По квартире лениво кружился ванильный запах булочек. С маком. И слоек, покрытых ломкой сахарной корочкой. Все они лежали на столе в большущей вазе, прикрытые полотенцем, через которое, кажется, поднимался горячий пар.
На кухне, они это точно знали, мама готовила хворост, потому что за стеной шипело, затем нечто опускалось на сковородку, скворчало и притихало под опущенной крышкой - хворост!
Когда мама занималась сладким, выключали весь свет, иначе пробки не выдерживали, перегорали, и слойки не выпекались.
В доме наступала священная тишина.
Все ждали чудесного момента, после которого булочки, можно было бы есть. Потому что по одной брать не разрешалось.
Хотя, конечно, правила, они на то и правила, для несоблюдения. Но в отношении приготовленного мамой, ритуалы сохранялись. И где-то даже оберегались от нарушений.
Главное - потом надо взять печеньку из середины, звездочку. Остальные-то просто, ромбики, треугольнички. Присвоить серединку означало стать Самым-самым. Равно, как когда-то в садике, доказать, что этот дом построил твой папа, что кран, вода, из него бегущая, веранды там какие-нибудь - его рук дело. И люди верили. И серьезно внимали жарким речам. Тогда наступало состояние предельности. То есть настолько огромного счастья, что ты не знала бы, куда можно вмещать такое.
А на этот раз звездочку захватила сестра. И удалилась куда-то в темноту. Если она вернется сейчас, то еще не все потеряно. Если она в неизвестности будет недолго, значит, она просто сбережет ценный продукт. А потом поделится. У неё особенность такая. Сначала делать беспричинные запасы, дожидаться, когда приготовленное у других быстро истает - и скромно выходить на всеобщее обозрение с блуждающей таинственной улыбкой, демонстрируя папе, маме и старшей сестре, что ей известна, по крайней мере, одна из жутко запутанных тайн. И мало того, не только известна, она к ним причастна.
По лицу было видно - человек не врет.
Погуляв с минуту, две, Уля выбирала более-менее видное место, усаживалась там, и начинала доставать запасы. И окружающие, в особенности старшая сестра, прекрасно понимали - эти случайные вкусные вещи принадлежат только Люле, именно ей. А свое ты съел. Несколько мгновений, минут ли назад.
Тогда Надя вздыхала. На сердце становилось грустно, томительно. Сразу вспоминалось сколько ошибок было совершенно за день, что можно было бы сделать. Но чего она не совершила. И как поступать не станет, будь такая возможность повернуть назад... Главное - рожденные тоска и горечь выступали наружу.
Папа с мамой ушли. Девочка забралась на подоконник и стала открывать форточку. Рамы были высокие и старые, поэтому окно сопротивлялось. Но девочка тоже оказалась упорной. И сразу сдаваться не собиралась. Когда стало окончательно понятно, что все не так просто, как кажется на первый взгляд, Наде пришлось спускаться, поворачивать по направлению к папиному шкафу. Там на самой верхней полке располагались отвертки и два шила. Это она точно помнила, с последнего раза.
До полки, понятно, при её росте не добраться. Вздохнула, повернулась, сходила обратно на кухню за стулом. Начала переживать насчет времени, родители не уточнили, когда могут вернуться, а мама всегда не очень радостно встречала разные не вполне разрешенные действия дочери.
И вдруг показалось, будто бы зашумели ключом. Надя замерла. Тихонько подобралась к двери и прислушалась... тишина. Тогда довольно хмыкнула, возвратилась к стулу.
Отвертки куда-то исчезли. А должны были быть одна с прозрачной ручкой, вторая с красненькой.
Но ни той, ни другой.
Надя уже решила расстраиваться, но тут внезапно обнаружила симпатичную пузатую баночку. Руки к ней сразу же потянулись и притянули к себе.
Под крышкой с ажурными узорами скрывался чудесный серебристый порошок. Весьма похожий на муку, но ясно, что он был гораздо лучше, чем обыкновенный элемент для приготовления теста.
От волнения и от восторга, что она теперь владеет таким замечательным сокровищем, девочка чуть не упала со стула. Это серебристое вещество равнялось волшебной пыли сказочных садов, драгоценностям мира, да что там! Оно не только превосходило все ожидания. Оно оказывалось превыше их. Поскольку было настоящим. Другие чудесности девочка выдумывала, а порошок она держала в своих руках и могла делать с ним разные вещи.
