Из маленького подвального оконца виден кусочек неба, с пятью блеклыми звездами. Да и не оконце вовсе, а дыра в стене для подачи труб и вентиляции. Не настоящее окно, но настоящая журчала по стоякам вода, по канализации шумит спущенное, подвал полон шорохов, писка, огрубевшего кошачьего урчания.
Человек со шрамом на щеке, всматривается в клочек скудного неба. На трубах тепло, сверху брошен картон, в подвале душно, смрад от немытого тела, закручивался с кислятиной остатков еды, вонью из отхожего места в углу и тонким водочным запахом. Запахи условность.
Небо закрыла набежавшая туча. Человек достал из нагрудного кармана, маленькую замызганную фотографию, даже в полутьме видны - мужчина средних лет с девочкой лет пяти на руках.
Настя...
Память открутила назад 11 лет.
Рейс на север области прошел, на редкость, удачно, ни поломок, ни гаишников, даже на разгрузке полупьяные грузчики работали споро. Что есть сил раскручивал движок старенького камаза, торопясь домой, к жене, к дочери. Дочка его ждала всегда. С женой особой любви не было. С самого начала. Встретились как-то незаметно, незаметно стали жить вместе, два чужих этому сонному маленькому городку - он после армии, помотавшийся по разным работам, чужим углам, чтобы найти себя водителем в автоколонне. Она после института не знающая, куда себя деть.
Нужда сближает, вместе как-то проще выбраться, жить. Обустраивали быт, копили имущество, поженились, родилась дочь. Он не вылазил из рейсов, брал подработку, брал леваки, лишь бы заиметь собственный угол. Купили квартиру.
Наверное, где-то посреди этих долгих бессонных ночей, она одна в пустой квартире, он в вечных рейсах, между ними пробежал холодок. Трещина ширилась, превратившись в молчаливую пропасть отчуждения.
Потихоньку открыл дверь, чтобы ненароком не разбудить дочь.
В прихожей рядом с сапожками жены, стояли начищенные, блестящие мужские туфли.
Перед глазами запылало красное пламя. Схватил из-за двери дубинку, кинулся в спальню.
Там они. Вместе. В кровати. Минут 10 что есть силы бил по-бабски визжащего круглого голого порося, пока он не затих. Пару-тройку раз перепало и жене. Вызвал скорую. Соседи вызвали ментов. И пошел успокаивать плачущую дочь
До приезда оперов она уснула, с тихой детской улыбкой, веки подрагивали во сне. А я плакал. Беззвучно. Горько и зло смеясь, хотя хотелось выть, орать, крушить, но нельзя, дочь улыбается во сне своим детским видениям.
Закрыли. Просили пять дали три. На суде на жену не смотрел, дочь она с собой не взяла. В первый год в колонии развелись. На дочь переписал свою долю. На втором году в родном поселке умерла мать. Неприватизированный добротный леспромхозовский дом забрало государство. На третьем году в доме инвалидов умерла сестра.
Вышел и никто не встретил. Вышел в никуда, но с горячей решимостью прорваться. Начать жизнь заново, с чистого листа. Но титульник у этой жизни справка об освобождении, три года лагерной баланды, чифира, понуканий и побоев.
В никуда. Опираясь на клюку. За несколько месяцев до звонка, козлы нашли в Лехиной машине, на которой он возил хозяина ИК, несколько бутылок водки. Долго били в каптерке, палками сломали левую ногу. Мужики, в кустарке, за то что не сдал кому водка, в подарок сделали резную, тяжелую трость. С ней и вышел. С ней и не расставался, даже когда нога срослась и зажила окончательно.
У дома, на который столько копил, долго курил, всматриваясь в окна. Тихо постучал. Открыли не сразу. Бывшая жена, стояла, смотрела, зло щурясь, а потом её понесло.
Зачем ты приехал?! К дочери? Ко мне? Не нужен ты мне! И ей не нужен такой отец! Лучше бы там сдох! Зек проклятый! Не приближайся к ней! Ты ей не нужен! Она тебя знать не хочет! Убирайся куда хочешь! Не лезь к нам! Не лезь!!
