- Мерси за милость. Скажите, просто генерал, вы случаем не главком марцилонских вооруженных соединений?
- Вот именно. Забыть бы еще про ИО. - Дружелюбно басил воин.
"Забудешь, как же! У вас тут разве что осел не состоит ИО осла, трубя при этом об обратном". И вслух, жуя мнимую котлету:
- Понял. Но отчего вы не маршал или, на край, генерал-аншеф?
- А на кой? Оно куда б ни шло при армии с генеральским штабом. А в нашем сиротском отечестве я не просто, а всего лишь генерал, первый и окончательный. В смысле ИО генерала, - быстро поправился военный, реагируя на вздернувшуюся бровь принца.
- Ага, вот оно как сбылось! - я понимающе киваю. - Очень рад за вас.
- Чему радоваться? Сегодня - генерал, завтра - нахлебник принца. А по званию вообще ИО главкома. Оно бы и черт с ИО с этим. Давайте о вас. Вот если правду, вы, в самом деле, зафокусировали принца с портрета в Оксфорде, или дуру гоните?
Опасаясь подвоха, я покосился на дремлющую особу и... очень осторожно:
- В самом деле, сфокусничал, опознал то есть ... На полотне он, правда, в короне. А тут непокрытый. Весь фокус.
- Ха... Байте байки на Байкале. - Он подался ближе, будто утес съехал. И шепотом. - Ухо сюда! Только вам, только на будущее и только из личного расположения, - приник на интимный зазор, - упаси вас кому-либо и, особливо, его мудрейшеству, - иронически обласкал лик властелина, - заикнуться о короне. При одном лишь упоминании этой туалетной принадлежности принц впадает в паранойю.
- Шуточка?
- Ага, с траурными последствиями. Увертки вон! Ухо дайте и внимайте. Итак-с. Надеюсь, от вашего внимания не ускользнуло, что наш умница возрастом далеко не отрок? Знаю, молчите... А ходит, не в пример иным, в принцах! Почему? Понимаю вашу настороженность. Поэтому говорю только я, а вы тихо молчите и молча, но решительно игнорируете мои крамолы - вовнутрь. Смущать гостя щекотливыми каверзами - не по-офицерски! Короче, как бы просто генерал всего лишь просто вещает якобы просто для себя...
- А он не проснется?
- Что вы? Сон в обед - апофеоз ритуалов. Так вот, я как бы сам себе... После смерти папаши наш гениёк получил по наследству эту прекрасную державу и тяжеленную, из чистого, заметьте, золота корону о семи рогах, трех изумрудах, большущем рубине на остреньком шпиле и с цепочкою под бороду. Выя у почившего монарха была кормная, корона держалась плотно. Наследничек в не-папу пошел. Вы, не исключу, и без пенсне его кадычок на просвет рассмотрели. Так вот, перед помазанием на престол принц дважды за раз лопухнулся. Имя лопухам: поспешность и оплошность. Нам, видите ли, шапочку примерить приспичило. В полпуда! И где? - в туалете, тайком то бишь, но перед зеркалом. И сила, увы, уступила умственности.
- Ну-ну, вы это уж лишка... - я протестующее туплюсь.
- Чего, чего?! - отважно скривился ИО генерала. - Мы вояки правдорубы! На том гремим и катимся. От лычки к шеврону. В общем, запершись в туалете, хлипенький престолонаследничек, чудом не надломив шейку, всю гордость предков возьми да упусти в... дыру. Пробив пласты органических шлаков, примета короля ушла на трехвековую глубину. Доставать ее, а тем паче водружать на мудрую свою головку принц побрезговал и, вообще, счел верным конфузию в секрете соблюсти. Так народу и объявили, что корона, де мол, похищена. Однако тайна великой туалетной интриги стала известна пажу. А тот по величайшему секрету осведомил подружку фрейлину. К вечеру тайна стала достоянием державы, но этот факт - тайна для принца. Так заборный наш Пифагор и остался некоронованным. Собирались на первых порах новую шапку отлить. Но тут как на грех посыпались ученые прожекты, заборная лихоманка, а там золотой запас возьми и тю-тю. В итоге, пятидесятитрехлетний дяденька трусит себе в принцах. - Пророкотал просто генерал.
