"Что может быть прекрасней осени с ее волшебными красками, с ее чарующими звуками, когда все твое сознание погружается в какую-то невыразимую грусть, и тебе хочется и плакать и смеяться! Разве что лето... Сесть бы сейчас в тень под дерево и молча следить за отражением плывущих в небе облаков, а затем уснуть под тихий шорох опадающих листьев. И кажется, что спал бы так вечно и ничего бы больше не желал, кроме тишины и покоя..."
Тут он вынужден был оторваться от своих мечтаний и вернуться к действительности, так как его спросили который час. Он машинально посмотрел на часы, сказал, что без одиннадцати минут восемь и снова "ушел в себя".
Мезенин имел привычку ходить быстро, обходя встречных прохожих и изредка поглядывая на часы, будто боясь потеряться во времени, даже когда никуда не спешил. Он был среднего роста, по крайней мере ему так казалось, с темными, наскоро причесанными волосами и влажными от встречного ветра глазами. Одежда на нем была обыкновенная, не яркая. Лет ему было не более пятнадцати, а посему он, как все нормальные люди этого возраста, шел в школу.
Дорогу Мезенин знал хорошо, так как шел по ней далеко не в первый раз, поэтому и предоставил своим ногам самим вести его. Это был не самый короткий путь, но его это не волновало, потому что он знал, что, попытавшись сократить его, он непременно где-нибудь заблудится.
Подходя к школе, он услышал голос сзади:
- Шурик, привет! Ты решил задачу по геометрии?
Он обернулся и увидел Валеру Подольского.
- Привет, решил.
- Сколько у тебя получилось?
- Как в ответе.
- Как ты решал?
Мезенин принялся вкратце излагать свой метод. Тем временем они вошли в школу. На миг прервав объяснение задачи, он поздоровался с Чернышенко, который, сложа руки, стоял недалеко от двери, на что тот пробормотал ему невнятное "привет" и, видимо, прочищая горло, кашлянул пару раз. Он был одного возраста с Мезениным, ни старше ни моложе. Учился посредственно, но нельзя было точно сказать умный он или не очень, так как он был неразговорчивый. Мезенин замечал за собой, что первое, чисто внешнее, впечатление о человеке может быть решающим, и, если он ему сразу не понравится, то все попытки сойтись с ним в конце концов потерпят провал. Чернышенко он в глубине души недолюбливал. Лицо его казалось ему отталкивающим, мертвым, глаза - какими-то акульими. Да, видимо, так казалось не только Мезенину, по крайней мере друзей у Чернышенко не было.
Немного в стороне стояли все остальные из его класса. Мезенин обошел все мужское население, обменявшись рукопожатиями.
За пять минут до звонка, когда он уже кончил объяснение задачи, вышла директорша и сказала, что по таким-то таким-то причинам уроки в тот день отменяются. Это вызвало всеобщую бурную реакцию. Сорокина тут же предложила "сходить в кино". Предложение было одобрено.
Мезенин в кинотеатры не ходил и почти не смотрел телевизор, поэтому сразу поспешил домой. Задумавшись все о том же, он не заметил, как дошел до цели. Мезенин постучал в дверь, подождал, но ему никто не открыл. Он постучал еще и еще и вдруг вспомнил, что его так рано не ждали, а потому часов до двенадцати дома никого не будет. Ключа у него с собой не было.
Размышляя о случившемся, Мезенин вышел на улицу и все думал и думал, пока мысль эта не затерялась у него где-то в голове.
Он шел бездумно в произвольном направлении, как вдруг встретил Чернышенко.
- А почему ты не пошел со всеми в кино? - спросил Мезенин.
- Зачем?
Такой критический вопрос заставил Мезенина переменить тему:
- Послушай, сейчас я не имею возможности попасть домой... Если ты не против, я зайду к тебе. Дома еще долго никого не будет, а на завтра много уроков...
