Боль
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
"Я не знаю Истину. Но я знаю то, что Истину можешь знать только Ты. И в этом - моя истина. Однако если бы эти мысли стали материальными, я бы испытывал опасения, что для кого-то они, возможно, могли бы стать последней каплей. А мое стремление привнести в этот мир больше правды не заходит так далеко, чтобы я согласился взять на себя ответственность за чужие решения. Я не хочу, чтобы в моих мыслях искали и находили то, чего в них нет". ("Боль") "Все вопросы, на которые я не могу и не считаю себя вправе дать ответ, довести до предела, но оставить без разрешения". (Из черновых записей к "Боли")
|
1
Я говорю с Тобой, потому что мне не с кем больше говорить. Я знаю: это все равно, где находиться и как именно говорить, потому что Ты услышишь меня в любом случае.
Зачем я это говорю? Затем, что мне это нужно. Я задаю Тебе вопрос. Я хочу понять Тебя. Всегда и особенно сейчас, всеми силами своей души я хотел и хочу понять Тебя. Не слишком ли много? Имею ли я право? Но ведь имею, если не на ответ, то хотя бы на вопрос. Ведь Ты сам вложил мне его в душу, и если он возник, то, значит, Ты этого захотел. Разве не так? (Я не знаю, что Ты ответил мне на это.)
Почему мне нужно знать больше, чем я знаю? Разве не достаточно того, что я Тебе всецело верю? Разве не достаточно того, что я люблю Тебя, Господи?
(Кого я сейчас спрашиваю: себя или Тебя?)
Отче, если есть во всем этом хоть капля неверия - прости меня, раз я уже не смогу взять свои слова обратно. Ты знаешь все. Ты знаешь мою душу; я не знаю ее так, как Ты (и близко не знаю!). Я люблю Тебя! Я кричу это изо всех сил во мрак, что меня окружает, всею душой кричу Тебе это, так же как раньше кричал в ночное небо.
Где оно теперь? Я нуждаюсь в нем гораздо больше, чем я думал. Я знаю: Ты везде. Зачем же я так привязался к этой частности? Я знаю: Ты услышишь меня независимо от того, где и когда я заговорю с Тобой. Но отчего мне кажется, что моя душа нигде не была так близко к Тебе, как под покровом ночного неба? Ни в одном рукотворном храме, когда я стоял под куполом, она так не взмывала вверх в молитве, как под этим естественным сводом, растворяясь в звездах, рассеиваясь во вселенной, уносясь в бесконечность!
Помнишь (впрочем, помнить свойственно людям, а Ты - знаешь), когда я работал в помещении без окон, как мне не хватало неба, просто дневного света? Как я смотрел на искусственное освещение на потолке - длинные белые матовые лампы за решеткой - и представлял, что это - окно, что там - небо, и что вот-вот по нему пролетит какая-нибудь птица... Но птица почему-то не пролетала...
Мои мысли перескакивают с предмета на предмет. Странно, что я вообще могу мыслить с каким-то подобием последовательности и что я могу мыслить о чем-то еще, кроме того, что парализует все мои мысли. Но рано или поздно мне все равно приходится возвращаться к тому, что составляет сейчас мою единственную реальность.
2
Я спросил Тебя: если я говорю все это, значит, Ты хочешь, чтоб я это говорил? Так ли? Что есть моя свобода? Являются ли мои решения самостоятельными, или мне это только кажется?
Я чувствую, что что-то в моей жизни зависит только от меня, как и то, что какая-то ее часть предопределена. Полагаю, Ты даешь мне способность мыслить, но мысли я выбираю сам. И при этом несу ответственность за свои решения перед Тобой.
Вот и сейчас я, возможно, за что-то расплачиваюсь. Правда, если судить по мере наказания, то не могу себе представить за что...
Но даже если свободы нет вовсе и я только игрушка в Твоих руках, то мне все равно. Я люблю Тебя до полного самоотречения и верю, что Ты знаешь, что делаешь.
Но от Тебя не укроется, что к этой любви примешивается горечь: каковы бы ни были правила, мне неинтересна Твоя игра. Я так и не научился любить жизнь. Может быть, за этот грех я расплачиваюсь?
Должно быть, Ты дал мне все, чтобы я был счастлив, и лишь моя вина в том, что я не воспользовался Твоими дарами. Но Ты же знаешь: я не чувствую в себе способности к счастью, к тихому умиротворению от сознания того, что в целом жить стоит, которое способно озарить всю жизнь.
Может быть, это и есть мой самый большой грех?
...Мне вспомнилась одна моя мысль.
Допустим, был один человек, который создавал произведения искусства, дарившие людям радость и утешение. Произведения эти намного пережили его и стали частью вечного. И была женщина, которую он любил, и которую теперь вспоминают только в связи с ним и его искусством. Может быть, он написал ее портрет в то время, когда еще не было фотографии, и тем самым сохранил ее красоту для будущих времен, или она вдохновила его на прекрасную музыку - не знаю. Должно быть, он сознавал, что создает что-то, что возвеличит и его, и ее, но вряд ли такая суета грела ему душу больше чем ее одобрение. Он знал себе цену, но в душе ставил себя бесконечно ниже ее. В ее чертах он видел отражение божественного лика и считал, что лишь копирует руку Мастера. И вот, несмотря на все, чего он достиг в своем развитии, несмотря на все свои высокие мысли и тому подобное, он мог только мечтать о том, чтобы быть с этой, быть может, в сущности, весьма поверхностной женщиной. Ты определил ему такой жребий при жизни - на то Твоя воля, как и на то, чтобы дать его имени вечную славу после смерти. Но вот что мне интересно... Допустим, он прожил свою жизнь в унынии, пусть и в безропотном, а она - словно 'порхая'. Ее жизнь пронеслась как легкий ветерок над лугом: светлая, беззаботная и счастливая. Что ж, каждому свой путь, и кто знает: начинается ли он с рождения или же намного раньше и какая часть его скрыта от человека там? Кто знает, что предшествовало этой легкой, беззаботной жизни и какая цена была заплачена за нее? Но только всякий раз, встречая таких людей, которые словно 'светятся' изнутри счастьем, для которых оно - естественная часть их природы, я чувствую, что в них гораздо больше божественной правды и что они гораздо ближе к Тебе, чем те, которые не ищут 'легких путей'. И мне кажется, что на таких людях лежит Твое благословение, что своим счастьем они принимают Твой мир. Не их вина в том, что им досталась жизнь, лишенная серьезных испытаний, и что их путь к Тебе оказался прямым. Лучше быть счастливой бездарностью, чем глухим Бетховеном.
Легче - да, но лучше ли?.. Каждому свой путь.
3
Она возвращается. Сначала тихо и незаметно. Я чувствую слабые, но характерные признаки того, что она здесь. Я обманываю себя, стараясь не замечать их, не думать об этом, решив, что мне это только показалось. Обманываю себя, сколько могу.