Каждое слово нестерпимо резало по сердцу. Хлопнула дверью. А я развернулся и пошел на вокзал. Взял билет насколько хватило денег, подальше отсюда. Вышел через двое суток, в чужом, незнакомом большом городе.
Ночевал на вокзале, мылся, брился в туалете, днем обивал бесконечные пороги, пропуская мимо сердца череду напыщенных, брезгливых, трусливых лиц.
К таким лицам я быстро привык - они повсюду. Любой холеный начальничек, презрительно рассматривая тебя, твои упакованные в файлик документы, спотыкается об эту справку, - Местный? Нет... Театрально разводит руками - не требуется. И ты пристыженный, молча, торопливо собираешь документы, стараясь исчезнуть как можно быстрее. Отбив, наверное, добрые две сотни таких кабинетов, отделов кадров, приемных, офисов, бросил это дело.
Чтобы как-то жить там же на вокзале начал подрабатывать разгружая вагоны. Три человека полторы тысячи вагон. Три -шесть часов работы 400 рублей. Ему как молодому меньше тех двух.
Нога нестерпимо болела. Часто отдыхал, морщась. Так прожил полгода. Как-то прибился к вахтовикам, бригада собиралась в лес на сезон. Взяли разнорабочим. Топил вагончики, варил, колол дрова, помогал трактористу по утрам разогревать трелевочник. Позже огребал, для вальщика стволы, толкал подпиленное дерево. Когда забухивал тракторист, трелевал. Приезжал раз в месяц мастер участка, раздавал зарплату, завозил продукты, показывал, куда переезжать на новые деляны. Бригада работала 20 через 10, 20го выезжали, я оставался один, сторожил, топил, чинил.
По весне вместо мастера приехали парни в камуфляже и масках. Забрали всех, долго допрашивали, отпустили. Мастер на связь не выходил. Расчета за тот месяц не было. Мужики разъехались по домам.
Деньги были, снял комнатенку на крыше дома, дом был обычный старый, но трех этажный, в подвале жили два студента, на первом этаже комната хозяйки, комната кашляющего старика и еще одна кто там жил непонятно, но кто-то там постоянно ходил.
Помыкавшись в поисках какой-нибудь работы. Не нашел.
Деньги еще оставались. Как-то закрыл плотно дверь комнаты и запил. Крепко, до бесчувствия, до омерзения, выжигая спиртом скудные мечты, нелепые надежды, ноющую память...
На крюк люстры повесил петлю. По утрам, не хотелось просыпаться, голова раскалывалась, жить не хотелось. Вставал на табурет, одевал петлю, смотря в окно, там сквозь не плотно затворенные тяжелые шторы, шла своим чередом жизнь. Жить не хотелось совсем. Стоял на табурете, шея в петле и перебирал зачем стоит жить дальше. Где-то из далека из какой-то затертой прошлой жизни всплывал образ девочки пяти лет. Настя... Вытаскивал голову из петли. Писал бесконечные письма, рвал, начинал заново, сведя всё к простой форме, нес на почту.
За комнату задолжал хозяйке, старенькой сухощавой женщине, в безыскусной потертой бижутерии, поочередно похоронившей уже всех своих близких, мужа инженера, который в советские годы и построил этот чудо дом, сына в первую чеченскую. Избегал хозяйку, когда не удавалось, отнекивался, обещал, что скоро будет перевод. Она качала головой, делала вид что верит, но не гнала.
В один из пьяных дней, неожиданно взорвался, ярость накрыла волной изнутри, за что это мне всё? За какие грехи? Чем я хуже всех этих за окном? От внезапно охватившей ненависти к себе и миру колотил в стены, орал, разбил окна, кидал пустые бутылки, швырял стаканы. Приехали менты, успокоили, брыкающегося закинули в уазик, хозяйка бормотала, что должен денег, если денег нет, забирает в счет уплаты немногие оставшиеся вещи. Взял только трость.
