Аннотация: О вкусной водке, умниках, аферистах и прочей капусте.
ЗАГ: БУТЛЕГЕРЫ
Автор: Сергей Плотников
Посвящается моим друзьям по водочному бизнесу, Чиклу и Немоляшке. Как вы там, в заграничном далеко? Маме Чикла хочу сказать отдельно: это не я воткнул Володе штопор в нос!
Максим Каблуков.
1 ЗДРАВСТВУЙ, ПИЛЯВКА.
- Один я тут мужик на все село, Максим. - вздохнул Пилявка, посматривая в окно на бабскую суету около бани. - Дед Бирюк не в счет. Михась, Серега и Кондраш вообще не трезвеют - злоупотребляют так, что похожи стали друг на друга, словно близнецы. Остальные злобинские мужики по тюрьмам сидят. Тяжело мне одному двенадцать женщин обихаживать. А погреб-то Ксюхе голыми картинками я разрисовал, не знаю, что тебе в Хербурге натрепали: Репин ли, Кама-Сутра ли. Меня половая нужда заставила. Они, стервы, - Богдан с неприязнью зыкнул в окно и перекусил вареную петушиную ногу - меня там на неделю заперли.
Даже не знаю, в чем загвоздка? Почему я начал именно со встречи Максима с Богданом Пилявкой? Ведь это был последний эпизод торгово-водочных приключений Каблукова. Ладно уж, взяла рука - пусть так и будет.
Познакомились они так:
Чересчур ранним утром декабрьского дня, дикого две тысячи с копейками года, Максим выехал из Хербурга на окружную дорогу, а с нее свернул в сторону пригородного поселка Песчаный Умет. Его расхристанный "Фольксваген-Пассат" был загружен тремястами бутылками водки. Каждые двадцать бутылок - условный ящик, упакованы в отдельный холщовый мешок. Сами мешки прикрыты старыми телогрейками. Это для того, чтобы продукция не слишком бросалась в глаза, на случай встречи с патрулем ГИБДД.
Разумеется, Каблукова сильно ломало, что называется, не спамши и не жрамши ехать в сельскую глушь. На подвиг его толкнул болезненный приступ трудовой дисциплины, которым он бывал подвержен.
За судьбу двухсот бутылок Максим был совершенно спокоен, ибо имел договоренность с хозяином песчаноуметского магазина, рябым татарином Ринатом. Татарин гарантировал взять десять ящиков, и даже не под реализацию, а рассчитаться немедленно, наличкой. Прочую беленькую Каблуков надеялся навязать ему в процессе задушевного разговора.
Пять-шесть пятнистых оленей стайкой перекатились через белое полотно дороги, перед капотом его автомобиля, и исчезли в посадках.
"У... Ни разу не видел в наших местах оленей - сонно подумал Каблуков - Олени. Наверное, примета хорошая".
Вскоре показались двухэтажные панельные бараки поселка, уменьшенные копии городских "хрущевок", словно шерстью обросшие антеннами. Засунув "Фольксваген" носом в сугроб, замысловато прожженный мочой, возле ринатовского магазина, Каблуков вышел, огляделся. Ближе к углу двое утренних мужиков пальцами расправляли мятый пластиковый стакан. Максим смерил их оценивающим взглядом, после чего отворил непреподъемную дверь бывшего сельмага и вошел внутрь.
Татарин ждал его в подсобном помещении. Лампа дневного света освещала узкую комнату, которая была заставлена сломанными холодильными витринами, коробками с раскисшими, черт знает от чего - не жарко ведь! - "сникерсами", пустыми бутылками. Остро пахло картоном и спиртным. Ринат сидел на окраине своих владений, в конце коридора, за школьной партой и просто курил. Видно было, что от скуки.
- Привет Ринат! - они вяло и поспешно пожали друг другу руки - Привез тебе водочки, как договаривались, с сертификатом, пятнадцать ящиков.
- Да? - татарин замолчал.
- Ну, что? Разгружать? Тут как раз двое хануриков толкутся, подсобят.
- Погоди, я обещал взять только десять.
Максим сделал вид, что роется в блокноте.
- Е! И правда. Совсем закрутился. Ринат, извини. Не везти же обратно, слушай? Кругом милиция, не ровен час - тормознет. Что для твоего хозяйства лишние сто бутылок? Ты же пробовал давеча эту водку, и оценил. И покупатели твои оценят - вся партия разлетится, в полдня. Вспомнишь мое слово.
Ринат медленно зашевелился за столом, отчего его безразмерный свитер домашней вязки начал переливаться массивными складками, и наклонился вперед. Рябое лицо татарина приблизилось.
- А я, может, и возьму. Но ты знаешь, приезжал ко мне вчера черненький парнишка, во-от такой. - Ринат протянул Каблукову жирный мизинец, что должно было символизировать невзрачность - Из вашей братии, водочный крутила. Говорит, бери у меня водку даром, по девятнадцать рублей за бутылку. Я ему: нет, у меня есть добрый поставщик, я беру по семнадцать рублей за бутылку. - татарин сделал небрежный жест, будто отмахивался носовым платком от мухи. - Все ради тебя Максим, дорогой.
- Ринат, мы же договорились по двадцать рублей за пузырь!
Максим встрепенулся, заволновался и покраснел, как всегда, когда чувствовал, что его хотят обмануть.
- Что тебе объяснять? Не пьют в селе водку, самогон гонят. Пока сахар старого урожая не кончится. Кстати! - тут татарин стрельнул взглядом вдоль стены подсобки, где притулились мешки с сахаром и что-то прикинул в уме - В апреле кончится. - резюмировал он - Вот тогда и приезжай по двадцать рублей. А пока беру десять ящиков по восемнадцать, а если пятнадцать ящиков, то по семнадцать рублей. Думай.
Каблуков подумал и спросил осторожно:
- А нет ли, Ринат, поблизости деревеньки, где сахар уже кончился? Нет, ты не волнуйся, десять ящиков я тебе отдам, но ты и мой интерес пойми.
Ринат поколебался.
- Ну, есть. Семь верст по сугробам. Злобинка. Ты не доедешь, если только оттуда дед Бирюк доюзит, на грузовике.
- С кем мне там насчет водки почирикать? Кто в деревне хозяин?
Татарин неожиданно развеселился. Его толстые ноги задергались под столом, рот расплылся, обнажая сомовьи зубы, частично золотые.
- Ты... ты с Пилявкой поговори! - давясь, прокашлял он.
- С кем? С какой пиявкой?
- С Богданом. Богдан Пилявка - фамилие у него такой. Художник. Да насчет его художественной галереи, про фрески спроси, про Кама-Сутру, он это любит. Сразу и познакомитесь и закорешитесь.
Подозревая издевку в словах Рината, Максим все-таки решился идти в Злобинку. Разгрузив машину и попросив лавочника присмотреть за "Пассатом" и оставшимися мешками, он зашагал по улице Песчаного Умета. У последних, окраинных, темных, сгоревших от времени изб, улица превратилась в тропку, а потом и она почти исчезла, и у Максима остался единственный ориентир - кривые столбы электропередачи.
Столбы тянулись и тянулись, то двуногие, то одноногие, по пологим холмам волжского правобережья, напоминая собой заброшенные и неразгаданные мегалиты некой увядшей культуры. Только в одном месте ему встретилась колея тяжелого "Урала" и оплавленные монтерские "кошки" под столбом - следы неудачной вылазки охотников за цветным металлом.
Каблуков остановился. Манера останавливаться и вопросительно смотреть на совершенно непричастные к его жизни предметы появилась у Максима после того, как от него ушла жена. Друзья посмеивались, когда замечали.
Передернувшись от пробежавшего по шее холода, Каблуков пошел дальше в поле. "Вот, блин, полосануло кого-то током, - думал он - но, видать, жив остался мужичок, а иначе труп бросили бы. Сами подельники и бросили бы, что им возится?"