Потом мне приходиться согласиться с ее присутствием. Да, она здесь, она всегда здесь. Она никуда и не уходила, а только отошла на время и встала у меня за спиной, в двух шагах у изголовья, как верная собака или сиделка. Да, сомнений нет - она здесь, и теперь все будет меняться только от плохого к худшему.
Какое-то время я даже могу с ней мириться, соглашаться с ее неизбежным присутствием. Если бы она не подходила ближе, я даже мог бы с ней жить. Но вот она стоит рядом, мы смотрим друг другу в глаза и оба понимаем, что это невозможно. Какая-нибудь пара шагов разделяет нас. Ее взгляд не выражает ничего. Это не взгляд хищника на жертву, которая у него в когтях. Это даже не взгляд палача, который молча исполняет приговор, находя себе оправдание в самоустранении перед высшей волей. Это взгляд акулы: безжизненный и тупой, холодный, ничего не выражающий взгляд неподвижных глаз на застывшей маске.
Чувство, которое я испытываю к ней, лучше всего определить как беспредельный ужас. Такой ужас, который накладывает отпечаток на всю душу. Навсегда. Даже если предположить, что она вдруг уйдет совсем, и я буду точно знать, что она больше никогда не вернется, я и тогда не смогу вытравить ее след из своей души. Я не могу себе представить, что можно, увидев ее и узнав, остаться таким как прежде, не изменившись внутренне. Я не знаю, как после этого можно радоваться жизни. Если бы это возможно было забыть... но я чувствую, что это невозможно. Это воспоминание будет преследовать всю жизнь, жить с ним - это как жить под занесенным над головой топором, который никогда не опустится, но всегда будет наводить ужас, с той разницей, что и к топору можно привыкнуть, а к этому - нет. Нет такой радости, улыбка которой не омрачилась бы при внезапном воспоминании об этом.
Это - боль. Не знаю как там, но здесь, в материальном мире, нет ничего мучительнее, чем доходящая до определенной степени физическая боль. Я предпочел бы терпеть какие угодно душевные муки; я просто не представляю себе таких душевных страданий, которые могли бы сравниться с ней... Какие-нибудь особо тяжелые формы сумасшествия? Или что-нибудь связанное с искусственным воздействием на психику?.. Я не знаю...
Физическая боль до некоторой степени терпима, но, выходя за этот предел, она становится подобна действию электрошока. На смену терпению приходит рефлекс: отскочить, отдернуть, отстраниться от источника боли. Состояние неконтролируемое и не терпящее промедления. Существовать в нем, особенно длительное время, невозможно.
Когда я слышу о том, что того или иного человека безуспешно пытали, я восхищаюсь его способностью выдержать пытку, но меня поражает своей сверхъестественностью сам факт, что такое вообще возможно. Я могу объяснить его себе только тем, что человек умер или потерял сознание до того, как должна была наступить та степень боли, о которой я говорю. Она индивидуальна, но существует для каждого.
4
Она приблизилась еще. Прежде чем я получу новую дозу обезболивающего, и прежде чем оно подействует, она не успеет показать, на что способна, в полной мере. Если продолжить сравнение с акулой, то на пути ее встанут прутья железной клетки, в которой я укрылся от нее. Иначе говоря, в которую она меня загнала.
Я боюсь только, что рано или поздно это обезболивающее перестанет действовать. Она привыкнет к нему, научится преодолевать эту преграду, и придется задерживать ее иными средствами, более губительными для меня, чем для нее.
В желании отстраниться от боли мне не хочется думать, что она составляет часть меня. В действительности, вступая в борьбу с ней, я вступаю в борьбу с собой и, нанося вред ей, я наношу вред самому себе. В этом смысле она непобедима. Но отказаться от борьбы она мне не даст. Да, это часть меня, но часть, которая ставит под угрозу существование целого.
5
Я сжимаю зубы крепче, и мое тело начинает судорожно напрягаться. Его прошибает испарина. Но я чувствую только одно: резкую острую боль в верхней части живота. Лежа на боку, я подгибаю ноги, так чтобы колени были ближе к груди: мне так легче.
Боль оказалась сильнее, чем я ожидал...
Отче, Ты здесь? Ты видишь, что со мной? Тут не надо быть верующим, чтобы вспомнить о Тебе! Но я не ропщу. Если слово упрека вырвется из моей души, то верю: Ты поймешь, что я просто не выдержал, потерял контроль и не совладал со своим состоянием... Она сводит меня с ума! Словно в меня вонзаются ножи. Отче, прошу: не оставляй меня! Пожалуйста! Я люблю Тебя, Отче! Не оставляй меня одного! Один на один с ней - я не вынесу этого! Прости меня за это малодушие! Я верю в Тебя! Я верю Тебе! И если такова Твоя воля, то молю Тебя лишь об одном: дай мне сил ее принять!..
Благодарю Тебя, Господи!
6
Наверно, найдутся люди, которые возразят мне, что я слишком драматизирую по поводу физической боли. Но либо они не знают, о чем говорят, либо мне остается только допустить, что мы с ними по-разному устроены. Меня могут назвать трусом и слабаком, но не думаю, что в этом отношении я являюсь таким уж исключением из общего правила. Могут также сказать, что у меня в жизни не было настоящей душевной боли. Вполне согласен с тем, что на мою долю выпали не самые сильные душевные переживания. Но от тех, что были (в том числе и достаточно тяжелых), я старался отстраниться, зная, что они никак не смогут повлиять на ситуацию и не принесут с собой ничего, кроме пустой траты нервов. Отстраниться, насколько это окажется возможным. Хотя бы самому себя не накручивать. Я не верю в их раздутую душевную боль или не встречал достойных примеров. Я не очерствел душой. И здесь не мудрость - здесь просто Вера.
Характерно, что в изображениях ада муки души зачастую подменяются физической болью. Видимо, это делается для большей острастки. А пытки инквизиции? А распятие? Язык боли наиболее понятен, потому что прямолинеен: он не ищет окольных путей, он бьет по животным инстинктам.
7
Жена пришла. Но радость встречи отравлена. Один взгляд на нее воскресил всю историю моей болезни, все события которой разворачивались при ней. В самые трудные минуты она всегда была рядом. Сидела со мной, ухаживала, поддерживала, как могла. Близкий, родной человек!
Что я дал ей взамен? Те годы, что мы прожили вместе? Но их было, в сущности, так мало! И какой ценой ей приходится сейчас за них расплачиваться! Я сломал ей жизнь. Если я умру, этот шрам останется в ее душе навсегда. Господи, дай ей сил жить дальше - она еще так молода!
Я чувствую не только ответственность: я чувствую вину перед ней, и мое теперешнее бессилие только усугубляет это ощущение. Сама того не подозревая, она стала для меня молчаливым упреком, укором совести. Каково смотреть ей в глаза, зная, что я ее ежесекундно мучаю? Ведь все, что со мной происходит, происходит на ее глазах. Право, мне было бы легче, если бы за мной ухаживали только посторонние люди, для которых я являюсь просто пациентом.
