Поберёзкин Сергей Михайлович : другие произведения.

Жизнь Мастера

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ВМЕСТО ЭПИГРАФА Чтобы помечтать, не обязательно закрывать глаза на правду жизни, - надо просто быть немного сумасшедшим, эфемерным мечтателем, эдаким ночным мотыльком, летящим не под солнцем на вызывающие ароматные цветы, а на свет придуманной электрической лампы. Не хотите верить описанному далее, не верьте, - суда и следствия не предвидется, единст-венная радость - закон литературного жанра, по которому нет статьи. Это отношения автора с окружающим подлунным миром, написаны кровью, а не чернилами, и заверены подписями Бога и дьявола. Хватит мечтать, пора делать что-то, творить! Летите, мотыльки, под светом солнца на роскошные благоухающие цветы, приносите пользу, переносите пыльцу! А вы, псы, если не хотите мяса, ходите голодными и злыми! "У-у-уединение", - воют одинокие волки под луной, - ответим же им сплочением и единени-ем, хотя бы мысленными. Аум, Амен или Аминь, не все ли равно, - глав-ное, искренне, внутри души, а не в церкви, и без обостренных жестов. "Фиат люкс!" - и по-русски, и по-латыни, на Востоке и на Западе, сошед-шими со своих насиженных мест, чтобы любить. "Бог с нами!" - не только на долларовой купюре, но и в безденежьи.

  
  
   СЕРГЕЙ ПОБЕРЕЗКИН
  
  
  
  
  
  
   ИЗ ЖИЗНИ МАСТЕРА
  
  
  
   Полуфантастический роман с завихрениями
  
  
  
   К рукописи прилагается справка о психическом здоровье автора и некролог о несостоявшейся смерти литературного героя
  
   К голому реализму и вульгарному материализму никакого отношения не имеет.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Самара - 1992 г.
   Ред. июнь 1999 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   От реальных безобразий убегает в страну фантазий.
  
   П.С. Александров
  
  
  
  
   Жизни разнообразие предпочитаю фантазии.
  
   С. Осенев
  
  
  
  
   ВМЕСТО ЭПИГРАФА
  
  
  
   Чтобы помечтать, не обязательно закрывать глаза на правду жизни, - надо просто быть немного сумасшедшим, эфемерным мечтателем, эдаким ночным мотыльком, летящим не под солнцем на вызывающие ароматные цветы, а на свет придуманной электрической лампы. Не хотите верить описанному далее, не верьте, - суда и следствия не предвидется, единственная радость - закон литературного жанра, по которому нет статьи. Это отношения автора с окружающим подлунным миром, написаны кровью, а не чернилами, и заверены подписями Бога и дьявола. Хватит мечтать, пора делать что-то, творить! Летите, мотыльки, под светом солнца на роскошные благоухающие цветы, приносите пользу, переносите пыльцу! А вы, псы, если не хотите мяса, ходите голодными и злыми! "У-у-уединение", - воют одинокие волки под луной, - ответим же им сплочением и единением, хотя бы мысленными. Аум, Амен или Аминь, не все ли равно, - главное, искренне, внутри души, а не в церкви, и без обостренных жестов. "Фиат люкс!" - и по-русски, и по-латыни, на Востоке и на Западе, сошедшими со своих насиженных мест, чтобы любить. "Бог с нами!" - не только на долларовой купюре, но и в безденежьи.
  
  
  
  
  
   Слова маэстро Рыбникова, Учителя
  
  
  
   - Ты видишь, это Дерево? Оно нарисовано живописцем. На нем виден замысел Его. А ты выписываешь каждый листок, не видя целого. Ты пока не видишь Его! У тебя получаются листья, но не получается Дерево! Главное - Оно! Если ты при этом сможешь выписывать листья, честь тебе и хвала...
  
  
   Четверостишье С. Осенева
  
  
   Листья деревьев - новеллы,
   сказки - цветов лепестки.
   Только бывают пробелы
   от человечьей руки...
  
  
  
   х х х
  
  
  
   ГЛАВА 1
  
   ДРАКОНЫ, ВАМПИРЫ И ЛЮДИ В ДАЛЕКОМ ПРОШЛОМ
  
  
  
   Над служебным входом в оперный театр висел красный фонарик; он зажигался по вечерам, перед спектаклем, как бы сообщая о том, что бордель открывается, - и мужчины, входящие с заднего крыльца, как мотыльки, летели на свет красного фонарика. Дверь открывалась со скрипом, тяжело, и мощная пружина тут же отбрасывала ее назад, не слишком нежно обращаясь со слабыми женщинами, - одно уже это обстоятельство как бы говорило о том, что одинокой женщине без сопровождающего мужчины входить в театр опасно. В предбаннике, где висели объявления для актеров и где во время репетиций детской балетной школы малолетних девочек ждали счастливые мамы, по вечерам можно было встретить роскошно одетых мужчин, курящих дорогие импортные сигареты и цинично оглядывающих входящих, - они были из приходящих, не работающих здесь, и липкими глазами выбирали сладкий кусочек или жертву, - кому какое понятие придется по сердцу; все ли девушки кордебалета знали, что почти наверняка сладкоречивые глаза этих шикарно одетых мужчин обещают безбедное существование на ближайшее время, если немного поступиться правилами нудной морали? Но не только приходящие пользовались услугами борделя, ибо в театре тоже работали мужчины, менее состоятельные, алчные и алкающие.
   Дверь из предбанника, в котором зимой стоял пар, открылась в коридор, где прямо перед входом висело огромное зеркало и девушки могли убедиться в том, как они милы; коридор вел налево и упирался в оркестровую яму, а разветвления по бокам приводили в довольно дешевый буфет и на лестницу, поднимавшуюся в утробу театра, - в репетиционные комнаты, служебные помещения, за кулисы; от входа сразу направо находилась раздевалка, где за столом сидела дежурная, - не дай Бог, если бы вы назвали ее вахтером; все дежурные были пенсионного возраста, почти все они происходили из бывших балерин, и некоторые важно, как бандорши или султанши большого гарема, восседали на своих местах; с не слишком значительными посетителями они разговаривали резко и заносчиво, в остальных случаях их тон был весомым, глубоким, проникновенным, а осанкою напоминали английскую королеву.
   Сейчас было утро, время репетиции, но в темном коридоре уже горел свет люминисцентных ламп; из оркестровой ямы, прикрытой двумя дверьми, доносились слабые звуки оркестра, - скрипок было почти не слышно, выли тромбоны и подзвякивал ударник; шла репетиция и в коридоре было пусто, - только у стола дежурной стоял народный артист Слюсаренко и что-то выяснял. Если дежурная осанкою напоминала английскую королеву, то надо ли говорить, что сам Слюсаренко был по крайней мере герцогом Нортуберлендским? К тому же дежурная была - фи - бедно одета, а на народном артисте красовался графский черный фрак из "Летучей мыши", роскошная накрахмаленная белая манишка с кружевами и поддельные брильянты, - короче говоря, пыльная мишура, но издалека, ей-Богу, он выглядел как настоящий граф; кроме того глубокий выразительный сочный баритон Слюсаренко, который мог озвучить весь зал, на тихих тонах оставался таким же весомым, глубоким и проникновенным, - не подступись, персона да и только; и дежурная с особой почтительностью говорила со Слюсаренко:
   - Значит, опять? - сочно и выразительно произнес он, сделав понимающее страдательное лицо.
   - Опять, - со вздохом, выражающим внешнее соболезнование и тайное удовлетворение, ответила султанша.
   - И кто?
   - Она?
   - Она сейчас у директора, - нетерпеливо произнес Слюсаренко. - Кто он?
   - Ах, понимаю, - и бандорша сделала таинственное лицо, как бы готовясь сказать страшную тайну; она наклонилась к артисту и драматически прошептала: - Гамаюнов... А надо же, таким скромным казался! - уже восхищенно воскликнула она.
   - Дракон! - воскликнул Слюсаренко, отбросив всякую почтительность. - Ну, ничего, мы еще посмотрим, у него три головы, а у меня... двенадцать! - и он, резко повернувшись, пошел по коридору.
   Гамаюнов, солист балета, недавно работающий в театре, совершил страшное преступление, - он не только содеял нечто тайное, но и сделал его явным; он не только полез не в свой огород, как похотливый козел за капустой, но и превысил свои полномочия, нарушив неявно обусловленные сферы влияния... Такие мысли вертелись в голове Слюсаренко, разъедали его мозг, как дождевые черви, рыхлящие землю, когда с другой стороны коридора появился лирико-драматический тенор, заслуженный артист Биндеров; маленького роста по сравнению со Слюсаренко, этот крепыш шел в направлении народного артиста и встречи было не избежать; Слюсаренко попытался юркнуть в буфет, но как может "юркнуть" граф Нортуберлендский, - он может только взойти, прошествовать; голос Биндерова остановил его.
   - Николай! - Почти пропел сочный многообертоновый тенор. - Николай!
   Слюсаренко пришлось выйти из буфета, - желудок был полон, а спратяться не удалось; он сделал хорошую мину при плохой игре и расплылся в улыбке:
   - Ах, Володя! Рад тебя видеть...
   - Соболезную, Николай!
   Слюсаренко проглотил обиду и, отбросив церемонии, прямо спросил:
   - Ты уже все знаешь?
   - Я видел ее... А кто он?
   Слюсаренко чуть не затопал ногами, в углах губ появилась пена; как дракон, расправляя крылья и изрыгая пламя, он зашипел, негромко, но кровожадно:
   - Я его испепелю, растопчу, уничтожу...
   - Соболезную, - еще раз иронично произнес Биндеров. - Кого ты собираешься разорвать своими когтями?
   - Гамаюнова...
   Биндаров ахнул:
   - Тихоня! Говорил я тебе, что в тихом омуте...
   Из окрестровой ямы появились оркестранты и разговор прервался; в репетиции наступил перерыв, "Летушая мышь" приземлилась для следующего полета; среди оркестрантов, спешащих покурить под лестницей, в театральной курилке, появился юркий лилипутик с большой седой львиной гривой, - главный дирижер Баленко; он хотел повернуть на лестницу, чтобы подняться в свой кабинет, но, заметив народного артиста, подошел к нему:
   - Сейчас с вами... Постарайтесь появиться вовремя на сцене, несмотря на... - и он сделал многозначительное лицо, показывая, что ему уже все известно; и, повернувшись, направился по намеченному маршруту.
   Слюсаренко мимо ничего не знающих оркестрантов гордо прошел по лестнице в кабинет директора; в приемной сидели секретарша и симпатичная Клара, героиня сегодняшней драмы, - они беседовали о том, каким лаком Клара красит ногти, и, казалось, забыли о преступлении Гамаюнова; Слюсаренко, войдя в приемную, сразу вернул их на землю и они сделали страдающие лица; глубокий баритон огласил воздух комнаты, приведя его в колыхание:
   - Клара, можно тебя?
   Она, делая вид, что смахивает слезу, вышла за дверь с народным артистом; он, не зная с чего начать, спросил:
   - Что, было очень плохо?
   Она кивнула.
   - Я потребую сатисфакции! - заревел Слюсаренко.
   Клара сверкнула глазами и резко ответила:
   - Знаю я ваши сатисфакции!
   Слюсаренко выпятил живот и полные губы вперед и риторически спросил:
   - А что, я не мужчина, что ли?
   - Мужчина, но не муж... У тебя жена и двое детей...
   Слюсаренко захныкал:
   - Но, Кларочка, я тебя люблю... А семья - разве я могу что-то сделать? Я их люблю не меньше...
   Рядом с ними неожиданно появился шестилетний сын Слюсаренко, шалун и забияка; он промчался из-за кулис по направлению фойе театра и неминуемо оказался перед дверью в приемную директора; штаны у него были пыльные и грязные, будто он долго вытирал ими пол замусоренной сцены, и Слюсаренко не мог не обратить внимание на сына:
   - Витька! Ты что такой замызганный, как из задницы?!
   - Некогда, папка, - крикнул сынок и исчез в фойе.
   Клара неожиданно расплакалась по-настоящему; на ее накрашенных больших коровьих глазах появились слезы, - она могла себе это позволить потому, что пользовалась импортными несмываемыми тушью и тенями, подаренными ей Слюсаренко; сквозь рыдания она произнесла:
   - Видишь, Коля, тебе сын важнее, чем я!
   - Я отец! - гордо ответил народный и спросил: - Где он?
   - Гамаюнов? - уточнила Клара. - Он сейчас в кабинете директора... Я подала заявления директору и в партком...
   Реакция народного была неожиданной и взрывной:
   - Дура стаеросовая! Зачем сор-то из избы выносить?! Неужели нельзя было все решить локально, сепаратно, внутри?!
   Он дал любовнице звонкую пощечину и ее истерика прекратилась; Слюсаренко направился в кабинет директора; в приемной он остановился перед секретаршей и спросил:
   - Он там?
   Та испуганно кивнула; Слюсаренко, не спрашивая разрешения, как лорд, прошествовал в кабинет; за столом на стуле ничтоже сумняшеся сидел директор, перед ним на кресле развалился Гамаюнов, - чувствовалось, они заканчивали разговор; Слюсаренко поймал своими музыкальными ушами слова Гамаюнова:
   - Виновен, что же, признаю... Не у одного меня рыльце в пуху... Но если вы мне объявите выговор, я выведу на чистую воду всех...
   Граф Слюсаренко бесцеремонно вмешался в разговор; обращаясь к директору, он твердо сказал:
   - Виктор Федорович, обойдемся без выговоров... Еще уйдет из театра и завалит весь балетный репертуар...
   - Понимаю, - несколько безвольно сказал бородатый директор. - Что делать?
   - Я вызову его на дуэль... Я требую сатисфакации!
   Директор кисло улыбнулся, - это было ему уже знакомо; он кивнул и тихо заметил:
   - Выйдите в коридор и поговорите... Заявление порвать?
   - Рвите, - решительно ответил Гамаюнов.
   - Не рвать! - властно рявкнул Слюсаренко и, поясняя, добавил: - Пока не рвать!
   Они вышли в небольшую квадратную комнату перед приемной, ведущую в фойе и на сцену; убедившись, что двери плотно закрыты и их никто не слышит, Слюсаренко спросил, хищно и издевательски:
   - Ну, что будем делать, дракоша?
   - Сам дракоша, - ответил, как попугай, Гамаюнов.
   - Нет, ты дракоша, а я дракон... Ты ребенок по сравнению...
   - Говорите со мной на "вы"! - взвыл Гамаюнов.
   - Я с тобой еще на штрафенбруд пить буду, - съязвил народный.- Что будем делать? Убить тебя на месте или пощадить?
   - Пощадите, - тихо сказал Гамаюнов, как будто признавая, что у этого дракона на девять голов больше.
   - Ты мне отдашь Раечку! - властно прошипел Слюсаренко. - Я ее хочу!
   - А если она не захочет? - просительно прошептал Гамаюнов.
   - А моя Кларочка хотела? А?!
   - Но Раечка мне почти что жена... А у вас кроме Кларочки еще...
   Слюсаренко зычно расхохотался:
   - Еще сто жен будет... У русского царя Владимира Красного Солнышка их было триста, а у Дона, который Жуан, около четырехсот...
   - Я должен подумать! - взвизгнул Гамаюнов.
   Слюсаренко смерил его высокомерным взглядом и язвительно ответил:
   - Думать будешь той ночью, когда я буду с Раисой! - и, резко повернувшись, пошел на сцену, где уже ждали его выхода.
   Он появился на сцене, блистальный граф из "Летучей мыши"; из зала не было видно, что брильянты поддельные, и они сверкали, переливаясь лучистым огнем; голос его тоже сверкал, переливался радужными красками обертонов, и из зала было непонятно, что вдохновение - не подделка, как брильянты; сидящие в зале немногочисленные актеры, свободные от спектакля, и дети артистов, возможно, воспринимали происходящее по-разному, - дети слушали, раскрыв рты, затаив дыхание и желая подражать Слюсаренко, а из артистов кое-кто что-то понимал; баритон народного артиста периферийного театра раскатывался по всему залу; вот Слюсаренко подошел к какой-то актрисе и поцеловал ей руку, галантно и пикантно, - никто не заметил, что взглядом он раздел ее донага; вот он заговорил речитативом, но голос его остался глубок, силен, значителен; он и в жизни за редким исключением говорит этим голосом, выразительным, красочным, раскатистым; вдохновение было, но были и колоссальный опыт и несомненный талант, - и почти никто не знал, что в театре произошло очередное дело; а впрочем, если бы и узнали, ничего не изменилось, - в который раз, уже скучно и надоело об этом судачить; главный дирижер Баленко, почти лилипут, тряс седой гривой льва и руками, - он восторгался талантом Слюсаренко и его выдержкой; впрочем, он понимал, что Клара - не единственная его любовница в театре, но все-таки...
   Репетиция оканчивалась бравурными звуками оркестра, - играли трубы, тромбоны, валторны, скрипки, раскатывались удары литавр и медное дзум-ля-ля тарелок; кажется, вот уже финал, но дзум-ля-ля начинается снова, как и положено в опереттке, - и вот последние аккорды и единый шумный вздох всех оркестрантов; они выходят в коридор и многие из них, даже женщины, устремляются в курилку. Среди оркестрантов не привлекает внимания одна девица, - ее кличка "моль", так как бесцветна и незаметна; она надевает большие квадратные очки, полностью закрывающие красивые глаза, когда сидит за пультом, среди вторых скрипок; когда она снимает очки, то все уже представляют ее в этих страшных очках; она скоро разводится с мужем, военным, и остается с двумя маленькими детьми и стариками-родителями; она будет главной героиней нашей истории, но сейчас она "моль", незаметная бабочка, и, кажется, довольна этим.
   В коридоре постепенно пустеет, - артисты расходятся по домам; одним из последних спускается с лестницы Слюсаренко, - он хочет выйти из театра, но замечает у одного из объявлений Биндерова; тот приглядывается к какому-то красному пятну на белой бумаге.
   - Что смотришь, Володя? - спрашивает Слюсаренко.
   - Кровь, - мрачно отвечает Биндеров. - Кровавое пятно!
   Два дракона застывают в неподвижных позах перед объявлением и, сверкая глазами, смотрят на кроваво-красное пятно; Слюсаренко первым выходит из транса и пальцем трогает водянистое красное месиво на бумаге; он лижет палец языком и неожиданно раскатисто хохочет:
   - Кровь! Кровушка людская!
   Биндеров не пугается смеху Слюсаренко, он размазывает пальцем кроваво-красное по белому листу; потом он тоже лижет палец языком, пробуя жидкость на вкус.
   - Фу ты, дурак! - разочарованно говорит он. - Да это же вишневый кисель!
   Они оба смеются, и зычные раскаты баритона смешиваются с сочными обертонами лирико-драматического тенора; в предбанник выходит дежурная:
   - Что такое, мальчики?
   - Кровушки попили! - отвечает Биндеров. - Как киселя нахлебались!
   Дежурная делает испуганные глаза, - но испуг поддельный и страх мнимый; потом расплывается в улыбке, показывая, что поняла шутку:
   - Ах, шутники негодные! Ну, идите, идите...
   Первым выходит из театра Слюсаренко, - он открывает дверь и резко отпускает ее; мощная пружина сжимается, и Биндеров едва удерживает дверь, чтобы она не защемила его большой с горбинкой нос.
  
  
   ГЛАВА 2
  
  
   СЕМЬЯ ДИРИЖЕРА
  
  
  
   Очередь - часто повторяющееся явление социалистического реализма, так же прочно всосавшееся в быт советских людей, как им присуще решать глобальные политические проблемы на кухне, ставя себя на место Генерального секретаря страны или ООН; очереди бывают самые разные: спокойные, как на похоронах дальнего родственника, и неспокойные, как бушующее море, длинные, как жизненный путь, и короткие, как мгновение счастья (второе значительно реже), долгие, с записью номерков синим фламастером на руке или даже с регистрацией по списку в течение месяцев, и недолгие, когда стоять приходится час-два или, что уже не называется собственно очередью, несколько минут.
   Жена дирижера оперного театра Василия Белкина, носящая девичью фамилию Осенева и имя Татьяна, стояла в очереди за тортами; кондитерский был полон народу, неспокойного как муравьи в муравейнике, все хотели купить сладенького и с кремом, а поскольку торты в те раннеперестроечные времена стоили два рубля с покейками, то позволить эту роскошь могли себе многие. Очередь была длинной и в меру спокойной, - это значило, что без соблюдения очередности получали продукт только беременные женщины, гордо протискивая свой живот сквозь толпу и скромно прося свою долю сладенького, и крепкие мужчины, которые нахально распихивали народ и совали деньги или чек с таким гордым видом, что им нельзя было отказать. Собственно говоря, очереди было две - в кассу и к прилавку, а поскольку считать деньги и сдавать сдачу дольше и ответственнее, чем показать и упаковать торт, то очередь в кассу была длиннее и завивалась хвостом змеи вокруг колонн и за угол. Итак, как сказал поэт, она звалась Татьяной; она была матерью трех милых девочек и потому думала о том. с каким удовольствием ее дочки съедят фруктовый крем с торта, а потом приступят к бисквиту; ровное течение мыслей нарушалось воспоминаниями о работе в музыкальном училище, где она сегодня честно провела четыре часа сольфеджио и три музлитературы, получив выговор от директора за то, что ушла с последнего занятия на пять минут раньше; в кошельке, лежащем в кожаной сумке, тесно прижавшись друг к другу десятками и пятерками, отдыхали триста рублей, уставшие от перевоплощений в товар и готовые быть потраченными на что-то нужное и существенное; Таня Осенева задумалась, но даже в задумчивости оставалась бдительной, как положено в нашей лихой стране, - а потому она заметила красную с мороза руку с растопыренными толстыми пальцами, лезущую в ее сумку за туго набитым кошельком, который лежал на виду сверху; своей нежной женской ручкой с длинными музыкальными пальцами она ухватила нахальную руку за запястье и сжала так, что мужчина сзади охнул и шарахнулся в сторону.
   - Вот еще придурок, - громко сказала она, глядя вслед исчезнувшему неудачливому вору.
   - Вы что-то сказали? - обернувшись, заносчиво спросил мужчина спереди, явно обиженный замечанием.
   - Нет, это не вам, - извиняюсь, - ответила Таня.
   - А я думал, что мне, - продолжал мужчина, обратив внимание на крупные черные глаза, полные губы, копну длинных иссиня черных волос, выбивающихся из-под шапки, и уже заигрывая с Таней.
   - Тебе, тебе, - проворчала пожилая женщина сзади. - Нечего глаза пялить на девиц!
   - А вы помолчите, - переключился на нее мужчина. - В вашем возрасте на кладбище пора отдыхать, а не в очереди за тортами с кремом стоять!
   Разгорелся скандал, в эпицентре которого находилась Таня; он не охватил всей очереди, потому что она была слишком большой, но рядом стоящие подключились к спору, разделившись на две партии: многочисленную за женщину и малочисленную, но свирепую за мужчину; Таня долго молчала, наслаждаясь музыкой, льющейся из уст спорящих, а потом не выдержала:
   - Слушайте, от вас уши вянут!
   Она подумала о том, что ее изощренный абсолютный музыкальный слух может иссякнуть, как тонкий ручеек в широкой бурлящей реке, что она станет профессионально непригодной, но тут скандал в их месте заглох сам собой, - все переключились на женщину с ребенком, берущую свой кусок дефицита без очереди; одни с пеной у рта стали кричать, что с пятилетним сынком можно и постоять, что у них тоже дома семеро по лавкам, а другие защищали женщину, пропустив ее к прилавку и шумя, что ребенка и так чуть не задавили; Таня подумала о том, что у нее дома трое, причем младшей как раз пять, и - тут стали шуметь на нее, - подошла ее очередь к кассе.
   - Ты о чем думаешь? - напустилась на нее пожилая женщина сзади и толкнула в плечо.
   Кассирша, выдавая сдачу, заметиала:
   - Думают о каких-то мелочах, интеллигенция, - и недодала ей под шумок двадцать копеек.
   Наконец, Таня получила торт; крем сверху был несколько попорчен, коричневые мятые кремовые розы напоминали катцендрек, и она попросила сменить торт; на нее напустились очередные, но она стойко молча выдержала атаку и получила другой торт, который есть было по крайней мере не противно; с уважением отнесясь к ее стоическому ожиданию, продавщица надежно перевязала коробку бечевкой и подала торт Тане; она, протискиваясь, сквозь толпу, вышла из магазина. Итак, малое дело сделано, а сколько их еще сегодня до закрытия магазинов, - надо отоварить талоны на колбасу, талоны на водку, которую можно будет обменять на услуги, купить по талонам сигареты для больного брата... Как это неинтересно описывать, читатель! А посему забудем про хлебный магазин, в котором почти не было очереди, про колбасный отдел, в котором ей помнут коробку торта и недовесят сто граммов, не упоминаем про вино-водочный магазин, в котором, сгрузив продукты дома, Таня будет бесстрашно сражаться с нетрезвыми мужчинами, но получит свои шесть бутылок для обмена и - о, счастье! - заодно купит брату тридцать пачек сигарет... Она откроет ключом дверь в свою квартиру и навстречу ей выскочат младшие дочки Маша и Саша, которых успел привести с занятий музыкой муж, дирижер оперного театра.
   - Мамочка, мамочка пришла! - пропоет младшая Саша, обнимая ее.
   - Мамочка милая! - обиженно стоя сзади, произнесет Маша.- А что ты нам принесла?
   - Водки и сигарет, - устало машинально ответит мама, а потом очнется и, улыбнувшись, добавит: - Не вам, разумеется... Для вас фруктовый торт...
   - Ох, как хорошо! - хором воскликнут дочки.
   Семейную идиллию дополнит старшая дочь, уже учащаяся музучилища; она выйдет из детской комнаты и, хитро прищурясь, скажет:
   - А я чувствовала, что торт! Но ни кусочка не взяла, ждала тебя...
   Таня Осенева снимает шубу на рыбьем меху, старые заношенные сапожки, три раза чиненные в обувной мастерской, и замечает:
   - Прежде чем торт есть, я вам сделаю ужин... Что приготовить? - и она лукаво улыбается.
   Разумеется, все три дочки хотят есть разное, - выбор большой, но не так-то много продуктов в холодильнике; мать выставит на стол все, что есть, и сварит манную кашу и крутые яйца, которые так сытны и полезны; за кухонным столом сидит ее муж, свободный сегодня от спектакля в театре, - он проглядывает партитуру какой-то оперы, мурлычет себе под нос мелодию и машет дирижерской палочкой в правой руке, соблюдая такт и ритм.
   - Ты не устал? - язвительно спрашивает Таня, готовя ужин.
   - Ой, папа у нас всегда так устает, - подключается ироничная Маша, средняя дочка.
   Вася Белкин отрывает глаза от партитуры и устремляет их, полные любви и света, на жену; молча смотрит на нее, все осознавая и не в силах оторваться от музыки и заняться хозяйством.
   - Почему пол не вымыл? - спрашивает Таня.
   Вася молчит и все так же любвеобильно смотрит на жену.
   - Мама, я утром вымыла пол, - говорит старшая дочь, Аня.
   - Плохо мыла, завтра утром перемывать будешь!
   Она подает на стол тарелки с манной кашей, и дочери приступают к еде; Василий наблюдает за ними молча, сдувая с дочерей мнимую пыль, ничего не говоря вслух, но в его душе звучит страстный монолог о том, как он стыдится того упрямого факта, что мало помогает жене по хозяйству; он встает и идет в ванную замачивать белье для стирки, - стирать будет поздним вечером Таня, но муж поможет ей.
   Раздается телефонный звонок; Таня подходит к телефону и слышит голос матери.
   - Как у вас?
   - Да, ничего, мама, все нормально...
   Она подробно рассказывает об их делах, не упуская того, что Сашенька сдала зачет по скрипке на отлично, а Машенька заняла первое место среди пятых классов на конкурсе иностранного языка в английской школе, а потом спрашивает о делах родителей; мать сидит в кресле, устала от дневной работы участковым врачом оториноларингологом в поликлинике, - она уже семь лет на пенсии, но до сих пор работает в двух местах и успевает содержать в порядке хозяйство; она отвечает:
   - Да все в порядке... Отец дома... Вот только Сережи долго нет...
   Сережа - ее сын, брат Тани, герой нашей сентиментальной истории; он считается больным, у него инвалидность второй группы по психиатрии; когда у него начинаются завихрения, родственники без-жалостно кладут его в больницу, а потом трогательно заботятся о нем; Таня отвечает матери:
   - Ничего, не волнуйся, придет... Скажи ему, что я купила для него сигареты...
   - Правда? Вот молодец...
   Разговор заканчивается; отец Тани, превозмогая усталую лень, встает с постели в своей комнате и поднимает трубку второго, параллельного телефона; не говоря ни слова, он слушает конец разговора и, не выдерживая, спрашивает:
   - У тебя все нормально?
   - Да...
   - Как девочки?
   - Я все рассказала маме... Мне пора мыть посуду, они уже поужинали...
   Отец брякает трубку на рычаг и недовольно покачивает головой, - неужели его дочь не могла ответить повежливей, рассказать ему все, как она рассказала матери? Он выходит в центральную комнату и, видя, что мать уже закончила разговор и кряхтя встает с кресла, тихо замечает ей:
   - Невежливая у тебя дочь...
   На сей раз головой покачивает мать:
   - Все у тебя, Миша, невежливые... Устала она...
   Отец тоже работает много, - он по профессии медик, возглавляет кафедру в институте, профессор, а еще подрабатывает врачом-эпидемиологом в железнодорожной поликлинике, не отказываясь от дальних командировок; а ведь ему за шестьдесят, он уже несколько лет на пенсии и мог бы отдохнуть; он недовольно отвечает матери:
   - От тебя невежливость-то идет... Вечно ты все оговариваешь...
   Наивный добродушный домашний тиран, князек маленького царства, садится в кресло и набирает номер телефона сына; мать уходит на кухню готовить ужин - по дому все делает она, дед, отец и муж в триедином лице иногда стукнет палец о палец; впрочем, он участвует в заготовке продуктов для семьи и изредка готовит обеды, чувствуя пристрастие гурмана к кулинарии; он слышит по телефону голос сына и говорит:
   - Приходи, сынок, ужинать... Ладно... Значит, через полчаса... - и вешает трубку.
   В квартире родителей устанавливается тишина; отец оглядывает приобретенное хозяйство: импортное пианино "Петров", на котором играют дети и девочки-внучки, цветной телевизор на тумбочке, который смотрят все, кроме сына, предпочитающего книги, видеомагнитофон, дешевый, советский, без видеокамеры, но все-таки это видеоаппаратура, хотя ею и не пользуются; рядом с журнальным столиком с телефоном, неиспользуемой хрустальной пепельницей и газетами стоит сервант с хрусталем и старинными форфоровыми сервизами, - на нем хрустальные вазы с "китайскими фонариками", алыми цветами в форме коробочек, естественными, но засохшими; шкаф-тумба со старыми книгами, который заперт на ключ и почти никогда не открывается, - что-то давно прочитано, а до чего-то не доходят руки, поскольку детективы и современные журналы читать интереснее; сверху полка с хрусталем и уставленными на ней картинками, выжженными на фанере и вышитыми на материи девочками; на полу палас, не слишком дорогой и уже затертый, над диваном большой "персидский" ковер во всю стену, - он армянского производства, но с кавычками думать деду интереснее; а ведь есть еще две комнаты, - его личный кабинет и комната матери, спальня, в которой ночуют и внучки, когда Таня приводит их к родителям... Все нажито честным многолетним трудом, - дед панически боится нарушать законы нашего то ли свободного, то ли крепостного государства, воспитанный в уважении к порядкам сталинского времени; ему удалось в то время и не стать доносчиком, предателем, не наклеветать на ближнего, и в то же время не быть оклеветанным, не вызвать зависти к своему не слишком высокому положению у ближнего друга-врага; он думает обо всем этом, но краем чуткого уха слышит шаги сына по лестнице и докладывает матери:
   - Сережа идет...
   Раздается звонок в дверь, и мать направляется открывать сыну; тот входит в квартиру в тренировочных штанах, перештопанных на коленках матерью, толстом старом полинявшем шерстяном свитере, несмотря на зимний холод во дворе, - от его подъезда до родительского всего пятьдесят метров, они живут в одном доме; на его рано поседевших волосах снежинки, - он снимает легкие осенние туфли в снегу, надевает тапочки и входит в комнату.
   - Здг-г-гавствуйте, если не шутите, - шутливо, с деланным еврейским акцентом говорит он.
   Отец, которого это раньше бесило по причине принадлежности к старейшей на земле нации, теперь уже спокойно реагирует на шутку; к тому же ему, большому седому ребенку, так хочется похвастать перед сыном и он говорит:
   - Какой у меня слух чуткий! Я сказал матери, что ты поднимаешься по лестнице...
   - Это я специально так топал, чтобы твой слух проверить, - папирует сын. - А вообще-то поешь ты прекрасно...
   - Да уж, - искренне хохочет отец, захлебываясь.
   Придя в благодушное настроение и от радости, что видит сына в полном здравии, он затягивает стариную песню "Пошел купаться Веверлей", так любимую им; у него приятный сочный бас-баритон, но увы - все поется между нот, слуха абсолютно нет: какой-то довольно крупный слон наступил на его не слишком большие уши; от удовольствия он потряхивает копной седых волос и встает с осанкой и лицом светского льва перед сыном; дома тепло, несмотря на разукрашенные морозом стекла, отец в тренировочных штанах и майке, - большое брюхо, которое он пытается втянуть внутрь, вываливается из оеджды и выпирает вперед.
   - Поешь хорошо, но в солисты не годишься по причине живота, - иронизирует сын.
   - У тебя брюхо не меньше, - обиженно возводит напраслину отец, не протестуя против оценки пения.
   Сережа заходит на кухню, чтобы взять что-то на ужин, но там уже суетится мать; входит и отец, чтобы проявить деятельную заботу, - в маленькой кухонке уже негде развернуться, и родители в один голос гонят сына в комнату; когда они остаются одни, отец тихо спрашивает у матери, намекая на самочувствие сына:
   - Как он тебе?
   - Вроде ничего, - шепотом отвечает мать, заглушая свой голос громом алюминиевых кастрюлек и чугунных сковородок.
   Мать подает на стол тарелку гречневой каши с большим куском свинины, и сын приступает к еде; сама мать усаживается за стол рядом и начинает штопать какие-то не слишком рваные носки, а отец садится в кресло и смотрит на экран телевизора, - там начинается футбол. Раздается телефонный звонок; отец ждет двух-трех длинных звонков, прежде чем взять трубку; сын шутит:
   - Поклевка... Подожди, пока рыба заглотит крючок, а потом подсекай...
   Отец - страстный и удачливый рыболов, предпочитающий спиннинговую рыбалку всем другим свободным занятиям, - подождав, пока телефон назвонится, "подсекает" трубку; он слышит голос директриссы продовольственного магазина и отвечает:
   - Здравствуйте, Марья Евгеньевна... Да, Галина Петровна дома, сейчас подойдет, - и передает трубку матери.
   Разговор идет о пяти килограммах сосисок и о том, что у внука Марьи Евгеньевны болит горло и она хочет показать его Галине Петровне, опытному врачу-оториноларингологу; ясно, что "во-вторых" для нее немного важнее, чем "во-первых", но директриса делает упор на сосисках.
   - Натуральный обмен состоялся, - замечат сын после того, как трубка повешена. - За больное горлышко маленького людоеда туземцы соседнего племени получат пять кило сосисок...
   Отец морщится и замечает:
   - Ты, мягко говоря, кушаешь свининку за счет этого натурального обмена...
   - Мы не нищие, могли бы покупать в магазине...
   - Ну вот ты и купи, - вмешивается мать и саркастически хмыкает. - Легче витать в облаках и просто языком чесать...
   Отец тоже не сдерживается:
   - Мы - не нищие? А что мы, богатые, что ли? Посмотрим, что ты будешь делать, когда нас не будет...
   Слово цепляется за слово, разговор накручивается, конфликт детей и родителей разгорается; сын, имея в виду несостоятельность довода о смерти, парирует:
   - Я могу тебе ответить тем же: я приду к вам завтра, если не попаду под трамвай...
   - Не мешай мне смотреть футбол! - кричит отец, которому непонятен довод сына и интересен момент у ворот противника.
   Сын останавливает ложку с гречневой кашей на пути ко рту и кладет ее в тарелку; он говорит:
   - Спасибо, я наелся, - и выходит в прихожую.
   Отец выразительно крутит пальцем у виска, показывая в сторону сына и намекая на его сумасшествие; мать кивает головой и смахивает слезу; сын надевает ботинки и выходит из квартиры; когда он идет по заснеженному двору, ему кажется, что серебристый холодный иней мохнатых деревьев понимает его лучше, чем его собственные родители, которые его, как ни странно, любят.
  
  
   ГЛАВА 3
  
   ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
  
  
   По местному радио многократно прозвучал радостно-возбужденный наивный женский голос, содрогающийся будто в пароксизме оргазма; срываясь от искреннего волнения, он вещал:
   - Если вы за неделю хотите овладеть основами телепатии, экотрасенсорики, магии, астрологии, спиритизма, ясновидения, транса, медитации, техники древних йогов и факиров, вы можете подать заявление на недельные курсы, открываемые народным врачевателем, умудренным целителем и опытным экстрасенсом Моржовским... Вы узнаете, кто такие суккубы и инкубы, что такое демонизм и вампиризм, вас посвятят в основы средневекового колдовства... Не сгорев на костре инквизиции, вы получите диплом об окончании школы..
   Далее назывался адрес школы, арендованной предприимчивым целителем, многозначная цифра в рублях, означающая оплату за столь обширные, легкие и мгновенные знания, и телефоны, по которым можно проконсультироваться. Оставляя в стороне порядочность этого гуру, успевшего объять столь необъятный гигантский разношерстный материал знания, скажем только одно:
   - Молодые начинающие вампиры, мощные страстные инкубы и милые обаятельные суккубы, короче говоря, желающие познать бесовскую науку и имеющие чертовское терпение! В начале этой маленькой главы вы узнаете все основы указанного выше знания и не сгорите на костре, как средневековые чернокнижники и ведьмы, если будете соблюдать правила противопожарной безопасности... По крайней мере, от полученных знаний вы не оволосатете, то есть не покроетесь растительной шерстью по всему телу, как наши древние предки обезьяны, а можете даже поумнеть... Берите в руку не палку, как наши удачливые волосатые предки, а книгу и читайте ее, ибо труд создал человека, а леность к чтению может обратно превратить его в обезьяну... Итак, начинаем наши курсы черодейства и волшебства...
   Мир не терпит пустоты; в воздухе хаотично носятся атомы, находящиеся в беспорядочном броуновском движении; современная наука пытается утверждать, что в безвоздушном пространстве проносятся электромагнитные волны; с древности людям было приятно сознавать, что весь мир - и твердые тела, и воздух, и безвоздушное пространство пронизывает некая субстанция, эфир; он был скинут с пьедестала, опровергнут опытом Майкельсона-Морли, но если вдуматься, этот опыт не опровергает ничто, кроме самого себя. Тело человека, состоявшее на девяносто процентов из воды, видимое, ощущаемое им, не что иное, как только его физическое тело; его биополя, создающие ауру вокруг головы и тела, дают представление о его тонком или эфирном теле; Николай Рерих в Агни-йоге и некоторые древние книги утверждают,что есть и высший мир, в котором путешествуют наши астральные тела. Мир наших мыслей, поприще наших душ - тонкий мир; в нем живут наши души во время сна и после смерти, вероятно, в виде биополей, носящихся в пространстве и окутывающих все, в том числе наши головы; низкие слои тонкого мира, как утверждает Агни-йога, темны и злобны, они посылают нам ненужные пошлые вульгарные мысли, если только они не родились в голове сами по себе, выражая нашу сущность; высшие слои тонкого мира и астральный мир - прекрасны и удивительны; но туда нужно суметь проникнуть, преодолев ужас низших слоев. Если нам пришла в голову дурная мысль, подумайте о том, не вы ли сами породили ее, не ваша ли развращенность тому виной; а может быть, тут частично виновата атмосфера, окружающая вас, вульгарные низшие слои тонкого мира?
   Мы живем на земле, и прежде всего на весах вечности взвешиваются наши земные дела; но не менее важны наши мысли, намерения, желания, творящие мир тонкий, живущие в нем как часть единого целого; наши дела - половина нашего грядущего, а вторая половина его - наши мысли о будущем; мы все читали бы мысли друг друга, телепатия не имела бы границ, если бы мы сами не засоряли эфир нашими дурными мысленными посылками, если бы не вульгарные пошлые злобные низшие слои тонкого мира. Познай себя, приписывай дурную мысль прежде всего себе,научись владеть своими мыслями, твори добро и руками, и душой и - тогда тебе не страшны демоны низших слоев, и ты проникнешь в высшие слои тонкого мира и мир астральный. Вот, собственно, и весь урок чародейства и волшебства.
   Разумеется, этим не исчерпывается Учение Живой Этики, но многие и этого не хотят признавать. Конечно, следует признать, что душу формируют и совершенствуют хорошие поступки, но не следует сбрасывать с весов и нашу душу при рождении, и Карму, и человеческий опыт.
   Ничего этого Сергей Осенев не знал, он рос материалистом, хотя и не грубым и вульгарным, отрицал Бога, в которого поверил, когда в волосах появился серебристый снег седины, и Дьявола, как падшего ангела Бога, смущающего людей. Мать его, Галина Петровна, помнит, как в детстве он выбирал крутое яйцо покрупнее, а сам Сережа вспоминает, как он делился своими шоколадными конфетами с младшей сестренкой, когда ее лишали сладкого; Таня Осенева-Белкина помнит, как однажды Сережа хлестнул ее по ногам скакалкой, было очень больно и обидно, и один раз шлепнул ее по заднице рукой за проступок, - но признает, что в общем-то они с братом в счастливом шумливом детстве жили очень мирно и дружно; когда у маленького Сережи умные положительные взрослые спрашивали, кого он больше любит, маму или папу, он отвечал по чистоте души:
   - Обоих!
   Эта мудрость снисходила из его сердца, по-детски любвеобильного и щедрого, и из его головы, взвешивающей возможность обиды кого-то из родителей и не желающей ее. В общем, он был не плох и не хорош; был порой щедр, как ангел, а порой скуп, как Гобсек; подчас он был добр и переносил унижения даже не за себя, а за других, а подчас тиранил ближних сам, - всем не познавшим себя свойственны такие садо-мазохистские колебания между раем души и адом; в детстве мы - глина, из которой можно слепить кривой кособокий горшок, а может получиться красивая фарфоровая ваза. Наша карма, которая заложена в нас в виде поступков, прегрешений и достижений прошлых жизней, или как говорят материалисты, наш генетический материал - одна половина нашей души; вторая половина создается средой, воспитанием, окружением, самими нами, либо шлифующими себя, как природный красивый полудрагоценный камень, либо бросающимися в бездну страстей, удовольствий, наслаждений, ставя на себе крест.
   В счастливом детстве и вольной юности Сережа был очень талантлив; ему все легко удавалось в школе, музыкальной школе и кружке юных техников, он сразу учился знаниям, искусству и мастерству в трех местах; соседи же, как им казалось, видели его целый день во дворе гоняющим мяч и отрабатывающим удар о деревянный забор; они восклицали, слыша этот стук, отдающийся в головах:
   - Вот из таких и вырастают лоботрясы!
   Когда они узнавали, что Сережа отличник, они приписывали его успехи весу и положению родителей и говорили:
   - И когда он учится? Наверное, за него решает задачки папа...
   Нет, Сережа все решал сам; отец лишь один раз вмешался в его учебу, наказав за тройку по чистописанию, поставим его в угол и заставив три раза переписать тетрадь с кляксами и помарками; когда Сережа, высунув язык от старания, вырисовывал буковки, отец небольно бил его по руке и приговаривал:
   - Держи ручку прямо! - большая чернильная клякса сползла с пера на лист, и приходилось все переписывать заново.
   Конечно, нельзя признать этот метод кнута и пряника правильным, но это приучило Сережу учиться, к сожалению, только на "отлично", - да, к сожалению, ибо хорошему человеку быть круглым отличником вовсе не обязательно.
   В червертом классе Сережу разбирали за зазнайство, - он не давал списывать соседям со своей тетради; в пятом классе его тетрадь обходила кругом весь класс, и Сережа перестал быть зазнайкой. Как легко избавиться от тщеславия, гордости, зазнайства! Нет, оно выходит из нас по капле, со страданиями, мукой, тоской одиночества; Сережа не был солипсистом, как некоторые, считающие себя центром мира, - он знал, что он - частица большого мира, но считал себя безценной частицей, частицей Бога; все поощряли его таланты, - у него были грамоты и награды и в школе общеобрзовательной, и в музыкальной, ему торжественно выдавали дипломы за первые места в математических олимпиадах; он окончил с золотой медалью школу и с отличием музшколу; провалился на экзамене по скрипке в музучилище, но упорно занимаясь летом, поступил на заочное отделение, - правда, чаще и упорнее он гонял мяч во дворе и катался на гоночном велосипеде; как поощрение его таланту и, увы, его гордости, он поступил в Московский физико-технический институт, лучший физико-математический вуз страны. И опять - легкое постижение основ премудрости и разнообразные развлечения в Москве, отнимающие бездну времени; правда, по истории КПСС Сережа был наивным и бескорыстным ленинцем, ослепленным пропагандой и общественно-бессознательным, витающим в воздухе; понимая корыстность современных коммунистов, он круто замечал:
   - Ленин - бог, а ленинцы - черти... Брежнев - балаболка, не имеющая отношения к марксизму-ленинизму, он осел, везущий поклажу и не имеющий о ней представления...
   Ему прощали такие высказывания только потому, что вуз был со знаком качества и в нем преподавали одни академики и профессора, а сам Сережа учился без единого хвоста; он окончил заочное отделение музучилища по скрипке параллельно с институтом, участвуя в Студенческой весне и сольно, и в ансамбле, где он играл на электрооргане; мысль об избранности росла и крепла, - он с отличием окончил физтех и поступил в аспирантуру. И вот здесь он впервые психически заболел.
   Помногу занимаясь музыкой и собираясь бросать науку ради композиции, он ощутил невралгическую боль в спине; родители-врачи повели его к невропатологу, ему прописали элениум; привыкнув к нему, он бросил его принимать, горел творчеством, не ел целыми днями и - наваждение пришло; причем наступило оно в самой дьявольской форме, сопровождаемое числами тринадцать, видением беса в одном из попутчиков в скорой помощи и сильным головокружением. Постепенно пришло осмысление происходящего, и Сергей признал возможность влияния извне на наши мысли; он не знал вышеизложенной теории чародейства и волшебства, и приписал это влияние радиоэлектронным устройством, воздействующим на мозг; он знал такую техническую возможность из спецкурса о биополях, читаемого в аспирантуре физтехе, а поскольку считал себя избранным, то не отрицал того, что им просто кто-то заинтересовался; кто? - это Сережу не волновало, - КГБ, какие-то несуществующие радиологи, может быть гипноз по радио; круг замкнулся, - Сереже поставили диагноз: шизофрения. Причем в сложной форме, в которой было все - и неосознанная мания преследования, и мания величия, и ощущение воздействия извне, и даже изредка звучащие в его мозгу голоса.
   В зачаточной форме эти явления свойственны всем без исключения, но не все их осознают, пытаются проанализировать и придают им значение,- так они малы, ничтожны; Сережа в отличие от большинства явно ощущал их, как сильное бесовское наваждение, и терял контроль над собой, прислушиваясь к себе, лелея свою болезнь, - нет он не становился социально опасным, не брал в руки ножа и не пытался ни на кого напасть, - он просто делился своими бредовыми мыслями и шатающимися идеями с окружающими, и его клали в больницу. Психушка и ее человеконенавистнические методы - смирительная рубашка, а отнюдь не лечение, ибо таблетки и уколы не лечат, а залечивают, - в ней "шизофрения" Сергея росла, крепла и еще более затаилась, уходила внутрь души; вульгарный материализм мешал Сергею, а Агни-йоги он еще не знал.
   Кажется, краткая история болезни закончена и мы можем приступить к жизни, дополняющей сухие безлиственные факты. Уже в институте Сергей женился, - он долго добивался взаимности своей невесты, с которой дружил и целовался еще в юности, бросив ее "ради науки и высших материй", как он выразился; она, Лена Веснянская, была сам ангел во плоти, - красивая, умная, честная, справедливая, трудолюбивая; правда, у нее были несколько кривые ноги, и она была вынуждена носить юбки либо ниже, либо значительно выше колен, чтобы недостаток не так бросался в глаза, - но Мерилин Монро она могла бы заменить запросто, раз плюнуть и растереть, было бы желание. Какая это была "наука" и какие "высшие материи", следует пояснить, - Сергей влюблялся и влюблялся вновь, целуя многих нравящихся ему девчонок, но увы, платонические романы больше полгода не продолжались, и мысли Сережи возвращались к Лене.
   Сережа Осенев, казалось бы, ее любил; однако в это слово каждый вкладывает разное, - один называет любовью половой акт, другой - тягу к человеку и тоску без него, третий - желание что-то сделать для любимого, четвертый... Можно продолжать до бесконечности, но что вкладывал в это понятие Сергей? Лена нравилась ему, как подруга жизни по всем показателям, но он не был готов отдать ей весь мир; он готов был служить этому миру, чему-то аморфному и безликому, порой забывая о Лене, - так еретики горят на костре ради идей, не найдя в себе сил служить малому на земле; высокие слова, а за ними - то, что почти все по дому делала Лена, а муж ее тиранил; она любила его, как могла, он не любил ее, как мог бы любить. Он искренне волновался за мир, за человеков, за деревья, а Лену по-настоящему не любил.
   Дело осложнялось тем, что Сергей стал систематически совершать алию, паломничество в психбольницу, - а дома делился с Леной бредовыми мыслями о воздействии каких-то аппаратов на мозг; когда Лена упорно ему перечила, он совершенно серьезно говорил:
   - Ты несвободна в своих поступках... Ты не чувствуешь воздействия извне...
   Изредка спор кончался пощечиной или разбитой чашкой; Лене надоело сумасшествие мужа, его несуществующие аппараты, в которые он серьезно верил, утомила его тирания, - что, интересно, больше? Она решила с ним развестись, когда Сергей стал кандидатом физико-математических наук и их сыну исполнилось семь лет и он пошел в школу; толчком послужил случай, когда Сергей чуть не сыграл роль в известной избитой драме ревности - Отелло; жена уходила к любовнику, который был другом дома, а Сергей стиснул пальцы на ее горле, - Лена закричала, на шее остались синяки; она выскочила из квартиры со словами:
   - Больше меня не жди!
   Оправданием Сергею служит то, что Отелло напрасно подозревал Дездемону, а Лена сама призналась:
   - А может быть, я еду к любовнику?
   Наступила жуткая, гнетущая, мрачная тоска без любимой, - то, что некоторые называют страданиями любви; Лена принимала Сергея на своей квартире, оставшейся ей от умершей матери, а Сергей, видя там мужское лицо, сникал и тосковал, - рука больше не поднималась ни на нее, ни на него; поразил только первый визит, - они с другом собирали из деталей новый одежный шкаф, который купила Лена, до полуночи; Сергей тихо заметил другу:
   - Пора, идем по домам...
   - А может быть, он останется? - с язвительной усмешкой спросила Лена, не плача от наивности бывшего мужа, а с иронической усмешкой.
   Шли годы; он все ездил к ней и даже однажды ночевал у нее; он добился того, что они легли в одну постель, - Лена, кажется, и сама хотела этого; но тут Сергей стал рассуждать о политике и об аппаратах, - Лена вскочила, обнаженная, дьявольски красивая и гневная:
   - Ты ничуть не изменился! А я-то думала...
   ...Откроем тайну, - Сергей не мог преодолеть своего страха повторения прошедшего и просто оправдывал себя; возвратимся в прошлое: еще когда Лена уходила от него, она пришла за чемоданом, - он грустно глядел на нее, целуя руки; она, решив уступить столь сильной любви, разделась и легла в постель, - в ней всколыхнулось минувшее, мучившее и сладко ранящее обоих:
   - Ну же! Ты этого хотел...
   Сергей разделая и лег рядом; мучения этих дней дали себя знать, - он чувствовал себя импотентом, полностью истощенным муками; он станет им на три года, пока чьи-то лучащиеся искрящиеся девичьи глаза не всколыхнут его, правда, не дав награды...
   Последний визит к бывшей жене, заслонившей на время сына, был особенно трагикомичен. - а разве возможно обойтись без этой двоякой диалектики, когда одному смешно то, от чего другой плачет? Мы шутим и смеемся над своими шутками; негодуем или стыдимся, когда шутка затрагивает нас... Сергей приехал к бывшей жене с бутылкой коньяка и книжкой для сына; он налил две рюмки, которые сам поставил на стол, выпил свою... Лена пригубила коньяк из рюмки и тихо сказала:
   - Ты знаешь, я выхожу замуж...
   - Будь счастлива! - ответил Сергей и налил себе еще рюмку.
   - А остальное я вылью в раковину! - бросила Ленина, но не исполнила угрозу.
   Бывший муж, уже ненужный и отброшенный, выпил залпом еще рюмку коньяка, встал и пошел к выходу; Лена преградила ему путь:
   - А может быть я пошутила?
   - Ты пошутила? - серьезно, наивно и радостно спросил он.
   Она зарыдала, пряча лицо в маленькие руки с некрасивыми когтями, испорченными хозяйством; крикнула:
   - Как ты меня измучил! Я покажу тебе приглашение на свадьбу!
   Она бросилась в комнату и принесла глянцевую открытку с золотым тиснением, в которую была вписана чернилами ее фамилия; показала "документ" мужу и спросила, снова вселив в него надежду:
   - Ты в это веришь?
   - Не знаю...
   - Но это правда?
   - Будь счастлива, - тихо сказал он и встал медленно, опустошенно собираться домой.
   Вышел из здания, сел на автобус, пробил компостером талон; подумал: а вдруг не все потеряно? На крыльях любви, как выражаются поэты, не знающие ее, взлетел по лестнице на восьмой этаж, даже не вызвав испорченный лифт; позвонил в дверь, - Лена открыла и сделала круглые глаза:
   - Ты?! Оставь меня в покое! - она сжала свои нежные, маленькие, трудолюбивые ручки и закричала: - Что тебе от меня надо?!
   - Ничего, - тихо сказал Сергей. - Извини меня...
   И уехал. Прошло уже десять лет с развода.
   - А как же сын? - резонно спросит читатель. Нет, Сергей еще не умел любить и, кроме того, как считалось, был психически болен, по полгода в году проводил в больнице. Правда, было три года перерыва, но и в эти года самовлюбленный Осенев не смог стать отцом и систематически "шизался".
  