Чернышенко кивнул, и они пошли вместе.
Дома у него была только мать. Чернышенко сказал ей, что "уроков не было", а затем обратился к Мезенину:
- Проходи в эту комнату. Учебники на столе. Я буду в соседней.
Затем он удалился в указанном направлении.
Мезенин вошел в комнату. Это была небольшая комната, обклеенная зелеными обоями, очень даже чистенькая и уютная. Мебель состояла из дивана, шкафа и письменного столика, около которого стоял стул. Над диваном в рамочке висела фотография какого-то веселого карапуза. Книги в шкафу, немного запыленные, отличались разнообразием. Здесь была художественная литература, а также словари и справочники. Мезенин сел за стол, на котором в беспорядке лежали учебники и тетради, немного расчистил его и принялся за уроки.
...Чернышенко уже час был где-то за стенкой, и Мезенина стало интересовать, что он там делает. Вскоре любопытство его было удовлетворено. Он услышал, как в соседнюю комнату вошла мать Чернышенко и сказала:
- Ну что ты за человек такой! Привел гостя, а сам опять на диван завалился. Сережа, ты слышишь?
- Слышу, мама, слышу. Он делает уроки, и я буду ему только мешать.
Мать, видимо, ничего не нашла, что сказать на это и вышла.
...К двенадцати Мезенин сделал все уроки, собрался и заглянул в другую комнату. Чернышенко спал.
- Я уже ухожу, - сказал он ему.
Чернышенко встал, попрощался и закрыл за ним дверь, после чего Мезенин направился домой. Теперь Чернышенко нравился ему еще меньше. Он вообще не любил лентяев.
II
В жизни каждого человека бывают события, совершенно непредсказуемые, которые сразу или в дальнейшем оказывают значительное влияние на его судьбу. Иногда они принимают поразительный оборот, иногда обнаруживают потрясающую закономерность с предыдущими событиями, и тогда их уже нельзя назвать просто случайностями...
...Неделю спустя Мезенин вновь столкнулся с Чернышенко. Тому надо было писать какой-то реферат, и ему было известно, что у Мезенина есть необходимая для этого литература. Поскольку на задание у Чернышенко было немного времени, порешили, что он после уроков зайдет к нему.
До дома они дошли не обменявшись ни словом. Там опять никого не было, но на этот раз у Мезенина был ключ.
Они вошли. Чернышенко поначалу остался стоять в коридоре. Мезенин, заметив это, сказал ему:
- Да ты проходи. Мне ее еще искать надо.
Чернышенко молча разулся и последовал за ним.
Они стояли в комнате Мезенина. Он указал ему на кресло:
- Садись.
Чернышенко все также молча сел и, пока Мезенин копошился в книжном шкафу, принялся разглядывать комнату.
Внимание его сразу привлекли развешенные на стенах картины. Они были написаны маслом, хотя были и акварели. Некоторые из них были в деревянных рамках, многие без. Внизу каждой стояла подпись "А. М.", из чего Чернышенко заключил, что автор их сам Мезенин.
Большим многообразием отличались пейзажи. Различными цветовыми оттенками были запечатлены все времена года. Глядя на эти пейзажи, невольно вспоминались слова Некрасова: "...Нет безобразья в природе..." - ибо написаны они были, несомненно, человеком искренне любящим ее.
Портретов было совсем немного, и среди них ни один не изображал реальное лицо.
Остальные картины были на самые разные темы; например, на одной из них было изображено открытое окно, выходящее в сад, и клетка с мертвой птичкой на подоконнике.
Мезенин кончил искать и подал Чернышенко нужную книгу. Тот кивнул и спросил:
- Ты рисовал?
- Да, я.
- Почему у тебя большинство картин не имеют названий, а если и имеют, то не совсем подходящие?
