Как-то довелось участвовать в экспедиции одного из институтов Академии наук СССР. Начальником ее стал мой земляк и одноклассник - Закир. Собственно, он меня и втянул туда. К тому времени я объездил почти весь Союз, но мне это - пока еще не надоело.
**********
На юге Воронежской области повсюду слышна украинская речь. Спрашиваю у мужика: " Вы здесь все - украинцы?" " Та якие ж ми украинци!"
**********
Ростовская область. Армянский поселок. Подкатываем к бензоколонке. Репродуктор на столбе: " Мащин УАЗ - бэнзын нэт!". При этом, впереди кто-то заправляется. Через минуту: " Павтараю на русский язык: " Для мащина УАЗ - нэту бэнзын". Закир - к окошку с письмом, подписанным академиком Амбарцумяном, с просьбой к встречным-поперечным оказывать содействие.
- Заправщик (повертев бумажку). Слущий! Гдэ тут напысано, щто я тэбэ должин давать бэнзын?
- Закир. Академик Амбарцумян будет очень недоволен, если узнает, что именно здесь, в этом поселке нас не заправили!
- Заправщик (уставился в конец письма, а затем уже другим голосом). Ну, ладно! Хот здэс и нэ напысано, щто я тэбэ должин давать бэнзын..."
**********
В Красноармейском районе, вдоль шоссе - огромные красные щиты. На одном -
" КРАСНОАРМЕЙЦЫ СДАДУТ". Что сдадут? Город? Станицу? Метров через двести - следующий щит: "СТОЛЬКО_ТО МИЛЛИОНОВ ЯИЦ". Представляю себе - степная дорога, буденновцы скачут сдавать яйца. Шашки наголо, пыль столбом, земля трясется, песня раздается: " И с нами Ворошилов, первый красный офицер". Судя по количеству яиц, здесь не только буденновцы, но и вся Красная армия вместе с латышскими стрелками и китайскими добровольцами.
**********
Наше временное пристанище - в райских кущах, на высоком берегу, в ботаническом саду университета, в обсерватории. Смертельно усталый шофер, раздевшись до трусов, засыпает на теплой траве перед входом, широко раскинув ноги.
******
На втором этаже - настоящий, большой телескоп. Жаль, что у него не хватает какой-то детали и поэтому, в окуляр, видно на небе только что-то вроде маленькой, тускло светящейся, пуговицы. Астрономы, участники экспедиции, прочитали нам с шофером целую лекцию о том, что мы могли бы увидеть, окажись телескоп в рабочем состоянии. После чего, куда-то уехали с Закиром.
Тут же появились студентки биофака. Хотят в телескоп смотреть. Мы с шофером показали им пуговицу небесную и рассказали о ней все, что не успели забыть из того немногого, что мы поняли.
***********
Снова дорога. Приходится на привалах рыбачить, так как в магазинах - только водка, консервы "Завтрак туриста" ( хоть и не отрава, однако...), да черный хлеб, из которого то и дело торчат веревки.
Смотрим на поплавки, а лягушки издеваются: " Во-во-во! Клюет- клюет-клюет!"
*********
Из пункта А в пункт Б - два пути. Один - напрямую, через карантинную зону ящура, и другой - крюк с лишними семьюстами километрами. Отправились напрямик, миновав шлагбаумы с пьяной вдрибадан охраной. Проехали не одну сотню километров и, когда до злосчастного пункта Б осталось рукой подать, увидели на ночной степной дороге движущуюся навстречу длинную колонну автомобилей, Спереди и сзади - менты с мигалками. Нас заставили развернуться и пристроиться к колонне, в которой каждая из машин уже разделила ту же участь. Опять к развилке, где мы решили сократить путь, а далее, по словам ментов - в райцентр на карантин. Недельки на две.
Обратно дорога показалась короче. Наконец, остановилась. Менты, шоферы и пассажиры вышли размяться. Что-то жуткое и странное было в те минуты на ночной степной дороге - всеобщее молчание, шевеление огромных, до горизонта теней, отбрасываемых включенными фарами более чем десятка машин. В "черном вороне ", стоящем рядом, отчаянно забарабанил в стенку проснувшийся " клиент". На что наш шофер Миша тут же среагировал:
" Жестянщик!". Ментам это очень понравилось.
То ли благодаря Мише, то ли надписи на ветровом стекле: " Академия наук СССР", то ли сопроводиловке с " шапкой" академии ( хотя подпись Амбарцумяна не вызвала у них того же пиетета, что у ростовского заправщика-армянина), нас отпустили с миром. И мы помчались в заветный пункт Б по крюку, что на несколько сот километров длиннее прямого пути. Но мы были счастливы, что удаляемся от райцентра, где кто-то, теперь уже без нас, сядет на карантин.
Через несколько дней, б-ская газета (газета пункта Б) писала, что каким-то образом машина Академии наук СССР проскочила через кордоны ящурной зоны и страшно представить, что было бы, не останови ее доблестная милиция.
***********
В этом самом пункте Б, у нас похищен важный прибор. Явились б-ский участковый, уставившийся на меня, и б-ский гэбэшник.
Закир. Есть две версии...
Гэбэшник. Нет-нет. Никакой диверсии здесь нет!"
**********
Через несколько дней - на юг, ближе к морю. Тихий зеленый городок. Жаль, что не у самого Черного моря. Афиши, написанные от руки, - выступает Утесов. (Неужто, жив еще? Выступает в таком городке? С такими, понимаешь ли, афишами?). Вещи из машины тащим через железнодорожные пути к месту дислокации. На путях - пассажирский состав из Москвы. Через тамбур перетаскиваем вещи на другую сторону. В тамбуре меня окликают. Бывший сослуживец страшно удивлен, увидев здесь давнишнего постоянного собутыльника в затрапезном виде. Объясняю на бегу, что поменял комнату в московской коммуналке на местную двухэтажную виллу с "Жигулями". "Вот, понимаешь, носильщиком работаю. Целый день на свежем, почти морском воздухе. Если не считать тамбура". По-моему, в его глазах мелькнуло что-то вроде зависти. Не успел я разглядеть.
***********
Ищем самогон в какой-то станице. Никто не признается. Все, вроде как, впервые слышат это слово. У калитки девочка, лет тринадцати, грызет семечки.
- Девочка! А у вас дома есть самогон?
Та мнется, переминается с ноги на ногу, как будто очень писать захотела. И, наконец:
- Есть. Только никому не говорите. А то мой батя - немножечко коммунист.
