Отсюда я делал произвольный вывод: нужно съедать все, что лежит в твоей тарелке. Даже если чувствуешь, что наелся. В следующий раз будешь знать и положишь меньше (или попросишь, чтобы тебе положили меньше). Кроме того, нужно стараться, чтобы еда не пропадала. Этот принцип также способствовал ненужным перееданиям и, что еще хуже, употреблению в пищу еды не очень свежей. Выкидывать еду я считал последним делом. Рассказы в школе об ужасах блокадного Ленинграда, фотография порции хлеба на одного человека - все это способствовало укреплению подобных убеждений. Если бы я сам готовил на себя, то еще мог бы, соблюдая данные принципы, не впадать в крайности. Я мог бы все точно рассчитать, исходя из своих реальных потребностей, и не допустить излишков. Но еду готовила мама и готовила на всю семью. И тенденция была такова, что лучше перекормить, чем недокормить.
Все эти перегибы в моем представлении о еде способствовали формированию во мне убеждения, что еда - не только источник удовольствия, но и необходимая и неизбежная каждодневная неприятность, с которой нужно мириться. (Девушкам я впоследствии говорил, что путь через мой желудок ведет в слепую кишку.) В какой-то момент жизни во мне родилась мысль, что если бы каким-то гипотетическим образом мне было бы предложено навсегда избавиться от потребности в пище, но за это пришлось бы на всю жизнь отказаться от всех удовольствий, с ней связанных, то я бы, наверно, согласился. Изначально я был не столь уверен в своем мнении, но со временем все больше укреплялся в нем. Особенно этому способствовало осознание того, что еда обрекает человека на финансовую зависимость, связанную с необходимостью каким бы то ни было способом зарабатывать себе на хлеб. Так или иначе, еда - это фактор несвободы. (Сейчас мне было бы совсем легко отказаться от еды, если бы такое гипотетическое предложение действительно имело место.)
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, мой вес составлял 60 кг при росте 178 см. Затем, до тридцати одного года, средний вес был равен 62 кг при росте 180 см. Изредка мой вес поднимался до 64 или опускался до 60 кг, но думаю, что никогда в течение указанного периода не выходил за пределы этого диапазона. Стул был, как правило, раз в 3-4 дня. Я не стремился к тому, чтобы он был чаще, полагая, что при умеренном питании он и не должен быть слишком часто.
Примерно в 2007 году один человек высказал при мне мысль о том, что подумывает отказаться от употребления мяса. К тому времени я знал в своей жизни лишь двух людей, про которых мне было известно, что они вегетарианцы. В обоих случаях вегетарианство являлось частью их религиозных убеждений. Первым из этих людей был мой покойный дедушка, который чуть ли не тридцать лет занимался йогой, а в последние лет десять своей жизни (когда я с ним уже не виделся) стал кришнаитом. В другом же случае человек проявлял глубокий интерес к эзотерике. Сам я раньше с большой настороженностью относился ко всем попыткам поиска Бога в различных религиях, видя в этом проявление несамостоятельности религиозных убеждений и даже, в какой-то мере, признаки религиозного фанатизма, если не откровенную дань моде (каковую я замечал в стране в девяностые годы). Оба названных человека своим примером в значительной степени способствовали тому, что я считал вегетарианство исключительно атрибутом различных религиозных течений. Я почти не рассматривал его как отдельный нравственный вопрос.