Пол месяца в спецприемнике и опять на улице. Вокзал. Взяли разнорабочим на стройку, жил там же в вагончике, ночью сторожил, днем - подавал, возил, носил, поднимал мешки с песком, цементом. Так около полугода, пока как-то ночью не украли 15 мешков цемента. Обвинили меня. Выгнали без расчета.
Запил в осеннем парке. Прячась от осеннего же холода, спьяну забрался в открытый подвал ближайшего дома. Да там и остался. Пил. До животного безумия, до бесчувствия, до тупого омерзения, заливая все мысли литрами бормотухи, вытравливая все чувства - гордость, страх, боль.
Летом жил в лесополосах, в парках, на кладбищах, зимой в теплотрассах, по подвалам. Собирал бутылки, разгружал, мел, убирался около киосков, на кладбище копал могилы.
Добрые люди, увидев как-то его копошащегося у помойки, позвонили в общество помощи обездоленным и без места жительства. Приехали крепкие спортивные парни, поговорили, оценивающе разглядывали со всех сторон, поинтересовались кивая на палку - Инвалид?
-Нет. Привык с ней. Парни переглянулись - Работать можешь?
-Могу.
-У нас, хорошо, угол дадим, кормят, только надо работать.
Приехали в коттедж, на окраине города. Документы забрали для проверки. В большой комнате, стояли кроватей 20. Худые, хмурые лица обитателей.
Сутулый мужик в спорткостюме без интереса спросил - Новенький? - Вон твоя кровать в углу, кивнув головой. Долговязый сосед по кровати, тупо смотрел в потолок.
-Понял куда попал? - глядя в стену бросил он. Работный дом... Сваливать надо, добавил он еле слышно.
Откормленный бык, принес спецодежду, ботинки, робу, перчатки, рукавицы. Показал где баня. Старые вещи забрали, выдали спорткостюм, носки, футболку, тапочки.
Вставали рано, кормили скудно, по утрам развозили по объектам. В основном по стройкам.
Иногда с объектов работяги бежали, как правило, короткостриженые быки привозили их обратно, побитых, так что несколько дней они не вставали с кровати.
Через месяц у главного из спортивных ребят Андрея, спросил, где документы и зарплата за месяц?
Андрей, удивился, разинув золотозубый рот. Собирался с мыслями в своей маленькой лысой голове, на широкой бычьей шее. Какие деньги? - пару раз на отмашь ударил по лицу. Ты нам еще должен! - Мы тебя кормим, поим, моем, одеваем, место тебе дали! Ты знаешь сколько денег уходит на содержание?! Ты нам еще должен 20 тысяч! Отработаешь, будешь зарплату получать, всё будет, надо только работать.
Так прошло полгода. По вечерам писал письма дочери. Письма проверяли быки. Переписывал те места, которые им не нравились.
В один из дней, когда все короткостриженые вдруг уехали на какую-то разборку, перелез через забор и бежал. Обходя людные места, вокзалы, площади, парки. Добрался до трассы. Долго шел вдоль неё, по лесополосе. У придорожного кафе попросился к дальнобойщику. Водитель, грузный неприветливый мужик, пристально рассматривая, сплюнул- Залазь.
На перекладных попутках, за четыре дня добрался до сонного маленького городка.
Как будто не уезжал. Ничего не поменялось за 7 лет. Тот же снег, вялые прохожие, пасмурное тяжелое небо.
Долго у муторно искал какую-нибудь работу, обходя рынки, овощебазы, оптовки, коробки киосков. Разнорабочим, дворником, грузчиком. В маленьком городке самим местным работать негде. И начались подвалы, помойки, пьянство с горя. Не раз пытался остановиться, отмыться на озере, колонке, от едкой подвальной вони, отстирать пропахшие насквозь потом и перегаром, рваные вещи. Чинил, отмывался, стирался. И вновь был приблизительно похож на человека.
И бывало, устраивался куда-нибудь мести улицы, убирать дворы. Входил в рабочий ритм. По утрам было, куда и для чего вставать, для чего сохранять человеческий облик. В такие дни писал письма. Вкладывая в них весь накопленный запас нежности и любви своей огрубевшей души. Призрачное будущее обретало какие-то несмелые формы. Но появлялись деньги, и уходил в загул. Пропадал на неделю, две. Выгоняли с работы.