Когда я чувствую приступ боли, присутствие жены никак не способно облегчить моих страданий. Я остаюсь со своими проблемами один на один, и она при всем желании ничем не сможет мне помочь. Даст лекарство? Хорошо, что дальше? Если мне все еще больно, если я не могу забыться? Разве она не видит, как мне плохо, зачем она еще здесь?
Поэтому, есть что-то мучительное в том, что я вижу ее теперь. Я злюсь на себя и на боль, и я боюсь, что жена прочтет это в моем взгляде и примет на свой счет. Мне бы хотелось, глядя на нее, думать только о том хорошем и светлом, что было у нас за годы, прожитые вместе, но воспоминания эти заслоняет собой ад последних месяцев.
8
Примерно полтора года назад я почувствовал острую кратковременную боль в легком: что-то защемило, после чего мне стало труднее дышать. По ощущениям мне показалось, что в нем образовалось отверстие и оно сдулось. В процессе дыхания оно практически перестало участвовать, так что у меня осталось только одно работоспособное легкое.
Рентген подтвердил мою догадку. Пока отверстие не зарастет и легкое не распрямится, требовалось выводить через трубку воздух, проникающий теперь во внутренние полости моего тела. Для этого пришлось сделать мне отверстие в боку.
Я провел в больнице несколько недель, пока легкое полностью не восстановилось. После такого начинаешь по-новому ощущать процесс дыхания! В первое время, невольно получаешь доселе неизвестное тебе удовольствие от того, что раньше делал, совершенно не замечая.
Причина заболевания была установлена как ослабление легочной ткани, и я принялся укреплять ее, принимая барсучий жир (жуткое пойло!).
Но через полгода все повторилось опять и затем еще несколько раз в течение следующих месяцев. Поводы могли быть самые разные: неосторожное движение, резкий толчок. И даже просто само собой. Только я выписывался из больницы, как снова попадал туда.
Параллельно начались проблемы с желудком. Я стал соблюдать строжайшую диету. Я не мог есть ничего кроме жидких каш и постоянно пил специальный укрепляющий чай. Процесс еды превратился в настоящее мучение. Мне легче было терпеть голод, чем боль в желудке. Я сильно похудел. Лицо приобрело нездоровый коричневатый оттенок, свидетельствующий об отравлении организма. Взгляд стал тяжелый, в нем застыла постоянная мука. Я лишился сна. Я просыпался от боли; я мог только сползти с кровати на пол, сесть на корточки и непрерывно стонать. У меня раскалывалась голова, меня мутило. Время от времени я шел в туалет, наклонялся над унитазом и, засунув пальцы в горло, пытался вызвать рвоту. При этом издавал ужасные звуки, переходящие в кашель, но из меня почти ничего не выходило. Да и нечему было выходить.
9
Так я и попал сюда. На сей раз не 'с легкими', а 'с желудком'. 'Скорая' забрала меня в момент очередного кризиса. Если утром того дня я ходил с женой к врачу (до остановки, а там - на автобусе), то по возвращении совсем слег и жена позвонила '03'. С трудом передвигая ноги, я, насколько это было в моих силах, помог дотащить себя до лифта и от лифта до машины.
Дальнейшее вспоминаю как страшный сон...
Мучительная тряска в машине, неизбежная, хотя и сведенная к минимуму. Заботливые и деловые лица незнакомых мне людей, в руках которых я теперь нахожусь. Эти люди заняты своим делом. Я не могу прочесть в их глазах, что меня ждет. Потерянное лицо жены, которое она пытается скрыть в напряжении. Она не позволит себе в эту минуту проявить слабость. Бывают минуты, которые требуют от человека такого мужества, на которое он, быть может, не способен в повседневной жизни. Я вижу, как она достает платок, но лишь затем, чтобы вытереть мне пот со лба. Чувствую, что она держит мою руку в своей руке. Я шепчу ей, что люблю ее. Она успокаивает меня, как будто даже теперь ей стыдно, оттого что рядом посторонние...
Останавливаемся. Из машины меня перекладывают на каталку... Приемный корпус. Холл. Врачи отходят, чтобы что-то уладить в регистратуре. Мучительно проходят минуты ожидания... Опять меня куда-то везут на каталке... Другой корпус. Мне делают обследование желудка. В таком состоянии глотать трубку невыносимо. Я чувствую себя ужасно и мечтаю только о том, чтобы меня скорее куда-нибудь положили и оказали срочную помощь на первое время, а уж потом думали, как лечить...
Язва желудка не обнаружена. Хоть это радует...
Снова приемный корпус, холл. Врачи опять оставляют нас с женой одних: говорят ждать и куда-то уходят. Мне тяжело лежать на каталке. Хочется сесть. Каталка высокая, узкая и абсолютно прямая: голова на том же уровне, что и туловище. Ужасно неудобно. Хочется согнуть ноги. Жена помогает мне перебраться на соседнюю скамью: что-то вроде кушетки со спинкой. Здесь я могу сесть.
...Ждем долго. Меня знобит. Жена укутывает меня как может. Снимает с себя теплую куртку и укрывает меня ей. Все равно очень холодно. Сейчас ранняя весна и на улице еще совсем по-зимнему. В холле, очевидно, не топят...
О нас словно забыли. Жена отходит узнать, долго ли еще ждать. Ей объясняют, что раз язвы желудка у меня нет, то в соответствующее отделение меня поместить не могут, но что вопрос решается.
...Время идет. Ему спешить некуда. Боль почти останавливает его привычный ход...
Жена подходит к врачу, от которого, судя по всему, более чем от других, зависит решение вопроса, что со мной делать. Врач объясняет ей, что у него в разных корпусах в общей сложности столько-то больных и что он не может их всех бросить, чтобы заниматься одним мной ('вашим родственником'), но что дойдет и до меня очередь и что нам надо ждать. Тогда она просит, или скорее умоляет, чтобы нам разрешили подождать в каком-нибудь другом, более теплом месте, где бы мне можно было лечь.
...Проходит еще какое-то время, пока ее просьбу не удовлетворяют. Нам выделяют находящийся поблизости и все это время пустовавший врачебный кабинет. Здесь намного теплее. У стены стоит кушетка, и даже есть вода в кране...
...Уже поздно вечером меня все-таки поместили временно в отделение для больных желудком. Прошло полдня с тех пор, как 'скорая' доставила меня в больницу. Не помню, как я протянул все это время.
В палате меня сразу уложили на койку и что-то вкололи. Я забылся... Жена, не отходившая от меня ни на шаг, рассказывала потом, что через пару часов я проснулся и в каком-то беспамятстве страшно мучался всю ночь. За все это время ни один врач не заглянул в палату.
10
Месяцы кошмара проносятся перед моими глазами за один миг как чудовищное видение. Но это не видение, а реальность. Их поток замирает в неразрешенном вопросе. Вопрос повисает в воздухе. Я задавал его людям, но никто ничего мне не смог объяснить. И я задаю его Тебе (уже не первый вопрос, который я задаю Тебе: в Тебе есть ответы на все вопросы, и я могу хотя бы надеяться на то, что Ты ответишь мне).
