Свинцовые тучи заволокли тусклое небо над городом шахтеров и металлургов. Высокие трубы доменных печей служили истоками дымных рек, чьи воды окутывали дома, деревья, машины. Дым давно пропитал всю сущность этого города, щедро осыпал его сажей и наполнял грязные легкие его хмурых обитателей день за днем, медленно убивая их.
Она сидела на крылечке и курила, задумчиво смотря на кирпичную громаду высоких стен тюрьмы. Самое крупное здание района. Ведь это Форштадт - россыпь старых, одноэтажных деревянных домиков, многие из которых прогнили уже давным давно. Да и иначе и быть не могло. Каждую весну здесь потоп по самую крышу. Томь бушует.
Но сейчас июнь и вода давно сошла. Потревоженная жизнь местечка вернулась в свое прежне русло, как и мутные воды главной реки города. От тюрьмы рукой подать до Спасо-Преображенского собора, а там уже начинался полноценный город, то есть серые пятиэтажки, построенные при Хрущеве.
Совсем рядом Кузнецкий мост, который вел в глянцево-лощеный центр города. Но и его блеск был лживым. Издалека - блеск стекла, железа и яркие краски новых высоток. Если подойти ближе, то высотки засыпаны сажей и изрисованы баллончиками, к ним лепятся все те же серые хрущевки, замусоренные дворы, попрошайки в ободранных переходах, мусор, угрюмые люди, наркоманы, алкоголики, бродячие собаки и тяжелый, ядовитый воздух, улицы и дворы, которые не освещает скупое сибирское солнце.
А это был лишь Старокузнецк. Старый, мрачный и ободранный. В пейзаже этого места лишь золотые маковки собора радовали глаз своим сиянием.
В этом мрачном и сером городе прошла вся ее жизнь. Она родилась на Форштадте, закончила местную школу и выучилась в местном пединституте на учительницу русского и литературы.
Алиса мечтала работать с детьми, но как то не сложилось. Так уж вышло, что ее ученики были по ту сторону колючей проволоки. Серые робы и бритые затылки внимали ее хриплому от холодных ветров, свинцовых туманов и отравленного воздуха, голосу.
Ощущение пустоты и бессмысленности накапливалось с каждым днем. Ведь она учила преступников, большинство из которых не могли, да и не хотели исправляться. И к черту им не нужна эта литература, они все равно будут пить и воровать. Они уже взрослые и избравшие свой жизненный путь.
Сказки это, что тюрьма исправляет преступника. Она лишь закаляет его, усиливает его ненависть к обществу и учит новым специальностям, оттачивает его навыки, повышает его статус в воровском мире. Не зря ведь по 'фене' тюрьма зовется академией. У блатных ничего не бывает зря. Их мир имеет свои законы, которые нельзя сразу понять. Законы жестокие. Но рациональные. Законы, обеспечивающие выживание вида.
А феня - язык очень прямолинейный, называющий вещи своими именами и отражающий их глубинную суть, не пытаясь ничего спрятать под пространными словесными конструкциями.
- Вечер в хату, Лисонька! - она обернулась, услышав знакомый мужской голос. Алиса кивнула, подвинувшись. Калитка была как всегда нараспашку. а собаки и в помине не было - местные цыгане прекрасно знали, где хозяйка дома работает и еще не настолько обнаглели, чтоб лезть в дома работников зоны. Да и паводок недавно был. Все ценное куда нибудь да повывозили.
Вертухай пришел скрасить ее вечер. Никакой любви между ними не было, да и быть не могло. Старлей был женат и растил двух сыновей. Милые такие близняшки. Красавица супруга, хорошая хозяйка с кротким характером и образцовая мать. Уютная квартира в многоэтажном доме для надзирателей, до которого вода никогда не добиралась. Мальчики - умнички. Хорошо учатся по улицам не шляются, ходят в какие то кружки, спортом занимаются. В семье все хорошо, мир, гармония, достаток, ведь кроме офицерского оклада, была еще зарплата жены - педиатра в коммерческом медцентре и доход от сдачи в аренду двушки в центре - наследство от бабушки.