Так случалось много раз, слишком много, чтобы пытаться вновь.
Просил, помощи у небесных сил, помочь, защитить, направить. Истово, с глубоким покаянием, от всего сердца. Но, наверное, из подвалов даже самые горячие молитвы до небес не доходят.
Жизнь бездомного тяжела. Хорошо, когда у тебя есть гавань, где можно отдохнуть, отлежаться, набраться сил, подумать, куда двигать дальше. А если твой дом череда подвалов и теплотрасс, то нет ни завтра, ни вчера, прошлое затянутое мутной пеленой, в сухом остатке, только вечное сегодня. С грузом невыносимых на трезвую голову мыслей - ты никто, жалкий бомж, зэк, которого променяла жена, дочь не хочет знать, все родные умерли и тебе, лучше не коптить этот свет, а так же тихо умереть. Тихо, так как будто тебя и не было никогда. Мысли сверлят мозг, ты выпиваешь первый стакан, понеслась.
Когда пил не ел ничего, когда кончался спирт, с похмельем приходило истощение. Есть не хотелось, не хотелось ничего. Отлеживался, слушая звуки вокруг. Подвал полон звуков, в квартирах первого этажа скрепят старые полы, бранятся, скандалят, где-то ахи, охи, где-то плачь, где-то громко играет музыка. Похмелье постепенно уходило, приходил голод и слабость. Ноги, руки наливались свинцом, голова чугунная. Ковыряться в помойках не было сил. Шел просить милостыню, садился на картонку, клал шапку и с похмельной тупостью смотрел как мимо спешат прохожие. Спешат их ноги, в новеньких легких босоножках, в дешевых китайских тапочках, элегантные сапоги, ядовитые кроссовки, грязные растоптанные ботинки, блестящие туфли все спешат по своим делам. Сил и желания вставать не было. Так и остаться здесь. Уснуть и не проснуться. В шапку бывало кидали мелочь, презервативы, сигареты. Но чаще летело шипение - работать надо! Алкаш! Бомжара! Здоровый лоб, а побирается! Иди работай! Самим жрать нечего.
Взрослому мужику без увечий не подают. Нищих разных мастей много. Нищие с собаками, калеки, цыганки с маленькими детьми, сами дети лет десяти пристают к прохожим -Дайте денежку на хлебушек. В этом списке он выделялся. Ему подавали редко. Когда ты твердо решил, что лучше бы умереть здесь и сейчас, в шапку падает купюра в 100 рублей. Не веря смотришь на благодетеля, а он скользнув по твоему лицу, пронзительным взглядом, кажется, увидел, понял всё. Как правило, это люди с грустными глазами, тихие в своей помощи. Сто рублей, это еще пожить. Это размоченный в молоке хлеб, это несколько сырков, это шанс набраться сил, чтобы пойти завтра на улицу в поисках работы.
Бессчетное количество раз вглядывался в окна бывшего дома. Выглядывал из-за занавесок силуэт дочери. Увидеть её было большой удачей. В темноте зимнего утра, ждал неподалеку, когда дочь выйдет из подъезда в школу. Украдкой рассматривал, как она беззаботно, идет, стараясь запомнить каждое движение, каждый жест. Когда весело бойко вприпрыжку, когда медленно, нехотя, задумчиво, в такие дни было у самого скверно на душе. Потом всё думал что случилось? Кто обидел? Как-то раз, дочь дошла до угла соседнего дома, следом скользнул длинный худой парень, схватил её за плечо и потащил за дом. Откуда силы взялись, бросился за ним, парень, прижав дочь к стене, пытался снять сережки. Оторвал грабителя от дочери, тростью осыпая его ударами, пока он, что есть прыти не побежал без оглядки. Дочь испуганная бросилась домой. Долго потом ходил, караулил подонка, но его не было видно. Дочь после в школу ходила в сопровождении матери.