**********
Вокруг холмы, покрытые лесами, а здесь - какая-то полупустыня с маленьким круглым озерцом. Вода показалась нам чистой. Уж как мы там мылись! Купались! Плескались! Ныряли и кувыркались! Кто-то подъехал и сказал, что тут полигон и в этом озере моют танки.
Отъехав, от греха подальше, развели костер. Положили вплотную к нему банку тушенки, чтобы разогреть. Из транзистора - песня: "Тихий вечер. Теплый вечер. Я такие вечера люблю. В этот тихий теплый вечер, о тебе любимая пою". Как хорошо! Я, наконец-то, чистый и волосы мои, как шелковые...
Оглушительный взрыв. Мы попадали кто куда. Чувствую - на голове у меня что-то теплое, почти горячее и влажное. Потрогал - мягкое. "Мозги!" - с ужасом заорал я. Оказалось, что на моей мытой, после танков, голове - тушенка. Банка, незаметно от нас скатилась в костер и взорвалась. "Лучше бы это были твои мозги, - пробормотал Закир, -- жрать-то сегодня больше нечего".
**********
И снова в пункт Б, тот самый, где б-ская газета. Где-то должен быть поворот с шоссе на дорогу, ведущую к этому городку. Опять Красноармейский район...те же стенды на шоссе... прославляют... даздравскают,... знакомые "красноармейцы " с миллионами яиц. Но нет указателя на нужный нам поворот.
**********
Страшный, как никогда, ливень. Что-то вроде всемирного потопа. На поле, растопырив чудовищные крылья, работает "дождевалка". Особенности нашей мелиорации.
**********
Какая-то станица. Кажется, что именно эту улицу и церковь с архитектурой, характерной для юга России, видел в каком-то фильме о казаках.. Магазинчик должен вот-вот открыться. Ждем-с, не выходя из машины. Кто ж в такой дождь лишний раз высунется?
Из калитки появляется девочка-подросток без плаща, зонта, с граблями через плечо. Почти одновременно с ней - соседка-ровесница. И тоже - с граблями. Ученическая бригада идет на битву за урожай.
**********
До цели - всего ничего. Если б не дождь и постоянно буксующая на проселке машина, которую тащили, буквально, на руках. Мокрые, измученные, "вползли" в б-ский городок.
Только что закрылся магазин, о котором "так давно мечтали большевики", и к которому, еще недавно, мы успели привыкнуть. Рядом, на единственном в этих местах тротуаре, скучал наш старый знакомый - участковый, который, судя по всему, искренне обрадовался нам. Мы тоже ему рады. Вручили деньги, втолкнули в дверь и ждем в машине. И вот он - с оттопыривающимися карманами и большим кульком. Затащили в машину, усадили на почетное место. Налили первому. То ли как гостю, то ли как хозяину. "Неудобно, - говорит, - люди увидят ". Сняли с него фуражку, но он опасливо покосился на погоны. Накинули ему на плечи телогрейку, и тот, большими глотками, опорожнил стакан.
Минут через пять он уже был для нас Колей, а иногда и Коляном, я для него Женькой, ну а Закир - как был Закиром, так Закиром и остался. Вскоре, снова отправили Колю-мента в магазин, (где для продавца только начиналась основная работа). Продолжили в гостинице.
- Коля-капитан. (Пристально смотрит на Закира). Ты не сагирец?
- Я (Не подумав). Он закирец. (Увидев вздернутую бровь Закира, добавил, теперь уже - подумав) Вообще-то мы оба оттуда.
- Закир. Мы, с этим п....болом, земляки и одноклассники.
- Коля. Надо же. И я оттуда.
Теперь уже мент уставился на меня. Примерно так же, как тот раз, когда приходил с гэбэшником. И мне показалось, что теперь уже - с большей, в чем-то, уверенностью.
- Я. Слушай, капитан, чего это ты?... А то мне уж как-то не по себе...
- Коля. Да как бы это сказать...давай еще по чуть-чуть! (Выпили. Он сосредоточился. Продолжил). Где-то с пол года назад искали мы и не нашли пропавших неподалеку некоего Кулешова, командированного из Москвы и местного шофера, который вез его. Среди всего прочего установлено, что Кулешов родом из Сагирстана - земляк наш. Печенкой чувствую, что вы знали такого.
Еще как знали! "Детство, отрочество, юность" - не разлей вода. Закир в нашей компании оказался за год до того, как Кулешов уехал с родителями в Москву. Сразу вспомнилось, что незадолго до его отъезда мы были на дне рождения у Закира. Подали настоящий сагирский плов. Нам было хорошо известно, что сагирцы плов едят руками и дружно поддержали этот обычай. Увлеклись и слишком поздно увидели, что хозяева едят ложками. После зеленого чая пошли гулять, выпили бутылочку-другую вина. Привязали сапожную будку к троллейбусу. Кулешов орал непристойности, а мы ржали как ишаки. Вышел мужик на балкон второго этажа и начал взывать к нашей совести. Кулешов послал его этажом выше .
Сравнительно недавно состыковались в Москве. Не успели цистерну водки выпить, как он пропал в командировке. Где-то в этих краях.
Отправляясь в экспедицию, мы в душе надеялись, заодно, хоть что- то узнать о нем.
- Коля. В конторе заброшенного полевого стана я нашел амбарную книгу. А там - рукопись. Я не обратил бы особого внимания, если б не увидел, что там речь идет о моих родных краях. И не стал ее, куда надо, сдавать. Хотя, должен был. Но это - строго между нами. Было жалко. Уж больно мне то все близко. Скажу больше - я, как бы там, персонаж, что ли. Так я вот, смотрел на Женьку и думал, где мог этого хмыря видеть. А теперь точно, на девяносто девять процентов, уверен, что...
- Я. Слушай, и я что-то начинаю вспоминать.
- Коля. Продолжаю. Уверен на эти самые проценты, что ты - тот Женька, который часто упоминается в записях, а Кулешов там все время под Пашкова "косит". Скажу больше. Сейчас я уверен "на все сто". Помнишь случай с пистолетом? Ты здорово изменился, едреныть.
- Я Да и ты уже далеко не тот "солдатик ".
- Коля (никак обрадовался?) Ага! И ты меня узнал! Я ж тогда в милиции практику проходил. На юридическом учился. В университете. Не закончил, правда. Кстати, в амбарной книге, были уже не записи, а готовая вещь. Может повесть, а может роман - хрен его знает. Есть называние - "Маргинальное танго". Я узнал в библиотеке - "маргинальное" означает...