- Видишь ли, - начал Мезенин, - я ненавижу слова, которые обозначают только действие, как, например, многие глаголы, я не люблю слова, которые выражают смысл, и, наконец, я отдаю предпочтение словам, выражающим чувства. А поскольку большинство слов относятся к первым двум разрядам, я вообще не люблю слова.
- Тебе нравятся точные науки?
- Нет, откровенно говоря, не нравятся.
- Я так и предполагал. А почему?
- Потому, что мне кажется, что современный человек достаточно хорошо развит умственно и недостаточно духовно.
После короткой паузы Чернышенко задал новый вопрос:
- Для чего ты рисуешь?
Мезенин сделал удивленное выражение лица.
- Может, тебе не нравится? - спросил он.
- Я не о том, хорошо это или плохо, я вообще: для чего ты рисуешь?
- Я не хочу прожить пустую, бесцельную жизнь, хочу доказать, что я не зря живу.
- Кому доказать: людям или себе?
- И людям и себе.
- Ты думаешь, им это надо? - и Чернышенко указал на картины.
- Думаю, что да.
- Да они же утонули в суете, зачем им это?
- Не все же они... А знаешь, у меня есть мечта. Я хочу создать нечто прекрасное, я еще сам это даже смутно представляю, - Чернышенко уловил в голосе Мезенина неподдельную взволнованность, - но, глядя на это, любой человек хоть на миг отвлечется от суеты и станет душевно чище и богаче.
- Ты думаешь, это возможно?
- Я убежден в этом. Я могу привести тебе не один пример шедевров, способных произвести сильнейшее впечатление.
- Ну хорошо, допустим, твоя мечта осуществится, и ты докажешь, что не зря жил, но зачем тебе это? Зачем?
Мезенин почувствовал, как в него буквально "вбивают" это "зачем?"
- Как, - воскликнул он, - творить добро, это по-твоему пустое дело?
- Творить добро, - повторил Чернышенко, - зачем?
Мезенин даже не пытался скрыть свое изумление.
- В своем ли ты уме?
- Ну, если смотреть на нас со стороны, то мы, пожалуй, оба сумасшедшие.
- Но отрицать добро... Нет, это уже слишком!
Чернышенко сделал значительную паузу, после чего заговорил тихо, но отчетливо:
- Все понятия в этом мире создали люди. Но они не вечны, как всё в этом мире. От чего они вымрут, от внешних воздействий или от собственной деятельности, меня не интересует, факт то, что они вымрут, пусть через миллиарды лет, но вымрут. А вместе с ними исчезнут и понятия. Поэтому нельзя утверждать, что добро - явление положительное, а зло - отрицательное. Таким же образом стирается граница между другими "противоположными" явлениями. Чем, например, отличается радость от горя, ведь и то и другое способно вызвать одинаково глубокое ощущение? Поэтому я заявляю тебе, что нет ничего положительного, и нет ничего отрицательного, ибо все в этом мире - нуль!
В один миг Мезенин познал этого человека без маски, и он взглянул ему в глаза, как смотрят в душу. И этот холодный взгляд, который он прочитал в его глазах, вызвал у него такой неподдельный ужас, что Мезенин невольно опустил глаза.
- Что ты за человек такой? Кто ты?
- Не лезь мне в душу. Не пытайся меня понять. Не задумывайся над сказанными мной словами.
- Но почему?
- Потому, что я прав. Потому, что, поняв это, ты не сможешь больше жить. Для тебя же будет лучше, если ты, как все люди, будешь продолжать заниматься самообманом, выбирая из всех нулей какие-то "особенные" и связывая с ними цель в жизни.
Мезенин прошелся по комнате взад и вперед, затем сел на диван, напротив Чернышенко.
- Неужели ты никого не любишь?
Чернышенко пожал плечами, затем отвернулся и, немного помолчав, сказал:
- Видишь ту скамейку за окном?
- Ну, вижу.
- Я люблю эту скамейку, - сказал он равнодушно, - хотя и вижу ее впервые... Я люблю ее больше жизни!