  
  
  
   ГЛАВА 4
  
   ЖЕЛАННАЯ САТИСФАКЦИЯ
  
  
  
   На какие деньги живут артисты? Многие, особенно выдающиеся - на одну зарплату, еле сводя концы с концами; но мог ли позволить себе такое Слюсаренко? Покойная бабушка, обожающая его и называвшая в детстве не иначе, как "золотым мальчиком", любила рассказывать такую историю:
   - Была у нас в городе известная актриса, фамилия которой навечно канула в бездну моего склероза, а прозвище помню - Семениха... Любила она, грешница, беляши со свининкой и лучком, причем мяса в них было больше, чем теста, и сочные такие, что мясной наваристый сок прямо-таки вытекал из них... А расплачиваться с лавочником, бесстыдница, не любила то ли по причине забывчивости, то ли потому, что все деньги тратила на наряды... Так вот, пела она со сцены на своем бенефисе так обворожительно и трогательно, что лавочник, присутствующий при сем, закричал из зала: "Бис! Квиты, Семениха, с говядиной!" Как сейчас помню, встал посреди ошарашенной публики с места и закричал... А было это, помнится, тогда, когда мясо в цене было, а пирожки с осетринкой нищие могли перед парком за три копейки купить, так не котировалась в те незапамятные времена эта бросовая рыба...
   Выросший "золотой мальчик", превратившийся в ведущий баритон периферийного театра, пошел по тому же пути; к пятистам законным рублям, получаемым им в сытые застойные времена, как народным артистом республики, он присовокуплял богатые подачки от поклонников его таланта, - хрустальные вазы, наборы серебрянных и позолоченных ложек, килограммы сарделек и сосисок, баночки черной и красной икры, бутылки французского коньяка "Наполеон" и игристого шампанского Абрау-Дюрсо; неужели его талант был так велик, а поклонники так щедры? - засомневается кто-то неверующий и будет абсолютно прав; Слюсаренко, кроме всего прочего, был негласно избранным директором того борделя, который представлял из себя оперный театр; он заведовал поставками театральных красавиц, балерин с правильными ровными ножками и милыми личиками, состоятельным жителям города, - эти поставки шли через него, с его согласия и благословения, и он за это имел мзду. Эта торговля живым товаром, так хорошо показанная театром в балете Хачатуряна "Спартак", когда балерина, играющая рабыню на торге, перебрасывается из рук в руки, приносила немалую пользу как богатым дельцам города, которым надоели их собственные располневшие обрюзгшие жены, так и самому директору борделя, Слюсаренко; он был признанным главой театральной мафии, крамольно вписывающейся ножками балерин в мафию города, старого, в прошлом купеческого, а ныне торгового и военно-промышленного; работорговец Слюсаренко был почитаем и вознаграждаем среди определенных кругов города, а в театре он играл роль талантливого, скромного, но выдающегося артиста. Впрочем, заметим, что он был хорошим и заботливым отцом, и если изредка находил любовь на стороне, все же возвращался в семью. А как же директорство в борделе? Увы, здесь приведено мнение околотеатральных кругов, далеких от музыки.
   Также, как считали в этих кругах, внутри театра положение устраивалось следующим образом, - лица, завидующие состоятельным дельцам и облизывающиеся при взгляде на балерин, могли откусить лакомый сладкий кусочек с пиршественного стола, если что-то из себя представляли; для этих целей у театра даже имелась двухкомнатная явочная квартира, записанная на заслуженного артиста Биндерова, жившего в трехкомнатной жены, солистки театра; на случай, если жена захочет его выставить за дверь, Биндеров имел два паспорта с разными прописками, - на явочной квартире театра и дома, у жены; почему эту "хазу" не отхватил Слюсаренко? Он просто напросто прятал концы в воду, боялся нелегально иметь два паспорта и не хотел темнить с прописками, - он, как айсберг, прочно ушел под ледяную воду, оставив на поверхности малую часть себя - только свой талант, свое пение, свое мастерство.
   Сегодняшний день, понедельник, был у Слюсаренко свободным, как у всех актеров, - в театре он отводился для отдыха, как выходной; поиграв в чапаевцы с Витькой, младшим, и поставив его в угол за то, что он нечестно выиграл у папки, когда спер у него шашку с доски, и сделав назидание старшей дочке Верочке за то, что она хочет надеть в школу слишком короткое платьице, обнажающее ее худые длинные ноги, Слюсаренко стал воспитывать свою жену, работающую гримером театра, - здесь в квартире не убрано, там беспорядок, пол не вымыт, палас не метен, обед, черт возьми, не готов; после чего, увидев, что жена засуетилась, он вышел в свой кабинет, плотно прикрыл дверь за собой и стал звонить Гамаюнову; тот взял трубку не сразу, сонный и, видимо, неумытый, хотя уже было двенадцать; Слюсаренко пристыдил его за лень и стал выяснять:
   - Значит, сегодня... Да, я там буду в три... Жду тебя с Раечкой, непременно с ней...
   Согласовав вопрос с Гамаюновым, он стал звонить Биндерову; там уже не спали, ему ответил звонкий деловой хорошо поставленный голос заслуженного; Слюсаренко был краток и деловит:
   - Сегодня хаза моя... Да, она мне нужна... Мало ли что ты планировал! Ты планируй, а я буду осуществлять свои намерения... Будь здоров!
   Он повесил трубку, проверил наличие в кармане ключа от явочной квартиры; вышел к домашним, временно погрузившись в быт, но в предчувствии развлечений; что описывать домашние дела? Жена привела квартиру в порядок, пока муж лежал на диване, задрав ноги кверху и читая газету; его будоражили дети и щекочущий ноздри запах мясного борща, который стоял на плите; Слюсаренко не выдержал, вошел в кухню и выловил из кастрюли большой кусок сочной нежирной говядины, получил выговор от супруги и за хищную манеру поедания, и за его несвоевременность; снова улегся на диван, раскинув чресла и расшугав милых детей, которых часто называл "цветами на могиле родителей"; после получасовой дремоты сытно пообедал и заметил жене, что идет по делам.
   - Хоть бы спасибо сказал за обед-то, - проворчала супруга.
   - Благодарю тебя за то, что ты сварила мясо, которое я достал своей кровью, - витиевато ответил муж.
   Он вышел из дома, зашел по пути в вино-водочный за двумя бутылками коньяка, - водка была уже по талонам, а коньяк почему-то еще стоял за госцену на прилавке; и, сминая своими мощными ногами снег, так что тому, хрустевшму под подошвами ботинок, было больно, Слюсаренко направился на "хазу". О, ужас, - там на грязном столе стояли невымытые рюмки и пустые бутылки, пепельница, полная окурков, и Слюсаренко пришлось заняться хозяйством; через пятнадцать минут он уже звонил Биндерову и делал ему выговор:
   - Кто был на хазе? Как не знаешь? Нужно за собой убирать, милейший, вот что... Да, хорошо еще, что белье не испачкано... Ты меня вежливости не учи, лучше сам научись порядку... Бывай!
   С другого конца города в направлении явочной квартиры двигалась пара, неминуемо приближаясь к цели, - это были Гамаюнов и его любовница Рая; он хотел сначала посвятить милую в то, что ее ждет там, но потом решил сделать ей "сюрприз", - мол, это вышло импровизом, не более; так, пожалуй, и волки будут сыты, и овцы целы, - Гамаюнов останется незапятнан в глазах милой, а Слюсаренко насытится. Рая шла нехотя, как будто предчувствуя что-то, и ежеминутно спрашивала у любовника: "А кто там будет?" и еще: "Ты обещаешь, что мы там будем одни?", - на что получала бестолковые и невразумительные ответы: "Будет коньяк", и "Тебе там будет хорошо, любимая"; двенадцатиглавому дракону Слюсаренко вели на поедание или растерзание очередную принцессу, одну из самых очаровательных балерин кордебалета театра.
   В дверь позвонили, Слюсаренко пошел открывать, - на пороге стоял слесарь ЖЭКа с инструментами:
   - Вызывали?
   - Нет, - зарычал Слюсаренко, чувствуя козни Биндерова.
   - Тогда я пошел... Если кран потечет, я не виноват, - и исчез за дверью.
   Через несколько минут опять раздался звонок в квартиру; Слюсаренко рванул открывать, - на пороге стояла какая-то пожилая женщина, явно не устраивавшая дракона, как жертва.
   - Что надо? - хищно прорычал он, разинув пасть и изрыгая пламя.
   - Сами газ чинить вызывали, а спрашиваете...
   - Газ в порядке! - завизжал Слюсаренко и чуть не затопал ногами.
   - Отравитесь газом, сами будете виноваты, - и пожилая женщина повернулась и стала спускаться по лестнице.
   Когда звонок в прихожей раздался в третий раз, Слюсаренко мрачно и медленно поднялся с места и двинулся к двери, - он был готов растерзать когтями каждого, кроме того, кого ждал; к счастью, на пороге стоял Гамаюнов, грудью прикрывающий Раю от Слюсаренко, а его от нее, - он, кивая тремя своими драконьими головами, прохрипел:
   - Здорово!
   - Здорово, - рявкнул народный, кивая своими двенадцатью и подмигивая Гамаюнову в намеке на то, что о драконьих делах говорить не следует.
   Гамаюнов сделал рокировку с Раей и втолкнул ее, застывшую от неожиданности встречи, в прихожую.
   - Знакомьтесь, - сказал он. - Это Коля... А это Рая... - и ткнул рукой сначала в грудь Слюсаренко, а потом в живот любовницы.
   - А мы знакомы, - вяло и разочарованно протянула Рая. - Вы же ведущий баритон нашего театра...
   В подтверждение этого Слюсаренко поклонился и затянул своим мощным глубоким проникновенным голосом партию Эскамильо из "Кармен" Бизе: "Тореадор, смелее вперед..."; Гамаюнов хотел съязвить, - мол, неизвестно, ждет ли впереди любовь, но сдержался и помог любовнице снять шубку; эта галантность не смутила Слюсаренко, и он нагнулся, чтобы расстегуть молнию на сапожке Раечки; молнию заело и он застыл, нагнувшись и облизываясь у милых стройных ног балерины.
   - Не надо, я сама, - просто сказала Рая и легко расстегнула молнию.
   "Так бы ты всегда сама раздевалась, - подумал Слюсаренко, - мне бы и хлопот было меньше..."
   Рая вошла в комнату; на стенах ковры, на полу палас, мебели достаточно, вид комнаты вполне жилой, обитаемый, - диван, сервант с хрусталем, чешское пианино и цветной телевизор; дальше дверь в спальню, но в щелку видно только трюмо с зеркалами.
   - Это ваша квартира? - спросила Рая. - Вы холостой?
   - Временами, - ответил Слюсаренко и проглотил слюну вожделения.
   Устроились за маленьким полированным столиком у дивана, - Гамаюнов и Рая сели на него, а Слюсаренко примостился на стуле напротив; достал бутылку коньяка и хрустальные рюмки из серванта и поставил их на стол; заявил:
   - Промочить горло надо... А то не поется...
   - А я танцую, - заметила Рая тихо.
   - А нам не танцуется, - пошутил Слюсаренко и зычно захохотал.
   Зараженный не столько шуткой, сколько его смехом, расхохотался и Гамаюнов, - даже Рая не смогла не улыбнуться, хотя сознавала пошлость происходящего; Слюсаренко разлил коньяк по рюмкам и произнес вульгарный двусмысленный тост:
   - За то, чтобы нам пелось, а вам танцевалось...
   - Я за это пить не буду, - тихо ответила Рая.
   - Тогда танцевать не получится, - с намеком на угрозу произнес Слюсаренко; потом он смягчился и пошутил: - Тогда за то, чтобы нам танцевалось, а вам пелось...
   Рая, разряжая гнетущую атмосферу, наигранно рассмеялась; пытаясь изобразить искренность, ответила:
   - Хорошо, я выпью... Но не только с вами, Коля, а и с Мишей... Он у меня сильный...
   - Еще какой, - подхватил Гамаюнов. - Скоро двумя руками таскать Раечку буду, когда она солисткой станет...
   - Я верю в это, - подтвердил Слюсаренко, давая многозначительный аванс Рае. - Верю и надеюсь, что... это сбудется...
   Все выпили; пошел бестолковый бессмысленный разговор, уснащенный пошлыми и вульгарными мужскими шутками; Рая словно не понимала, что от нее хотят, и деланно наигранно улыбалась, - она с надеждой смотрела на своего Мишу, что он не оставит ее наедине со Слюсаренко; но бутылка уже подходила к концу, и народный многозначительно закашлялся, незаметно указывая пальцем Гамаюнову на дверь; тот не заметил жеста, и Слюсаренко пришлось еще раз закашляться и произнести:
   - Не пора ли мне того... пора...
   - Что, на репетицию? - с надеждой спросила у него Рая.
   - Да, я спою вам арию...
   Гамаюнов, поняв намек, встал и начал раскланиваться с окружающими, говоря, что вспомнил о каких-то делах; он пожал крепкую руку Николая, поцеловал нежную ручку Раечки и направился к двери; захмелевшая Рая испуганно спросила:
   - Миша, а я как же?
   - Ты остаешься, - рявкнул из прихожей Гамаюнов.
   - Да, Раечка, уж он сам дойдет, не так он пьян, - сочно и проникновенно произнес Слюсаренко. - А я вам спою арию... Вы, хотите танцуйте, хотите нет, - и он, проводив товарища по театру, сел потом за пианино.
   За Гамаюновым щелкнул английский замок в прихожей, как бы говоря о том, что он ушел по-английски, не прощаясь; захмелевший Слюсаренко сыграл арпеджио, пробежав пальцами по клавиатуре и смазав несколько нот, вернее, попав на некоторые клавиши, и запел. Голос его был страстным, сочным и глубоким; проникновенный мощный выразительный баритон озвучил небольшую комнату так, что в окне задрожали стекла; пальцы народного не попадали на клавиши, он страшно мазал, но голос перекрывал все; Рая, завороженная, слушала его пение, - наконец, ее барабанные перепонки не выдержали напора, и она попросила:
   - Нельзя ли потише, Коля?
   - Возможно ль тише, милая маркиза? - шутливо пропел Слюсаренко и сам себе ответил: - Возможно, если будешь ты мила...
   Он стал петь тише, стало слышно его мазню по клавишам, но Рая милой быть не хотела, - она сидела и думала, как бы потактичней уйти; Слюсаренко подошел к ней, нагнулся и поцеловал изящную ручку, - его полные губы поползли по обнаженной руке от запястья к локтю, от локотка к плечу; Рая сидела, застыв от неожиданности, как в гипнотическом трансе, - когда полные губы стали опускаться к ее груди, проникая под широкий воротник платья и покусывая изящный полупрозрачный бюстгальтер, она вскочила, неожиданно дала звонкую пощечину Слюсаренко и отбросила его, тянущего когтистые щупальца к ней, на диван; Слюсаренко захмелел, он упал на покрывало, как мешок, и пробормотал нежданно полудетским извиняющимся голосом, в котором затаилась еще теплящаяся страсть:
   - Что это вы делаете, Раечка?
   Рая, не отвечая, быстро схватила свою шубку, сапожки и, не став надевать их в квартире, выскочила за дверь; щелкнул английский замок, и тапочки зашлепали по лестнице; Слюсаренко открыл дверь, выглянул за нее и зычно крикнул:
   - А тапочки?
   - Они внизу, в подъезде, - донесся снизу звонкий женский голос, и дверь подъезда хлопнула.
   Слюсаренко, пошатываясь от опьянения, спустился вниз по лестнице и подобрал тапочки, хмыкнув и тихо выругавшись; подниматься было труднее, но вверху ждала непочатая бутылка коньяка, а жажда спиртного давала себя знать, - в горле был какой-то зуд, в груди щемило сердце; он вошел в квартиру, распечатал бутылку и налил полный буфер, граммов двести; выпил, крякнул, стало хорошо, - закусил шоколадкой, которую приготовил Рае; через некоторое время снова налил, снова выпил; его замутило, стало плохо, в глазах поплыли светящиеся радужные круги, - и его стошнило на палас. Он не стал убирать, а лег на диван и на часок забылся мутным давящим сном, - полузабытьем, полудремотой, в которой ему привиделась обнаженная Рая; она почему-то бегала вокруг него голой, била его по щекам и кричала:
   - Вы будете танцевать, а я вас буду бить!
   Слюсаренко попытался сделать ласточку, но упал с дивана, проснувшись, он чуть не попал животом в лужу на полу; встал, благословил господа за то, что не испачкался и стал звонить по телефону Гамаюнову:
   - Да, сатисфакция не состоялась... Жертве удалось смыться... Понимаю, что ты не виноват... С тебя причитается Галочка...
   Потом он набрал номер телефона Биндерова.
   - Володя? Это ты вызывал слесаря и газовика? Благодарен тебе за заботу... Да, я тут немного прибрал в квартире, - закончил разговор он, размазывая ногой блевотину на полу.
   Он поставил в сервант оставшийся в бутылке коньяк и грязные рюмки; потом, подумав, что коньяк достанется кому-то другому, взял его с собой, - пить не хотелось, и так мутило и подташнивало; в нем заговорила совесть, и он, взяв мокрую тряпку в ванной, стал вытирать палас, - но увы, тряпка быстро пропиталась блевотиной, стала какой-то жирной и осклизлой; он бросил тряпку в лужу на паласе, вымыл руки и, одевшись, вышел из квартиры. Неожиданно лопнул кран в ванной, - но акцент на этом мы делать не будем, ибо потоп не был всемирным; слесарь, ворвавшийся в квартиру с соседями снизу,ликвидировал аварию; он последними словами ругал Слюсаренко, - деньги на ликвидацию последствий микрокатастрофы "отстегнет" сам народный.
  
  
  
  
   ГЛАВА 5
  
  
   МАНЯЩИЕ НАДЕЖДЫ
  
  
   Он не сразу заметил ее глаза, глубокие, мечтательные, временами чуть презрительные. Сначала он обратил внимание на ее фигурку, тонкую, изящную, фантастически складную. Ему показалось, что у нее полная грудь, и он подумал, что стал циником. Длинное платье, ниже колен, прикрывало ноги, но он не хотел видеть ее красивых ног, - он знал, что они очень красивы. И снова глаза, в которых как будто отразилась волшебная страна, прекрасная, зеленая, свежая, дышащая свободой и мечтой. Он увидел зелено-голубую воду океана; он увидел ясное, светлое, голубое небо; желто-красное, греющее, восходящее солнце; шумящие, бурно зеленеющие, нежно-зеленые леса, - но деревья были старыми, раскидистыми, мощными, надежными; алые, голубые, фиолетовые цветы нежно и скромно цвели в этих глазах; но вот на них набежали легкие облачка, белые, похожие на скачущих всадников, на средневековые замки, на рыцарей в латах и доспехах, в блестящих, из червонного золота шлемах. Да, он стал мечтателем, полуночником, и все это он увидел в ее глубоких, ясных, вечных глазах. Но он был математиком, трезвым человеком в жизни, привык считать каждую копейку, уже понял, что не надо очаровываться женщинами, и он соврал:
   - Я вас где-то видел... Вы закончили наше музучилище?
   Описанная сцена происходила в воскресенье, на следующий день после последнего визита Сергея Осенева к бывшей жене, в курилке оперного театра, академического театра оперы и балета. Две трубы, толстые, надежные, служили ему местом для сидения, пепел с сигареты он стряхивал в ведро, хотя пол был не слишком чистым. Она, "моль", незаметная и скромная бабочка, которую не смогли разглядеть другие, стояла, загадочная, красивая, уверенная в себе, и стряхивала пепел на пол. Она курила сигарету с фильтром, видимо, болгарские; он курил "Приму", одни из самых дешевых.
   Нет, он ничего не сказал ей, но знал, что скажет это потом, когда они останутся в курилке одни. Сейчас здесь курили оркестранты, и женщины, и мужчины. Мужчины говорили о политике, пожалуй, слишком откровенно; он выразительно молчал, и его приняли за агента КГБ. Разговоры о политике смолкли, и начались анекдоты, скабрезные, откровенные, смешные, - в оркестре привыкли рассказывать их в присутствии женщин, почитая это за шик. Женщины, изящные, одухотворенные, музыкальные, говорили о своем, стараясь заглушить негромкие голоса мужчин, - впрочем, они тоже не кричали. Когда она услышала смех, оглушительный, чуть скабрезный, и поняла, что анекдот был не слишком приличен, - его рассказывали почти на ухо, - она загасила сигарету о трубу, небрежно бросила ее в ведро и вышла.
   Раздался третий звонок. Он поднялся по лестнице и вышел через служебные помещения в фойе. Купил программу и вошел в зал. Занял свободное место с краю во втором ряду и открыл программу, - жалко, что поет не первый солист, но хорошо, что сегодня дирижирует его зять, муж сестры. Любимая его оперетта, "Мистер Икс" Кальмана.
   В зале раздались аплодисменты, - перед третьим действием аплодировали дирижеру. Василий Павлович повернулся к залу и церемонно раскланялся. Сергей Осенев, - как уже понял читатель, так звали нашего математика и мечтателя, - хлопал в ладони громче всех; он любил Васю, своего зятя, как человека, и он нравился ему, как дирижер. Пожалуй, Василий Павлович дирижировал слишком аффективно, напыщенно, изгибаясь и наклоняясь, но он своеобразно переживал музыку и просто иногда забывал следить за собой со стороны. Да и кто видит дирижера в оркестровой яме, - все слушают и смотрят на сцену.
   Ее тоже никто не видел, - она сидела во вторых скрипках, помощником концертмейстера. Ее глаза сейчас закрывали очки, компенсирующие небольшую близорукость; она листала ноты и смотрела на дирижера, не думая о Сергее. Дирижер поднял руки, и третье действие началось.
   ...На сцене били посуду, вернее, бросали об пол металлические тарелки и блюдца, - видимо, было жаль стекла и труда уборщиц; а Сергею слышалась ария Мистера Икса, которая на протяжении всего спектакля звучала в его голове: "Цветы роняют лепестки на песок, никто не знает, как мой путь одинок..." Его путь был тоже одинок, но не печален, - он был оптимистом, и если у него не было любимой и любящей женщины, то у него было много родных и друзей.
   Спектакль закончился. Спустившись по лестнице в курилку, он снова увидел ее, - они снова были не одни. Она курила красиво, даже аристократично; Сергей жадно затягивался и исподволь наблюдал за ней. Наконец, они остались одни.
   - Я вас где-то встречал... Вы учились в музучилище у Юлиана Абрамовича Рыбникова?
   Она выдохнула табачный дым, посмотрела на него своими глубокими, печальными, проникающими внутрь глазами и просто ответила:
   - Нет, я училась у другого... А откуда вы меня знаете?
   - Вот в училище я вас и видел, - снова соврал он. - Я учился у Рыбникова, а вы у одного из его учеников...
   Он знал, что врет правдиво и наверняка, - почти все скрипачи города были учениками старого, дряхлого маэстро Рыбникова.
   - Я училась у Волшебникова, - вежливо ответила она и снова затянулась сигаретой. Да, она положительно курила красиво, как не умел курить Сергей.
   - А как вас зовут? - спросил он.
   - Вера. А вас?
   - Сергей, - и он стал пространно говорить о том, кто он такой. Он кандидат физико-математических наук, но окончил заочное музучилище у Рыбникова. А еще он поэт и журналист, он опубликовал в газете много статей об их театре, в том числе и своем зяте, Василии Павловиче. Тот может все это подтвердить, - ей-Богу, Сергей не врет.
   Вера снисходительно его слушала и улыбалась. Очаровательная у нее улыбка, - думал Осенев,- чуть-чуть похожа на улыбку лисички. Нет, она не похожа на лису, у нее обаятельное человеческое лицо с острым вздернутым носиком, но когда она улыбается...
   - Можно, я вас провожу? - выпалил он на одном дыхании.
   - Не возражаю, - просто ответила она.
   По лестнице спустился Василий Павлович, в роскошной дубленке, подаренной ему женой, сестрой Сергея, и импортных сапогах. Заметив, что Осенев говорит с Верой, его оркестранткой, он улыбнулся.
   - Идешь домой? - спросил он.
   - Иду, но в другую сторону, - ответил Сергей и кивнул Вере, давая ей понять, что ждет у входа.
   - Куда это в другую сторону? - спросил Василий Павлович, беря шурина под руку и ведя его в раздевалку, к выходу. Потом, отойдя от Веры на приличное расстояние, наклонился и прошептал Сергею на ухо: - Откуда ты знаешь Светличникову?
   - Только что познакомился, - тихо ответил Осенев.
   - Ну, ты даешь, - сказал Василий Павлович и улыбнулся, мягко пожав руку шурину. - Ну давай, провожай!
   Сергей надел свой тулуп и вышел ждать в прихожую. Василий Павлович говорил с кем-то из оркестрантов и исподволь наблюдал за ним. Вышла Вера, в пышной белой меховой шапке, светленькой шубке из искусственного меха, белых сапожках, и она показалась Осеневу Снегурочкой. Вслед за ней на улицу вышел Сергей, а за ним Василий.
   - Счастливо! - крикнул зять вслед уходящей паре.
   Сергей предложил Вере руку, и она взяла его за локоть. Он снова затарахтел о чем-то, желая развлечь ее и почти не надеясь понравиться этой очаровательной девушке. А впрочем, в шапке и шубке она не так симпатична, - подумал он. И он глупо порадовался этому, возымев надежду на успех. Он стал говорить о том, что пишет стихи, что его подмывает прочитать стихи ей, но он не привык читать стихи на улице, - об этом он тоже сообщил ей. Спросив, где она живет, он пошел провожать ее на автобус.
   Стоял чудный, нехолодный, снежный январь, каких давно не было, - зима была теплой. Сугробы в человеческий рост скрывали молодую пару от взглядов прохожих, идущих по другой, людной стороне улицы. В душе Сергея пели птицы, и он заливался соловьем.
   Дошли до угла, на котором находилась остановка автобуса.
   - А не пойти ли ко мне? - неожиданно выпалил Осенев. - Выпьем чаю, поедим мамин пирог, сыграю на гитаре свои песни...
   Она посмотрела на часы, - было уже десять. "Поздновато, - пробормотала она. - Да и ждут родители..." Он чуть потянул ее за рукав и быстро проговорил: "А потом провожу вас на автобус..." Она согласилась, чуть нехотя, стеснительно, и пошла с ним.
   Они зашли в его холостяцкую квартиру. Отчаянно пахло табаком, полы были давно не мыты, и она улыбнулась. Он пробормотал какие-то извинительные слова и открыл форточку на кухне. Но на кухне было грязно, и он пригласил ее в комнату. На столе - творческий беспорядок, - бумаги, копирка, пишущая машинка; в комнате довольно чисто, немного неубрано; на стене три картины - два пейзажа и нескромная сцена с двумя обнаженными лесбиянками; и везде книги, - на полках, в стенке, на пианино, на столе. Она сделала вид, что не заметила картин, и села на диван.
   Он засуетился, подавая чай и сервизные чашки из серванта; накрыл вместо стола на табуретку, которую закрыл белыми листами бумаги; подал на блюдце мамин пирог. Затарахтел о своих книгах, - как много их у него, и все хорошие, качественные; он покупает их на рынке, таких в магазине не достанешь. Вот стеллаж поэзии, - Пастернак, Ахматова, Гумилев, Цветаева, Волошин, Северянин; он может похвалиться собраниями сочинений Пушкина, Блока, Маяковского, но они не так дефицитны...
   - А вы любите Ахматову? - спросил он, надеясь услышать положительный ответ.
   - Я ее не читала, - просто ответила она.
   - А Гумилева, ее мужа? - спросил он и процитировал: - "Восемнадцать ножевых, огнестрельных пять..." Это стихи Ахматовой о Гумилеве...
   - Я его не знаю, - тихо ответила она.
   - А что же вы любите? - немного разочарованно протянул он.
   - Пушкина.
   Он кивнул и стал пить чай, заедая маминым пирогом. Ничего страшного в том, что она не знает этих поэтов, он не увидел, - он воспринял это, как поэтическую неиспорченность, и подумал о том, что еще познакомит ее и с Пастернаком, и с Цветаевой, и с другими.
   - Возьмите, почитайте Гумилева домой, - сказал он, протягивая любимый сборник ей. - Нет, я не провожаю вас, я предупреждаю события...
   Она взяла тонкий томик Гумилева в бумажной обложке и, выйдя в прихожую, положила его в сумку.
   - Не помнется? - заинтересованно спросил он и, увидев жест ее руки, протянувшейся к шубке, снова повторил: - Только не уходите, еще рано...
   Она опять села на диван, а он взял в руки гитару. Сидя на стуле напротив нее, он стал петь ей свои песни. Свет бра, висящей над диваном, падал ему в глаза, а ее глаза оставались в тени, и она наблюдала за ним. В своих песнях он объяснялся в любви разным женщинам, но сейчас он адресовал их ей, и они подходили к моменту, - он выбирал такие, какие подходят, и избегал не соответствующих ситуации. Лирические песни он чередовал с гражданственными, пел о пожаре на корабле, о перестройке, о войне, о пылающей траве, ложащейся под ноги. Когда он спел: "Когда тебя я встречу, не улыбайся мне...", он сделал усилие и улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ, засмеялась своей очаровательной, нежной, чуть ехидной улыбкой, - она снова напомнила ему лисичку, хитрую, немного коварную. Неожиданно она опрокинула чашку, и чай разлился по белой бумаге на табуретке. Он вскочил и, успокаивая ее: "Ничего, ничего...", стал убирать.
   - А вы добрый, - просто сказала она.
   - Я не добрый, - строго сказал он. - Я очень злой к злым... И вы об этом скоро узнаете...
   Она улыбнулась, а он стал тарахтеть о себе и своих интересах, иногда останавливаясь и спрашивая: "А вам не надоело?" Она отрицательно качала головой, и он заливался соловьем снова, болтая обо всем: о своей прежней работе, о своих стихах, о своих родственниках и друзьях.
   - А у меня нет друзей, - сказала она. - Некоторые думают, что я очень счастливая, и никто не знает, что... Кстати, у меня есть сын...
   - Это хорошо, - ответил он, улыбнувшись. И выпалил: - Я его заранее люблю...
   - И дочь, - сказала она.
   - Это не имеет значения для меня, - ответил он и, затаив дыхание, спросил: - А вы... замужем?
   Он боялся услышать ее "да", сердце его сжалось и стало учащенно биться, но она ответила:
   - Так получилось, что я завтра развожусь...
   Он просиял и снова невпопад заметил:
   - Это судьба!
   - Вы всегда торопитесь? - спросила она. И, посмотрев на часы, твердо сказала: - Мне уже пора!
   Он пошел провожать ее на автобус. Спускаясь по лестнице, он снова затарахтел о чем-то и, кладя ключи от квартиры в карман, чистосердечно заметил:
   - Девушке, которая так выразительно молчит, можно доверить ключи от своей квартиры...
   Она улыбнулась.
   Падал нежный, пушистый, мягкий снег. Было уже двенадцать, и автобус не приходил. Они говорили о своем прошлом и улыбались друг другу. Она закончила консерваторию и по вызову Василия Павловича приехала в театр, - так что его зять сыграл роль в ее судьбе. Но говорила она мало и неохотно, и он снова разболтался. Денег на такси не было ни у нее, ни у него, и он предложил занять деньги у соседей. Но было уже поздно, и она отказалась. Наконец, увидев подходящий автобус, он вздохнул и сказал:
   - Как бы хорошо было, если бы он не остановился...
   Но, увидев, что автобус без номера, пустой и не собирается останавливаться, он поднял руку. Автобус притормозил и открыл двери. Они зашли внутрь и он спросил:
   - Маршрутный?
   Водитель автобуса, который надеялся содрать с молодых рубля два, строго ответил:
   - Служебный! Выходите!
   - Вы не довезете нас... - снова начал он, но шофер прервал его:
   - Никуда я вас не довезу! Выходите! Нечего без денег по улицам шляться!
   Они вылезли из автобуса; Сергей сконфуженно молчал. Потом, снова придя в себя, заговорил. Нечего и ждать автобуса, уже час ночи; надо идти к нему и звонить ее родителям, что сегодня она ночует у подруги; он не насильник, не злодей, он постелит ей на другой кровати, в другой комнате. Она неохотно согласилась, - просто не было выхода. И они вернулись к нему домой.
   Она подняла телефонную трубку и набрала свой номер.
   - Говори, что ночуешь у подруги, - снова повторил он.
   Она положила трубку на рычаг и ответила:
   - Нет, так не пойдет... Какой у тебя номер телефона?
   Сердце его затопила волна признательности и он ответил:
   - Так даже лучше, - и назвал свой номер.
   Она позвонила родителям. По всей видимости, трубку взял отец. Он не стал упрекать ее и сказал, чтобы утром она приезжала домой и все объяснила. Он не стал спрашивать, у кого она ночует, и она не сказала ни имени, ни номера телефона, ни адреса.
   Пока она звонила, Сергей прибрал на кухне и заварил свежий чай. Пригласил ее на кухню и попросил не глядеть на грязный пол. Она села на его любимое место в углу, у батареи, и он не возражал. Он влюбленно глядел на нее, а она изучающе смотрела ему в глаза. Он рассказывал ей, что много занимался наукой, сделал какое-то непонятное открытие, но думает, что его используют не по назначению; он обжегся на науке и бросил ее. Последний год он работал руководителем ансамбля на заводе, - у него же есть и музыкальное образование. Она слушала его и молчала.
   - Скажи что-нибудь, - попросил он.
   - Я хочу слушать тебя, - ответила она и он вспыхнул. Она покраснела и стала пить чай.
   В два часа ночи, заметив, что пора спать, он раздвинул диван в средней комнате и постелил постель на двоих. Она вошла в комнату и вздрогнула:
   - А почему две подушки?
   - И два одеяла, - лукаво заметил он.
   - Нет, так не пойдет, - ответила она.
   Он кивнул, не возражая, и перенес ее постель в другую комнату, постелив ее на кровать. Она вышла в другую комнату и закрыла за собой дверь. Он принял душ и стал ложиться. Перед сном заглянул в другую комнату и сказал: "Спокойной ночи!" Она не ответила. Он лег на диван и стал строить свои воздушные замки. Он давно мечтал о такой женщине, и хорошо, что у нее двое детей. Он был уверен, что понравится ее детям, и, опережая время, строил радужные планы. Скоро он заснул.
   Его разбудил будильник. Он вскочил, оделся и пошел на кухню готовить завтрак: бутерброды, яичницу и чай. Вера тоже скоро встала и, одевшись, вышла на кухню. Они позавтракали; он с радостью ухаживал за ней, предупреждая каждое ее желание.
   - Вы добрый, - снова сказала она.
   - Я не сатана, - ответил он серьезно. - В моей природе есть и добро, и зло... А Люцифер - он падший ангел... К добрым добрый, к злым справедливый...
   Они вышли из дома и подошли к автобусной остановке. Он не стеснялся вести ее по двору, по улице, а она немного стеснялась. Он молил Бога, чтобы автобус подольше не приходил, но он быстро пришел. Она, садясь в автобус, обернулась и помахала ему рукой. Он долгим взглядом проводил автобус и, счастливо улыбаясь, пошел домой. Поймав на себе удивленный взгляд прохожего, он одернул себя, но мечтать не перестал, - с серьезным выражением лица.
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 6
  
   ТРАНС ПЕРВЫЙ - КОМПОЗИТОР
  
  
  
   Что это было - несбыточная мечта, сладкие грезы, обманчивая галлюцинация? А может быть, один из временных слоев Шаданакара, в который попал Сергей Осенев, отсекая его от себя, от своей жизни, где он так и не стал композитором? Видение было ярким, радужным, зримым, он будто пережил его наяву, а не лежа в постели в полудремоте, полусне, полугрезе... Шестидесятилетний рубеж перейден, наш герой уже седой, не осталось ни одного шатенового волоска, все белые, как серебристый снег; он сидит в директорской ложе филармонии на своем концерте, - оркестр исполняет его симфонию, в которой ностальгическая тема скрипки, забираясь в верхние октавы,прерывается мрачными ревущими аккордами медных духовых;рядом с ним его вторая жена, Светлана, которая младше его на двадцать лет, - она уже тоже постарела, но благородное аристократическое лицо хранит отсвет былой красоты; впереди них в ложе расположился музыкальный шеф города, заведующий отделом культуры Бодуллин, бывший директор бани, - он наивно полагает, что смычком можно играть не по струнам, а по клавишам, что скрипка только формой отличается от гитары, а гитара от балалайки, что для игры на духовых инструментах нужны только мощные легкие, а для овладения техникой игры на фортепиано необходимы лишь сильные пальцы; это он на собрании педагогов музыкальных школ города заявил недавно, что плохих преподавателей он будет переводить в исполнители, - будто концертирующие музыканты - бросовый товар, который можно подобрать на каждом углу; Бодуллину скучно на концерте Осенева, он зевает, широко раскрывая рот и иногда забывая прикрыть его рукой; сбоку от Сергея Осенева сидит Вадим Азарпетович Оганесян, директор филармонии, - он ближе к музыке, чем Бодуллин, он сам пишет пьесы для баяна, отлично владея техникой игры на нем и музыкальной грамотой; разумеется, он не так талантлив, как Осенев, который считается уже почти классиком, но все-таки...
   Шестьдесят лет - это не рубеж, это уже достаточно много; впереди максимум лет двадцать-тридцать, а позади вся жизнь, полная ошибок, прегрешений и достижений, падений и взлетов; что-то удалось в ней, - но нужна ли его музыка другим? Работяги, создающие материальные блага, перебиваются кое-как в современной жизни, трудной и полуголодной, еле сводя концы с концами, - нет, они не придут на его концерт послушать очередную симфонию; интеллигенция, часть которой представляют из себя эстеты, увлекающиеся искусством, - вот публика его концертов, изощренная, все видевшая, все познавшая, - нужен ли он ей после Чайковского, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича? Его музыка, блуждающая по обертонам, уводящая в заоблачные высоты, звучащая нежными голосами скрипок, может контрастировать с жизнью, - и реальность врывается в мечтательный мотив варварскими аккордами, прерывающми его; он хорошо чувствует мечту и реальность, надежды людей и их жизнь, подчас лишающую даже надежд, и интуитивно воплощает жизненный материал в своей музыке; вот и сейчас ностальгическая мелодия виолончели, глубокая, проникновенная, сочная, прерывается ревом тромбонов, - пошленьким мотивчиком, интонационно и ритмически напоминающим гимн страны; Вадим Азарпетович иронически улыбается, кивая Осеневу, - "хорошо, так и надо"; Бодуллин снова зевает, так что трещат челюсти, и ничего не замечает; на это и было рассчитано, - разумеющий разумеет, а непосвященный не проникает в музыку Сергея Осенева; но не слишком ли ничтожен его бунт, его восстание против современных порядков? Тоталитарное государство высосало всю кровь из интеллигенции, разобщая ее, низвергая в ад тюрем и психбольниц; трудяги голодают, подчас не имея к хлебу даже масла, работая до усталости, до изнеможения, - только бы дойти после работы до дома и устроиться около телевизора, подающего идеологическую жвачку прямо в рот и развлекающего пошлыми вульгарными детективчиками; нужен ли кому его бунт? Да, он добился того, что его музыку исполняют лучшие музыканты страны, лауреаты всяческих конкурсов, - вот и сейчас молодой Красавин играет соло на скрипке, а блестящая Орловцева исполняет партию органа; но нужен ли он кому-то, как хлеб, как вода, нельзя ли зачеркнуть его жизнь, так что никто ничего не заметит?
   Концерт заканчивается; удары литавр опять отвергнут мечтательную тему скрипки Красавина, и все заглушат мощные аккорды ревущего органа Орловцевой, напоминающие издевку не над Бахом, а над современным миром, суетливой бездушной жизнью и маленькими людьми, погрязшими в своих ничтожных делах; раздаются аплодисменты, и Осенев встает в своей ложе, раскланиваясь публике, - по его лицу текут непрошенные слезы; что ему жаль, - себя ли, нашедшего в жизни путь музыканта и погубившего талант ученого, людей ли, вертящихся в суетливой сумасшедшей жизни, тиранов и рабов одновременно, слепо подчиняющихся друг другу по дешевой иерархии чинов и денег? Он вытирает слезы льняным носовым платком, и все приписывают их его умилению, - нет, это не то, это страдание, жалость к другим и к себе... Они с женой под руку спускаются в репетиционный зал, где должен состояться банкет; с ними идет Бодуллин, грубый мужик, одетый как английский лорд, член парламента, и Оганесян, южный человек, нашедший себя в этом российском провинциальном городе; Вадим Азарпетович говорит:
   - Да, хорошо... С этим мотивчиком, прерывающим тему скрипки, вы метко подметили...
   - Да, хорошо, - подтверждает Бодуллин. - Будто в бане березовым веником попарился...
   - Сейчас еще пива выпьете после парной, - беззлобно отвечает Осенев, затаив иронию внутри и вызывая улыбку жены.
   В банкетном зале немного публики, - Красавин и Орловцева, приехавшие из столицы, ведущие музыканты оркестра и дирижер; он пожимает руку Осеневу и искренне говорит:
   - Ну знаете, в вашей партитуре черт ногу сломит... И как выпутался, не знаю... А звучит, как ни странно хорошо, даже музыка получается...
   - Спасибо вам, - отвечает Осенев. - Вы знаете, когда я писал, я сам чуть не сломал голову и еле сохранил сердце... Что уж говорить о чертях!
   Роскошный банкетный стол уставлен яствами, шампанским и коньяком, - собравшихся обслуживают трое официантов, одетых в белые костюмы; Осенев хотел банкета попроще, но Бодуллин настоял на коньяке, а не на вине и на белых смокингах обслуживающих; публика рассмаживается за столом, переговариваясь о чем-то и шутя; Вадим Азарпетович встает со стула, откашливается и произносит тост:
   - Музыка Осенева - золотая осень в музыке... Я, хотя и люблю весну, хочу выпить за...
   Неожиданно его прерывает зычный голос Бодуллина:
   - Сядьте, Вадим Азарпетович...
   Оганесян непонимающе смолкает, оглядывается на музыкального шефа города и тихо говорит:
   - Я не понимаю...
   - Сядьте, Вадим Азарпетович! - непререкаемо повторяет Бодуллин.
   Оганесян садится, униженный и посрамленный перед Осеневым и столичными лауреатами, - они переглядываются и улыбаются; местный царек от искусства, бывший директор бани медленно приподнимается с места и, упираясь руками о стол, произносит:
   - За выдающееся творчество Осенева! Живой классик снизошел к нам, чистый, как...
   - Как после бани, - тихо говорит один из музыкантов.
   Все смеются; заливистей и откровенней других смеется сам композитор; Бодуллин, понимая, что это камешек в его огород, натуживается, красный как бык, и резко выкрикивает:
   - Кто сказал?
   Все молчат и улыбаются, - только Красавин и Орловцева, не зная о карьере Бодуллина, ничего не понимают; он повторяет, мрачно и угрожающе:
   - Я спрашиваю, кто сказал?
   - Знаете ли, это не музыкальная школа, а филармония, - останавливает его Осенев. - Я хочу выпить за музыкантов, воплотивших мои нотные значки и музыку...
   Бодуллин, затаив обиду, садится; все пьют одновременно за три тоста, не спрашивая, кто за что пьет; рядом с Осеневым музыканты рассуждают о музыке и кулинарии, смешивая одни понятия с другими, - они сравнивают музыку Рахманинова с клубникой, Скрябина - с ананасом, а Прокофьева - с шампанским; Осенев улыбается и прислушивается, - с кем, интересно, они сравнят его?
   - А присутствующий здесь маэстро, - говорит один музыкант другому, - напоминает мне какой-то изощренный иноземный фрукт...
   - Нечто вроде манго, - шутит второй.
   Осенев вмешивается в разговор, приводя музыкантов в замешательство:
   - Если взять немного клубники, ананаса, соленых огурцов, перца и шампанского, то получится хмельная смесь - Осенев...
   Эта самоирония веселит всех, кроме Бодуллина, - тот не понимает, как можно так унижать свое творчество; компания за столом разбивается на несколько групп, и разговоры разговариваются с новой силой; неожиданно Осенев вспоминает старушку, которую видел сегодня в очереди на хлебом, дряхлую, опирающуюся на клюку, кажется, только и ждущую куска хлеба или своей смерти, - и ему становится стыдно от изобилия яств на столе.
   - Ты почему ничего не ешь, Сережа? - спрашивает у него жена.
   - Не хочется, - тихо отвечает он, скрывая, что просто кусок не лезет в горло.
   Захмелев, Вадим Азарпетович берет в руки баян и пробегает пальцами по клавиатуре; сжимая и разжимая мехи, он начинает играть какую-то свою пьесу, задористую, веселую, так что ноги под столом сами бы пустились в пляс; пьяный Бодуллин резко выкрикивает:
   - Я хочу слушать скрипку Красавина... А вы, Вадим Азарпетович, запихайте баян себе в задницу!
   - Вы знаете, я не смогу, он слишком большой, - покладисто отвечат Оганесян, будто бы он последовал приказу, если бы баян был меньше.
   - Красавина! - ревет музыкальный шеф города.
   Красавин, как ни странно, не отказывается; он встает из-за стола, берет скрипку из футляра в руки и играет одну из язвительных остроумных пьесок Осенева, которую он назвал "Маленький человек и большой лжец"; ирония Красавина, как понимают все, относится к Бодуллину, - мелодия виртуозно уходит в верхние позиции, коверкая и перевирая начальную тему, изображая эту "большую ложь"; только один Бодуллин за столом не понимает, что шутка относится к нему самому; он кричит, тогда Красавин в изнеможении опускает скрипку:
   - Браво! Еще!
   Но музыкант сделал то, что хотел, он больше не собирается играть; компания понемногу пьянеет, и Осенев понимает, что пора уходить; они с женой выходят из филармонии и садятся в автомобиль, - он за руль, Светлана на сиденье рядом; и едут домой. Мелькают здания провинциального города, старинные постройки постепенно сменяются новыми районами; пешеходы стоят на остановках и терпеливо ждут автобусов, несмотря на зимний холод на улице, - никто из них не голосует, не останавливает такси или частников, так дорого стоит проезд; пустые такси стоят на стоянках в ожидании бедных пассажиров, а богатые частники гордо едут по заснеженным улицам, ненавидяще блестя стеклами автомобилей на пешеходов, отморозивших пальцы и ноги; какая-то молодая пара, устав стоять в ожидании автобуса на зимнем морозе, останавливает машину Осенева; они садятся на заднее сиденье и о чем-то мило щебечут между собой; выходя из автомобиля, парень протягивает "шоферу" десятку, - Осенев отказывается, чем приводит пассажира в смущение и замешательство:
   - Что, отец, мало?
   - Не мало, а вообще не надо...
   - Ну, ты знаешь, отец, немного того... - говорит марень и кидает десятку на пол автомобиля.
   - Видишь, честно заработал, - говорит Осенев жене и, наклоняясь, поднимает деньги.
   Они приезжают домой, ставят автомобиль во дворе и поднимаются в квартиру; три комнаты, обстановка не слишком роскошная и много книг; в кабинете Сергея Осенева, где стоит маленькое немецкое пианино, раньше жил сын от первого брака со своей женой, - не поняв отца и его музыки, он ушел от него в комнату, которую снимает за большие деньги, но зато самостоятелен и считает себя честным и чистым от отцовских высоких материй, не всегда воплощающихся в жизнь; как протест против карьеры отца, сын даже не стал учиться в высшем учебном заведении, а работает мастером на заводе, руководя рабочими, и иногда сам становится за токарный станок, вытачивая реальные металлические кольца для подшипников, так нужные людям для их машин;это не высокие эмпиреи, которые почти никогда не воплощаются в хлеб и газированную воду, - это свойственно отцу, а сын, который не глупее его и читает умные философские книжки, хочет не витать в облаках, а ходить по земле; вот он и ушел из дома, когда сделал Сергея Осенева дедом...
   С ними живет дочь от второго брака, студентка политехнического института, тоже легкомысленно относящаяся к занятиям отца; нет, она не презирает их, как сын, но высказывается так, когда видит, что мать и отец входят в квартиру с улицы:
   - Опять на концерте были? - и на молчание родителей добавляет: - Биссиривали, наверное, а кому эта музыка нужна... Я вот сегодня стояла два часа в очереди за хлебом...
   - Да? - откликается мать. - Неужели такие большие очереди?
   - А папе из магазина звонили, - продолжает дочь с иронией. - Просили за сардельками зайти и шампанским...
   - А почему ты это говоришь так язвительно? - спрашивает отец.
   Дочь думает, отвечать или нет, поймет ли ее отец; наконец, решается и говорит:
   - Шампанское, папа, в кооперативном сто рублей стоит... А тебе, как выдающемуся композитору, по госцене достается...
   Отцу стыдно; он молчит, не отвечая; вмешивается мать:
   - Ты упрекаешь отца за его талант?
   - Не надо, Света, - тихо говорит Осенев жене. - Она права, я ничем не лучше других...
   Он уходит в свой кабинет и садится за пианино; пробегает пальцами по клавиатуре и играет отрывок из какой-то своей пьесы; его тянет импровизироватьт, и рождается новая мелодия, - она захватывает его, уводит ввысь, в эмпиреи, в заоблачные высоты, и он опять покидает землю; садится за стол и записывает нотами то, что у него получилось, - сначала мелодия и гармония кажутся нетривиальными, новыми, совершенными, но потом он понимает, что это - повторение пройденного, новая вариация на старые темы, что это опять он, Осенев, Смесь ананаса, перца, соленых огурцов и шампанского; нет, он не композитор, у его музыки есть душа, она изощренна, нова, блистательна, но что он может сказать даже эстетам после Баха, Моцарта, Бетховена, Чайковского, Прокофьева? Он встает из-за стола и рвет нотную бумагу, исписанную его торопливыми значками, бросает ее в корзину; но поздно что-либо менять в своей судьбе, ему уже шестьдесят, и ничего, кроме музыки и композиции, он не сделал и не сделает... Он смотрит за окно на спешащих в морозной снежной ночи одиноких путников; что им сейчас нужно на холоде? Им надо тепло и сытный ужин, а он ничего не может дать, кроме тепла своей души, не обогревшей никого... Неожиданно транс прерывается и тридцатидевятилетний Осенев встает с постели, - что это было: галлюцинация, видение, мечта или один из временных слоев Шаданакара, нашего уголка Вселенной, прожитый им так легко?
  