Наверное, только из-за таких моментов, из-за того случая, он ещё не шагнул под поезд, не повесился на ремне в подвале. После запоев нестерпимо хотелось не быть. Ходил на вокзал, на первую электричку, стоял на перроне в сонной толпе студентов, рабочих, шурясь от ослепительного фонаря состава, вздрагивая от его трубного протяжного гудка. Толпа с молчаливым презрением сторонилась его. А он стоял у самого края, в самом начале перрона. Ждал, решался, бывало уже заносил ногу, чтобы шагнуть под поезд, чтобы забрызгать своей бордовой неправильной кровью эту серо-черную массу, спешащую на учебу, работу. И поезд проносился мимо, выпустив партию пассажиров, вобрав в себя партию других, с протяжным гудком уносился прочь. А я тяжело ступая, возвращался обратно в подвал.
Бомж, человек пропащий, не выдержавший темпа жизни, отброшенный на её обочину, тихо ковыляющий к своей молчаливой смерти.
Сегодня Насте, семнадцать. Самый лучший возраст. Сегодня написал ей письмо. Всегда считал, что совершеннолетие наступает в семнадцать. Наверное, мои письма ты выкидываешь не читая. Эх, доча, почему всё именно так... И нет у меня никого, кроме тебя. Никого не осталось. Да и тебе я не нужен. Никому не нужен. Да и себе не нужен. Сам себе противен. Устал я от всего этого. От пьянства, голода, холода, от вечных поисков, как бы протянуть до завтра. Не нужна мне такая жизнь. Устал. Может там всё будет по-другому, может там меня ждут мать, сестра.
А может там вовсе никак. Никак все же лучше собирания бутылок. Никак лучше подвалов, теплотрасс. Никак лучше голода, холода, крыс и вшей.
В дальнем конце подвала послышались осторожные шаги.
Сань, а ты уверен, что здесь есть? - тихо спросил толстомордый, румяный парень в черной вязаной шапочке, натянутой почти на самые глаза.
Да, Игореха, по-любому, подвал не закрыт, тропинка натоптана - по-любому, кто-то здесь обитает -ответил худощавый, всматриваясь в черноту подвальных ходов. Чувствуешь вонь?
Нос щипал тот особый, кисло-сладкий запах, по которому, почти безошибочно, можно определить наличие подвальных жителей.
Осторожно пробираясь, через сплетение труб, переваливая через блоки, ходы, подсвечивая фонариком, парни добрались до конца подвала. Фонарики выхватили в темноте, кучу мусора, бутылки, ворох трепья и одиноко лежащую фигуру.
-Здорово! Ты че здесь делаешь? - удовлетворено выпалил толстомордый. Лежащий не двигался, как будто не слышал вопроса.
Фигура заворочалась и молчаливо села, приняв вид мужчины неопределенного возраста.
-Слышь, ты чё здесь делаешь? - ядовито шипя, повторил Саня - От соседей жалоба, где документы?
Живу - криво усмехнулся, мужик, вместе с ним криво усмехнулся шрам на щеке.
-Не х..й тут жить! Крыс разводить! Вали домой! Иди работай!
Мужик отстраненно рассматривал парней.
-Да, хуле ты с ним базаришь! Он тупой, мозг весь пропил! Такие только пиздячки понимают! Ты чё, ебанный молчун? Шутить с нами вздумал?! - толстомордый Игореха зарядил ногой в грудь мужику, тело описав дугу амплитудно свалилось за трубы.
Саня, перемахнул через трубы. Пару раз ударил локтем, зашипел - Ты чё, сука, не понял? Съебывай отсюда! Собак уже всех пережрали во дворе! Завязывай бухать! Иди работай! Каждое предложение Саня подкреплял ударом. Долговязый отошел, пришел черед вести беседу круглолицему Игорьку. - На хера ты сюда залез? Прячешься от кого? От ментов?! Жена тебя алкаша выгнала?! Парни, били по очереди, вымещая злобу за своих таких же алкашей-отцов, за безответные школьные обиды, за всю неясность и неразбериху своего мутного будущего. За страх, боль, унижение своих маленьких жизней, встретив жертву, которая здесь и сейчас им ответит за всё.