Так он размышлял, через каждые три-четыре шага проваливаясь сквозь отполированный ветрами наст по колено, и эти размышления накладывались на другие, вполне меркантильные.
"Художник! Хорошо. Может, для татарина этот Пилявка и не авторитет, может, вообще - голое посмешище, но в моем скользком бизнесе к любому человеку надо подход найти, тем более к крестьянину. Как заставить человека, художника от сохи, купить пять ящиков водки по двадцать шесть, нет - семь, рублей за бутылку? А если у него непитого самогона в погребке до сих пор еще море разливанное?"
Ладно, гут, Максим решил использовать козырь, который всегда носил с собой в заднем кармане джинсов - это удостоверение журналиста газеты администрации Автономии "Остфатерланд". Он на самом деле работал в то время в этом официозном издании, финансируемом правительством Хербурга. Освещал селекторные совещания, планерки, встречи с заезжими чинами. Удовольствие было, примерно, как жевать сухой песок. Зарплата - жиденькая. Однако, Каблуков трудился там ради имиджа остдойчланд интеллигента.
"Значит, я сую Пилявке в нос корочки журналиста, интересуюсь его художественной галереей, что бы она из себя не представляла: "Изумительно! Вам бы, Богдаша, "Последний день Злобинки" маслом написать! Или на кирпиче вырезать". Разговор неспешно льется, стратегические запасы злобинского самогона истощаются. Мы грустнеем.
"Но есть выход!" - это восклицаю я. Мы доезжаем на пахнущем молоком и навозом, облупленном грузовичке до Песчаного Умета. Пилявка раскошеливается на все оставшиеся пять ящиков моей водки. Ведь до следующего урожая свеклы еще - ого-го! Я даже возвращаюсь с ним в Злобинку, и мы вечеряем под шорох вьюги за окном. Все равно пьяным за руль "Пассата" не сядешь".
Каблуков брел, фантазируя и проклиная континентальный климат, часа три. Наконец, вдали проявились полтора десятка изб и полыхавший ярким пламенем стог сена.
Когда Максим дошел до пожарища, вокруг стога уже стояли несколько молчаливых женских фигур. По снегу от огня с писком разбегались мыши.
- Привет, бабоньки! - игриво поздоровался он.
- Михасю-алкашу за сено всю мотню порву. Он поджег. Фентиль пьяный! - задумчиво глядя на Максима сказала одна из женщин - А ты, городской, погреться пришел?
Когда Каблуков взмахнул удостоверением и рассказал о благовидной цели своего визита, дамы в телогрейках оживились.
- Ой, Ксения, на твою гирелею уже из города приезжают посмотреть, а ты - "Срамота! Срамота!" Покажи гостю погребок, да Пиявку позови.
Дом скотницы Ксении Будаковой, которая оказалась смуглой, на вскидку - двадцатипятилетней, женщиной с черными глазами кочевницы, отличался от прочих злобинских хат обилием орнамента на стенах: разноцветные кубики, кружочки с лучиками, бегущие друг за другом волны, перья жар-птиц. Весь этот лубочный конструктивизм пестрым слоем покрывал деревянные стены дома до конька. Другие особнячки были также размалеваны, но скромнее.
- Максим Анатольевич, - с кокетливой и даже коварной улыбкой вопрошала его Ксения, провожая к погребу - давайте я вас буду просто Максюшей звать? Ой, вы журналисты такие интересные, по всему миру катаетесь, все смотрите, вот по телевизору недавно... Сейчас крышку отопру. Такой срамоты, ты Максюша, еще не видел!
В недоумении Каблуков спустился в погреб под домом и офонарел: кирпичные стены от пола до потолка были расписаны непристойными сценами совокупления. Героями пикантных сюжетов в основном выступали мужчины и женщины, но в углу под потолком он заметил также дядю в кепке блином, ласкающего овцу. Стиль "фресок" позволял предположить, что они написаны рукой изголодавшегося по бабам Пикассо. Особо неприглядные картинки были тщательно заставлены банками с соленьями.
- А вот и я! Кхе! - в погреб заглянула усатая, красная с тотального перепоя физиономия. - Богдан Пилявка к вашим услугам. Ручку подам-с, выбирайтесь. Осторожно, тут ступенька подгнила. Вольный художник, знаете ли, временно в Злобинке, как Пушкин в ссылке. Ксюха, стол быстро собери! Петуха заруби, рыжего, помоложе!
Стол был собран, банка самогона, загораживающая сцену бурного секса на арбузной бахче, извлечена из погреба и разлита по стаканам, петух дымился в кастрюле, а на дворе несколько женщин рубили дрова и растапливали баньку.
Каблуков осторожно разглядывал Пилявку. Богдан был похож на спившегося подростка, или, другой вариант: на растерянного гренадера в отставке. Рыжие волосы, конопушки, пышные усы а-ля кайзер Вильгельм, затертый полосатый пиджак и совершенно детский взгляд голубых глаз.
Скитания Пилявки, по его словам, начались после того, как заведующий ДК в казахстанском городе Аксай, где Богдан работал руководителем художественной секции, попросил его расписать стены клуба сценами из современной жизни великого казахского народа. За три ночи Богдан нарисовал, как казахи тащат барана в подъезд многоэтажки, режут его на кухне, спускают кишки в унитаз и, наконец, получают нагоняй от разъяренного, перепачканного в дерьме, русского сантехника.
- Меня казах, директор ДК, после этого самого чуть не зарезал. - пожаловался Пилявка - Уволил в тот же день. А родители у меня были ссыльные из чешской заволжской коммуны. Дай, думаю, махну на родину, в Заволжье. Только, так вышло, пока ехал Алма-Атинским поездом, водки лишнего выпил, упал на пол спать, меня дынями засыпало. Сам знаешь, на что похож азиатский вагон - купе овощами завалены, даже сортиры, а во все щели пакетики с марихуаной понатыканы. Меня проводник только за Хербургом откопал и выкинул с поезда. Стал я в город пробираться, набрел на Злобинку. Прижился тут, у Любки. Муж ее лет семь назад в тюрягу загремел, а она баба знойная. - Богдан сладко прижмурился - Да и остальные ничего, хороши.
За несколько недель Богдан подправил всем злобинским бабам заборы, а Любке ставни зверюшками расписал. Для Михася, Сереги и Кондраша, присутствие в селе нового мужика, похоже, до сих пор осталось незамеченным. Дед Бирюк, старый фронтовой шофер, не может конкурировать с Богданом в сексуальном плане. Бирюк незаменим только за рулем ржавого "газона": даже мертвецки пьяного деда женщины в любой момент доносят до машины, будят, указывают направление и старик гонит - за хлебом ли в сельмаг, за молоком ли на ферму. Доехав, Бирюк моментально засыпает и его, со всем уважением к возрасту, извлекают из-за баранки.
- И такая любовь у меня пошла! - Богдан понюхал стакан и залпом выпил белесое зелье - Малина! К Ленке зайду - нальет, к Нюрке загляну - нальет, к Оксане на огонек сворачиваю - покормит непременно. Поначалу были неприятности. Гульнул я от Любки первый раз, а бабы на ферме чирик-чирик, и растрепали промеж себя. Я в тот день на лошади коров пас. Сижу в седле, книжку читаю, детектив Марининой. Только смотрю, из овражка весь мой гарем толпой поднимается. "Э, говорю себе, Богдан, сейчас ты из честного католика превратишься в мусульманина, и это будет больно".