Теперь же я услышал о вегетарианстве от человека, которого я никак не мог заподозрить в религиозных перегибах и мнение которого очень уважал. Тогда-то я впервые задумался о нравственной стороне данного вопроса, о том, как было бы хорошо, если бы из-за меня не гибли ни в чем не повинные животные. Я мысленно приложил к себе вегетарианскую диету, но сразу решил, что переход на нее для меня слишком проблематичен. Во-первых, я полагал, что отказ от мясной пищи может причинить вред здоровью. Такое мое мнение основывалось на одних лишь слухах, никаких объективных знаний по данному вопросу у меня в то время еще не было. Нежелание отвлекаться от своих творческих дел, ограниченные возможности доступа к интернету, а также простая лень мешали мне восполнить недостаток информации. Вторая причина состояла, опять же, в том, что еду мне готовила мама. Внести столь радикальные изменения в мой рацион значило сильно усложнить ей жизнь. В принципе, я мог готовить и самостоятельно, тем более, что некоторый минимальный опыт у меня для этого был. Но мне не хотелось тратить свое время на приготовление еды. Я понимал, что мама от этого выиграет по времени несоизмеримо меньше, чем я потрачу, так как готовить на нескольких человек сразу значительно проще, чем каждому готовить себе в отдельности. А кроме того, я предполагал, что, в случае моего перехода на вегетарианскую диету, мамины беспокойства относительно моего здоровья, могли бы стать для меня источником постоянных проблем. То, что они стали бы источником проблем для нее самой, я осознанно игнорировал. В таких случаях я вспоминал слова Христа: "Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня" (Мф. 10:35-38). Я понимал, что есть ситуации, когда необходимо перешагнуть через мнение окружающих, если хочешь продолжать следовать своему пути. И поступать так нужно в том числе и для того, чтобы своими действиями подать пример самим окружающим. Но в упомянутый период в готовности перешагнуть через мнение матери мной руководило больше чувство гордости, нежели действительное желание сохранения жизней животных. Этого оказалось недостаточно, и я малодушно уступил перед возникшими в моем воображении трудностями.
Примерно с двадцати девяти до тридцати двух лет мне регулярно доводилось питаться вне дома, и в таких случаях я сам покупал себе еду. Я выбирал то, что было подешевле, повкуснее и посытнее. Мой стандартный рацион включал продукты быстрого приготовления: овсяные каши (геркулес) и лапшу, а кроме того, овсяное печенье (иногда вместо печенья - самые простые пряники) и хлеб. Также я покупал недорогие шоколадные конфеты и съедал их по штуке в день за два приема. Печенье я считал вполне безвредным, а овсяную кашу и вовсе привык считать полезной (о том, что помимо геркулеса в этих пакетиках была еще куча всяких добавок, я тогда особенно не думал). Насчет же лапши я полагал, что она вредна только если злоупотреблять теми специями, которые к ней прилагались в отдельных пакетиках. Поэтому я старался специй сыпать понемногу. Вообще, я полагал тогда, что даже не очень полезные продукты не причинят мне вреда, если я буду соблюдать умеренность в еде. Теперь я так уже не думаю.
9. Здоровье. История.
Где-то начиная с тридцати лет, меня стал беспокоить метеоризм. Поскольку в легкой форме газообразование в кишечнике есть явление довольно обычное, я не сразу придал этому значение. Но метеоризм беспокоил меня чем дальше тем больше, так что он стал наконец постоянным спутником моей жизни и моей большой проблемой, которой я мучаюсь и по сей день.
"То, что можно сказать доктору на приеме, можно сказать и всему человечеству!" - улыбается мой внутренний критик. Но я знаю, что пишу это для пользы дела. И знаю, что есть люди, которые меня поймут и которым будет нужно то, что я пишу. Я пишу это для них.
Если верить закону Кармы, то я пожинаю плоды своих прошлых поступков. Я вполне допускаю, что данный закон имеет место в этом мире, хотя и не слишком ориентируюсь на него в своем мировоззрении. Последнее обусловлено тем, что я хочу научиться совершать выбор между добром и злом в пользу добра не столько исходя из знания закона Кармы, сколько бессознательно. Мне ближе слова Христа: "У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая" (Мф. 6:3). Замечу кстати, что я стремлюсь к осознанности во всем, что я делаю. Но в приведенных словах Христа я вижу высшую осознанность, берущую начало из чистой любви к добру, а не из страха воздаяния. Я могу принимать закон Кармы, как один из законов, действующих в этом мире, но не для мотивации своих поступков, а для осознания того, что все мои проблемы есть плод моих собственных дел.
"Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем". (Лермонтов, "1831-го июня 11 дня").
Кроме само собой напрашивающейся связи между метеоризмом и неправильным питанием, я вижу и другую связь, уходящую корнями в то время, когда я учился в школе. В ту пору у одного из моих сверстников были постоянные проблемы, связанные с метеоризмом. И я презирал его за это. Я не был на его месте и не мог понять его состояния. Теперь я его понимаю.
Подобная же история имела место, когда мне было лет двадцать пять - двадцать шесть. Один из моих знакомых, тоже мой сверстник, к тому времени уже заметно полысел и продолжал и дальше терять волосы. Я имел возможность регулярно наблюдать этот процесс в развитии, причем с такого ракурса, что видел все, как на ладони. И я испытывал если не явное злорадство, то, по крайней мере, чувство в своем роде превосходства и радости, что со мной такого не происходит. Однако очень скоро у меня у самого на макушке стала появляться проплешина. Формальной причиной к этому, возможно, послужило соседство на работе с курящим коллегой. По крайней мере, я отследил, что у меня всякий раз сильно чесалась голова после работы рядом с ним (а это было не каждый день), даже если накануне я мыл голову. Я жаловался на него, писал докладные, но далеко не сразу добился своего.
10. Взаимодействие с системой. История.
Раз уж я затронул тему работы - не той подлинной своей работы, которой я занимался всю жизнь и которой занимаюсь здесь и сейчас, а именно работы как зарабатывания себе на жизнь через выполнение того, что нужно системе, - раз уж я заговорил об этой работе, то скажу уж и пару слов об истории своих отношений с системой.
Большую часть своей жизни находясь в тесном взаимодействии с системой, я пытался строить свой диалог с ней на ее языке. Ложь ситуации порождала во мне ответную ложь. Уже в садике, когда в качестве наказания за какое-либо непослушание меня заставляли во время сонного часа спать укрывшись с головой одеялом, я мысленно смеялся над "ними", радуясь возможности не притворяться, что я сплю.
Порочная схема "зазубрил, сдал, забыл", начавшаяся еще в школе, расцвела затем пышным цветом в университете, где откровенное вранье было для меня уже в порядке вещей. Постоянная ложь при сдаче экзаменов, зачетов и прочего, основанная на списывании и подлоге своих работ чужими, составляла суть так называемого учебного процесса. Информация переливалась из пустого в порожнее, а я лишь старался получить пресловутую "корочку", чтобы обеспечить себе видимость будущего и подстраховаться от армии, при этом как можно меньше засорив себе мозг и повредив психику. Не говоря уже о том, что параллельно я всеми правдами и неправдами выкраивал время на свое творчество. Я презирал систему и говорил, что просто даю ей то, чего она от меня требует. Я мог уважать "преподов" как людей, но в своей социальной роли они были для меня всего лишь винтиками в общем механизме. Впрочем, я видел, что многие из них, если даже не все в той или иной степени, относились к этой системе точно так же, как и мы, студенты. Всеобщая ложь ни для кого не была секретом: некоторые "преподы" почти в открытую позволяли списывать, отшучиваясь тем, что списывание - это тоже "работа с материалом". Развитие интернета с его поисковыми системами делало еще более абсурдным отживающее представление о человеке как о хранилище самой разнообразной и по большей части совершенно ненужной ему информации.
После "универа", меняя работы как перчатки, я продолжал "говорить с системой на ее языке". Апогея этот принцип достиг, когда я с ноября 2007-го по июнь 2010-го работал в компании, занимавшейся производством и реализацией живого пива. Имея четко негативное отношение к пиву, никогда его даже не пробовав, и зная по крайней мере одного довольно близкого мне человека, который признавался, что у него пивной алкоголизм, я, тем не менее, считал это личным выбором каждого и поступал как прокуратор Иудеи. "Пусть спаиваются, если им так хочется: это их личное дело", - думал я в отношении всех тех людей, которых в ту пору считал быдлом.