- Я. Можешь не переводить. Говоришь, у тебя рукопись? Взглянуть бы.
Мент жил неподалеку и очень скоро принес замусоленную амбарную книгу.
Читали вслух по очереди. Странное волнение охватило нас. Перебивали читающего. Вспоминали что-то свое. Уточняли. То и дело наливали по новой, чокались. .
Итак, слово предоставляется Кулешову.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"В социалистическом лагере, наш барак - самый веселый"
Ежи Лец.
***
Река, на которой родился Пашков, пугаясь то бронтозавров, то стегозавров и прочей нечисти, приходивших на водопой, кидалась от одной горы к другой, в зависимости от того, с какой стороны они подходили. Зверюги удивлялись и следовали за ней. Однажды, река, устав убегать от них, исчезла, ушла в песок. Зубастая шобла, сожрав друг друга и не запив водичкой, сгинула. После чего, река возникла снова и тут же, невесть откуда, появилась шумная прожорливая компания.
И так несколько раз. Появится река - они тут как тут. Исчезает - все вроде бы подыхают. Кончилось тем, что два огромных куска горы сползли и остановили речку. Та постояла недолго, раздуваясь в холодном гневе, выбрала самое слабое место у подножья, уперлась в него и устремилась в долину, сметая все на своем пути. Так исчезли последние бронтозавры и стегозавры.
Но это не повод для рождения Пашкова. Прежде нужно было построить, а затем превратить в руины Заровскую крепость. Создать Сагирский эмират и развалить его на отдельные республики. Ту из них, где должен родиться Пашков, сделать сначала автономной, в составе соседней, а затем вполне самостоятельной, но полностью зависящей от Кремля, стоящего отнюдь не в соседней республике.
После этого все пошло как по маслу. Кремль, который иногда просто звали Москвой, быстренько отменил только что введенный НЭП, раскулачил славян, раздашначил армян. То же самое, но по-другому называемое, проделал со всеми остальными подданными.
Очень спешили. Вот-вот должен родиться Пашков. Отправили часть раскулаченных и спасающихся от голода славян в маленький кишлак, отделенный от метрополии Заровским хребтом. Туда же - прослойку интеллигенции, необходимой и вполне достаточной для появления Пашкова. Вдалеке от основной части местного населения, они должны были установить на века Советскую власть и построить столицу республики. Потому, что только в этой столице и при этой власти должен родиться Пашков.
Затем в камышовых зарослях, где водились дикие хищные коты, где река когда-то прорвала гигантский оползень и расправилась с последними динозаврами, построили комбинат и поселок при нем.
Чтобы здесь родиться Пашкову, осталось только зацвести вишням, яблоням и акациям с огромными, как сабля темно-коричневыми стручками, половинки которых склеивались сладкой душистой кашицей. Взрастил все это ссыльный казак Сергей Филиппович в свободное от копания котлована время.
И вот только после этого родился Пашков. Можно было бы сказать - на все готовенькое. Если бы не война. Пашков оказался кстати. Немцы дрогнули, потеряли инициативу и покатились туда, откуда прикатились. Они говорили о морозах и бездорожье, наши - о гении вождя и руководящей роли партии. Но, мы-то знаем, что к чему. Достаточно сопоставить даты рождения Пашкова и начала перманентного отступления немцев.
***
Мужская школа, куда Пашкова определили в первый класс, находилась почти в центре города около базара на крутом спуске к мосту. Здесь, на этом самом спуске, нынешним летом, Пашков, оставленный один в кабине грузовика, отпустил ручной тормоз и нажал стартер. Пацан делал это и раньше. Ему нравилось, как при этом нервно дергалась машина, но то было на ровном месте, а тут вздрогнув, грузовик покатил, набирая скорость, к реке.
Трудно сказать, миновал бы он благополучно мост, остановился бы сам или при помощи встречной машины или, сбив перила, полетел бы в речку, но находившийся в кузове инженер прыгнул на подножку, распахнул дверцу кабины и остановил машину у самого моста. Так мог поступить - только советский инженер. Только он способен ездить в кузове, терпеливо ждать на солнцепеке шофера, растворившегося в базарной толчее.
Короче говоря, школа находилась между пунктом А, где Пашков отпустил ручной тормоз, и пунктом Б - мостом, к которому покатила машина. Даже после этого, идя в школу, он останавливался около машин, стоящих на спуске и заглядывал в кабины, но это была не единственная причина его частых опозданий.
По пути попадалось многое, достойное внимания нормального ребенка. Идя через территорию мединститута, он обязательно заглядывал в мертвецкую - кирпичный домик с ржавой приоткрытой металлической дверью. Там на полу лежали вповалку распотрошенные трупы. Запомнились бабай с простреленным затылком и мальчик - ровесник Пашкова. Проходя мимо учебного корпуса, он, подтянувшись к подоконнику, смотрел на студентов, столпившихся вокруг столов с мертвецами. Он слышал от кого-то, что медики, ковыряясь в трупах, одновременно пьют чай, жуют пирожки. Хотелось бы убедиться в этом, но так ни разу и не дождался этой странной дьявольской трапезы.
На площади, откуда начинался спуск, были пивные, чайханы. Из пивных, которые почему-то назывались "американками", доносился мат, иногда - звуки баяна. Нередко начинались драки. Надо было посмотреть, чем закончатся. В чайханах негромко беседовали под пение птиц в клетках, развешанных на деревьях.
Подолгу топтался у витрины маленькой мастерской, разглядывая старинные часы с маятником - фарфоровой куколкой на качелях, очень похожую на девочку, которую он видел в театре и с тех пор ни разу не встречал.
Когда-то родители повели его на "Фауста". На сцене то появлялся, то исчезал Мефистофель со зверской физиономией, в черном плаще - накидке с красной подкладкой. Он почти все время смотрел на Пашкова, который то и дело оборачивался на девочку, но та обращала на него столько же внимания, сколько Пашков на Мефистофеля. Это страшно забавляло беса, и он хохотал, как сумасшедший.
Кстати, сумасшедшие были самыми колоритными фигурами на этой площади, и наблюдение за ними тоже отнимало у Пашкова немало времени. Один из них был похож на Мефистофеля, только без красивого плаща. Для большей убедительности он скручивал взъерошенные волосы рожками и смотрел на женщин дьявольскими глазами. Однажды высмотрел в толпе тетку с двумя авоськами и ухватил ее за одно место. Тогда воспитанные люди так и говорили - "одно место".