Очень осторожно, чтобы не заметила сестра, находящаяся в соседней комнате, Надя спустилась со стула, почти бесшумно унесла его на кухню, поправила шторы на окне, дабы мама не увидела следов возможного преступления. Оглянулась. Сказала: "Все так" и совершенно спокойная, бодрой походкой направилась к зеркалу в прихожей.
В вечерних сумерках видимость, конечно, оставляла желать лучшего. Но включать свет тоже не приходилось. Слишком велика опасность быть замеченной. Люля вообще-то не предаст, но просто ей на этот раз Надя хотела сделать подарок. Лучше которого в данную минуту трудно придумать. Девочка сияла. Восторг и восхищение собой её буквально переполняли. Еще чуть-чуть и она бы начала прямо булькать от счастья. В момент, когда Надя наносила первый штрих серебрянкой на лицо, внутри смешалось несколько чувств: и радость, что все это происходит именно с ней, и удивление, и гордость за себя. Она стояла на одной ступени с космонавтами и балеринами (люди, заслуживающие уважения).
Порошка хватило на лицо, руки, спину, частично ноги, слегка на грудь. Девочка стояла перед зеркалом в одних трусиках, с пустой баночкой, пытаясь вытряхнуть оттуда последнее, на живот.
Выходило плохо. Но Надя не отчаялась. Наоборот ей было очень даже весело и хорошо. К тому же с минуты на минуту должны были вернуться папа с мамой. А Люля все-таки заслужила возможность увидеть сестру в таком невероятно чудесном виде первой.
Напоследок девочка в очередной раз оглянула себя и пошла делать подарок Уле.
Пока она переходила из комнаты в комнату, Надя подумала, что как-то необычно тихо было все это время, когда она наводила на себя красоту. Они с Люлей редко расходились надолго в пределах одной квартиры. Подумала и заволновалась, чем интересно там занимаются в соседних комнатах. Без неё.
Люля сидела к Наде спиной и не замечала сестры. Она не замечала никого вокруг, и не заметила бы даже грозы, если только, допустим, не вернулась бы мама, а они, например, не вымыли бы посуду.
Сейчас же Уля была полностью поглощена совсем другими делами. И не менее стоящими, чем занятия старшей сестры.
Люля вела передачи.
"Добрый день, уважаемые телезрители! Как! Уже вечер?! Да, да, да... к нам тут дозвонился один человек, так вот он и утверждает, что наступил вечер... так о чем мы?
".
И тут Уля заметила Надю. Эфир был временно приостановлен.
- Ты чего?
- Что чего? - на всякий случай поинтересовалась Надя. Произведенный эффект вполне устраивал девочку, но необходимо было еще и подтверждение. К тому же, чтобы не растерять внимания аудитории в лице Ули, старшая сестра демонстрировала ровность нанесения серебрянки, кружась по комнате, заглядывая в потемневшие зеркала шкафов... она очень нравилась себе в этот чудесный момент.
Но Уля не до конца разделяла радость Нади.
- Ну, ты для чего измазалась вся?
- Красиво..., - Уля тяжело вздохнула, - красиво, а смывать как? Сейчас мама вернется.
Сияние унесло холодным вечерним ветром. Сдуло моментально. А сказка пока еще опутывала пушистыми одеялами волшебства, и упускать сейчас их так не хотелось.
- Мм. А давай я в шифоньер залезу. Ты там еще дверцу подопрешь снаружи стулом, а то она открывается.
- Ты чего, думаешь, мама не заметит этого твоего стула?
- Нет, вообще-то, нет. Мама и подозрительную букашку найдет, и не стул даже.
И чудесное летучее состояние растворилось, как поблекла и замечательная серебристая красота Нади. Получалось, будто они вместе с Улей зависли где-то посередине: и убирать с лица не хочется, и не знают, как это сделать.
Динькнуло десять.
И не случилось бы, наверное, ничего страшнее, чем щелкающий звук падающей стрелки. Он подвел черту под мучениями.
Часы располагались тоже очень высоко, родители переживали за детей, поэтому некоторые вещи убирали подальше.
- Давай, время переведем!