  
  
  
   ГЛАВА 7
  
   ДОМ И РАБОТА
  
  
  
   Как он потерял работу? Когда от него ушла жена, рабыня, которая свергла тирана и заставила его тосковать, мрачно, жутко, страшно, он еще являлся благополучным членом нашего созидательного общества, - он работал старшим преподавателем в строительном институте, преподавал высшую математику и получал около трехсот рублей, что по тем сытым застойным временам больше, чем сейчас тысяча; он ходил на работу, честно отговаривая четыре-шесть часов в день, проверял контрольные работы студентов, которым математика была не слишком нужана, а остальное время слонялся, как недоенная корова, по квартире родителей наедине с девяностолетней бабушкой, - в его двухкомнатной, где он когда-то худо-бедно проживал с женой и сыном, сейчас жила сестра Таня с мужем дирижером и детьми; бабушка что-то неспешно, не суетясь, делала, - хлопотала по хозяйству, несмотря на свои фантастические годы, штопала не слишком рваные носки, глядя на шитье через очки двенадцатикратного увеличения, или стирала грязное белье; а Сергей, как бездельник и лоботряс, в которые его когда-то прочили соседи, курил, пил крепкий чай и снова курил, - в ванной, сидя на унитазе, закрытом крышкой, ибо отец не переносил табачного дыма. Начались его частые госпитализации из-за мелочей, когда он был по сути здоров и не являлся готовым клиентом для психушки, - он выкуривал ночью сигарету в своей комнате, и поднимался скандал, под запах пряного табачного дыма, проникающего сквозь щели двери; слово цеплялось за слово, ссора разгоралась, Сергей грубил, - мать кивала отцу, и тот понимающе набирал "03"; иногда это было связано с бзиком сына, на который его вдохновлял отец, спрашивая:
   - Может быть, мы не свободны в своих поступках?
   - А черт вас знает, - резко отвечал Сергей.
   Отец корчил недовольную гримасу, вертел пальцем у виска, намекая на неполноценность сына, и тот взрывался, - как разорвавшаяся ракета для фейерверка, он выхлестывал из себя десятки слов, выражающих и обиду на родителей, и неудовлетворенность современной жизнью; и его клали в больницу, - по протоптанной дорожке идти легче.
   На работе коллегам надоело терпеть то, что Осенев на два-три месяца исчезает куда-то, нарушая учебный процесс и принося справку с непонятным диагнозом: "Эндогенное заболевание", - ибо в вузе замещение болеюшего преподавателя не оплачивалось; и его решили провести по сокращению штатов; зашевелились родители, которые не хотели, чтобы сын остался без работы и средств к существованию; они оформили ему инвалидность второй группы, не спросив даже совета у него самого, без его ведома, - им это удалось без особых хлопот, так как они сами были врачами; а Сергей перевелся работать на полставки на кафедру прикладной математики.
   Если заведующий кафедрой высшей математики, на которой раньше числился Осенев и с которой его так и не смогли выжить из института, так как Сергей не имел нареканий за работу, - итак, если завкафедрой был груб, тираничен, заносчив и решал все вопросы волюнтаристки, силой и своим весом, то новый заведующий Сергея был обходителен, вежлив, тактичен, но увы - хитер, как лиса, - он дал Осеневу малую нагрузку, а в конце года предъявил счета к оплате; Сергея вызвали на местком, и милый обаятельный завкафедрой настоял на том, чтобы его сотрудника провели по сокращению штатов, - что не удалось грубостью, то вышло хитростью, как говорится, не нытьем, так катанием; и Сергей устроился работать почасовиком. - преподавателем математики на подготовительных курсах; увы - он работал здесь столько же, сколько на кафедре, но получал в три раза меньше и имел неоплачиваемый отпуск; родители же не особенно волновались, зная о его пенсии по инвалидности, и говорили:
   - Сколько бы ни получал, все хорошо... Главное, чтобы работал...
   Наступили относительно светлые годы, омраченные только одним скандалом с родителями, - Сергей обнаружил в почтовом ящике письмо из райсобеса, гласившее о том, что ему нужно принести справку о зарплате для начисления пенсии.
   - Какой пенсии? - спросил он у матери, недоумевая и подозревая о чем-то.
   - Мы тебе оформили инвалидность, - призналась та, решившись.
   Сергей процедил, взвешивая слова:
   - Без моего... ведома? Я на вас... подам... в суд...
   Мать заплакала; она стала говорить сыну о том, что они хотели ему добра, когда он чуть не остался без работы, что другого выхода у них не было; на что бы Сергей питался и одевался все это время, если бы зарплаты почасовиком хватало только на чай, хлеб и сигареты? Сын смирился, поняв разумность доводов, опустошенно и униженно помолчал и спросил:
   - А Лене начислялись алименты с пенсии?
   - А как же, - радостно ответила мать, видя, что сын сдался. - Твоя бывшая супруга получала все причитающееся...
   Чем же эти годы были относительно светлыми? Сергей, отбыв последний раз срок в психбольнице, решил перейти жить в свою квартиру и врезать новый замок - сестра с мужем получили трехкомнатную от театра; замок он так и не сменил, но жить стал в своей двухкомнатной, предоставленный самому себе, своему чаю и сигаретам; у него появился новый друг после трехлетнего одиночества, - и хотя старые друзья семьи почти забыли его после ухода драгоценной Лены, Миша Авилов своей разговорчивостью заменял их всех; он мог говорить часами, не обращая внимания, слушают его или нет, - а Сергей с радостью ловил музыкальными ушами струящийся поток слов, восторгаясь мелодией речи.
   О чем говорил Миша? Обо всем. - о политике, довольно поверхностно, о литературе, с некоторым пониманием явлений, но резко и не терпя возражений, о жизни, подчас пошло и заносчиво; особенно он любил рассуждать о Блоке, вернее, о его родственниках, Кублицких-Пиоттух, повторяя одни и те же байки, - Сергея сначала восторгало то, что Миша правильно выговаривает эту странную сложную фамилию и как будто много знает, но постепенно он убедился в том, что идентичные истории повторяются буквально в тех же самых выражениях; он намекнул об этом другу, и тот ответил:
   - Повторенье - мать ученья... Все равно Блок - гений, а Кублицкие-Пиоттух много сделали для его становления...
   Миша писал цветистые высокопарные стихи о любви, носил пахнущие носки и беззастенчиво торговал книгами на рынке, наваривая по рублю на всех, даже на друге; Сергей Осенев писал мудрые, но нудные стихи с моралью, носил чистые штопанные носки, которые стирала мать, и тоже стал торговать книгами на рынке, застенчиво и не наваривая на друзьях. Неожиданно он заметил, что с полок шкафов пропадают книги, - сначала он приписывал это своей забывчивости, продал или обменял, вот и все; но когда исчезли его любимые Вольтер и Рабле из "Всемирной", которые он не мог ни продать, ни обменять, он понял, что дело нечисто, и подсчитал убыток, - не хватало нескольких десятков книг на сумму около пятиста рублей; дебет и кредит были подведены поздно вечером, и Сергей долго не мог заснуть, - неужели его синеглазый русоволосый "маленький принц" Миша стащил эти книги? А Миша Авилов со своими сине-голубыми глазами, большой растрепанной русой шевелюрой, огромного роста и с большими выразительными машущими руками, которые он так любил потирать друг о друга, нагибаясь и болезненно морщась, вовсе и не был "маленьким принцем", - чтобы его встретить, надо быть настоящим летчиком, застрявшим в пустыне на самолете без горючего; у Сергея Осенева была в жизни пустыня, выжженная, знойная, сумасшедшая, одинокая, но увы - летчиком он не являлся.
   Наутро он пошел к Мише; задал вопрос в лоб, не произнося слово "украл":
   - Ты брал у меня книги?
   - Нет, что ты... Разве я мог? - чистосердечно, как казалось, ответил Миша, потирая свои большие ладони и морщась.
   - Но кто мог, кроме тебя,если у меня бываешь ты один?
   - Тебе показалось... Ты, наверно, плохо себя чувствуешь...
   Выяснение вопроса стало делом чести и здоровья; Миша целый час отпирался, но когда Сергей сказал, что он подаст в суд, он засуетился; когда Осенев попросил у него чистый белый лист бумаги и начал писать заявление, Миша сдался:
   - Это взял Володя, с которым я был у тебя...
   - И ты видел?!
   Миша испуганно кивнул; постепенно он сознался в том, что половину книг взял он сам, а половину Володя, их общий знакомый, и согласился вернуть книги; Володя же долго бегал от Сергея по книжному рынку, а потом, нарвавшись на него, твердо произнес:
   - Я тебе много могу порассказать о Мише...
   - Не нужно, - ответил Сергей, не желая выслушивать вторую сторону. - Расскажи о себе...
   - Но все деньги забрал Миша!
   - Я не верю, - ответил Осенев, приводя самый слабый аргумент веры, который имеет место испокон веков.
   Он простил Мишу; Авилов по дешевке скупил у него полку восточных книг, напирая на то, что они "лучат"; он кричал:
   - От них идет плохое излучение!
   Сергей Осенев, легко внушаемый и легковерный, от многих слышавший, что от книг может идти излучение, быстро сдался; Миша Авилов сдал "лучащие" книги в магазин по комиссионной цене, - увы, обман обнаружился слишком поздно; а принося другу распить бутылку вина или водки, никогда не забывал взять половину денег за спиртное и двадцать копеек за посуду, говоря:
   - Бутылку сдашь сам...
   Увы, "маленький принц", который носил ботинки сорок пятого размера, закупая этот дефицит партией по нескольку пар в "Богатыре", был немного жаден и болтлив, впрочем, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты сам; когда Сергей Осенев в присутствии других друзей стал выгонять его из своей квартиры, решив порвать с ним, сцена драки была весьма смешной, - Сергей, небольшого роста, но крепкий, дал огромному Мише по физиономии и порвал его рубашку, крепко уцепившись за нее, а Авилов только махал в воздухе мощными кулаками и, схватившись за провод телефона, оторвал его с мясом и разбил телефонный аппарат; почему же Сергей решил вдруг порвать с ним? Он не только подытожил дебет-кредит дружбы, которая шла как в футболе при игре в одни ворота, но и несколько раз испытал предательство Миши, - пили вместе, а штраф милиции платил Сергей; несколько раз он просил друга проводить его домой, чувствуя сильное головокружение, а Миша отказывал, сидя на лавке с кем-то и обсуждая очередной "навар"... Рвать было трудно, Авилов не понимал, что от него хотят, - он несколько прижился в квартире друга и проник в его душу, что разрыв казался невозможным; но все же он произошел, - и Миша теперь за три квартала обходил дом Осенева, а видя его на книжном рынке, неожиданно смолкал, смущенно потирал ладони и старался отвернуться. Восстановится ли дружба?
   Итак, Сергей уже три года работал, не болея, на подготовительных курсах; вдруг шизофрения взыграла вновь, - какое ужасное, бестактное, страшное слово, обозначающее болезнь души, психики; Сергею стало казаться, что когда он молчит, он что-то бормочет вслух, а может быть это вырываются из головы его мысли, которые слышат окружающие? Нет, пожалуй, это было какое-то кажущееся бормотание, потому что оно исчезало, когда он прикрывал рот платком, - наяву он не произносил ни слова, но так ему мнилось; он перестал ходить на работу и четыре месяца провел, запершись в своей квартире, - с утра до вечера он слонялся по ней без дела, заткнув рот полотенцем, перекинутым через шею, чтобы его "бормотание" не слышали враждебные подслушивающие устройства; он серьезно заболел. Правда, он продолжал мыть полы в квартире, готовил завтраки и ужины, а обедать ходил к родителям; те не хотели класть его в больницу, считая, что болезнь позади, а мнимое бормотание, которого они не слышали, пройдет; но все же Сергей "загремел" в больницу.
   Он выписался, не смог устроиться преподавателем по математике и пошел работать на завод руководителем ансамбля, - за его спиной было музыкальное училище; летом, когда ребята из ансамбля ушли в отпуск, он работал уборщицей в цеху, подметая металлические стружки, шлак и ветошь; мастер, который знал, что Сергей кандидат наук, шутил над ним:
   - Сегодня, кандидат, в двух цехах подметать будешь... Да смотри, чисто мети, как буквы пишешь...
   Он смилостивился и дал ему белые льняные перчатки, которые быстро стали черными и покрытыми жирными пятнами, но Сергей теперь не резал руки о металлические стружки и не марал их об испачканную в масле ветошь и шлак; отец его, профессор, говорил:
   - Кем бы ни работал, сынок, все хорошо, хоть уборщицей... А осенью опять музыкой в ансамбле займешься...
   Осенью Сергей снова начал работать в ансамбле; но через два месяца он поругался с длинноногой солисткой, которая ждала его комплиментов, милостивого отношения, а может быть, взаимности; в кулуарах созрел бунт против прежнего руководителя, и солистка подыскала в ансамбль другого, - а Сергей вынужден был уйти.
   Мы подвели нашу историю к моменту его знакомства с Верой; что делал Сергей сейчас? Он собирался устраиваться на работу в плановый институт, по ходатайству отца, который работал там профессором, заведуя кафедрой; о его математических талантах хорошо знали в среде математиков города со времен успехов на олимпиадах и в столичном вузе, так отзываясь о нем:
   - Очень талантливый математик, но болен... И потом он из-за своего бзика бросил науку и хочет преподавать...
   Сергей действительно на время бросил науку, считая ее палкой о двух концах, более вредной, чем полезной; ему в науке удавалось положительно все, за что бы он ни взялся, - после кандидатской, защищенной в двадцать шесть лет, а созданной еще в институте, он написал докторскую по каким-то сложным преобразованиям Лоренца, отвергнув их и введя гиперболические функции; поговаривали, что он опроверг самого Эйнштейна, но Сергей утверждал, что нашел лишь новое приближение, - его работа затерялась в научных журналах, физики настаивали, что это чистая математика, а математики отсылали к физикам; научно-популярные журналы приняли статью на "ура" и обещали сообщить миру о гипотезе и преобразованиях Осенева, - но сам Сергей уже решил бросить науку.
   И вот теперь, не найдя работы преподавателем, он шел на поклон к науке, - собирался устроиться старшим научным сотрудником на кафедру вычислительной математики, возглавляемую профессором Заморокиным, больше администратором, чем ученым; Заморокин откуда-то пронюхал о таланте Сергея, его болезни, и решил, что из него еще можно высосать что-то научное; он предложил ему полставки, двести рублей в месяц и поставил одно условие: творить Сергей может дома, а в институт надо приезжать для отчета лишь один раз в неделю; ударили по рукам, - в руке Заморокина были деньги, а у Осенева - красный диплом физтеха; шеф сказал:
   - Решите мне лишь одну задачу - о заводских поставках...
   Это означало: нужно за год объять необъятное, решить задачу о сущности заводского мира, - но Сергей согласился; придется немного забежать вперед, - перо так и торопится скользить по бумаге: через год, регулярно приезжая в институт раз в неделю и по сути говоря только одно: "Рано еще, подождите...", Сергей привез решение задачи; ему удалось составить граф, своеобразую сеть поставок, и привести его к системе уравнений со многими неизвестными; обратив решение системы, он нашел то, что от него требовал Заморокин.
   - А как же это? А как же то? - долго и нудно разбирался в решении профессор, и Осенев терпеливо ему объяснял свой метод, как глупому и недалекому ученику.
   Заморокин крепко пожал ему руку за полученный сложный алгоритм и побежал к программистам, - те сказали, что по этому методу программу составить легче, чем раньше, и главное, она будет экономичней; Заморокин быстро подсчитал экономию, - сто тысяч с каждого завода в год, не меньше, а нуждающихся предприятий в стране - тьма тьмущая; и выдал Сергей Осеневу премию в триста рублей, бросив ему объедки с пиршественного стола и предложив ему остаться поработать у него еще годик; но Осенев, подозревал, что его алгоритм применим в сотнях других областей, кроме экономики, твердо решил бросить науку, чувствуя ее груз на своих плечах; опять-таки по ходатайству отца-профессора он перешел работать преподавателем подготовительных курсов института, на уже знакомую работу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 8
  
  
   ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
  
  
  
   Свидание с Верой, скрипачкой, было назначено на полдевятого вечера, - она должна была придти к Сергею Осеневу после репетиции оркестра; наскребя пятьдесят рублей, оставшихся с последней зарплаты, Сергей отправился в свое обычное чуть ли ни каждодневное турне по книжным магазинам, - четырнадцать рублей надо оставить на коньяк, а остальное можно потратить на книги, духовную пищу; в отношении пищи материальной можно не волноваться, - его пенсию получает мать, и она полностью идет на продукты. В книжных, как и полагается, горы невостребованной, дешевой, хорошо оформленной макулатуры, - время дорогих дефицитных философских книг и расхожих бульварных детективов еще не пришло; глаза Сергея скользят по стеллажам и прилавкам, не находя книги на свой вкус, - и как только такое море книг, изобилие чтива не находят сбыта? Наконец, в "Военной книге" он видит толпу у прилавка, - что-то продают, пользующееся спросом; в магазин врывается Миша Авилов и, расталкивая толпу покупателей, с растопыренными руками рвется к прилавку, - когда-то Сергей, дружа с ним, вот так же рвался за духовной пищей, как он; Мише нужен не только дух, но и нажива, - он берет какие-то военные приключения по три-четыре экземпляра, неожиданно видит пьесы Булгакова в роскошном издании и хватает их пачкой; в конце концов, к прилавку пробивается и Сергей, приходит его очередь, - он, как обезьяна или попугай, не может не взять военные приключения, которые ему не нужны, и роскошный томик Булгакова, хотя у него есть его пьесы; правда, его интерес к книжному рынку остыл, духа наживы нет и не было, - и он берет все в одном экземпляре; с Авиловым они даже не здороваются, - так они далеки друг от друга, хотя когда-то считались друзьями. Потом, в будущем, они помирятся...
   Выходя из магазина, Сергей сталкивается со своим другом Мишей Гиршензоном; тот пока работает инженером в экономической лаборатории, занимаясь социологическими исследованиями и анкетированием масс; Сергей мысленно дал ему кличку "Казанова", - так повышен, силен, устойчив его интерес к женщинам; а может быть, нездорово холостяцкое затворничество Сергея и его мнимая святость? Миша рассказывает о своем очередном увлечении, - ехал в автобусе, впереди сидела симпатичная женщина, руки так и тянулись обнять ее за плечи, обольщая их хозяина и толкая его на дерзость; ей-Богу, обнял, а она повернулась и мило улыбнулась, - так и познакомились, а потом сошлись поближе; и весь рассказ уснащен пикантными дерзкими подробностями, так что даже хочется самому съесть этот запретный плод.
   - Девушка, вы пьете водку? - шутит Сергей, вспоминая рассказ Хармса об одном фантастически удачном знакомстве.
   - Пью, и не против выпить с вами, - отвечает Гиршензон, думая, что эта шутка обращена к нему.
   - Нет, я не могу... Вечером свидание...
   И Осенев рассказывает, что познакомился с одной милой девушкой, которая ночевала у него, но, к сожалению, на другой постели.
   - Стоик ты, - замечает Гиршензон. - Нет, больше того, ты мазохист... И потом ты ее просто оскорбил...
   Они расходятся, довольные своими шутками, - каждый доволен своим, как и полагается; Сергей заходит в винный за коньяком и видит там только пятизвездочный, за пятнадцать с копейками, - а в кармане остались только злополучные четырнадцать; он возвращается в книжный и продает там военные приключения. - их в продаже уже нет, и Сергей кладет в карман навар с покупателя, рубль, не больше; он всегда стыдится этой по сути дела спекуляции книгами, но успокаивает совесть тем, что большинство книг из своей библиотеки приобрел за две-три цены на рынке; идет и покупает пятизвездочный коньяк.
   Он возвращается домой, пьет чай, курит и снова пьет чай; немного скучно, но ожидание Веры скрашивает одиночество, - наконец, в пятнадцать минут девятого он не выдерживает и идет встречать ее на угол; он ждет Веру с одной стороны, по Садовой, принимает какую-то беленькую меховую шубку за нее и мчится к ней, убеждаясь в обмане неверных обольщающих глаз, - а она приходит с другой стороны, поворачивая из-за угла. Он обнимает ее за плечо, ведет к себе, что-то тарахтя о том, что долго ее ждет, что принял другую девушку за нее, спрашивает, почему она не пошла по Садовой.
   - Вы же говорили, что это бандитская улица, - тихо отвечает Вера и добавляет: - А я долго думала, идти мне к вам или нет...
   Они зашли в квартиру; он нагнулся. чтобы подать ей тапочки, и с ходу проговорился:
   - А друг мне сказал, что я оскорбил вас тем, что мы ночевали на разных постелях...
   Она вздрогнула и ответила:
   - Нет, вы меня не оскорбили...
   Они прошли на кухню, - здесь уже было чисто, Сергей заблаговременно вымыл пол, прибрал, помыл с порошком чашки из-под чая до блеска; он накрыл на стол и поставил бутылку коньяка, - две серебряные рюмки, оставшиеся ему из четырех от супружеской жизни, играли позалоченной поверхностью изнутри и червлением снаружи; пока он все это делал, он рассказывал, как провел прошлый день без нее, - он уже устроился на работу старшим научным сотрудником, будет заниматься составлением алгоритмов для ЭВМ; он не сказал только, что его устроили по ходатайству отца, заведующего кафедрой в том же институте.
   - Старшим научным сотрудником?! - изумилась она, явно превышая высоту титула.
   - Карл Маркс был просто экономистом, а наша тетя Хая - старший экономист, - смеясь, вспомнил он старый анекдот; и, видя, что она его не поняла, добавил: - Старших научных сотрудников на каждой кафедре столько...
   - А что такое алгоритм?
   - Формула или метод, по которым составляется программа...
   Он открыл бутылку коньяка и разлил его по рюмкам.
   - Вы не спросили, буду ли я пить, - тихо сказала она.
   - Сейчас уже поздно спрашивать...
   Он выразительно посмотрел на нее, прося ему не перечить, и она сверкнула глазами; надо было произнести какой-то тост, и он сказал первое, что пришло в голову:
   - За вас!
   - За вас, - ответила она так же естественно и непринужденно.
   Он выпил залпом; она отпила немного и поставила рюмку на стол; он подумал, что ее ответ был самым лучшим из тех, какие только можно было ожидать; конечно, ответ был естественным, а значит, к счастью, она не эгоистка. Он смотрел ей в глаза и анализировал все ее обмолвки и недоговоренности, - он хорошо знал Фрейда и не мог отключить свой аналитический ум; ему показалось, что она очаровательна, хотя и не очень откровенна, - она только отвечает, односложно и кратко, и почти ничего не говорит сама.
   - А вы, правда, закончили физтех и музучилище? - наконец, проявила она инициативу.
   Он выскочил в комнату и принес все свои документы, - дипломы и даже грамоты; он никогда не хвалился ими, - это было в прошлом, а что вспоминать минувшее? Но ему показалось, что пришло время достать прошедшее на свет, - слишком уж оно запылилось; неужели оно никому никогда не пригодится? Она просмотрела все его пятерки и удовлетворенно хмыкнула.
   - Расскажите мне о своих друзьях, - попросила она.
   Он стал рассказывать о Белове; Алексей много читал запрещенных в то время книг, - и Фрейда, и Ницше; он спокойно бы прожил свой век с первой женой, если бы его не волновала их физиологическая несовместимость; но он чувствовал, что она не любит его так, как женщина может любить мужчину, и ему хотелось большего... Сергей специально избегал говорить о психической болезни Алексея, чтобы не заговорить о своей, - что об этом рассказывать, если этого уже нет... Она спокойно слушала его и вдруг спросила:
   - А вы... почему разошлись с женой?
   - Об этом долго и трудно рассказывать... Я ее любил, а она любила меня... В нашем расставании виноваты не только мы сами, но и окружающий мир...
   Кажется, ответ ее устроил; они выпили еще по рюмке; посмотрев на часы, - было уже одиннадцать, - она собралась уходить. Он встал в позицию, загородив собой проход, и твердо сказал:
   - Я вас не пущу... Вот что хотите со мной делайте!
   Она подумала о чем-то и улыбнулась; ее улыбка снова очаровала его; она подошла к телефону и, попросив разрешения позвонить, набрала домашний номер; видимо, родители протестовали, потому что она сказала:
   - Я потом все объясню...
   Они снова прошли на кухню и допили бутылку коньяка; неожиданно он спросил ее:
   - А можно... вас поцеловать?
   Она вся зарделась, ее нежные щеки покрылись алой краской, и она ответила:
   - Об этом не спрашивают...
   Он неуклюже подошел к ней и, обняв за шею, поцеловал; она ответила на поцелуй, не слишком страстно, а скорее осторожно; не желая остановить мгновение, он вышел в комнату и поставил на диск проигрывателя пластинку; зазвучали песни "Битлз", и он пригласил ее танцевать; она не отказалась, и он, нежно обняв ее, повел в танце; песня кончилась, он стиснул ее в объятиях и поцеловал; она прильнула всем телом к нему и ответила на поцелуй, уже жарче, чем прежде, - его язык проник внутрь ее рта, и языки сплелись. Он открыл дверь в другую комнату и провел ее туда.
   Через некоторое время они вышли в ванную; у нее была стройная, изящная фигурка с чуть опущенной талией; грудь немножко опавшая, - видимо, от кормления; он обнял ее и спросил:
   - Ты кормила детей?
   - Да, но у меня быстро кончилось молоко, - ответила она, как бы извиняясь.
   Они зашли на кухню; она накинула на себя простыню и села, ненарочито чуть обнажив грудь; он был в новых тренировочных штанах, - фигура крепкая, впрочем, за счет поджатого животика; она задумавшись, сказала:
   - Наверно, я не любила мужа... - и он воспринял это, как признание в любви.
   Они легли вместе, и он наивно стал рассказывать любимой о своей прежней женщине, художнице; он хвастливо заметил, что той всего восемнадцать лет, а она выдохнула:
   - Как противно то, что ты рассказываешь...
   Он замолчал и нежно обнял ее; она задремала в его объятиях, а он все не мог заснуть; он тихо встал и перешел спать на диван. Поднялся по будильнику в восемь; пошел на кухню, приготовил завтрак и стал писать стихи. За окошком кружился снег, дул ветер, и слова сами ложились на бумагу...
   В одиннадцать он еле разбудил ее.
   - Что, уже пора?
   - Да, тебе на репетицию...
   Он покормил ее завтраком, и они вышли; им обоим казалось, что любовь надолго, и она сказала:
   - Теперь я не буду играть на скрипке... Буду, но только для тебя...
   - Нет, играй для всех... Я хочу, чтобы ты была талантливее меня...
   Они дошли до театра и, расставаясь, он поцеловал ее; она помахала ему рукой и ушла внутрь; ему казалось, что он нашел то, о чем давно мечтал, - но все оказалось сложнее и печальнее, чем он думал.
   Пока же печали не было, все казалось светлым и радужным; даже заснеженная площадь перед массивным монолитным каменным дворцом культуры, в котором располагался оперный театр, с еще неубранной огромной новогодней елкой, состоящей из сотни маленьких елочек и увешанной лишь гирляндами мощных электрических ламп и пластмассовыми Дедами Морозами, казалась какой-то праздничной, светлой, освещенной солнцем, - хотя стоял унылый мрачный зимний день, и небо было затянуто сизыми тучами; через площадь мимо ляповатого памятника местному вождю революции Сергей прошел к другу, Алексею Белову.
   Тот, по профессии врач-психиатр, сам имеющий инвалидность второй группы по психиатрии и живущий сейчас по сути на иждивении жены, был дома один; он, как прилежная работящая домохозяйка, по дому делал абсолютно все, вплоть до стирки, - сейчас он драил тряпкой газовую плиту, отчищая ее от жирных пятен, оставшихся от готовки обеда; бросив свои занятия, он налил в чашки чай и спросил у уже сидящего за столом Сергея:
   - Ну, с чем пришел?
   - Я пришел к тебе с приветом... - начал декламировать Осенев.
   - Ну "привет" у тебя с давних пор... Как и у меня, впрочем... А еще с чем?
   Сергей подумал и раскололся:
   - Со скрипачкой у меня все получилось...
   - Все-все? Или все, кроме "этого"?
   - И "это" тоже... Она так стонала, что генерал КГБ у подслушивающего аппарата сосал лапу от зависти, как медведь...
   Пошлость разговора не смущала обоих, как часто бывает в мужской компании; Алексей заинтересованно спросил:
   - Лапу, а не что другое7 - и иронически добавил: - Ну, ты бери выше: тебя подслушивают одни маршалы...
   Сергей захохотал, и Алексей перешел на серьезный тон:
   - Значит, ты постиг теперь тайну древних майя о физиологической близости, называемой любовью...
   Сергей, которому тоже надоело скабрезничать и было даже неловко от этого, серьезно ответил:
   - Да, надо хотеть отдать женщине весь мир...
   - Ну, уж что-нибудь оставь для друзей, - опустил его на землю Алексей и добавил: - По случаю этого праздника я тебе налью кофе...
   Нет, они не были законченными пошляками; пошлость Сергея Осенева была вызвана менее паскудным желанием похвастать перед другом, вернее, поделиться с ним радостью, - и он просто не нашел нужных светлых радужных слов; а приземленная вульгарность Алексея Белова была вызвана скабрезностью мира, - не быть же самому в белом смокинге, когда все вокруг в дерьме; они перешли на свой обычный разговор о высоких материях, - и как только уживалось в них рядом с пошлостью предыдущего разговора; когда Сергей стал говорить, что он женится на скрипачке, Алексей его обрезал:
   - Не говори "гоп"... Сохрани, что имеешь... Вот я, как ты, инвалид второй группы, а сохранил семью...
   Нет, все у обоих было впереди грустнее, чем они представляли, - и они не видели сгущающегося мрака.
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 9
  
   ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ
  
  
   Она вошла в театр, незаметной бабочкой пропорхнула в женскую раздевалку оркестра; в общей комнате балагурили оркестранты, перекидываясь в "дурака", - они курили, скабрезно шутили и смеялись над своими шутками; двое оркестрантов поинтеллигентней играли в шахматы, древнюю индийскую игру, - но вся публика собралась у стола играющих в домино; кто-то, достав медную трубу, уже разминал пальцы перед репетицией, - он перебирал клапаны, наигрывая какую-то восходящую в верхние октавы мелодию, полуимпровизацию на знакомые темы, полугамму; в курилке не только курили, но и настраивали скрипку, - это Гена Никифоров, бородатый скрипач преклонных лет, с дымящейся сигаретой во рту, готовил свой инструмент к репетиции; настроив струны, он стал наигрывать "Цыганские напевы" Сарасате, подчас смазывая пассажи и изредка играя между нот; в среде оркестрантов царила обычная деловая атмосфера перед репетицией.
   На этаж выше готовился к репетиции балет; главный балетмейстер, Чернявцев, объяснял какой-то солистке, что она не слишком изящно делает ласточку; он, пузатый, с всклокоченной бородой, пытался показать ей, как надо делать эту фигуру, но увы - его нога еле оторвалась от пола, а сам он едва не упал.
   - Вот так, - сказал он, пыхтя и отдуваясь. - Главное, тяни выше ногу...
   Перед входом на сцену толпились балерины кордебалета, молодые изящные девушки в топорщащихся шелковых пачках и пуантах, прямые ровные ножки которых не отвлекали Чернявцева от работы, - он их нагляделся досыта; его жена, прима-балерина театра Агнесса Романова, стояла поодаль и наблюдала за мужем, - она, похожая на египетскую царицу Клеопатру утонченными изящно вычерченными чертами лица, с идеальной складной фигуркой, напоминала принцессу, висящая клочьями борода Чернявцева и складки щек, выпученные красные глаза и полные губы, - вот впечатление от его лица, которое дополнял огромный вываливающийся живот; его квадратное, утолщающееся к середине тело ничуть не напоминало фигуру бывшего солиста балета, а вместе с лицом вызывало противоречивое впечатление у всякого видящего его.
   С третьего этажа из своей комнаты спустился Василий Белкин, дирижер; завидев его, оркестранты в оркестровой яме чуть встрепенулись, и гул настраиваемых инструментов не утих, а усилился, - все прилежно изображали рвение к работе; Белкин постучал дирижерской палочкой по пульту, и оркестр затих, - он взмахнул руками, будто собираясь взлететь, и раздались слаженные звуки первых тактов увертюры; "моль", в огромных страшных очках, сидящая среди вторых скрипок и пристально глядящая в ноты, вносила свою посильную лепту в общую гармонию оркестра.
   А что в это время происходило у нее дома? Престарелые родители, два божьих одуванчика, волновались за нее, - она уже второй раз не ночевала дома, оставив малых детей на их попечение; младшей, Алене, едва исполнилось два года, и худенькая энергичная бабушка отвела ее утром в детский сад; восьмилетний сын Дима, резвый, драчливый и тянущийся к знаниям, ушел в школу, - но не прогуляет ли он?
   Василий Михайлович, дедушка и отец семейства, не на шутку волновался за дочь, - он позвонил сыну, майору КГБ, чтобы тот навел справки о некоем Сергее Осеневе, у которого пропадает Вера; майору не доставило труда узнать, что Осенев - инвалид второй группы по психиатрии, за последнее время сменил несколько мест работы; и, хотя в прошлом с отличием окончил московский физтех, сейчас не не представляет собой никакого интереса, - ни в смысле денег, ни в смысле положения и перспектив на будущее; все эти сведения он выложил родителям.
   - Что будем делать? - спросил отец у матери.
   - Это надо кончать, - трезво заметила энергичная Александара Андреевна. - Только инвалида нам еще не хватало!
   Когда днем дочь пришла домой с репетиции, родители, затаив молчание, готовые распрямиться сжатою пружиной, разорваться бомбой, сидели на кухне и ждали ее.
   - Ну, и у кого ты ночевала? - спросил отец.
   - Опять у него, - тихо ответила дочь.
   - И что же вы делали? - коварно спросила мать. - Что между вами было?
   - Ничего. - ответила Вера.
   - Так и ничего? - не отставала мать.
   Вера, решившись приоткрыть завесу тайны, очень тихо произнесла:
   - Все было...
   - А? Не слышу! - громко сказал отец, просто не желая слышать ответа дочери.
   - Все было, - уже громче и решительней ответила Вера.
   Холодный душ истины, пролившись на родителей, отрезвил их; наступило минутное молчание, вызванное шоком от ответа дочери; мать вдруг вскрикнула:
   - Стыд-то какой! А только ведь развелась с мужем... А ты знаешь, что он сумасшедший?
   Вера вздрогнула; взяв себя в руки, недоуменно спросила:
   - Как сумасшедший?
   - Так вот...Он инвалид второй группы по психиатрии...
   Вера не выдержала, отвернулась, заплакала; не того она ждала от Сергея, не то он обещал ей своими песнями, которые пел под гитару, наградами, грамотами и дипломами, которыми хвастался перед ней; отец, чтобы поставить точки над "и", спросил:
   - Ты его любишь?
   - Не знаю...
   - И не вздумай! - закричала мать. - Сумасшедшего к нам в дом не приводи! Что, он отцом твоим детям будет?
   - Не будет, - тихо сказала Вера.
   Пришел из школы сын Дима, прилично помятый и испачканный в снегу; уже хорошо, что он был на уроках, а не прогулял это время, - а то. что принес тройку, не большая беда; Вера покормила сына обедом и пошла за дочкой в детский сад; в хлопотах по дому немного забылась и отошла от удара, нанесенного ей родителями, - неужели это правда, что ее Сережа - сумасшедший?
   Неожиданно позвонил Осенев и Вера взяла трубку.
   - Все очень плохо, - сказала она и на его расспросы ответила: - Потом объясню...
   А вечером - спектакль и Сергей Осенев крутится в курилке среди оркестрантов; завидев Веру в изящном приталенном платье чуть ниже колен, он, не скрывая своего интереса от других, подходит к ней; Сергей наклоняется и шепчет ей на ухо какие-то комплименты, - а Вера, зная о всесильности театральных сплетен, краснеет со стыда; он говорит ей:
   - Ты очаровательна...
   - Знаешь, мы в театре больше встречаться не будем, - тихо отвечает она и, поворачиваясь, уходит в оркестровую яму.
   Начинается очередное действие, и Сергей уходит в зал, - его не столько прельщает спектакль, сколько возможность проводить Веру; когда спектакль заканчивается, он подстерегает ее у оркестровой ямы и, подойдя к ней, тихо спрашивает:
   - Можно я тебя провожу?
   - Не возражаю, - еще тише отвечает она.
   В искусственной шубке, меховой шапке и высоких сапожках она выходит из театра, - на ней все белое, как на Снегурочке из сказки; он предлагает ей руку, и она берет его под локоть, - они идут по заснеженной улице, скрываясь за высокими сугробами от взглядов прохожих, которых так стесняется Вера; чего она боится, - того, что на висках Сергея уже седина, или того, что сказали ей родители? Осенев, чтобы развеселить ее, шутит, а она замечает в его фривольном юморе что-то не от мира сего, - нет, это еще не сумасшествие, но что-то не то; он пытается повести ее к себе домой, но она тянет его на автобус; неожиданно он говорит:
   - Я на тебе женюсь, Вера... Твои дети станут моими...
   - А ты спросил, хочу ли я этого?! - резко восклицает она.
   Они садятся на автобус; в нем тесно от тулупов и шуб, и Веру прижимает к Сергею, - она пытается отстраниться, но он наклоняется и целует ее в щеку; Вере кажется, что на них обращают внимание, и лицо ее покрывается пунцовой краской стыда, так выделяющейся на бледной коже; мало того, что Сергей с сединой на висках, так он еще ненормальный, - а в чем эта ненормальность, она пока понять не может; он провожает ее почти до самого дома и, вспомнив о каких-то делах, наконец, оставляет ее одну; она стесняется всего, - его возраста, седины, шутливости и сумасшествия.
   Когда они с Верой пили коньяк у него дома, в тот приятный и канувшись в вечность вечер, он сказал ей, полушутя:
   - Я старший лейтенант галактической контрразведки...
   - Разве об этом говорят контрразведчики? - шутя, ответила она; впрочем. в легковерную душу закралось сомнение, что это правда; она еще не знала о его безумии.
   Он показал ей военный билет старшего лейтенанта запаса ракетных войск, закрыв одну надпись, - она улыбнулась, тихо произнесла, невинная и полубезумная:
   - Спрячь и не показывай никому, кроме меня...
   Потом его дурь взыграла и, однажды провожая Веру, он сказал, что повышен в чине, что он уже капитан галактической контрразведки; она, зная о его сумасшествии, но все же пугаясь, ответила:
   - Молчи, дурак, - и стала перебегать улицу перед близко идущим транспортом.
   Сцена провожания повторяется несколько раз; в театре уже заметили незнакомого мужчину, приударяющего за их оркестранткой, и наводят о нем справки, - его знает кто-то из оркестра по музучилищу; знают и о его дальнейшей судьбе, - талантливый ученый, но свихнулся на чем-то; в курилке сплетничают об их отношениях с Верой, - поначалу замолкают, видя ее; потом уже говорят, не стесняясь, при ней.
   - Хороший парень. но дурак, - прямо говорит Гена Никифоров, который вдруг заметил, что Вера симпатична. - Что у тебя с ним?
   - Ничего, - отвечает Вера, стыдясь и краснея; все написано на ее лице.
   - Приходи как-нибудь, Вера, ко мне, - в лоб атакует Гена. - Коньячок выпьем, посидим, покалякаем...
   Женщины тоже заметили Сергея Осенева, - как же, он, как журналист, брал интервью у своего зятя Василия Белкина, которое напечатали в областной газете; правда он не профессиональный журналист, а просто пишет что-то, изредка публикуясь, - а его основное занятие - математика; оркестрантка Люда, желая поближе сойтись с Осеневым, говорит:
   - С придурью парень... И говорят, справка есть...
   Вера, слыша все эти разговоры за глаза, краснеет и стыдится, - и как это она могла увлечься этим сумасшедшим? Неожиданно Сергей обнаруживает свой бзик, - однажды, провожая Веру, он замечает:
   - Все мы несвободны в своих желаниях... Осталось узнать, кто нами управляет: люди или Господь Бог?
   Вера затыкает уши, но сквозь пелену слышит продолжение, - Сергей говорит о каких-то воздействиях, против которых многие не могут бороться; речи его кажутся Вере по меньшей мере странными, - а зная о его болезни, она приписывает их его сумасшествию.
   Сергей часто звонит Вере, всегда отрывая ее от какого-то дела. - она или кормит детей обедом, или стирает; а он пытается выяснять отношения, с одним и тем же глупым вопросом:
   - Вера, что случилось?
   А ничего не случилось. кроме их случайной встречи. - Вера подумала, что любит Сергея, а он не на шутку влюбился в нее; так редко на нашем веку можно встретить человека, который, кажется. тебя понимает, - и еще эти глаза, струящие небесный чистый ток, большие и прозрачные, лукавые и обещающие; а где эти обещания? Она обещала тому человеку, которого знала тогда, - сильному, умному и счастливому; а перед ней другой - сомневающийся. слабый и немного больной, сумасшедший; она ошиблась в нем. а он все тот же. - ничто не изменилось в нем, и он все так же жаждет ее любви. Разговор по телефону:
   - Что изменилось?
   - Между нами все кончилось... Только не считай меня проституткой...
   - А почему ты не хочешь увидеться еще?
   Что можно объяснить ему? Что она не знала, что он болен? Что она обещала вечную любовь тому человеку, которого признал мир, - этого все отвергают, только судача и сплетничая о нем? Однажды она приходит в театр с сыном, восьмилетним Димой; тот носится по фойе, когда мать занята в оркестре, играет с детьми театральных работников, ровесниками; в перерыве он подходит к матери, просит тридцать копеек на сок, но та отвечает. что денег не осталось, - это подмечает Сергей, он незаметно сует сыну Веры рубль, и тот, нисколько не обескураженный тем. что деньги дал чужой дядя, идет за соком в буфет. Однажды Сергей видит Диму с отцом, военным, приехавшим навестить своих детей; между ним и Верой все кончено, но. кажется, он еще любит ее и заботится о сыне; он сидит с сыном в буфете, и за столик присаживается Сергей; Дима уплетает за обе щеки макароны с мясным соусом, всасывая их со свистом, помогая себе вилкой и руками, а отец стоически молчит; Сергей не выдерживает и спрашивает:
   - Вкусно?
   - Еще как вкусно...
   - Как ты ешь, слышно на сцене...
   - А может быть, я солист? - шутит Дима, продолжая с шумом поглощать пищу.
   А Вера по-прежнему непреклонна, - то, что было, просто ее ошибка, случайность, не больше; Сергей не понимает этого, не хочет понять, - он обивает пороги театра, звонит Вере домой; наконец, она начинает его чураться, избегая встреч и разговоров с ним; а он упорно провожает ее до дома, преследует ее. Один раз он пытается обнять ее, как прежде, поцеловать, она дает ему увесистую звонкую пощечину, ставя на место, - не позволено шутам целовать королев; а он едет за ней в автобусе, либо молча, пристально смотря на нее, либо что-то рассказывая ей в шутливой напыщенной клоунской манере, - а она молчит и даже не улыбается; однажды ее пытается защитить один из попутчиков. сам напрашиваясь в провожатые:
   - Девушка, вам не надоел этот шут?
   - Да что вы, он не опасен, - отвечает Вера, больше боясь защитника, чем самого Сергея.
   Он провожает домой ее с сыном; она с ребенком за руку удирает по заснеженной улице от Сергея, а тот преследует их на расстоянии трех-четырех шагов; она спрашивает:
   - Что тебе нужно?
   - Ничего, кроме твоей любви...
   - Ты - шизофреник! - выкрикивает она.
   - Не пугай ребенка, - отвечает он. - Он не знает этих страшных слов...
   Когда она с сыном удаляются на приличное расстояние, Дима спрашивает:
   - А что такое шизофреник, мама?
   - Ненормальный, - отвечает она, будто в этом слове таится не синоним, а ответ.
   А между тем она все еще любит его, - она не может поверить сама, что тот сказочный принц, который привиделся ей тогда, элементарный умалишенный; какое-то сумасшествие есть в окружающем мире, сводящем с ума, - она чувствует, что как будто "заразилась" болезнью от Сергея; дома Вера начинает капризничать, шлепать детей и бить посуду, кричать на родителей; может быть, нервные расстройства заразны? Нет, ее родители консультируются с врачами, и те убеждают их, что "подхватить" нервную болезнь нельзя, но родители настолько суеверны, что не верят врачам; их дочь стала раздражительной, капризной, вспыльчивой после встречи с этим сумасшедшим, - и всю вину сваливают на него.
   А Сергей Осенев берет вечером бутылочку вина. ставит на диск проигрывателя пластинку и тоскует о Вере; песня о мадонне Галича напоминает ему ее, женщину с двумя детьми, - она святая, просто окружающий мир, ополчась против них, развел мосты; он пьет вино небольшими рюмками, постепенно пьянея, а потом выходит гулять по ночному городу, - везде снег, только снег. мороз и холод редких человеческих лиц; даже деревья кажутся безжизненными, холодными, чужими, а не родными. как раньше, - они красивы, запорошенные снегом, стоящие в инее, но это сказка о Снежной королеве, отнявшей чье-то сердце и превратившей его в лед; с ночной улицы он звонит ей:
   - Алло, это я...
   - Зачем звонишь так поздно? Ты чуть не разбудил детей... - и в трубке отбой.
   И только луна в небе, полная, желтая, сияющая, кажется, понимает Сергея, - и он воет на нее, как одинокий волк.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 10
  