Моя голова выразила почтение. Отчаянный же тип этот военачальник! Если, конечно, не чудит. Просто генерал опять открыл рот, но его опередили... С адским грохотом на стол рухнула циклопическая люстра. Местом приземления она избрала площадку между блюдом военкома и моею вилкой. Брызги стекла, ржави, фольги искаплили колени и рукава. Стратег и глазом не моргнул. Во выучка!
- Браво, - салютовал он потолку. - Прогнил стальной крюк. Он был последний, - и духоподъемно закончил. - Скоро все сгнием,
- Не сказал бы... Насчет гнили. Мебель у вас о-го-го, на столе ни трещинки.
- Ерунда. При покойном монархе вся утварь была не в пример. Это его питомец заботится разве что о качестве заборов.
Я усмешкою почтил удел первой из встреченных оград.
- А прежний, по знакомству, буян был и кутила!- продолжил отчаянный. - Крушил иной раз все, что под рукой и на ее длину. Что надо был. Было чему поучиться. Для примеру: когда во дворец поставляли новую мебель, стул, диван, кресло, он вызывал изготовителя и: "Ну-кась, милый, седлай свое изделие". В тот же миг спинку, за спиною седока, арканят веревкой и вздергивают на башню до уровня курантов - они тогда щелкали еще. В рекордные сроки качество мягкой мебели Марцилона шагнуло выше крыши!
- Обычай, достойный подражания. А как насчет пригодности, допустим, шкафов?
- То же самое, просто автора запирали внутри. Заодно комиссовали, брр, испытывали качество продукции канатной мануфактуры. Брак фактически исключался. Тот случай, когда горбатого то самое и исправляло, враз...
- Папаша принца был своеобразным... тоже... человеком! - я позволяю себе не афишируемое лукавство.
- Что вы? Ко-роль! А наследничек... Кусок дерюжки над злобным мозжечком. Тьфу...
Ба, а ведь при удобном раскладе наш стратег и заговором не погнушается! Это я про себя, а вслух:
- Один вопрос позвольте?
- Хоть бы и два. К вашим услугам, имейте дерзость. За двадцать лет беспорочной службы первая встреча с умным человеком.
- Вы льстите, но все равно спасибо. А вы всегда были военным?
- Вы меня обижаете. Генеральство - всего лишь гримаса, к сожалению, приросшая на годы, но только на людях. Эхма, доверюсь на "была" без "ни была". Я детством произрастал в саду, у схимника-аскета. Питался кореньями, травкой и церковными манускриптами. Когда это меню прискучило, а случилось это аккурат годкам к осьмнадцати, дал я дёру, научно выражаясь, стрекача. Стрекотать выпало долго, поскольку добрый подвижник редил лес адскими крючьями - теми, что для жарки грешников. Бежал я так, бежал, пока не выпал из чащобы да не куда-нибудь, а в живописное предместье одного города с чертовски завлекательным женским именем - Сорбонна. И как-то так вышло, что лет уже через десять я покинул стены тамошнего учебного, но не духовного, заведения с дипломом приват-доцента философии. Вам интересно? Мерси, тогда продолжим. Так вот, если до осьмнадцати годков я усиленно зубрил религиозные догматы своего схимника-анахорета и вкупе с травою перекушал-таки теологической стряпни, то в Сорбонне начал потихоньку почитывать всяких роттердамских пересмешников. А на десерт - натурфилософов, гностиков, метафизиков, нигилистов, социалистов... Социализм же, знаете ли - не знаю, к хорошему не приводит. Сперва я, как и принято, стажировался альтруистом. Всех в глубине души почитал за симпатюль и добрячков, поплакивал в порыве оптимизма, а бывало и сопли пускал от любви к ближнему. Заочно почитая седину и морщины, я верил в непогрешимость