По поводу "Осени" я получил следующие отзывы: "Это должна быть часть трилогии, а две другие - посвящаться более полному раскрытию личностей главных героев по отдельности" и "Здесь хорошо все, кроме фамилии главного действующего лица". К идее первого из них я сразу отнесся критически: чего же еще мол, когда и так все сказано? Но по прошествии двенадцати дней я вдруг зацепился за эту мысль и за какой-нибудь час вкратце представил себе содержания этих двух частей. Что касается второго замечания, то я приму его к сведению и в следующий раз проявлю большую осмотрительность при выборе имен.
ОБОЛОЧКА
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
М. Лермонтов
- Нет, он не был оторван от жизни! А что Онегина вызвал на дуэль, так это даже правильно сделал.
Лицо Подольского было красное от волнения. Он стоял у доски на возвышении, несколько возвышавшем его над его невысоким ростом*, и лихорадочно "ломал" себе руки за спиной.
Учительница с интересом посмотрела на него. Она любила придерживаться объективного мнения и навязывать его другим.
- Но ведь можно решать конфликты и с помощью слов.
- Можно... Но не всегда. Следует принять во внимание, что дело тут касается... постороннего человека... Даже нет... любимого человека!
- Ты делаешь поспешные выводы. Ведь, защищая честь одного человека, Ленский мог убить другого.
Подольский, представлявший собой смесь Дон-Кихота с Дон-Жуаном, ничуть не смутившись, ответил:
- Пусть даже так... пусть даже ему пришлось нести за это ответственность! Разве честь любимого человека не стоит того?!.. Я бы на его месте поступил бы точно так же и назвал бы всякого, кто в подобной ситуации действовал бы иначе, трусом и подлецом!..
- Это уже средневековье... Однако ты отвлекся от главной темы. Итак, почему же все-таки сошлись Онегин и Ленский?
- Основной причиной послужили коренные различия их характеров...
Сейчас ничто его так не волновало, как оценка по литературе. Дело крайне осложнялось тем, что он был не готов. Правда он никогда не сомневался в своем красноречии, но в то же время сильно волновался.
...Красноречие его было оценено на три балла, и он возвращался домой хмурый, не ожидая ничего хорошего.
- Подольский! - окликнули его сзади каким-то совершенно безынтонационным тоном.
Он обернулся и увидел приближающегося Чернышенко. Пытаясь предугадать, зачем он ему мог понадобиться, Подольский вопросительно посмотрел на него.
Чернышенко достал из кармана складной нож и резким движением руки обнажил его лезвие. Подольский отшатнулся, чуть не вскрикнув от неожиданности. Чернышенко бросил нож ему под ноги.
- Убей меня: Сорокина дура, - сказал он все тем же тоном.
Подольский вспыхнул, потом внезапно побледнел.
- Я жду, - продолжал Чернышенко.
Подольский молчал, не отводя от него своих широко раскрытых глаз.
- Тьфу ты! - Чернышенко развернулся и пошел прочь.
- Сумасшедший! - услышал он вдогонку.
"Счастливец Ленский! - подумал Чернышенко, - жаль, в жизни все иначе. Можно просуществовать семьдесят лет, и ни один кирпич не упадет тебе на голову. Тоска!"
Он впал в какое-то бездумное состояние. Сцена с Подольским больше не занимала его, как будто ее вовсе не было. Через пять минут он уже практически не помнил ее, просто потому, что незачем было ее помнить. Еще через некоторое время у него возникла мысль:
"Кажется, меня только что пнули... Вот и след на одежде... Да полно, кому это надо?.. Однако, какая большая толпа!"
В этот день на базарной площади было особенно много народу и особенно нестерпимо несло вонью. Бессмысленно скользя взором по лицам встречных, Чернышенко заметил сидящую на краю дороги нищую старушонку, просящую милостыню. Ее жалкое лицо неприятно поразило его. Старушонка смотрела в землю и поминутно крестилась костлявой рукой, беззвучно шевеля потрескавшимися губами. Тощая кошка, быть может последнее, что у нее осталось, лежала у нее на коленях.