Господи, дай мне какой-нибудь знак. Я вглядываюсь в лицо жены. Подай мне знак через нее, как-нибудь, прошу Тебя. Не оставляй меня без ответа в неведении. Оно только все усугубляет и мучает меня. Разве мне мало боли? Прошу Тебя: ответь на мой вопрос.
Что со мной? Если я умираю, то от чего? Я уже не спрашиваю Тебя, за что мне все это: скажи мне хотя бы, что это?
Если это не язва, то в чем источник боли? От чего рвется легкое? Откуда берутся головные боли и тошнота?
Я не замечаю на лице жены никаких изменений. Все та же бледность, те же следы бессонницы под глазами, то же выражение сдерживаемого отчаяния. Господи, да раз уж она пришла с таким выражением, то лучше бы пусть не сдерживалась! К чему эта фальшь?.. Но я слишком раздражен. Мне плохо, и я ищу виновных.
Бедная! Зачем еще и ей все это?
А ведь она еще даже не знает, что накануне в туалете я потерял сознание и при падении ударился головой.
11
У меня рак. Опухоль между легким и желудком. И еще метастаз в головном мозге. Это всё.
Господи, я всю жизнь был готов к тому, что смерть может прийти в любой момент, и это меня ничуть не смущало, напротив, она была желанной гостьей. Но я всегда боялся того, что смерть может быть мучительной. Неизвестное меня не пугало, меня пугала черта, которую надо будет переступить. Момент боли. Сколько он будет длиться? Последний взнос в плату за избавление. А сколько еще придется заплатить до этого?..
Как определяется эта плата для каждого человека? На основании чего? Вопросы, на которые нельзя дать ответ, просто наблюдая. Связи со всей предшествующей смерти жизнью человека здесь может и не быть, по крайней мере, видимой связи. То, что Ты решаешь, строго взвешивая на своих весах, для человека выглядит как проявление случая. Он не обладает достаточными знаниями, а может и способностями, чтобы понять весь этот механизм. Но он способен совершенствоваться и этим, наверно, отличается от Тебя.
...Мы не выбираем себе смерть, да и жизнь, по большому счету, тоже. Отныне, для меня все кончено. Я не хочу никакой борьбы. Я хочу поскорее умереть.
12
Какое у нее было лицо, когда она мне это говорила! Все приготовление свелось к фразе, что уже готовы результаты компьютерной томографии, которую мне делали еще во второй день пребывания в этой больнице. А потом сказала мне диагноз, просто, как есть. Хорошо, что она не скрыла от меня правду! Думаю, врачи бы не стали говорить сами, не спросив сначала у нее. Они могли советовать, но решение, кому сообщить мне это известие и надо ли вообще рассказывать мне об этом, вероятно, зависело от нее, поскольку она лучше знает мои индивидуальные особенности. Тут скорее личное дело, чем вопрос медицины. Впрочем, в своих догадках я могу и ошибаться. Но в любом случае, она уже в который раз доказала мне свою преданность.
Я должен покинуть эту больницу. По крайней мере, это отделение. Никто меня не гонит, но, очевидно, мое присутствие здесь больше не желательно. Их капельницы меня не спасут, а другим больным я буду доставлять неудобства. Да я и сам не хочу здесь оставаться.
Мы уже решили, куда я теперь перейду. Я говорю 'мы', но решила все жена, а я только согласился. 'Перейду' тоже слишком сильно сказано.
13
Господи, как больно! Каждый толчок отзывается в моей голове сотрясением. Я уже не понимаю, где я и что со мной опять будут делать. Почему они все не оставят меня в покое? Я только хочу умереть, зачем меня еще и мучают?..
Этот гул, откуда он? Почему его не уберут? Он разрушает мой мозг! Этот лифт, наверно, спускается в преисподнюю...
Куда?.. Оставьте! Вы же видите, как мне больно! Я не чувствую своего тела, только боль. Я весь - боль. Что я вам такого сделал? За что вы меня так? Я никому ничего не сделал... Пустите! Я на все соглашусь, только пустите!
Ты здесь? Да, да! Ты всегда со мной. Ты ведь не оставишь меня им? Хорошо. Люблю тебя! Ты видишь, что со мной делают? Спаси меня! Здесь никого больше нет, кто бы мог помочь мне, только ты и Он. Он видит все, Он не оставит меня! Он поможет тебе! Спаси меня!.. Что ты делаешь?!.. Как? И ты с ними заодно? Быть этого не может! Мы же всегда были вместе, все эти годы! Ты не можешь так поступить со мной! Ты не можешь оставить меня сейчас! Пусти!..
Боль. Всё - боль. Боль спускается на землю. Боль обволакивает ее непроницаемой завесой. Словно гигантский спрут, она выпускает свои щупальца, и они устремляются неудержимым потоком, сметая все на своем пути. Черные мутные реки мгновенно затапливают улицы города. Их тягучие воды похожи на кипящую смолу. Огромная черная туча, заслоняя собой все небо, подходит вплотную к земле. Бесконечное множество мельчайших смертоносных частиц образует ее. Земля задыхается под сплошным слоем этой гари. Все погружается во тьму...
Пусти! Не держи меня! Здесь кругом - боль. Я хочу уйти отсюда! Давай уйдем отсюда!
Но она становится у меня на пути. Она пытается заслонить от меня боль, не замечая, что та уже проникает в нее. Она не видит, что становится частью боли. Боль овладевает ее душой. Она сама превращается в боль...
Она - боль. Теперь я понимаю это. Боль - женщина, нечто женского рода. У боли женское лицо. Боль порождает жизнь. Крик матери переходит в крик новорожденного. Сама жизнь - это боль. Боль, последней каплей которой является смерть. Но смерть не так страшна, как жизнь. Она лишь ее неизбежное следствие. Всякий рождающийся на свет заранее получает смертный приговор. Смерть - это часть жизни, обязательный довесок к ней. Рождение, а не смерть - вот самое страшное, что может случиться с человеком. Но и боль, и жизнь, и смерть - все это нечто женского рода. Я попал в этот мир через женщину, и мне кажется, что я бессознательно ищу в другой женщине путь назад.
14
Хоспис. Так называется место, где я нахожусь и откуда, очевидно, уже не выйду. Мне никто не говорил о том, каковы мои шансы, но я и так знаю, что умру. Между мной и женой, и уж тем более между мной и врачами, как будто заключено безмолвное соглашение избегать этого вопроса. Я не спрашиваю, а они - молчат. Впрочем, ей, должно быть, сказали. Наверно, накинули процент-другой. От того, что она будет знать все точно, пользы никакой, а ее нельзя лишать надежды. Разница между одним процентом и нулем процентов гораздо больше, чем между девяноста девятью и одним. Это разница принципиальная, не количественная. Это разница между надеждой и безнадежностью.