Простите!
(13.12.16, из переписки.) "Кажется, еще не встречал ни одного своего сверстника, который бы положительно отзывался о школе (при мне). <...> (А теперь бедным детям еще лишний год каторги накинули.)"
"Если бы собрать на одни весы мучения гимназистов, школьников, студентов и выразить их материально, то ничто и никогда не перевесит это бессмертный груз" (А. Трофимов "Сын башмачника").
"Насилие над чужой волей считал и сейчас считаю тягчайшим людским преступлением" (Шаламов "О Колыме").
(26.08.16, из переписки.) "...Я никогда не оправдаю детский садик, школу, универ, военную кафедру - всю эту канализацию, куда утекло куча моего времени. Работы - еще куда ни шло: сам полез, когда "среда заела"".
"Просить работу - унижение не меньшее, чем просить милостыню" (Шаламов "Очерки преступного мира").
"...Не люди созданы для мест, а места созданы для людей..." (Руссо "Новая Элоиза").
(1.04.16, из переписки.) "...В этом альбоме<"Возвращение к действительности"> вся желчь, накопленная за три с половиной года театра, потерянных для личного творчества".
"Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей" (Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ").
11. Творчество. История. "Боль".
(28.04.09, из переписки.) "Не думаю, что меня можно назвать в полном смысле "свободным художником", а мою деятельность - "профессиональной". Я не зарабатываю своим искусством, и поэтому работаю на обычной работе, хотя и меньше чем среднестатистический человек. Кроме того, у меня нет никакого гуманитарного образования: я закончил технический университет по специальности, связанной с компьютерами, чтобы подстраховаться насчет будущего и чтобы не попасть после школы в армию. Сейчас мне все равно, чем зарабатывать на жизнь, если это честный способ и если у меня остается время на творчество.
Почему я выбрал этот путь? Просто искусство оказывает на меня наибольшее воздействие, особенно музыка. Знаешь, как это бывает: сначала ты выбираешь музыку, а потом она выбирает тебя. Сначала простое любопытство, а потом что-то похожее на зависимость. Сознательность выбора только в том, чтобы добровольно принять такое положение. Если во мне возникает идея, которая меня волнует, то я чувствую ответственность за нее перед Тем, Кто мне ее доверил. И не хочу превратиться в кладбище нереализованных идей. Бывает я долго не пишу, и идеи умолкают. Но тогда я теряю интерес к самому себе. "...Или для тебя по-другому было невозможно?" - спрашиваешь ты. Пожалуй, что так".
Теперь скажу несколько слов о тех творческих планах, которые висели на мне в последние годы и за которые я чувствовал себя ответственным.
Повесть "Боль" с самого начала, т. е. с 2002 года, была задумана как музыкальный альбом. Ввиду того, что первая ее редакция вызвала у меня сомнения нравственного порядка, весь проект был отложен на неопределенный срок. В следующие пять лет я занимался другими музыкальными произведениями. За это время появилось совсем немного музыкальных набросков, предназначенных для "Боли". Все они требовали доработки и несколько отличались от своих конечных вариантов. Среди них: будущая главная тема "Requiem I" (2004) (начиная с 0:58 от начала аудиотрека альбома "Реквием"; здесь и далее хронометраж Реквиема дается по этому альбому, кроме тех случаев, когда говорится о видеоверсии Реквиема), "тема девочки" из того же номера (5:11) (2006), куплет "Быть или не быть?" (2007) и первая тема припева "Прости нас всех!" (0:51) (2007). Для альбома, одно только чтение текста которого занимало более полутора часов (в первой редакции), это было каплей в море. Пока мне было не ясно даже, какую роль предстоит играть каждой из упомянутых тем в данном альбоме.