Грустная Уля с отчаянием посмотрела на сестру. Они обе прекрасно понимали, что такие легкие меры вовсе не помогут. Но младшая сестра также осознавала: старшую не остановить, если та задумала очередную глупость.
Оставалось соглашаться и корректировать совершенное.
Ну и Надя, тоже ведь участвовала в происшествиях Ули.
И когда одна забиралась на стул, поставленный на мягкую качающуюся спину банкетки, другая полностью сосредоточенная, серьезная, держала раскрученные ножки, пытаясь остановить вращение сестры и стула.
- О-о-ой... - глухо, с ужасом и с восхищением вдруг произнесла Надя.
Надя развернулась, глаза её снова сияли, но не тем блеском первооткрывателя, а восхищенного и полного ужаса доисторического человека перед могуществом природы, перед раздающимися молниями и силой моря, дикостью леса, следящего за каждым твоим шагом.
В руках Надя держала картину. То есть девочка обхватила ценную вещь и само изображение прижала к сердцу. Люля могла видеть только спинку и рамку со специальной дырочкой для закрепления. Черная, металлическая.
- Пойдем. Пойдем, я тебе покажу сейчас. Надо спуститься.
И они не убрали даже наставленные друг на друга стулья, не закрыли дверцы наверху, они ничего не сделали, просто пошли в комнату.
Там Надя развернула картину, и Уля поняла состояние сестры.
Завороженные, девочки молча поставили картину на спинку дивана и, прижавшись друг к другу, начали бояться.
Мрачный старик с тяжелым взглядом вел под венец девушку с заплаканными глазами. Её кожа просвечивала, даже белое платье становилось кожей, превращало невесту в неживую, в утопленницу или русалку (это самые жуткие персонажи, про которых знали девочки, мама не рассказывала, но Сашка Кожинов, мальчик старше их на два года, из соседней квартиры иногда хриплым грубым голосом открывал умопомрачительные тайны потустороннего мира).
Девочек проглотил страх.
- Ты сильно боишься?
- Сильно. А ты?
- А я сильней.
- Почему это?
- Да я старше просто.
А гадкий старикашка глядел и глядел. Именно на девочек. В девушке, которую держал под руки, он, видимо, был уверен, та безраздельно ему принадлежала. Ему не хватало новых жертв. Девочки же его вполне устраивали.
- Он нас проглотит.
- Все может быть. Или съест.
- А зачем?
- Зачем-зачем... голодный.
И не было сил не смотреть на страшного-страшного дядьку.
Чтобы Уля на полу не замерзла, Надя укрыла сестру вывернутым рукавом кофты.
А Люля вежливо отказалась. Но сама вывернула свой рукав и обняла им спину Нади.
И хотя до этого они и не мерзли вовсе, но теперь вдруг поняли, что согрелись. В новой образовавшейся теплоте, в молчании и страхе, девочки уснули прямо на полу перед диваном.
В дом вернулась тишина, по которой прыгающими шагами бродили маленькие дыхания двух глупеньких девочек.
А из окна с откинутым тюлем высовывалась бисеринка звездочки, наблюдающая и хранящая сестер.
Мама вернулась одна. Она не стала, как делала это обычно, наказывать Надю, не поставила дочь в угол за теперь не очень волшебный серебристый цвет.
Расстелила кровати девочкам. Поцеловала в макушку Уленьку, осторожно отнесла её и улыбнулась, когда та сонная закивала головой и серьезно произнесла, не открывая глазенок: "Надю-то, Надю не забудь".
"Не забуду уж, куда её забудешь, - и поправила падающее одеяло.
"Хорошо, а то она боится".
"Кого боится?"
А Люля уже не ответила, скромно отвернулась в другую сторону, хотя головой закивала - все-таки сестра боится.
Надя тоже не просыпалась.
- Доченька, нам умыться надо, ты как спать так будешь?
- Уу. Ты и иди тогда.
- Куда?
- Ну, умываться. А я - нет.
- Ну, доченька, у тебя ведь личико устанет, ты посмотри, что у тебя на личике... где интересно, ты эту красоту только достала...
- Красоту?.. ага, красоту, мне тоже нравится.
- Еще бы тебе не нравилось, чудо ты расчудесное.
- А я? - встрепенулась Уля.