   САМАЯ ПОШЛАЯ ГЛАВА
  
  
   Неуспех отрезвляет; то, что Рая не снизошла к пылкой страсти Слюсаренко, не удовлетворила ее, отрезвило его, как холодный Душ, - хорошо еще, что она не стала сплетничать об этом в театре, не выставила народного эдаким невезучим поклонником ее красоты и таланта, ибо это было не в ее интересах; Слюсаренко, получив отказ в такой вызывающей форме, стал думать о том, чем вызван провал, вспоминать свои прошлые неудачи у женщин, - однажды, в начале его карьеры, его опозорили перед всем театром, как коварного соблазнителя и еще неискушенного сластолюбца; правда, это только помогло его блестящей карьере, - кто-то в верхах, сострадающий неудаче, выдвинул его в СТД, затем он получил заслуженного; постепенно он смог не только удовлетворять свою пылкую страсть, но и делиться театральными красотками с состоятельными дельцами города, - и те не жалели, что сделали на него ставку.
   Конечно, этот случай - не его провал, неудачи, неуспех, а прежде всего Раечки, - она не состоялась, как будущая солистка балета, ибо у Слюсаренко имелись тайные рычаги продвинуть ее; он бы намекнул об этом Чернявцеву, тот взглянул бы на очередную принцессу, ее прелестное личико, складную фигурку, ровные прямые ножки, - и может быть, заинтересовавшись ей, а может, оставив свой интерес в стороне и предоставив рвать сочные запретные плоды с этого еще зеленого дерева другим, Чернявцев продвинул бы ее в солистки. Но что-нибудь одно, - или карьера, или глупое сознание собственной чистоты, непорочности; и можно заранее предсказать, что Раечке придется уйти из театра.
   Сегодня утром Слюсаренко пошел на репетицию; вошел в театр, кивнул дежурной и, как у бандорши или султанши гарема, спросил у нее:
   - Ничего не произошло?
   - Все спокойно, как в тихом омуте, - ответила она, намекая на то, что черти здесь все же водятся.
   - Водяные не куролесят?
   - Если и куролесят, то русалки пока не жалуются...
   - Это хорошо, - сочным выразительным проникновенным баритоном произнес Слюсаренко и двинулся дальше.
   Ему кивали оркестранты, ценящие его голос, талант и умение жить, - многие из них знали о его страстных увлечениях и высоко оценивали его способность все оставлять шито-крыто; он не особенно горевал, терпя неудачи у женщин, почти никогда не применял физическую силу, а брал коньяком и своим гипнотическим талантом; Слюсаренко, мурлыча под нос какую-то арию, поднялся в свою репетиционную комнату; концертмейстер Оленька уже ждала его за роялем и разминала свои замерзшие пальчики.
   - Начнем? - спросил Слюсаренко, снимая свою меховую шубу и подходя к роялю.
   Оленька хмыкнула и взяла первые аккорды гаммы.
   - Ну а здрасьте где? - пропел сочным баритоном Слюсаренко на мотив трезвучия.
   - Я женщина, - кокетливо ответила Оленька. - А женщины не здороваются первыми...
   - Что-то я этого не заметил, - ответил народный, намекая на неказистый вид своего концертмейстера.
   Та проглотила обиду и снова взяла первые аккорды гаммы.
   - Так вы поздороваетесь или нет? - выразительно спросил Слюсаренко, решив сорвать обиду, перенесенную от женского пола, на первой попавшейся женщине.
   - Здравствуйте, Коля, - ответила Оленька, чуть не плача. - У вас плохое настроение?
   - Плохое... Но тоже здравствуйте... От вашего нездоровья мне прибыли не будет...
   От этих пошлых грубых шуток настроение ухудшилось теперь у Оленьки, - но у Слюсаренко, как и следовало ожидать, оно поднялось; он стал выпевать первые трезвучия гаммы, сочно, выразительно, весомо, но это ему быстро наскучило, и он стал сопровождать их каким-то глупым речитативом:
   - Я сегодня зол... Отчего я зол?
   - Я надел камзол и порвал узор, - пробормотала Оленька, рифмуя.
   - Что сказали вы? - пропел Слюсаренко, срывая голос на верхних нотах.
   Наступило молчание; раньше Слюсаренко мог свободно брать эти ноты, а теперь вдруг его голос сорвался; он тут же сорвал свое недовольство на Оленьке:
   - Вы что забрались на такую верхотуру? Отсюда можно легко упасть...
   - Раньше вы брали и выше, Коля, - резонно заметила Оленька, восстанавливая справедливость.
   - Да? Значит, начнем сначала...
   Через полчаса из репетиционной комнаты уже была слышна ария князя Игоря, который просил дать ему свободу, - он обещал смыть позор неудачи с Раечкой и добиться успеха в следующем раунде, с Галенькой; когда концертмейстер смазала очередной пассаж, Слюсаренко подошел к роялю, стукнул по клавишам всей рукой и съязвил:
   - Кажется, Оленька, я играю на инструменте не хуже вас...
   Оленька дернулась, неожиданно заплакала, - наконец-то Слюсаренко вывел ее из состояния равновесия, по капле выдавливая из нее сок, ухудшая ее настроение; баритон удовлетворенно заметил:
   - Теперь я вижу, что вы женщина... Начнем сначала, с верхнего левого уголочка до правого нижнего...
   Как создать настроение себе и ухудшить его у другого, - этим искусством Слюсаренко владел в совершенстве; выведя Оленьку из себя, он смилостивился и поумерил свою пошлость, которая казалась ему самому блистательным юмором; а концертмейстер, вспомнив о детях, которые ждут ее дома и для которых она зарабатывает такой нелегкий кусок хлеба, взяла себя в руки и смогла выдержать репетицию до конца.
   Слюсаренко вышел из комнаты, довольный собой, своим сочным голосом и остроумными шутками, которые свидетельствовали о его блистательном глубоком уме; нашел за кулисами Гамаюнова, страстно обнимающего какую-то балерину и делающего вид, что репетирует фигуру танца; та с показной скромностью отошла в сторону и народный прошипел:
   - Ну что, дракоша, когда принцессу отдашь на съедение?
   - А зубы-то целы? - резонно спросил Гамаюнов.
   - Вставил у стоматолога, которого после сожрал... Так когда состоится сатисфакция?
   Гамаюнов молча подозвал пальцем балерину, которую до этого так сладострастно обнимал и, когда она подошла, неслышно ступая в пуантах на цыпочках, представил ее Слюсаренко:
   - Это Галя... А это Коля... Знакомьтесь...
   Слюсаренко поклонился, а Галя сделала кокетливый реверанс, устремя любвеобильные глаза на народного; тот не смог удержаться от полуугрозы, полупошлости, полунамека:
   - Что-то ваших успехов, Галенька, не видно... Пока не видно... Потом посмотрим...
   - Вы хотите со мной увидеться? - быстро сообразила уступчивая балерина.
   - Когда? - прорычал Слюсаренко.
   - Я сегодня свободна, - многообещающе ответила Галя.
   - В четыре, - рявкнул двенадцатиглавый дракон и назвал адрес "хазы".
   Больше в театре делать было нечего, и Слюсаренко пошел домой; на лестнице вкусно пахло жареной картошкой с мясом и пряностями, и народный в надежде вошел в свою квартиру, - увы, сладостный запах, щекочущий ноздри и душу, по-видимому, шел от соседей, потому что в их квартире ничем не пахло; Слюсаренко, увидев супругу, одетую в шелковый халат, подчеркивающий столь знакомые и уже насытившие его прелести, тихо сказал:
   - Где обед?
   - На плите, Коля, - ответила супруга, нечаянно приоткрывая грудь.
   - Запахнись, бесстыдница... Того гляди дети придут... - и, сняв меховую шубу и сапоги, прошел на кухню.
   Налив тарелку куриного супа и выбрав себе кусок курицы пожирнее, Слюсаренко приступил к трапезе; когда он впился зубами в куриную ножку, в дверь неожиданно позволили, - открывать пошла супруга; вернувшись на кухню, она заметила:
   - Это сосед... Почему-то тебя просит...
   Слюсаренко заурчал, как собака, у которой отнимают кусок мяса или мозговую кость, и нехотя встал с места; вышел в прихожую к соседу.
   - Что надо?
   - Здравствуйте, Коля... С жалобой на вашего сынка, Витьку...
   - Здравствуйте, если с хорошей вестью... И что же он натворил?
   Сосед поколебался и решил сказать прямо, без обиняков:
   - Он нашу Светочку между ног щупал... И говорил при этом, что это самое сладенькое место...
   - Ах, бесстыдник! - воскликнул Слюсаренко. - Я его накажу, непременно накажу...
   - Да уж, пожалуйста...
   Дверь закрылась, и Слюсаренко вернулся на кухню; на расспросы жены он отвечать не стал, а только мечтательно улыбался, вспоминая свою непорочную счастливую юность и поглощая жирную сочную курицу; он ждал Витьку, чтобы пожурить его, - не слишком сильно, по-отечески; и тот, открыв входную дверь своим ключом, вошел в квартиру.
   - Ну, рассказывай, что натворил, - воскликнул отец.
   - Не знаю, папка, - ответил сынок. - Ей-Богу, не знаю...
   - А кто соседскую Светочку щупал, а? - тихо произнес отец.
   Сын, видя, что особого разгона не будет, все же покраснел от смущения; произнес, канюча:
   - Я больше не буду...
   Слюсаренко нервно расхохотался; сын, не понимая, что от него хотят, раскрыв широко глаза, смотрел на отца, - тот наказывал его за малейший проступок, за малейшую сыновнюю непочтительность; Слюсаренко глубоким голосом произнес:
   - Так уж и не будешь... А что же ты взрослым делать станешь?
   Сын, поставленный в тупик, молчал; супруга, понявшая в чем дело, возмутилась:
   - Что ты глупости говоришь, Коля?!
   - Не глупости, а дело, - нашелся отец. - Только рановато тебе девок щупать, Витек, учиться надо еще уму-разуму до этого... Встань в угол и подумай о том, как нужно обращаться с девочками...
   На этом воспитательная работа была закончена; сын встал лицом в угол, а отец ушел в свой кабинет и плотно затворил за собой дверь; набрал номер телефона Биндерова, чтобы предупредить его, что "хаза" сегодня занята, но того не было дома; пора было идти на свидание, - поспешно выпустив сынка из угла, Слюсаренко спросил:
   - Понял?
   - Понял, папка...
   - Ну и что ты понял?
   - К девчонкам нужно относиться хорошо... Пока взрослым не стану...
   Слюсаренко по-отечески похлопал сынка по спине, заметил:
   -Ладно, иди, - и стал собираться на свидание.
   Он вошел на явочную квартиру, удовлетворенно заметил, что здесь все в порядке, - даже подтерто то грязное пятно на паласе, свидетельствующее о его невоздержанности, о том, что он когда-то переборщил с коньяком; даже ликвидированы следы потопа, - за счет народного; достал из холодильника лимон и шоколадку, вымыл хрустальные рюмки, поставил их на полированный столик рядом с бутылкой, закурил, задумался; как все по сути дела скучно! Вот придет Галя, такая уступчивая и покорная, отдастся ему, - и скоро одной солисткой в театре станет больше; а хочется чего-то такого, незнакомого по сути, а не по форме, недостижимого, желанного, невозможного; заставить ее танцевать в голом виде, что ли? Раздался звонок в дверь, и Слюсаренко пошел открывать, - на пороге стояла балерина Галочка; она многообещающе сияла глазами, сладко, липко, пошло, и Слюсаренко даже обиделся, что ее взгляд так откровенен; он зычно спросил:
   - Что сияешь, как солнышко непорочное?
   - А солнышко разве непорочное? - нашлась Галя. - Оно всем светит...
   - Сегодня, прошу тебя, свети мне одному... Сделай хотя бы вид...
   Все было пошлей и банальней, чем даже ожидал он, стареющий видавший виды, - принцесса сама хотела залезть в его пасть, а выползая оттуда, получить мзду; они выпили по рюмке коньяка, он смачно поцеловал ее в не столь противные, еще не обмякшие губы; стал шарить руками под платьем и проверять, все ли на месте, - вроде все, как надо, ничего лишнего, не то, что у законной супруги; неожиданно спросил:
   - Станцуй мне!
   Галя, не церемонясь, встала и сделала несколько па на цыпочках; уже хотела завертеться волчком, но Слюсаренко тихо сказал:
   - Разденься!
   Галя церемонно исполнила просьбу, не слишком изощренная в стриптизе; но и это не удовлетворило народного, - он стал украшать ее обнаженное тело какими-то тряпками, прикрывая вызывающие прелести и подчеркивая их; наконец, он снова благосклонно разрешил ей танцевать... Неожиданно в дверь позвонили, - уже возбужденный, дракон прорычал что-то нечленораздельное, отбросил принцессу в сторону и пошел открывать, - на пороге стоял Биндеров с дамой.
   - Занято, - прорычал Слюсаренко. - Жду вас, если у вас есть коньяк, через полчаса...
   Ровно через назначенный срок нетерпеливые звонки в дверь возобновились; Галя, поспешно одеваясь, убежала в туалет с трюмо, а Слюсаренко, накинув китайскую пижаму, пошел открывать, - в квартиру вошел Биндеров, явно недовольный тем, что его заставили ждать, а сзади него уже никого не было.
   - Спугнул даму-то, - посетовал Биндеров и, заметив на вешалке женскую шубку, спросил: - Ты, разумеется, не один?
   - Не один...
   - А мне перепадет? - продолжал допытываться Биндеров, доставая бутылку коньяка и протягивая ее народному.
   - От наших способностей это не зависит...
   Они прошли в комнату; пьяный Слюсаренко громко крикнул, чтобы его слышала Галя:
   - Не одевайтесь, принцесса! Станцуйте нам еще!
   Галя, уже одетая, вышла в большую комнату и, увидев Биндерова, прямо и откровенно произнесла:
   - Коля, но я устала... И потом, у нас не было договора...
   В разговор вмешался Биндеров:
   - Я, как член совета старейшин, утверждаю, что солисткой ты станешь не скоро...
   - Надо подумать, - проговорил Слюсаренко.
   - А что, так все становились солистками? - не церемонясь, спросила Галя.
   - Кто-то, имея талант, избежал казни, - прямо ответил заслуженный.
   - Тогда я пошла шлифовать талант, - нашлась Галя. - На двоих сразу у меня таланта пока не хватает...
   Слюсаренко закрыл за ней входную дверь и уселся пить коньяк с обиженным Биндеровым; они стали обсуждать какие-то театральные дела, не договаривая тонких тайных деталей, которые были понятны обоим; потом перешли на обсуждение кандидатуры Гали.
   - Не станет она солисткой...
   - Может, и станет, - протянул захмелевший Слюсаренко.
   - Ни таланта нет, ни покладистости, а что-нибудь одно необходимо...
   - В обнаженном виде ей танцуется легче...
   - Пусть пока шлифует талант...
   Потом снова стали пить коньяк; уже прилично пьяным Слюсаренко позвонил Гамаюнову:
   - Можешь считать, что я поставил галочку...
   - В каких позах? - спросил Гамаюнов, не очень сожалея об одной из своих подруг.
   - Во всех, - ответил в доску пьяный Слюсаренко и упал головой на подушку.
   Чуть хмельной Биндеров стал приводить квартиру в порядок.
  
  
   ГЛАВА 11
  
   ВОР И ЖУРНАЛИСТ
  
  
   Дружба - понятие растяжимое, как и любовь, ибо эти высокие святые слова оскверняются людьми; то, что имеется в виду под истинной бескорыстной дружбой, встречается крайне редко, - обычно ею называют или обмен услугами, или общие развлечения, или совпадение каких-то интересов; многие пытаются разделять друзей на приятелей, с кем просто приятно проводить время, товарищей, с которыми общие товар или работа, и собственно друзей; пока не пришло время знакомиться с настоящими друзьями Сергея Осенева, кроме Алексея Белова, - и да и с тем они виделись редко, Леша - человек семейный, а семья обязывает ко многому; зато представляется случай познакомиться с еще одним проходимцем, прохожим, мелькнувшим в жизни Сергея, товарищем, приятелем или другом Димой Сергеевым.
   Он был моложе Осенева на пятнадцать лет, они познакомились с ним в психиатрическй больнице, - от душевнобольных обычно отворачиваются прежние друзья, ибо они сами уходят от прошлого; Дима и Сергей вместе проводили время, ходили на пляж летом, увлекаясь чистым искусством для искусства при разглядывании полуобнаженных фигур девушек, скучали за крепким наваристым чаем зимой на холостяцкой прокуренной кухне Осенева; когда пару лет назад Сергей увлекся одной миловидной молодой девицей, он длительное время считал эту случайную связь любовью, - что только мы не называем этим высоким словом; Дима отрезвил Сергея от любви, переспав с его любимой и в деталях расписав свои впечатления, - но увы, это гораздо пошлее и вульгарнее, чем разговор Осенева с Беловым, а потому мы остережемся его приводить. Сергей не обиделся на двадцатидвухлетнего друга, который макнул его прямо головой в ледяную воду жизни, а лишь отрезвел от любви к Свете, - если их мимолетные случайные встречи иногда теперь и происходили, то это скорее напоминало обычную случку, нежели прежние высокие радужные представления Осенева; она приходила и методично бесчувственно раздевалась, - а остальное было делом нехитрым; после связи с Димой Света возомнила, что любит друга, а самые культурные его слова о ней, ей-Богу, были пошлей и вульгарней низкой матерщины; к счастью, чувство Светы быстро прошло, - она напилась до бесчувствия на Новый год в Диминой квартире, ее стошнило и друг выставил общую подругу за дверь на мороз.
   Не надоели ли мерзости жизни, читатель? Но увы - светло, если мы просто закроем глаза, а когда мы открываем их, становится почему-то темно. В дополнение ко всем бедам Дима Сергеев влюбился в цыганку и прогулял с ней две недели по ресторанам,оставив свой склад помощнику по работе, - и недостача в десять тысяч не замедлила себя ждать; Дима, который, знакомясь с кем-то, высокомерно говорил только одно:
   - Будем знакомы... Я заведующий складом, - теперь сник и приуныл.
   Сергеев, который считал себя самым большим другом Осенева, попросил его помочь покрыть недостачу; богатств у приятеля было не так много, - кольцо из червонного золота, доставшееся в наследство от деда, и большая библиотека; не желая продавать книги, перечитывая их и считая себя библиофилом, Сергей предложил другу продать золотое кольцо.
   - Нет, что ты, - смущенно ответил Дома. - Это святое... Это осталось тебе от деда...
   На словах вспыхнул свет добра, который быстро рассеялся на деле, - Дима попросил у друга поносить это кольцо; а потом, вернув его при свидетелях хозяину, опять взял его, на этот раз без спроса, и продал за пятьсот рублей, не дожидаясь лихих времен, когда семь граммов червонного золота будут стоить десять тысяч.
   Так как же быть с недостачей? Открылся просвет в кошмарной тьме Диминой карьеры, - ему снова доверили ключ от склада; конечно, одной картошкой и грецкими орехами десять тысяч не покроешь, - но почему бы не попытаться; труднее было убедить Сергея Осенева, что это не кража, а законное Димино достояние, - но друг это сумел, ибо Осенев сам хотел быть другом. Они три раза сделали двухкилометровый пешеходный рейд по морозу, с санками, застревающими в снегу и, как огромная металлическая гиря, скрежещущими по асфальту, - и десять мешков отборной картошки с пятью мешками грецких орехов залегли в подвале Осенева; впрочем, Сергей уже начал подозревать в нечистоплотности друга, с опаской оглядывающегося по сторонам у склада.
   - Чего ты боишься? - спросил он его.
   - Тише, - прошипел Дима. - Могут услышать соседи...
   Соседи же Сергея Осенева, непричастные к торговле и воровству, Диму не волновали; мать Сергея, жившая в соседнем подъезде, однажды "засекла" друзей за сгрузкой картошки в подвал, и предложила Диме немедленно забрать наворованное.
   - Но это не кража, - попытался оправдаться сын. - Диму обворовали на десять тысяч, и он берет свое...
   - Тогда почему он это делает ночью и в чужом подвале? - резонно ответила некреклонная мать.
   За несколько дней друзья вывезли всю картошку на рынок, - километровый путь от квартиры Осенева, но Димина скупость или бедность была до того велика, чо он не нанял машину, а попросил друга помочь ему; и опять санки завязают в снегу и корежат асфальт, снова мешки падают с санок и иногда развязываются, - Дима, который на складе наплевательски относился к огромным грудам картошки, кидая в них резаную и гнилую, не годящуюся для частной торговли, здесь, на улице поднимает все до единого клубня и обратно кладет в мешок; потом он целый день стоит на холоде у входа на рынок и на морозе продает картошку ведрами, а грецкие орехи кульками.
   Куда идут деньги? Они кладутся на сберкнижку Димы в ожидании нужной суммы, - но к счастью или несчастью, времена дороговизны с продуктами еще не наступили, и Диме едва удается наскрести пять тысяч; и - он постепенно пропивает их с другом, неизменно высчитывая с него деньги за выпивку и опять прогуливая их. Дамоклов меч недостачи и трех лет тюрьмы висит над бывшим завскладом; он ложится в психиатрическую больницу, где в первый раз то ли настоящая депрессия, то ли просто вульгарная лень спасла его от армии, - и на этот раз психбольница, тюрьма для настоящих душевнобольных и политических, освобождает Диму от неумолимого закона. Он снова устраивается в торговлю, снова с гордостью хвастает тем, что он не просто продавец, а старший продавец, - а Сергей начинает понимать сущность дружбы в одни ворота; скоро их дороги разойдутся, но пока они переплетаются и часто сходятся вместе.
   Что же прельщало Сергея в друге? Тот умело молчал, иногда краснея не от стыда, а от натуги и гнева, - Осенев приписывал пунцовую краску щек стыдливости, а молчание, как известно, золото; Дима был экстрасенсом, обладал некоторой техникой гипноза и даже подчас пытался лечить руками, делая пассы над головой; но увы, они не лечили, - от них мутило друга, хотя воздействие он чувствовал; Дима разбирался, что "лучит", а что не излучает, и хорошо улавливал любые воздействия и даже мысли Сергея, иногда говоря ему об этом и удивляя его; он окончил курсы массажистов и хорошо делал массаж, - правда, порой он ходил по спине друга ногами, едва не ломая позвоночник сто килограммовым весом мощного атлетического тела, но делал ему лучше; он занимался в секции каратэ и получил красный пояс на соревнованиях, - в общем-то верный другу, он вставал за его спиной в стойку и их вместе никогда не трогали пальцем; наконец, Дима говорил Сергею о его недостатках, что тот очень ценил и старался их исправить, - правда, делал Дима это в весьма нелестной форме:
   - У тебя рот открыт, как у дурака... Вытри глаза, гной, как у лягушки...
   Но было и полезное, - Дима, знающий в совершенстве атлетическую гимнастику и часто занимающийся ею, научил этому друга; особенно помогли упражнения от сутулости и на брюшной пресс, - после Диминой тренировки тело Сергея стало, как у тридцатилетнего, и его выдавали только седина и морщины у губ.
   А что делает сейчас Сергей? Он работает на кафедре Заморокина, осчастливливая вычислительную математику новым алгоритмом, подрабатывает журналистикой и в свободное время пишет стихи; Жигулев, заведующий отделом культуры областной газеты, дает ему задание:
   - Напишешь о Баленко, главном дирижере оперного...
   - А как прежнее? - спрашивает Осенев, намекая на другие материалы и стихи, хранящиеся в кипе на столе Жигулева.
   - Дай только срок, - отвечает тот, но ни белки, ни свистка пока нет.
   Сергей, впрочем, рад, что есть возможность поработать в оперном театре, который он считает рассадником культуры, а не вертепом разврата, - так, может быть, он привлечет к себе внимание Веры, остывшей и отчаявшейся; он идет сразу к Баленко, выкладывает карты на стол: так, мол, и так, если хотите, то может появиться интервью с вами в областной газете; лилипутик с львиной гривой и рад бы прославиться, да не верит первому встречному, - холодно отнесясь поначалу к Сергею, он звонит прямо в газету.
   - Так, значит, Осенев - не самозванец? И вы опубликуете его интервью? - и на оба вопроса он получает утвердительный ответ.
   Теперь отношение Баленко к Осеневу совершенно меняется, - он даже заискивает перед ним, церемонно приглашает в свой полированный большой кабинет; но увы - у Сергея нет ни юпитеров, ни фотоаппарата, ни даже магнитофона; он, шутя, говорит главному дирижеру:
   - Я привык работать с ручкой, - а сам задает ему вопросы, изредка записывает ответы на бумаге.
   Баленко, стажировавшийся в Вене, у Карояна, имевший гастроли даже в Японии, явно смущен таким отношением корреспондента, - тот только слушает его, изредка что-то записывая ручкой в блокнот; ах, где слепящий глаза свет юпитеров, щелкание затворов фотоаппаратов, приятное урчание магнитофонов? Но есть то, что мы имеем на сегодняшний день, - и Баленко смиряется; в конце концов, начинал он с работы баянистом, а потом только закончил дирижерский...
   Сергея волнует все, и его волнение перед мэтром выглядит искренним, - это, по крайней мере, окупает непритязательность его методов; его интересует и карьера Баленко, и его планы на будущее здесь, в родном городе Осенева, и даже судьба здания театра, которое, ходят слухи, хотят сносить или перестраивать; ах, эта многострадальная площадь, на которой когда-то стоял красивейший православный собор, снесенный в тридцатые годы, - на его месте красуется сейчас здание "без окон - без дверей", монолитный, как бы свеянный из единого куска гранита, дворец культуры; но Сергей понимает, что это уже памятник целой эпохе, который все же гораздо красивее и даже роскошней многочисленных коробок новостроек, - и ему жаль его и тех миллионов, которые потрачены на воздвижение дворца.
   - Нет, что вы, - отвечает Баленко. - Здание ни рушиться, ни перестраиваться не будет... Только сзади, не портя фасад, мы соорудим крылья, в которых будет балетная школа и общежития для актеров...
   Интересуют Сергея и творческие устремления Баленко, - он лилипутик, но ему по нраву Вагнер и грандиозные оркестры, необходимые для таких постановок; он, сожалея, замечает:
   - Жаль, оркестр для исполнения Вагнера невозможно разместить даже в оркестровой яме Большого театра...
   Баленко, наконец, осваивается с обстановкой этого полуразговора, полуинтервью, и вспоминает курьезные случаи, - как же, это будет пикантно, когда читатель и газеты узнают о том, с какой легкостью и грациозностью он выпутывался из сложнейших ситуаций; что он называет курьезами, пока Осеневу непонятно, - может быть, на голову Баленко когда-то вылили ушат грязной холодной воды? Нет, самый большой курьез заключался, оказывается, в том, что Баленко дважды повторил увертюру, когда не успел выйти на сцену солист, и, как он считает, публика ничего не заметила.
   Наконец, Осенев обрабатывает материал и перепечатывает интервью с Баленко на машинке; он мастерски обходит стороной вопрос о холостяцкой жизни Баленко в переферийном городке, - его семья в столице, а сам Баленко не скучает с одной из актрис, прибирающей его квартиру, но Осенев наивно и по-ханжески полагает, что тот так же стоически одинок, как он сам; он превозносит одиночество главного дирижера, покинувшего семью в столице лишь ради искусства, - и Баленко подписывает интервью. В скором времени к нему приезжает фотограф из газеты, чтобы увековечить респектабельное лицо главного дирижера; и - статья появляется в печати.
   Это - праздник для Баленко, который немного удовлетворил свое тщеславие, и для Осенева, реабилитировавшего себя перед любимой, - так он по наивности полагает; он теперь может даже появиться в директорской ложе и помахать Вере рукой; как на это среагирует она?
   - Шут, - резко бросает она ему в лицо, когда он после подходит к ней в театральной курилке. - Что ты вертишься передо мной, как назойливая муха?!
   Увы, гордые принцессы имеют право на такие дерзости, а шуты обязаны их выслушивать; когда Сергей подходит к двухлетней Алене, дочке Веры, и о чем-то говорит с ней, разговор нравится по наивности обоим, - и маленькому ребенку, и большому; но Вера, замечая их простосердечную беседу, подскакивает к дочери и за руку тащит ее к себе; Осеневу опять предстоит выговор от любимой:
   - Не смей говорить с моими детьми!
   Может, от любви до ненависти один шаг, И Вера теперь ненавидит его? Может быть, она все еще любит его, не понимая, почему в этом сумасшедшем лживом мире он считается умалишенным? Как бы то ни было, но интервью с Баленко и успех Осенева в театре, среди коллег Веры, не принесли ему ее снисходительного отношения; и как он сам не понимает, что прославил искусство, а то, что он здесь афиширует свой интерес к Вере, отнюдь не на руку ей?
   И снова, надев новый голландский шерстяной костюм и феерически пеструю шелковую рубашку без галстука, прихватив с собой друга Диму Сергеева, Осенев идет в театр; перед ним раскланиваются все, начиная с султанши гарема и кончая драконом Слюсаренко, -Сергей по наивности добросердечен со всеми; он показывает другу свою скрипачку, - та чертовски красиво краснеет, глядя на них, а Дима замечает:
   - Было у меня дельце с ней после ресторана...
   - Врешь! - ахает Сергей.
   - Вру, - не сразу сознается Дима.
   Что это, - просто уступила другу и нежелание признать, что у него отбита уже не одна, а две девушки? Или просто намеренная двойная ложь, и между Верой и Димой ничего не было? Сергей Осенев никогда не узнает того, что Дима потом действительно станет "клеиться" к Вере в ресторане, где она присутствует на чужой свадьбе, и получит от нее отказ; Вера, имея хорошую зрительную память, спросит его:
   - А Сергей Осенев - ваш друг?
   - Вы что, с ума сошли? Он сумасшедший, а я лежал в психбольнице, увиливая от армии...
   - Подонок, - резко бросит ему Вера.
   А пока, приходя вместе в театр, Дима Сергеев говорит другу о нездоровом блеске его глаз, которых явно боится скрипачка, выбирая самую обидную форму:
   - У тебя красные сумасшедшие глаза, как у бешеного быка...
   - С ума сходят только люди, - тихо отвечает Сергей.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 12
  
   ТРАНС ВТОРОЙ - АДМИРАЛ
  
  
   Голубая летающая тарелка с трепещущими светом краями зависла в прозрачном воздухе над безжизненным технократическим ландшафтом, - ни одного цветущего зеленеющего дерева, шарообразные металлические резервуары для хранения нефти и прямоугольные безликие коробки домов для обслуживающего персонала; взвыла сирена, похожая на гортанный крик хищной птицы и подающая тревогу, - на земле засуетились, как муравьи, люди в серых комбинезонах, готовясь с помощью лазерных зенитных орудий отразить удар с воздуха; лазерный луч с тарелки сверкнул яркой огненной струей, и один из резервуаров загорелся, - повалил густой черный дым, вспыхнул огненный факел горящей нефти.
   - Ну что, начинаем, адмирал? - раздалось в каюте Сергея Осенева, возглавляющего небольшую звездную флотилию.
   - Рано... Они не поверили, что это атака... Небо в районе "Зет" блокировано...
   - Что будем делать? - спросил тот же голос.
   - Отвлекающий удар по дворцу Властителя...
   Пожарные машины уже мчались к огненному факелу пылающего резервуара; летающая тарелка, настигнутая лазерным лучом с земли, загорелась голубым пламенем, - к счастью, экипажа на ней не было; кроме того и загорелась-то она для вида, ибо остальные были несгораемыми, - небольшой кусок хлеба, сухарь в горло планеты; в другом месте почти безжизненной столицы, над дворцом Властителя, появились три голубых летающих тарелки, - на улицах и площади возле дворца началась паника; когда летательные аппараты, молниеносно достигув крыши дворца, создав мощное электромагнитное поле, стали разрезать металлическое покрытие, в воздухе наконец-то появились сотни черных летающих тарелок Властителя.
   - Поверили! - выдохнул Осенев в микрофон. - Начинайте!
   Флотилия летающих тарелок с неба, как туча голубоватых пернатых птиц, посыпалась на дворец Науки и Красоты, располагающийся в десяти километрах от дворца Властителя, в черте столицы; в отличие от предыдущих четырех тарелок, радиоуправляемых и без экипажа, эти пилотировалисьопытными звездолетчиками из группы захвата; блокада дворца Науки и Красоты с воздуха была на время снята, - Властитель в паническом страхе подумал, что удар готовится по сердцу столицы, его дворцу, ибо это место было самым болезненным для него; но адмирала Осенева волновало другое, - сотни ученых и выдающихся людей страны, томящихся в тюрьме, называемой дворцом Науки и Красоты, работающих там, как рабы, за насущный кусок хлеба и тарелку баланды, - кто становился проституткой, проституировал на свободе.
   Приземлившись на крышу дворца, одна из голубых летающих крепостей прорезала лучом металлическое покрытие, затем к дырам в крыше были подведены газовые трубы с наркотическим наполнителем, - одуряющий хмельной газ хлынул внутрь дворца; изнутри, боясь отравления, полупьяные охранники стали бить оружием мощные стекла и выбивать рамы; тонкие металлические лестницы выдвинулись из летающих тарелок, и в открытые окна дворца ринулась группа захвата, - в синтетических серебристых скафандрах и голубых стальных шлемах с шестнадцатиконечной звездой; охранники, очумев от наркотического газа, напяливали идиотские страшные противогазы, но поздно, - их тела были временно парализованы мощными мазерами космонавтов.
   Лучевые пистолеты срезали замки на камерах для заключенных, - обессилевшие люди, томящиеся в них, еле могли передвигать ноги; хлынул поток бодрящего газа, и дело пошло на лад, - заключенные, среди которых были не только мужчины, но женщины и дети, стали выползать из камер и, бодрея, переходить по лестницам и настилам в голубые летающие тарелки; постепенно далеко не глупый, хищный Властитель понял, в чем дело, и над дворцом Науки и Красоты появилась целая эскадра его черных летательных аппаратов; в шлемах космонавтов раздался четкий голос адмирала:
   - Пять минут на окончание операции... Вы блокированы с воздуха, уходить вслед за Владленом по курсу норд-ост...
   Летающая тарелка Владлена, генерала флотилии, готовилась к испытанию на прочность металла и экипажа; когда последний космонавт исчез со спасенными за дверью, задвинувшейся механически, все небо было покрыто летательными аппаратами Властителя, - как стая черных хищных стервятников нависла над дворцом, не давая пропуска маленькой флотилии адмирала. Владлен выполнил в воздухе медленную бочку, потом его летающая тарелка завертелась быстрее и быстрее и, сделав вертикальный зигзаг, неимоверным усилием рванулась в самую гущу летательных аппаратов Властителя; они расступились, смелому генералу удалось проскользнуть в воздушную щель между аппаратами, и он вырвался на свободу, - по его сияющему синему следу устремились другие летающие тарелки.
   - Осторожнее, сейчас будет коллапс, - предупредил голос адмирала. - Уходим в направлении норд-вест за мной...
   Раздался сильный взрыв, - это летательные аппараты Властителя, сконцентрировавшие мощь удара на центре, потеряв цель внутри окружения, сжались вокруг бывшей цели в комок и подорвались; коллапс, гравитационный взрыв, не замедлил себя ждать.
   На орбите планеты ждал прибытия адмирала с командой огромный фотонный корабль, - как брюхо большого кита, приютившего Иону, его лики медленно открылись по коду изнутри и извне и пропустили голубые летающие тарелки флотилии; через час судьи, которых не только в насмешку звали справедливыми, среди которых были генерал Владлен и адмирал Осенев, собрались в большом зале корабля; адмирал уже был в парадной форме, синем кителе с серебристой шестнадцатиконечной звездой, символом галактики, - судьи ждали, что он скажет, и были готовы возразить или согласиться, принять или отвергнуть его план.
   - Обратный путь намного труднее... Мы проникли сюда за "Черным ястребом", кораблем Властителя, а сами не знаем звездной лоции этой системы... Где-то на орбите Фонекса находится черная дыра, поглощающая большие гравитационные массы... Путь сюда, на планету, зафиксирован автолоцманом... Предлагаю идти по этому курсу...
   Увы, справедливые судьи не могли предложить ничего другого, более полезного и утешительного, - решено было идти курсом автолоцмана. На корабле началась обычная трудовая жизнь, - проверка аппаратов на надежность и прочность, ревизия вычислительных программ на отсутствие вируса в них, пробы отсеков корабля на герметичность; младшие чины группы захвата и рядовые занимались гимнастикой хатха-йоги, стоически преодолевая трудности позы алмаз и лотоса, старшие чины от этого освобождались, пребывая в позе павасана или спящего, - предполагалось, что они пошли по пути джнани-йоги или даже агни-йоги; их утомление от умственного труда и посильные физические упражнения заменяли нудную и мучительную отработку упражнений хатха-йоги; женщины, красивые и не слишком, если хотели, выполняли те же обязанности, что и мужчины; если это было им не по силам, они ухаживали за роскошными цветами и ветвистыми деревьями в оранжерее, курировали работу роботов по уборке помещений и кухонных автоматов, - в конце концов, никто, кроме женщины, даже самый совершенный аппарат, не сможет приготовить вкусный обед, добавив в меру специй, и вырастить красивые цветы, - а сам адмирал предпочитал мясной борщ и деревья. Свободное время заполняли интеллектуальными и спортивными играми, - каждый на свой вкус; на корабле разрешались даже азартные игры в предположении, что азарт играющих имеет меру и не носит элемента алчности, - дураки играли в дурака, умные в преферанс, бридж и индийские шахматы, мудрые ни во что не играли; смотрели видеофильмы на небольших экранах кают или огромной стереоскопической телестене кают-компании; высшие чины экипажа, имеющие достаточное воображение, заменяющие им яркое цветовое видеоизображение и шумные звуковые эффекты, могли читать книги, - но книг было не так много, ибо эту роскошь на корабле мог позволить себе далеко не всякий; книга весит и ценится больше, чем любой фильм.
   В баре огромного корабля одинокий страстный мужчина мог познакомиться с незамужней непривередливой женщиной, - ложного чувства стеснительности здесь, в космосе, не было, но превозносилось джентельменское, даже рыцарское отношение к даме сердца; за стойкой подавались спиртные напитки, практически без ограничения, любые виски, водка, коньяки, вина, но запойных пьяниц среди экипажа не находилось, - не было социальной почвы и вообще почвы, наводящей на грусть; драк в баре никогда не происходило, - даже пощечина, легкий удар по лицу, считалось, унижают честь и бьющего, и получающего удар; матерщина, сквернословие запрещались и по отношению к нежной женщине, и в среде мощных мужчин, - полагали, что грубость притягивает вредные психические воздействия из космоса, влияющие на душевное равновесие экипажа.
   Неожиданно в каюте адмирала зажглась красная лампа, означающая увеличение гравитационного веса корабля, вернее, экипажа; могло случиться, что корабль попал в поле черной дыры на орбите Фонекса по пути к своей планете, настолько счастливой, что назовем ее Икс, - но тревогу поднимать было рано, и Осенев решил все проверить; для адмирала и мудрых судей не было секретом, почему агни-йог может ходить по воде и демонстрировать явление левитации, правда, не в присутствии толпы, как Иисус, - его масса становится ничтожно малой, потому что тело не притягивают к земле грехи души; видимо, кто-то из экипажа переступил грань нудной и строгой морали, вошел в конфликты с самим собой, осознавая свои проступки и терзаясь ими, - может быть, нескромность по отношению к женщине, а может, лаже ложь или предательство; о красной лампе тревоги были извещены трое верховных судей, на которых адмирал особенно полагался, - ждать кошмара падения в бездну для всего экипажа было преступлением; надо было искать виновников.
   Была ли служба безопасности на корабле? Была, но без дубинок и оружия, в нее входили наиболее стойкие и доверенные лица грозного, но справедливого адмирала; была и экспертиза со всеми достижениями криминалистики, неведомыми нам, - но тотальной слежкой за экипажем предпочитали не заниматься, считая, что это растлевает и так мудрых судей, делает их ко всему привычными и утомленными жизнью; вместо тотальной слежки всюду были ограничительные устройства, регистрирующие превзойденный шумовой порог, - крик о помощи, ярость гнева или стук падающего тела; плохое оружие против тихого коварства, но Яго и Макбет неоткуда было взяться среди экипажа, - самые талантливые входили в число судей и имели все, что только хотели, даже ананасы, розы и женщин; некоторое излишество над потребностями пытались сохранить для всего экипажа, - но при этом предполагалась умеренность всех в запросах, золотая середина, а не блеск золота; если бы простой член экипажа попросил десять ананасов за один присест, ему бы отказали, - считалось, что женщина может отказать сама.
   Неожиданно зажглась вторая красная лампочка на пульте адмирала, - корабль явно попал в поле черной дыры, и надо было принимать меры, чтобы спасти экипаж и сверхценных пассажиров; первая идея напрашивалась сама собой, - ввести взвешивание на гравитационных весах, реагирующих не на нормальный физический вес тела, а на его отклонение, а именно увеличение массы, свидетельствующее о неладу с самим собой и грехах; разумеется, для осознания своих ошибок, грехов, проступков необходим зрелый ум, и при этом могло оказаться, что аппарат не будет регистрировать отклонения для подлого глупца, - но метод гравитационных весов, тайно установленных при входе в кают-компанию, был принят большинством судей, ибо откровенных глупцов в космос не брали; увы, способ провалился, - все, знающие о весах, сознательно избегая думать о чем-то, регистрировались аппаратом, показывая отклонение от нормального веса, в том числе адмирал.
   А тяжесть нарастала; судьи отмечали тяжкий вес своих шагов, будто колеблющих корабль, мнущих синтетическое покрытие пола, - так велика становилась гравитационная масса тела; члены экипажа, не знающие тревоги, тоже ощущали какую-то тяжесть и все большее затруднение при движении, - они жаловались, что трудно ходить; к счастью, однажды ночью был превзойден шумовой предел, и виновник обнаружился сам собой, - не вынеся кошмара падения в бездну во сне, закричал от страха за судей, Фред; аппараты шумового предела тут же отыскали его, и он был вызван на совет мудрых судей уже не в качестве равноправного, а в виде обвиняемого.
   - Почему ты закричал? - спросил адмирал у друга наедине.
   - Тебе что, рассказать свой сон? Да катись ты...
   - Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, - заметил Осенев.
   - Ты сам становишься Юпитером, - тихо заметил друг и вдруг закричал: - Я никому не расскажу этот сон! По Фрейду я редкий подонок или круглый идиот! - шумовой порог был превзойден во второй раз, на сей раз в каюте адмирала, и звонок раздался в каютах всех судей; Фред и адмирал были вызваны на интеллектуальный раунд с мудрейшими и справедливейшими, вскочившими из позы шавасана и даже сжавшими кулаки.
   Зажглась третья красная лампа, свидетельствующая о крайней опасности, и решили принять чрезвычайные меры, - применить устройство, напоминающее детектор лжи; адмирал оказался чист, как глупое дитя, - кроме пощечины любовнице он ничего не помнил, - детектор заблокировал глубокое исследование во избежание раскрытия тайн галактики; подозреваемый Фред, бывший судья, приводил один довод:
   - Я сознаю свои проступки, грехи, ошибки... Вы думаете, что среди немыслящих меньше виновных?
   Но корабль падал в пропасть, и надо было что-то срочно решать; увы, пассажиры не кричали, а спали, как дети, а днем жрали ананасы, пили шампанское и считали себя безгрешными; признали виновными не только самого Фреда, но и двух его близких друзей, Мэрфи и Ядвигу; всем троим было предложено покинуть фотонный корабль на небольшом космическом катере; сам адмирал, возбудивший гнев, был оправдан.
   Голубой катер, переливающийся синим неоновым светом, отчалил от хрустального корабля; сначала они шли параллельными курсами, но потом большой фотонный корабль, изумрудный дворец с тысячью светящихся окон, выравнялся и стал уходить из поля черной дыры, а маленький катер, вместо того, чтобы обогнать их тяжелый корабль, теряя скорость, устремился в бездну; адмирал тосковал о Фреде, своем друге, - пожалуй, никто из судей не был так близок Осеневу, как тот; иногда Фред снился ему во сне, и он, чувствуя какую-то неосознанную вину перед ним, просыпался в слезах.
   - Ты повесил Фреда на мачте... Ты расстрелял его... - кричал голос во сне и он был по-своему прав.
   Корабль вышел в свободный космос и лег на курс к своей родной планете, - надо было оставить там спасенных, интеллектуальный потенциал Властителя и его рабов, - увы, некоторые из них так и оказались духовными рабами, а потом снова выйти на очередное опасное задание в Космос.
   Неожиданно, снова выйдя в космос, они получили сигнал с чужого синего летательного объекта, напоминающего голубой катер Фреда, - поначалу казалось чудом, но расшифрованные сигналы свидетельствовали, что это именно он; как катер ушел от черной дыры, как он потемнел? Решено было снова принять его на хрустальный корабль, - и перед адмиралом и экипажем снова появились Фред, кажется, даже немного помолодевший, окрепший, и постаревшая потускневшая женщина, напоминающая Ядвигу; сомнений не было, это была она, но лет на двадцать старше своих прежних годов, с морщинами, которых уже не устраняла питательная мазь.
   - Где Мэрфи? - спросил ничего не понимающий Осенев.
   Ответ показался фантастикой, - когда они попали в поле черной дыры и, все увеличивая скорость, падали в бездну, Фред потерял сознание первым; Ядвига сохранила память и поняла, что Фред впал в летаргический сон, - она настояла, чтобы Мэрфи не убивал Фреда и не будил его электрошоком; она не хотела рассказывать, как она постарела и что видела за эти страшные часы, состарившие ее на годы; сказала только, что наконец ее кошмары кончились, и она тоже потеряла сознание; когда они пришли в себя, то не нашли следов Мэрфи на катере, он как бы бесследно испарился, - лежала только его небольшая записка: "Я перед вами виновен"; сам же катер совершил какой-то неимоверный скачок в подпространстве и очутился в совершенно незнакомом районе космоса, - неожиданно они увидели фотонный корабль адмирала...
   - Он попал в шрастры, - заметил Осенев на совете судей. - У него судьба игвы...
   - Но тогда он может нам угрожать оттуда, - резонно ответил Фред. - Он стал сильнее нас, трехмерных людей...
   - Если будет несправедлив, упадет на дно галактики, - мудро заметил адмирал. - Или будет вертеться во временном колесе... А мы будем жить, как агни-йоги...
   Раздался телефонный звонок в квартире Осенева, и не адмирал, а простой смертный вышел из транса; нудный голос спросил:
   - Это психоневрологический диспансер?
   - Это морг, - хотелось ответить Осеневу, но он сдержался и вразумительно произнес: - Нет, вы ошиблись номером...
   Потом он повесил трубку, ярко вспомнил транс и пробормотал:
   - Привидится же такая ахинея!
   Что это было? Сон, видение, один из временных слоев Шаданакара? Почему он, такой ничтожный в реальной жизни, видит себя то композитором, то адмиралом? Может быть, это бунт сознания против того, что он, песчинка, амеба, так мал и ничтожен? Может, это следствие его шизофрении или любви к фантастике? Бывший адмирал Осенев, без синего кителя с шестнадцатиконечной звездой галактики, заварил чай, закурил и, заметив грязь на кухонном столе, стал вытирать его тряпкой.
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 13
  