В конце августа - начале сентября 2007 года, во время вынужденного перерыва в работе над записью альбома "Lacrimosa", я занялся переработкой повести "Боль", стараясь добиться максимально полного ее соответствия моему нравственному чувству. Тогда же я прочел в комментариях к "Гамлету" Шекспира следующую сноску:
"По обычаю того времени могилы самоубийц заваливали камнями. Церковный обряд над ними не совершался" (В. Шекспир - Избранное, Москва "Просвещение", 1984).
Эта сноска задела меня за живое. (К тому времени я также знал из двух брошюр, купленных мной в том же 2007 году в православной иконной лавке, что современная православная церковь дозволяет молиться о самоубийцах только специальными молитвами и не в храме.) У меня родилась идея через весь альбом "Боль" провести в качестве музыкального стержня и сквозной линии развития Реквием по самоубийцам. Этот Реквием должен был являться главному герою в моменты провала сознания и быть тем произведением, которое этому человеку всю жизнь хотелось написать и которое он никогда не напишет. Не напишет как минимум потому, что не в том состоянии. Но скорее всего потому, что он вообще не композитор (я намеренно оставил этот вопрос без ответа). Сам я впервые всерьез задумался о том, чтобы написать реквием, еще лет в семнадцать. Но та первоначальная идея скоро заглохла, от нее остался только набросок для "Kyrie" у меня в голове (малоинтересный и потому никогда не записанный). В тот же период я написал рассказ "Lacrimosa", дав ему символическое название одной из частей реквиема. В этом рассказе фигурировала также инструментальная пьеса под названием "Маленький реквием". (В дальнейшем рассказ лег в основу альбома "Lacrimosa", записанного в 2007 году.) После семнадцати лет мысль о реквиеме периодически посещала меня, но скорее как мечта, чем как конкретный план на ближайшее будущее. И все же я чувствовал, что это моя тема.
Меня смущали только все те части канонического текста реквиема, которые шли после "Lacrimosa", точнее после ее заключительного слова "Amen". Текст этих частей не вызывал никакого отклика в моей душе. В известных мне на тот момент реквиемах, написанных на латинский текст (Моцарта, Верди и в до-минорном Реквиеме Керубини), вторая половина цикла была для меня намного скучнее первой. В результате я решил ограничиться только первой половиной, оставив Реквием как бы символически незавершенным.
После перерыва в активной музыкальной деятельности, связанного с работой над видеоклипами к альбомам "Возвращение к действительности" и "Lacrimosa", работой, которой я занимался с декабря 2007 по апрель 2008 года, я почувствовал творческий спад. Подобные периоды уже бывали у меня и прежде (в первой половине 1995-го и в последние месяцы 1998 года), но на сей раз я всерьез начал подозревать, что в музыке я исписался. Эта мысль затем жила во мне несколько лет, отравляя мне жизнь и причиняя тайные и явные страдания. Я не только не чувствовал никакого вдохновения, но даже испытывал душевную муку от самого процесса сочинения. Муку, которую мне не удавалось преодолеть ничем, даже трудолюбием. Это ощущение еще больше усугублялось моей всегдашней нелюбовью ко всей той технической кухне, которая следовала после сочинения музыки, начиная с записи аранжировок и заканчивая финальной отделкой треков в альбоме, - к той кухне, которой я всегда был вынужден заниматься самостоятельно.
(10.06.13, из переписки.) "...Это моя кухня и мой каторжный труд, хоть я его и ненавижу. Я про звукообработку. Мой главный учитель по этой части - Виктор Аргонов (так исторически сложилось еще года с 1996-го, когда я с ним познакомился), ну и, конечно, метод научного тыка".
(1.04.16, из переписки.) "<По поводу альбома "Возвращение к действительности".> Ни один свой альбом, ни до ни после, я не отстраивал так долго и тщательно, как этот. А потом зарекся: мой уровень - уровень демоверсий, и хватит пыжиться, пытаясь прилизать имитацию живой музыки на компьютере".