- Так выйди на улицу и убей первого встречного только потому, что он все равно рано или поздно умрет! Примени свою теорию на практике. Или, лучше, убей себя и дело с концом.
- Я ведь не один, у меня есть родители. Что с ними тогда будет? Нет, не могу... Кроме того, я испытываю непреодолимое отвращение к убийству.
- Если ты так заговорил, то еще не все потеряно!.. Ну и ради чего же ты после всего этого живешь?
- Цель моей жизни - дождаться ее конца.
Мезенин был не прочь продолжить разговор, но Чернышенко сказал, что достаточно наговорил, взял книгу, попрощался и вышел.
Мезенин сделал еще несколько кругов по комнате, затем подошел к окну, открыл его, и стал смотреть на улицу. А за окном стояла осень, и деревья шелестели пожелтевшими листьями от свежего дуновения ветерка. На душе как-то сразу стало легко и спокойно, и Мезенин невольно прошептал:
- Разве ж это нуль?
III
"То же мне, нигилист двадцатого века, - думал Мезенин, вспоминая вчерашний разговор с Чернышенко, - мертвая душа! Что же его до этого довело?.. Но ведь пожалел же он родителей... Неужели для него абсолютно все - нуль? Даже все прекрасное... Но ведь заинтересовали же его мои картины. Гм, никогда не следует утверждать, что знаешь человека полностью... даже самого себя".
На этот день у Мезенина запланировано было сходить на концерт. У него возникла мысль проверить, пойдет ли на него Чернышенко, и если пойдет, то, значит, это для него не нуль. Он сильно сомневался в успехе этого предприятия, однако все же, улучив удобный момент во время перемены, подошел к Чернышенко и заговорил с ним:
- Сегодня будут играть Шестую симфонию Чайковского. Ты пойдешь?
- Нет.
- Нуль, да?
Чернышенко ничего не ответил.
- Ну что ж, тогда и я не пойду. Я хотел сходить с тобой, одному как-то...
И он отошел. Хотел сесть на свое место, но тут ему по дороге попалась Сорокина, видимо, слышавшая его разговор с Чернышенко.
- Правильно, правильно! Пойдем лучше вечером на дискотеку, там тоже музыка и даже еще "покруче".
- Это не музыка, это - шумы.
- Фи, какой ты!..
- Оставь! - Мезенин обошел ее и сел на место. Мысли его носились вокруг Чернышенко. "Пойдет или нет?" - думал он.
...Концерт начинался поздно, в семь часов вечера, и мать сказала Мезенину сразу по окончании, не задерживаясь, идти домой.
Он пришел за пятнадцать минут до начала, но в здание филармонии не стал входить сразу, а отошел в сторону и занял такую позицию, что, во-первых, идущим на концерт он не был виден, во-вторых, он видел всех входящих в здание филармонии и, в-третьих, не вызывал подозрений у всех прочих прохожих, которые могли его видеть. После этого Мезенин стал ждать.
Он не ошибся. Без пяти минут семь пришел Чернышенко. Мезенин подождал еще немного, затем вошел сам, предъявил на входе билет и все время старался остаться незамеченным, что, впрочем, ему удавалось без особых усилий.
Место в зале Чернышенко занял на балконе, на одном из последних рядов, причем выбрал место побезлюдней. Мезенин тоже избегал лишних соседей, одновременно выбирая место так, чтобы видеть его и не быть видимым.
Затем сцена наполнилась оркестрантами, было произнесено краткое вступление, слушатели поаплодировали вошедшему дирижеру, тот поклонился и занял свою позицию.
Наступила тишина. Мезенин не сводил глаз с Чернышенко. Тот был спокоен, только, может быть, чуть бледнее обычного.
И в этой гробовой тишине зазвучало мрачное вступление. Навевая ощущение пасмурной погоды, оно вызывало невольную дрожь. Мезенин слушал его, чувствуя, как смутный-смутный страх медленно проникает ему в душу. Чернышенко же ничуть не изменился, настолько эта мрачная музыка гармонировала с его внутренним состоянием.