   ДРУЗЬЯ И НЕ ПРЕДАТЕЛИ
  
  
   Пришла пора знакомиться с друзьями Сергея Осенева; первый из них, Игорь Налейвода, работал администратором в киноклубе "Резон", иногда зарабатывая большие по тем временам деньги, - у него были частые и дальние разъезды по стране в поисках кассового фильма; он не стремился выбрать уже входящую в моду и незапретную порнографию, не гонялся за популярными и страшными фильмами ужасов, а брал из картотек страны философские и одновременно остросюжетные психологические фильмы, - на них собиралась только интеллектуальная элита города, а поскольку таковыми себя считают многие, то денежный сбор был обеспечен. Игорь любил читать, поглощал самые трудные глубокие книги быстро и страстно, казалось, осваивая их, проникая внутрь, - не было такой новинки, которую бы он пропустил; а поскольку из-под спуда пыли запретов выходили не только книги двадцатого века, но и древние, поле его чтения было чрезвычайно широким и благодатным.
   При встрече друзья никогда не обсуждали прочитанное, - предполагалось, что они поняли, "всосали" книгу всерьез; приходя, Игорь всегда говорил:
   - Ставь чай, - и Сергей Осенев выполнял его просьбу.
   Сам же Игорь ложился на диван, погружаясь или в чтение, или в полудрему,- Сергей хлопотал на кухне, нарезал колбасу, сыр и хлеб, если таковые имелись в наличии; часто Игорь приносил большой сувенирный пряник из кондитерского, - и тогда Осенев подавал к чаю его угощение; все это сопровождалось молчанием, но не тяжелым, а легким, дружеским, - все обговорено, можно ни о чем не говорить; затем Игорь, видя, что Сергей уже все приготовил, весомо произносил:
   - Налей чай! - откуда он и получил прозвище "Налей-чай", не считая сходства с его фамилией.
   Игорь был красив и хорошо сложен, как юный бог, спустившийся с небес на нашу грешную землю; он был высок, строен, широкоплеч, его лицо было открытым, одухотворенным, правильным, - только нос с небольшой пикантной горбинкой, которая не портила красоты, а дополняла; он имел колоссальный успех у женщин, знакомился с ними и завоевывал их симпатии молниеносно, - встреча могла произойти везде, в автобусе, на улице, в киноклубе, но всегда Игорь выходил победителем; увы, еще не встретил он своей Маргариты, женщины, которую бы он захотел назвать супругой и связать с ней судьбу, зато однажды что-то подхватил, - он рассказывал о своих успехах Сергею, подчас иронично и весело, детально и в то же время без интимных подробностей, во всем соблюдая меру; все истории кончались тем, что или она, циркачка, управляющаяся с медведями, уезжала в другой город, а Игорь забывал ее и находил другую; или тем, что сам он, когда, казалось, все шло к свадьбе и потере свободы, садился в первый попавшийся автомобиль, поезд, самолет и сматывался из города.
   При всем при том Игорь был настоящим рыцарем в отношении и с женщинами, и с мужчинами, - он защищал девушку, попавшую в беду, был галантен с ними, вмешивался в несправедливые мордобои, не боясь получить по лицу сам, выходя из них с легкими царапинами, а когда его задевали, давал весомый отпор; если его обижал ближний, Игорь говорил:
   - Ты не прав, Федя, - и прощал дерзость, если перед ним извинялись, или уходил навсегда, если ближний продолжал упорствовать.
   Словом это был сам идеал, бог Кришна, спустившийся с небес древней Индии, и царь Соломон, снизошедший в суетливый двадцатый век из древнего Израиля; ему было тридцать, он был на десять лет моложе Осенева, - что же он нашел в нем, ничтожном сумасшедшем, которого люди гораздо хуже, мелче и уродливее Игоря считали дурачком, человеком не от мира сего, "шизофреником"? Этого Сергей Осенев не понимал сам, он был в меру умен, но скучен, не знал никаких секретов древних майя, а если и знал, то забыл в прошлых жизнях, не прельщая друга ни деньгами, ни выпивкой, ни развлечениями; ему говорили:
   - Налей чай! - и он наливал.
   Они могли поговорить о книгах, и это было бы на уровне беседы филологов по ТВ, а не в масштабах кружка "Юный книголюб", - но не говорили о них, предпочитая читать в одиночку и советуя друг другу: прочитай это или то; они могли бы поговорить о политике или философских проблемах жизни, и это было бы интересней, чем беседа двух политиков или не слишком умудренных философов, - но предпочитали об этом молчать, не из трудности, а из-за скучности и избитости темы; Сергей очень много прочел, мог иногда корчить из себя гуру, учителем в отношении других, но - не в отношении Игоря; тот учил друга всем, - жестом, одним словом, молчанием; тому было интересно, почему такой умный и в общем-то положительный парень считается шизофреником, не нашел себя в жизни, выброшен из нее за борт; а Сергей буквально преклонялся перед Игорем и очень хотел узнать, почему среди стольких красивых женщин Игорь не найдет одну себе по сердцу, а приходят к нему, неинтересному и скучному полумудрецу, полуотшельнику, - а может быть, просто у Игоря широкое сердце, и в нем умещаются сразу несколько женщин и он, Сергей Осенев, его друг, который не предаст его?
   Неужели они так ни о чем и не говорили? Первые их встречи были бурными, они спорили до хрипоты, слишком смело сравнивая Гитлера со Сталиным в те застойные времена, когда это показалось бы странным и кощунственным, - в политике, философии, проблемах жизни они находили множество тем, интересно развивая их и находя радужные краски в палитре спора; они никогда не обижали друг друга и не переходили на личность, - или, вернее, личность друга их интересовала всегда. Игорь имел грандиозный успех у женщин, но никогда не хвастал им, не приводил интимных деталей их отношений, а просто скромно выдавал факты: переспал с одной на верхней полке железнодорожного вагона, когда муж был на нижней; влез к другой на восьмой этаж по водосточной трубе и случайно обнаружил там в постели ее подругу с голым любовником, спокойно уйдя через дверь; овладел третьей, когда муж был в соседней комнате, а потом они вместе пили коньяк, - его жизненные перепетии были увлекательнее любого остросюжетного детектива; чтобы спасти одну женщину от хулиганов, он посадил ее в такси, а когда шофер стал привередничать, просто вышиб его из автомобиля и повел такси сам; когда-то он был летчиком и на простом "кукурузнике" делал бочку, - теперь он часто делал мертвую петлю в жизни и всегда, тьфу-тьфу, выходил живым; при всем этом он не был Дон-Жуаном и, хотя когда-то собирал фотокарточки своих красоток, устыдившись от упрека нашедшей их матери, перестал этим заниматься, - но остался интерес к женщинам, вернее, к жизни, и Сергей Осенев, как друг, тоже интересовал его.
   Сергей поначалу рассказывал Игорю о своих немногочисленных женщинах, особенно о своей ангелоподобной жене; Игорь, который раньше считал супругу друга виновной в разрыве, теперь иногда замечал:
   - Да, здесь ты сам виноват, братец... Сам начудил, сам и расхлебывай... Если только невиновны люди...
   А Осенев и сам хорошо понимал, что в разрыве с женой виноват он сам, грешник и наивный честный лгун, - он бескорыстно лгал другим и самому себе, пока что не зная себя; он согласился с Игорем и лишь иногда пытался устыдить его, что он так увлекается женщинами.
   - Могут и дети быть, - иногда говорил он в ответ на рассказ Игоря.
   Однажды Игорь пришел мрачный и сказал:
   - Одна девица с отрицательным резус-фактором забеременела... И сделала аборт, дура, теперь детей не будет...
   И все же у этого юного бога, Зевса, который быком перевез Европу через море и лебедем обнимал Леду, были грустные наивные детские глаза, - если проникнуть внутрь их, сквозь их отчаянно красивую дурманящую пелену; какое-то страдание за людей и за себя, поиски пути во тьме, неприятие безысходности и тоски; если потребуется, он морской пеной сотворит красоту, Афродиту, извергнет из глаз молнию и поразит врага, а в крайнем случае пустит в ход кулаки за правду, не жалея себя, - только бы не сгущалась эта тьма за окошком, лишь бы люди понимали друг друга; найдя себе жену, он отвергнет другую женщину и друга, которым не сможет помочь.
   Иногда Налей-чай приходил к Осеневу с Казановой, умудренным жизнью Мишей Гиршензоном, прозванным так за то, что в любой женщине он видел красавицу, - в отличие от Игоря, имеющего успех у огнеметных чаровниц, и Сергея, еще в чем-то пытающегося разбираться.
   - Любая женщина - цветок, - говорил Миша. - И если его бережно сорвать, он еще будет очаровательно пахнуть...
   - А можно твой цветок в мою вазу поставить? - спрашивал изголодавшийся Осенев.
   - Удовлетворяй свой волчий аппетит сам... Ты же святой, ты не рвешь цветы, - парировал Гиршензон.
   Итак ироничная кличка Осенева среди близких друзей была "святой" или "гуру", - только с иронией, к счастью, сам Сергей воспринимал эти прозвища; Миша Гиршензон приходил и один, без Игоря, изредка приводя к Сергею женщину, - любимую или дальнюю, которая могла и должна была стать любимой по причине широких взглядов; Миша смотрел на реакцию Осенева, - а захочет ли друг отбить у него подругу или поучаствовать в близости с дальней; а если Осенев начинал говорить о Рерихе или индийской философии в присутствии дамы, то Гиршензон осекал его:
   - Ну вот что, гуру, у тебя эти книжки на полке... Дашь почитать даме или обнимешь своим вниманием?
   - И дам почитать, и обниму, - с улыбкой отвечал Осенев.
   - Но только вниманием, - чаще всего отвечала женщина и уходила нетронутой.
   По этому поводу страдал и сам Осенев, и Гиршензон; однажды они вдвоем привели красотку с пляжа, миловидный еще не отцветший цветок, пахнущий солнцем, водой и французскими духами, и долго развлекали ее обоюдными ухаживаниями; цветку очень хотелось распуститься и раздеться, но он ждал, когда требования морали советского общежития будут соблюдены, и один из мужчин галантно откланяется и удалится, Миша Гиршензон разделся до трусов раньше цветка, и тот пунцово заалел, - когда примеру друга последовал Осенев, цветок стал вянуть и скромно сказал:
   - Вы не на пляже, мальчики...
   - Светит солнце электрической лампы и я загораю, - сказал Миша.
   - В ванной льется струя воды и я собираюсь искупаться, - добавил Осенев.
   - А что мне делать? - спросил цветок.
   - Последовать нашему примеру, - ответили хором мужчины.
   Цветок постучал пальчиком по дереву, будучи суеверным и загадав желание, спросил номер телефона у Осенева; тот дал свои координаты, а цветок, млея от страсти и вожделения, так и не распустился, и не разделся, - мог приехать муж из командировки и застать квартиру пустой; это было чревато мордобоем и, хотя Осенев и Гиршензон с особой галантностью относились к цветам, женщина предпочла удалиться.
   - Как дураки с мытой шеей, - сказал Осенев, поставленный постериори перед случившимся.
   - Отрезав себе голову кухонным ножом, о шее не плачут, - ответил Гиршензон.
   - Ты считаешь, мне следовало не раздеваться до трусов, а отрезать кому-то голову? - спросил Осенев.
   - Тебе следовало раздеться дальше, показать мужество и принять меры...
   - А почему столь жестоким и немужественным был ты?
   - Оба мы дураки, - подытожил Гиршензон и друзья рассмеялись.
   Вообще Миша был особо озабочен женским полом, вернее, теми мужскими потребностями, что имел сам; еще при жене, когда та на него дулась, над супружеской постелью он повесил объявление: "У меня от онанизма вместо хрена будет клизма". Это помогало только первое время, и жена все-таки с ним развелась, оставшись желанной и любимой, - через три года после развода перед встречей Гиршензона с бывшей супругой Осенев нарвал другу с клумбы алых роз, и Миша пошел на свидание.
   - Ну и как? - спросил Осенев через день.
   - Тридцать три..
   - Раза? - хотел сказать Сергей, но пошлость застряла в зубах; вместо этого он спросил: - Что "тридцать три"?
   - А что "ну и как"? - парировал Гиршензон.
   Дальше спрашивать не имело смысла, - оба считали себя умными и несчастными; Осенев сказал, что она пока переписывает машинописные тексты в ручную, на что Гиршензон ответил, что он и при машинистке не гнушается ручкой, и - привел к Осеневу настоящую машинистку; та захотела попечатать на пишущей машинке Осенева и села печатать, - но лишь в буквальном смысле, ибо Осенева смущал живой муж, которого он уважал; он много раз потом встречался с этой Маргаритой, которая, как сказал один нудный поэт, и "в горящую избу войдет", - но дальше пожатия рук и сверкания глаз дело не шло и это, кажется, устраивало обоих.
   Но что же Гиршензон? Казанова, как верный друг святого отшельника, не оставлял его в скуке и одиночестве, - и за это мнимый святой, который и сам сознавал свою порочность и не считал себя монахом, был благодарен; однажды, выходя из своей квартиры с Гиршензоном, Осенев увидел идущую к нему вторую жену Миши, как они называли эту незамужнюю красавицу; зачем она шла к Осеневу? Знала ли она, что здесь Миша? Тогда почему тот уходил от Сергея и они встречались случайно втроем на лестнице? Или она, как Жанна д?Арк, шла сюда на подвиг за французскими лилиями? Но об этом после, - нас тянет сюжет. Добавим только, что у Гиршензона был сын от первого брака, которого он любил и с которым встречался каждую неделю, как праздник, и может быть, еще несколько детей, - но это покрыто мраком и опекой других отцов.
   Но, увы, наше любопытство не в силах поставить точку, - Яна, как зовут эту Жанну д?Арк, приковывает внимание двух пар мужских глаз; сначала ее опекает Осенев, идя рядом с ней, он считает, что она шла за утешением к нему; потом он думает о святости семейных уз и рокируется с Гиршензоном, - тот, как муж, не возражает и что-то говорит Яне; потом снова беспокойство овладевает Осеневым, он считает, что не обогрел своим теплом нуждающуюся в нем симпатичную молодую женщину, - и опять рокировка с Гиршензоном; эта комедия продолжается два-три раза, - наконец, Осенев видит со стороны себя, с седыми висками, но пока ревнующего, и уступает Яну Гиршензону; они ловят такси и уезжают, - эфемерная любовь растворилась в пространстве.
  
  
  
   ГЛАВА 14
  
   СТИХИ И ЖИЗНЬ
  
  
   Чем занимался Сергей Осенев, какой насущный труд он выполнял, ценя реальные слова и дела, предпочитая их иллюзорным? Когда-то он был главой семьи, приносил деньги в дом, отдавая их законной супруге и терпя скандалы из-за обнаруженной пропажи сотни, потраченной мужем, а иногда сам вдохновляя ссору; он ходил по магазинам и закупал продукты, мыл посуду и изредка полы, часто готовил ужины, - нет, основную нагрузку по дому все-таки несла жена, а Осенев просто хорошо зарабатывал, многие мужчины, увы, не требуют от себя большего, превращая законную супругу в рабыню, а потом удивляясь, почему она так постарела, и находя себе любовницу; Осенев был всегда верен своей ангелоподобной трудолюбивой очаровательной жене и не желал любовницы, хотя такие случаи подворачивались сами собой и о нем мечтала не одна его милая готовая стать подругой студентка, - остался ли он бы таким непорочным в старости, если бы судьба сделала его профессором? Что гадать, - супруга ушла, оставшись еще красивой и желанной, а он оказался один, виновный перед ней, а она перед ним, а еще больше мир - перед ними обоими.
   Неужели все так неимоверно просто, ненарочито лживо и дешево тривиально, - ушла и все тут? Глубоко положительный Осенев, который кое-что делал по дому, оставляя часть хозяйственных дел работающей в музшколе жене и изредка компенсируя свою лень большими деньгами, приносимыми домой, так уж невиновен в разрыве, и причина того, что его оставила супруга, только в нежелании заниматься бытом? Есть многие семьи, где мужчина ничего не делает по хозяйству, и тем не менее они счастливы, - в чем же дело? А ответ далеко не тривиален, - все дело в супружеской гармонии, в настоящей любви, о которой говорить далеко не просто; надо промолчать, когда любимая рассержена и, чувствуя это, может быть, безобидно и ласково пошутить; нужно снять напряжение электрического тока, психической энергии раздражения, неожиданно скопившейся между любящими внутри сердца каждого, ибо каждый в душе не ангел, и извне, в пространстве, в тяжелой напряженной атмосфере шумного спора или гнетущего молчания; надо перебороть этого черта, дьявола непонимания, разделения, эгоизма, чтобы он не разобщил супругов, а пришло истинное единение сердец; и - еще Фрейд и его либида, - нужно, чтобы между любящими существовала интимная близость, понимание и высокая страсть в любви, даваемая далеко не всем, - надо по-настоящему любить. Нет, Осенев не любил жену, пока она не ушла от него, и всего этого у них не было, - он был подчас груб, заносчив, высокомерен; порой тиранил жену, а порой становился рабом, унижаясь перед ней, - его еще раскачивал маятник садомазохизма, добра и зла в себе он не знал.
   Что делал Сергей теперь, уставая от отдыха и инвалидности, когда пенсия по болезни сама плыла ему в руки и можно было целый день бездельничать? Но можно ли ничего не делать, если остаешься совсем один? Нет, надо по крайней мере содержать в порядке хозяйство и себя, - даже чтобы побриться и вычистить зубы утром, нужны бритва и зубная паста; чтобы поесть, нужно купить продукты и приготовить обед; чтобы чисто и опрятно одеться, нужно купить одежду, а затем вовремя постирать ее, - только тогда можно назвать себя самостоятельным деятельным человеком, а не только зарабатывая деньги умом, талантом или руками и ожидая, кто накормит тебя, обует, оденет, постирает за тебя белье. Сергей самостоятельным человеком, увы, не был, хотя зарабатывал он тогда хорошо, - к его пенсии по инвалидности, максимальной по тем временам, присовокуплялись полставки старшего научного сотрудника, ибо ВТЭК разрешил ему работать; почти все хозяйство взяла на себя Галина Петровна, как все матери, любившая сына, - и стирку, и готовку обедов, и закупку продуктов; Сергей отдавал ей всю пенсию и получал только зарплату, - на курево, чай, многочисленные книги и маленькие развлечения, ограничивающиеся изредка принятой внутрь водкой; а живя в холостяцкой квартире отдельно от родителей, мыл полы, посуду за собой, изредка стирал синтетическую одежду, которую не нужно гладить, готовил завтраки и ужины или питался всухомятку; он работал на кафедре Заморокина и в свободное время писал стихи, - но тебе скучно от быта, читатель, и будет скучно от научных рассуждений об алгоритмах, а потому порассуждаем о стихах, в которых, как считают, понимают все.
   Поэзия бывает красивой, высокопарной, как цветок розы, ананасы в шампанском, и простой, безыскусной, как хлеб и вода, - что нужнее, решать каждому по запросам, но без необходимого обойтись нельзя никому; правдивой, искренней, наивно лживой в случае отсутствия самопознания и просто лицемерной, намеренно лживой, приукрашивающей себя, как омерзительная престарелая кокетка Гойи; но никто или почти никто не начинает писать стихи без вдохновения свыше, Бога и дьявола, душ тонкого мира, как говорит Рерих, раздирающих человека на части, и так раздираемого страстями, - каждый внутри себя ангел и черт, добр и зол, честен и лжив, и вопрос только в том, какое начало возьмет в нем верх. Считается, что стихи должны быть искренними, красивыми, музыкальными, но они должны быть и продуманными, взвешенными, выстраданными, написанными кровью прошлых или настоящих бед, и поэт-пророк сам подчас предсказывает свое будущее, - любовь, друзей или одиночество, страдание, боль или счастье, желание идти, двигаться вперед или лень лежачего камня, спокойствие, мужество или неуемную тоску. Короче говоря, поэзия - от слова "поза", а стихи - от слова "стихия".
   Но достаточно, мы пишем не трактат о поэзии, который требует непонятных слов, по звучанию напоминающих "птеродактиля" и "амфибию", "яму" и "хорька", - кстати, чем любил писать Пушкин: "ямой" или "хорьком"? Мы не ставим себе задачу написать толстый и нужный том о красивости и нежности женской рифмы или мужественности и стойкости мужской, - кстати, критик, почему в общем-то порядочный человек Некрасов так любил "птеродактилические" рифмы? Нет, не это волнует нас, - нас ведет фабула, сюжет, а вернее, жизнь героев; так какие же стихи писал Осенев? Сначала неказистые, не слишком красивые и правильные, - он страдал и в своих стихах начинал "гореть на костре" и "летать на крыльях"; за это его с высоты своего величия пожурил местный мэтр Сорокин, зачитав стихотворение о "парении на крыльях" на семинаре молодых поэтов, - располневший от забот о жене, поедая ее шоколадные конфеты для сохранения женских форм, заимев к тому времени приличное брюшко, Осенев покраснел до кончиков ушей, низвергнутый в поэтический ад от громового смеха худых летающих поэтов; неизвестно. как летали тощие, но постепенно Осенев похудел и взлетал в своих стихах, ставших красивыми и поэтичными, но подчас ему мешала избитость темы любви и страдания, мечты без дела и дела без мечты, - хорошо зная поэзию, он не хотел повторять мастеров, не мог достичь высоты гения; и потому лира повела его по другому пути, - он отбросил красивости и стал писать жизнь; и опять его учили летать или обрезали крылья, - Сорокин подарил ему свою книгу стихов, мастерских, полулживых, полубанальных, "С пожеланием обрести себя" и размашистой подписью; разговор происходил в огромном домашнем кабинете Сорокина, увешанном коврами, украшенном хрусталем и снабженном немногочисленными полированными полками со словарями; тот высокомерно произнес с некоторой усмешкой:
   - Мой начинающий друг, ищите и вы найдете... Ищите себя в лифте, поезде, повсюду...
   А стихи Сергея Осенева тем временем стали мудрыми, как зарифмованные аморизмы, и порой занудными, как избитая мораль; как научиться совмещать искренность, красоту и мудрость, - страдай, страдай, художник! И Осенев страдал, с кровью давались ему жизнь и постижение основ поэзии; но он писал так много, что выбрать из его опусов крупинки золота было очень трудно, - а ведь "поэзия - та же добыча радия"; почему именно радия? Да потому, что он просто оригинально рифмуется со словом "ради", - извини, поэт, но что ответишь Ты? Почему не золота, алмазов, серебра, драгоценных камней, а именно топлива для АЭС, грозящих чернобыльским кошмаром?
   Осенев посылал стихи в столицу и все журналы отвечали ему с вежливой пометкой: "Рукописи не рецензируются"; наконец, из вороха его стихов три стихотворения отобрал Жигулев для областной газеты, - они были напечатаны в воскресном номере, и для Осенева это было настоящим праздником; и опять долгий период движения творчества и застоя публикаций, - и через несколько лет стихи Осенева заметил литконсультант местного отделения Союза писателей Евгений Чепых, искренний, в меру лгущий себе и другим, поэт-мастер, соперничающий с изощренным мэтром Сорокиным; сначала Чепых показалось, что подход Осенева - от мудрости к жизни, от философии к выеденному яйцу, но затем он заметил в его стихах настоящую жизнь и недешевое страдение; он сказал Осеневу, когда тот пришел к нему:
   - Ну что же, желаю успеха, - и дал хорошую рецензию для издательства; там положили стихи Осенева в стол, вернее, в кипу неразобранных бумаг на столе, - они еще пару лет пылились среди ненужных невостребованных рукописей; однажды Чепых пришел в издательство и, когда пошел разговор о странном шизофренике Осеневе, возмутился и бросил замечание:
   - Но это поэт!
   Выражение запало в души, искренность реплики удивила и вдохновила на перечтение рукописи, - многим поэтам не хотелось помогать другим, проталкивать чужих стихов по причине, что своя поэтическая рубашка ближе к телу; но, к счастью, старший редактор был прозаиком и он убедил других в том, что этому несчастному страдальцу можно потрафить.
   Уф, - вздохнет читатель. - Как трудно у нас напечататься! Но сказано только "а", "б", и "в", а нужно досчитать до "я"; буквой "г" можно озаглавить редакционно-издательский совет, - на нем рукописи принимались в тематический план издательства; будет ли рукопись Осенева напечатана через два года, досчитает ли он до "я"? К моменту знакомства с Верой дела с его напечатанием были на букву "г"; на редакционно-издательском совете ему опять неожиданно помог Чепых, - это покажется странным, но помощь была бескорыстной, во всяком случае пока они даже не пили вместе; он затянул дискуссию по предыдущей позиции, измотав членов совета на придирках к какому-то нудному прозаику, и следующую за ним рукопись Осенева почти не обсуждали, - посмотрели рецензию от Союза писателей, отзыв от издательства и включили рукопись в план. С самой "г"-шной буквой было покончено, - а сколько еще предстоит! Работа с редактором, нудная, кропотливая или ненужная, туманящая мозги, - это покажет время; перепечатывание рукописи начисто, - у Сергея нет сил печатать в десятый раз, свои стихи ему опротивели и он отдает рукопись машинистке; подпись в набор, необходимая для типографии, не справка для справки, а нужная бумага; типография, набор, верстка, снова издательство, перечтение автора, корректура, снова подпись, на сей раз к печати, опять типография, печать, сшивка, торговая база и, наконец, прилавок... А ведь почти на каждом этапе книгу могут затормозить, отвергнуть, не издать, - хорошо, что сейчас нет самого вздорного крючка, обллито, как называли эту политическую цензуру, - но осталась ли она на самом деле? Только тогда, когда книга на прилавке, можно сказать: уф! Но будут ли ее покупать?!
   Какое отношение имеют стихи к нашей героине, Вере? Самое прямое, - полюбив ее, Осенев теперь посвящал множество прочувствованных, но несовершенных стихов ей; время, проведенное с друзьями, встречи с родителями, сестрой и сыном казались мгновениями по сравнению с бездной остающегося пустого тянущего душу времени, - когда он жил с женой и сыном, то что-то незаметно делал и время уходило, не тираня своим величием; теперь же образовалась зияющая бездонная пустота, заполненная только непризнанным Верой творчеством; подчас он брал бутылочку дешевого крепленого вина в ожидании друзей, но никто не приходил, - он ставил на диск проигрывателя любимую пластинку "Литераторские мостки" Галича и тосковал о духовном одиночестве Ахматовой, Зощенко, себя, в порыве причисляя себя к Поэтам; песня о мадонне, история которой, как казалось Сергею в опьянении, напоминала судьбу Веры, трогала его до слез; поначалу он страдал, тер сухие глаза руками, стыдясь заплакать даже в одиночестве, - он же мужчина, не так уж велика его беда; но какие метаморфозы делает с людьми любовь, - страдания достигли апогея, и он заплакал; первый раз он зарыдал, напившись водки, - и это можно было назвать пьяными слезами; но однажды тоска сдавила его шею змеей, схватила до боли за сердце и он зарыдал трезвым, - и как он, видавший множество женщин в жизни, опять позволил себе настолько увлечься, что влюбился? Может быть, это его стихи, творчество, которое в какой-то степени является антижизнью, прочными канатами привязали Сергея к Вере? Кого ему было жаль, - никого, даже себя; это были слезы отчаяния, горя, неразделенной любви, в них не было никакого сумасшествия, - они струились из глаз, и он хрипло рыдал.
   Один раз за последнюю неделю зашел Миша Гиршензон; он не знал о тоске друга, о его страдании, он сам терзался каким-то мгновенным увлечением, - а почему так казалось Сергею? Может быть, у Миши было нечто похожее, вернее, непохожее, свое, печальное, тоскливое? Во всяком случае, Сергей не стал интересоваться делами друга и не поделился своим горем, - что может он ответить: что горе не беда? А Гиршензон, попросив свежего чая погорячее, сел на табуретку в кухне и неожиданно по-волчьи завыл:
   - У-у-у!
   - Что с тобой? - спросил Сергей.
   - Ничего, - изображая веселость, ответил с иронией Гиршензон и усмехнулся. - Вою на луну, как одинокий волк... Тоскую...
   Сергей промолчал и, стыдясь завыть волком, затосковал вместе с другом; ему стало на минуту легче от близости родного человека, - и они промолчали почти весь остальной вечер; Гиршензон, сидя у стены, от какой-то скрытой тоски стал биться затылком о кафель кухни, и Осенев спросил:
   - Не разобьешь затылок-то?
   - Нет, - с трудом делая веселый вид, ответил друг. - Я бьюсь не больно, голову жалко...
   Когда же Миша ушел, тоска обуяла Сергея с новой силой; он ездил на работу. выходил погулять по весеннему городу, - все дышало новой свежей зеленью, перерождением, новый круговорот растительного царства и всей Природы оживил мир; но Осенева волновали люди, а они были все те же, и им было не до него, - они спешили по своим делам, суетились в своем, как им казалось, маленьком счастье; а какое это было настоящее счастье, которого не имел Осенев! Он не завидовал им, спешащим куда-то, заботящимся о ком-то, делающим что-то для кого-то, - но ему этого явно не хватало; и он с облегчением закрывал дверь квартиры изнутри.
   И снова крепкий чай, сигареты, тоска, - давит, гнетет, сжимает сердце! А друзья не идут, им, как назло, не до него; и - слабость, преступление перед собой: в ответ на внутренний вопрос о смысле жизни он говорит себе, что его жизнь не нужна никому, бессмысленная роскошь, а с этим надо кончать; он не нужен родным, они проживут без него, инвалида, он не нужен друзьям, раз они так долго не заходят, он не нужен сыну, как бельмо на его глазу, - мрак сгущается, и ничего не изменится, если одним человеком станет меньше; он заходит в ванную, достает лезвие безопасной бритвы и режет кожу на запястьях, - не глубоко, кровь почти не идет; он режет глубже, давя на лезвие, - течет алая кровь, но почему-то она быстро густеет и застывает на коже; она каплет на пол, от вытеченной крови становится неожиданно легче, - мрак вдруг просветляется; приходит в голову мысль о преступности суицидальной попытки и о том, что его смерти не хочет Бог, отвергая самоубийц, - поэтому, верно, и сворачивается кровь так быстро; этой минуты сумасшедшего прозрения достаточно, - обрывать жизнь уже не хочется; он вытирает кровь ваткой со спиртом и хочет забыть свою слабость.
   Неожиданно порезы на запястьях видит отец, допытывается у сына, отчего они; резко говорит, скрывая ужас:
   - Ты или дурак, или больной, - и хочет вести его в больницу.
   Какое-то безразличие к своей судьбе после той минутной слабости овладевает Осеневым; выходя из дома, они неожиданно встречают Гиршензона, - он идет к другу; он провожает их и говорит отцу:
   - Сейчас Сергей в общем-то вполне нормален... Неужели из-за минутной слабости его лечить?
   Они поворачивают и идут в психоневрологический диспансер, - все-таки легче, чем психушка.
  
  
  
   ГЛАВА 15
  
   ДРАКОНЫ В БЫТУ
  
  
  
   Каждый человек - в душе дракон. Каждый отвечает справедливостью на зло, а добром на добро, как не делают люди толпы. Убить ли дракона? Марк Захаров отвечает - нет, в отличие от Евгения Шварца. Ибо если Ланселот убьет дракона, он сам превратится в него...
   В реальной, бьющей ключом жизни очень трудно отличить обычного человека от дракона, - они не изрыгают пламя, сжигая все вокруг, не хлопают мощными крыльями, поднимаясь в воздух над грешной планетой, чтобы озирать свои владения или смотреть свысока на поле битвы, не бьют исполинским хвостом по земле, поднимая тучи пыли, слепящей глаза; у них не когтистые лапы, чтобы рвать и терзать добычу, а две руки, чтобы брать свое, хватать миг удачи, доставать что-то, две ноги, чтобы нагонять слабого врага и убегать от сильного, одна голова, чтобы думать над тем, кого бы обмануть сегодня, чтобы замыслить коварство или мелкую хитрость, поразмышлять над тем, как бы оправдать себя перед самим собой и другими, чтобы совесть молчала, а окружающие рассыпались в похвалах и комплиментах, - в общем, их не отличить от обычных людей; что для них существенно, так это сильный гипнотический дар, который используется порой корыстно, лишь для личной выгоды, только с пользой для себя, - когда такого человека ловят на лжи, низости или коварстве, когда его ставят перед фактом личного несовершенства или подлости, этот дар проявляется; как опытный экстрасенс, такой гипнотизер начинает хитрить и гипнотизировать вас, - и нет ничего странного в том, что он, как искуссный иллюзионист или хитрый фокусник, может принять вид огнедышащего дракона; таким его увидят все окружающие, которых он загипнотизировал, чтобы напугать, заставить бояться, вызвать ужас, - на самом деле он останется человеком, просто покажет, как изощренный факир, фокус, обманув наше зрение; и только один храбрый отважный рыцарь, сражающийся с ним, увидит его не как дракона, а как человека, - Лоэнгрин, Тристрам или святой Георгий вызовут его на бой, а в глазах толпы это будет битва с драконом.
   - Коля Слюсаренко, я тебя вижу, - скажет такой рыцарь двенадцатиглавому дракону.
   - Ну что же, сразимся, - ответит сочный проникновенный глубокий баритон.
   Дракон начнет изрыгать снопы пламени, и если огонь изо рта его увидит рыцарь, то все погибло, - яркое испепеляющее пламя сожжет все вокруг; когда-то драконов убивали мечами, сбивая одну за другой его головы, - теперь достаточно заставить его сказать истинную правду, чтобы он признался в своих грехах, пороках и проступках, вызвать на настоящую искренность, когда он не сможет обмануть себя и других; говорят, в Америке смертная казнь для драконов отменена, у нас же в России считают, что их можно убить, - но сшибешь одиннадцать голов из двенадцати, и все драконьи головы отрастут снова; сложно, неимоверно трудно бороться с драконами, - для этого нужно ангельское терпение, несгибаемое мужество и сильная воля, чтобы не быть убитым, не сойти с ума и победить в битве.
   Народный артист Слюсаренко, дракон о двенадцати головах, всем окружающим казался обычным, нормальным, порядочным человеком, - хороший семьянин, любящий муж и заботливый отец, талантливый артист, деятельный член правления СТД; он настолько не хотел думать о своих пороках и грехах, что самому себе казался чистым и непорочным, - а пожирая глазами и пастью очередную жертву, очаровательную принцессу, он просто думал о том, какой он любвеобильный; он был импозантен не только в театральном костюме графа, но и в обычном, хорошо пошитом костюме, - привлекательное, напоминающее знойного испанца лицо, черные большие сверкающие глаза, полные чувственные обмякшие от частых поцелуев губы, не слишком большой с изящной горбинкой нос; у него было небольшое брюшко, не портящее его мужественной фигуры, - но что его особенно выделяло, так это голос; сочный проникновенный выразительный глубокий, он гремел на басах и заставлял дрожать стекла на верхотуре, - таким голосом он и пел, и говорил с окружающими, гипнотизируя себя и их, нравясь и самому себе, и посторонним, и в какой-то степени близким.
   Сегодня Слюсаренко решил проявить себя, как заботливый любящий отец, - до вечернего спектакля было много свободного времени, и скука овладела им; но он не признался даже себе, что он хочет заняться детьми не от любви, а от скуки, и сказал жене так:
   - Я помогу тебе сегодня, милая... Ты, наверно, устала...
   - Ради бога, Коля, не надо, - тихо ответила супруга, не видящая помощи от мужа, кроме битья посуды, случаюшегося изредка. - Чем ты хочешь мне помочь?
   - Я погуляю с детьми...
   Супруга хотела спросить: "А разве тебе это не будет приятно?", но сдержалась, предвидя скандал после такой реплики, и только сказала:
   - Очень хорошо, погуляй...
   - Витька! Одевайся! - зычно крикнул Слюсаренко. - Верочка! Приведи себя в порядок! Идем гулять!
   Особого энтузиазма у детей это не вызвало, - Верочка нашла причину, чтобы не идти с не слишком любимым отцом, сказав, что ей нужно готовить школьные уроки; Витька не смог увильнуть, - впрочем, он рад был прогуляться с отцом, импозантным и уважаемым в городе. Через полчаса они шли по июньской улице, - недавно здесь цвели яблони, которые радовали глаза и обоняние белыми и розоватыми цветами, но их вырубили, посадив быстрорастущие, хищные, рвущиеся к солнцу карагачи; со Слюсаренко здоровались прохожие, - да, его замечают даже охотнее, чем греющее еще не знойное солнышко в небесах; набежали тучки на небо и облачка на лицо народного, - кто-то забыл с ним поздороваться; сын Витька, гордый тем, что их замечают, стал обрывать ветки с зеленеющих деревьев, - и отец ему сделал замечание:
   - Не насилуй Природу... Дерево поглощает углекислый газ, а выделяет кислород...
   - А зачем нужен этот кислый род?
   - Мы им дышим...
   Витька задумался и недоуменно спросил:
   - А почему же, папка, ты рубил маленькие зеленые деревца для кольев палатки, когда мы ездили на рыбалку?
   Слюсаренко не смутился, ответ нашелся быстро:
   - Повзрослеешь, узнаешь... И вообще, яйца курицу не учат...
   - Эх, когда же я стану взрослым, - мечтательно произнес шестилетний сын.
   Редкого внимания на улице было явно недостаточно и, чтобы почувствовать себя в зените славы, чтобы признали высоту его полета и яркую индивидуальность, народный с сыном вошли в театр, - хотя репетиции сейчас у него не было; Николай любил посещать свой родной театр и в неурочное время, - там он чувствовал себя на верху блаженства, как же, единственный народный артист в опере города; бандорша низко поклонилась у входа и, не зная, что сказать, спросила:
   - Сынка тоже к искусству приобщаете?
   - К высокому и меткому, - сочно произнес Слюсаренко.
   В это время сынок стрельнул из рогатки и попал картонной шпонкой по уху бандорши; та ойкнула и, не в состоянии превысить полномочия и пожурить Слюсаренко-сына, игриво заметила:
   - Ой, какой стрелок замечательный... Попроси отца, он для тебя оперу "Робин Гуд" поставит в театре...
   - Такой оперы нет, - прогремел Слюсаренко.
   - Нет, но будет, - нашлась бандорша. - Для вас все будет...
   Слюсаренко удовлетворенно улыбнулся лести и прошел с сыном в буфет; небольшая очередь у стойки не смутила его, - он решил показать свой вес в театре и, хотя еще не хотел кушать, взял без очереди два виноградных сока и миндальных пирожных, для себя и сына; они сели за столик и начали вкушать, - иначе их манеру есть назвать было нельзя; поев, Витька громко спросил:
   - А почему салфеток нет?
   Кто-то улыбнулся, а буфетчика зарделась; Слюсаренко зычно произнес:
   - Джентльмену нужно иметь при себе носовой платок...
   Они вытерли руки о платок отца и вышли из буфета; Витьке было очень приятно то внимание, которое оказывают ему, как сыну народного, - потому он и любил гулять с отцом; продефилировав без дела по театру и сорвав свою причитающуюся долю оваций, выражающуюся в низких поклонах и благосклонных "Здравствуйте!", они двинулись домой, достойно, медленно, чинно; скучно в нерабочие часы без дела, - а есть ли у Слюсаренко хобби?
   Да, есть, и притом большое, влекущее, зовущее за собой, - охота и рыбалка; он лично знает Рыбожуева, председателя рыбонадзора, и Мясоедова, фельдшера области, будущего мужа Надежды, с которой еще познакомился Осенев, - вот как тесно все переплелось; у него есть разрешение на отлов рыбы в запрещенных местах для нужд науки и искусства, - а вдруг они, рыбы, будут нужны, как бутафория на сцене; у него имеются незаполненные бланки лицензий на отлов лося, зайца и даже медведя, - надо только вписать в фирменную бумагу дату убийства; на стене его квартиры висит двухствольное охотничье ружье и голова собственноручно убитого лося, - его ветвистые рога как бы напоминают, что мужчины всегда должны быть бдительны, чтобы не уподобляться лосям; а в углу кладовки стоят спиннинги, лежат многочисленные блесны, радующие не только рыб, но и его собственные глаза, - они блестящие, отшлифованные, с наточенными крючками, так бы сам и клюнул на такую, не дожидаясь поклевки рыбы; но это не только хобби, а и важное дело, - на рыбалке и охоте Слюсаренко наводит мосты, ищет связей с видными людьми города; он иносказательно, если требует ситуация, и в лоб, когда и так все ясно, предлагает внести высокопоставленного собеседника в театр, где можно снять лебедя из кордебалета, - ах, какое гнусное слово "лебедь", оно что-то напоминает, почти как "блин"; в обмен на услугу Слюсаренко получит ответный дар, - а сколько их, ненасытных потребностей; нужны и языки соловьев, и перья райской птицы, и волшебное зеркальце со стереоизображением, и лампа Алладина, - впрочем, этого не надо, масло для нее слишком дорого стоит; достать бы скатерть-самобранку, ибо у народного ненасытный аппетит гурмана, - сколько блатного шампанского, красной и черной икры, ананасов по госцене он проглотил...
   Но достаточно, - пространство, наполненное мыслями и звуками, пронзает завистливый душераздирающий крик чудовища Чернявцева, - почему мы так невнимательны к нему, главному балетмейстеру театра, неужели о нем забыли? Мы уже описали висящие клочья его бороды, когда-то бывшие черными, а сейчас полуседые, одутловатые щеки, красные выпученные глаза, ожиревшую квадратную фигуру, утолщающуюся в середине огромным пузом; мы помним, что его миловидная очаровательная стройная супруга, напоминающая египетскую царицу Клеопатру своим изящным одухотворенным царственным лицом, прима-балерина театра, - ах, на что только ни готовы принцессы, чтобы стать первыми на сцене, блистать, светиться, торжествовать; можно даже достаться в лапы чудовищу! У них есть сын, которому Чернявцев является скорее законным отчимом, чем родным отцом, - он это подозревает и не любит сына; а Агнесса Романова боготворит сынка, ласкает его по русым волосам и, когда его пытается наказать отец, тихо говорит:
   - Не бей сына, русским языком прошу... Если ты его еще раз ударишь, я от тебя уйду...
   - Ха-ха-ха, - раскатисто хохочет балетмейстер. - Где ты будешь танцевать, милая? На столе среди фужеров с шампанским в голом виде?
   - Что ты имеешь в виду? - ужасается Клеопатра, не желая понять чудовище.
   - Кому нужны твои танцы, кроме меня? Я заслуженный деятель искусств, народный артист, хорошо разбираюсь в усмешке Мельпомены... Ты бездарь, бездарь, бездарь!
   Супруга плачет и слезы текут по ее щекам, - ибо Мельпомена - греческая муза трагедии; наверное, муж имел в виду другую, музу танца, однако его ошибка не так велика, - а как ее зовут, эту танцующую полубогиню? Агнесса уже давно отдается мужу в постели не чаще раза в месяц, - она выхлопотала себе право не ложиться под чудище слишком часто, обещая в обмен на услугу закрыть глаза на его увлечения; он отпускает ее на гастроли театра одну, не сопровождая ее, - и там она, если хочет, может отыскать любовника; их несчастная семья, имеющая все, даже молоко жар-птицы, держится на браке по расчету, - чудище вполне довольно обаятельной женой, а принцесса просто хочет танцевать и блистать; есть ли у чудовища другие увлечения, кроме женщин? А может быть, это чудо-юдо просто ждет аленького цветочка?!
   Да, оно - видное лицо в правлении фонда культуры; оно собирает культурные ценности для себя и народа, - их можно купить по дешевке у нищих старушек, сберегших дорогую, подчас золотую память до нынешних времен; государство помогает Чернявцеву устраивать сделки, оплачивая не столь художественно ценные вещи за свой счет, - а все по-настоящему стоящие предметы, украшения, картины, статуэтки, все золото местного рейха, брильянты и алмазы бывших, ныне нищих княгинь, идут за бесценок к нему, чудовищу, и он частично выставляет их напоказ, превратив свою квартиру в роскошный музей, а наиболее ценные вещи кладет штабелями в маленькую кладовку.
   И опять сумасшедший бешеный истошный вопль в пространстве, - это кричит лилипутик с седой львиной гривой, маэстро Баленко, главный дирижер театра; ему завидно, что Слюсаренко уже народный, а он даже не заслуженный, что у Чернявцева квартира - музей, а он сам держит большие деньги на сберкнижке, и скоро они превратятся в хлам, ими можно будет оклеивать стены комнат; но сейчас он кричит не от зависти, а от гнева, - его теперяшняя сожительница пересолила мясной суп, и он сегодня не может есть первое блюдо. "Дура, сволочь, проститутка", - думает он и решительно говорит:
   - Ты почему, милая, пересолила суп?
   - От несгораемой любви, - отвечает красавица, которая на голову выше, вернее, длиннее сожителя.
   "Я тебя сам сожгу на костре", - думает Баленко и, взвешивая слова, произносит:
   - Если бы я был плохим человеком, я дал бы тебе пощечину, но я люблю высокое искусство и не могу опуститься с таких высот до...
   "До такой дуры, как ты", - он опять проглатывает; сожительница не особенно задумалась над ценностью слов, язвительно отвечает:
   - Для того, чтобы дать мне пощечину, ты должен или лечь со мной в постель, или встать на скамеечку...
   Бешенство Баленко дает себя знать, - руки его дрожат, голос срывается от законного негодования:
   - С завтрашнего дня ты не работаешь в театре, а сегодня же убираешься из моей квартиры... Я артист!
   Нет, это не любовь, - скажет читатель и будет прав. Но может быть, он когда-то Ее найдет?! - спросит автор, не желая ничего предсказывать.
   Пока сожительница собирает вещи, то резко кидая их в чемодан, то впадая в уныние и чуть не плача, Баленко уходит в свой домашний кабинет и начинает просматривать партитуру, - у него не такая роскошная квартира как у Чернявцева, но в кабинете умещается белый рояль; он машет палочкой в правой руке, представляя, что дирижирует "Нибелунгов" Вагнера, - мечта берет над ним власть, страсть захватывает его, и вот Баленко уже носится из угла в угол по кабинету, руки его машут в такт воображаемой музыке, львиная грива сотрясается, он весь - экстаз, наслаждение властью над огромным оркестром Вагнера и в какой-то степени мощной героической музыкой; он бормочет, не замечая, что стал говорить вслух:
   - Скрипочки, нежнее, страстнее, эмоциональнее... Валторны, чуть музыкальнее и погромче... А теперь литавры...
   Голос его становится сильнее, все повышается интонация, накаляется страсть, и он уже кричит, сам не сознавая того:
   - Литавры, громче, ярче, убедительней!
   В комнату входит сожительница и замечает:
   - На твои крики скоро прибегут соседи!
   - Я вижу хищную птицу, которая прорывается сквозь огненное кольцо Нибелунгов! - вопит пришедший в экстаз Баленко.
   - Совсем с ума сошел, - бормочет сожительница и, не на шутку пугаясь, выходит из кабинета.
   А семья Баленко в столице, - жена музыковед, двое детей, обучающихся музыке; у них с супругой даже нет официального развода, их брак, казавшийся связью по любви, стал на самом деле браком по расчету; супруга носит другую фамилию и добивается развода с мужем, но Баленко не хочет разводиться, чтобы не платить алиментов, - вот исполнится младшему восемнадцать, тогда пожалуйста. В чем же расчет, - а он прост: связи в музыкальной среде одного есть связи другого... Хобби у Баленко нет, - его и увлечение, и работа - музыка; он упивается властью над оркестром, тиранит, как главный дирижер, в театре; впрочем, он, как говорил Осеневу, берущему у него интервью, любит побродить по лесу, упиться красотой деревьев, вдохнуть аромат листвы, - на самом деле он любит пьянки на природе, с влиятельными людьми города, с шашлыком из баранины и марочными сухими винами; нет, он не чревоугодник, но и здесь он чувствует свою власть, высоту положения, наводит мосты, ищет связей театральной мафии с дельцами города.
   Задребезжали стекла в квартире автора, - то ли проехал мощный ревущий автомобиль, то ли раздался сильный, страстный, резкий, с металлической окраской голос Биндерова; а может, это трясется пол от танцев и криков Гамаюнова? Уважаемые театральные драконы, автор хочет выпить чашку кофе и выкурить сигарету, - ему уже не до вас; а читатель, наверное, устал от мерзостей жизни и хочет узнать, как дела у героев этой истории, - потому нас зовет сюжет; до скорого свидания, Биндеров, мечтающий стать ведущим лирико-драматическим тенором мира, и Гамаюнов, желающий перетанцевать Барышникова... А может быть, сам Осенев в чем-то дракон?! А кто убивает дракона, становится им.
  