заслуженных дядечек и святость строгих тетечек. Вот только годика через два гляжу, на деле все совсем не так, как по идее, и морщинки людские все больше - не от ума, а от излишеств. Накатили сомнения. Я еще не совсем пессимист, но уже почти скептик. Где-нибудь еще через годик гляделки мои зырк да зырк во всю ширь. Ба, а народец-то кругом-в-округе и сплошь-да-рядом - халявщики-халтурщики да имитаторы-профанаторы. Каждый что-то такое там кропает, тюкает, де мол, творит... активно, рьяно, но в пустоту, в зеро, в ноль. Себе - почет и слава, людям - туфта и пакость. В общем, стал я с горя с горькою союзиться. И в пьяных уже миражах скроил свое мерило: будь внешне хоть забулдыгой с грязной рюмкой, но внутри оставайся собой, без ржавого стержня. Людей пока не презираю, хотя они уже какая-то серая жижа, не кончено-злая, но и не стоящая забот-интересов. Отношение к ним - между сострадательным и наплевательным. К концу учебы укореняюсь в мысли: люди в массе - малодушны, и в критический момент их наглухо кроет шкуроспасательный рефлекс. И даже великие авторитеты на поверку оказываются буржуа и филистерами, рабами бытового штампа и мещанского этикета. Вот тут-то я и решаю для себя: да кати-ся все к лешему сквозь кочки, колючки, канавы, меня все это не колышет. Так пришел черед эгоизма и индивидуализма, я со сладостью окунаюсь в критику гуманизма и коллективизма, да и в ней ничего нового не нахожу, но любви к общественному рою оно, знаете ли, не добавляет. Отныне вино - вот тот чудо-эликсир, что временно взбултыхивает со дна души любовь к ближнему. Ненависти к последнему, в целом, нет, но и от презрения уже никуда не деться. Я живу в своем аквариуме. И все чаще мне является мираж: де мол, сижу я на парапете большого корабля, свесив ноги к морю. Впереди - манящее чистое небо, ясная гладь моря и безбрежные дали. Это колдовски красиво, это тягуче тянет, это пекуче пьянит, это дарит шанс... И в то же время за спиною брань, суета, скука и команды, вечные команды, приказы... Конечно, иногда приходится и мне обернуться назад и даже бросить реплику толпе. Правда, ей, толпе, чаще всего не до меня, а еще чаще мои мысли ей непонятны, а значит, на ее взгляд, бестолковы! У меня же, чую, шея болит от частых прогибов и долгих изворотов. Мне однозначно милее любоваться небесной гармонией, морской стихией - идеалом, которого нет. Сидя нежиться, наблюдать и наслаждаться перспективой - удобней и приятнейЈ чем торчать на корме, толкаться на палубе, натягивать снасти... Но я понимаю и то, что почва подо мной зыбка и что я держусь лишь на одной точке животной привязанности к жизни. И нет более хрупкой и шаткой позиции, чем моя. Ибо тебя может силой шторма швырнуть в пучину вод. А еще тебя могут умышленно подтолкнуть или же по приказу капитана скрутить и бросить в трюм, заставив махать веслами по свистку надсмотрщика. Там крысы, смрад, баланда и пинки, мат и команды, команды... Там не до лазури вод и неба, там забота о корочке хлеба и выкроенной минутке для сна. И выход оттуда один - петля. Есть, правда, еще один путь - самому прыгнуть в бездну, опередив команду, которая тебя скрутит и заточит в трюм. И я для себя постановил, что надо прожить так, чтобы увольнение по собственному желанию опережало перспективы всех прочих уходов. И это с тех пор мой фундамент, мое кредо. Одна есть беда. Я сентиментален, что сильно вредит стальной воле моего я, - стратег печально вздохнул.
- Вы философ по строю.