Почувствовав, что злобы больше нет, начали собираться, напутствуя, замерший комок рванья, сплетенных рук, немытой окровавленной головы.
Если не съебешь отсюда, здесь же и сдохнешь! Уебывай отсюда! Мы будем проверять каждую ночь! Иди домой! Иди работай!
Приближающийся шум, оторвал Алексея, от цепких объятий прошлого. Ночные визитеры - менты с рейдом, поднятый по тревоге дежурный сантехник, бедолага бомж, шпана, мелькали варианты. Двое с фонариками, во всем черном, в берцах, какие-то подростки. Что им надо? Забрать у него последнее? У него ничего нет. Поизмываться над ним? Поиздеваться? Алексей, себя в обиду не давал.
Трость отбиться лежала рядом, под правой рукой. Тростью этой он владел филигранно, постоянно тренеруясь бить толстостенные зеленые бутылки из под шампанского, их не принимали всё равно. Подкидывал их за длинное горлышко и вдребезги бил на лету, бил крыс, когда они покушались на его скромные припасы, трость летела в ту точку куда её направлял Леха.
Однажды, здоровенный румяный детина, потехи ради, натравил на Леху, какого-то широкомордого бойцовского пса. Пес молчаливо бросился на Алексея, трость с первого же косого удара оглушила псину, вторым ударом, раскроила череп. Третьим же ударом Алексей хотел угостить разинувшего рот увальня, но тот спохватившись бросился бежать. Больше в тот двор Алексей не ходил.
Оставить их здесь? Взорваться, проломить череп толстяку, снести башку опешившему долговязому? 5 секунд. И уйти. Перебраться в другой район и больше об этом не вспоминать.
Леху, в жизни столько били, что он разучился бояться. Сначала отец, потом в школе, на улице, на дискотеках, в драках улица на улицу, поселок на поселок, в ПТУ, в армии, в тюрьме, на зоне, менты в отделах. Бывало, зажимала, где-нибудь шпана, но дальше оскорблений и редко, камней не заходило, шпана, как собаки чувствуют серьезность.
Эти чуть постарше. Лет 17-18. Тоже ведь чьи-то дети. Злобные, загнанные, по-своему, проутюженные своей скупой на радости жизнью. Оставить их здесь? Алексей, разглядывал лица пареньков, толстомордый заводился, что-то говорил, второй худощавый, с угристым лицом зло усмехался, закуривая.
Два жалких, никчемных урода. Две трусливые душонки. Две заблудшие души. И все же чьи-то дети... Горе придет к ним в дом, пройдется катком по сплетению судеб... Кто-то будет сходить с ума. Поседеют не находящие себе места матери. Две юных жизни, лучше, чем одна старая и ненавистная, опостылевшая, никудышная жизнь. Человек подобен батарейке, копит заряд, а потом разряжается. Эти так же пришли оторваться на нем. Почувствовать себя хоть где-то людьми... Прости им господи - еле слышно прошептал, убрал руку с трости. Пацаны, ждали ответа.
-Живу - устало выдохнул Алексей.
Пинок в грудь. Удары. Не страшно, совсем. Мозг не запускает спасительную программу жить любой ценой. Экзекуция окончена. Пацаны собираются.
Предательски навернулись слезы, Алексей зашептал -Доченька, прости меня за всё. Прости что всё вот так. Прости, что меня не было рядом. Прости, что отец у тебя никудышный, никакой. Лучше не иметь отца, чем иметь такого. Что-то где-то сломалось, мой ангел хранитель потерялся, пусть у тебя их будет два...
- Эй, ублюдки- Алексей, поднимался - Мы еще не закончили. Два выблядка, пустое место. Уебки, от таких же ублюдков папаш - Леха, отчетливо выговаривал каждое слово.
- Э, еблан... Ты чё попутал?! - опешил толстяк.