Денег у Чернышенко с собой не было, и он не останавливаясь прошел мимо, вновь задумавшись:
"Слышал я от кого-то, что все, что мы видим, на самом деле не существует и, в частности, что и людей тоже не существует. Это все чушь, они существуют. Существуют как объекты на экране компьютера, не больше и не меньше.
Ничтожные существа, столь вдохновенно возвеличивающие себя в собственном мнении, и создающие себе проблемы, от которых сами и страдают! Страдают по-разному: одни вянут, другие гниют, но те и другие разлагаются.
Жизнь создана для тех, кого она способна удовлетворить. Но зачем тогда каждого нового человека воспитывают с любовью к жизни?.. Вот, например, что можно сказать, взглянув на меня с объективной точки зрения: до чего же докатилось общество, породившее такое чудовище! Как будто человека формируют социальные условия и тому подобные декорации, нисколько не изменяющие самой сути жизни...
Их любовь к жизни не имеет границ. Вся история человечества строится на любви к жизни. А сколько людей отдали свои жизни за жизни других, отнюдь не из ненависти, а даже напротив... Жить калекой, жить как последнее ничтожество, пусть даже унижаться, лишь бы жить! За что они так любят ее? Непостижимо... Я пробовал вселить в одного из них сомнения, но он машинально отмахнулся."
Тут он вспомнил кошку и невольно пожалел ее. Это его несколько удивило:
"Странный я такой: к страданиям человеческим равнодушен, а кошку жаль стало... Бывало раньше плакал над разбитой чашкой..."
В нем боролось все, что было в нем заложено человеческого, с бесконечной усталостью.
С первого взгляда он казался эгоистом. Одни люди являются эгоистами, потому что заботятся о своем будущем с материального плана, другие - потому, что заботятся о будущем своей души. Чернышенко в этом отношении был уже настолько вырожденным, что эгоизм - самое естественное человеческое качество, прямое следствие любви к жизни, был чужд ему.
Его мировоззрение зародилось еще в детстве. Когда ему было года три, мать как-то спросила его, нравится ли ему жить? Он ответил, что да, но сам подумал: "А все же, как было бы легко, если бы ничто не волновало!" В шесть лет он научился осознавать во сне, что он спит. Тогда он прыгал с высоких зданий и делал различные другие эксперименты над собой, а если сон становился ему в тягость, то он зажмуривал глаза и просыпался. В десять лет он научился впадать в некое странное состояние, основой которого было сознание того, что он воспринимает мир из этого маленького человечка, именно его, а не кого-либо другого из пяти миллиардов ему подобных.
Мировоззрение его было не просто игрой ума, оно было им глубоко прочувствовано, оно было частью его самого.
* * *
Ночью, томимый бессонницей, Чернышенко долго не мог заснуть. Ему было холодно, но он не замечал этого. В разгоряченном воображении то и дело возникали различные видения и обрывки мыслей:
"...Что может быть лучше небытия?! Полное отсутствие, ничто не раздражает... Моя беда в том, что я абсолютно не умею подстраиваться под окружающую среду. Поистине, только тогда можно назвать человека свободным, когда он освободится от сомнений! Счастливы животные, никогда не задумывающиеся над тем, зачем они живут... Я ненавижу всех и все, но больше всего я ненавижу это ничтожество, в котором я сижу, ненавижу его больше жизни, ненавижу только за то, что он есть. О, если бы исчезнуть полностью! Существовать вечно - великое страдание, ибо нет ничего, что не могло бы наскучить и к чему нельзя было бы задать вопроса "зачем?". Все кончится тем, что у них называется последней стадией развития сумасшествия: отрывом души от тела..."
И не было ничего, и было все: все простое, величественное и изначальное. И не было грустно, и не было радостно, но было тихо и спокойно. И не было скучно, ибо не от чего было скучать. И не было жизни, и не было смерти, но была глубокая пустота. И не было больше никого и ничего, а быть может, это его больше не было.