  
   ГЛАВА 16
  
   ЗАБЫТОЕ И ВСПЫХНУВШЕЕ
  
  
   В чем же состоит душевная болезнь, - в разладе с самим собой, как долдонят учебники психиатрии, или в разладе с жизнью? Увы, скорее второе, а учебники, препарирующие душевнобольного, как лягушку, не видящие человека, ищущие предметы, объекты, как бы неживые, схоластические, совершенно, преступно не правы, - беда умалишенного в том, что он лишается жизненного ума, простим эту далеко не пустую тавтологию; в том, что он уходит от жизни, не понимая людей и не находя с ними общего языка, говоря сам и не слыша других, чувствуя свою боль и не желая сострадать, копаясь в себе и ища полумнимого разлада с собой, - нет, одержимые не поладили прежде всего с жизнью.
   Но это немного однобоко, - кто же такие тогда политические преступники, еретики, горящие на кострах, вешаемые, распинаемые или чаще попадающие в тюрьмы? Они тоже не поладили с жизнью, видя ее пошлость, несовершенство, дживость, - но они вполне нормальны и борются за чужие и свои права; правда, они слышат других и не уходят в себя, они хотят сострадать, а не копаться в себе, действовать, а не быть в бездействии, у них нет разлада с самим собой; да, у душевнобольного тяжелая судьба, - одержание проникло в щель несовершенства его души, сквозь грехи, проступки, недостатки, пороки, конфликт с жизнью и самим собой терзает его; они не хотят слышать бушующую вокруг жизнь, они уходят в себя, начиная сомневаться в самом очевидном внутри души, копаться в себе, еще больше наслаивая сомнение и сумасшествие. Правильно говорят, что если ума нет, с него не сойдешь, а если его много, сойдешь ненадолго.
   Увы, психиатры слепы, а зрячи психоаналитики, мы стучимся в закрытую дверь, давно открытую на хищном Западе, - и нет лекарства от шизофрении, паранойи, сумасшествия; только понимание себя, знание своих недостатков, грехов, пороков и проступков закрывает дорогу болезни, - осознание своего бзика дает его излечение, знание причин беспокойства и метаний уменьшает их; желание услышать другого, идти ему навстречу, сострадать и содействовать ближнему, - только это дает избавление от болезни, когтями впившейся в душу, разрывающей ее на части, разъедающей мозг, как ржавчина, наслаивающейся на сердце, как короста; увы, психиатры ортодоксальны, слепо жестоки и не хотят понять больного, - они, как алхимики, ищут для него панацею, лекарство, которое чудодейственно поможет ему.
   Гиршензон оставил Осеневых у дверей психоневрологического диспансера и не стал заходить внутрь, побаиваясь психиатров; отец, обратившись в регистратуру, узнал, принимает ли участковый врач, и они с сыном двинулись к кабинету, - старший Осенев решительно, резко, весомо, а младший поплелся за ним, безразличный к себе и своей судьбе, безвольный, опустошенный. Было раннее утро, и очереди в кабинет почти не было, - тем не менее, отец Сергея, как профессор, вошел внутрь без очереди; врач осмотрела порезы Сергея на запястьях и участливо спросила:
   - Что же вы так? Почему жить-то надоело?
   - Как говорят в плохих фильмах, несчастная любовь, - опустошенно ответил Сергей.
   Врача удовлетворил ответ, - необходимости класть в больницу вроде нет; но перед направлением в дневной стационар, находящийся здесь же, на втором этаже, в котором лечение происходило по утрам, а днем больные были уже свободны, - врач, чтобы уточнить диагноз, спросила:
   - А мысли какие?
   - Как у Маркса, революцию делать...
   - А если серьезно?
   - Жить буду, но без особого интереса...
   - Обещаете не повторять глупостей?
   - Обещаю, - выдохнул Осенев.
   На втором этаже Сергея принял врач стационара, миловидная располневшая женщина, тоже не особенно интересующаяся причинами болезни и живущая в привычной рутине, идущая по накатанной колее, - она назначила галоперидол в таблетках; Осенев, поднаторевший в практической психиатрии, его пить не будет, кладя под язык и выплевывая в туалете, - он знает все его "побочные" действия на своей шкуре; когда бы делали уколы галоперидола, от которых нельзя было отвертеться, потекла бы слюна, задрожали руки, шею могло свести судорогой; при галоперидоле мозг раскрепощался, становился более восприимчивым, подверженным чужим влиянием. - можно было даже ставить успешные опыты по телепатии; на его шизофрению могла наслаиваться чужая, больного, находящегося рядом и бредящего чем угодно, - чертями, инопланетянами, черными дырами; нет, уже уволь господь, - галоперидол Осенев пить не стал.
   Он приходил в дневной стационар, принимал, вернее, выплевывал таблетки и "кантовался" там часа два-три среди таких же больных, - точнее, каждый болел на свой лад; он подсознательно чувствовал, что постепенно все пройдет само собой, воля победит безволие, тяга к жизни возьмет свое, - шизофрения в это время не разыгрывалась, бзика не было; он пил какие-то таблетки, кроме галоперидола, действия которых еще не знал и решил испытать их на себе, - стало отшибать память, прошлое уходило куда-то в призрачный туман, забывалось даже самое главное беспокойство - любовь к Вере. Он познакомился здесь с братом своего бывшего друга, бросившегося под трамвай от лжи и безысходности жизни, Сашей Макитровым; тот прочил себя по меньшей мере в министры обороны вместо Язова, потом согласился на пост мэра города, - Осенев дал ему на это ироничное высокое разрешение; Саша вручил Сергею стихи, оставшиеся от брата, красивые, умные, выстраданные, ностальгически напоминающие что-то, - придя домой, Осенев хотел их перепечатать на машинке, но в голову ударила мысль, восстановив память; он открыл сонеты Шекспира, - да, это были те самые стихи, переписанные рукой брата Саши, Володей, так радушно принимавшим Осенева с маленьким сыном, когда от него уходила жена и было неимоверно тяжело; Сергей даже не улыбнулся наивности Саши и, не желая его разочаровывать, сказал, что стихи брата очень хорошие; потом голову пронзила мысль, - а не хотел ли Саша его проверить, надуть?
   - Ты что, не знаешь, что это сонеты Шекспира? - резко спросил Сергей у него.
   - Как так? Неужели? - спросил тот; и, уверившись, что Сергей не врет, опустошенно промолчал и потерял цель в жизни: напечатать стихи погибшего брата.
   Макитров любил пиво и с удовольствием пил его после диспансера, всегда замечая о сходстве его фамилии с ячменным хмельным напитком:
   - Макитра - по-украински пивной котел, - его так и прозвал Сергей за пристрастие к пиву и созвучие с фамилией: "Пивной котел".
   Здесь же, в диспансере, Сергей свиделся с Андреем Ходасовым, с которым раньше лежал на соседних койках в психиатрической больнице, - Андрей пытался увильнуть туда от судьбы; он был сыном очень крупного номенклатурного работника, могущего достать марципаны в шоколаде и перо райской птицы, одним росчерком пера разрушить собор на площади и, как джин, воздвигнуть небоскреб; но высота полета отца снижалась сыном, непутевым, безалаберным, грешным; он участвовал в коллективном изнасиловании девицы, - другие поимели низкое наслаждение и тюрьму, а он смотрел на живую порнографию со стороны, и отец упрятал его в психушку, которая спасла от заключения, но выдвинула другие проблемы; теперь Андрей лечился в стационаре, как сумасшедший со справкой, а его отец пожинал лавры карьеры и терновник судьбы сына; через год-два Андрей покончит с собой, порезав вены, и Сергей это узнает через знакомых.
   Алексей Белов, друг Сергея Осенева, знающий Андрея Ходасова лично, по психушке, в которой они имели счастье свидеться, был настроен к нему менее лояльно; они сидели на лавочке в курилке, и Андрей надменно спросил Алексея:
   - Что не улыбаетесь, сэр, вашему счастью?
   - А тебе какое дело?
   - Хочешь, ведро на голову надену?
   - Если сможешь и совесть позволит, то надень...
   Андрей резко вскочил, понимая возможности свои и своего отца, взял в руки помойное ведро с мусором и соплями и надел его на голову Алексея; в преддверии смачной сцены, драки, мордобоя или чего-то еще, зашумели окружающие больные, - в курилку вбежала медсестра; укол сульфазина, сущий ад для получившего его, с температурой под сорок и страшной болью в заду, получил невиновный Белов, а не Ходасов, истинный виновник "шухера" в психушке.
   Когда Белов сообщил о самоубийстве Ходасова Вик-Вику, психиатру, хорошему знакомому своему и Осенева, тот пожал ему руку:
   - Поздравляю...
   Дело в том, что Ходасов, шантажируя медсестру, вытребовал у нее этаминал натрия, наркотические таблетки, и объевшись их в стационаре, впал в сладостное забытье, кому полусмерть с надземными иллюзиями жизни, - обнаружив в диспансере его еще живой полутруп, высокопоставленный отец потребовал судебного расследования; по делу "этаминала натрия", выписываемого по блату и за большие деньги, кто-то из врачей сел в тюрьму, кого-то пошерстили; Андрей же пришел в себя и пока продолжал быть грузом на шее отца, - но шуры-муры врачей стационара и диспансера с психиатрией кончились, и они стали осторожными, уже обжегшимися на молоке и дующими на воду.
   А тем временем Вера все забывалась Сергеем и забывалась, ностальгия отвергнутой любви уходила в прошлое, растворялась в нем, как пена на воде и триалон в пиве; однажды Сергей не спал ночь, мучаясь бессонницей и вспыхнувшей от переутомления шизофренией, - ему мерещились дома призраки, вторгнувшиеся в его одинокую квартиру; решив расправиться с ними, вернее, предоставив расправу с призраками кому-то, он ушел рано утром из дома, оставив ключ во входной двери, - воровать нечего, кроме книг, а воры, глядишь, выгонят непрошенных гостей; после диспансера, прямо в костюме, он пошел на пляж, - стояло начало июня и купальный сезон только начинался.
   Волга уже отступила от гранита набережной, и перед водой образовалась узкая полоска чистого речного песка; народу на пляже не было, и Сергей, не стесняясь своего тренированного тела и немного стыдясь длинных "семейных" трусов, разделся и стал загорать; у него кончились сигареты, он только что выкурил последнюю и уже алчно шарил глазами по пляжу в поисках курящих, как неожиданно заметил, что единственные его соседи, две молодые нимфы, курят, - он подошел к ним и галантно попросил закурить; те не отказали, и Осенев нагло разлегся на сыром песке рядом, заведя какой-то банальный разговор; нет, он не опустился до такой пошлости, чтобы говорить о солнечной погоде, но был не особенно умен, вежлив, почтителен, зато развязен, доходчив и остроумен, - короче, они познакомились; обе нимфы учились на втором курсе строительного института, и Сергей обмолвился, что когда-то преподавал там математику; одна из них, Надежда, приглянувшаяся Осеневу, как раз решала какое-то сложное уравнение из контрольной на листе бумаги.
   - А здесь как? - спросила она выдающегося математика.
   Не успел он сообразить, как Надежда сама, со скоростью молнии, разрешила проблему, - и Сергей отметил, что она не только очаровательна, но и умна; у нее была тонкая изящная девичья фигурка с длинными ногами и маленькой грудью, фантастически красивое одухотворенное лицо с маленьким правильным носиком, - ах, эти курносые лица, как они нравятся Осеневу! К тому же она изумительно красиво краснела, покрываясь алой яркой краской на бледных щечках, - и забыв уже Веру, под таблетками и грузом стационара, Сергей был готов влюбиться в Надежду; но сбудется ли любовь?
   Он заикнулся, что пишет стихи, и его тут же попросили почитать; он прочел одно, не вызвавшее эмоций, и второе, после которого подруга искренне сказала:
   - У меня даже мурашки пошли по коже...
   - Мурашки - это блошки, которые завелись в душе и ползут по коже, - сыронизировал Сергей.
   - Прочтите что-нибудь еще, - сказала милая Надя. - В стихах вы по крайней мере думаете, что говорите...
   И Сергей был окончательно покорен ее красотой и умом; Вера была временно забыта, ибо вспыхнула новая звезда - Надежда; Сергей читал стихи, пока солнце не встало в зените и не показало полдень, отбрасывая самую короткую тень и напоминая об обеде.
   - Не хотите искупаться? - спросила Надя.
   Подруга купаться в холодной воде не стала, - градусов двенадцать, не больше; и - они пошли купаться вдвоем. Надежда поплыла вглубь, не боясь холодной воды, и Сергей устремился за ней; стуча от холода зубами, он произнес:
   - Не бойтесь меня, Надя... Я уже вышел из того возраста, когда хотят сделать девушке комплимент и топят ее в реке...
   - Надеюсь, - ответила она, улыбнувшись. - К тому же я хорошо плаваю...
   - Я не буду топить свою надежду, - скаламбурил Осенев.
   - Так уж и свою...
   Они вышли на берег и Надя сказала, что не нужно быть таким собственником и сразу называть девушку своей, - у нее и так есть такой делец на примере и, может быть, он скоро станет ее мужем; Сергей на секунду поугас, сник, но потом снова воспрянул и стал заливаться соловьем, - она, казалось, не замечала его седых висков и возраста и мило улыбалась ему; она сладкоречиво произнесла:
   - А вы, как две капли воды, похожи на Каморного, киноартиста, который очень нравится мне, - и Сергей снова расцвел.
   У него было в кармане пять рублей и он предложил девушкам поесть шашлыки из баранины, подрумяненной на открытом огне в небольшом кафе рядом, под названием "Тюльпан"; Надя мило улыбнулась и сказала:
   - Я обычно не беру с собой ни копейки. чтобы не было соблазнов...
   - Прокатимся за мой счет, - ответил чрезвычайно богатый Осенев.
   Через полчаса они сидели в "Тюльпане", ели люля-кебаб, так как шашлыка не оказалось, и пили виноградный сок; Осенев взвешивал, хватит ли ему пятерки под расчет; Надя кокетливо сказала:
   - Вкусные котлетки, - и Сергей понял, что если не хватит денег, то он заложит часы.
   Неожиданно он вспомнил, что его дом открыт для всех желающих войти в него, что ключ болтается в дверном замке снаружи, и он заметил:
   - Я, кажется, ключ в двери забыл...
   - И вы не боитесь воров и так спокойно едите? - изумилась Надя.
   - А вот сейчас мы пойдем ко мне и вы убедитесь, что я говорю правду, - сказал Осенев и, видя нерешительность, добавил: - Я живу рядом...
   Пяти рублей хватило и даже осталась мелочь на чай официанту, - дешево и сердито, не то, что сейчас, когда вареная курица стоит столько же, сколько живой павлин в Африке; они вышли из "Тюльпана", довольные, сытые, и пошли проверять, не врет ли Осенев, - когда они поднялись по лестнице, ключ действительно был в замке снаружи; они вошли в квартиру.
   - Сейчас обнаружится, что вас обворовали, - сказала Надя, изумленная спокойствием Осенева; но к счастью, все было на месте.
   Подруги сели на диван, не зная, что делать в чужой холостяцкой квартире и как себя вести; Сергей подал чай в недавно вымытых кристально чистых стаканах и взял в руки гитару; он начал истязать музыкальный слух девушек своими печальными фригийскими песнями, ибо все они были написаны с си-бемолем в ля-миноре, что, как известно, дает гамму, называемую теоретиками фригийским ладом, печальным, мечтательным и вгоняющим в тоску; впрочем, тосковали недолго, - пропев песен пять, Сергей поставил на диск проигрывателя лирическую мечтательную пластинку и пригласил танцевать Надю; к счастью или несчастью, танец их был слишком чувственным, эротическим, влекущим, хотя они танцевали на некотором отдалении друг от друга; от руки к руке шел ток любви, а что уж говорить о той правой руке, что лежала на талии Надежды... Она выскользнула из объятий Сергея и выскочила на открытый балкон; он последовал за ней:
   - В чем дело?
   - Хочу подышать свежим воздухом... Отрезвиться от вашего хмеля...
   Он посмотрел на соседей, идущих внизу, по улице под балконом, задирающих головы кверху и с любопытством разглядывающих их, и тихо сказал:
   - Огня не было, а дым будет...
   - Огонь был, и еще какой, - еще тише ответила Надежда.
   Вторая подруга сидела на диване и чувствовала свою никчемность, - она, как дурнушка из сказки, ждала, когда можно будет обратить на себя внимание; но все разыгрывалось как будто тет-а-тет.
   - Пойдем, Надя, - наконец сказала она.
   Они стали собираться; Сергей взялся их проводить, но девушки попросили его остаться дома; он спросил у Нади:
   - Когда мы увидимся?
   - Когда меня ты встретишь, не улыбайся мне, - ответила она словами из его песни.
   - Пусть дует сильный ветер и хлещет в лица снег, - закончил он свое четверостишие и добавил: - Но ветра и снега нет, сейчас знойное лето...
   - И хорошо, - сказала Надя, так и не ответив ему по существу.
   Она запала ему в душу, и он стал мечтать о ней, строя иллюзии и хрустальные замки; он долго искал ее на пляже, на том самом месте и, наконец, нашел с подругами, - они играли в карты в дурака; он бесцеремонно присоединился к ним и даже успел прикоснуться к Надиной руке, - она лежала на полотенце рядом с ним; она сжала его руку и отпустила, как в полузабытьи, - потом, опомнившись, отдернула свою руку; они опять вместе пошли купаться.
   - Потонуть, так вместе, - сказал Сергей, плывя за буйками с Надей.
   - Нет уж, пожалуйста, не топите меня... Я жить хочу...
   Он обнял ее в воде и она не сопротивлялась, не корчила из себя недотрогу; она только сказала:
   - Не нужно, Сережа... К чему это, если все невозможно...
   Да, между ними была резкая непроходимая грань, пропасть возраста и болезни Сергея, о которой Надя еще не знала; когда они вышли из воды и подошли к подружкам, с теми уже были молодые парни из их компании, - они зло и презрительно уставились на Осенева; увидев с близкого расстояния его седые виски и складки у губ, выдающие возраст, они изменили взгляды, ставшие ироничными, насмешливыми, - какой-то "старик" хочет отбить у них девушку; Осенев лег на песок рядом с компанией, не боясь взглядов и кулаков; кто-то пытался сдерзить ему, но он поставил его на место, - назрела драка между поколениями, но тут к Сергею подошел мощный атлет, в котором он узнал Герасимова, нового солиста оперного театра:
   - Загораешь? А на гастроли с нами поедешь?
   - Где гастроли-то?
   - Тюмень и Омск...
   Осенев вспомнил Веру, и ему стало стыдно, - будто молния прорезала небо его памяти.
   Он немного отрезвел от любви к Наде и стал оглядывать компанию, - он хотел угадать среди молодых людей будущего мужа Надежды; наконец, какой-то квадратный парень с брюшком не по возрасту высокомерно, по собственнически положил руки на плечи Нади и стал обнимать ее, целуя, - он явно хотел показать, что это его вещь, которую он не отдаст никому другому; Надя не сопротивлялась, хотя стеснялась и ситуации, и подруг, и парней, и Сергея, - и не пыталась вырваться из объятий; кто же он? - подумал Сергей и узнал, что это фельдегерь области, надзирающий за всеми охотничьими угодьями, почти миллионер, обогатившийся из карманов чинуш, дельцов и номенклатурных работников; и ему стало жаль Надежду, - цветок поставят в золотую вазу и он увянет. В сердце Осенева уже умещалась любовь к двум женщинам, Вере и Надежде; ускользнувшая любовь, прекрасная Елена, была забыта.
  
  
   ГЛАВА 17
  
   СДЕЛАННЫЙ ВЫБОР
  
  
  
   Наконец, гастроли начались и театр выехал в Тюмень, пыльный, скучный, многокоробчатый город нефтяников; Вера получила два письма от Сергея Осенева, - одно скучное, с признанием в том, что хотя их встреча была мимолетной, он узнал ее по Фрейду, толкуя недоговоренности, обмолвки, ошибки в словах, ее молчание и взгляды, а второе интереснее, с какими-то стихами; но одно из стихотворений ее смутило и испугало: "А ты пройдешь костры и муки, и я не дам тебе сгореть, ко мне ты простираешь руки, любовь, тебя спасти поспеть..."; ее смутило не довольно банальное искусство, не то, что она простирает руки в тазу с грязным бельем, а то, что он пророчит ей мучения и гореть на костре, - неужели он так жесток, или это просто ради красного словца? Что такое "по Фрейду", она вообще не знала и спросила об этом у Гены Никифорова, часто встречаясь с ним в курилке; тот резонно ответил:
   - По Фрейду - это по постели... Фрейд - психиатр, он писал о сексе и любви...
   - Подонок. - вырвалось у Вари.
   - Кто, я? - недоуменно спросил Гена, тряся своей окладистой бородой.
   - Нет, - резко ответила Вера, бросила сигарету в урну и, повернувшись, вышла из курилки.
   Она порвала оба письма Сергея, но они не замедлили появиться еще, - третье, четвертое; они лежали на вахте гостиницы и мозолили глаза всему театру.
   - Кто тебе пишет такие толстые письма? - спрашивали Веру коллеги, ибо друзей в театре у нее не было.
   - Один сумасшедший и подонок, - отвечала она.
   - Сумасшедшие - добрые люди, - говорили ей с усмешкой, и Вера металась, не зная, как разрешить проблему: кто он, дурак или подонок? Во всяком случае, она твердо решила ему отказывать во всем, а письма рвала.
   Зная, что Сергей Осенев - шурин Василия Павловича Белкина, она как-то обратилась к нему:
   - Избавьте меня от писем вашего сумасшедшего шурина!
   - Но почему? - недоуменно спросил Василий, а глаза его струили при этом сладкий ток любви, присущий ему при взгляде почти на всех людей.
   - Избавьте, - тихо сказала Вера.
   - Это выше моих сил, - сказал Вася и развел руками.
   Он не стал отрицать, что его шурин сумасшедший, хотя тот сам спас Василия Павловича от психиатрической больницы; на каких-то гастролях, занимая должность главного дирижера до приезда Баленко в город, совмещая этот высокий пост с званием секретаря парткома и исполняя обязанности директора во время его отъезда, Белкин, единый в трех высших лицах, тешил себя перед сном радужными надеждами карьеры, светящейся всеми красками, и заработал тяжкую бессонницу; более того, однажды он, стоя за дирижерским пультом и возвышенно махая руками, потерял сознание и упал, ударившись головой о пульт; в общем, он попал в неврологическое отделение больницы, - но увы, бессонница подчас давала себя знать; возникли какие-то галлюцинации, и тесть с тещей, родители Осенева, предложили показать Васю психиатру, - это были его самые близкие люди, ибо старушка-мать жила в другом городе.
   - Ни в коем случае не психиатр, - весомо сказал Осенев.
   - Мы тебя не спрашиваем, психиатр или нет... Кто из врачей тебе кажется лучшим?
   - Вик-Вик, - ответил Осенев, имея в виду своего друга Виктора Охрипова.
   Васю показали ему и тот, не ярый сторонник больниц и лекарств, скорее психоаналитик, чем психиатр, посоветовал ему не так рьяно стремиться к славе; он твердо сказал:
   - Будьте простым человеком... Тогда у вас все пройдет, - и прописал ему легкое снотворное.
   Так Вася спасся от психушки; но утверждать при Вере, что его шурин - не сумасшедший, он благоразумно не стал; зачем рвать когти, - молчание, как известно, золото, и зачем отыскивать серебро слов?
   Осенев же, тоскующий по Вере за тысячи километров вдали, писал ей письма, решив "завязать" с вспыхнувшей и погасшей любовью к Надежде, ибо она собиралась замуж; однажды встретив ее на пляже с той самой подругой, он подсел к ним, чтобы просто скоротать время за беседой с милой очаровательной девушкой, - и любовь зажглась снова, а Надя сказала, что наверняка провалится на экзамене по марксистско-ленинской философии; Сергей глупо стал объяснять ей основные понятия материализма, соотношение категорий базиса и надстройки, свободы и необходимости, содержания и формы, сворованные марксизмом у идеалиста Гегеля, - даже рассказал о материалистическом взгляде на героя и массы; Надежда молчала, кисло улыбаясь и думая, какой Сергей умный и в то же время глупый, - а потом не выдержала и спросила:
   - А вы же говорили, что работали в нашем институте... У вас не осталось там друзей?
   Впервые в жизни Сергей решил пойти на поклон, - сам он никогда не ставил оценок по блату ни за предлагаемого румяного поросенка к новогоднему столу, ни за ящик коньяка даже от друга, ни за посулы карьеры, ни даже за угрозы физической расправы, ибо и это бывало, - он был глупо принципиален; однажды он отказал в зачете девушке, которой симпатизировал сам, - и по прошествии десяти лет, одинокий, жалел об этом; но сейчас он пошел на кафедру философии и узнал, кто принимает экзамен у Нади, - это оказался его приятель по книжному рынку, чернокнижник и библиофил, который кисло улыбнулся и сказал:
   - А ты молодец, не теряешься... Не стареют в бою ветераны... Там ведь, кажется, девчонок старше двадцати нет, - и записал в блокнот фамилию Нади.
   Сергей пришел на экзамен и со скуки, и от еще тлеющего чувства, похожего на любовь; он забрал Надю с собой прогуляться по городу, так как она хотела отвечать последней, - так решила группа; когда Надя вернулась в институт, она чуть не пропустила экзамен, - была ее очередь; товарищ Сергея, молодой преподаватель философии, спросил у Надежды только одно:
   - Откуда вы знаете Осенева?
   - Он мой знакомый, - тихо ответила Надя, а молодому преподавателю уже стали рисоваться радужные картины интимной близости.
   - И как ваши дела?
   - Его или мои?
   - И ваши, и его...
   - Нормально, - ответила Надя, пунцово краснея, и преподаватель отметил, что она очаровательна и мила.
   - Ставлю вам удовлетворительно, - сказал он.
   Впоследствии оказалось, что "удовлетворительно" получила почти вся группа, - оценки "плохо" не было ни одной; Надя стала снова заботиться о предстоящей свадьбе, а Осенева потянула любовь к Вере, - память после выписки из стационара восстанавливалась.
   К Сергею снова стали заходить друзья, и особенно радушно он принимал Налей-чая; тот, устав делиться успехами у женщин, лишь однажды рассказал Сергею небольшой интригующий роман, байку из личной жизни, полной свершений и надежд, - и то только тогда, когда Осенев увидел мозоли на его руках, но на ладонях не с внутренней стороны кисти, а с внешней, и - спросил у Игоря:
   - Что это за труд такой?
   - Да ерунда, - с улыбкой ответил Налейвода и пояснил: - С одной женщиной на паласе дело имел... Еще на коленях натер мозоли...
   Осенев хотел побеспокоиться за женщину, - мол, не натерла ли она спину и зад, но - не стал этого делать, предпочитая скромно промолчать; а Игорь стал расспрашивать о делах скрипачки, о которой был наслышан от разговорчивого Сергея.
   - Она на гастролях, - ответил Осенев.
   - А ты? В черной дыре предпочитаешь сидеть?
   - Это в Сибири, за тысячи километров...
   - Дерзай, Федя, - с усмешкой произнес Налейвода и попросил свежего чая; больше они ни о чем не говорили.
   Осенев решился и стал собираться в Омск, - второй город гастролей театра после Тюмени; и сам город интереснее, чем пыльная Тюмень, застроенная одними коробками и избами, и дело уже идет к июлю; он не смог достать билет на самолет в предварительной кассе аэрофлота и решил ехать в аэропорт, чтобы купить билет за час до вечернего рейса, - родители стали ворчливо возражать.
   - Что ты поедешь, на ночь глядя? - спросила мать; слова были обычны, но тон несколько резок; она добавила уже ласковей: - Оставайся здесь, сынок, купайся на Волге, загорай...
   - Скоро вся голова седая будет, а все "сынок", - ответил Сергей, желая быть самостоятельным.
   - Ты для нас всегда "сынком" будешь, - покладисто заметил отец; и добавил, обращаясь к матери: - Ладно, Галя, пусть едет... Не достанет билета, значит, вернется...
   Игорь зашел к Осеневу, чтобы проводить его до автобуса на аэропорт; он помог нести ему гитару в черном чехле, которую Сергей брал с собой, мечтая развлечь своими фригийскими песнями скрипачку, - Игорь нес ее наперевес, как автомат; а Осенев шел рядом и тащил портфель со сменой одежды, - больше багажа не было; Налей-чай выпил стакан газированной воды с сиропом в автомате у автовокзала и спросил у друга:
   - Жажда не мучает?
   - Газвода прямо в рот, через час наоборот! - ответил Сергей и пояснил: - Так рекламировал свою продукцию один торговец...
   - Боишься, что вода пойдет наоборот в автобусе? - правильно понял его Игорь. - Так это не наоборот, а естественный процесс...
   - Не хочу, - ответил Осенев. - Жажды нет, а что баловаться...
   Простившись, он сел в рейсовый автобус до аэропорта, а Игорь помахал ему рукой и ушел; полтора часа езды, сто с лишним километров пролетели незаметно, - мелькали городские дома не слишком оригинальной конструкции, потом деревья, одетые уже не в свежую светлозеленую листву, а темнозеленые, покрытые пылью и гарью; наконец, появился ящик аэровокзала и Сергей, вылезя из автобуса, пошел к кассам. Увы, билетов на вечерний рейс не было, предложили только на дополнительный, на завтрашнее утро, - и Осенев, не раздумывая, взял; было уже десять вечера, ехать домой не имело смысла, - минимум три часа потратив на дорогу, а рано утром все равно вставать; и он стал "кантоваться" в аэропорту, - поел дешевую пережаренную курицу в буфете, больше похожую на ворону, а ночью встретил товарища по музыкальному училищу, Мишу Ястребова; увы, тот бросил музыкальную карьеру и зарабатывал большие деньги ювелирным искусством.
   - Деньги не пахнут? - бесцеремонно спросил Осенев.
   - Пахнут, Сережа, дерьмом и потом, - откровенно ответил Миша. - Но надо жить... Для ювелирного искусства жизни...
   Он не стал произносить банальностей вроде "хочешь жить, умей вертеться", "жизнь бьет ключом, и все по голове", - а рассказал, что летит в Ригу, к жене и сыну, на отдых; когда он стал расспрашивать Сергея, куда и зачем он летит, тот ответил:
   - Как журналист, на гастроли оперного театра, в Омск, - и показал редакционное поручение Жигулева на ярком красочном бланке, даже с печатью.
   - Отдыхай там, - по-товарищески сказал Жигулев, узнав,что Осенев летит по личным делам.- А если что решишь написать, то постараюсь опубликовать...
   Сергей поинтересовался у Ястребова, хочет ли он спать, и услышав, что нет, сам прилег вздремнуть на деревянную скамейку под открытым небом у здания вокзала, - была теплая летняя ночь, звезды и луна с небосвода никуда не думали исчезать; приятель, вынужденный охранять вещи Сергея, лишившись туманной надежды поболтать с ним, час тосковал в ожидании своего рейса,- Осенев проснулся и вызвался проводить Ястребова на самолет; в шесть утра Миша взлетел, а Сергей проводил его самолет взглядом, - его семичасовой рейс откладывался. Но это знакомо всем,- кто-то ожидает, что самолет улетел через трое суток; нет, посадку объявили в полдень, в двенадцать часов дня, - рейс транзитный, и пассажиров было немного; обращала на себя внимание большая группа молодых людей и девчонок, одетых во все заграничное и выглядящих, как иностранцы,- увы, это были ребята из ансамбля Аллы Пугачевой, Филипп Кьеркегоров и другие; им не разрешали провезти на самолете какой-то запретный багаж, - а поскольку запретный плод слаще, Филипп отчаянно спорил и махал руками; Сергей прошел на посадку, - скоро репродуктор, проглатывая буквы, объявил:
   - ... бъявляется... осадка на ... Омск, - и Сергей рванул на посадку.
   - Это на Омск? - спросил он у попутчиков.
   - Глухой, что ли? - спросил мужчина. - На Томск!
   Сергей хотел выяснить у милой стюардессы, почему в одни и те же двери сажают пассажиров на Омск и Томск, всего с пятнадцатиминутным интервалом, путая и так запутанных людей, но подумал, что его не так поймут; все же он не сдержался и спросил у какого-то служащего аэровокзала:
   - Вы что, с ума сошли, на Омск и Томск в одно время и одни и те же двери?
   - Вы бы с ума не сошли, - ответил служащий и Сергей покраснел; через четвернть часа пригласили пассажиров на Омск.
   В самолете все свободные места заняла группа, в которой был Кьеркегоров; Сергей уселся на кресло в самом хвосте самолета, - подошла какая-то очаровательная девушка и спросила:
   - У вас рядом место свободно?
   - Пожалуйста, - сказал Сергей и пропустил девушку на кресло у окна.
   Ах, читатель, до чего запутанны людские судьбы и дороги, нити переплетаются в изысканное кружево, которое ткут мойри, богини судьбы; милая девушка рядом, на которую Осенев почти не обратил внимание, была Агнесса Романова, прима-балерина театра; Сергей скользнул по ней взглядом и - задремал; это ее не обидело, хотя она привыкла к более изысканному обращению.
   После двух часов мелкой тряски и урчащего рева двигателей самолета, под которые Осеневу снились радужные сны, прилетели в Омск; не попрощавшись с попутчицей, Сергей пошел к зданию Омского аэровокзала, тоже похожему на большой ящик со стеклами, - его остановил кто-то, знакомый по театру:
   - Сергей Осенев? Вас просил встретить ваш зять, Василий Павлович...
   Он провел его к театральнму микроавтобусу и Сергей увидел уже сидящую там попутчицу; он ахнул, бесцеремонно, светло и наивно:
   - Вот это здорово! И кто же вы такая, принцесса?
   Прима-балерина смутилась и ответила:
   - Будем знакомы, Агнесса Романова, балерина...
   - Сергей Осенев, журналист, - просто ответил он.
   - Вы прилетели по делам театра?
   - Да...
   Потом они всю дорогу молчали. Преследование Веры продолжалось.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 18
  
   ТРАНС ТРЕТИЙ - СТАРИК
  
  
   Пустыня была безжизненной, - только песок под ногами, горячий, сыпучий, желтовато-белый, и солнце в белесо-голубоватом небе, знойное, неумолимое, сжегшее все вокруг; седой старик и юноша едут на двугорбом верблюде, важном, неторопливом, чванном, шествующим по сыпучему песку между барханов, как корабль плывет по морю, плавно и неспешно, - в старике уже почти нельзя узнать Сергея Осенева, но это он; его молодой попутчик, кажется, переносит нестерпимую жару и палящее солнце хуже, чем старик, - от зноя ссыхались растрескавшиеся губы и мучила жажда.
   - Я больше не могу, - пробормотал юноша, сидящий на верблюде сзади старика.
   - А? Что ты сказал? - громко спросил седой, хотя расслышал слова попутчика.
   - Пить, - прошептал юноша из последних слов.
   Они слезли с горбов верблюда, - при этом старший помогал младшему, а не наоборот, как можно было ожидать; старик достал флягу с теплой мутной нагревшейся от жары водой и дал попить молодому, - кто это был, его ли сын или просто попутчик, но он относился к нему, как к сыну; юноша сделал несколько глотков и седой почти вырвал у него флягу, - сам только смочил губы и полость рта и сказал:
   - Неизвестно, сколько терпеть... Если хочешь, закуси, - и подал молодому хлеб и сыр.
   Юноша стал есть, не жадно, не торопливо, а устало и еле двигая челюстями, - сказывалось утомление, хотя мучил голод; старик закусил тоже, запил глотком воды и дал запить попутчику; вчера они видели вдали три зеленеющих пальмы среди песка, и казалось, что впереди оазис, вода и желанный отдых, - шли до вечера, но мираж пропал, прозрачный воздух задрожал и туманное видение испарилось; может быть, просто стемнело, стало плохо видно и утром они увидят оазис снова? Но встало палящее солнце, разбудив путников от тяжелого туманящего голову сна, а вокруг была пустыня, один голый безжизненный песок, - ни растения, ни зверя, ни человека; снова задрожал воздух и в туманном колеблющемся мареве возник сказочный хрустальный замок, как издевка воображения, - уже не в направлении пути, а в стороне; а нужно идти в одном направлении, чтобы не заплутать и не закружиться, - и они выбирали дорогу по солнцу.
   Сегодня было хуже, чем вчера, - под вечер солнце скрылось за горизонтом, не давая путникам надежды, что завтра они выйдут к оазису или селению, к воде; сняв попону с верблюда, они расстелили ее на песке, закусили и легли отдохнуть; снова пришел тяжелый неглубокий сон, - и старику приснилось, что журчит вода, льется по лицу и попадает в рот, давая прохладу и избавляя от жажды; он решил, что это к добру и, разбудив попутчика, позвал его в дорогу.
   -Ты меня обманываешь, старик, - хрипло сказал молодой. - Дальше я не пойду...
   Седой дал юноше пощечину, и он заплакал от обиды и бессилия; старик буквально втащил молодого на верблюда, - и откуда у него брались силы; они снова тронулись в путь.
   Как он, Осенев, поседевший до белизны, состарившийся и ссохшийся, оказался с молодым попутчиком в пустыне? Что случилось? Откуда-то нужно было уйти, - отчего, что мешало им там, где были вода и хлеб? Может, их изгнали из города за преступление или преследовали за какое-то незаконное добро... А может быть, цивилизация потерпела крушение, - могла придти в голову и такая страшная сумасшедшая мысль... Но мгновение застало их в пустыне, надо было куда-то идти... Зачем? Чтобы найти других людей, воду и хлеб, чтобы передохнуть от нестерпимого зноя пустыни, от горячего песка и гневного палящего солнца...
   И вдруг старик увидел впереди что-то похожее на зелень пальм, - видение колебалось в воздухе, возвышаясь над песком, но может быть, это трепещет сам воздух и зеленые пальмы - реальность? Они становились все ближе, стало понятно, что это не мираж, - впереди появилось какое-то небольшое селение; через час они вышли к нему, - их встречали аборигены, заметившие в пустыне верблюда с седоками и вышедшие из хижин им навстречу.
   - Мир вам, - сказал старик Осенев по-арабски, хотя в жизни не знал этого языка.
   - Салям алейкум, - почему-то ответил абориген; дальше разговор как ни странно, пошел на санскрипе: - Кто вы? Откуда вы?
   - Творящие наивное зло и стремящиеся к добру... Из мест, где возвышаются небоскребы, цветут зеленые деревья, течет прозрачная вода, но люди злы, корыстны и завистливы, уже даже не стремясь к доброте...
   - Раз пришли с миром, пейте, - и абориген протянул старику глиняный сосуд с водой из источника.
   Старик дал попить молодому попутчику, сделал несколько глотков сам, - вода была чистой, прохладной и утоляющей жажду; они слезли с верблюда, - аборигены провели их в деревянную хижину, крытую соломой; пригласили старика и юношу за стол, - угощение не изысканное, но сытное, а разве изысканность нужна вышедшим из бесконечной пучины дышащего зноем песка? Пошел неторопливый разговор, - на каком языке, понять было трудно; все понимали друг друга, как будто разговор шел мысленно, - аборигены давали странникам приют; на какой срок, станет ясно позднее, - в зависимости от того, какими работниками покажут себя пришедшие; пусть поживут здесь, раз не прижились в каком-то неведомом аборигенам городе...
   - Аллах акбар, - сказал один из хозяев, заканчивая беседу.
   - Аллах акбар, - в тон ему ответил старик и молитвенно сложил руки; молодой, поняв, что молятся господу, перекрестился по-православному.
   Один из аборигенов, осознав, что превозносят иного бога, сверкнул ненавидящими глазами; "Бог един", - хотел оправдать своего наивного попутчика старик, но было уже поздно, - аборигены достали из-за поясов огромные кривые ножи, похожие на турецкие сабли; старик сразу перестал понимать их речь, - они что-то кричали на незнакомом гортанном языке, явно грозя путникам расправой; вот уже один из них вскочил и, со свистом взмахнув кривым ножом в воздухе, занес его над шеей молодого...
   Неожиданно прихотливое воображение перенесло старика и его попутчика в горы, а негостеприимные аборигены растворились в воздухе, - грозная ситуаця так и не разрешилась; путники сидели в зеленой траве, солнце не палило, а грело и ласкало лица, - вокруг возвышались горы, покрытые шапками седых снегов; старик и юноша находились на небольшом уступе, - где внизу проплывали облака, образующие изощренные фигуры, закрывающие селение у подножия горы; назад пути не было, нужно было идти вверх, в горы, найти одинокую хижину, где жил отшельник, про которого Осенев почему-то знал, что это друг, - но путь к хижине был крут, опасен и труден; и отчего обманчивое воображение перенесло путников в скалистые, кое-где поросшие зеленой травой и низкорослым кустарником горы,- ведь Осенев никогда в своей земной жизни не занимался альпинизмом...
   - Что я сделал не так? - недоуменно спросил молодой. - Почему аборигены рассердились?
   - Бог един, сынок, - ответил седой Осенев, взявший по старости на себя обязанности учителя. - Ему молятся в душе, а не в церкви... А если оказываются в гостях, молятся их Богу...
   - Но я не мусульманин, - резко ответил молодой. - Я крещеный, православный... И почему, старик, Богу не молятся в церкви?
   - Любая церковь хочет присвоить себе права Бога... Лжецы и фарисеи хотят глаголить его устами... Я еще не встречал бескорыстной церкви, которая не преследовала бы иноверцев и не обирала единомышленников...
   Молодого ответ не устроил и он заносчиво спросил:
   - Но если Бог един, как ему молиться?
   - Амен, Аум или Аминь, это слово на всех языках мира значит: мысль, свет и сокровенная тайна, прошлое, настоящее и будущее... Можно не произносить этого слова и напрасно твердить его, погрязнув в корысти, лжи и страстях... А если чист, бескорыстен, творишь добро и руками, и словом, и мыслью, и это не наивный самообман, твоя молитва звучит в твоей душе всегда... - и добавил, чувствуя, что не совсем чист сам: - Это две крайности, сынок, которые не сбываются никогда, ибо в каждом человеке и ангел, и черт, и добро, и зло, и плохое выходит из него по капле...
   Они разожгли костер; старик не знал, преодолеет ли он путь в горы, - он сидел у огня и грел свои худые холодные ноги; кажется, молодой понял его, но вдруг он спросил:
   - А ты веришь в Бога?
   - Верю и не верю, - ответил старик. - В свет звезд, единого Бога, истину, доброту... Веря в Господа, подчас списывают на него свои грехи и грешат снова... Каждый отвечает за себя сам...
   - На Бога надейся, - а сам не плошай, - ответил юноша и засмеялся; старик тоже улыбнулся: и зачем он городил столько слов, когда в этой маленькой мудрости сосредоточено все...
   Они переночевали на уступе под открытым небом, покрытом жемчужинами звезд, постелив на мягкую зеленую траву верхнюю одежду, - к счастью, стояла теплая летняя ночь; утром трава покрылась прохладной прозрачной сверкающей росой и одежда намокла, стала тяжелее; но нужно было снова отправляться в путь. Иногда приходилось рубить ступени в скале и молодой взбирался на уступ первым, а старик шел вторым в связке; однажды он потерял опору и чуть не полетел вниз, - молодой бы не выдержал его веса, и они могли разбиться оба; но вдруг вес старика уменьшился, он стал легким, как пушинка, земля перестала притягивать его, - и молодой вытащил его на уступ.
   - Ты спас меня, - сказал старик, не заикаясь об уменьшении веса.
   - Честно говоря, я испугался, - ответил молодой. - На секунду мне показалось, что я тяну пустую веревку...
   Наконец, стала видна одинокая хижина в горах, - около нее горел огонь костра, и путники сначала заметили ее по белому дыму в воздухе; навстречу вышел какой-то человек с чрезвычайно знакомым лицом, - но кто это, Осенев не мог признать; он накормил их и пригласил в хижину, - почему-то все происходило молча, без единого слова и вдруг отшельник сказал:
   - Вам нужно дойти до хрустального замка...
   - Мы видели его в пустыне, но думали, что это мираж, - признался старик.
   - Это и был мираж, - ответил отшельник. - Хрустальный замок на далеком севере, в белых снегах...
   - Но как туда попасть? - спросил молодой.
   - Это произойдет само собой... Нужно только идти и идти...
   Они заночевали в хижине; сон старика был глубоким, ровным, и молодой спал хорошо, - им снились какие-то сладкие цветные чудесные сны, которые сулили исполнение мечтаний, но они забылись под утро; отшельника в хижине не было, но на костре у хижины варилась в котелке картошка; молодой снял варево с огня и, испытывая голод, захотел поесть, - но его остановил старик:
   - Подождем друга...
   Но юноша поднес ложку ко рту и уже захотел приступить к еде, как...
   Прорезав небо, от тучи к туче сверкнула молния, грянул гром, началась сильнейшая гроза; казалось, гром в небесах что-то говорит им, его удары складывались в слова, - и путники прислушались.
   - Вы не дождались друга, - расслышали они.
   Раздался какой-то гул на вершине горы, - небольшой ком снега упал с самого верха и катился по склону, увлекая за собой остальной снег; начался обвал, - лавина с ревом и грохотом грозила обрушиться на путников и, кажется, спасения не было...
   И вновь ландшафт неожиданно сменился, - вокруг было голое снежное поле, вдали чернел густой лес; путники в тулупах очнулись на заснеженной дороге, ведущей через пустынное поле в лес,- они тронулись в путь; было холодно, даже морозно, в хмуром небе нависли белесые облака, зимнее солнце едва пробивалось сквозь них, красное, низкое, едва греющее; в поле дух сильный ветер, мела поземка, - а на морозе уже слабого ветерка достаточно, чтобы замерзнуть, и путники пошли через чернеющий лес; дорога вела куда-то, чуть припорошенная снегом, - по ней проходили и проезжали до них, но кто? - рядом не было ни единого человека. Закричала ворона, три раза раздался ее резкий гортанный крик, карканье; ветер зашумел верхушками деревьев и на головы путников ветви стряхнули снег; молодой, уже замерзнув и отчаявшись, произнес:
   - Я дальше не пойду... Когда кончится эта заснеженная дорога?
   Старик ткнул его вперед, но молодой, не в силах ни упираться, ни идти дальше, потеряв сознание, упал на снег; старик приподнял его и протащил несколько метров вперед, - но это было бессмысленно, все равно он его не дотащит; старик тянул и тянул попутчика вперед, понимая тщетность своих усилий, - вдруг что-то зачернело на дороге; подтащив молодого к темному пятну, оказавшемуся будто с неба свалившимися санями, старик взвалил юношу на них; переведя дыхание, пошел дальше,тащя сани за собой, - в просветах ветвей деревьев, покрытых инеем, снова показалось голое поле, и седой подумал, что он не выдержит; к счастью, выйдя на опушку, он увидел вдали печной дым какого-то селения; откуда они идут, куда, зачем? Но село - это явно кров и отдых, еда и тепло, и надо до него дойти; старик постучал в дверь, - никакого ответа; он постучал еще и еще, громче, сильнее, настойчивее, - открыл какой-то мужчина, лицо которого напомнило кого-то, скорее не друга, а врага; мужчина пропустил старика внутрь и помог занести юношу.
   - Кто такие?
   - Откуда идем, не знаю... Куда идем, неизвестно...
   - Может быть вам нужен хрустальный замок? - спросил мужчина и добавил: - Почему-то все идущие по этой дороге его ищут...
   Старик просветлел, задумался, говорить или нет, и спросил:
   - А многие идут?
   - За год один-двое...
   - Почему же дорога едва запорошена?
   На сей раз задумался мужчина; сказал, будто сам не веря себе:
   - А я сплю все время... Просыпаюсь раз в год, когда постучат в дверь...
   У него нашлась спасительная, отогревающая водка; сначала старик поднес чарку к губам юноши и тот открыл глаза, очнулся он спячки; встал с деревянной лавки, на которую его положили, и спросил:
   - Где я?
   - У друзей, - ответил мужчина и захохотал.
   Он подал на стол горячий борщ, но не дал ни ложек, ни тарелок, сказав, что из посуды у него всего одна кастрюля для гостей, а свою личную ложку он никому не даст, - с одной стороны он был в какой-то степени гостеприимен, а с другой хотел унизить путников; для водки он подал деревянные чарки, - и выпил вместе с гостями.
   - А теперь спать, - весомо сказал мужчина.
   - Нет, нам надо идти, - ответил старик, чуя что-то неладное. - Нам нужно идти...
   - Значит, к хрустальному замку стремитесь, - заметил мужчина, хотя ему ничего не говорили; и как он угадал?
   Старик и юноша вышли из натопленной избы, так и не спросив дороги к замку, - все равно не скажет или соврет; к чему спрашивать; они пошли по дороге дальше, снежной, петляющей, пустой; у развилки они остановились и задумались, куда идти, - две одинаковые дороги легли перед ними, - одна была истоптанной и изъезженной, а другая вся в снегу; старику показалось, что надо идти по второй.
   - Почему? - спросил юноша.
   - А откуда хозяин знает о путниках, идущих к замку? - резко спросил Осенев.
   Они пошли по дороге, утопая в снегу, - ноги все глубже и глубже утопали в белом снежном месиве; они прошли метров двести и вдруг услышали крики, - на санях, запряженных резвыми гнедыми конями, мчался хозяин избы, который так издевательски угощал их; он пронесся по наезженной дороге и голос его долетел до путников, как из бездны:
   - Дойду-у-ут!
   На снежной дороге появилось темное пятно впереди, - это были две пары лыж; надев их, старик и юноша пошли дальше уже быстрее и увереннее; через три часа пути вдали показался то ли мираж, то ли хрустальный замок, ужасно похожий на то сказочное видение в пустыне; в голове старика прозвучало:
   - Если желания исполнятся, если вы загадаете вместе...
   - Ты что-нибудь слышал? - поинтересовался седой у юноши; тот кивнул, боясь вслух сознаться, что слышал голос.
   - И чего бы ты хотел? - спросил старик. - Тебе не пожелать того же, что мне, а значит, если желания не исполнятся...
   - А что хочешь ты, старик?
   Седой ненадолго задумался и ответил:
   - Чтобы солнце светило и жизнь продолжалась, а люди стали человечными...
   Что ответил молодой, мы так и не узнаем, - ибо тут Осенев очнулся от транса; ему снова было не семьдесят, а сорок лет, он очутился не перед хрустальным замком, а в одноместном номере Омской гостиницы; он занялся какими-то мелкими и важными делами.
  