Обычная шутка для знойного, переполненного витаминами города. Но ведь шутили нормальные люди, которые прежде чем пошутить, убедятся в том, что женщину не сопровождает мужчина. Или не будут уверены в том, что ее попутчик так же воспримет это как добрую шутку. Но этот был сумасшедший. Обрадовался, что у бабы руки заняты. Не понял, что она с мужем, у которого руки-кувалды были свободны. Несколько секунд - и Похожий - на - Мефистофеля стал похож на кусок мяса.
Ну, как тут нормальному ребенку вовремя оказаться в школе. Как-то, Пашков решил, что он вышел слишком рано и может позволить себе почитать на скамейке неподалеку от школы. Книжка была очень интересная. О том, как тяжело жилось мальчику, сыну революционера, сосланного в Среднюю Азию только за то, что боролся с царизмом. Но все кончилось хорошо, благополучно, как-то очень светло и радостно - революцией и гражданской войной.
Пришедшему к концу занятий Пашкову все казалось таким незначительным, пустяшным по сравнению с Великой октябрьской социалистической революцией - истерика учительницы и уже дома - неминуемая погоня с ремнем вокруг стола.
После узкого, интеллигентного на вид, ремня из отцовских чесучовых штанов, с особым чувством перечитывалась книжка о Павлике Морозове. Он раскрыл ее на уроке, положив на колени. Рядом скучал сосед по парте, пытавшийся попасть слюной на высунувшийся из ширинки член. Сначала это отвлекало Пашкова - попадет или не попадет? - но потом судьба пионера Павлика Морозова оказалась интереснее, и он уже не отвлекался от книги, пока учительница не вывела его за ухо в коридор. На то чем был увлечен сосед, она не обратила внимания. А может, он к тому времени уже попал, успокоился и занялся чем-то другим.
***
По поселку, где кончается ущелье и начинается долина, идут строем пионеры. Черные трусы до колен, белые рубашки, красные галстуки. Горнист подудит, барабанщик постучит, остальное время занимал Пашков с огромным не по росту аккордеоном и редким красивым дискантом. "Это чей там смех веселый, чьи глаза огнем горят?" спрашивает Пашков, нажимая на клавиши. "Это смена комсомола, юных ленинцев отряд", отвечает лагерь. Потом - "Песня о Щорсе" - том самом, что "под красным знаменем" и "кровь на рукаве".
Колонна приближается к старику Крымову, стоящему на обочине с каким - то мужиком. Отец говорил, что Крымов - то ли член партии с 1905 года, то ли был таковым, знал Ленина, стоял в почетном карауле у его гроба, работал со Сталиным.
Пашков смотрел на него во все глаза: "Может быть, он меня знает. Стоит и думает: "Уж не Пашкова ли это сынок? Тала...а..ант! ". Как старому большевику ему, наверное, нужно отдать пионерский салют, перейти на строевой шаг и громко крикнуть: "Салют старому революционеру товарищу Крымову, видевшему в гробу Ленина, построившему с товарищем Сталиным социализм, а теперь работающим с моим папой на комбинате". Крымов, наклонившись к попутчику, громко и ясно, как большевик большевику сказал: "Глянь, Петрович, сколько этих пиндюков понаехало!" "Ага, - ответил мужик, - их тут кашей корми, а они весь поселок засерили!"
Часто ли вам приходилось быть свидетелями того, как в пионерском строю обрывается песня. Только камень из рогатки какого-нибудь троцкистко - бухаринского наймита или солнечный удар могут заставить умолкнуть запевалу. Но песню тут же подхватят товарищи и понесут дальше и дальше. До столовой. Тут проще. Шедший сзади мерзавец Сорокин, сдернул с Пашкова трусы. Шуточка очень популярна и обычно никаких последствий. Ну, сдернули. Натянуть на место. Шагать дальше. "Э-эх, по сырой траве..." Вот только огромный аккордеон мешает.
Столовая под навесом, с длинными столами, покрытыми клеенкой. На полдник - горячий чай, печенье. Чай не просто горячий, а крутой кипяток. Мерзавец Сорокин, сидя по одну сторону стола с Пашковым, принимал поздравления по случаю того, что заставил чувака с гармошкой показать жопу всей поселковой общественности. Пашков сгреб печенье, бросил за пазуху, поднял край клеенки и вылил кипяток в образовавшийся желоб. Через пару секунд завопил Сорокин и вслед за ним кто-то из поздравлявших. "Варитесь, яйца большие и
маленькие!" - сказал Пашков, готовый ко всему.
На вечерней линейке лагерь стоит по периметру большой площадки. На трибуне директор - толстый добродушный Раззык Мухамедович. Внизу, около трибуны - долговязый председатель совета дружины - Женька Коридор. Прозвище у него такое, наверное, потому что - длинный и давно не мытый. А может это и не прозвище, а еврейская фамилия.
К нему по сложной траектории подходят отрядные бугры сдавать рапорта. Мол, так и так, все живы - здоровы, чего и вам желают. Потом Коридор разворачивается, лихо щелкает каблуками парусиновых туфель и, салютуя Раззыку Мухамедовичу, сообщает, что сегодня, слава Богу, день прошел без происшествий, никто не утонул, не сорвался с горы, никого не укусила змея и тому подобное. ''Слава аллаху!'' - думает директор и приказывает спустить флаг.
"Союз нерушимый республик свободных" - с чувством поют дети и взрослые, кроме некоторых, которые поют совсем другое: "Союз нерушимый бежит за машиной". А еще пионерами себя называют! И вдруг, гимн тает на полуслове. Все смотрят на мерзавца Сорокина. Он стоит, салютуя красному лагерному флагу, боясь посмотреть на сдернутые до земли трусы. Сзади него - Пашков, вообразивший себя графом Монте-Кристо.
Утро. Подъем флага. Пашков - посреди площадки. Директор, забрав картонный рупор у физрука, кричит: "Если би я бил, понимаш, секретарь райком, понимаш, я би визвал твой отец, понимаш, и сказал ему: "товарищ Пашков! за такой, понимаш, воспитание сина, ваш место, понимаш, только в Америка!"