-Жирный, уебок, тебе девки не дают. Да если что твоя подружка прыщавая, на всё согласна. Ублюдки, вам дорога только в петушатник -Леха, криво улыбался.
-Ты чё мразь!!! Чё ты сказал?! - Саня бил мужика яростно, не помня себя. Ты чё, сука! Шавка лагерная! Уебок! Мразь! - под руку попалась какая-то клюка, Саня бил палкой куда придется, топтал мужика ногами.
-Дай, сигарету ! - руки мелко дрожали, подкуриться никак не получалось. Тело неестественно переломленное лежало, молча, не шевелясь. Совсем.
-Слышь... Он не дышит, вроде... - толстяк часто моргая, никак не мог подкурить сигарету.
- Да пох..ю... Сука... Биомусор...Дегенерат... Вырожденец... Сука... Сука...
-Дай еще сигарету - Саня, приходил в себя. Сука... Сука...
Привет, Настя! С днем рождения! - худощавый парень протянул букет белых роз, стройной девушке со взлохмаченной копной светлых волос.
- Спасибо, Саша! - приняла букет с детской улыбкой. - Ты чего вчера не пришел?! - спросила рассматривая букет - Как пахнет, классно!
- Да... Как-то... Твои друзья, мама... Как-то неудобно... Да и дела были... - оправдывался парень, вещая куртку, снимая высокие ботинки.
- Ерунда! Всё удобно! Я была бы рада. Я тебе всегда рада...
- А, вот еще к букету - Саша протянул телефон.
-Мне?! Спасибо, Саша! - девушка взяла телефон, взглянув на ссадины на тыльной стороне ладони. - Почему кулаки разбиты? - пристально посмотрев ему в глаза спросила Настя.
- Да... Так... Было дело... Не будем об этом, день рождения все же... Давай покожу как включается мобильник.
Через час Саня курил, стряхивая пепел в пустую кружку - Насть, давно, хотел тебя спросить, кто это у тебя на фотке? - кивнул на висевшее на стене фото. Мужчина средних лет, держал на руках девочку лет пяти, лица у обоих счастливые, мужчина улыбался и вместе с ним улыбался шрам на левой щеке.
- Отец. - Настя взяла у Сани, окурок, и глубоко затянулась. Закашляла - С отцом тогда в приезжий цирк ходили, фото оттуда.
- А где он? Спросил Саша затягиваясь.
- Не знаю, где. Натворил что-то, посадили. Мать с ним развелась. Больше я его не видела. Вышел, живет где-то то там то сям.
- Не приезжает? Черт, сука... - Саня, размазал бычок по кружке.
- Да, не черт... Не может... Письма мне пишет... Трогательно так. С любовью. Настя вспорхнула к шкафу, накинув футболку, достала обувную коробку. Открыв крышку, достала увесистую пачку писем, на дне лежали грубые резные деревянные фигурки - лиса, зайцы, медведь, волк, орлы.
- Знаешь, а я его ждала. Думала вот-вот в двери ключ повернется, замок лязгнет и папа зайдет. Как в детстве скажет с улыбкой - Звери лесные, мне гостинец передали для доченьки - Настя забавно пародировала басом - Зайчик, сказал вот возьми, вези Настеньке! И протянет мне шоколадку, большую, замершую на морозе. Я за отцом хвостиком ходила, куда он туда и я. Так меня и называл - хвостик, зайчик.
- Дай, сигарету Сашь...
-Ты чего? Ты же не куришь? Втянешься, не бросишь - Саша, протянул пачку.
- Да я так, балуюсь . Знаешь, а я его любила сильно... Ходила за матерью где папа, где папа?
Она мне и рассказала в тюрьме! Зэк несчастный, пропащая душонка.
А я ждала. Не верила. Да мне и все равно было, зэк не зэк. Папа. - уголки глаз заблестели. А потом устала ждать. Возненавидела. Забыл про меня. Бросил. И меня и мать. Прокляла его. Забыла.