- И солдафон по форме, дерзость имею. Нет, я, само собой, имел дерзость формы разные опробовать. Даже писательскую. Схватился, было, за роман. Чтоб на все времена. Типа - Гомер, Рабле. Да рано смикитил, что самый сильный роман пошлее и фальшивее, чем история про красивую жизнь забавной и милой рыбки с прозаическим концом - на сковородке. А другой какой сюжет? Куда ни кинь: он и она, вот и вся история. Вот и все человечество. Вариации же мне неинтересны.
Шутя, он стукнул кулачищем по столу. Звякнула посуда, качнулся цветистый лопух на генеральской груди - под орденской планкой. Из свинцового лопуха, если приглядеться, высовывался то ли петух, то ли феникс.
- Хм, до разговора с вами я полагал, что нет вещей более непримиримых, чем независимость индивидуалиста и военная дисциплина, делающая каждого куклой бездумной субординации.
- Я тоже сперва сомневался, совместимо ли? Со временем дошло: зависимость гнетет низшие слои - подчиненных, но если отыскать синекуру такого типа, которая и кормила бы тебя, и не требовала никакой ответственности, кроме ложно почтительных поклонов ленивому хозяюшке, то можно и с моими принципами послужить, живя, равно как пожить, служа.
- И что, этот идеал прикрывается мундиром служаки?
- А вот представьте. Причем, самый беззаботный пост - верховное командование, точнее функции главкома в качестве ИО. Верховная ответственность - на принце, а за меня, за отсутствием штаба, все делают подчиненные. С другой стороны, я как бы первый и окончательный генерал. Вот вам беспримерная прелесть такого положения в этой стране, с которой никто никогда не станет воевать. Потому как не из-за чего.
- А-а-а!!! - взорвалось под сводами залы. - Итак, бой! Сорок пять миллионов напали на нас! - это резвился принц. Со сна он ничего не соображал, лишь попеременно передвигал голые веки.
- Во напасть! - мне кажется, что я струхнул.
- Ничего критического. Сны державного фанатика. - Генерал-аншеф зевнул.
- Ясно. Вы меня здорово просветили. Еще вопрос: вы думаете, чем кончите?
- Систематически. Скорее всего, тем же, чем мой первый наставник, страстотерпец из леса. Подавлюсь укропом.
- Вот теперь большое и сердечное мерси. Я просвещен и, кажется, на все сто.
- Типичное заблуждение чужанина. Гадости Марцилона учету не поддаются.
- И все-таки я полон счастием общенья. Вы, дерзость имею, тоже производите впечатление наиболее дельного из... - мои глаза и подбородок, срабатывая в унисон, производят некий солнцеворот, цепляющий скрюченную фигурку принца.
- Прошу вас, тсс. ИО главкома не должен быть умнее своего не ИО. На людях я тупарь, бурбон и обжора. Правда, теперь я ем меньше... Грандповар, из бывших, сбежал года три уж как. Но я настырно обжорствую. И впредь буду... дерзость иметь. Поешьте с мое травки и корешков, тогда и осуждайте.
- А кто осуждает? Я точу хвалы. Вам травка на пользу пошла, - в моих словах - ни капли лести: генерала отличала редкая стать. - А все прочее ничуть не испортило вашу фигуру.
- Не моя заслуга. Йога и бабы - два урока юности, натянутых на жизнь.
- Не могу похвастать тем же, меня однобоко занимало второе.
- У каждого свой опыт. У некоторых их целых два, а то и три... Однако, мне сдается, срок уже покинуть сей чертог. Властитель вот-вот начнет облегчаться посредством отверстий... Ну, не пугайтесь, отверстий в лице.
- Мамоньки! Еще ритуал?
- Сакралии! Священнодействие!
- Странные привычки у вашего света.
- Свет, высшее общество - тьфу! Слащавая, сопливая, подлая и шизоидная моделька толпы. Наш двор - пошлый змеекуток. Качество его организмов - невежество, глупость и гордыня, помноженные на подражательство, верхоглядство и начетничество. И все это возведено в куб ханжества, спеси и самости - самоублажения, самовозвеличивания, самоупоения.
- Спасибо. До свиданья. Кстати, а как и у кого бы мне... насчет жилья?