Через пару дней приехал отец. По нему было видно, что добрейший Раззык Мухамедович никуда ничего не сообщал. Отец и сын загорали около речки. Огромный арбуз в авоське стыл в ледяной воде. "Звонили из Москвы, - сказал отец - предлагают командировку в Америку".
***
Бегут черные как эфиопы Алька, Женька и Пашков в одних трусах от пупа до колен. Гонят перед собой туго накаченные, глухо звенящие при ударе о раскаленный асфальт автомобильные камеры. Пробегают по мосту, сворачивают к плотине с двумя усатыми фигурами - гипсовым Сталиным и пожилым рябым милиционером с трофейной немецкой винтовкой. Мент очень похож на Сталина. Он провожает глазами "наше счастливое детство" широко зевает, отворачивается, продолжая думать о чем-то своем.
Отсюда начинается канал, огибающий Комсомольское озеро и скрывающийся за южным горизонтом. В его ледяной воде идут яростные бои, перевертывание "неприятельских" камер. Слегка мучит ностальгия по озеру с его теплой водой, мороженым, музыкой, девочками у которых вместо купальников - подшитые снизу мужские майки. Зато вода в канале - каждый камушек на дне виден, а в озере - моча Лебедева-Кумача.А музыку из динамиков, установленных по периметру озера, можно послушать и на канале: "Есть город, который я видел во сне..." --доносится из самой дальней точки, - " ...во сне, у Черного моря явившийся мне" - подхватывает репродуктор, что поближе, - " ...явившийся мне, цветущий в акациях город"- хрипит где-то уже рядом.
Не успела песня пробежать очередной круг и вот уже слышится: "Домино-домино, нет счастливее нас в этом зале ... этом зале..." Пашков представил себе своих веселых незлобивых соседей в пижамах, а то и просто в семейных трусах, играющих в домино в большом красивом зале. Между белыми мраморными колоннами с золотыми капителями натянут кумачовый транспарант - " Домино принадлежит народу!"
***
Через год перебрались на речку. Тогда она была полноводным рокочущим зверем, а для Пашкова, впервые переплывавшего ее, она стала чуть ли не дорогой в ад. Казалось, что он никогда уже не вырвется из плена волн, взлетающих до неба. Сейчас его размажет по камням и унесет к мосту, едва видевшемуся на горизонте. Затем, дальше, к плотине, за которой выплывет, как говно. Потом - до Пустынного моря, если не застрянет где-нибудь между камней. За него зацепится какая-нибудь коряга, за корягой - дохлая Жучка, за ней - кошка, за кошкой, конечно же - мышка. Завалит всю эту компанию камнями, песком, глиной. Образуется остров, который быстро зарастет травой, кустарником, плакучими ивами.
Года за два до этого, ранней весной, наводнение унесло узкоколейку, откос канала и валуны высотой в человеческий рост. Пашков видел как по волнам неслась расписанная яркими красками колыбель. Через несколько минут в пучину рухнул огромный кусок берега, унеся с собой двух офицеров, командовавших солдатами, которые укрепляли берег.
После этого Пашкову иногда казалось, что острова в реке так и образуются: маленькие "основывают" утонувшие дети, большие - взрослые. Теперь, очередь за " Островом Пашкова". К нему с берега перекинут висячий мостик, танцующий под ногами, и устроят чайхану. У самой воды поставят топчаны под сводом из виноградных лоз, развесят клетки с диковинными певчими птицами. Из зарослей будут то появляться, то исчезать павлины и фазаны. На острове зацветет все, что растет во дворе дома, где жил Пашков - чайные розы, вьюны с тонким утренним запахом, львиный зев, похожий на маленький кукиш - нажмешь на него с двух сторон, и откроется пасть с зубами. "Хош омадид!" - "Добро пожаловать!" - напишут перед входом. "Хош не хош, а зайти придется"- подумают измученные жарой и пылью шофера. Это был сон, длившийся мгновение. Самый страшный и прекрасный из всех, виденных им когда-либо.
Потом увидел на берегу синий троллейбус. Кого-то ждет. Пассажиры в черных костюмах, офицерских кителях, рясах священников, зэки в старых телогрейках и серых ушанках (в такую-то жару) смотрят прямо перед собой в затылок друг другу. Пришло вдруг спокойствие, уверенность, "выплывали же люди и не в таких ситуациях... Робинзон выплыл... Гулливер... кто там еще? ... да, Гвидон... в бочке с мамашей-царицей... вылез, отряхнулся, женился на царевне - лебедь. Мы тоже вылезем... отряхнемся... женимся... главное - грести и не дышать против волны".
Неожиданно вода успокоилась. Стремнина осталась позади. Он встал и. скользя по заросшим зеленым илом камням, то и дело падая, вышел на берег, стараясь не думать о том, что вскоре нужно плыть обратно. На берегу не было никакого троллейбуса. Да и откуда ему было взяться, когда нет ни столбов, ни проводов, ни дороги. Пашков надолго забыл о нем.
***
Метров десять от перил моста до воды в реке. Прыгаешь солдатиком, быстрое течение протаскивает по песчаному дну, выныриваешь и - сразу к берегу. Зазеваешься - перед тобой плотина с милиционером, похожим на Сталина. Бдит, чтобы шпионы и диверсанты не взорвали плотину, а пацаны не заплывали в запретную зону. Про шпионов и диверсантов он и думать позабыл, а вот пацаны... котанагон... (сагирское ругательство). Приготовится кто-нибудь к прыжку, а Похожий-на-Сталина замрет и глаз не сводит с прыгуна. Не попал в запретную зону - двойник вождя поправит винтовку за плечами и снова начинает мерить шагами гребень плотины. Заплыл куда не положено - тут же свисток в усах. Старик искренне боялся, как бы кого не затянуло под щит.
Однажды Пашков оказался совсем близко. Ему бы не обращать внимания на милицейскую трель. Мол, мое дело вылезти, а твое - свистеть. Пашков же показал кулак и на изгиб локтя - ребро ладони другой руки. Очень неприличный и обидный жест. Мент рванул с плеча винтовку. Пашков повернулся и побежал. Старик, спускаясь по откосу, упал, уронил винтовку, поднялся, схватил камень и бросил вслед убегавшему. Противно цокнув, камень чуть не попал в ногу мальчику. Тот остановился, поднял обсосанный рекой булыжник и запустил в усатую голову. Сначала слетела белая фуражка с черным козырьком, потом старик схватился за лицо и рухнул на прибрежный галечник.