Клячу нахлестываю, она копытами машет, а бежит - ну, не быстрее хомяка. Конечно, догнали меня бабы, лошадь остановили - на скаку, блин - и давай раба Божьего мутузить. Видишь, какие тетки ядреные? Я потом два дня отлеживался. А они-то уж сами разжалобились, так и гуртовались у кровати - кто отварчик принесет, кто примочку. После этого случая запреты сами собой снялись: где хочу, там и ночую. Было только еще - в погреб меня заперли, паразитки.
К Ксении Будаковой из Москвы приехала сестра. Погостить на недельку. Маленькое село, за исключением деда Бирюка, собралось в доме у Ксении на широкую гулянку.
Богдан хряпнул стакан-другой и приглянулась ему городская мадам. Чудо, как хороша и стройна, особенно в сравнении с его колхозницами. Сам Пилявка был в тот момент на высоте: рубашка с воротником "ослиные уши", с 70-х годов забытого века валявшаяся в любкином сундуке, полосатая пиджачная пара, и галстук из цветастой косынки.
Он и начал:
- Сударыня, я вольный художник. Ваши манеры... Достойно вас запечатлеть на полотно в избе напротив, такая честь.
Бабы переглянулись, и Любка мягко говорит:
- Сходил бы ты, Богданушка, в погреб за огурцами.
Как только Пилявка спустился, крышка за ним захлопнулась и не открывалась целую неделю, до отъезда городской сестрицы.
Сначала усатый Казанова пытался стучать и буянить, но скоро смирился: разложил дастархан из варений, капусты и предательских огурцов. Коротал время, прихлебывая из горлышка трехлитровой банки жгучий самогон. Когда наткнулся на жестянки с масляной краской, его аж передернуло от злорадной фантазии расписать будаковский погреб под секс-шоп. Начал малевать пальцами, подстегивая воображение добрыми глотками самогона.
Пилявку, одуревшего от выпивки и запаха краски, злобинские бабы извлекли из заточения, когда работа была в основном завершена.
- Визг поднялся - на десять верст в округе! Щиплют меня, Ксюха в глаз ведром-подойницей засветила. - Богдан потер заметный шрам - Потом Нюрка говорит: "Спокойно девочки. Господь его картинки в погребе не увидит, а мы иногда забежим посмотреть, вместо телевизора". И правда, бегают. Кстати, - тут Пилявка хитро подмигнул - бабенки с того времени игривее стали. Нахватались искусства.
Черные времена для Богдана наступили, когда в Злобинку, как птичий помет с неба, нагрянул фермер. Инженер из Тамбова - Костей звали. Потянуло инженера на землю, прикупил он в Автономии несколько гектаров, заложил фундамент под усадьбу, построил ферму - свиней разводить. Ячмень посеял.
- Возрождать надо село, реки чистые, поля бескрайние! - так витиевато объяснил Костя злобинцам свое негаданное появление в глуши.
Активно взявшись за обработку районных властей, Костя в скором времени сумел добиться начала строительства газопровода на Злобинку. Взялся бурить в селе водяную скважину.
У Пилявки отношения с фермером не сложились - слишком приветливо здоровались с Костей сельские бабы. Наконец, Богдан доподлинно узнал, что фермер ночует у его Любки. В ярости Пилявка прокрался в фермерский свинарник и дегтем на спине самой большой свиноматки нарисовал Костин портрет.
- Сучок ты! - обругал фермер Богдана.
Однако, соседи все же, иногда Костя с Богданом вместе выпивали: после одного такого застолья фермер пешком пошел в Песчаный Умет за хлебом и не вернулся. Спустя месяц в заснеженном поле нашли его обглоданный волками скелет.
- Остались от Кости только кости. - бодро пошутил Пилявка и продолжил - Женки мои начали шушукаться, будто я фермера специально напоил, на погибель. Охладели как-то, самогоном не потчуют. Но тут такой поворот вышел - живот надорвешь! Я заболел пневмонией и попал в Хербург, в больницу. Пролежал несколько дней и, как я позже узнал, в это время в больнице умер некий Борис Пилявский. Что за путаница вышла - не знаю, но только в село летит весточка: "Забирайте из морга вашего Пилявку". Бабы - в рев.
Что делать - посадили Бирюка за руль, разбудили, поехали в город. Люба пошла бумаги оформлять, чтобы забрать тело, Бирюк в машине спит. Тут я выхожу на больничный двор, покурить. Вижу - наш "газон". "Привет, говорю, дед Бирюк! Какими судьбами?" Он веки приподнял, мох на ушах пригладил, встряхнулся - "Все, тебя оформили? Можно хоронить?" А уж и Любка с крыльца бежит - плачет. С тех пор опять в Злобинке жизнь наладилась.
Баня к тому времени хорошо протопилась. Каблуков искоса поглядывал на тонкий слой самогона, едва закрывавший дно банки и собирался перейти к вопросу о пяти ящиках водки, когда на улице в конце села появилась фигура почтальонши на лыжах.
Глаза Пилявки по-киношному сверкнули, он одернул на себе недоеденный молью пиджак. "Пойду почтальоншу встречу, может, письмо из Казахстана?" - Богдан попытался проскользнуть мимо загородившей дверь Ксении.
- Сходи, Богдан, в погреб, принеси грибочков. - твердо остановила его Ксюша.
За ее плечами, в дверях, в волнах холодного пара, стеной стояли Люба, Аня, Берта и Оля. Каблуков понял, что нескоро вновь встретится с Богданом Пилявкой. И беседовать насчет водки, и в баньке мыться ему придется не с ним.
Проснулся Максим от того, что его жесткий язык как теркой карябал нёбо. Еще не успев как следует сфокусировать со сна глаза, увидел перед носом кружку с огуречным рассолом. Она стояла на полке над кроватью, между фотографией губастого лейтенанта с кубарями в петлицах, и фарфоровой собачкой.
Точно, кружку Ксюха туда вечером ставила. А лейтенант - ее прадед, а собачку ей подарил какой-то хахаль на курсах повышения мастерства коровниц в Татищеве. Еще на столе, в окружении почтительных стаканов, должен лежать бархатный альбом с тисненым профилем Ленина на обложке, а в нем собраны фотки Ксюшиной родни до седьмого колена - достойные люди, аграрии. Муж в тюрьме. Рубашка под столом, носки под кроватью, там же ее белые трусики и лифчик.
Хорошо попарились. Максюша!
Осторожно отодвинувшись от девушки и сняв с плеча ее руку, Максим добрался до целительного рассола. После первого же глотка накатил приступ раскаяния. Бедный Пилявка! Как он стучал в крышку погреба, как ломился! "Хоть водки налейте, мымры!"
Самогон-то кончился, как Каблуков и рассчитывал. Точно. Они с дедом Бирюком сгоняли на "газоне" в Песчаный Умет, за оставшимися ящиками. Потом пили, потом парились. Поначалу неловко было сидеть на полке в бане среди нескольких раздетых женщин: собственное естество резало глаза. Снова пили в избе, причем пришли Михась и Кондраш, но не решались подсаживаться, а стояли у двери, подпирая плечами притолоку, как коты ожидая подачки. Богдан тогда горящим нутром почуял их присутствие и кричал снизу: "Кондраш! Принеси стаканчик!" Кондраш недоуменно пялился в пол и пытался креститься. Ладно, надо уходить.
Каблуков оделся, пересчитал вырученные за водку деньги, и приоткрыл дверь на улицу, стараясь не скрипеть. Перед тем как шагнуть в поле, подкрался к крышке погреба и отодвинул засов. В черном оконце погреба было тихо, даже сопения не слышно. Видать, устал Богдан от переживаний.
В Песчаном Умете, у магазина, рядом с "Пассатом" стоял серебристый микроавтобус "Мерседес" с работающим мотором, и когда Максим, в заледеневших до колен джинсах и примерзших к носу очках приблизился, его боковая дверь неспешно отъехала в сторону. Из теплых внутренностей "мерса" один за другим вылезли несколько знакомых человек. Лучше бы Каблуков их не знал! Его догнали, и сбили с ног через несколько метров.