(1.12.10, из переписки.) "После "Возвращения", сведением которого я занимался непрерывно месяцев пять (в состоянии безработицы), меня почти тошнило от всякой звукозаписи и я хотел записать "Лакримозу" <альбом 2007 г.> так, чтобы она меня как можно меньше мучила. Хотел предельного минимализма средств. И в аранжировках, и в фактуре. Чтобы самому было легко играть. Ставил себе в пример "Детский альбом" Чайковского". <Как пример инструментального минимализма. Примером же вокально-инструментального минимализма для меня всегда служила "Прекрасная мельничиха" Шуберта.>
(21.11.13, из переписки.) "Да, необходимость заниматься звуковой "кухней" никогда не была мне в радость".
Исключение составляло разве что пение: петь я любил. Но дефицит одиночества дома, отсутствие своей комнаты и, как следствие, необходимость выжидать подходящий день, когда дома никого не будет, а потом доставать, настраивать и после всего снова убирать звукозаписывающую аппаратуру, подмешивали ложку дегтя и к пению.
Просто сочинять, чтобы только что-нибудь сочинять, я, конечно, мог, но мне чем дальше, тем меньше нравились мои новые темы. Очень драматично для меня звучат теперь в хронологическом порядке все те записи периода остывания (если одновременно смотреть на даты). Красноречиво уже само количество набросков за 2008, 2010 и 1011 годы. В 2009 году я все-таки пытался работать над музыкой к "Боли". К этому году относятся две основные темы "Tuba mirum" (если можно так выразиться, "куплет" (0:59) и "припев" (1:27), без заключительной фразы (1:40)) (11.04.09), первые две фразы темы "Rex tremendae" (0:11 и 0:23) (21.05.09) и вариация на нее из "Confutatis", пока еще мало похожая на итоговую (4:02) (30.12.09), главная тема "Dies irae" (0:08) и две вариации на нее из "Confutatis" (полифоническая (2:00) и мажорная (3:35)) (1.07.09), а также весь средний раздел "Быть или не быть?" (0:44-1:28) (1.07.09 - 1-я тема и 24.09.09 - 2-я). Следующие пять лет я считал "Tuba mirum" лучшей частью своего Реквиема, и не было света, чтобы преодолеть ее мрак.
Главные темы "Tuba mirum", "Rex tremendae" и "Dies irae" объединяет явно или скрыто присутствующая в них "дьявольская квинта" (тритон). Этот интервал я так или иначе эпизодически использовал на протяжении всей своей композиторской деятельности, в том числе и в его зловещем значении (главная тема первой части "Сон разума рождает чудовищ"), но еще никогда не уделял ему столько внимания в рамках одного произведения. Первоначальное зерно темы куплета "Tuba mirum" ("Mors stupebit", 0:59) восходит примерно к 2007 году. Я обязан им своему брату, который при мне напел известную песню из мультфильма "Новогодняя сказка" (1972): "Елочка, елка - лесной аромат..." Напел он ее, пародируя персонаж мультфильма и намеренно не попадая в ноты, так что мне послышалась интонация уменьшенной квинты. Я тут же подошел к фортепиано и сыграл в басах в октавном удвоении эту тему по двум нотам, образующим между собой уменьшенную квинту: "Е-лоч-ка, (вверх) ел-ка лес-(вниз)-ной а-ро-(вверх)-мат". В итоге этот первоначальный ритм сохранился только в сопровождении, в правой руке, а интервал уменьшенной квинты - в левой, сам же хор поет в другом ритме и другую тему.