Откуда-то взялись еще два мента. Перебегая мост, столкнулся с Сорокиным, закадычным неприятелем по пионерскому лагерю. Свернул в переулок и, изредка оглядываясь, пошел вдоль дувалов (глиняных заборов) с соломенным верхом и ветками тутовника над ними. Он не видел, как Сорокин, изображая игру на аккордеоне, говорил что-то отставшим милиционерам.
Утром его из школы вывели на улицу, усадили в зеленый "газик" и через пять минут он сидел перед молодым старлеем. Тот говорил с кем-то по телефону, с любопытством поглядывая на задержанного. Потом положил трубку, придвинул стул, уселся поудобнее, достал отполированную до блеска маленькую высушенную полую тыковку, высыпал из нее на ладонь "нас" (легкий наркотик) и отправил под язык.
Появился подполковник, огромный толстый блондин с красным лицом и серыми глазами - Женькин отец. Как-то он пришел к ним в школу. Говорил о мерзавцах - врачах, то ли отравивших Сталина, то ли собиравшихся отравить. Призывал быть бдительными.
Особенно запал в душу его рассказ о часовом, к которому пришла мать с узелком, а он ей:
- Стой! Кто идет?!
- Это я, сынок, пирожков тебе напекла.
- - Стой! Стрелять буду!
- - Да ты попробуй, дурень, какие пирожки!
- Ба-бах! - это он в воздух.
- Ты что, говнюк, мать пугаешь! Да я тебе сейчас...
- Ба-бах... твою мать.
Со всех сторон бегут боевые товарищи, командиры. Быстренько развязали узелок, глянули туда и убежали с ним. С узелком, то есть. А часовому сказали, что никакие там не пирожки, а связка гранат. Потом ему дадут посмотреть. А сейчас он - молодец, ворошиловский стрелок! Его сфотографируют перед знаменем и представят к ордену. Вернее, представят к ордену, потом сфотографируют перед знаменем, а фотографию отправят родителям. Правда, теперь уже, только отцу, хотя с отцом тоже не мешало бы разобраться. Стрелок сказал, что раз к ордену, то он служит Советскому Союзу и будет почаще проситься в караул.
Рассказав все это, Женькин отец призвал всех быть бдительными как Павлик Морозов и этот часовой.
Дома подполковник кушал рыбу и читал газету "Коммунист Сагирстана". Подошел Женька.
- Папа, правда, ты хочешь, что бы я тоже был как Павлик Морозов?
Подполковник подавился костью.
Несколько лет прошло, а он все в том же звании, такой же толстый и румяный. Берет Пашкова за ухо и выводит на улицу. Выражение лиц у обоих одинаковое. Как будто не только подполковник ведет Пашкова, но и Пашков тянет его за огромное красное ухо.
Так начался учебный год. Через несколько дней подходит Женька:
- Здравствуй, жопа - Новый год. С тебя причитается. Пахан все уладил. А усатому в госпитале объяснил, что ты, Пашков - мудак, двоечник, плохо соображаешь, что делаешь. Но сейчас, ты изменился к лучшему, жалеешь его, рябенького, собираешься зайти к нему с цветами и вареньем. Вот-вот начнешь исправлять двойки. И вообще, стал серьезным как член ЦК. Кстати, он любит ореховое варенье.
- Совсем некстати. Губа не дура, хоть и разбитая.
- Нацепишь пионерский галстук. Когда войдешь в палату, не забудь отдать ему пионерский салют. Старик наверняка это оценит.
- Главное, не забыть отдать варенье.
- Кстати, о главном. Они договорились - солнечный удар, сержант падает на камень. Оно ведь как, под южным солнцем-то, с винтовкой ходить.
-На севере не легче. Чуть что - губой об ледокол "Красин".
- Похоже, ты сам кончишь на севере. А пока, чтобы это не случилось раньше времени, делай, что тебе умные люди говорят. Короче, про солнечный удар я тебе сказал, про то, что ты мудак - сказал. Или не сказал?
***
Вскоре подполковнику пришлось выручать не только Пашкова, но и всю компанию, включая собственного сына. Точнее - выручило его имя.
В горах они нашли сверток. Развернули промасленную тряпку, а там пистолет с двумя полными обоймами и жестяная коробка из-под монпансье, доверху наполненная патронами.
Стреляли в маленький камень с пятнадцати шагов. Попал только Пашков. Алька и Женька промахнулись, естественно, только потому, что уже стемнело. Решили продолжить завтра, пораньше.
Но планы неожиданно изменились. В подворотне, ожидая Алика, решили лишний раз полюбоваться находкой. Вдруг, как из-под земли возник солдатик - красивый парень с честными глазами. Таких рисуют с автоматом в руках у пограничного столба. Неожиданно он начал канючить, давить на жалость, дескать, потерял обойму пустую от такого же пистолета и взамен одной из наших двух обойм обещал принести двести патронов, а через недельку - еще штук пятьсот.
Просил только принести пистолет. Так, на всякий случай. Надо проверить, говорит, как он досылает патроны.
Не дураки. Согласились. Как такому, с глазами пограничника, не поверить. Пришли в назначенный час в ту же подворотню. А вот и он. Никак, патроны несет.
- Обойма! Так... Пистолет! Так...
С двух сторон подскакивают мужики в одинаковых черных плащах и зеленых фетровых шляпах. Видать, другой халявы на складе не было. Запихивают чуваков в " газик" и привозят к усатому капитану.
Тот, не спеша, разглядывает их, берет лист бумаги, что-то пишет, ставит кляксу. Комкает бумагу. Матерится. Берет другой лист. Пишет, поглядывая на задержанных.
Первые вопросы - Альке. ФИО, возраст, место работы родителей, школа. Все нормально. - улица Ленина, отец экскаваторщик, школа наша, советская, имени Бируни. Следующий - Пашков. Услышав отчество, капитан насторожился:
-- Отец у тебя э... э...
-- Да, он самый.
Капитан плюнув на его адрес и школу, приступил к Женьке.
- Фамилия...К черту имя! Давай отчество...А у тебя отец ...э ...э-- и на дверь поглядывает.
- Да ,- говорит Женька, - там он служит.