Мне предлагают операцию. Разумеется, никто не берет на себя ответственность давать какие бы то ни было гарантии. Даже успех может стать лишь небольшой отсрочкой. Ну и, конечно, существуют различные нюансы. Меня примерно сориентировали насчет вероятности возможных результатов. Короче, я отказался. Жена со мной согласна.
...С ее слов, то, как меня сюда перевозили, было ужасно. Уже к моменту отправления я так ослаб, что не только не держался на ногах, но вообще никак не помогал, когда меня перекладывали. Все время я страшно мучался (боль - это все, что я помню). Приглушить боль удалось лишь по приезде, когда мне вкололи какое-то радикальное средство, причем жена помогала меня держать, чтоб я не дернулся и не повредил иглой себе руку. Потом я притих и несколько часов провел в тревожном забытьи, по временам издавая слабые стоны.
Была ночь, когда я проснулся и снова вернулся к обычному восприятию боли. В тот момент со мной была только жена. Она позвала дежурную медсестру и тотчас же вернулась, боясь лишнюю секунду оставлять меня одного. Она говорит, что я порывался встать и куда-то идти. Слово, с которым я перед этим забылся, снова 'засело' у меня в голове. Мне, видимо, все казалось, что она все еще держит меня, навалившись всем телом, чтоб я не дернулся, и я с мучительной монотонностью стонал: "Пусти! Пусти!" - и называл ее по имени, так же, как раньше ласково называл ее, только теперь в моем голосе звучали мольба и страдание.
Но что больше всего напугало ее, так это безумие, которое было и в этих словах, и в моих широко раскрытых от боли глазах, и в каждом движении, которое я при этом производил. Эти судорожные, беспорядочные, совершенно бессмысленные движения, по преимуществу головой и руками (в положении сидя, так как я сел и пытался встать), эти движения слишком напоминали ей те, которые она привыкла видеть на экране, когда показывают сумасшедших. Но одно дело - видеть это на экране, и совсем другое - видеть, как это происходит с близким тебе человеком. То, что раньше вызывало порой улыбку, теперь вселяло ужас. Она пыталась успокоить меня, поговорить со мной, убедить, что она меня не держит. Я что-то отвечал ей, но ответы мои показывали явное нарушение логики. И ей вдруг стало страшно, что наутро все будет так же и что у меня в голове произошли какие-то необратимые изменения.
15
Что со мною будет? Что мне еще осталось?
Только две вещи: боль и смерть.
Я знаю, что я умираю. Признать это - значит сложить оружие. Я отказываюсь от борьбы. Борьбы с чем? Со смертью. Мой враг - боль. Смерть - союзник. Смерть - избавление.
Моя смерть - лишь вопрос времени. Это время измеряется болью. Всякая отсрочка - боль.
Я знаю, что теоретически существует возможность выжить. Для этого нужно бороться за жизнь. Бороться с решимостью человека, которому нечего больше терять. На одной чаше весов - жизнь, на другой - возможность того, что все усилия и все дополнительные испытания, связанные с ними, будут напрасны.
Я знаю, что Ты можешь вернуть меня к жизни. Ты один решаешь, жить мне или нет. В моих руках самое сильное оружие из всех возможных - Вера.
...И я опускаю его. Я склоняюсь перед Тобой и жду Твоего решения. Не проси меня продолжать борьбу. Я устал. Я не хочу жить. Это мой выбор. Прости меня за эти слова: они недостойны бессмертной души, которую Ты мне доверил. Прости, если я не выполнил Твою волю.
16
Как это могло случиться? Еще два года назад я был абсолютно здоров. Кто бы мог подумать, что повреждение легкого скрывает за собой куда более серьезную, чем сам этот недуг, причину? А потом, когда я уже совершенно явно стал скользить в пропасть? Мое тело 'трещало по швам', а я все надеялся отделаться язвой желудка! Конечно, за все это время о чем только я не успел подумать, но, Отче, Ты знаешь: я ни разу всерьез не задумался о возможности рака! Может быть, я сам с ужасом гнал от себя эту мысль?
Да что - я! Сколько врачей занимались моими болезнями (каждый - 'своей'), но никто не допустил такую возможность, а если и допустил, то оставил свои догадки при себе и не сделал ничего, чтобы их проверить! В больнице, в которую я все время ложился с легким, был свой специально оборудованный кабинет, в котором делали компьютерную томографию!..
Господи! Я стою на пороге смерти и обвиняю других людей! Разве мало у меня своих грехов?
17
Почему человек так одинок? Даже если он с кем-то? Даже если у него есть кто-то, кого он любит и кто отвечает ему тем же? Почему, как бы ни был близок нам любимый человек, мы никогда не услышим его голос так близко, как слышим голос Бога в своем сердце?
Потому что мы чувствуем некий рубеж и не переступаем его. Кто осмелится поставить любимого человека в своем сердце на место Бога? Или пообещать свидание в мире ином, не будучи сам уверен в том, что ждет его там?
Человек остается один перед лицом смерти и перед лицом Бога. И если до тех пор он считал, что он не один, то он поймет, что заблуждался. Он узнает свое истинное одиночество, в котором он пребывал всю свою жизнь, но которое не замечал или не хотел замечать.
Нам ничего не принадлежит. Мы не можем сказать даже, что нам принадлежит наша душа.
Я чувствую, что в душе своей переступил некую черту, после которой все, что связывало меня с этим миром, уже больше не имеет ко мне никакого отношения. Единственное, что еще связывает меня с ним - это моя жена. Мой последний взгляд в этот мир будет обращен к ней. Но она - часть этого мира, и она останется в нем.
Если бы это не было так жестоко по отношению к жене, я бы хотел расстаться с ней теперь. Я вижу, как боль проникает в мои чувства к ней. Нет, я не стал любить ее меньше. Ты знаешь: я люблю ее всеми силами своей души. Вот только сил этих совсем не осталось.
Раньше моя любовь к жене была для меня чем-то неприкосновенным. Но боль устанавливает свои порядки. Боль способна вытеснять собой все, и тогда я уже не в состоянии думать ни о чем, кроме нее. Даже тогда, когда она 'ослабляет поводья' и дает мне передышку, отходя на время (она уже перестала уходить совсем, и теперь я чувствую ее постоянное присутствие не ожиданием, а нервами), даже тогда она дает о себе знать по страшным следам, оставленным у меня в душе. После нее все словно отравлено.
Мне тяжело умирать на глазах у жены. Мне тяжело принимать ее заботу и ухаживание. В этом нет ничего от привычной эстетики прекрасного подвига. Я уже не могу, пусть и с чужой помощью, подняться и пойти в туалет. Я уже даже не могу контролировать процесс выделения. От меня воняет. Иногда меня надо переворачивать на бок и наклонять над тазом, стоящим на полу у изголовья, чтобы меня вырвало. И при этом каждую секунду быть свидетелем боли, которую я даже не пытаюсь скрывать.