- И ты, конечно. Вы у меня обе мое чудо, - мама повернулась к младшей, села на кровать к ней, - вы мои лучшие-лучшие самые! - сказала и поцеловала в носик, в щечки.
- А меня-то нет. Ты её чего-то все время целуешь, а меня не можешь.
- Глупенькая, я же вас обеих одинаково люблю. И тебя тоже.
- Правда?
- А ты сомневаешься?
- Неа. Проверяю.
- Хороша проверяльщица! Ну, иди сюда! - тогда Надя потянулась вперед и вверх, ближе к маме.
- Ну и что, зато меня первой!
- Да это за маленькими следить надо. Кто младший, тот больше внимания требует, они нежнее. А я уже взрослая... я ведь салага, да, мама?
Мама удивленная отодвинулась:
- Ты - салага?
Надя почувствовала, что за словом скрывается не совсем то, о чем она думала, поэтому уже робко, но и с оттенком прежней гордости принадлежности к чему-то высокому, подтвердила:
- Салага. Мне Сашка Кожинов сказал, - и запереживала, вдруг она на самом деле кто-то другой, в разы меньше, а значит и младше, чем салаги.
Мама взглянула на дочь и подтвердила:
- Ну, конечно, кто ж еще, спите, уже, спите, хорошо? Я выключаю свет.
- А колыбельную, что ли петь не будешь? - хором, уже явно выходя за пределы дозволенного, - не будешь?
- Да уж... буду-буду...
Соберу все звёздочки,
Приколю иголочкой
К синему шелковому
Небу васильковому.
Одеялом снежным,
Тёплым, мягким, нежным
Всё вокруг укрою
Зимнею порою.
В каждый дом по сну
Тихо занесу.
Выключу светильники,
Заведу будильники.
Да и я не прочь, -
Говорила ночь, -
Час, другой вздремнуть,
С вами отдохнуть.
Мама осторожно закрыла дверь детской, оставляя её слегка приоткрытой, девочки иногда боялись темноты, а она долго будет ждать на кухне.
Вздох и хмыканье - Уля повернулась и, скорей всего, обнаружила в своей кровати Надю. Да, точно, ворчание и возгласы. "Ну, чего, тебе что ли своей мало? Уходи, а?". "Мине не мало, мине к тебе хочется. Мине теплее так". "Надя, уди".
Шлепанье чего-то мягкого на пол. Выместили.
Еще чуть-чуть пошумели и утихли.
Два тридцать ночи. Ровно. На руке и на стенных часах. Минута в минуту.
Кухня, стол, едкий электрический свет, который бросается на все сразу, единым махом, распахнутые дверцы шкафа, сверкающий алюминий старой посуды, дерево и лак ларца для таблеток...
Легонькие шторочки, через которые ночь.
Его пока нет. Надо ждать.
Глаза слипаются сами. Закрываются, и вроде бы теперь нет заливающей желтизны лампы.
Сами по себе, это не она их.
Так и уснула, за столом, сидя так, чтобы сразу увидеть, вернулся ли он или нет.
Дремотное состояние схватывало резко, сразу и уводило за собой в тягучую сумеречную темноту, липкую пленку которой несмотря ни на что легко разрушал любой шорох внешнего мира.
Папа вернулся уже ранним утром, которое отличается от ночи лишь данными на часах.
Пришел уставший и грустный. И в синих глазах плакала река, бежавшая рядом с домом.
Он ничего не объяснял, ничего не говорил, он не произнес ни одного слова, только молча раскрыл папку с документами и вытряхнул все содержимое в мусор.
Мама замерзла после сна, поэтому, когда разогревала папе ужин, теперь уже завтрак, дрожала в ознобе. И руки не слушались её. Она чуть не пролила рассольник.
- Нет, нет, ничего... все нормально. У нас же все нормально будет... да? - сказал и резко поднялся, чтобы уйти, чтобы она не видела его боли, но остановился и добавил, - а я зарплату нам добыл, шестьдесят банок кабачковой икры. Как бывший инженер-проектировщик бывшего завода. Хорошо?
Пауза.
- Они икры не едят. Надя выплевывает все и фыркает. А Уля просто тарелочку отодвигает.
- А больше нечего будет
Это Уленькины стихи, вовсе не мои, а мама на самом деле пела другие колыбельные