2 РУССКОЕ СВИНСТВО
Затевалось-то все вполне безобидно и даже с юморком: трое ребят-выпивох, обложившись тарелками, уютно устроились за столиком хербургского кабака "Бычий глаз". Кабак был переполнен по причине работающего кондиционера.
Кондиционер, впрочем, не справлялся: на уровне голов отдыхающих менеджеров, бухгалтеров, их верных скучных подруг и редких иностранцев, висели полосы табачного дыма. Пару раз ляпнув с вилок на стол фирменный салат из яиц известного животного, ребята украдкой осмотрели зал.
- И все-таки, портвешок в подметки не годится рябиновой настойке! - громогласно провозгласил один из троицы, в очках, чинно отрезая ножиком кусок котлеты.
- Не скажи, не сплюнув! - горячо возразил ему второй, в синей футболке - Ты прошлый раз портвейн мокрыми окурками заедал, он тебе и опротивел.
Пожилая пара за ближайшим столом отставила рюмки и прислушалась.
- Знаете, что, - культурно протирая галстук салфеткой, вмешался третий, в пиджаке - я остаюсь патриотом кондового, посконного одеколона. "Огуречный", "Тройной", "Русский лес" - поэзия, а не напитки! Хлопнул, и душиться не надо - воняет за квартал. Главное, когда разводишь, воду не перелить. Может, кто-нибудь сгоняет в парфюмерную лавку?
Волна оживления прокатилась по залу ресторана. Девушки хихикали, прикрываясь сумочками, мужчины смотрели на парней понимающе. Действие, между тем, развивалось: через пятнадцать минут очкастый уронил на скатерть бычок и прожег дырку, похожую на пробоину от торпеды, а пиджак опрокинул бутыль рябиновой, отчего столик стал напоминать место недавнего убийства.
Другой член буйной кампании, в синей майке, с бабьим лицом и кудряшками, на танцующих ногах обошел зал, предлагая всем дамам поочередно "сплясать медляк". Огорченный отказами, он вернулся к друзьям, и устало опустил голову в тарелку с салатом из яиц известного животного.
Впрочем, выходки троицы были вполне артистичны и милы - ни один мужчина не нашел верного повода приструнить безобразников. Напротив, в разных концах зала раздались подбадривающие крики.
Настал миг расплаты: к ребятам направился официант в сопровождении гарда из службы безопасности. Встряхнувшись, двое парней выловили из тарелки третьего и кинулись в фойе.
- Слышь, челов-век, - на ходу пробулькал пиджак - мы на секунду по-маленькому, а потом расплатимся.
- Держи их! - завизжал официант, адресуясь к охраннику, и публика с приготовилась к новому развлечению.
Пиджак в цепких руках охранника орал, что сам канцлер Германии приезжает к нему с докладами, очкастый молил взять в залог визитку, а синяя футболка мирно кимарила, обвившись вокруг конторки швейцара. Наконец, злодеев выпроводили.
- Славно погуляли ребята! - завистливо вздохнул их сосед, вновь взявшись за рюмку - Как мы, бывало, по студенчеству колобродили! - он мечтательно закатил глаза, потом вперился в пергидрольную спутницу - Было времечко. Официант, водки подай! Бутылочку ноль-пять, нет... Ноль-семь подай!
Если бы гражданин имел возможность через несколько минут заглянуть на кухню ресторана, он увидел бы знакомые рожи. Наглецы, перемигиваясь с поварихами, пересчитывали купюры. Это были Максим Каблуков, и два его приятеля - Питер Барков и Славик со смешной фамилией Несмеянов. А деньги - гонорар за спектакль, от хозяина заведения. Шоу "Отвязные гусары" показывалось специально для посетителей.
Это Каблуков убедил друзей на досуге заняться скоморошеством.
- Подумайте, - ораторствовал он с сигаретой в зубах у Баркова на балконе, - ничто так не заводит русского человека как зрелище безудержного кутежа. В душе рождается ураган чувств - мечты о казацкой вольнице, ностальгия по прошедшей молодости, прилив пивного энтузиазма! А что делает взбодрившийся мужик? Заказывает стопку за стопкой! Ресторану - прибыль.
- От тебя, балбеса, - обратился Максим к Питеру, носившему прозвище "Бяка" - даже таланта не потребуется! Русское застольное свинство развивается по жесткому сценарию, генетически заложенному в каждом нормальном мужчине. Будь пьяным собой, и публика тебя возлюбит.
- Ну, знаешь! - пытался возразить Бяка - Я пьяный и я трезвый - это два совершенно незнакомых друг с другом человека. Потом, приличные рестораны кутежи не поощряют: нас оштрафуют, и сдадут в ментовку. Да, и зачем нам это?
- Как зачем? Многие кабаки содержат штат девушек, которые раскручивают посетителей на бабки. Так? Подумай: мы минутным выступлением в роли веселых бухариков поднимем выручку и заменим собой весь девичий прожорливый курятник. Хозяин подсчитает рубли и доллары, увидит, что метод работает, после этого мы - звезды! Гастроли по злачным заведениям Хербурга, восторги поклонников - поклонниц-то у нас точно не будет... Наконец, какие-никакие деньги. Главное, мы найдем полную свободу! Свободу дурачится, острить и сорить, свободу отпускать скабрезности в адрес женщин, свободу напиваться в умат без последствий.
Так, или примерно так Каблуков парил, когда его перебил Несмеянов:
- Красиво ты загнул про свободу. Можно попробовать. Э-э, слушай сценку - "Подворотная". Собираются три былинных персонажа: интеллигент в очках с дипломатом, бомж, и семьянин в тапочках, на секунду выскочивший из дома "за хлебушком". Троица корешится у задроченной рюмочной. Мужики сбрасываются, покупают пузырь разведенного спирта, подбирают на тротуаре стакан, потом тщательно делят водку "по булькам". Бомж с интеллигентом философствуют о преимуществе алкоголя перед наркотиками, тот, что вышел за хлебушком - поносит жену. Наконец, команда напивается в хлам: купленный хлеб съедают на закуску, интеллигент теряет дипломат с диссертацией, мужичок тащит бомжа к себе домой - "Нюська моя дружбанов как родных принимает! Чтобы ботинком по лбу вдарить - никогда!" Для кабака не годится, но рядом с летним кафе можно разыграть.
- Блеск. А ты что скажешь, Бяка?
Питер напрягся, задумался, свесился через перила балкона и несколько раз сосредоточенно плюнул, метя в голубя на тротуаре.
- Что-то башка пустая. Крутится фигня всякая. Вот, например: на кухонном столе разводим жуткий свинарник из хлебных крошек и рыбьей шелухи. Пьем водку из чайных чашек - в них же тушим окурки. Запиваем пивом. Угощаем друг друга жжеными на спичках рыбьими пузырями, иногда вместо пузырей попадаются кишки. Потом занюхиваем тосты рукавами и волосами соседа, а в процессе поддерживаем высокую тему вступления России в НАТО. Просыпается удаль молодецкая: начинаем пить водку "с локтя" - это когда чашка устанавливается на согнутую руку. Бьем все чашки кроме одной - неисчерпаемая тема для шуток вроде: "Почему брат Каин убил брата Авеля? - Рюмку задержал!" Наконец, полуфинальные соревнования по армрестлингу и финальный общий мордобой.
Максим со Славкой поддержали и эту идею, и присвоили ей условное название - "Кухонная". На их взгляд сценка вполне годилась для исполнения в номерах, специально на заказ, перед узким кругом зажравшихся бонзов, тоскующих по безответственности.