  
   ГЛАВА 19
  
   НА ГАСТРОЛЯХ ТЕАТРА
  
  
  
   Сибирский город, сочетающий старое и новое, дома девятнадцатого века с изощренной архитектурой и довольно своеобразные здания современной постройки, Омск сразу понравился Осеневу; устроившись в комфортабельной гостинице "Омск" на самом берегу Иртыша, легко сняв одноместный номер со всеми удобствами, как приезжий журналист, Сергей спустился по лестнице вниз, к ресторану, в надежде выпить граммов сто коньяка, - увы, бар закрыли на перерыв в ожидании состоятельных гостей вечером, зато у входа отирался какой-то мужчина довольно затрапезного вида; он подошел к Осеневу:
   - Выпить хотели?
   Сергей кивнул; мужчина, не отшитый первым же ответом, продолжал допытываться:
   - А вы откуда?
   Сергей назвал свой родной город и собеседник возликовал:
   - Вот здорово! Это же моя родина... Я там в армии служил...
   И мужчина стал совать Осеневу под нос свой военный билет; Сергей оценил ситуацию, - тот хочет выпить с ним, "упасть на хвост", не имея собственных средств; прикинул наличные капиталы и решил угостить мужчину за свой счет, - может, расскажет что интересное; он спросил:
   - А вы тоже хотите выпить?
   - Как вы угадали?
   - Профессиональное... Я немножко журналист...
   Мужчина повел его по Омску, - он был местным, знал здесь все кафе и забегаловки; они зашли в одно кафе, другое, - везде был перерыв; наконец, в одном из баров они нашли коньяк, - взяв по сто пятьдесят, Сергей произнес:
   - За все хорошее!
   - У вас и у меня?
   - У всех...
   - Но так не бывает, - резонно ответил мужчина. - Пусть неудачник плачет!
   Выйдя из бара, прогулялись по берегу реки, - после роскошной набережной родного города она показалась Сергею скучной и обычной; довольно грязный замусоренный пляж у воды, не слишком красивый гранитный парапет, низкие подстриженные деревья, редкий низкорослый кустарник, мелкие неухоженные цветы; мужчина, увы, не рассказывал ничего интересного, кроме набивших оскомину анекдотов о Чапаеве и известных сведений о том, что в Омске был штаб контрразведки Колчака, - и Сергей, разочарованный встречей, вернулся в гостиницу; погрустив немного в своем номере, он поднялся в трехкомнатный люкс, где проживал его зять, дирижер Василий Белкин, с приехавшей к нему на гастроли женой, сестрой Сергея, и двумя младшими дочерьми Машей и Сашей; Таня была уже наслышана о скандалах, которые закатывала Вера ее мужу, как близкому родственнику Сергея, - она поняла причину приезда брата на гастроли и не одобряла ее; если бы любовь Сергея и Веры была взаимной, другое дело, - а так что ехать? Она по-своему любила брата и считала, что он не так плох и ничтожен, чтобы унижаться перед какой-то скрипачкой из оркестра; Таня встретила Сергея уставшей за день и недовольной его приездом, - тот сразу отметил это:
   - В чем дело? Ты не хотела меня видеть?
   - Я просто устала, - ответила сестра, не называя истинной причины своего недовольства.
   Все же она накормила брата легким ужином и попросила оставить их с мужем наедине, - дочки уже спали, и они тоже хотят спать. Утром, проснувшись, от нечего делать, Сергей опять пошел к сестре, - дверь открыла Машенька, средняя дочка, и сразу сказала:
   - Тс-с-с! Папа с мамой еще спят...
   Таня и Вася лежали в центральной комнате, постелив белье на паласе, прямо на полу, - они не шелохнулись, когда брат вошел в номер; утром Сергей хорошенько разглядел люкс, - везде ковры, полированное дерево, в серванте хрусталь; Саша и Маша оккупировали две боковые комнаты, каждая свою, - но все же место не на полу нашлось бы и для их родителей; дядя поиграл с племянницей, доставив удовольствие и себе, и ей, - и через некоторое время проснулась Таня. Она недовольно спросила брата:
   - Ты что так рано?
   - Петушок разбудил...
   - А петух жареный не клюнул?
   Она смилостивилась и попросила Сергея заняться чем-нибудь, пока она приготовит завтрак; встал Вася, стал собираться с Машенькой на пляж, - Сашу не брали, так как она считалась слабенькой и болезненной; к ним присоединился Сергей.
   Песок на пляже был не слишком чистым, вода мутная, загрязненная стоками с химического завода, находящегося выше по реке, течение быстрее, чем в Волге, а ширина реки такая небольшая, что хотелось назвать Иртыш речкой; было прохладно, дул легкий ветерок и, искупавшись, Вася стал делать гимнастику, - с ним, подражая отцу, делала упражнения Маша, которой для закалки тоже разрешили искупаться; Сергей предпринял заплыв чуть ли не до другого берета и, вернувшись на пляж, стал махать руками, изображая атлетическую гимнастику, которой научился от друга Димы, - что-то полезное он взял и у этого проходимца.
   После завтрака они с Васей пошли в театр, - у того была там репетиция; обойдя театр музыкальной комедии и обследовав все уголки, Сергей вышел в театральный двор, - там курили оркестранты, бородатый Гена Никифоров, худосочная скрипачка Люда и его милая Вера; Гена, завидев Сергея, которого считал сумасшедшим, повел глупый провокационный разговор о том, что он родился не на Земле, а на планете Венера, - Люда ухмылялась, а Вера краснела, понимая, что они провоцируют Сергея; тот спросил у Никифорова:
   - Ну и как было на Венере?
   - Хорошо, лучше, чем на Земле...
   - А сейчас там атмосфера ядовитая и ветры дуют... А температура градусов под триста...
   - Нет, так жарко на Меркурии, - резонно возразил Гена. - Погубили планетки...
   Все понимали, что оба шутят, но то, что дозволено нормальному, не позволено сумасшедшему; неожиданно Осенев спросил:
   - А ты что, считаешь серьезно, что в прошлой жизни жил на Венере?
   - Серьезно, - ответил Никифоров, глумясь. - Я там чуть ли ни королем был...
   - Шут, - бросила Вера то ли Гене, то ли Сергею, покраснела до кончиков ушей и, повернувшись, вошла из курилки на открытом воздухе в театр, хлопнув за собой дверью.
   Стала издеваться над Осеневым и худосочная Люда:
   - А я уж и не помню, с какой планеты прилетела... Тоже поначалу жить было вольготно, а потом испохабили планетку...
   Они с Геной понимающе усмехнулись и смотрели за реакцией Осенева, - тот с одной стороны осознавал, что они шутят, а с другой, зная из индийской философии о метампсихозе, переселении душ, предыдущих жизнях человека на других планетах, не отрицал такой возможности; они же нефилософствовали, а просто издевались над Осеневым, - а тот их терпеливо слушал; но развлечению вампира и ведьмы пришел конец, - им нужно было торопиться на репетицию; а Сергей пошел домой, в гостиницу, предварительно обойдя Омские книжные и купив несколько хороших книг.
   Какие развлечения отыскивал Сергей в Омске? Во-первых, пляж, который он предпочитал всему в солнечную погоду, - он с радостью купался в мутном Иртыше и загорал на грязном песке; на пляже он познакомился с девушками театра и баритоном Володей Компотовым, тоже предпочитающим купание всем другим удовольствиям, - он, полный, грузный, не слишком тяготеющий к славе, просто жил и срывал попадающиеся под руку плоды, не рвя запретных; Сергей побывал у него в номере, - они поговорили о театральных делах, не затрагивая главного, проституции и случайных связей, о которых Осенев еще не подозревал; а девушки? Одна из них, Рая Скобцева, была солисткой, имела прекрасное сопрано, пела ведущие партии в театре, - она, наслышанная о многочисленных талантах Сергея и о его непонятной болезни, не знала, как к нему относиться; если он телантлив, то надо быть к нему благосклонной, а если больной, то нужно жалеть, - благосклонность и жалость, вот два преобладающих чувства Раи, между которыми она колебалась; другая театральная красавица, Ира, артистка хора, с привлекательным вызывающим на пошлые подвиги лицом, знала, как отнестись к Осеневу, - по его разговорам она сразу оценила его: бессеребренник, Дон-Кихот, пусть талантливый, но сумасшедший; она с охотой говорила с ним, поначалу привлекая и издеваясь, а потом, видя его стойкость, отталкивая и становясь внешне безразличной, - она всегда хотела прикурить у Осенева сигарету, как бы показывая всем, что и он не отказывает ей; о ее отношениях с мужчинами театра лучше помолчать, - любой из них мог обнять ее при всех, пощелкать пальцем по пышной груди или небольшому носику, сказать пошлость, банальность, вульгарность и услышать то же в ответ.
   В гостинице Осенев ближе познакомился с Агнессой Романовой, примой-балериной, сам постучав к ней в номер; она спросила через дверь:
   - Кто там?
   - Корреспондент...
   Она открыла дверь, может быть, в ожидании фотоаппаратов и юпитеров, и увидела Сергея Осенева; немного разочаровалась, наслышанная о его наивности и разглядевшая еще в аэропорту в нем чудака, и пропустила его в номер; Сергей начал разговор о театральных делах, рассуждая о музыке и театре сам с собой, на что Агнесса изредка отвечала:
   - Да, пожалуй, вы правы... - и видела при всем его уме жизненную неприспособленность; он даже не подозревал о театральном борделе.
   Она угощала его кофе, дорогостоящим напитком, который не мог позволить себе Сергей; он выпивал чашечку и, хотя ему из вежливости предлагали еще, отказывался от второй; он оценил изощренную высокую красоту Агнессы, - впервые он сам сравнил ее с агипетской царицей Клеопатрой в своем стихотворении; он был готов стать рабом в Древнем Египте, чтобы увидеться там с Агнессой, - несмотря на то, что ему грозила бы жестокая казнь от чудовища-мужа; говорят, там рабов клали под полозья, на которых везли гранитные глыбы к строящимся пирамидам, ибо их кровь служила хорошей смазкой. Агнесса тоскливо смотрела на Сергея, может быть, в ожидании комплиментов, - но того влекла Вера.
   А что же наша героиня? Она избегала встреч с Сергеем, а тот не особенно на этом настаивал, - казалось, ему было достаточно двух-трех телефонных звонков ночью, когда сгущалось одиночество и влекла любовь, нахлынув с гнетущей ночной тишиной и тоскливым лунным светом; но хотелось не выть волком на луну, а писать стихи в надежде на взаимность, - он мечтал встретить ее в ресторане, одну за столиком, и предложить угощения, ухаживания, услуги, зачем и часто спускался вечером вниз и пил в одиночестве коньяк; однажды он пошел к Вере в гостиничный номер. Дверь была открыта и Сергей, постучав, зашел внутрь; навстречу ему выскочила Вера в нижнем белье, - она без слов вытолкала его за дверь, и он не произнес в ответ ни слова.
   До Веры в искаженном виде доходили разговоры Сергея в театре, - через глумящихся Гену и Люду, через сострадающих и считающих Сергея больным; однажды он ехал в лифте с одной оркестранткой и, то ли шутя, то ли всерьез сказал:
   - Не ездите на лифте...
   - Почему?
   - В подвале гостиницы пыточная контрразведки Колчака, а на крыше взлетная площадка для летающих тарелок, магнитопланов...
   Попутчица не знала, шутит он или нет, она с улыбкой спросила:
   - А вы почему едете на лифте?
   - Чтобы спасти вас...
   Комплимент был слишком замысловатым и мрачным, - может быть, Сергей неудачно пошутил? А может, ему мерещатся настоящие пытки в подвале гостиницы и летающие тарелки, приземляющиеся на крышу и уносящие землян в заоблачные дали? Впрочем, как аспирант физтеха, Осенев знал, что магнитопланы уже изобретены и находятся на службе у самих землян, - и он говорил о них кому-то всерьез; он смущал легковерных, со страстью говоря о достижениях земной науки, - так он однажды сказал об антигравитации и о том, что люди через пару лет научатся летать с помощью небольшого прибора, напоминающего ручные часы, правда, для этого надо измерить биотоки тела человека, желающего взлететь, как птица или космонавт; он рассказывал о возможностях воздействия на мозг, - измерение биотоков мозга, производящееся в особом кресле, после чего человеком можно в какой-то степени управлять; говорит о вживляемых в мозг электродах и кассетах, гарантирующих многодневную программу действий такого "зомби"; он делился с театральными тем, что на службе Академии наук есть аппараты контроля биомассы, - его с интересом спрашивали:
   - А зачем он нужен?
   - А вы разве не знаете, что проблема невидимости давно решена? И химическим путем, и за счет гипноза, и электронным... А аппараты могут ловить невидимок...
   Собеседник отходил в сторону, не веря в такую фантастику, ставшую реальной современной жизнью миллионеров и властьпридержащих, - и где-нибудь в кулуарах говорил:
   - Все-таки он сумасшедший...
   - А что он говорил? - спрашивал кто-нибудь или, не дай Бог, Вера.
   Им в извращенном виде пересказывали те научные достижения и идеи, о которых говорил Осенев, как бывший ученый; потом все смеялись, не веря в сказки, кто-то глумился и издевался, кто-то сожалел о его потерянном таланте и приобретенной болезни, - а Вера краснела, ярко, стыдливо, показывая что-то другим; чтог? - никто не знал, но подозревали уже многие, - не зря же корреспондент прилетел за тысячи километров, не из-за общественного же дела в их периферийном театре; хотя многие считали интерес Осенева не глубоко личным, а свидетельством успеха театра, - они полагали, что Осенев профессиональный журналист, а его командировка оплачиваемая, и завидовали ему; а Вера постепенно начинала жалеть о их встрече и терзалась полубезумной мыслью, - а вдруг он действительно ученый, и не сумасшедший? Стыдно было и того, что она когда-то любила безумца; страшно и то, если он в чем-то прав, - и легче не думать об этом, списав все настоящие и будущие достижения науки на его сумасшествие.
   Вечерами Осенев часто сидел в ресторане, тратя на коньяк последние деньги, но не напиваясь в надежде встретить Веру; один раз он позволил себе потанцевать с молодыми, пригласившими его в круг, - но девушки были чужими, хотя и красивыми, а парни интересными и мощными; для большего веселья в ресторане у входа стояли милицейские газики и были наготове дубинки. Деньги быстро уходили, - он понемногу тратил их, давая скромные чаевые официантам и небольшие подачки оркестрантам за любимые песни; он был не нужен ни сестре, ни зятю, ибо Таня возилась с девочками, гуляя с ними по городу и показывая им местные красоты, водя их в театр на вечерние представления, - однажды при встрече с братом она иронично и с болью в душе спросила его:
   - Тебе не пора ли уезжать?
   - Нет, а что?
   - А то, что в театре ты говоришь безумные вещи...
   - Но какие?
   Сестра подумала и сказала самое сумасшедшее по ее мнению:
   - Ты говорил, что у тебя правый ботинок из Неаполя, а левый из Сан-Франциско...
   Сергей расхохотался:
   - Но это же шутка...
   - А магнитопланы тоже шутка? - спросила сестра с насмешкой, но сердце ее разрывалось от боли и обиды за любимого брата.
   Сергей отрицательно покачал головой и медленно, с расстановкой ответил:
   - Это достижение науки... Кроме того, говорят, они есть не только у инопланетян...
   - Но ты же болен, - резко сказала сестра, не желая верить в бредни. - И зачем ты приехал?!
   Приняв ее восклицание за вопрос, он ответил:
   - По заданию Жигулева... Я буду писать о театре...
   Сестра немного успокоилась и тихо сказала, примеряясь с неизбежностью и тем, что позорят ее мужа, что смеются над братом:
   - Я уезжаю домой... А если ты остаешься и не едешь, прошу тебя, не говори с театральными...
   - Постараюсь, - недовольно ответил Осенев.
   Таня с дочерью уехала, оставив мужу деньги на него и брата, - Сергею она не дала ни рубля, зная, что он их швырнет на ветер; по утрам и вечерам они с зятем вместе завтракали и ужинали в гостиничном буфете, а днем ели в театре, - обеды были дешевыми и обильными, пища довольно вкусной и простой; если Сергей оставался на вечерний спектакль, которым дирижировал зять, они с Васей вместе возвращались пешком по набережной в гостиницу, - Сергей о чем-то говорил ему, Вася изредка отвечал, предпочитая слушать; когда Осенев говорил о науке, Белкин не знал, верить ему или нет, склоняясь к тому, что он говорит истинную правду, - и над их головами витало напряженное сводящее с ума облако биополей; Сергей купался в Иртыше, несмотря на то, что уже смеркалось, белое сибирское солнце зашло за лесами на том берегу, - а Вася ждал его, сидя на парапете набережной; жили они дружно, хотя Сергей подозревал его в пристрастии к Вере, а Вася знал, что у них было с Осеневым.
  
  
   ГЛАВА 20
  
   ИНТЕРЕСНЫЕ ВСТРЕЧИ
  
  
  
   На пляже, загорая на белом сибирском солнце, лежать без дела на сыпучем песке, кое-где перемешанном с мелкой галькой, было немного скучно, - внимание Сергея привлек мужчина, рассматривающий какую-то шахматную ситуацию и играющий как будто с самим собой; Осенев подошел к нему и приветливо спросил:
   - Не хотите сыграть?
   - Отчего не сыграть, можно, - и они стали задумчиво переставлять шахматные фигуры.
   Просто так двигать пешки, не являющиеся рюмашками, было грустно, - не мастера, за игру им не платят; они разговорились, - Сергей представился, как журналист, а мужчина оказался режиссером Иркутской драмы, гастролирующей в Омске.
   - Кстати, шахматы представляют из себя логический граф для ЭВМ, моделирующий любую жизненную ситуацию, - весомо заметил Осенев.
   - То-то гроссмейстерам так много платят, - то ли в шутку, то ли всерьез отозвался мужчина. - А вы что, бывший ученый?
   - Когда-то даже защитил диссертацию...
   - А тема?
   - По приливным станциям...
   Мужчина оторвался от шахмат и с уважением посмотрел на Сергея; он недоуменно спросил:
   - Слушайте, а ведь у приливов огромная энергия... Почему это не используется? Они могли бы заменить атомные...
   - Еще как! - радостно отозвался Осенев. - Но ученые играют в игры, которые полезны им самим, а не всем...
   Мужчина подумал и с иронией заметил:
   - Эксперименты...
   - Экскременты, - съязвил Сергей. - Так, видимо, шутили древние латиняне, изощренные патриции...
   - Да, это слова латинские...
   Они купались, устав греться на солнышке и разошлись, довольные друг другом, как показалось Сергею; мужчина оценит его изощренный ум, жизненную неприспособленность и некоторую наивность, - он был старше Осенева и мудрее его; однажды поздно вечером он зашел к нему в гостиничный номер.
   - Не ожидали? - с улыбкой спросил он.
   - Рад вас видеть, проходите...
   - Чем занимались?
   - Да вот, гитару терзал...
   - Поиграйте мне свои песни... Вы говорили, что пишете стихи и музыку...
   Значит, за то короткое время, что они были на пляже, Осенев и об этом успел проболтаться, - ах, хвастовство, и куда только оно может завести; Сергей взял в руки гитару и, обладая не слишком совершенной техникой, а попросту говоря, еле перебирая струны непослушными пальцами, начал играть, - но когда он запел, голос оказался густым и выразительным, а слова показались режиссеру любопытными; он прослушал несколько песен, с интересом, не более, - фригийский лад, в котором писал музыку Осенев, печалил и вызывал грусть у всех служающих; мужчина, дослушав очередную песню до конца, весомо произнес:
   - У вас, кажется, не настроена гиатара...
   Он взял ее в руки и стал настраивать, - Сергей подумал, что он сейчас порвет струну, но промолчал; так оно и случилось, - верхняя, самая тонкая, "ми", оборвалась со звуком, щемящим сердце, и безжизненно повисла на гитаре.
   - Извините, - сказал режиссер. - Не хотел...
   - Ерунда, - ответил Сергей. - Но струны больше нет...
   - Паганини на одной струне играл...
   - А я на пяти не смогу, - улыбнулся Осенев.
   Может быть, мужчине надоели песни Сергея, а может, порвав струну, он хотел посмотреть на его реакцию? Самый простой ответ - случайно, пришел в голову, но почему-то казался неверным; режиссер хитро улыбнулся и, довольный тем, что Осенев не гневается, приветливо заметил:
   - Приглашаю вас в театр... Приходите на Мольера...
   - А как вас там найти?
   - Завтра в шесть жду вас у служебного входа...
   На следующий вечер Осенев был у Омского театра драмы, в котором гастролировали иркутяне, - он не забыл купить три больших белых хризантемы, чтобы не выглядеть дураком; на скамейке у служебного входа сидели молодые парни, артисты, и о чем-то говорили, - наконец, к ним вышел из театра режиссер и стал беседовать с ними, как будто не замечал Сергея или специально давая ему возможность послушать разговор.
   - Хорошо, что мы теперь играем этот спектакль не так язвительно и вызывающе...
   - Да, наш Скапен был раньше более ядовит, - отозвался молодой артист.
   Видимо, режиссер был просто погружен в атмосферу перед спектаклем, всегда несколько волнующую, - тем более, что он сам играл в нем одну из ролей; а Сергею казалось, что этот разговор нарочитый и затеян специально для него, - начала разыгрываться его шизофрения; наконец, режиссер подошел к Осеневу и поздоровался, заметив цветы, но не отмечая этого вслух, - он провел Сергея в театральный зал и просто сказал:
   - Занимайте любое из свободных мест...
   Увы или к счастью для артистов, свободных мест почти не было; посидев на приставном стуле в амфитеатре, Осенев заметил, что в первом ряду не все кресла заняты, и решил пересесть туда перед самым началом, - эти места, как правило, берегли для привилегированной публики; Сергею показалось, что в ложе сидит Елена Образцова, известная певица, признанная звезда классического пения, имеющая блестящее глубокое чарующее меццо-сопрано, - нет, ее там не было; но, впадая в безумие, ему мерещилось, что в ложу летят букеты цветов, а Образцова, устав от успеха и славы, лениво и безразлично бросает их обратно в партер.
   - А почему этот молодой человек не дарит мне хризантем? - пронеслось в мозгу Осенева укором.
   Нет, это только привиделось ему, сходящему с ума, - равновесие восстановилось, когда начался спектакль, видения пропали; правда, когда заиграла музыка, сопровождающая быстро разворачивающееся действие, лукавая, ироничная, язвительная, он явственно услышал голос Козловского из зала:
   - Выключите эту идиотскую музыку... У меня болят уши...
   Он обернулся и увидел известного лирического тенора, заходящую на небосклоне звезду, - тот встал во втором ряду партера и отчаянно жестикулировал, махал руками, будучи крайне недовольным и раздраженным; публика никак не реагировала, и Осенев понял, что это ему тоже мерещится, - он снова стал смотреть на сцену и увлекся действием; правда, иногда ему казалось, что актеры критикуют его недостатки, - скупость, наивную ложь, святошество, а вернее, ханжество; все же он откровенно смеялся над самим собой, не привлекая внимания публики, - в зале смеялись многие; когда спектакль закончился, он преподнес режиссеру белые хризантемы, не слишком роскошные, уже начинающие вянуть, - тот пожал ему руку, тряся ее; спускаясь со сцены, Сергей споткнулся и чуть не упал с лесенки, - но удержал равновесие; шизофрения угасала.
   Состоялся и футбольный матч между артистами иркутской драмы и оркестрантами оперного, за который болел Сергей, - тренером иркутян был знакомый уже режиссер, но они благоразумно решили не беспокоить друг друга; правда, один раз Осенев не выдержал и, когда защита оперного в очередной раз провалилась, он стал кричать с места, как заядлый болельщик:
   - Ворота, ворота пустые! - и один раз даже выбежал на поле, чтобы поддержать команду.
   - Этого делать не полагается, - вежливо заметил режиссер, он же тренер иркутян. Оперный театр проиграл с не слишком разгромным счетом, но преимущество артистов драмы было полным; зять Осенева, дирижер Белкин, стоявший в воротах, как зверь, был не виноват в проигрыше.
   С кем еще познакомился Сергей на пляже? В Омске гастролировал театр кукол Сергея Образцова, - его артисты загорали на том же пляже перед гостиницей, что и Осенев; он познакомился с одним из них, не слишком церемонно, но и не нахально; его пригласили в театр.
   Давали "Божественную комедию", но не гениального Данте а какого-то современного драматурга, вульгарного, хотя и язвительного атеиста; Сергея провели в зал и, обнаружив свободное место в третьем ряду, он занял его, - его бесцеремонно согнали с насиженного места, и Сергей, ничтоже сумняшеся, пересел на блатные места в первый ряд; блестящий спектакль, настоящий праздник кукол, не доставлял ему особого удовольствия, - слишком банальным был текст и плоскими избитыми шутки; однако в зале слышались взрывы смеха менее искушенной публики; одна дама, сидящая сзади, стала сопровождать спектакль недовольными репликами, - и это еще больше раздражало Сергея; он повернулся и увидел то ли торговку, то ли жену номенклатурного работника, всю в золоте, обрюзгшую, располневшую, еле умещающуюся в кресле, - он резко сделал ей замечание:
   - Нельзя ли потише?
   Она ответила какой-то грубостью, но у Осенева не было желания чесать язык, - он промолчал; в перерыве он прошел в буфет, - для кого-то театр начинается с вешалки, а для кого-то с общепита, во всяком случае, желудок есть у всех; сунул без сдачи двадцать копеек и взял сок, стесняясь большой очереди, но обманув ее и себя, - сок оказался кислым; стала разыгрываться мания преследования, ему показалось, что за ним следят, в чьих-то глазах он ловил лукавый и странный блеск, - чтобы успокоиться, он вышел на свежий воздух покурить; манию удалось подавить усилием воли, и наваждение прошло, - он спокойно досмотрел спектакль до конца; Бог торжествовал, Дьявол оказался посрамленным, но хитрым и лукавым, - Адама и Еву изгнали из рая; все это было известным и надоевшим, а юмор автора-атеиста казался подчас кощунственным.
   А что делали артисты Аллы Пугачевой, прилетевшие в Омск на гастроли на том же самолете, что и Осенев? Они тоже поселились в гостинице "Омск", и Сергей решил познакомиться с ними; он сблизился с инженером по звуку, своим тезкой, который весомо сказал журналисту:
   - Она никогда не поет под фонограмму, - и обещал провести Осенева на концерт своего кумира.
   Сергей хотел взять интервью у Пугачевой, - пригодится для газеты, а потом самому интересно; увы, она не захотела абонировать даже трехкомнатный люкс в гостинице, а поселилась в каком-то доме, - о его удобствах можно только строить фантазии; гастроли Пугачевой уже подходили к концу, - возвращаясь с пляжа в гостиницу, Сергей заметил автобус с ее артистами, отправляющийся на стадион на заключительный концерт; Осеневу милостиво разрешили сесть в автобус.
   Многотысячный стадион был забит до отказа, даже переполнен; если простые милиционеры, дежурящие в оцеплении футбольного поля, на которое должна была выйти Алла, чувствовали какой-то подъем и гордость за свою работу, то что говорить о Сергее,- его провели на лавочку у кромки поля и указали на свободное место; рядом сидели молодые журналисты из МГУ и в ожидании концерта немного волновались, - кто-то нервно стучал карандашом по блокноту, кто-то потряхивал ногой; Осенев, в потертых джинсах и пляжной рубашке, без цветов в руках, думал, что неплохо было бы взять интервью у Пугачевой, - но пропустят ли его к ней?
   Начался концерт, - первыми выступали молодые, - студенты факультета журналистики что-то записывали в свои блокноты для памяти, может быть, отмечая восходящих звезд; все казалось серым и банальным, старым и приевшимся, несмотря на то, что публику явно хотели удивить, - новые ритмы были возвратом к давно забытому прошлому, в лучшем случае, африканскому джазу, а музыку нельзя было назвать этим высоким словом не только после классики, но и после "Битлз"; некоторым пиком, возвышением над средним уровнем показался Филипп Кьеркегоров, - голос сильный, приятный, красочный, но репертуар его оказался банальным; балет, который тоже должен был служить целям увеселения публики, в современном стиле, был скучен, - и золотые сверкающие костюмы только сиянием напоминали этот драгоценный металл.
   Наконец, началось второе отделение, - на арену вышла сама Алла Пугачева; она значительно возвышалась над серым уровнем своей молодежи, - и голосом, страстным, проникновенным, окрашенным обертонами и радужными красками, и репертуаром, интересным, умным, музыкальным; в руке ее был микрофон направленного действия, без ведущего к нему провода, и могло показаться, что она поет под фонограмму, - нет, она пела сейчас, сию минуту, секунду; она была очень подвижна и выразительна в жестах, движениях, - ее неистощимой энергии хватило, чтобы за время выступления обойти стадион по беговой дорожке три раза; она пела и лирические песни, возможно, отражающие ее личную жизнь, окрашенную романтическими приключениями, - она не боялась и отвергнуть, и привлечь кого-то, поманить с лукавой улыбкой; в ее репертуаре попадались песни и с намеком на политику, - она почти без иносказаний ратовала за свободу, гласность, открытость мнений; на арену несли море цветов, - их принимала Алла, и тут же у нее выхватывал их какой-то мужчина, словно они были отравленными; многие песни биссировали, а когда она кончила петь, ее долго не отпускали с арены, - наконец, ей дали уйти с поля. Она прошла в какую-то комнату внутри стадиона, окруженная своими экстрасенсами и толпой милиционеров,- и Сергей попытался последовать за ней.
   - Алла Борисовна может дать интервью? - спросил он у мужчины, который принимал цветы, приняв его за администратора.
   - А кто вы?
   - Журналист,- и Сергей назвал газету, которую представлял.
   - Подождите, я узнаю...
   Он вошел в комнату, где отдыхала Алла, а к Сергею подошел один из ее экстрасенсов, прощупывая его,- задал несколько вопросов и, удовлетворенный, отошел; вышел администратор и сказал:
   - Ждите, она выйдет...
   Она отказала в интервью корреспонденту Омского радио, - предпочли журналиста; долго тянулось время отдыха, - к комнате подносили огромные рекламные буклеты Пугачевой и выносили их с ее подписью; на плакате красовалась Алла, снятая во всех видах, приличествующих ей, - и под одним из снимков стояла надпись по-английски: "Слежку долой"; наконец, из комнаты вышла сама Алла, звезда эстрады первой величины, и подошла к Сергею:
   - Что вы хотели узнать?
   - Вас вполне устраивает то, чего вы достигли? - спросил Осенев, ставя Пугачеву в тупик.
   - Да, я вполне довольна, - подумав, ответила она. - Я могу петь...
   - "Слежку долой" - ваш девиз?
   - Нет, это давно уже не мой девиз...
   - Ваши планы?
   - Спрашивайте о планах у моих молодых... И вообще, берите интервью у них, они поднимаются вверх, а я остаюсь на одном уровне...
   Сергей помолчал, думая, что можно ответить, - увы, он не произнес комплимента и даже не мог подарить цветов; голос Аллы показался ему низким, гортанным, чуть ли не пропитым, - а сама она, симпатичная женщина в возрасте за сорок, производившей впечатление усталой от успеха и славы; вблизи становился виден ее второй подбородок, - то ли от пластических операций, то ли от надвигающегося возраста; видя, что Осенев молчит, она прошла мимо него, - ее тут же попытались окружить поклонники, но их оттеснила милиция; окруженная толпой охранников порядка, она прошла к своей роскошной "Чайке", - но автомобиль долго не мог тронуться; поклонники ее таланта прорвали кордон милиции и, окружив машину, что-то кричали, стучали в пуленепробиваемые стекла; что-то нездоровое было в этом диком ажиотаже, почти шабаше ведьм и леших, - простые люди раздували болезненные страсти вокруг в общем-то простого человека, певицы; наконец, "Чайка" тронулась, - милиционеры растолкали толпу и освободили дорогу.
   Сергей доехал до гостиницы на частной машине, - у входа его приняли за одного из артистов Аллы Пугачевой и попросили дать автограф; он объяснил недоразумение, - тогда его попросили взять автограф у Филиппа Кьеркегорова; Сергей понял, что рьяных поклонников не пропускают в гостиницу и решил им помочь, - он поднялся в номер Филиппа и взял его подпись на буклеты; зараженный каким-то нездоровым ажиотажем, Осенев долго не мог отойти, - в гостиничном номере он заварил свежий крепкий чай, закурил и успокоился.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 21
  
   ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
  
  
   Дела в театре шли своим чередом, - драконы облюбовывали очередных принцесс, а те, покладисто или стиснув зубы, им отдавались; обо всем этом еще не знал наш корреспондент, - он наивно полагал, что приобщается к высокому искусству и, рекламируя его, делает полезное дело; сами же драконы пока не изрыгали в его присутствии пламени и беспокоились, чтобы он чего не пронюхал, - им был известен почти каждый шаг корреспондента; они знали о его "закидонах" и считали, что у него подчас "съезжает крыша", - этот "сдвиг по фазе" они считали перстом судьбы, ниспосланным свыше; так, по крайней мере, журналист им менее опасен. - если что и пронюхает, можно сослаться на его болезнь и даже уложить его в психушку, вызвав скорую; но лучше бы он оставался в неведении, - волки были бы сыты, овцы целы, и руки не пришлось пачкать в крови агнца; но был ли таковым Осенев?
   Нет, он не был святым, являясь скорее ханжой, убеждая в своей святости других, более греховных и коварных; он так же мечтал о принцессах, как сами драконы,- но не мог переступить грань морали и применить силу, как те, многоголовые; он так же мало думал о друзьях, делая им посильные услуги, стараясь не предать их ни в чем, - но иногда, идя к другу, он не думал о приятном для него, он шел, как вечный жид, не зная, куда идет, зачем и откуда; в общем, он был греховен и порочен, но качался маятником между добром и злом, мазохизмом и садизмом, рабством и тиранией, - он искал себя, знал, что его место где-то посередине, но иногда чувствовал себя то святым, то злодеем; он пытался думать, что он обычный человек, в меру талантливый, в меру больной, но - иногда это ему плохо удавалось и взыгрывали либо самоуничижение, либо святошество, либо болезнь. Драконы же стали его прощупывать, хотя сам Осенев был по учению толтеков Драконом.
   - О чем собираешься писать? - спросил как-то Биндеров.
   - Об искусстве... Кстати, раньше я считал тебя непревзойденным талантом нашего города... Помнишь, я в интервью с тобой называл твой голос насыщенным обертонами и радужными красками, непередаваемо сочным и проникновенным...
   - А сейчас?
   - Мне кажется, что ты немного однообразен, всегда и везде одинаков, в твоем голосе звучит металл...
   - Правду-матку режешь? И что же мне делать?
   - На сцене должен быть не Биндеров, всегда один и тот же, а лирический герой... Тебя должно волновать действие, сострадание к жизни героя, а не упоение собственным талантом и думы о себе...
   - Такие уж мы серенькие, - с обидой ответил Биндеров; он не понял Осенева, не принял его замечаний, а иронизировал.
   Арам Цинандали, баритон театра, не заслуженный и не народный, дракоша то ли трех, то ли шестиголовый, с которым мы еще не знакомы, тоже прощупывал Осенева, втираясь в его доверие и льстя его таланту и самолюбию.
   - Как же вы снизошли к нам, незаметным и сереньким ягнятам? - спрашивал он, серый волк в овечьей шкуре.
   - Вы, сэр, преуменьшаете свои таланты, - смеялся Осенев.
   - А о чем писать будешь?
   - О театре... О высоком признании искусства... - и драконы, уверяясь в его незнании и наивности, отходили.
   Василий Белкин, его зять, дирижер театре, ныне простой, а не главный, когда-то рвавшийся к славе и власти, но умеривший свои запросы и потребности из-за банальной бессонницы, теперь мечтающий о глубоком отдохновенном сне, а не о признании талантов и заслуг, как-то проболтался драконам, - Осенев не профессиональный журналист, а подрабатывает журналистикой, его командировка неоплачиваемая, а за свой счет; зачем же Сергей выкинул несколько сотен на ветер, - не затем же, чтобы прославить их, в общем-то серых и банальных драконов! Сомнения развеял Белкин, ответивший на этот коварный вопрос, разрешивший мучительные сомнения:
   - Ухлестывает он за одной скрипачкой...
   - За кем же, если не секрет?
   - За "молью", - с улыбкой ответил Вася, сам давший ей такую кличку, но уже начинающий симпатизировать ей; то, что нужно другому, необходимо и нам.
   По этой причине драконы начапи приглядываться к Вере; и если они пока не выпускали свои когти, не изрыгали пламя, не пожирали ее ни взглядами, ни пастью, то все было впереди, - сейчас им пока хватало красавиц из кордебалета и своих жен, присутствующих на гастролях, артисток и работников театре; но - они уже бросали на Веру свои ненасытные алчные взгляды и чесали острые когти, еще не протягивая их к ней.
   - А что, без очков она ничего, - заметил Слюсаренко Биндерову.
   - Я бы за такой за тысячи километров не полетел, - отозвался заслуженный; временно интерес к пассии корреспондента поутих, "моли" разрешили полетать на свободе.
   Последний день гастролей был особенно насыщенным и Осенев провел его с разношерстным коллективом театра; утром к театру музыкальной комедии подали два автобуса, - намечался выезд на село, к простому зрителю-труженику, пока что радующему город высокими урожаями и активным трудолюбием; артисты разместились по автобусам, Осенев сел на одно сиденье с Белкиным, - пересчитав драконов, вампиров, простых артистов, леших, ведьм и принцесс, а не банальных цыплят, тронулись в путь. Автобусы, выехав из города, петляли по проселочным дорогам, - мелькающие за окошками зеленые ветвистые деревья были плохими ориентирами, они радовали глаза, но были всегда одинаковы в своем пышном цветении; то один автобус вырывался вперед и искал дорогу к селу, то, отчаиваясь, он уступал путь и лидерство другому, - в общем, они заплутались. У Осенева начала разыгрываться "шиза", ему стало казаться, что они едут в аэропорт, чтобы удрать из Омска, - над его головой сгущалось гнетущее облако биополей, душ низших слоев тонкого мира, сводящих с ума, а может быть, просто "поехала крыша"; он глупо считал, что провел в Омске не две недели, а десять лет, - так много увидено, познано, так много взлетов и падений, впечатлений и галлюцинаций; кто-то вылезал из автобуса, когда они останавливались, заплутав, - наконец, нашли дорогу и выехали к искомому селу, с нетерпением ждущему артистов, чтобы после заработанных трудодней причаститься к чистому высокому искусству и удовлетворить духовную жажду красоты.
   Из фургона грузовика, следовавшего за автобусами, стали доставать огромные литавры, тубы, тромбоны, пульты, ноты для оркестрантов, театральный реквизит для сцены, костюмы и пачки балерин; артисты, получившие желанную передышку, рванули на богатую сельскую ярмарку, открытую по случаю праздника, - там можно было дешево отоварить бумажные купюры, купив синтетические колготки или туфли на высоком каблуке, шерстяной костюм или модные сапоги; Вася Белкин, беспокоясь о своих милых дочках, еще более любимых на расстоянии, что-то купил для них, - а Сергей, увидев, что едят привлекательное на вид мороженое, смакуя его, послал за ним деревенских ребятишек, а сам вдыхал прохладу зеленого леса, не испорченного смогом и гарью, наслаждаясь приятной лесной тишиной, нарушаемой только гулом ярмарки вдали; дети принесли двадцать порций мороженого, и Сергей стал угощать им театральных красавиц, - увы, Вера презрительно отказалась от угощения; когда Осенев попробовал мороженое сам, оно оказалось кислым и невкусным, - он перестал раздавать его и всех наивно предупреждал:
   - Мороженое испорченное, - и порций десять осталось лежать на лавке и таяло.
   Вдали возвышалось кирпичное здание, без огромной трубы, но почему-то напоминавшее Осеневу фабрику; он стоял у эстрады, пока расставляли пульты для оркестрантов и готовили ноты, пока где-то в лесу переодевались балерины и опорожняли мочевые пузыри актеры, готовясь к празднеству, - к нему подошла солистка Рая Скобцева, имеющая превосходное звенящее колокольчиками сопрано, и они стали о чем-то разговаривать; драконы же, видя, что журналист говорит то с одной женщиной, то с другой, засуетились, - недавно имело место нелицеприятное пожирание принцессы, и тревога была обоснованной.
   - Не проболтается? - с беспокойством спросил Гамаюнов у Биндерова.
   - Не знаю... Все может быть...
   К ним подошел Слюсаренко:
   - О чем разговор?
   - Не проболтаются ли дамы журналисту о нашем низком коварстве, - с иронией ответил заслуженный.
   - Да, возможно... А что если нам затуманить мозги корреспонденту? - предложил народный.
   - Это дело, - хором с радостью отозвались два других дракона.
   Начался концерт; оркестр играл с душой, вернее, со слившимися в едином порыве душами музыкантов, - его звуки поглощала вещая лесная тишина, он звучал негромко, но деловито и уверенно; оркестром дирижировал то Баленко, то Белкин, - первый махал руками в упоении, озирая себя со стороны, неторопливого, достойного, несуетящегося, как будто он дирижирует не маленьким обычным оркестром, а огромным созвездием музыкантов, исполняя Вагнера, благо, что лес дает для этого пространство воображению; второй постукивал дирижерской палочкой по пульту и, переживая музыку, пытался взлететь вверх птицей, изгибался и качался, как дерево в лесу под ветром вдохновения, - правда, экстаз снижало то, что его слушает сельская публика, а не зрители Большого театра; иногда дирижеры приходили в себя, - тогда они просто работали, следя за партитурой, исполняя музыку, а не мечтая; на сцену по очереди выходили певцы и певицы, балеруны и балеруньи, сэры и..., - но об этом не стоит. Драконы, отпевшие и оттанцевавшие свои номера, собрались в лесу, - они с нетерпением ждали, когда Осенев подойдет к ним; корреспондент неумолимо приближался, - они стали изрыгать пламя, точить свои острые когти, потряхивать своими многочисленными головами, вертеть, простите, хвостами; но Осенев хотел увидеть обычных людей, своих знакомых по театру, - и он увидал не драконов, а человеков.
   - Что скажете? - спросил он у них.
   - Ты знаешь, что мы не люди, а драконы? - прямо спросил Слюсаренко, зная, что разговор можно списать на сумасшествие корреспондента.
   - И пожираете принцесс? - засмеялся Осенев. - А может, я сам дракон?!
   - А ты в это не веришь? - глумясь, спросил Биндеров.
   - Хватит шутить, - ответил Сергей, почувствовав "сдвиг по фазе".
   - Одна моя голова живет в Чили и властвует там Пиночетом, - как будто всерьез сказал Слюсаренко.
   - А одна моя голова срывает плоды славы во Франции в виде Алена Делона, - поддержал его Цинандали, галантный, обаятельный, плечистый и стройный, как французский киноартист.
   - Вы так издевательски шутите? - наивно спросил Осенев, чувствуя возбуждение и начало "шизы".
   - Да, мы шутим, - издеваясь, ответил Гамаюнов. - Мы прилетели с далеких планет... Мы инопланетяне...
   - Я - так это точно, - с иронией поддержал Слюсаренко. - На нашей планете и птицы не поют, и травы не растут...
   - В прошлых жизнях вы, возможно, и жили там, - серьезно ответил Осенев, приходя в себя. - А я прилетел с черной дыры... Она хотела поглотить наш корабль, но отпустила...
   Увы, это не испугало драконов, - им показалось, что черная дыра - не погасшая звезда, а пикантное место на теле принцессы; они захохотали, а Слюсаренко хищно произнес:
   - Как мне нравятся черные дыры, - и крыша снова поехала у Осенева.
   Обратно добрались нормально, смакуя успех у непритязательной сельской публики, - журналист с зятем дирижером сытно пообедали за гроши в театральном буфете и пошли пешком по красивому городу в гостиницу; вечером намечался заключительный концерт.
   Вечером Осенев был, как штык, у театра; он, как всегда, выпил стакан кваса у милой обаятельной продавщицы, норовящейся вручить Осеневу сдачу с десяти копеек, - а он барским жестом оставлял медь на прилавке, будто не замечая ее, как и назойливых мух, вьющихся над киоском в ожидании капелек пролитого кваса, вкусного, ядреного, прозрачного; он смачно закурил сигарету, подойдя к оркестрантам, курящим здесь же, перед служебным входом,- ему начало казаться, что к театру рвется толпа досужей публики, сдерживаемая кордонами милиции; нет, это были "глюки", галлюцинации, - пространство у театра, заполненное видениями тонкого мира, было пусто; к Осеневу подошел один из оркестрантов, флейтист Володя Дрожкин и с любопытством спросил:
   - Ты приехал только из-за интереса к музыке?
   - Нет, меня волнуют и мальчики театра, - с иронией заметил Осенев. - Я двухствольный...
   Дрожкин отошел, изумленный ответом, пробормотав что-то нечленораздельное в ответ, - он подумал, что его "клеят", ибо в театре-борделе процветал и гомосексуализм; отойдя в сторону, он с неприязнью говорил другим оркестрантам:
   - Вот гомик несчастный... Пытался меня зафрахтовать...
   А те с изумлением отвечали:
   - Неужели? Вот это плюха...
   Так эта сплетня пойдет по театру, прилипнув к Осеневу, и ее услышит Вера, - о ее реакции мы узнаем позднее; а пока поспешим в зал, на заключительный концерт, - его ведет Алла Калинина, жена театрального тенора, пишущего вульгарную расхожую музыку на стихи местных поэтов, напоминающую плохого Рахманинова, без его страсти и неожиданных гармонических переходов; она, Алла, пышная, цветущая, банальная, как рыночная торговка, объявляет номера своим хорошо поставленным голосом, радостно, выкрикивая слова, будто организуя; действие идет своим чередом, и публика хорошо принимает артистов, аплодирует громко и неистово, хотя в зале много пустых мест, заполненных призраками Осенева.
   Наконец, Калинина вносит свежую струю в банальный конферанс, - она радостно объявляет:
   - Соло на альте исполняет Игорь Горьев!
   В оркестровой яме смеются, кто тихо, стесняясь, в кулак, кто едко, издевательски, по-брейгелевски, - можно представить себе эти хохочущие лица, рыла, рожи; Игорь Голубев, известный в театре концертмейстер альтов, которого неожиданно выдали "замуж" за Горьева, артиста оркестра, тоже грешащего греческими играми мальчиков, начинает свое соло, - пальцы его дрожат, голос альта срывается, вибрация напоминает козлиное блеяние; наконец, Голубев, которого бросает из жара в холод, краснея и бледнея, осваивается с положением и выравнивает игру, - он доводит соло до конца.
   Он друг Сергея Осенева по музыкальной школе и музучилищу, где они учились по скрипке у одного преподавателя, в одной группе, - а в свободное время опорожняли вместе бутылочку прекрасного венгерского "Токая", напоминающего нектар богов и играли в кинга с третьим товарищем, оставляя Игоря в дураках; однажды они с одним другом, истинным греком в отношении мальчиков, и Сергеем Осеневым, презирающим греческие далеко не олимпийские игры, выехали втроем на природу, - и купались в обнаженном виде, отгоняя открытыми откровенными прелестями подъезжающих на лодках парней с девицами; Игорь начал читать вслух японскую книгу об играх мальчиков, пикантных, преступных, сладострастных, - и Сергей понял, что его соблазняют; он тут же надел трусы и резко заметил:
   - Я в эти игры не играю...
   - Твое дело, - важно ответил Игорь, ни намеком далее не оскорбляя слух Осенева, но трусы не надел.
   Голубев прослыл театральным сплетником, рассказывал пикантные новости радостно и взахлеб, как будто бы наивно и откровенно; но в зрелом возрасте он как-то весомо сказал Осеневу, что знает, где и что говорить, - во всяком случае он никогда никому не рассказывал, что за одно жестокое предложение мужчине его избили театральные мужланы железными прутьями по заднице; Осенев его как-то спросил:
   - Это правда, что тебя избили прутьями?
   - Притом стальными, - с искренним возмущением ответил Игорь, но причины говорить не стал.
   Но вернемся к концерту; в перерыве, когда другие спешили в буфет, туалет или покурить, Игорь носился по театру и отыскивал Калинину, так опозорившую его, - хохот брейгелевских рож въелся ему в душу; найдя ее, он спросил:
   - Ты что, с ума сошла?
   - А что не хочешь? - прямо ответила Алла, понимая, что ей ничто не грозит, и показывая рукой на свое запретное место.
   - Дура, на кой ты мне нужна, - ответил со смаком Игорь и демонстративно показал на свой фиговый листок.
   Второе отделение прошло без происшествий, - артисты играли, пели и танцевали с подъемом, вдохновенные бурными аплодисментами немногочисленной публики; по окончанию концерта на сцену понесли цветы, не море, но в достаточном количестве, чтобы они не умещались в руках Васи Белкина, оставшегося в отсутствии Баленко за главного, - и Вася, раскланиваясь и расшаркиваясь, принимал грамоты от местного руководства и букеты от зрителей; он был доволен успехом, почти ликовал, но сдерживал страсти, зная о беспокоящей его бессоннице, - лучше хороший глубокий сон, чем море цветов, буря оваций, шумный успех и ничтожная слава.
   После концерта они возвращались в гостиницу втроем, - Васю и Сергея взяла под руки Рая Скобцева; Осенев сыпал лестными изощренными комплиментами Рае, хваля ее звонкий голос-колокольчик, - а она скромно улыбалась и склонялась к уважению Осенева, а не к жалости; Сергей не обижал комплиментами и Васю, своего зятя, и прочил ему успех на сценах Лондона и Парижа, - тот, зная свою болезнь, скромно отвечал:
   - Быть бы живу, не до жиру...
   А Осенев заливался соловьем, превознося высокое чистое искусство театра, даже не подозревая о борделе; Рая Скобцева умиленно думала, что он талантлив, умен, но наивен.
  