Капитан уже и без него знает. И все на дверь посматривает. Достал платок, вытер загорелое лицо, шею. Расстегнул китель, вытер подмышки, взял со стола исписанную бумагу, скомкал и бросил ее в честное красивое лицо сексота, переодетого в солдата. "Ты ... твою еврейскую мать... говоришь, банда, банда, а это же наши, советские ребята, пионеры, ворошиловские стрелки! Их дома ждут мамани, папани, волнуются. И сейчас ребятишки пойдут домой. Без пистолета, правда, и патронов".
Женька задержался в дверях.
- Приветы передавать?
- Кому? - не понял капитан.
- Папаням.
- Слушай, ворошиловский стрелок ты наш, кому другому - враз бы сапогом по жопе.
А тебе, по знакомству - можно и офицерским ремнем.
-Хорошо, что по знакомству, а не по жопе, - сказал Женька, закрывая за собой дверь.
***
В начале октября посадили старшие классы с рюкзаками и чемоданами в автобусы и повезли в колхоз собирать хлопок.
Колонна продвигалась медленно, как бы на ощупь. Дорога видна только первому водителю. Остальные в облаках пыли доверились судьбе. Трудно сказать, как шоферы определяли, где "фарватер" дороги. Наверное, там, где пыль погуще.
Привезли в кишлак - центральную усадьбу. Девочек поселили в клубе, в зале, отделенном от сцены простынями. Там, на сцене - "учительская". Мальчиков - в каком-то доме. И те, и другие спали на полу, на циновках.
В первый же вечер хозяева устроили своими силами для гостей концерт у костра. Пели, плясали, показывали фокусы. В ответ - кто-то из школьников проковылял на ходулях.
Прошло несколько дней. Взвыли семиклассники - самые младшие. Обижают старшие. Заснешь, а тебе - "велосипед" или "балалайка" . Это, смотря, меж каких пальцев вставлена горящая бумажка - на ноге или на руке. Отселили их в глинобитную одноэтажную школу с двумя комнатами. В одной, что побольше - городские школьники, в другой - молоденькая рыжая учительница, год назад распределенная в эту школу.
В первый же вечер, а вернее, почти уж ночь пришли невысокий молодой сагирец, председатель колхоза и представитель ЦК, блондин во френче в парусиновых сапогах. Его нос, глаза и уши были одинаково красными. Поинтересовавшись, как народ устроился, начали вдруг требовать, чтобы все быстренько уснули.
Убедившись, что пятнадцать пар глаз закрыты, погасили керосиновую лампу и на цыпочках вышли в коридор. Как же, как же! Все прямо так и заснули, поняв, зачем мужики, на ночь глядя, привалили в школу. Дверь на улицу так и не открылась, зато было очень хорошо слышно топтание и сопение в коридоре, тихий стук в дверь к учительнице и шипучее: "Танычка, эта ми".
Явился как-то вечером девятиклассник Кунич с мощной грудной клеткой, слывший удачливым волокитой. Сказал, что пришел трахать рыжую учительницу, но она куда-то вышла, а пока он решил посидеть у нас, поговорить на давно всех нас волнующую тему.
А она тебе даст? - усомнился кто-то.
- Есть одно волшебное слово. Если сразу не даст, то уж сначала чай с конфетами точно будет. Конфеты у нее есть, я знаю.
У многих сразу же возникли подозрения, что чай с конфетами для него важнее всего остального, однако завалили его советами, бескорыстно поделились опытом. Наконец, вроде бы, пришла. Кунич направился к ее дверям. "Здрасьте... мне это... значит... спички... щас отдам..."Через несколько секунд: "На! Можешь не возвращать".
Монополия партхозактива, при нас, во всяком случае, так и не была нарушена. А Куничу никто больше не верил, что десятки матерей-одиночек обязаны ему своим статусом. И что не один семейный очаг погасил он своей спермой.
***
Кормили юных хлопкоробов овсянкой с картошкой и луком. На первое -пожиже, на второе - погуще... Хлеба вдоволь, но непропеченного. На третье - чай, иногда - компот, который надо пить, поглядывая - нет ли там червяков. Всё чаще вспоминали "Броненосец Потемкин" и как-то по-новому, с особым вниманием поглядывали на учителей.
Первые два дня мучились от жажды, но, в конце концов, то один, то другой подходили к арыку, текущему через весь кишлак. Постоит, глядя на воду, вроде бы не очень грязную, подождет, когда проплывет какой-нибудь шматок, отгонит лягушку и, опершись на руки, начинает жадно и быстро хлебать, пока еще какая-нибудь гадость не закружит около облупленного носа. Можно, конечно, набрать в кружку и пить через чистый носовой платок, но для этого надо все время таскать кружку и иметь носовой платок. К тому же - чистый.
У многих появилась проблема с желудком. Особенно по ночам. Проснешься - война или еще, какое мероприятие? А это кто-нибудь при лунном свете с подоконника над колючками задницу свесил. Устраивали показательные выступления "духовиков". Самые талантливые пердуны поднимали стаи ворон с дерева.
Как-то "разведка" сообщила, что на окраине кишлака, за широким арыком - огромная бахча. Как только стемнело, снарядили "интендантов" и те вернулись с огромными арбузами. В следующий раз, дождавшись темноты, отправились все. Перебрались через арык. Вдруг - лошадиное ржание... крики... удары палок по головам, спинам и отступление с пустыми руками. Кто-то из сторожей прискакал на лошади, опередив ребят, поднял на ноги директрису школы, председателя и представителя ЦК с красными глазками.
Начали вызывать по одному - выявлять зачинщиков. Раскололся Мазин и завтра же несколько человек должны исключить из школы. Пока для Мазина отсчитывались серебряники, одноклассники ломали головы над тем, как наказать предателя. Хотелось, чтобы болело недолго, а помнилось - всю жизнь. Отклонили предложение Андрюхи Груздева - ударить по голове арбузом. Отклонили еще ряд не менее варварских вариантов. Опять Андрюха. У него "одна, но пламенная страсть" - все-таки арбузом, но глубоко надрезанным с нескольких сторон. В муках рождалась будущая парламентская система.
Ждали недолго. Входит Мазин, втянувший голову до прямой кишки. Андрюха потирает руки. Керосиновая лампа задута. Хрястнул арбуз об не представляющую историческую и художественную ценность башку. Рев...всхлипывание...чавканье. Включили лампу. Рядом с чудовищем, в которое превратился Мазин - его сосед, вгрызшийся в арбузный ломоть. После этого что-то случилось с безнадежным двоечником. Мазин стал преуспевать в учебе, полюбил математику. Сколько в этих краях арбузов! Педагоги могли бы чудеса творить.