Каблуков, в свою очередь, предложил "наприродный" номер - кутерьму с приготовлением шашлыка. То есть: отдыхающие надираются гораздо раньше, чем пожарится шашлык. Мясо поливают вместо вина водкой и оно частью сгорает, а частью пожирается сырым. На углях гибнет футбольный мяч, чьи-нибудь штаны. Мужики бредут из леса в потеках прудовой тины, увешанные колючками, поголовно травмированные шампурами и топориками. В итоге, покумекав в три головы, они сообща выдумали и известную "Ресторанную" сценку.
- То, что мы сделаем, сродни национальному японскому театру кабуки, только в русском варианте. Может, когда-нибудь нашим творчеством заинтересуются за рубежом. В европейских ресторанах мы бы такую "русиш швайн" показали - посетители сутками бы из-за столиков не вылезали! - радовался Каблуков - В Америке, где-нибудь в отелях Майами, вообще можно развернуться: включить в репертуар сцену пляжной попойки. Представляешь: лежат на берегу полуострова Флорида русские ханурики, в трусах торчат огурцы, "козла" забивают, открывают зубами пивные пробки, спотыкаются об лежанки, подмигивают толстым теткам. В песке греется любовно прикопанная водка. Потом ханурики попеременно тонут и спасают друг друга. Любой американец за такое зрелище бешенные баксы отвалит!
Мечты - мечтами, но идея инсценировки образцового кутежа нашла отклик у владельцев только двух ресторанов из дюжины, куда они обращались. Однако и их хватило, чтобы войти во вкус. По вечерам, раза два-три в неделю, троица эпатировала благопристойный "мидли класс" своими лжепьяными выходками и речами.
Например, однажды в "Бычьем глазу" они заметили за сдвинутыми столиками компанию молодых учителок, грустивших по поводу зарплаты и зверств стервы-директрисы. Несмеяна поджал подбородок, взъерошил кудряшки и поднялся, с грохотом опрокинув стул.
Небрежно, словно чекист пистолетом, поматывая полным стаканом, он начал слезливо подпевать девушкам:
- Увольняют меня! Прирожденного педагога! Я в детстве даже школу для котят открыл, и учил их говорить, бедных. Пушистых, маленьких котят. Одного научил! Я свою директрису понимаю - ей климакс психику расшатал. И все-таки, почему молодые зоофилы должны страдать от неуравновешенных гомофобов? Только потому, что те сидят в креслах мелких царьков? Совершенно не секрет, что в школах России директорами работают тетки - старые задницы, в возрасте, когда их климакс косит, и башню, извиняюсь, сносит. Атмосфера из-за их капризов невыносимая. Травят, клевещут, придираются, хоть плачь!
И вот я плачу. А ведь приходится преподавать детям не только знания, но и основы морали. Основы человеческого общежития в этих гадюшниках преподаем! Как работать? Какое поколение детей-климаксоидов воспитываем, дорогие учителя? Пятое? Десятое? Так выпьем же за то, чтобы мы никогда не страдали от - и Славик начал загибать мокрые пальцы - чувства усталости, головной боли, раздражительности, плаксивости, приливов жара, потливости, беспокойства и чувства страха, слуховых и зрительных галлюцинаций... Наших директрис!
Выпив, он удовлетворенно опустился промеж торчащих ножек упавшего стула.
Ребята после зажигательной речи Несмеяны удалились из кабака, посчитав концерт оконченным, а учителки пошли в разнос и употребили нереальное количество водки, вина, и джин-тоника. Об этом на следующий день Каблукову рассказал официант. Словом, девочек из ресторанного эскорта парни, конечно, не затмили, но выручка в часы их выступлений поднималась существенно.
Увы, жизнь, этот калейдоскоп событий, внесла коррективы в репертуар. В ресторане "Восточная Швабия", в один прекрасный летний вечер, когда тополиный пух поземкой врывался в приоткрытые двери, и рука с зажигалкой сама тянулась его запалить... Так вот, Бяка спросил Максима неожиданно:
- Ты кто?
- Не понял. Я - Максим Каблуков. Тебе этого мало? Сам-то ты кто, конь в пальто?
- Я тут, понимаешь, думаю: буду тебя знакомить, допустим, с девушкой, и затруднюсь. Мог бы сказать: "Знакомьтесь, Каблук - чумовой серфингист". Или - "грязный скандалист". Или - "светский лев, король бомонда". Или - "популярный дефлоратор, отсидел за убеждения". А ты даже не единорос. Ну, журналистику краем кочерги шевелишь, допустим. Этого мало для яркой личности.
Каблуков посмеялся.
- Точно. Не прусь от футбола. Чихал на музыку. Безнадежно аполитичен. Сочувствовать партиям - работа людей подкупленных, реже фанатичных. По сути, это так же абсурдно, как сопереживать коммерческим успехам-неудачам ЗАО "Хербургнефтегаз". Православный лишь в силу уважения к вере предков. Не имею выраженных сексуальных отклонений. Мне безразлично, что жрать - лишь бы мусор не подсунули. Как видишь, с идентификацией большие сложности. От чего отталкиваться? Сто пятьдесят миллионов человек в России скажут - "Вот серость, бля, комнатная пыль!" Ни одной точки соприкосновения с великим народом-болельщиком, народом-электоратом и народом-хоругвеносцем.
- Ты просто фригиден. - заметил Питер.
- Непричастен. Есть такие философско-уголовные термины - "причастен" и "непричастен". Масса людей хотят стать причастными к женщинам, выбравшим тампоны "О-би", или к мужчинам, выбравшим бритву "Жилет". К светской богеме, к правящей партии, к бизнес-элите, к клубу "Пивной животик", к кругу знакомых мэра Урюпинска. К гомосексуалистам, наконец.
- Про педиков молчок. Хоть к кому-то ты причастен?
- К тебе, раздолбаю. Недавно поднимаюсь по лестнице, в подъезде, смотрю: дядя стоит на четвереньках, а голова между перил застряла. Курил на площадке, выронил сигарету, потянулся - "быстро поднятое не считается упавшим", его и закапканило. Уши натер, слезы капают, а кричать стесняется. Чувствую: к нему я тоже причастен. Вызвал по мобильнику "скорую". Врач приезжает, говорит: "Где спасатели с автогеном? Или мне голову ему отрезать?" "Лучше тело отрежьте!" - говорю. Вызвал спасателей. И к хамбо Васе я очень причастен.
Буддист Игорь Токарев, по кличке "Вилли", был их старым и очень непредсказуемым другом. Когда в один погожий день Вилли почувствовал, что ему надоело тянуть лямку в российской армии, то сложил на тумбочку форму, и удалился в степь медитировать.
Закутанный в женское пальто и украденные по случаю драные джинсы "Rifles", он кружил по барханам вокруг гарнизона. Караулы убегали, едва завидев его демонический силуэт. Местные абреки не беспокоили Вилли, так как не совались без большой нужды в степь - змей полно.
В единении с природой буддист провел несколько упоительных дней и ночей, о чем потом любил вспоминать.
- Меня-то змеи не трогали. - рассказывал Токарев - Другое достало. Из любой нормальной части давно бы комиссовали, чего я и добивался. Но ведь у нас собрался чистый паноптикум: солдаты горбатые, кривоногие, наркоманы, с недержанием мочи. Трудно было выделиться на этом фоне. Месяц баклуши бью, а никто из офицеров этого не замечает. Тогда я решил поразить командный состав интеллектом. Раздобыл карандаш, тетрадочку. Сижу на видных местах и кропаю всякий бред. Наконец, подходит майор: "Рядовой Токарев, что пишете?"
Я напустил на себя вид задумчивый и мрачный: "Боюсь, вам не понять" - "Как же, и мы в детсаде грамоте обучались!" Докладываю: "Товарищ майор, я понял, что солдату российской армии не обязательно питаться в столовой. Я уже шесть дней не принимаю пищу. Чувствую, что скоро подключусь к космическим каналам энергии!" "Я тебе подключусь, сукин сын!" Выгнали со службы, со статьей.