В написанных в 2009 году первых двух фразах "Rex tremendae" интонация "дьявольской квинты" проявляется в еще более явном инфернальном смысле. В первой, мажорной фразе (0:11) она звучит еще неопределенно-таинственно, но во второй, минорной фразе (0:23) никаких сомнений относительно ее характера уже не остается ("...qui salvandos salvas gratis... дающий спасение из милости..." - щас!). Поначалу меня смутило это сопоставление имеющего столь инфернальную репутацию интервала с образом Бога, образ которого традиционно связывается с этой частью реквиема. Но я сразу решил, что это не Бог, и что никакого двоемыслия на этот счет я проводить не буду. Более того, я скажу в музыке всю правду о том, кто это. Кому вообще может быть выгодно, чтобы мы так думали о Боге.
"В Реквиеме много говорится о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе?!! Простите, ваше высочество, - но я осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слез, того восторга перед Создателем и источником всякого блага, которые вдохновили бы меня" (Чайковский - К. Романову, 26.09.1893).
Мне было трудно писать музыку к "Боли" и в силу самого ее характера. Уже чисто психологически это было тяжело. В 2008 - 2010 годах мне хватало и собственной депрессии, а потом, когда она прошла, мне совсем не хотелось в нее возвращаться, пусть даже и на уровне воспоминаний.
(7.10.16, из переписки.) "...Для меня название "Боль" не только название произведения, но в какой-то мере и название жанра. Вроде какой-нибудь Думки Дворжака или Чайковского".
Кроме того, я очень долго не мог себе даже представить, как должна звучать эта музыка.
Как должна звучать в музыке запредельная боль? Как тяжелый рок? Но у меня не было в распоряжении рок-группы, а искать ее или имитировать на синтезаторе, как я это делал раньше, я не хотел. Как страшные шумовые эффекты, воздействующие на психику уже хотя бы одними своими низкими частотами? Но есть ли у меня такие эффекты среди подручных средств?
(Начало 2000-х, из незаписанных мыслей.) "Важно то, что ты слышишь, а не то, что ты имеешь в виду. (Мое старое правило при работе со звуком.)" <Я пользуюсь этим правилом до сих пор. И не только при работе со звуком, но вообще во всяком роде творчества: "Важно то, что у тебя получается, а не то, что ты имеешь в виду".>
Мне не хотелось заниматься никакими техническими поисками, мне хотелось решить все задачи чисто музыкальными средствами, используя ту техническую базу, которая у меня уже была наработана. Я перебирал все, что когда-либо создавал в музыке, и находил довольно мало такого, что могло бы соответствовать духу повести "Боль". Что же касается тех музыкальных набросков к "Боли", которые у меня уже были, то они носили слишком лирический характер и предназначались для эпизодов другого рода. Мне казалось, что я должен найти для себя какой-то новый музыкальный язык, ранее мной не использовавшийся (или почти не использовавшийся). Он должен был, по возможности, не порывать с мелодичной музыкой, не уходить в авангард, психодел или шумовуху, но при этом максимально точно, не условно, выражать дух и атмосферу повести. Следующие несколько лет я, всякий раз слушая чужую музыку, сразу отслеживал в ней те краски и оттенки, которые соответствовали бы этому характеру. Очень часто нужную атмосферу передавал Шнитке, но мне, все-таки, хотелось чего-то более простого мелодически. Ближе всего к тому, что я искал, были оркестровые транскрипции органных произведений Баха. И еще, может быть, органный Концерт Пуленка. Но у меня не было живого оркестра, и я не был уверен, что смогу хотя бы приблизиться к такому звучанию. Я искал более простого аранжировочного решения. В первую очередь, конечно, потому, чтобы не возиться потом с аранжировкой и всей последующей звукообработкой, поскольку для произведения такой продолжительности это составило бы очень большой объем работы. И не только поэтому. Я всегда помнил, что поверх этой музыки будет потом звучать авторский текст, и стремился к максимальной прозрачности аранжировки.