На утренней линейке заклеймили седьмой класс, но никого не исключили. Хвалили тех, кто собрал больше хлопка, и ругали - кто меньше. Другие, неупомянутые, не оправдывали расходов на питание, от которого пуганые вороны кустов боялись.
Когда-то пионерка Саодат Наврузова собрала хлопка больше всех пионеров вместе взятых, так ее тут же повезли товарищу Сталину показывать. А уж тот ее, ну - обнимать, ну - целовать, с коленки на коленку перекидывать. И так с ней сфотографируется и эдак. Никак друг другом не налюбуются. Сейчас, даже, если Хрущев приедет и весь колхоз перецелует, никто не станет из-за этого пупки надрывать. Но он все равно всех перецелует. Если приедет.
Линейка еще не закончилась. Завершает ее представитель ЦК: "Ребята, а вы читали роман Фадеева "Как закалялась сталь"? Директриса что-то шепнула ему. Он кивнул головой и добавил: "И Островского тоже".
***
Пашкову перед праздником купили новые туфли. Коричневые парусиновые с кожаными носами и пятками. Не дожидаясь праздника, он надел их и отправился в школу. Там во дворе - трубы да литавры: "Утро красит нежным светом..." А может быть и цветом. Подготовка к демонстрации. Командует физрук - невысокий щуплый брюнет с острыми подвижными желваками и прекрасно их дополняющим кадыком. Ему очень идет это дело. Он и перед писсуаром стоит так, как будто командует парадом.
Очень скоро новые туфли дали о себе знать. Пашков захромал сначала на одну ногу, потом на другую. Какое-то время терпел и, наконец, ковыляя, разрушая и без того недружный строй, начал выбираться из колонны.
Физруком это было воспринято как саботаж, попытка сорвать ответственное предпраздничное мероприятие. Можно, конечно, написать докладную директору или вообще, куда следует, но он никогда не будет заниматься таким паскудством. Он молча повел Кулешова в здание школы, завел в каптерку и закрыл за собой дверь. Получив удар по шее, пацан влетел под слегка ободранного коня, из которого вата торчала как кишки. Физрук вышел, закрыв дверь на ключ.
Минут через десять он привел Женьку, который с порога полетел на освободившееся под конем место. И тут только физрук увидел шкаф, лежащий на боку, с распахнутыми сломанными дверцами. Все, что можно было раздолбать, изрезать, искрошить, было раздолбано, изрезано, превращено в месиво. Распотрошенный конь напоминал хлопковое поле.
Пашков знал, как будет бить физрука. Как знал, так и бил. Как учил когда-то Гном, а Гном - плохому не научит. А тут и Женька из-под коня птичкой выпорхнул. Раненой птичкой . На руки поплевал. Драться его Пашков научил.
Несколькими оплеухами привели в чувство лежащего на полу физрука. Даже обрадовались, когда он открыл карие глазки. "Салом, муалим азиз! Здравствуйте, дорогой учитель! Как вы, живы-здоровы? Мы пошли. Задержались тут немного с вами."
***
Праздник. Музыка, цветы, флаги. Даже вода в кране стала кумачовая.
Колонны подолгу стоят, скапливаясь там, где водка и пиво в разлив, потом, вдруг, срываются с места, напоминая массовый забег, но только какой-то странный, закусывающий на ходу.
Красная площадь - огромный плац за оперным театром с одинокой трибуной, на которой рядом с местным Первым стоит Общесоюзный Второй. Вернее, наш Первый около Общесоюзного Второго, прибывшего вручать республике орден Ленина за небывалый нынче урожай хлопка.
Колонны долго стояли, дожидаясь пока не пройдут грузовики с плотно увязанными мешками. Высокому гостю надо показать, что он не зря привез сюда орден в портфеле из крокодиловой кожи .
На каждой из машин, поверх мешков, несколько колхозников-сагирцев в ярких полосатых халатах и новеньких черных тюбетейках. Стоящим в шеренгах бросился в глаза один из пахтакоров (хлопкороб) - альбинос с абсолютно белыми бровями на счастливом розовом лице.
Машина с альбиносом выруливает на финишную прямую и, затем, вслед за другими, сворачивает в переулок. Через несколько минут опять та же машина с белыми бровями на тех же мешках. Опять мимо трибуны и - в тот же переулок. Все смотрят назад, и ждут. И вот снова под смех и аплодисменты появляется все тот же ГАЗ-51. Лицо альбиноса стало еще счастливее оттого, что его узнает и приветствует советский народ как старого знакомого.
После того, как гость убедился в том, что нынче много собрано хлопка, начался спортивный парад. Первыми на площадь выехали на конях пятиборцы, перетянутые широкими красными лентами, с множеством всевозможных наград.
На подходе к трибуне, какой-то конь, не выдержав нервного напряжения, задрал хвост и начал освобождать свой бесконечный, как млечный путь кишечник. Пример оказался заразительным для других лошадей, что создало немало трудностей для шагавших за ними физкультурников.
Школьники, шедшие за спортсменами, легко и весело справились с неожиданностью, а представители трудящихся восприняли все как должное. Лишь какой-то интеллигент, несший портрет то ли Фурцевой, то ли Маленкова, обратился к соседу:
- Лошадиное дерьмо! Вы знаете, какая это гадость?!
- Не знаю. Не пробовал.
Впервые за всю историю советской власти в республике, праздничные колонны, проходя по Красной площади, смотрят не на руководителей, а под ноги. За исключением некоторых, тычущих пальцами в трибуну: " А это, что за хер с усами? Да не этот, а тот, который рядом с той харей!" И все это в присутствии товарища из Кремля. Первый подозвал пальчиком кого надо и приказал немедленно разобраться и доложить.
Но это все произойдет позже, а пока не прошли еще пятиборцы. Конь, который первым опорожнился, стал совершенно неуправляемым. Перед самой трибуной его неудержимо повлекло к молоденькой, лоснящейся на солнце кобылке. Но нет такого жеребца, с которым бы не справились советские спортсмены.
***
На сцену оперного театра под бурные, долго не смолкающие аплодисменты, вышел Общесоюзный Второй, прикрепил орден к знамени республики, расцеловался с кем положено, обнял кого следует, пожал руку кому надо было пожать, похлопал по плечу того, кого счел необходимым похлопать и уселся в президиум по левую руку от нашего Первого. Вернее, наш Первый расположился по правую руку от Общесоюзного Второго.