- Смотря, в каком вас ракурсе оное занимает. Если в ракурсе специалиста по субституции, тут одно. Ежели, как обыкновенного мирского человека, тут свой вариант.
- Вы ж догадливы. Зачем мне с вами юлить?
- Усёк. За дверьми спросите канцлера Булныдта. Так его кличут.
- Еще раз, если можно?
- Булныдт. Привыкайте. У нас имечки, как у вас вымечки. Что до меня, я предпочел остаться просто должностью. Старина Булныдт проведет вас в гостиницу для уставших духом...
- И телом, - вставил я.
- А об этом - ша! Иначе вас спровадят в мужской монастырь...
- Усёк и благодарствую.
9. ПРОМЕНАД С КАНЦЛЕРОМ
Топаем по площади. Слева я, справа канцлер. Молча. Оба. Из-под подошв сдавленный хлюп сгустков столичного грунта. Это такая тут мостовая.
Вдалеке завиднелась жиденькая конструкция. С приближением в ней стал угадываться дощаный помост. На помосте с большим трудом, но тоже угадывался господин, кажется, коленопреклоненный. При дальнейшей фокусировке разглядели, что он улыбается. Конфузливо и скучливо. Тогда же удалось выяснить, что соседний столбик - тоже господин, только очень тщедушный и с голой грудью. Хилый мужчина нагнулся над преклоненным и стал сосредоточенно закатывать на его шее широкий и капюшонистый воротник. Злой ворот постоянно разматывался, и хлюпику приходилось все начинать заново. Левою пяткой он поправлял табличку на скособоченной тумбе: "Плаха". Без ИО! Ваше высочество, оказывается, делает исключения. Служить плахою, как видно, плохо.
- Непорядок, - расстроено проворчал канцлер. - Ни капли ответственности. По эдикту палачу надлежит иметь ярлык: "Палач"...
Тоже, без ИО! Реестр малопочтенных объектов и профессий растет!
- А у осужденного на лбу как бы выжжено должно бы: "Злодей". - Продолжил канцлер. - А на деле, оно конечно, просто наляпано алой краской. Где б ее взять, краску-то? Да еще алую!
- И что грозит бедняжке? - интересуюсь я осторожно.
- Кому, палачу за растяпство?
- Нет, злодею.
- А... Этому?.. - ИО канцлера-церемониймейстера пренебрежительно отмахнулся от застенчивого негодяя. - Голову ссекут. Не берите в голову. Символически. Топор-то железный где найдешь? То-то. Гвоздей и тех нету. Все высосала чертова, извините за сильный эпитет, наука, будь она не... забвенна и благословенна.
- Все ясно, это ИО казни, - вздохнул я тоскливо.
У плахи притормозила пара зевак.
- Обратно несчастного Ыйеяара казнят. - С ленцою проронил первый.
- Кой уж раз за неделю, - вторил... второй, пардон, но тавтология напрашивается законно и властно. - Эй, Ыйеяар, лоб-то от клеймов не горит?
- Чо там лоб? - вместо смертника пискнул с голой грудью. - Ему на лоб токмо во дни казней тавро. А мине на грудях кажнодневно полагать имеется. Устал ужо писать да стирать. А не сотрешь, благовверенна, супруга нашенская, скоблит: мол-де, по утрам у нас весь перед в чернилах. Еще кабы в красных, куды ни шло. Ан нет, нынче и зеленку-то по блату спущают.
- Слезу в массы гонит, лишь бы разгильдяйство оправдать, - прошипел Булныдт.
- А ты б себе настоящую татуировку завел, - посоветовал первый из бездельников. - Чтобы раз и на век!
- Скажешь, как соплей в лужу, - захныкал вершитель правосудия. - Я ж в таком разе скоко кровушки упущу? А тогда ужо мне и поддельный топор не осилить. Вон, вон как на ветру колышет. Да не топор, меня. - Палач не преувеличивал. Устояв на ветродуе посредством рукояти, в которую впился изо всех тараканьих сил, он горестно поплевал на ладони, потер слюну, воздел над собой титаническое оружие и тоненько пропел. - Э-хе-хе, мужайся, Ыйеяарчик! Последнее желание твое.