Но вот глаза его наполнились невыразимой нежностью: зазвучала главная тема первой части. Кто бы узнал в нем прежнего Чернышенко! Тема перешла от смычковых инструментов к духовым, и все его существо выдало трепетное чувство - то была лирическая кульминация всей симфонии. Атмосфера взволнованности царила вплоть до появления второй темы. Она вызвала у Чернышенко то ощущение счастья, которое заставляет человека забыть обо всем плохом. Вслед за хрупкой темой, вслед за торжеством добра последовало успокоение. Но что-то тревожное еще слышалось в этом медленном затухании.
Внезапный удар заставил вернуться в возбужденное состояние. Сложная драма душевной борьбы, постепенно нарастающий ужас, добивающая кульминация главной темы, процесс уничтожения, истребления, хаос, настоящий хаос!.. И на фоне картины страшного опустошения взвился потрясающий до глубины души гимн отчаянию!
Чернышенко был страшно бледен, он закрыл глаза.
Но вот все стихло. Вновь зазвучала вторая тема: началось возрождение. И, наконец, робкий лучик света в конце первой части вернул желанный покой.
Слушатели, как положено, покашляли, и началась вторая часть, то радостная, то грустная. Общее настроение ее было нарушено только в конце, когда его прервал болезненный стон, и оно стало то вновь светлеть, то вновь тускнеть, пока не приняло равнодушный характер, оттеснив радость на задний план.
"Искорки" третьей части зажгли в глазах Чернышенко настоящий "огонь" жизни! Деятельная маршевая тема, от которой веяло весной и расцветающей молодостью, необыкновенно поднимала настроение. Слушая ее, хотелось действовать, творить.
Но как контрастно после всего этого апогея радости звучала тема четвертой части - финала симфонии! Скорбные, "рыдающие" звуки, заставляющие болезненно сжиматься сердце, будто говорили:
"Мне сказали, что я скоро умру. И все чем и для чего я жил исчезнет для меня, и я больше ничего этого не увижу. О, как тяжело прощаться с миром! Истекают мои последние минуты.
Перенесите меня в мой сад. Я хочу умереть здесь. Здесь, где я прожил столько дорогих сердцу мгновений, здесь, где все напоминает о прошлом. Как прекрасен распустившийся куст сирени, как чист воздух, как пахнет черемуха! Не есть ли это счастье!
...И все это исчезнет! И разверзнется земля от стонов человеческих, и польются слезы!
...И я скоро умру! И все чем и для чего я жил исчезнет для меня, и я больше ничего этого не увижу... Я чувствую могильный холод, мне страшно...
О, неужели я должен умереть и расстаться со всем, что дорого сердцу!.. даже с самым дорогим... Неужели... Нет, нет... Не надо!
Господи, как я не хочу умирать! И потерять все, даже это!.. Но я бессилен против смерти, нельзя избежать неизбежного, нельзя уйти от своей судьбы. Осталось только вспомнить чье-то дорогое имя и уснуть навеки... Все кончено: я слышу зов похоронных труб.
...За гробом будут идти много людей, их слезы будут омывать их путь... Прощайте!.. прощайте..."
Последние слова сменялись последними вздохами, последними ударами сердца... затем все смолкло.
...Лицо Чернышенко отмирало на глазах, принимая свое обычное выражение, и трудно было поверить, что еще совсем недавно оно отображало такие сильные душевные переживания, если бы не слеза, медленно катившаяся по его щеке...
IV
Мезенин торжествовал: он победил.
Чернышенко, так и не заметив его, вышел на улицу и побрел домой. Мезенин быстро догнал его.
- Ну, что ты теперь скажешь?
Чернышенко обернулся, узнал его и понял все. Но, тем не менее, ему удалось сохранить спокойствие.