Пойми: я не хочу, чтобы она видела меня таким. Я не хочу, чтобы она запомнила меня таким. Чтобы отравление проникло в ее чистые светлые воспоминания. В наши воспоминания, которые теперь уже, наверно, будут принадлежать только ей. Я хочу, чтобы она помнила только того человека, который умер во мне полтора года назад. Я не хочу, чтобы вслед за ним, она всякий раз должна была вспомнить и другого. Но боюсь, что уже слишком поздно...
Я не расстанусь с ней теперь. Да она и сама не ушла бы, если бы я ее попросил. Есть и другая действительность. Та, что будет в ее жизни после того, как я умру. Конечно, сейчас она ни за что не захочет поверить даже в возможность моей смерти. Но в глубине души она должна предчувствовать неизбежное. Быть рядом со мной и с какою-то ненасытной жадностью впитывать в себя каждое мгновение того, чего у нее потом уже больше не будет. Быть со мной в горе, как прежде была со мной в радости. Быть со мной до последнего и уж хотя бы тем не мучаться потом всю оставшуюся жизнь.
Я не могу отнять у нее это право.
18
Их средства теряют надо мной свое прежнее действие. Болезнь прогрессирует прямо на глазах. Боль берет вверх. Она начинает привыкать к той отраве, которой ее глушат...
Картины Страшного суда не так страшны, как иные моменты жизни. Но все же, если они и не дают возможность почувствовать на себе то, что они описывают, то хотя бы позволяют представить, что это такое, пусть и не в действительных масштабах.
Страшно находится среди людей и ниоткуда не ждать помощи, зная, что каждый из них сломлен под тяжестью собственного бремени. Но куда страшнее - не ждать помощи от Бога, зная, что найдешь в Его лице только высший суд. Быть оставленным Богом - вот настоящее одиночество. Это ли не самое страшное из всего, что может случиться с человеческой душой?
И потому теперь, склоняясь под тяжестью своей боли, чувствуя, что лишаюсь последней опоры, и не находя в себе сил, чтобы преодолеть страх перед тем, что меня ждет, я молю Тебя: не оставь!
19
Где я был? Определенно, в мире ином, чем этот. Не туда ли я попаду после смерти? Если да, то не было ли это преждевременно?
Возможно, с этими вопросами я слишком забегаю вперед, ведь скоро я и так все узнаю. И все же: что это было?
Похоже, моя душа на время рассталась с телом. Она оставила ему его боль и страдания, сбросила с себя обязанность переживать его ощущения, освободилась от всего, что связывало ее с материальным миром. Но все же осталась, значит, какая-то связь, которая заставила ее вернуться, какая-то тоненькая нить, которую ей не удалось разорвать.
Где же была моя душа?
Не знаю. Не знаю также, как долго это длилось.
Это не был свободный полет, скорее ее понесли какие-то неведомые одушевленные силы.
Она попала в незнакомый для себя мир. Она словно почувствовала себя ребенком. Воспоминаний из материального мира, откуда она пришла, здесь не существовало для нее, как не существовало для нее теперь и самого этого мира. В новом мире она была новорожденной. У нее не было никаких знаний об этом мире. Все это должно было внушить ей страх. Душа новорожденного настолько хрупка и беспомощна, что, когда она попадает в новый для себя мир, ей нужно немедленно 'протянуть руку'.
Незнакомые души из мира, куда я попал, сразу же взяли на себя заботу о моей душе. Я с каким-то детским восхищением слушал их голоса. Все сказанное ими было для меня откровением. Я чувствовал, что до сих пор не знал ничего и вот теперь мне открывается Истина. Если бы мне предложили остаться там, я бы ни секунды не сомневался. Это уничтожает нашу реальность. Она меркнет перед этим. Иначе воспринимаешь ее, когда уже не просто знаешь, что есть и другой мир, но сам его видел.
Я говорю 'видел', потому что душа способна видеть. Для этого ей не нужны глаза. Можно видеть даже музыку.
И еще был кто-то, кто вел и направлял меня в том мире. Но это был не Ты. Это была такая же душа, как и те другие. Ангел-хранитель? Я не знаю, как назвать его. Это был проводник. Сопровождая меня, он, видимо, выполнял часть своей миссии.
Но где же был Ты?
Был ли я, находясь в том мире, ближе к Тебе? И да, и нет. Я был в мире, где души намного больше думают о Тебе. Но кто мешает душам в этом, материальном мире думать о Тебе больше? Не мы ли сами виноваты в том, что наше физическое тело становится на пути нашего духовного развития? Ты был в том мире везде, так же как везде пребываешь и в этом мире.
20
Возвращение к действительности происходило в течение какого-то промежутка времени, по ощущениям - довольно медленно и долго. С момента, когда восстановилось чувство времени, и до того, как восстановились и другие чувства, прошло не более получаса, а на самом деле, возможно, и меньше. Сколько же времени прошло перед этим, сказать не берусь.
Все, что имело отношение к тому миру, исчезло вместе с ним. Сам переход из одного мира в другой, как до него переход в обратном направлении, не оставил никаких следов в моей памяти.
Все еще продолжало сохраняться прежнее, 'детское' состояние души. Она была словно обновленная, прошедшая очищение светом, и потому, как будто ослепленная. Открытая всему, всему, что бы ни захотело воспользоваться этой открытостью, будь то добро или зло. 'Обнаженная' и беззащитная, испытывающая страх от сознания собственной беззащитности и, одновременно, бесконечно доверчивая.
Первое, что стало возвращаться ко мне, это способность мыслить так, как это характерно для нашего мира: на языке слов. Вместе с этим, постепенно начал восстанавливаться запас знаний.
Со мной больше никого не было. Мне нужна была точка опоры. Я ухватился за вновь открывающиеся передо мной возможности, которые давала мне память, и стал читать 'Отче наш'. Я молился страстно, как может только человек, стоящий на краю пропасти в Неизвестное, отдавая молитве всю свою душу без остатка. И в то же время, я чувствовал, как медленно текут мысли в голове, с трудом рождая на свет каждое слово, и я боялся только одного: что не смогу закончить молитву. Но что-то вело меня в лабиринте моей памяти, и я все-таки дочитал ее, слово в слово, до конца.
Потом передо мной возник какой-то образ неопределенных очертаний. Я видел лишь небольшое пространство перед собой: дальше все терялось за пределами моего взгляда. Этот образ был единственным, что имело хоть какие-то границы, и поэтому он неудержимо привлекал к себе мое внимание. Я смотрел на него со смешанным чувством удивления и восхищения, и мне хотелось понять, в чем его тайна.
По мере того, как очертания становились все более отчетливыми, определенным образом менялась и цветовая гамма. Изображение несколько напоминало негатив.
Наконец, мне с трудом удалось узнать в загадочном образе настенный светильник. Кажется, он был включен.
Первый признак реального мира, вестник пробуждения, он стал мостом, ведущим назад, тем обрывком, по которому я начал восстанавливать всю картину. Он задал направление моим дальнейшим мыслям.