То, что Вилли вернулся, ощутил весь Хербург. Ближайшие к его норе кварталы - точно. Особенно почему-то доставалось профессионалам бильярда, которые собирались в стеклянном павильоне, в парке. Их Токарев считал то аферистами, то мажорами, в зависимости от того, какой напиток принял с утра - пиво или водку. В любом случае - людьми, недостойными греться под солнцем.
Патлатый, но подтянутый, закованный в джинсовую броню, он твердой походкой подходил к крыльцу бильярдной. За ним, побросав доски, в предвкушении зрелища, тянулись старички-шахматисты. На крыльце Вилли всегда выполнял один и тот же ритуал: снимал ботинки и носки, а в карман куртки вкладывал уголком белый платок, отчего становился похожим на свадебного шафера. Он заходил в бильярдную, а старички засекали время на шахматных часах.
Ровно через две минуты в павильоне раздавался треск ломающихся киев, вопли и прочий шум, сопровождающий разнузданную драку. Еще через десять минут Токарева выбрасывали обратно на крыльцо. Вилли промокал кровь белым платком, обувался и подсаживался к старичкам удовлетворенный, прихлебывая из горлышка портвейн "Три топора". "Ну что, отец, - философски замечал он - сразу видно, что они не читали Франца Кафку. Чей ход?"
- Нелогичные прорывы души, эмоциональные протуберанцы - вот из чего плетется ткань реальной жизни, мое мнение. - закончил Каблуков и посмаковал:
- Блин, - Бяка озадачился - я так и не въехал, как тебя с чиксами знакомить? Собирает, скажу, души прекрасные порывы. Решат, альфонс.
Исчерпав тему, ребята замолчали. Их соседями в тот раз оказались четверо дельцов вульгарной наружности. На запястье одного из них, относительно подтянутого, сияла якорная платиновая цепь-браслет. Другие были похожи на волосатых кабанов, по недоразумению коронованных, как это часто бывает в мультиках.
Похахатывая, они обсуждали некую состоявшуюся сделку. Потом, веселясь, начали спорить, как удобнее облапошивать своих служащих: посредством "испытательного срока" или "бесплатного обучения".
- Эти точно за "Челси" болеют. - шепотом предположил Максим.
Бяка, уже раза три пострадавший от работодателей-лохотронщиков, сидел, уставившись в стол и мял салфетку. Славик откинулся на кресле, потягивая вино, и тоже слушал.
- Официант! Вася! - вдруг заорал самый толстый кабан - Отнеси шампунь тем двум девахам в углу. У них жопы красивые!
Девушки пытались было отказаться от угощения. Они расплатились и начали поспешно собирать свои крохотные рюкзачки.
- Куда!? Гулять будем! Да не бойтесь. Мы культурно напьемся. Баблом не обидим. Бубликами!
В этот момент Питер толкнул Максима локтем:
- Каблук, дай штопор!
Максим сунул Бяке в руку штопор.
- Покажу им бублики с дырками! - пробормотал Бяка, выбираясь из-за стола, протискиваясь между спинками кресел.
Он подошел сзади к склонившимся спинам и оттопыренным задницам бизнесменов. Хлопнул владельца цепи по мягким ягодицам, и, когда тот обернулся, ударил его зажатым между пальцами штопором в лицо. Штопор неглубоко вонзился в ноздрю и повис.
Раздался женский визг. Девчонки, зажимая рты ладонями, смотрели на штопор: он блистал в носу несостоявшегося ухажера, словно деталь хард-пирсинга.
У дверей охранник осмелился схватить Славку за рубаху, заломил ему руку. Когда Максим с Питером наскочили на него, отпустил, быстро сказав: "Двором уходите, мудаки!" Двор оказался проходным. Однако, по улице ребята шли нарочито неторопливо, и присели на лавочке на троллейбусной остановке за квартал от "Восточной Швабии". Закурили.
Питер молчал, слюнявил фильтр.
- Вот вам образец эмоционального протуберанца. Думайте, как от ментовки отвертеться, умники-чистоплюи. - подал голос Каблуков - Что в отделении говорить будем?
- Ничего! - отозвался Питер - Они не заявят. Не будут выставлять себя на посмешище. Перетопчутся. Как же! Он звездный, а его на штопор насадили, как вино "Плодово-ягодное". Ништяк мы их, а? Теперь с директором ресторана с глазу на глаз надо утрясти вопрос, извиниться.
- Я туда больше ни ногой!
- Хочешь сказать, в других кабаках встречается меньше уродов? Это нам до сего дня не попадались.
- Да-а, причастный, деепричастный. Штопором ты их шкуру не пробьешь! Броня. Пропаганда, агитация и оголтелый пиар - вот что поможет утвердиться душевному свинству и победить буржуазный разврат! - значительно поглядывая на небо, как бы призывая Всевышнего в свидетели, заговорил Несмеяна - Мы сможем переломить ход истории. Или, хотя бы, погнуть.
Друзья еще раз затянулись сигаретным дымом.
Инцидент в "Восточной Швабии", и впрямь, замяли без лишнего шума. А через неделю ребята подкладывали в подносы официантам, на манер рекламных листочков "МакДоналдса", небольшие брошюрки. Каблуков отпечатал их подпольно, на цветном лазерном принтере в редакции "Остфатерланда", что стоило ему три бутылки баварского пива.
Содержанием самиздата стали забавные и по-сельски сентиментальные заметки, где алкоголь мешался с любовью, мистикой и детективом.
В одной заметке Каблуков описывал случай, как Игорь Токарев полюбил секретаршу председателя, в колхозе своей юности:
"Первый раунд. Принял Вилли на грудь, вваливается в приемную: "Дарья, ты помнишь Ницше? Одинокий сверхчеловек. Короче - он не прав. Бросай накладные, выходи за меня замуж! Моя жизнь в твоих руках" - "Игорь, пошел ты на хуй со своим Нишей! Алкоголики!" - "Так, значит?"
Приемная, надо сказать, была на втором этаже сельского Дома культуры. Стенку ДК, точно под председательскими окнами, мужики облюбовали для отправления нужд. Вот и в тот раз: стоят в рядок праздные крестьяне, писают, а в это время Токарев наверху кричит - "Прощай, любовь горькая!" Прыгает в окно головой. Пробивает стеклопакет и, вместе с занавеской, падает на головы односельчанам.
Те приостановились на мгновенье - что за байда на них свалилась? Потом:
- "А-а, это Игорь к Дашке сватается!"
И дальше спокойно писают.
Второй раунд. Сразу после ремонта ключицы, Токарев пришел в дом к зазнобе чин-чинарем: с цветами. Встретили его неприветливо. Под одобрительные подначивания соседей, будущая теща била Вилли коромыслом, тесть - лопатой, а невеста - пустым сорокалитровым молочным бидоном. Урок закончился, когда зятек бездыханным упал на осыпанную лепестками астр и полевых ромашек землю.
Посовещавшись с соседями, сваты убиенного решили погрузить его останки в люльку мотоцикла, вывезти за село и прикопать в овраге. Когда мотоцикл с безвольно свисающим телом проезжал мимо танцплощадки, тело ожило, спрыгнуло с коляски и смешалось с толпой молодежи. Поженились Даша с Игорем только через полтора месяца".
- Где мораль? - начал протестовать, прочитав, Бяка - Они ведь, в реале, еще не поженились.
Другой сюжетец был о деревенском кузнеце Кирпоке, который однажды ковал Каблукову острогу для рыбалки, и его жене Алевтине:
"Сели Кирпок с Алевтиной обедать, хватились - соли нет. Щас! Кузнец прыгнул на велик: до сельмага рукой подать. Подъезжает и застает у магазина толпу мужиков. Мужики грузятся в кузов "ЗИЛа", и кличут его: "Э! - говорят, - Добавишь красненькую, поедешь с нами. В соседнее село дешевого винища завезли!"