- То же, что и вчера, - ответил он.
- Не ври, я отлично видел, как ты то краснел, то бледнел от этого "нуля".
- Но это ничего не меняет, нуль остается нулем.
- Так для чего тогда по-твоему нужно искусство?
- Искусство помогает терпеть жизнь. Человек так устроен, что он постоянно ищет радостей и страданий, отсутствие их превращает жизнь в невыносимую муку.
- А как способ самовыражения?..
- Да, пожалуй, и для этого. Если ты не можешь выразить словами свои мысли и чувства, ты можешь сделать это средствами искусства. Поэтому, нельзя понять автора, не поняв его произведения... Тебе, как я заметил, показалась странной мысль о конце света. Если ты не веришь в него, если ты не можешь себе его представить, вспомни "Последний день Помпеи" Брюллова, или первую часть Девятой симфонии Бетховена... Ну хорошо, считай, что человечество будет существовать вечно, но скажи мне, зачем мы живем, зачем все это? Зачем?
- Я... Мне пора домой, - сказал Мезенин, повернулся и пошел своей дорогой.
Мысли его носились далеко от спора с Чернышенко. Он не чувствовал себя побежденным, просто он очень устал. Мезенин вспоминал эпизоды из Шестой и думал о поразительном воздействии музыки на человека и о том, как много кроется в этих звуках...
Было уже довольно темно, когда он вышел из троллейбуса. От остановки до дома было минут пятнадцать ходьбы. Он подошел к ближайшему фонарю и посмотрел на часы. Они показывали половину девятого.
Он поспешил домой, но тут к нему пристал какой-то подвыпивший человек лет около двадцати и начал требовать деньги. Мезенин огляделся. Звать на помощь было некого. Он бросился бежать. Пьяный погнался за ним, что-то крича. Он не догнал бы его, и Мезенин благополучно добежал бы до дома, но не успел он пробежать и двадцати шагов, как впереди из тени возникли какие-то силуэты и преградили ему путь. Он сделал отчаянную попытку свернуть влево, однако было уже поздно: он был окружен. Один из этих людей схватил его за одежду. Затем сильный толчок в спину заставил Мезенина упасть. Двое нападающих, оба пьяные, сразу набросились на него и стали шарить по карманам. Денег у него с собой было немного, отняли все. Потом он почувствовал удар ногой в бок, в голову и потерял сознание...
...Он пошевелился и открыл глаза.
В голове что-то шумело.
- Слава богу, он приходит в себя! - услышал он знакомый голос матери.
Мезенин попытался приподняться, но не смог. Все тело его страшно болело.
- Где я? - прошептал он, пытаясь припомнить, что с ним случилось.
- Лежи спокойно... Ты в больнице, - голос матери дрожал.
- Да, помню... Они били меня.
Мать закрыла лицо руками и отвернулась.
- Мама, не плачь. Не надо.
Тут он заметил стоящего рядом отца.
- Завтра вечером мы улетаем, - сказал тот.
- Куда?
- Твое состояние очень серьезно и требует лечения за границей.
- Хорошо.
И он закрыл глаза.
...Полет он перенес крайне тяжело, так что пришлось дать ему снотворного.
По прибытии на место был произведен осмотр, который показал необходимость операции.
Мезенин узнал это через отца. Тот получил разрешение зайти к нему.
- Саша, - сказал он, - ты знаешь, что эта операция решит многое, что это вопрос жизни и смерти. Успех ее зависит не только от усилий врачей, но и от самого тебя. Саша, сынок, прошу тебя, соберись с силами. Ты меня понимаешь?
- Да, папа.
- Ты победишь. А сейчас тебе надо отдохнуть. До свидания.
- До свидания.
Отец вышел, и Мезенин остался один.