В моем сознании стали возникать смутные воспоминания о действительности. Сначала, пока их было немного, я не знал, можно ли им верить. После всего, что я пережил в другом мире, мне просто не хотелось верить в то, что моя земная жизнь могла быть со мной на самом деле. Какой же из этих двух миров окажется моей реальностью? Неужели тот, что выглядит таким ничтожным в сравнении с другим? Неужели я действительно пришел из материального мира? Неужели в этом убогом мире могло быть что-то, что способно было открыть мир, столь несопоставимо более значительный? Это не укладывалось у меня в голове.
Я попытался вспомнить, что предшествовало моему временному 'уходу'... Неужели все эти откровения были всего лишь действием какого-то нового обезболивающего? Не может быть! Но реальность, неумолимо вступающая в свои права, с каждой минутой все больше убеждала в обратном.
Я с любопытством наблюдал странные визуальные искажения. Уже почти восстановилась цветовая гамма. Теперь я пытался охватить взглядом больше пространства вокруг себя. Но взгляд с трудом менял точку фокуса. При этом старая картинка исчезала не сразу, отчего при движении оставался след.
Вместе со зрением ко мне возвращался и слух. Звуки сначала доносились издалека, потом я стал различать голоса, поначалу продолжавшие казаться мне чем-то потусторонним. Звук тоже воспринимался с искажением. В нем слышался характерный скрежет. Как в голове у поломанного робота. Меня поразило, что мой мозг способен на такие преобразования.
Я уже начал понимать, что следствием моего 'детского' состояния души, стала повышенная впечатлительность. Я еще был склонен преувеличивать значение окружающих меня явлений. Я искал в них смысл, которого в них не было. В действительности, с тех пор, как я вернулся в этот мир, увидев светильник у себя над головой, все, что происходило во мне и вне меня, было гораздо менее значительным, чем мне это казалось.
Когда я стал разбирать слова в долетавших до меня голосах, я уже мог осознать всю их приземленность. Говорили между собой несколько мужчин, очевидно, пациентов. Говорили о чем-то своем, не стесняясь в выборе выражений. Обладая уже в полной мере своей памятью и мировоззрением, я, однако, не утратил прежнего восприятия окружающих явлений. Моя душа все еще была настроена на 'откровения'.
Я попытался сказать им, чтобы они не говорили. Это оказалось не так просто: губы и язык были довольно неповоротливы. Голос был тих, так что, думаю, если слова и можно было разобрать, то они их просто не услышали. Но это и к лучшему: значит, они не увидели мою 'обнаженную' душу.
Слова, которые я сказал, были весьма характерны во всех отношениях: 'Люди, не засоряйте мой внутренний мир!'
Но вот, моя 'детская' душа почувствовала себя в надежных руках: я услышал рядом с собой знакомый ласковый голос жены. Она коснулась моего лба и нежно провела рукой по волосам.
'Я люблю тебя!' - шептал я ей, как в первый раз, как шепчет влюбленный юноша своей девушке и, одновременно, как шепчет маленький ребенок своей матери.
21
Вместе с действительностью возвращается и боль. Бессильная ярость душит меня от одной только мысли, что все начинается опять. Зачем мне вообще надо было возвращаться?
И вместе с тем, она стала более разборчива. Старые методы на нее уже не действуют. Совершенно очевидно, что мне начали вводить какое-то новое средство, к которому она еще не привыкла. На какое-то время мне даже удалось забыть о ней. Она как собака, которая удалилась обглодать брошенную ей за дверь кость. Я получил необходимую передышку.
Как долго можно будет обманывать ее таким образом? Что будет потом? Смогут ли они мне еще чем-нибудь помочь? Успею ли я умереть, прежде чем будет исчерпано последнее средство (что-то мне подсказывает, что это оно и есть)? Вот вопросы, к которым сводится то, какими будут последние дни моей жизни.
Однако, как странно было во время 'возвращения' наблюдать то, что со мной происходило! Я был свидетелем состояния абсурда. Застывшего на какое-то время, а не просто моментального явления, что давало возможность его 'рассмотреть'. Не знаю, как его определить. Самое подходящее слово, которое приходит на ум - это слово 'глюк'.
Мне довелось прежде видеть, как человек после операции отходил от общего наркоза. Он лежал неподвижно, с закрытыми или полузакрытыми глазами, и весьма громко и отчетливо произносил, приблизительно, следующие слова: 'Шумахер - зэ фёст! Баррикелло - зэ сэконд! 'Феррари' - зэ бэст!' - и тому подобное. Я знаю, о чем идет речь, и весьма разделяю его пристрастие (но не симпатии), однако мне почему-то в этом состоянии приходили в голову совершенно иные мысли. Отчего это зависит? Разные дозы? Разные препараты? Разной тяжести заболевания? Но ведь я был настолько отстранен тогда от реального мира, что не помнил даже о том, что нахожусь близко к смерти.
А что если я читал на всю палату 'Отче наш'?
...Но нет, это маловероятно. Я еле ворочал языком, и не думаю, что мне это только так казалось. Если кто-то и мог меня тогда слышать, то только жена, которая была рядом.
Любимая! Я бесконечно благодарен тебе за все, что ты для меня делаешь. Насколько мне было бы тяжелее, если бы, вернувшись сюда, я оказался один! В этом мире ты встретила меня и стала моим ангелом-хранителем.
22
Я не могу пошевелить ни левой рукой, ни левой ногой: вся левая половина моего тела парализована.
Не могу выразить, как эта новость подействовала на меня и, особенно, на жену. Это было уже даже не отчаяние, а жалость. Я почувствовал, как жалко ей и меня, и то, что все ее усилия, вся ее вера в возможность моего выздоровления, на глазах терпят поражение за поражением перед неумолимо прогрессирующей болезнью. Я видел, что ей хотелось отвернуться и заплакать, и тоже испытывал жалость: к себе и к ней.
Теперь я даже с посторонней помощью не смогу встать или сесть, хотя в последнее время я и так уже не делал ни того, ни другого. Переодеть на мне пижаму или сменить простынь тоже будет теперь намного труднее.
Прием лекарств и жидкой пищи превратился в настоящее испытание. Желудок болит всегда и болит адски. Есть хочется ужасно, но ком подступает к горлу при мысли, что за каждый глоток придется расплачиваться. Сначала меня надо усадить на кровати. Потом жена подносит небольшую чашку, держа ее у меня перед глазами, чтобы я мог взяться за нее рукой. Я не сразу нахожу ее в пространстве: сильно нарушена координация. Я обхватываю ее пальцами, но они слишком слабы, чтобы самостоятельно держать ее, и, поэтому, жена не выпускает чашку из рук. Она направляет ее ко рту и наклоняет, понемногу выливая содержимое чашки. Моя рука лишь контролирует глотки. Редко я допиваю все до конца.
И еще я не могу теперь сгибать ноги, когда корчусь от боли.
23
Они больше ничем не могут мне помочь: я это чувствую. Я вынужден терпеть боль постоянно. Практически без сна и без права перевести дух. Балансируя между бредом действительности и наркотическим беспамятством. Сколько я так протяну? Сколько еще мне придется с этим жить? Подумать страшно!