- Бей пониже. - Равнодушно, но не обреченно попросил на коленях. - А то вечно ты мне лезвием по бородавке хреначишь, - и, действительно, у Ыйеяара величественно проступала пигментная Евразия, в пол-лба с утёком в затылок. - Оно хоть и пробка, а мерзенько. - С натруженным вздохом он смочил шею влажной белой пастой из лохани с нацарапанным: "зубовый порошёк белий", и виновато пояснил. - Надо ж на топоре чего-то типа крови... Лимит алой краски исчерпан в прошлом квартале, всю на заборы извели. Осталась зеленка. Да я-то, чай, не жаба, чтоб зелень из жил пускать. Приходится остатками зубного порошка доволиться. И не придерешься. Коль что - у приговоренного ярко выраженное белокровие?
- Вас не утомило? - спросил канцлер.
- Развязки, судя по всему, хрен дождешься, - отвечаю я, после чего мы свернули за угол. Последнее, что донеслось с плахи, был громкий вопль палача:
- Караул, кошмар, катастрофа! Последнюю банку опрокинул, разиня!
- Чего, чего? Опять я, опять я? Он, значит, опять мне по бородавке заапельсинил, а я терпи опять! Снайпер с помойки. Тебе б сваи под телескопом в дерьмо вбивать, - бойко огрызался свежеобезглавленный...
- Должен заметить, в Европе для любителей спектаклей есть специальные помещения - театры, куда пускают по платным билетам.
- Я бы взял на заметку, как экономическую новость. Но какие любители? И чего любители? Казней? Эх! - шумно и горестно выдохнул государственный деятель. - Что ж, обязуюсь просветить. Народ наш давно знает, что железа нет. И не берет билетов на эту затертую, заезженную, избитую и приконченную комедию с пробковым топором. Нынче еще повезло - торжественную наблюдали казнь. А то обычно притащут мученика, заведут на эшафот. Зрителей ноль. Сбор не минимальный, а отрицательный. Убытки. Ну, вдарют бедолагу по хамбеням условно...
- Куда вдарят?
- По хамбеням. А, вы ж приезжий... Ну, это местное идиотическим наречию...
- Идиома, сказал бы я. - Не сразу догадавшись.
- Ну да, а также идиота, добавил я бы, - лихо разобрался в поправках канцлер и продолжил перевод. - По хамбеням, по-марцилонски, это как бы по сусликам марцилонским... - толмач входил в раж, его следовало одернуть и перенаправить.
- Не надо углубляться. Итак, врезали преступнику по сусалам.
- Куда? - тупо воззрился Булныдт.
- По марцилонским хамбеням, сусликам, ушикам и щечечкам... А дальше?
- А дальше ляпнут ему порошка на выю, но топор в ход не запускают, экономят, а то износится. Ну и в тюрьму... обратно. За десять лет ох он и разожрался... Хоть и секрет, но просветить обязался.
- Кто?
- Я - просветить. Вас.
- Разожрался кто?
- А, жертва, злодей, Ыйеяар пресловутый.
- Да что ж он, извините, вытворяет с такой регулярностью?
- Ничего. Он злодей по штату, штатный злодей. А вот палач оттого такой худой, что не оправдывает своего жалованья. Ему кошт урезают, ужимают с каждым годом, тсс, конечно про это, только обязан просветить-то.
- Ага. Более вопросов не имею, господин ИО канцлера-церемониймейстера.
- Рад за просвещение. Кстати, какое нынче число? - спохватился премьер-министр.
- Не в курсе. Но вчера было двадцать третье. И раз вчера было двадцать третье, нынче, надлежит случиться двадцать четвертому, - я ударяюсь в арифметику.
- Да, нынче надлежит случиться двадцать четвертому. - Согласился с моими подсчетами министерский гид.
- Положительно, двадцать четвертое, - уже с нажимом подтверждаю я.