Он и сам не знал, что тянуло его в этот замусоренный двор в нижней части поселка. После паводка река совсем недавно вернулась в привычное русло, оставив после себя много разного мусора. Еще никто не успел ничего расчистить. Даже воду из погребов откачать руки не дошли.
Он не знал, что его тянет к одинокой, некрасивой учительнице, вершина кулинарного искусства которой - вареные макароны с кетчупом. У которой дом обветшал и давно требовал ремонта. Чьи пустые, одинаковые вечера скрашивала бутылка водки и первый канал по старенькому телевизору. Привыкшей говорить сплошным матом, ведь это язык понятный ее ученикам.
А она никогда не задумывалась об этом, внутренне понимая, что вряд ли вытащит его из крепкой, счастливой семьи. Да и совесть, воспитанная литературой девятнадцатого века не позволяла даже пытаться это сделать.
- И тебе того же - хрипло ответила она, посмотрев на офицера, даже не успевшего переодеться с работы - Водки?
- Плесни, если можно
- Можно Машку за ляшку! - усмехнулась она, уходя в дом.
- Да иди ты на хрен! - донесся до не немного уставший, но веселый голос мужчины.
Алиса принесла из дома початую бутылку водки и два граненых высоких стакана, неизменно ассоциирующиеся с советским общепитом. Открутив крышку, она разлила прозрачное горячительное на себя и офицера.
Пили молча. Не закусывая. Не чокаясь. Где то вдалеке шумел цыганский табор, хранящий в себе отблески жаркого солнца юга. Та часть местного населения, что где то работала, возвращалась по домам. В соседнем дворе прям на крылечке квасили запойные алкаши. Но пока они еще недостаточно надрались, чтоб громко орать.
Под принесенное мутным потоком бревно сосредоточено заглядывал бледный тощий и оборванный наркоман. Таких метко прозвали кладоискателями. Он искал героин.
Чуть дальше, на свободном от застройки, ничейном пятачке земли, расположилась компания подростков, которые сидели неровным кружком у костра и пели под гитару. Пели все. От Цоя, Арии, Ляписа Трубецкого до армейских песен и блатняка. Что удивительно, они даже не были пьяны.
По самой окраине поселка торопливо проходили, немного испуганно втянув голову в плечи, угрюмые, неместные жители, боявшиеся поселка, имеющего дурную славу скопления всякого быдла.
Последние лучи заходящего солнца освещали Форштадт, играя на оконных стеклах и золотых куполах церкви, наводящей на мысль о знаменитых блатных куполах.
Учительница и надзиратель молча пили водку на крыльце старого дома и смотрели на закатное солнце. Скоро он придет в семейное гнездышко, а она как обычно напьется в одиночестве и будет громко рыдать, уронив тяжелую голову на бледные крепкие руки. Но ее, как всегда, никто не услышит.
А завтра они будут так же сидеть на крыльце старого дома. И каждый вечер будет так. И они даже не будут думать, ни о чем. Надзиратель будет уходить к своей семье. а она в мрачную пустоту старого дома.
Однажды, в холодный осенний вечер, старлей, встревоженный отсутствием учительницы на работе, после службы зайдет в распахнутую настежь гнилую скрипучую дверь. В дом не зашел никто - все знали, что у пьющей учительницы поживиться нечем. Большая часть ее получки уходила на водку. Дорогая она... Дорого нынче забываться стало.
Его голубым глазам предстанет лежащее на полу мертвое тело женщины в чистой одежде. Рядом - желтая капсула из киндер-сюоприза, столь любимая наркоторговцами. На груди учительницы лежал листок, вырванный из какой то тетрадки. Надзиратель нагнулся, читая: 'Я ухожу из бессмысленности и пустого прозябания'. В тот момент, когда ее рука писала это, пальцы дрожали от слез и алкоголя. На полу осталось немного белого порошка - героина. Старлей слишком много раз видел это вещество, чтоб ошибиться.
Этот мужчина, прошедший Чечню и работавший с зэками, видел разорванный на куски трупы и давно отвык плакать, он не боялся мертвых тел, они не трогали зачерствевшего в боях сердце. Но этот труп - бледный, пахнущий водкой и умерший от наркотиков снился ему до самой смерти, а последние слова русачки он так и не смог забыть.