По счастью, тот творческий кризис, который я переживал в данный период, касался только музыки. Всю свою жизнь испытывая иррациональную потребность творческой деятельности, я не мог долго оставаться без дела. И я нашел исход в литературе. Если литература и не могла занять в моей душе то место, которое занимала там музыка, то, во всяком случае, она явилась для меня большим утешением.
"Одна из утомительных необходимостей человечества - та, что люди не могут освежить себя в середине жизни, круто сменив род занятий" (Солженицын "Раковый корпус").
24.10.08 я начал писать третью редакцию повести "Боль" и продолжал работать над ней с перерывами до 9.02.10. С конца 2007 года у меня появился доступ в интернет на работе, и я решил всерьез изучить информацию по теме "эвтаназия". Когда в 2004 году я писал первую редакцию, из всей информации у меня была лишь одна статья в газете. Ко времени написания второй редакции добавились еще две записанные с телевизора передачи. Поскольку уже в первой редакции практически все главное содержание повести было найдено (а кое-что даже и угадано), в дальнейших редакциях я не столько исправлял старое, сколько добавлял новое. Естественно, что в третьей редакции с расширением информационной базы увеличилась и теоретическая часть (т. е. та часть, которая приходится на вторую половину повести, а точнее на главы 33-45). Я поставил своей задачей, по возможности, осветить все аргументы "за" и "против" в вопросе об эвтаназии. Еще до публикации повести в сети я давал читать ее многим из своих знакомых, а потом мы устраивали обсуждения, индивидуальные и в группах. После этого я еще в течение полугода продолжал ее редактировать. Мне было важно, как другие воспримут этот текст, насколько он для них будет понятен. Считая тему эвтаназии исключительно важной и актуальной, я решил опубликовать повесть "Боль" как отдельное произведение, не дожидаясь, пока сделаю из нее музыкальный альбом. Порой даже сомневаясь, что вообще его когда-нибудь сделаю.
"...Время - это тоже инструмент, орудие работы; большое произведение искусства требует, чтобы прошли месяцы, даже годы, прежде чем заложенная в нем энергия чувств обретет отчетливость и твердость" (Стоун "Муки и радости").
На этом я заканчиваю вступительную часть и перехожу непосредственно к описанию последних нескольких лет своей жизни.
12. 2009, июль - август. "Там, где заканчиваются слова".
С какого момента жизни начать мой рассказ? Какое событие в ней было настолько определяющим и переломным, чтобы считать его началом нового периода, продолжающегося и поныне? И чем этот период так отличается от всей предшествующей жизни, чтобы его вообще имело смысл выделять?
Начну с последнего вопроса. Внешне данный период характеризуется большИми изменениями в образе жизни, в рационе питания, в быту, а также во все большем уединении (но не отъединении) от окружающих. Внутренне же это рост осознанности в мировоззрении, глобальный пересмотр всех жизненных принципов, постоянное стремление к усилению связи с Богом.
Какой-то определенный момент начала данного периода обозначить трудно. Предпосылки его уходят в далекое прошлое, и их можно искать во всей моей жизни. Больше всего его начало ассоциируется у меня с июнем 2010, когда меня уволили с работы и в жизни пошла особенно явная полоса перемен. Или даже с весной того же года, когда я заметно сократил объем потребляемой мной пищи. Но еще несколько важных событий, стоящих в том же ряду и непосредственно предшествующих началу данного периода, произошли чуть раньше.
В конце июля - начале августа 2009 года мне выпал случай в течение недели жить вне своего дома, но в черте города, и притом в совершенном одиночестве. Это был мой первый опыт многодневного одиночества за всю жизнь. До того мне не доводилось оставаться одному даже на сутки. Во время двух поездок за границу в 95-м и в 96-м годах я не был один. Также запомнились несколько эпизодов, когда я оставался один дома на ночь. Но таких эпизодов по пальцам можно было пересчитать. Когда я ночевал один в первый раз, в сентябре 1995-го, я всю ночь писал рассказ и к утру, исписав всю тетрадку, закончил его.