- Мой день рождения, обязуюсь просветить. - Промямлил он довольно флегматически.
- Да вы что? Искренне рад!
- Будет-будет, - перебил правительствующий муж. - Каждый месяц 24-го у меня день рождения.
- Как так? Так как...
- Да так, как так как это так уж повелось, знаете ли. Вынули меня в тот день из мамы, в метрику "24" вписали, а месяц запамятовали проставить. - Толково и терпеливо комментировал канцлер-и-те-де-те-пе.
- В таком случае, двенадцатикратно рад поздравить.
- Да я не пью часто, осмелюсь просветить. - Застеснялся спутник.
- Не пьете? - огорошенный его логикой, я впадаю в нее же.
- Не. Но против литра в день претензий не имею, - доложился скромняга.
- Однако! - я издаю "фьюить", но, вспомнив дозы завсегдатаев марцилонских аптек, здраво рассуждаю, что визави действительно из "партии умеренно дозированных".
- Башковитый мужик! Упомнил, что вчера было двадцать третье и нынче, стало быть, двадцать четвертое. Башковитый, ничего не скажешь. - Глухо и с уважением пришепетывал спутник.
- Извините, широкоуважаемый Булныдт, вы ненароком на слух не туговаты? - напрягаюсь я.
- Есть грешок. - Хихикнул сановник, хитро искря глазками и краснея. - Тайна, но просветить обязан: парик, знаете ли, больно плотный. Слухательные дырки укупоривает.
- А укоротить не пробовали?
- А?
- Букли обрежьте, - диктую я трюизмы.
- Нельзя! - он разом сверзил меня в дыру.
- Отчего?
- Видите ли... - решился Булныдт после минуты колебаний. - Эх, коль просвещать, так от Януса до ануса и наоборот. Я вам откроюсь...
Поздравляю, Прескарен, в течение какого-то часа вот уже второй подряд высший чинодрал потчует тебя стратегическими секретами марцилонского социума.
- В детстве мне прямо на голову сбросили восьмилитровую банку. С третьего этажа, - канцлер перешел на резидентский шепот.
- Да что вы?! Хм-хм, то есть, и как?
- Обошлось. Правда, начисто срезало уши.
- А, вот оно что! Это не беда. Отпустите патлы покосматей. И вся недолга. В салонах Турина это входит в моду.
- Всегда считал, что в Дурине живут дураки, но что к тому же они еще и падлы... - глава кабинета все больше радовал меня остротою слуха. - Хотя идея стоящая. - Он взволнованно прокрутил находку, после чего опять сник. - Совершенно упустил из виду. В банке остывал топленный жир, только что со сковородки. Волосы слизнуло. И с семи лет я вот такой, - Булныдт омрачился.
- Воображаю, какой вы были очароваш, ни на чего не похожий. - Ляпаю я, сам путаясь и пугаясь.
- Это да. Впечатлять я всегда умел, - не без гордости приосанился первый министр. - Мальчуган был достаточно продернутый.
- Это я тоже догадался.
- Приглашаю вас, благородный Прескарен, на праздничный ужин по поводу моего девятого сорокадевятилетия. Завтра в шестнадцать ноль три.
- Благодарю. Нашлось бы время, укроенное от его высочества.
- А вот, кстати, и цель маршрута.
Я даже оступился, упрясь зрачками в выцветшую, приклеенную к борту обшарпанного карниза то ли афишу, то ли рекламу:
"Самая корЪектная и благо васпитаная лэдди Блажо приглошает юнных дефф в курсы аббучения на губернаток по апслужевания полнотчных завидений (прейём девочэк для абучэния тайным римеслам нотчных бдённий с 23 до 10 чч.)".
- Следовало бы переписать: де мол, самая поношенная и самая извращенная кокотка Блажо зазывает на ночную вахту... - по новой принялся просвещать Булныдт, но я испуганно перебиваю:
- Довольно, господин канцлер. Прошу вас. Я все понял. Мой дух не так уж истомился. Скорее, плотские утехи истощили и пресытили тело. Да-да, я так и чувствую, как отнимается мой бок, мой зад, мой перед, моя шевелюра и даже ноготь на левом мизинце задней ноги.