На мгновение ему стало страшно. Он старался ни о чем не думать и поскорее заснуть, но то и дело обрывки мыслей возникали в его сознании. Мезенин много терпел в последнее время, и теперь настал кризис. С ним и раньше иногда случалось нечто подобное от сильных волнений или нервных истощений, но теперь слезы текли так, как будто текут в последний раз, чтобы излить все что есть и больше уж не проливаться... никогда. Его охватило страшное напряжение, отчаяние рвалось наружу.
- Почему я такой слабый! - шептал он, - умру ведь, умру!
Но кризис продолжался недолго. Волнение прошло, и ему стало легче. Он закрыл глаза и вскоре уснул.
Его разбудил врач, покативший его кровать в операционную. Лицо его было наполовину закрыто повязкой. Мезенин посмотрел ему в глаза и не нашел в них особого сочувствия. Для врача он был самым обыкновенным пациентом, с чуть более чем обычно серьезными повреждениями.
Мезенин видел, как в операционной врач взял ампулу с какой-то жидкостью, наполнил этой жидкостью шприц, проверил, хорошо ли она выпрыскивается наружу, и сделал ему укол. Потом он видел, как вошли другие врачи, видимо, ассистенты, и сделали необходимые приготовления.
Мезенин заметил, что с ними что-то происходит, что-то необычное. Он почему-то не очень удивился, когда понял, что они обрастают перьями. На его глазах врачи превратились в птиц, взмахнули крыльями и улетели.
И только тогда Мезенин увидел, что находится в лесу. Он был один, и понял, что заблудился. А вокруг стояли темные ели, и не было ни одной тропки. Мезенин побежал наугад, но колючие ветви преградили ему дорогу. Закрывая лицо руками, он пошел сквозь них и вырвался из их плена. Но вдруг он почувствовал, что не может больше идти, что ноги его еле двигаются. Мезенин увидел, что они завязли в болоте. Он попытался вернуться назад, но ноги все дальше и дальше погружались в гнилую массу. Чтобы равномернее распределить свой вес, он лег. Мезенин попробовал двигаться вперед и вдруг увидел неподалеку кочку, покрытую мхом. Он понимал, что медлить нельзя. В то же время резкие движения заставляли его еще больше вязнуть в болоте. Собирая последние силы, он потянулся к кочке и ухватился за нее рукой. Рука цеплялась за мох и вырывала его с корнем. Когда ему удалось, наконец, надежно укрепиться за кочку, ноги совсем скрылись из виду. Мезенин чувствовал, что слабеет: силы покидали его. И тут у него, что называется, открылось второе дыхание. Уже почти теряя сознание, он кое-как выполз из болота и бросился бежать, и, когда Мезенин выбрался из леса, он увидел солнце. О, как ярко сверкало оно своим живительным светом! Сердце его заколотилось от охватившей его радости, он сделал шаг вперед и упал в изнеможении на траву.
...Когда Мезенин открыл глаза, он увидел стоявшего около его кровати отца. Отец улыбался.
- Ты победил, - сказал он.
Эпилог
Опираясь на костыль, Мезенин шел по усыпанной пожелтевшими листьями аллее. Он не ходил здесь уже два года, два года, похожие на вечность. Лечение прошло успешно: Мезенин отделался левой ногой и теперь вернулся на родину.
Время ничуть не изменило его внутренне, внешне он только немного подрос. Его мечта еще не сбылась, но он уже почти зрительно представлял ее себе.
Мезенин шел, предаваясь воспоминаниям, как вдруг увидел впереди знакомую фигуру, которая приближалась к нему. Еще немного, и он разглядел Подольского.
Они обменялись приветственными восклицаниями. Мезенин рассказал ему о себе. Подольский искренно посочувствовал. Мезенин спросил, что с ним произошло за два года. Подольский улыбнулся, сказал, что с ним все в порядке, и вкратце рассказал свою историю. Выслушав его, Мезенин поинтересовался судьбами других бывших его одноклассников. Подольский, все так же полушутливо, стал рассказывать и о них.