У Кирпока на удачу сотенная на руках. Съездили, закупились, а на обратном пути свернули в лесок - вино дегустировать. Как оно там дальше сложилось, черт его знает, но только все уехали, а пьяного Кирпока оставили на поляне с сеткой вина. Искали его селом полторы недели. Мужики до последнего не вспомнили, что забирали кузнеца с собой от магазина. Велосипед стоит - Кирпока нет!
Явился Кирпок домой обросший, грязный, в четыре часа утра. Супруга-то первые дни с оглоблей его ждала, а потом с полотенцем через плечо - утирала обильные слезы. Заказала доски на гроб.
По рассказу кузнеца выходило, что все полторы недели он просидел на поляне, и стоило ему очнуться, как тут же незнакомый мужчина, сидевший напротив, протягивал бутылку вина. До тех пор, пока вино не кончилось. Тогда мужик сказал кузнецу: "Все выжрал, морда? А ну, дуй домой!"
"А как мужик выглядел?" - мягко спросила его жена.
"Небритый, в синей куртке"
"Посмотри на себя, скотина!"
Кирпок глянул в зеркало и обомлел - это он сам сидел напротив и потчевал себя вином целых полторы недели! На лесной поляне, под осенним дождем! Оборотень то был, леший - до сих пор уверен Кирпок. Алевтина его простила, и жили они долго и ...".
- Че, серьезно леший? Мне однажды с бодуна чеченцы привиделись. В окно лезли.
- Питер, заткнись!
В агитке также была напечатана история хербургского вора-мясоторговца Хапалина. Он подговорил нескольких их знакомых студентов Политехнического института ночью перебить свиней на ферме под Шиханами. Утром жулик должен был подъехать на грузовике, забрать тушки и заплатить бакалаврам за труд.
Студенты, пока ждали темноты в овраге за фермой, накушались до положения риз. Забрались в сарай, поймали первую свинью и сообразили, что хрюшкам больно и страшно, когда их полосуют ножом. Всплакнули, обнявшись, расцеловали розовые пятачки. Но - дело есть дело. Как быть?
Парни вспомнили, что мастера-киллеры в детективах убивают недругов спичкой или карандашом. Мгновенная, безболезненная смерть. Главное попасть жертве в чувствительное место. Ну, выдернули из ворот барака запорный штырь и начали бегать за свиньями, стараясь ткнуть каждой в глаз. Визг стоял до рассвета.
Наутро мясоторговец подъехал к воротам фермы. Он нашел там пятерых похмельных киллеров и полсотни живых, агрессивных свиней. Что интересно, все попались. Оказалось, милиция отслеживала криминальную сделку. Хапалин сел за прежние грехи, а ребятам следователь так и не смог ничего предъявить, кроме мелкого хулиганства.
- Доброта побеждает сволоту! - выдал Бяка.
Посетители ресторана с улыбкой прочитывали опусы. Уходя, почти все забирали буклеты с собой, так что стопка агиток быстро иссякла.
Поздним вечером, после печатного дебюта, троица сидела на скамейке в центральном парке, попивая миндальную настойку.
- Стенгазета пользуется повышенным спросом. - удовлетворенно заметил Славка. Он перебирал в сумке оставшиеся листочки. - Души горожан тянутся к корням, к трогательной чистоте отношений.
- Лубочные байки такое же ноу-хау, как наше кабуки. - встрял Питер - Надо ковать, как кузнец Кирпок, пока винище не остыло. Учредим полноцветный еженедельник! Желтая пресса, но без попсястых звезд, это прикольно. Интригует.
- Герр Питер, для того чтобы зарегистрировать и продвинуть самую завалящую газету, нужны деньги. Пятьсот тысяч, для начала. Вру, больше. - урезонил их Максим.
Друзья выпили по последней стопке, и вышли из тени парка под фонари Немецкой улицы.
3 ОБЩАЮСЬ СЕРДЦЕМ
"Собравшись в путь он вверил свою жену Иосифу, мужу своей сестры Саломеи, - человеку вполне надежному и вследствие близкого родства преданного ему - и приказал ему втайне лишить жизни Мариамму, если его убьет Антоний. Иосиф же открыл эту тайну царице - отнюдь не со злым намерением, а только для того, что бы показать царице, как сильна любовь царя, который и в смерти не может остаться в разлуке с нею. Когда Ирод, по своем возвращении, в интимной беседе клялся ей в своей любви и уверял ее, что никакая другая женщина не сможет сделаться ему так дорога, царица возразила: "О да, ты дал мне сильное доказательство твоей любви тем, что приказал Иосифу убить меня!"
Едва только Ирод услышал эту тайну, он, как взбешенный, воскликнул: "Никогда Иосиф не открыл бы ей этого приказания, если бы не имел преступных сношений с нею!" Свирепый от гнева, он вскочил со своего ложа и бегал взад и вперед в своем дворце. Этот момент, столь удобный для инсинуаций, подстерегла его сестра Саломея и еще больше усилила подозрения против Иосифа. Обуреваемый ревностью, он отдал приказ немедленно убить их обоих. Но вслед за страстной вспышкой вскоре настало раскаяние; когда гнев улегся, в нем вновь воспламенилась любовь. Так сильно пылала в нем страсть, что он даже не хотел верить ее смерти"
- Порыв души. - сочувственно прошептал Каблуков - А женщины - чисто пчелы. Умереть, но укусить.
Максим загнул угол страницы, закрыл черный томик "Иудейской войны" и потянулся за рулоном туалетной бумаги. Надо было ехать, встречаться с Питером, который обещал поразить его гениальной идеей.
Перед уходом он пропылесосил квартиру, а потом внимательно осмотрел щетку пылесоса, даже взъерошил жесткий ворс пальцем: ничего. Максим разочарованно дернул уголком рта.
- Денег у нас, конечно, нет, но мы можем их занять! Легко!
Бяка говорил в обычной манере: сбивчиво, торопливо глядя на пуговицы, то своей рубашки, то рубашки Каблукова. Он горел, кипел энтузиазмом, и Максим это видел, и относился к его словам всерьез. Бяка утверждал, что его знакомый бригадир могильщиков с Увекского кладбища переквалифицировался в хозяина подпольного водочного цеха, и не жалеет, "а могильщикам, сам знаешь, калым прет, как премьер-министрам". Могильщик был готов дать денег в долг, но только под серьезный алкогольный проект.
- Нам надо где-то по двести пятьдесят тысяч на брата, тогда мы купим оптом несколько бочек спирта, марки "Люкс" или "Экстра". Осетинского, разумеется. Поработаем месяц бутлегерами, не измылимся. - рассуждал Бяка.
Максим с Питером сидели под полосатым навесом с логотипом пивного завода, в одной из многих кафешек, прилепившихся вокруг лодочной переправы через Волгу в прибрежном районе Хербурга. День был жаркий, но с реки тянулись струи прохладного воздуха с запахом болота, камыша и сырой рыбы. "Расписные" и "острогрудые", в буквальном смысле слова - остроносые лодки-гулянки, подвозили с островов стайки отдыхающих по десять-пятнадцать человек.
Среди отдыхающих имелся некоторый процент иностранцев, которые были настроены на доверчивый и восторженный лад. Поэтому почти с каждого подплывающего к пристани буколического челна до Каблукова и Баркова доносилось: "Вольга, Вольга, мутер Вольга".
"О, эта великая азиатская река!" - думали, небось, дуралеи, глядя на барашки волн и пляшущие пузыри пластиковых бутылок, а, посматривая на перевозчика в драной рубахе, умилялись: "О, эти мудрые потомки укрощенных речных разбойников, непокорная свирепость и сейчас угадывается в их взоре!"