Канцлер с нарастающим ужасом озирал меня. Было ясно, что оба его полушария отказывались воспринимать и переваривать отвлеченности, но он находчиво отнес все мои непонятки на счет своей недослышки.
- Ну, тогда нам не сюда, а дальше... нам, право слово, - лепетал он, дергая меня за рукав. Думаю, не столько здоровье гостя волновало "царя церемоний", а куда больше тревога за мозги доверенного его попечительству клиента.
- Куда угодно, - соглашаюсь я.
И опять пробуксовка. На этот раз у погребальной конторы, о чем я догадался по виньеточной визитке над дверью: "Грёбаная кантора" с рисунком улыбающегося гробика.
Надо же такому случиться, чтобы именно в этом месте и в эту минуту узкую улочку закупорили препирающиеся мужчины. Из них двое держали на плечах неподвижное тело, ногами назад. Тело заняло проход впритык - от стенки к стенке. Некий толстяк, в свой черед, загораживал проход в скорбное заведение.
- Нет, вы назовите, как имя покойного? - требовательно вопрошал он, стуча по губам сосисочными указалками и как бы вколачивая зевоту.
- Паперст. Паперст. - Наперебой выдали задыхающиеся носчики тела. - Его же все знают. Исполняющий обязанности директора заборокрасильни. Погиб от пинка бревном.
- Хм, - гробовщик безразлично обвел труп пустым глазом. - Не скажу, Паперст он или перст Папы, мне непременно нужно, чтобы наличествовал документ, явственно удостоверяющий, что это се именно Паперст, ИО директора заборокрасильни или хоть заборозабивальни. При ином же раскладе это се не тело, а предмет.
- Ну, нет документов. Предмет, то есть покойник, неделю пролежал в яме под пнувшим его бревном, которое в результате своего пинка накрыло тело, бывшее перед этим Паперстом. А документ, кто его знает, может, проходимцы перевели на цигарки. Совместно со штанами, - разорялся ближний к дверям телопредъявитель. Задний уже не мог - задыхаясь, он уводил зрение и нюх от обесштаненной панорамы.
- Ничего не знаю, подайте документ, - хозяин гробовой фирмы уперся, сотворив из рук две огромных дужки к чанообразному корпусу.
- Да, в конце-то концов, он же на полставки ИО завгосмертвецкой служил! Ваш непосредственный куратор! - не выдержал господин у дверей, отчаянно всплеснув руками. Голова бездыханного многостольника ухнула на жидкую мостовую.
- Ничего не знаю. Бесхозные предметы не принимаем, - озлясь, прогремел гробовщик и захлопнул уж было дверь.
Но его опередила заплаканная и потасканная дама. В руках ее телепались драные штаны, с которых сыпалась сажа и судорожно выпыхивался дымок:
- Нашли на месте пожара у южного околотка. - Визгливо разъяснила она.
Деловито сунув клешню в карман приконченных портков, хозяин конторы вывернул его вкупе с комочком бумаги. Разгладив, торжествующе оскалился:
- Вот, пожалуйста. Визитная карточка на имя Барсункая, дворника. Это мы обязаны захоронить. Самый удобный клиент, никакой тебе мерки. - С этими словами он аккуратно свернул штаны и закрылся в конторе.
...На лежанке в запаутиненной келье брошенного монастыря я сонно и печально размышлял:
"Боже, чего ради ты, то есть я, окунулся в эту тину захолустного кретинизма? Разве за этим ты, то есть я, бросил Европу? Неужто вот тут, в этой мышиной норе, твой талисман и мой удел, моя стезя и твоя жизнь?
А, впрочем, может, все верно, и Марцилон - есть то самое, выпукло правдивое, потому как самое деформированное, зеркало вселенского хаоса, человеческого абсурда? Спокойной ночи, прогорклое гнездышко дури"...