А потом как-то лет в 12-ть лазила по шкафам и нашла коробку. Открыла и не поверила. А там письма, две пачки и всё мне. Читала и плакала. - по лицу девушки потекли две полоски. - Всё прочла. Там его жизнь. Не может приехать вот только, почему не понимаю. Главное написано так, искренне, с душой, с любовью. Просто, но трогательно. Почерк корявый отцовский...
- Насть, да ты чего? Иди сюда - Саша, обнял беззвучно, плачущую девушку.
- Да, ничего... Всё нормально - Настя смахнула слезы.
Матери скандал, потом устроила. Почему прятала. Больше не прятала письма.
Мать мужиков таскала, один, другой. Я никого не принимала. С одним жить начали вместе. Мать меня просила папой его называть. Я ни в какую. Папа у меня один... - опять побежали слезы.
-Да ты, что, малыш? - Саша притянул девушку к себе. - Успокойся, у тебя день рождения. Я рядом. Всё хорошо.
-Знаешь, Саш, я вот иногда по вечерам уснуть не могу и всё думаю, а когда мне было, действительно, хорошо? Когда я была счастлива? По-настоящему? Перебираю случаи, годы, воспоминания и могу выделить два периода - вот тогда в детстве - Настя кивнула головой фотографии на стене. - И вот сейчас - первый курс, ты...
- Да,ладно тебе... Всё еще будет. Будет ещё лучше! Я с тобой. - Саня, поцеловал девушку в светлую макушку.
- Будет... - Настя скользнула взглядом по фотографии. Что у тебя с руками? - спросила она рассматривая ссадины на кулаках.
-Да... Так... Вчера... Одного правильной жизни учили. С пристрастием...
-И как? - Настя смотрела ему в лицо.
-Да, как... Как... Плохо понимающий попался. Обучению плохо повадался... - Саня, закурил, огонек сигарету нервно дрожал.
-Идиот!-зло бросила девушка. -Тебя посадят! Закроют! А я... Я не знаю как тебя буду ждать...
Идиот... Брось ты это!
-Да, не закроют... Саша, бездумно смотрел в окно, за окном крупными хлопьями падал снег.
В дверь постучали. Настя встрепенулась, натянула шорты, взглянув в зеркало, поправила волосы, на ходу бросила - Туши! Одевайся быстро! И окно открой!
Саша, впрыгнув в джинсы, залез в футболку, вытряхнул кружку с окурками за подоконник, встал смотреть в окно. Настя держала в руках письмо. -От отца- рассматривая письмо, объяснила она. - Без адреса, как обычно.
-Ну что может еще раз? Саша, повалился на кровать увлекая к себе девушку. - Нет, Сашь, нет. Настя вертела в руках конверт. -Мать скоро придет, да и убраться нужно. Давай провожу...
- До завтра, малыш... До завтра, Сашь... Пиши если что... Хорошо. Ерундой не майся! -Хорошо, босс! - Сашины, каблуки звонко стучали по подъездной лестнице.
Девушка, забравшись с ногами в кресло у окна, открыла письмо. В конверте вместе со сложенным листком, лежали три новенькие купюры по тысячи каждая. Настя, аккуратно развернула письмо.
Здравствуй, доченька! Сердечно поздравляю тебя с 17-ти летием! Желаю тебе крепкой дружбы, взаимной настоящей любви, крепкого сибирского здоровья, счастья и успехов по жизни!
17 лет самый лучший возраст!
У меня всё хорошо. Живу на Дальнем Востоке. Перебиваюсь подработками, случайными заработками.
Прости меня зато, что не был рядом, когда ты росла. Зато что не был рядом, когда это тебе было нужно. Все же девочке больше нужна мама. Прости меня, зато чего не было...
У меня тоже жизнь не сахар, но держусь. И ты держись. Даже, когда кажется, что больше невозможно и всё против тебя. Держись жизнь прожить не поле перейти.
У меня всё нормально, нашел место матросом на сухогрузе, скоро ухожу в море. Не знаю, когда смогу написать. Но ты в любом случае будь сильной, умной и главное, счастливой. Пусть поможет тебе мой ангел-хранитель. Просит меня зайчик... С любовью твой папа.