Лица туристов в лодках делались кукольными. Незнакомые прежде, враз сплотившись в хор, они тянули: "Вольга, Вольга, мутер Вольга" Дальше этих слов песню, как правило, никто не знал.
Мотор гулянки неспешно тукал и дымил солярой, а взор перевозчиков становился все свирепей и свирепей. Каблуков однажды был свидетелем, как под вечер несколько усталых лодочников коротали время в кафе с пивом и сушеной воблой. Один, расслабившись, затянул навязчивую "Вольгу".
Песня, видимо, долго крутилась в его мозгу и вдруг, неожиданно для него самого, нашла лазейку наружу.
Другой перевозчик с криком: "Ты-то, бля, куда?!" - свалил певуна с пластикового стула и долго мутузил среди окурков и разлетевшейся мелочи, бил по затылку кулаком с зажатой наподобие кастета сушеной рыбкой. Может, просто нашел повод.
- Вот, значит. - спешно гнул свою линию Бяка, а все тот же ветер, с запахом размокшего камыша, колыхал край навеса кафе - Я предварительно поговорил с парнем-грузчиком из "Хербург ликерс": он будет поставлять нам комплекты фурнитуры для бутылок. Это что? Этикетка, воротничок, акцизная марка, пробка с дозатором. Да, да, он вхож на склады. Недешево, но - наворует сколько надо.
Питер замолчал, глядя на группу механически улыбающихся и вращающих головами туристов, проходивших от пристани через кафе к стоянке автобусов, такси и маршруток. Один из них, молодой американец или англичанин, с рюкзачком через локоть и зеленых шортах, робко обратился в Бяке - "Ю из дойч?"
- Я. Натюрлих.
Бяка доброжелательно выдал оба известных ему немецких слова. По-немецки он знал "я" и "натюрлих", а еще - "камрад, гебен мне папироску". В гимназии и университете Бяка изучал французский язык, и знал его почти в совершенстве. А вот родной, увы - ни в зуб ногой.
Парнишка достал из кармана несколько купюр наличных долларов. Максим на английском объяснил туристу, как пройти к банковским обменным пунктам в обход частников, которые могут обмануть.
Парень удалился, чего-то все-таки недопоняв, ибо через пару десятков метров, на подходе к стоянке, его окружили сладкие мужички-менялы. Они потряхивали пачками рублей и щупали англосакса за рюкзак.
- Блин, Питер, сейчас молодого обуют. Может нам не водку разливать, а временно в валютчики податься?
- Нет, слишком жесткая конкуренция. Убить не убьют, но неделю будешь ходить как генетический уродец.
Каблуков с Бякой допили пиво, поднялись и побрели вдоль берега к автомобильному мосту из Хербурга на левый берег - в Покровск. Мост низко гудел, как шестая струна гитары. Издалека было слышно мост, когда его гул не заглушал визг катающихся на горках в прибрежном аквапарке.
Для продолжения разговора Бяка угнездился на затопленной бетонной плите у берега. Река медленно проносила мимо мелкий хворост-плавун, иногда выплевывая его на берег крепко скрученными рождественскими гирляндами.
Низенький, плотный и чернявый, в своей рубашке-балахоне Питер стал похож на бюргера из какого-нибудь самодостаточного правобережного поселения, бездумно следящего за удочкой-закидушкой. Правда, очень нервного и суетливого бюргера.
- На "Отвязных гусарах" и "Подворотной" мы по двести пятьдесят тонн не намолотим, сопьемся раньше. Давай рискнем? - продолжил Барков - Два-три раза обернем капитал, заработаем на раскрутку газеты, и снова вернемся в мир творческой интеллигенции. Даже на табачок останется. Ты-то попутно в "Остфатерланд" прислонился, а я? После универа на горбе у предков сижу! Пробовал переводчиком, в Интернете свое резюме повесил. Все зря. В турфирмах вакансий нет.
- Хорошо, Питер.
- Что - хорошо? Беремся или нет? Мне договариваться с могильщиками о займе?
- Слушай. - Максим принял решение - Сегодня вечером я встречаюсь с сибирским бизнесменом. Прикатил к нам из далекого Анадыря. Хочет открыть в Хербурге, на Соколовой горе, в турзоне, этнический ресторан. Меня один человечек, его земляк, порекомендовал старшим менеджером. Авось, пристроюсь. Через ресторан паленую водку сбывать - милое дело. Тем более, ресторан этнический. Кто разберет, что у них там, на Чукотке, хлещут? Хоть помои наливай. Водку бодяжить беремся в любом случае, но, хотелось бы обойтись без могильщиков. С кладбища боязно дело начинать. Кладбищем обычно заканчивают.
- Ты знаешь, Максим, я и приемный пункт присмотрел, где бутылки скупать можно. Рядом с моим домом. Несмеяна в долю трусит идти, да и невеста, Катринка, лошадь белобрысая, его отговаривает.
Катрин была давняя пассия Славы - низенькая, вполне складная, но гипертрофированно домовитая и хозяйственная девушка из фольксдойче. Они и внешне-то были похожи: оба с поджатыми подбородками, настороженными и плаксивыми. Катрин не таила намерений окрутить Несмеяну, а потом сманить на ПМЖ в Германию. Слава пока держался.
- Но он будет бутылки мыть, по пятьсот рублей за партию. - заторопился досказать Бяка. Явно окрыленный согласием Каблукова, Питер почувствовал себя занятым человеком, а не нищим мечтателем, как за пару минут до этого - Короче, все смазано. Не пожалеешь - не-ет.
Вечером Каблуков созвонился с Федором Вуквуге, к которому как раз нагрянул вышеупомянутый родственник-бизнесмен из Анадыря. С Вуквуге, официальным представителем администрации Чукотки в Немецкой автономии, Максим тогда пересекся по делам редакции. Чукча, как патриот Севера, хотел вести в "Остфатерланд" страничку для туристов-экстремальщиков под условным, рабочим названием: "Кто не был, тот будет". По словам Федора, приезжий предприниматель - его троюродный брат по матери, был настоящим "чаучу", оленным чукчей, известным своими стадами на всю тундру.
-- Приезжай прямо сейчас, побеседуем. - немногословно посоветовал Вуквуге.
Максим как всегда забыл зонт, а на улице между тем пошел дождь средней интенсивности. Выскочив из дома и допрыгав до остановки трамвая, Каблуков убедился, что влезть будет непросто: вагоны были переполнены и кренились под тяжестью пассажиров.
В трамвай Максим так-таки юркнул: на удачу грузная тетка, из той породы, что он мысленно называл "танкетками", выбираясь из салона, как поршень выперла наружу полвагона.
Федор жил в многоэтажке, в дорогой съемной квартире недалеко от Набережной Космонавтов.
Оленный чукча, родственник хозяина, уже сидел в гостиной за столом, на котором, кроме строганины из белорыбицы и сырой налимьей икры, красовалась неизбежная водка. Чукча улыбался:
-- Ноги промочил -- горло болит, горло промочил -- ноги не слушаются! Так шутим в тундре.
Оленевод Карп Кергитагин оказался человечком в застиранной майке с символикой "Олимпиада - 80", с веревочной мускулатурой, абсолютно круглым лицом, крохотными ушами и глазами, совсем потерявшимися на аэродроме лица, далеко от холмика носа.
Максим присел мокрой задницей на черный венский стул, поерзал. Рядом с ним на столе лежал женский нож-пекуль, он секунду задумался -- не зазорно ли мужчине пользоваться этим орудием, потом решился и отхватил кусочек икры налима.
- Я часть олешек своих продал. Хочу на Большой земле предпринимательство открыть. - выпив рюмку, Карп прервал разговор о мерзкой погоде, и сразу перешел к сути вопроса.