Господи! Чего же еще я не выполнил на этой грешной земле?! Неужели я еще недостаточно выстрадал? Ведь Ты не мог обо мне забыть. Почему же Ты не призовешь меня?
Чего же Ты еще хочешь? Скажи - я сделаю, только не мучай меня!
Ведь Ты же знаешь, что дальше уже ничего не будет! Ну парализует меня целиком, ну сойду я с ума! Дальше - что?! Я могу умереть сейчас, а могу - через месяц, но только когда Ты этого захочешь. Ну скажи: что это даст моей душе, если она задержится здесь лишний день? А Ты знаешь, чего мне стоит каждый день, проведенный здесь! Какой еще опыт, она должна получить? Какие грехи она еще не искупила? Господи, наверно я сделал что-то действительно ужасное! Но неужели Ты не можешь простить меня теперь? Зачем Тебе нужно, чтобы я и дальше был свидетелем собственного разложения?
Отче, научи меня молиться как прежде: ничего не требуя!
24
Я устал. Я сломлен. Мой дух отказывается подчиняться требованиям тела: я не могу больше страдать, ежесекундно чувствуя боль, мгновения которой было бы достаточно, чтобы бежать от нее в ужасе. Я дошел до той стадии, когда мне просто необходимо знать, и знать точно, потому что будущее моей души зависит от этого.
Имеет ли человек право на самоубийство?
Мне особенно важно получить ответ именно от Тебя. Ни от священника какого бы то ни было вероисповедания, ни от митрополита всея Руси, ни от папы римского: я не смогу принять его от другого человека. Прости, я, может быть, переступаю последнюю черту, но мне это слишком важно. Поверь, я бы никогда не осмелился так говорить, если бы сам не подошел к определенной черте.
Ты видишь мою душу насквозь. Бесполезно было бы лукавить: можно скрыть от себя то, что есть, но не от Тебя.
Я понимаю, что рискую всем, что ставлю под угрозу свое будущее, свою бессмертную душу. Но откуда же я узнаю, есть ли у меня право задавать этот вопрос, если сам не найду в себе смелость сделать первый шаг: просто спросить? Может быть, Ты этого от меня и ждешь? Может быть, Ты испытываешь меня: способен ли я на самостоятельный поступок? Или, говоря так, я не замечаю, как дьявол играет на моем тщеславии? Ошибиться - вот что страшно.
Ответь мне, вразуми меня, подай мне знак! И если я не прав - я буду гнать эти мысли из своей души.
Я всегда вслушивался в свое сердце, стараясь отыскать в нем то, что Ты посылаешь мне. И небо, и звезды, и вечные силы природы, отражаясь в моей душе, рождали в нем новые, живые чувства. И разве это не был самый верный знак того, что моя молитва услышана? Прошу, научи меня: как мне быть?
Я буду, как и прежде, слушать свое сердце и либо окажусь прав, думая, что вся вселенная говорит с ним Твоим словом, либо буду наказан за то, что замкнулся в себе, возомнив себя способным слышать Бога.
25
Допустим, сегодня я убью себя, а завтра я бы и так умер, что вполне возможно. С одной стороны - один день, а с другой - вечность, скрытая во мраке неизвестности. Я знаю, что ждет меня здесь, и не знаю, что ждет меня там. Это мне понятно, даже слишком. Ясно, почему на моем месте верующий человек не сделал бы того, что мог бы сделать атеист. Считается, что самоубийство - это тяжкий грех. Почему? На основании чего? Тут должна быть очень веская причина, потому что она должна покрывать боль очень многих людей за всю историю человечества. Какая же это причина?
Ты так решил.
Но Ты ли?
Иные вопросы более опасны, чем иные дела. Но ведь и утверждение, что Земля круглая, когда-то казалось нам ересью. Ты не определил нам других границ познания, кроме наших возможностей. Ты наделил нас ими в такой мере, что мы можем обратить их против себя. Но ведь Ты знал, что делал. Как же иначе познавать Твой мир, как не задавая вопросы Тебе? Вопросы - это поиск Истины.
Я отдаю себе отчет в своих вопросах и в том, куда они могут меня завести, и потому продолжаю: Ты ли так решил? Если Ты, то этого достаточно, а если не Ты?
Откуда нам это известно? По большому счету, мы не можем с абсолютной уверенностью сказать, что знаем, что нас ждет после смерти. У нас есть свидетельства людей переживших клиническую смерть, но нет доказательств того, что по этим данным можно судить о смерти биологической. Мы можем производить различные исследования с телом человека после смерти, но мы не знаем, как правильно интерпретировать полученные результаты. Есть еще религиозные источники, в том числе Библия. Насколько они достоверны, нам остается только гадать.
Прямого запрета на самоубийство в Библии нет. Кажется, что постановка данного вопроса в явном виде здесь просто избегается. Одна из десяти заповедей гласит: 'не убивай', - но не уточняет, относится ли это и к самоубийству. Считать ли, что, за отсутствием в ней специальных оговорок, эту заповедь следует применять и к самому себе или же нет? Вот главный вопрос. Но Ты оставил его без ответа, и теперь ни один человек не даст на него бесспорный однозначный ответ. Поэтому, учитывая всю важность поставленного вопроса, следует признать, что эта заповедь является аргументом против самоубийства.
К сожалению, из Библии при желании можно вывести все что угодно. Любая ее трактовка истинно свидетельствует лишь о намерении отдельного человека доказать свою гипотезу. В целом, Библия не дает конкретные ответы на конкретные вопросы. Скорее даже учит избегать категорических суждений. Но изучение Библии дает человеку возможность проверить себя.
Человеку нужен фундамент, нужна точка опоры. То, на чем он будет строить свое мировоззрение. Для меня такой точкой опоры стала Нагорная проповедь. Остальное - жизненный опыт.
Мне кажется, что Ты даешь нам знания лишь в том объеме, в котором они необходимы для того, чтобы дальше каждый из нас учился думать самостоятельно. Ты дал мне разум и сердце, и разве этого не достаточно? Я верю потому, что пропустил веру через свое сердце и нашел в нем отклик. И так я поступаю всегда. Поэтому, я и сомневаюсь в том, что Ты действительно караешь за самоубийство. Я не могу вместить это в своем сердце.
Кто как не самоубийца достоин сострадания? Ведь человек убивает себя не просто так; ведь есть, следовательно, какая-то причина, какая-то мера страданий, до которой он дошел. И если он оставил людей, которые его любили, то тем тяжелее, значит, этому человеку было сделать то, что он сделал.
Мы не вправе судить других людей, но в глубине души все равно по-своему оцениваем их поступки. А чужое горе не может не вызвать в живой душе сострадания. Так почему же мы, люди, способные понять и не осудить самоубийцу, думаем, однако, что Ты поступишь иначе? Ты, способный прощать как никто. Ты, который лучше всех знаешь, что чувствовал этот человек.