  
   ГЛАВА 22
  
   ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЙ ГОРОД
  
  
   Деньги у Осенева кончились, - Вася Белкин взял ему билет на поезд, чтобы он возвращался домой вместе с театром, купил кое-какую еду в дорогу; к гостинице подали автобусы, обслуживающие театр, и артисты стали грузиться в них, с чемоданами, сумками и инструментами, - Сергей заметил, что у Веры огромный чемоданище, который она еле катит на роликах, и, выхватив его у нее, затащил его в автобус; она не среагировала, не сказала даже "спасибо", - так она стеснялась манер Сергея, бывшей любви к нему и его непонятной болезни; выгрузились на железнодорожном вокзале, и Сергей опять помог Вере, - затем, чтобы сделать вид, что он готов обслужить не только любимую, он стал помогать другим женщинам, подтаскивая им чемоданы; наконец, на платформу подали поезд, грязный, пыльный снаружи и, как оказалось, немного замусоренный изнутри, - стали грузиться в него; взвалив громоздкий чемоданище Веры на плечо, Сергей занес его в вагон, - после чего, делая вид, что Вера ему в общем-то безразлична, стал помогать другим. В одном вагоне с Сергеем и Васей ехали балерины кордебалета, молоденькие, стройные, симпатичные, - Вера ехала в другом вагоне с артистами оркестра; кое-как, в скуке прошел день в поезде, - под вечер они не слишком обильно закусили с Васей и легли спать; и вот тут снова стала возвращаться болезнь.
   Вася быстро захрапел, не смущенный мыслью об эфемерной славе, а Сергей долго не мог заснуть, - ему показалось, что воздух в вагоне тяжелый, насыщенный не испарениями, а какими-то гнетущими мыслями; Осеневу померещилось, что его хотят загипнотизировать, усыпить, чтобы потом что-то сделать с ним во сне, - и он стал стараться не уснуть; несколько раз вставал, курил в тамбуре, - наконец, стало светать и проснулся Вася.
   - Дежурь теперь ты, - сказал Сергей, согнал зятя с верхней полки и лег, заснул на час-другой.
   Недолгого сна было явно недостаточно; когда Сергей проснулся и легко позавтракал, он заметил попутчика, седого мужчину с маленькой дочерью, - ему почему-то показалось, что он исподволь следит за ними; ему стало мерещиться, что это какой-то контрразведчик, но не обычный, а какой-то вселенский,- во всяком случае, вел себя мужчина, как истинный генерал, и делал вид, что заботится о дочке; так оно и было на самом деле, но Осеневу казалось, что забота мнимая, поддельная, затем, чтобы скрыть свои настоящие намерения и интересы, - а может быть, мужчина и не любил девочку, но не испытывал к попутчикам ничего, кроме любопытства.
   Сергей заснул снова, попросив Васю подежурить у его постели и болезнь во время сна стала исчезать, нивелировалась, - проснувшись, он стал видеть мир обычными глазами, реально и материалистически; наконец, заметил очаровательных балерин, едущих с ними, и познакомился, - после пары комплиментов стал беседовать с ними о балете, театре, их интересах и возможной карьере; они, зная о бардаке в театре, не обмолвились об этом ни словом, - им показалось, что корреспондент тоже знает об этом, но закрывает глаза; о его жизненной неприспособленности они по своей наивности не подозревали.
   Их, этот разговор, в котором одна сторона разглагольствует, захлебываясь от красноречия, трещит сорокой, заливается соловьем, а другая молчит и невнимательно рассеянно слушает, думая о своем; говорящий всегда радостен после такой беседы, доволен собой, его слова кажутся ему остроумными или даже мудрыми, а молчащий собеседник обаятельным и милым,- кажется, он рад ему, а на самом деле ему или скучно, или тоскливо, или он изучает говорящего; наивные балерины слушали журчание речи Осенева невнимательно, - им было приятно, что журналист обратил на них внимание, не более; а Сергей уже вынул из чехла гитару и стал перебирать струны,- но без струны "ми" в сопровождении его пению что-то не хватало; тогда он достал кассету со своими песнями и вставил ее в гнездо магнитофона, - раздался его низкий баритон, который он, наслаждаясь, слушал со стороны.
   - Это ваши песни? - удивляясь, спросила одна из балерин; и, услышав положительный ответ, песни стали внимательно слушать.
   Печальный фригийский лад навевал тоску, вызывал грусть, - и балерины грустили с Сергеем, изредка обмениваясь репликами; они прослушали две кассеты его песен, некоторые внимательно, по два раза, а другие рассеянно и почти не прислушиваясь к словам; они стали дарить Сергея вниманием, желали побольше о нем узнать, - а может быть, он выберет одну из них и назначит встречу? Во всяком случае, после песен глазки некоторых девушек залучились, засверкали, заблестели, а голоса стали нежными, проникновенными, не звучащими как раньше металлом; другим Осенев не понравился.
   По вагонам стали разносить молоко и Сергей купил бутылку, попробовал, - оно оказалось невкусным, теплым, скисшимся; он подумал, что испорченное молоко может взять Вера и пошел в другой вагон предупредить, чтобы оркестранты не брали скисшееся молоко.
   - Молоко прямо в рот, через час наоборот, - говорил он, заботясь.
   - Не вызывает шизофрении? - спросил один из оркестрантов.
   - У тебя может вызвать, - резко ответил Осенев.
   Разговор слышала Вера и, краснея за бывшего любимого, из чувства противоречия купила бутылку молока; Сергей заметил это и тут же принес ей банку яблочного сока, - Вера не стала пить его и его выпила скрипачка Люда, заметила:
   - Дурак ведь, а какой заботливый, - а Вера краснела и бледнела.
   Днем проезжали уральские горы, любуясь на незнакомый горный ландшафт, - огромные серые каменные глыбы, поросшие зеленой травой и невысокими деревьями; кто-то из оркестрантов сказал, подойдя к дирижеру Белкину:
   - Скоро будем проезжать сгоревшие вагоны...
   Здесь, в этом месте железнодорожного полотна, произошла настоящая катастрофа, - газопровод дал течь и тяжелый газ опустился в низины, где проходила железная дорога; проезжал электровоз, тянущий за собой вагоны с пассажирами, навстречу ему другой поезд, - искра, промелькнувшая в проводах, воспламенила горючий газ, раздался мощный взрыв, запылали вагоны двух поездов, с детьми, женщинами, стариками; говорят, выпрыгивали на ходу из горящих вагонов, но не все спаслись, - огромный пылающий факел взвился к небесам; жертв было очень много, - об этой трагедии сообщали в прессе и по радио, гласность уже наступила. На пути показались сгоревшие вагоны, рыжие, обугленные, с пустыми бойницами вылетевших от взрыва окон, - стало немного жутко; но вагонов было не так много, и об истинных размерах катастрофы складывалось смутное преуменьшенное представление, - сгоревший участок ветвистого черного леса и обугленной обнаженной земли был не слишком большим; памятника жертвам трагедии еще не воздвигли.
   Когда сгоревшие вагоны остались далеко позади и страшное впечатление немного стерлись в памяти, стали снова разговаривать, - ни о чем, чтобы просто говорить что-то, чесать языки, стирая ужасные воспоминания; Сергей нашел собеседника, интересующегося наукой, солиста балета Олега Журавлева, председателя цехового комитета театра, - и набросившись на жертву своего красноречия, вывел его в тамбур, закурил и стал рассказывать некурящему слушателю о последних достижениях техники; он много говорил о возможности воздействия на мозг, непосредственного и при вживленных в голову электродах, грозящего превращением простых людей в марионеток, - Олег заинтересованно спросил:
   - А это воздействие можно преодолеть?
   - Можно, зная о нем... Скоро радиостанции будут в состоянии заменить господа Бога, внедряясь в сознание людей...
   - Бога? - ужаснулся Олег; и, найдя разумный повод, немного успокоился: - Господь изыщет средства быть выше радиостанций...
   А Сергей уже говорил о телепортации, невидимости, антигравитации, которые могут быть когда-нибудь внедрены; он ссылался на научные и научно-популярные книги, которые прочел, и его доводы казались весомыми, выверенными, продуманными, его обуяло волнение за судьбы науки, брошенной им; он вдохновенно говорил:
   - Наука - палка о двух концах, она колеблется маятником между добром и злом...
   - Но науку делают люди, - возразил Олег.
   - Вот именно! А они злы и добры, тираничны и рабски послушны, лживы и честны...
   Олега немного испугали взгляды бывшего ученого, - он знал, что Сергей - талантливый математик, окончил физтех; он бросил науку, прибыльную и денежную, отчего? - неужели из-за своих взглядов на нее, не желая приносить зло? Так оно и было, - но Олегу легче показалось списать ужасы науки на болезнь Сергея; а сам Осенев, иногда впадая в сумасшествие, не мог найти на руках козырей, чтобы побить сильную карту противника, - свою социально-психическую болезнь.
   Поздней ночью поезд подошел к желанной долгожданной станции, железнодорожному вокзалу родного города,- Сергей и Вася вышли из вагона, помогли выгрузить объемные вещи балеринам; заметив, что Вера артачится на лестнице с тяжеленным чемоданищем, Осенев схватил его одной рукой и, чуть не вывихнув ее и едва не порвав мышцы, снял груз с площадки на платформу, - Вера опять засмущалась, ничего не сказала; у вагона ее встречала мать, энергичная старушка, с малолетним внуком, сыном Веры, - две женщины уцепившись за ручку огромного чемодана и вдвоем покатили его на роликах, а сын семенил мелкими шажками сзади; Александра Андреевна, не узнавшая Осенева, спросила:
   - Кто этот услужливый молодой человек?
   - Сережа,- тихо ответила Вера.
   - Ах, это тот дурак? - разочарованно протянула мать; и обе замолчали, задумались о чем-то, существенном для них.
   На площади перед вокзалом артистов ждали автобусы, перед ними прогуливались шоферы, уже уставшие от ожидания, - один из автобусов довез Сергея прямо до дома; он прошел метров сто, поднялся по лестнице и позвонил в квартиру родителей.
   - Кто там? - спросила мать через закрытую дверь.
   - Жулики-бандиты, - ответил сын, шутя.
   Мать узнала его голос, спеша, отворила дверь и радостно закричала отцу:
   - Сережа приехал!
   Осенев вошел в квартиру, поздоровался с родителями, обнял и поцеловал мать, пожал руку отцу, - тот спросил:
   - А Вася тоже приехал?
   - Он поехал домой, к Тане...
   Его покормили сытным обильным ужином, расспрашивая о гастролях; на все вопросы Сергей отвечал, успокаивая родителей и не желая погружаться в детали:
   - Да все нормально... Что вы так беспокоитесь?
   - И что мы так беспокоимся?! - с иронией спросил отец у матери; та отвечала с улыбкой и любовью:
   - Ты все-таки нам сын, как никак...
   Поужинав и не особенно распространяясь о гастролях, Сергей попрощался с родителями и пошел к себе домой, в другой подъезд; его собственная квартира показалась ему незнакомой, необжитой, чужой, - он будто не был здесь десять лет; в квартире еще сохранился впитавшийся в ковер на диване и занавески на окнах застарелый запах курева, - он не выветрился несмотря на то, что все форточки были открыты; Сергей быстро освоился со знакомым запахом, хотя остальное казалось новым, - он разделся, постелил постель, с наслаждением искупался в душе после дороги, с мылом отмыв впитавшийся в тело пот, и лег спать.
   Утром он занялся оформлением своих впечатлений на бумаге, - получился один объемистый очерк о театре и другой остался в планах; хотелось рассказать и об Омске, об Иркутском театре драмы, о театре кукол Сергея Образцова и "Божественной комедии", об Алле Пугачевой и ее артистах, - все это выльется потом во второй, еще более обширный очерк; обе статьи будут восторженными, наивными, красочными, - в них не будет и тени подозрения в их правдивости и всесторонности; узнав, что Сергей приехал, к нему стали звонить и заходить друзья, - предварительно он сам обзвонил всех ранним утром, поднимая с постелей:
   - Я приехал...
   - Петушок еще не пропел, а ты уже приехал, - поставил его на место Миша Гиршензон, которому он позвонил после Игоря и Леши.
   - Извини, - тихо ответил Осенев и больше никому звонить не стал.
   Заехал Игорь Налейвода и, попросив поставить свежего чая, стал расспрашивать о делах, - узнав, что скрипачка была немилостивой с другом, он резонно заметил:
   - Лопух.. Ухлестываешь за кем-то... А она поимела с тобой дело и уже забыла тебя...
   - Судишь по себе?
   - По себе и по ней... Если все бы преследовали, как ты...
   - А ты?
   - Лечусь вином...
   Сергей понял, кивнул; Игорь лег на диван, попросил чая, стал говорить другу о том, что ему нужно оставить скрипачку в покое, - столько роскошных цветов ждут, когда их сорвут; сам Игорь скоро собирается уезжать в Венгрию, за границу, ему уже прислали вызов, - он пробудет там полгода, не более, и снова вернется к родителям и друзьям в родной город.
   - Что тебе привезти? - спросил он.
   - То, не знаю что...
   - Хорошо, что не аленький цветочек...
   - Аленький цветочек я сам найду... Для скрипачки...
   - Лучше оставь ее в покое и обрати внимание на других женщин... - и на этом разговор был закончен.
   Сергей зашел в гости к Алексею Белову, психиатру на инвалидности, живущему с женой и сыном, - тот принял его, заварив в честь приезда друга кофе; спросил об успехах на гастролях, на что Осенев ответил:
   - Скрипачка непреклонна, знать меня не хочет...
   - Значит, ты ходил в Омске с кастрюлей на голове? - проницательно заметил Алексей.
   - В сковородке, - засмеялся Осенев и процитировал: - "Вместо шляпы на ходу он надел сковороду..."
   Жизнь в родном городе, у друзей и знакомых, шла своим чередом, - и Осенев влился в нее, как деятельный участник, пока не взыграла болезнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 23
  
   КРАЙНЯЯ СТАДИЯ
  
  
   Безумие Сергея Осенева разыгрывалось, как при какой-то сумасшедшей азартной игре в карточного дурака,- его теперь поощрял и вдохновлял Андрей Коровин, друг Сергея, вернувшийся из дисбата, играющий в дурака-Осенева мечеными картами, швыряя на стол даму пик и короля треф. Его история настолько интересна и любопытна, что ее стоит рассказать; он, увлекающийся мальчиками и греческими играми, познакомившись с Сергеем на книжном рынке, пытался соблазнить его, - у них было общее хобби - книги, но далее интересы расходились в противоположные стороны - к нежным умным девочкам и стройным наивным мальчикам; Андрей знал о книгах понаслышке, он мало читал их, но, хитроумный и жизнеприспособленный от природы, обладающий гипнотическим даром и талантом, хорошо наваривал на них, - имея утром десять рублей и покупая трехтомник Михайлова, он выдавал его за автора детективов и продавал какой-то продавщице за пятьдесят; потом он возвращался в букинист и покупал двенадцатитомник Чехова, гипнотизируя очередную жертву и утверждая, что в последнем томе приключенские романы, - глупая работница службы быта таяла, как снег на солнце, и платила сто-сто пятьдесят рублей, чтобы поставить Чехова на свободную полку, не читая его; впрочем, некоторые иногда говорили, не веря ему:
   - Брось болтать... Чехов писал юмор... Но я возьму его у тебя потому, что он серого цвета, а у меня голубые обои и надо заполнить полку... Принеси мне еще что-нибудь объемное темно-синее, - и Коровин тащил пятидесятитомник Маркса и Энгельса или Ленина, темносиние, вписывающиеся в голубой интерьер, наваривая на классиках марксизма сотню-две, делая капитал на "Капитале".
   Итак, его клиентами были продавщицы магазинов, портнихи ателье, официантки ресторанов и работницы службы быта, имеющие большие "башлы", - он воровал у вора не дубинку, а приличные суммы, но его капитал не рос; почему? - просто он не клал деньги на сберкнижку, а проматывал их на коньяк, шампанское и цыпленка-табака или бараний шашлык в ресторане в тот же вечер, - его там хорошо знали, как мнимого подпольного миллионера, обслуживали по высшей категории, всегда предоставляя место даже при любом роскошном банкете, и брали с него огромные чаевые; поэтому, а иногда из-за тяги к дружбе, ибо настоящих друзей у него почти не было, он часто брал коньяк, шапанское или бутылочное пиво, выбирал изощренную закуску и ехал к Сергею Осеневу, полубезумному поэту и выдающемуся математику, каковым он его считал, - они пили и говорили о чем-то; о чем? - это представляет особый интерес.
   Андрей Коровин мастерски подыгрывал звездной "шизе" друга, - он сразу же назвал себя маршалом галактической контрразведки, и тем самым Осенев попадал в его подчинение; однажды от долго рассказывал о том, что его родная планета Икс покорила тридцать шесть измерений, что у них на службе маленькие летающие тарелочки, светящиеся синим цветом, обладающие неслыханной маневренностью и оснащенные мощным лазерным оружием; что жители планеты Икс, находящейся под звездой красным карликом, миниатюрны и безумно талантливы, - но у них там живут одни мужчины, и они или ищут женщин в других мирах, или играют в древние, как мир, греческие игры; что есть огромная планета Титан, где живут одни бандиты и космические пираты, и планета Зондс, покорившая шесть измерений и враждующая с Иксом, - да, именно с неизвестным Иксом, ибо он не вправе обнаруживать свою любимую планету. Сергей слушал и, не зная, верить или нет, полубезумно говорил:
   - А я читал "Розу мира" Даниила Андреева... Наш уголок Вселенной, Шаданакар, в который входит Земля, обладает двести тридцатишестью временными измерениями и семью пространственными... Даниил сын маститого писателя Леонида Андреева и отличный поэт и философ...
   Андрей кивал головой и понимающе отвечал:
   - Да, совершенно правильно, я это не читал, но знаю... А о чем еще он пишет?
   - О шрастрах, своеобразном четырехмерном аде, в котором живут игвы, скачущие на раругвах... Андреев говорит, что памятник великому игве так огромен, что глаз оседленного раругвы имеет размер пятиэтажного дома...
   - Правильно, я это слышал, - мастерски подыгрывал Андрей. - А рай?
   - Есть такой семимерный синклит, правительство человечества... Там живут и правят Шаданакаром души праведников...
   Как Андрей Коровин попал в дисбат? Он приехал из воинской части в отпуск по случаю мнимой смерти отца, умершего заблаговременно, еще до того, как он пошел в армию, - и отпуск оказался бессрочным; Андрей решил отдохнуть на гражданке, он жил на квартире Осенева, безуспешно пытаясь облагодетельствовать его, - наконец, прошло три месяца отдыха и за Коровиным приехал майор из его воинской части; в прощальный вечер у Осенева, когда оба друга поняли, что Андрея ищут и ему придет крышка, их расставание было тревожным, - Андрей плакал и Сергей пожалел его; они стали играть в греческие игры, по очереди объезжая друг друга, не как резвые норовистые кони, скачущие по прерии, ибо у глупых животных это длинное сложное импозантное слово не имеет места, а как ненасытившиеся женщинами мужчины; утром дезертира забрал к себе Дима Сергеев, их общий приятель и собутыльник, ибо у Осенева могли быстро найти Андрея, - и там его обнаружил милиционер, вызванный отцом Димы, неожиданно приехавшим из другого города и имеющим право на квартиру; Андрей прятался под кроватью, как страус, засунувший голову в песок, - его выволокли оттуда за хвост и отвезли в отделение; что разрыхлять канву сюжета, - рядового Коровина, дезертировавшего из армии, отдали под трибунал и он, не сумев симульнуть по болезни печени, получил три года дисбата. Выйдя оттуда досрочно, он снова пил пиво и рассказывал Осеневу о шаге гуськом под дождем. - в качестве наказания их выводили в любую погоду из барака и заставляли на карачках, вприсядку, заложив руки за голову, сделать десять-двадцать кругов по дисбатовскому двору; того, кто не удерживал равновесие и падал, били свои же, - упавшие на сырую землю мешали "строю".
   Итак, Коровин подыгрывал Сергею, называл его святым отшельником, потихонечку распродавал его библиотеку и обещал вернуть книги деньгами,- и вечером, действительно, пока что были или деньги, или чаще шампанское и коньяк; Андрей подыгрывал болезни друга, раздувая в нем звездную "шизу", - он мастерски и в деталях описывал другие миры, манящие, туманные, чаще счастливые, чем несчастные, видимо, сочиняя эти байки на ходу; будучи экстрасенсом, обладая гипнозом, он раздувал его болезнь, - а узнав о карме и прошлых жизнях из разговоров с другом, представлял себя то Нострадамусом, то Сент-Экзюпери, то Монтесумой, в зависимости от ситуации; Сергею казалось, что он видит лица славных знаменитых достойных предков, внешне похожих на друга, явившихся ему в обличие Андрея,- и тот ликовал.
   Но как же сюжет? Не слишком ли мы отклонились от него? Нет, все это нитями вплетается в канву романа, как яркая ткань в серое полотно, необходимая для красочной пряжи, - без Андрея Коровина и картина болезни героя будет неполной; сейчас Сергей отдал Жигулеву два объемистых очерка для газеты, которые тому понравились, и он клятвенно обещал их напечатать; ах, обещания, пустые и никчемные, - Жигулев ушел в отпуск, и материал о гастролях стал через месяц незлободневным и ненужным; а "крыша ехала", - Сергею стало казаться, что он живет вне времени, что его отыскивает в разных столетиях какая-то полиция; он ходил на пляж и, чтобы запутать полицию времени, возвращался домой разными дорогами, - наивный безумец, разве так можно увильнуть, спрятаться даже от обычной милиции?
   А как жила Вера? Она, приехав с гастролей и получив месяц отпуска, занялась детьми и хозяйством; правда, по дому она делала не слишком много, не всегда мыла полы и даже убирала постели, не ходила за продуктами в магазины, а предпочитала играть с детьми; воспитывать их и играть на скрипке, репетируя какую-то пьесу или оркестровую партию, - все по дому делала ее мать, престарелая Александра Андреевна, худенькая, энергичная и боевая; сейчас она солила огурцы и помидоры, варила варенье, консервировала яблоки,- на кухне часто стоял приятный запах и какой-то туман; Вере иногда звонил Осенев, но она выслушивала три слова и бросала трубку, - а тем временем Сергей познакомился с ее родителями. Он и Василий Михайлович, пожилой отец Веры, страдающий болезнью сердца и плохим зрением, старый король какого-то королевства, живущий сейчас в нищите и любящий дочь-принцессу, говорили сейчас на лавочке у дома.
   - А что ты можешь дать Вере? - весомо спрашивал король.
   Осенев, стыдившийся говорить о пенсии по инвалидности, отвечал:
   -Я работаю старшим научным сотрудником и подрабатываю журналистикой... Кроме того, скоро выйдет из печати мой сборник стихов, и я получу гонорар...
   - Сколько?
   - Около пяти тысяч...
   - Это хорошо, - замечал старый король, знающий причину, по которой дочь отказывает поклоннику. - А как твоя болезнь?
   -- Я не социально опасен, не дерусь и, если у меня бывают галлюцинации и завихрения, я с ними справляюсь...
   - А диагноз?
   - Эндогенное заболевание, - отвечал Сергей, называя то, что писалось в больничном листе, и неговоря страшного слова "шизофрения".
   Он иногда говорил по телефону с отцом или матерью Веры, понимая, что в самом начале протест шел от них,- но сейчас уже протестовала сама Вера, а этого Сергей не понимал; ему казалось, что она колеблется между любовью и ненавистью, - она в душе любит его, но ненавидит его болезнь; маятник добра и зла раскачивался и в душе Веры,- а она не сознавала этого. Сергей спрашивал Александру Андреевну по телефону:
   - Как ваши дела?
   - Нормально... А что это вы так интересуетесь?..
   - Повышенный интерес к вашей семье из-за Веры...
   - Не надо нам вашего интереса... И не надейтесь! - с некоторым кокетством отвечала старая мать и вешала трубку.
   Постепенно болезнь Сергея давала себя знать и в быту, - он замусорил квартиру, не мыл полы и посуду, кое-где валялись окурки и лежал серым пыльным слоем пепел от сигарет; он начал "колдовать", - пил крепкий чай и курил, загадывал желание на Веру и клялся ей алой кровью на белом листе бумаги; ночью не спалось и от этого болезнь разыгрывалась еще сильнее,- под утро, поспав час-два, он вставал с тяжелой головой и видел свои кровавые письмена уже бардовыми, а не алыми; он серьезно заболел. "Шизу" раздувал Андрей Коровин, иногда появляющийся даже среди ночи с бутылкой, - он говорил, снимая ботинки:
   - Маршал пришел... Вы слышали, лейтенант, последние политические новости? - и рассказывал какие-то раздутые сплетни, ходившие по городу; если они потом частично сбывались и их передавали, как злободневную новость по радио, он ликовал.
   Болезнь Сергея пытались погасить его настоящие друзья, Алексей Белов и Миша Гиршензон, - Игорь Налейвода в это время был занят оформлением заграничного паспорта перед отъездом в Венгрию, на полгода, не более; Леша и Миша однажды буквально отловили Сергея на пляже, - над его головой носилось туманное сводящее с ума облако биополей, он начал подозревать друзей в чем-то; в чем, он не знал сам, но чурался их.
   - Колдуешь? - спросил Алексей, как опытный психиатр, хотя и на инвалидности, поймав болезнь Сергея за хвост.
   - А какое тебе дело? - резко ответил он, не желая врать, как будто от этого колдовство могло сбыться или нет.
   - Колдует, - заметил Миша Гиршензон с какой-то иронией, а Сергей сделал вокруг них магический круг.
   - Слушай, ты, кончай колдовать, - с волнением за друга сказал Алексей Белов. - Так в больницу попадешь...
   - Не попаду... Я здоров,- резко ответил Сергей.
   - А мысли-то, мысли-то... Так и носятся вокруг головы и сводят с ума даже нас, - заметил вполне здоровый Гиршензон, никогда не лежавший в психбольнице.
   Сергей был на пляже в старых "семейных" трусах, рваных, запачканных, - до того он опустился и это подметили друзья; он стал одеваться, чтобы сбежать из-под опеки, - вышел на набережную, прибавил ходу, но друзья не отставали; бежать не хотелось, - не сумасшедший же он, в самом деле; но друзья видели его безумие и настояли на том, чтобы проводить его до родителей, - он велел им не заходить в квартиру, опасаясь, что они проболтаются о болезни, и они остались внизу, у подъезда, на лавочке. Сергей позвонил в квартиру родителей, и открыла мать, - сын был на взводе, и она это отметила; накрыла обед на стол и пошла шушукаться с отцом, - обсуждали болезнь сына, но класть его в больницу не хотелось; неожиданно раздался звонок в дверь, - вошли Алексей и Миша, друзья сына.
   - Как он? - спросили родители хором.
   - Плоховато, - ответил Алексей. - Думаю, надо сделать ему укол лиородина, и он отойдет...
   - Выйдет из болезни, если вовремя принять меры, - подтвердил Миша.
   Сергей, как волк, затравленный охотниками и красными флажками, ненавидяще смотрел на друзей, - делать нечего, и он подставил задницу под шприц, мать сделала ему укол лиородина; после чего все успокоились, перестали суетиться вокруг него, - а друзья проводили Сергея домой, в другой подъезд; Миша Гиршензон, проверяя его состояние, попросил найти для него одну книжку, - Осенев нашел ее и дал почитать другу.
   Сергей стал вариться в собственном соку, лелея свою "шизу", - он старался избегать верных друзей, не доверяя им, и дня два пил с Витьком, соседом по двору, хорошим компанейским парнем, но заядлым алкашем; однажды Осенев не открыл дверь своим старым друзьям, Игорю, Леше и Мише, пришедшим втроем, - это их обидело и огорчило, но не удивило; Витек почти никогда не просыхал, а когда становился на день трезвым, лицо его сохраняло типичную для алкашей-хроников пунцово-красную окраску, будто он был насквозь пропитан спиртом; но и Витек отметил его безумие, когда Сергей назвал его Гамлетом, принцем датским, за какое-то благородство в манерах этого пьяницы, - в полушутку, полусерьез, и стал рассуждать о трагедии Шекспира и Дании того времени. Витек жил в деревянном двухэтажном доме во дворе, без всяких удобств, - в квартире его всегда был беспорядок и царила бедность; через пару дней питья Сергей зашел к нему вечером, - у плиты хлопотала сожительница в ночной рубашке, а сам Витек был в трусах; Сергей стал спрашивать его о чем-то, кажется, спросил сигарет, - и он дал, отметив нервозность Сергея; вдруг прямо при сожительнице, полураздетой и растрепанной, Осенев безумно спросил:
   - Ну что, Гамлет, Данию не отдадим?
   - Иди, Сережа, - ответил Витек, пугаясь за него. - Сам видишь, дела у нас...
   В отсутствии сына мать зашла в квартиру Сергея и обнаружила там крайний бардак, - особенно ее напугали бычки, дежащие прямо на полу и затушенные о половицу; она вернулась к отцу и, волнуясь, сказала:
   - Как бы он не поджег квартиру...
   - Ты считаешь, надо класть?
   - Нужно класть, - непреклонно ответила мать.
   Был поздний вечер и родители решили подождать до рассвета, дать сыну выспаться; утром они вызвали скорую и психбригада не замедлила приехать, но Сергей не пустил санитаров в квартиру, а ломать дверь они не имели права; не пустил он в квартиру и родителей, и тогда они прибегли к услугам Витьки, - тот, законно считая друга больным, решил им помочь; он позвонил в дверь квартиры Сергея.
   - Кто там7 - спросил Осенев.
   - Открой, Сереж... Дело есть...
   Осенев открыл дверь, - на пороге стоял Витек, насквозь пропитанный алкоголем, а за ним санитары и родители; они все ввалились в квартиру; Сергей сопротивлялся, его не могли утащить втроем, - и тогда его свалили и сделали какой-то укол; не в состоянии надеть на него одежду, потащили прямо в трусах по лестнице и заволокли в скорую, - он обмяк после укола и не сопротивлялся; автомобиль зарычал и тронулся с места.
  
  
  
  
   ГЛАВА 24
  
   ТРАНС В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЕ
  
  
  
   На двери щелкнул замок, он оказался взаперти. "Ну что, попался, миленький", - пробормотала дюжая санитарка и исчезла за дверью. Приемный покой был чистым, прибранным, стены блестели свежей масляной голубой краской, мебели почти совсем не было, кроме кресла у двери, в которое опустился больной. Снова появилась санитарка и с криком: "Куда ты?!" - согнала его с места. Вошел врач и недоуменно спросил:
   - Почему не подготовили больного?
   - Сейчас, сейчас, - проговорила санитарка и тут же дала больному звонкую оплеуху. Тот заметил, что руки санитарки вымазаны красной краской и увидел в зеркале напротив круглое красное пятно на щеке. Он не успел опомниться, как получил оплеуху по другой щеке, тут же окрасившейся в яркий красный цвет.
   - А сейчас мы тебе губки сделаем, - выпалила санитарка и, достав алую помаду, быстро и ловко подвела больному толстые большие красные губы, так что точь-в-точь стал похож на клоуна. Подвесив ему на уши колокольчики, санитарка рванула рубаху на его груди и, разорвав ее, кинула на пол. Достав синий фламастер, она написала под его левым соском: "Не забуду мать родную", а под правым одно слово: "Надежда". Больной безвольно наблюдал за событиями, - то ли происходящее настолько шокировало его, что парализовало волю, то ли в стакан с водой, который дали ему выпить при поступлении, было подмешано нервно-паралитическое или одурманивающее.
   - Готово, шеф, - гаркнула санитарка и доктор удовлетворенно хмыкнул.
   - Ну теперь иди, сынок, внутрь, - ласково сказал он и добавил: - И веди себя, ради черта, вежливо и достойно! - и он, похлопав поступившего по голой спине, подтолкнул его к двери внутрь, в помещение, в котором раздавался какой-то галдеж. Еще раз посмотрев на себя в зеркало, - ну, рыжий на ковре и только, - больной подумал: "В жизни был шутом для толпы и здесь им побуду, ничего страшного". Колокольчики позвякивали на ушах, щеки залила краска стыда, которую не было видно под круглыми румяными пятнами, а надпись "Надежда" напоминала не только ожидание чего-то хорошего, но и имя одной из любимых, которое неизвестно откуда узнала санитарка.
   В большом круглом зале, увешанном зеркалом, собрались больные психиатрической лечебницы, напряженные и размалеванные так же, как и он сам. Между зеркалами на стенах располагались ляповатые фрески, изображавшие библейские сцены, но с каким-то садистским изуверским чертовским юмором, купол потолка был расписан тоже какими-то дьявольскими картинами. Больной подходил к обитателям лечебницы и, пожимая руки, знакомился.
   - И всегда у вас так весело? - спросил он с иронией, видя застывших вялых больных.
   - Только когда поступает новенький, - ответил спрошенный. - Это у нас называется праздником...
   В ответе почувствовалось какое-то недовольство знакомством, которого наш герой не понял. Он видел под масками молодые и старческие лица; какая-то старуха с экземой на кисти, пожимая ему руку, хмыкнула: "Теперь и у тебя экзема будет, сынок!" Больному захотелось вымыть руки, но выходов из зала не было, а кастальского ключа здесь, разумеется, не протекало.
   - Обед, обед, ради черта, - раздался голос из репродуктора и одна из фрезок сдвинулась влево. На стене открылся проход в столовую.
   Больные недовольно потянулись в столовую. Нашего героя усадили на центральное место за огромным круглым столом, выделявшееся деревянным креслом с витыми закрученными ручками, своего рода большой шутовской трон. На столе стояло шампанское, лежал жареный румяный поросенок с листьями петрушки во рту, перед каждым стояла тарелка черепашьего супа. Больной взял в руку деревянную ложку и хотел приступить к трапезе, но тут же получил подзатыльник. Он обернулся и только тогда заметил смотрителей в белых халатах,стоящих у стен. "Не жри, сука, пока команды не было", - хрипло сказал один из них и плюнул ему в тарелку.
   Установилось тягостное молчание. Смотритель напротив взял в руки бутыль шампанского и, направив ее в лицо больному, хлопнул по донышку. Пробка с шипом вылетела прямо ему в лоб и набила больному шишку, шампанское струей потекло по лицу.
   - Можно пить, господа, - властно сказал голос из репродуктора и смотрители стали открывать бутылки. Поливая шампанским лица, одежду и волосы больному, они, видимо, чувствовали какое-то садистское удовлетворение.
   - Выпили, а теперь жрите, господа, - сказал тот же голос из репродуктора. Смотрители брали в руки тарелки и переворачивали их содержимое на головы и одежды больных. Один из них взял жареного поросенка за ляжки и стал им дубасить по голове новенького.
   - Наелся? - наконец, спросил он сквозь пелену тягостного молчания больных и сопение занятых делом смотрителей.
   - Наелся, - прохрипел наш герой, воля которого была полностью парализована.
   - Тогда спать! - рявкнул смотритель. На стене столовой образовался проем. У двери в спальную стояла санитарка с грязным веником и била им каждого проходившего по лицу, так что на слой жира и подливки наслаивался слой грязи.
   В спальной стояло несколько десятков кроватей с крахмальным чистым льняным бельем, но теснота была неимоверной. На стене висела доска с надписью металлическими буквами: "Социалистическое соревнование" и листок бумаги. Любопытство разобрало больного, он подошел к предмету наглядной агитации и прочел несколько слов: "Хрен вам в рот, хрен вам в рот", - и эти, только эти слова были повторены десятки раз.
   - Спать, ради черта! - рявкнул голос из репродуктора.
   Больные стали ложиться. Белье тут же пачкалось в грязи, жире, подливе и краске, но все делали вид, что так и надо. Лежать было неуютно, все тело и лицо чесались, и больной, встав с постели, стал искать место, где бы помыться.
   Он заметил еще один выход из спальной с надписью: "Душевая". Открыв дверь, он тут же получил по лицу грязной метелкой, подвешенной к потолку, и на его голову вылился ушат помоев. Лязгнул какой-то механизм и металлические рукоятки стали дубасить его по телу, не пропуская внутрь. Где-то вдали слышался шум льющейся воды и, преодолевая все препятствия, больной стал пробираться внутрь. Наконец, обессилевший, он увидел душ, - но перед ним зияла огромная яма, которую, казалось, невозможно было преодолеть. Цепляясь за выступы в стене, больной стал пробираться к воде; иногда можно было наступить на плинтус и передохнуть; наконец, он добрался до душа. Десятки кранов смутили его, вода почему-то перестала течь. Он открыл один из кранов и его обдал кипяток; другой кран - струя ледяной воды хлынула ему на голову; наконец, он отрегулировал воду и начал мыться.
   - Он моется! - раздался истошный крик и из ямы полезли санитары. Один из них, с рогами, хвостом и копытами, вытолкнул его из-под душа и он рухнул в яму, которая тут же наполнилась водой. Его стали топить, - теперь санитары были наверху и, когда его голова поднималась над поверхностью воды, они палками толкали его вниз.
   - В молоко его! - раздался голос. Его вытащили из воды и затолкнули в чан с молоком, неизвестно откуда взявшийся здесь. "Как тут умеют поганить хорошие вещи", - подумал больной. Ему было жалко такого количества молока, пропавшего зря, ему было жаль себя, - он не на шутку испугался, что его могут утопить. Но его за волосы вытащили из чана и растерли полотенцем.
   - На прием к врачу, миленький, - проговорила санитарка и подтолкнула его к двери в процедурную.
   За столом сидел миловидный доктор с пышной бородкой. Постучав карандашом по столу, он встал и прошелся по кабинету. Пододвинув больному стул, он жестом пригласил его сесть. Тот хотел сесть, но доктор выдернул из-под него стул и больной рухнул на пол.
   - Я вас не приглашал садиться, - ласково сказал доктор. - А раз вы хотели сесть без спроса, то будете стоять, пока я вас спрашиваю... или лежать, - и он хмыкнул. Больной встал и, привыкший уже ко всему, посмотрел на врача.
   - Почему вы сюда поступили?
   - Завихрения...
   - Ваши завихрения мне не нужны, - и доктор достал досье. - Вы не разделяли наших взглядов... Вы утверждали, что светлого будущего в нашем понимании не существует, что деньги как вознаграждение будут нужны всегда и что властвовать должна аристократия духа... Дайте я проверю ваши рефлексы...
   Он достал из-под стола кувалду и неожиданно ударил больного по колену; тот рухнул на пол.
   - Вы мне сломали кость, - прохрипел больной.
   - Рефлексы нормальные... Лежите, а пока я заполню историю болезни... Медсестра!
   В комнате появился рыжий парень с огромными бицепсами и квадратным лицом.
   - Я медсестра! - рявкнул он. Взяв в руки кувалду, он стал дубасить больного по костям... Когда тот обмяк, он достал ножницы и вырезал ему язык: "Чтобы не проболтался, сука..."
   Сергей Осенев очнулся в холодном поту и понял, что это очередной транс или ему снился сон. "Странно, что я не кричал во сне", - подумал он и встал с кровати; вышел в коридор, - в это время медсестра раздавала таблетки.
   - Осенев, таблеточки, - обратилась она к нашему герою. - И под язык не прячь, как вчера, а то я опять укольчик сделаю!
   Осенев выпил таблетки. Медсестра потрепала его по руке:
   - Ну, как спалось? Укольчик-то я тебе на ночь хороший сделала!
   - Хорошо спалось, - прохрипел Осенев и поплеся в курилку.
   - Вежливый стал, - рассказывала медсестра нянечке. - А то вчера говорит: тюрьма у вас настоящая... Осенев, разве тюрьма у нас?
   Больной обернулся и прохрипел:
   - Нет, Марья Григорьевна, никак нет! - и вытянувшись в струнку, добавил: - Хорошо у вас, Марья Григорьевна!
   - Ну, здоров стал, здоров, - расплылась в улыбке медсестра. - Совсем нормальный стал и спишь хорошо, ночью не встаешь... Скоро на выписку, значит!
  
  
   ГЛАВА 25
  
   РЕАЛЬНОСТЬ БОЛЬНИЦЫ
  
  
   Но до выписки было еще далеко; как уже говорилось, никакие лекарства не помогали при психической болезни Осенева, давали отдохновение только снотворные, дарующие тяжелый глубокий сон, - мог помочь психоаналитик и осознание причин своей болезни, но Сергей не сознавал ее, считая, что вполне здоров; наваждения кончались и снова Осенев не понимал своей мании величия, рожденной похвалами его талантам и вдохновляемой многими окружающими, - только настоящие друзья, умные и проницательные, ставили его на место; таблетки в больнице он не пил, пряча их за щеку под язык и выплевывая в туалете, - можно было и сфокусничать, зажав их между пальцами; все это хорошо знали врачи-психиатры и они прописывали уколы, - они не понимали только одного: от таблеток и уколов болезнь не гасла, она вспыхивала в голове, как пожар в неубранном доме, засоренном ветошью сомнений и незнания себя; они в начале болезни спрашивали Сергея:
   - Так вы считаете, что на вас воздействуют... Кто?
   - Кто-то, не знаю... Я чувствую, что мой мозг раскрепощен, что в него проникают извне...
   - Как проникают? - спрашивали психиатры, продолжая задавать глупые вопросы.
   Они не догадывались задать краеугольный вопрос: "А кому вы нужны?" - поймав за хвост его манию величия, дав осознать ему ее; а возможно, он и тогда бы ответил: "Могут воздействовать на всех", - пряча свою манию под философским и глубоко научным ответом; когда же болезнь развилась и стала махровой, беспредельной, звездной, то Осенев вообще затаился и, читая Рериха и Даниила Андреева, прятал сознание своего величия под маской отшельника, далеко не святого, а подчас ханжеского, - и он не пускал врачей под эту личину, напяленную на себя, не давал им проникнуть в свои мысли, роящиеся в его больной голове.
   Это с одной стороны, а с другой - дикая атмосфера психбольниц, тех же тюрем для больных и инакомыслящих; мучительные для души и болезненные для тела уколы галоперидола и аминазина остались в арсенале современных психиатров, - аминазин погружал в тяжелый беспокойный сон или давал гнетущее бодрствование сквозь тяжкую туманную пелену реальности, от галоперидола тряслись руки, текла слюна, сводило шею, мозг раскрепощался; окружающие тяжелые больные, вокруг голов которых витали мрачные сумасшедшие мысли, нередко прямо говорящие о чертах и ангелах, марсианах и инопланетянах, раздували психоз Сергея, как ветер пламя, сводили его с ума своими бредовыми мыслями и словами, готового свихнуться по любой малейшей причине, индуцировали болезнь.
   Рерих различает одержимых, свихнувшихся и одержателей, сводящих с ума, - насылающих порчу людей и плотные низшие слои тонкого мира, воздействующие на нас; он говорит, что виновны не только одержатели, сеющие зло, но и сами одержимые, - без трещины в их душе, без их сомнений и порочности, психическая болезнь не могла бы закрасться в них; Сергей Осенев сам был виноват в своей психической болезни, но - ее лечили кувалдой, - за три года, проведенных в общей сложности в психушке за все госпитализации, ему сделали десять электрошоков, несколько десятков уколов сульфазина, два курса инсулина и неисчислимое количество уколов галоперидола и аминазина.
   Боролся ли Осенев? Да, он пытался сопротивляться, - но в психбольнице кроме санитаров обитают услужливые больные, находящиеся здесь, как на курорте, милостиво лишенные уколов и таблеток, сохранившие свою физическую силу и помогающие санитарам; они вдвоем-втроем валили Сергея на постель и санитар привязывал его вязками к металлическим поручням кровати, - длинными вафельными полотенцами, которые делали больного неподвижным; потом ему делали укол, и воля к сопротивлению гасла. Один раз с Осеневым, сопротивляющимся и брыкающимся, совладали вчетвером, схватили его за руки и ноги и отволокли в процедурную, - он изгибался на кушетке, не давая снять джинсы, чтобы сделать укол; медсестра резко закричала:
   - Давай делать укол через штаны! - и Сергей обмяк.
   Что такое электрошок, запрещенный сейчас в больницах, как изуверский метод оглушения? Его ласково называли "электросном", - к голове подводились электроды, в рот совали пластину, чтобы больной не прикусил язык, агонизируя при мгновенной смерти, как на электростуле, нажималась кнопка на пульте, - к электродам на мгновение подавалось колоссальное напряжение, и больной терял сознание от удара током, трясясь по сути дела в агонии, на миг испытывая клиническую смерть; через некоторое время он приходил в себя и его ласково просили идти в палату, захватив свои одеяло и подушку, - и он три дня отходил от процедуры, как будто побитый деревянными дубинками по всему телу и голове.
   Сульфазин - средство, которым запугивают в психбольницах, - эти уколы сернистого препарата, растворенного в масле, Сергей перенес десятки раз; первое время температура поднималась за сорок, ягодицы страшно ломило, так что лежать можно было только на животе, - привыкнув к сульфазину, организм реагировал на него меньшим повышением температуры, но боль в распирающих ягодицах оставалась; возникало субъективное ощущение, что время как-то растягивается и Сергей долго ждал рассвета, - в этом он признавался друзьям.
   Первый курс инсулина Осеневу делали в то тяжелое время, когда от него уходила жена, - в мышцу кололи большие дозы этого препарата, выводящего из крови сахар и применяющегося в микродозах при диабете; от сахарного голодания наступала кома, микросмерть, больной терял сознание, - он или бился в агонии, или тихонько умирал на мгновения; Сергей в коме вел себя тихо, не орал и не бился, - а когда приходил в себя от укола глюкозы в вену, начинал рыдать; видимо, ему хотелось оставаться в коме, умереть по-настоящему, - а не возвращаться к жизни, гнетущей страданиями и тоской.
   Психбольница и ее изуверские методы - смирительная рубашка, необходимая только для социально опасных, - Осеневу она была совершенно не нужна; он сам интуитивно понимал это, боясь психушки и избегая ее, - но этого не понимали ни многочисленные лечащие врачи, ни родители, загипнотизированные уверениями психиатров; они считали, что если после больницы он становился покладистее и спокойнее, смирившись с реальностью, - то значит, больница помогает; так же мог помочь удар кувалдой по голове, сваливший Осенева с ног и заставивший его примириться, - но этого никто не понимал. Врачи подолгу беседовали с ним, не уловив самого важного, значительного, - его мании величия; а нередко сами раздували ее, хваля его таланты, - но никто не мог ему трезво сказать:
   - Считайте себя обычным человеком, не святым и не злодеем, со своими пороками и недостатками... Стремитесь делать добро и делайте его... Не творите, делая гениальные открытия и создавая высокоталантливые стихи, а трудитесь... - и если бы Сергей сам осознал это, он стал бы здоров.
   В психушке надо уметь поставить себя, чтобы некоторые хищные больные, садисты, не били тебе морду и, угрожая расправой, не собирали сигарет, - ибо курево там на вес золота; его можно было обменять на добавочное какао к завтраку и даже кружку наваристого свежего чая, запрещенного в больнице, - чифиристов гнали и отбирали у них стеклянные банки для чая, а нередко и сам чай, но они с изворотливостью чертей снова заваривали крепкий чай, купчик или чифир; Сергей Осенев умел постоять за себя, имея крепкие кулаки, не начинал драку сам, но всегда давал сдачи, - и кроме того, у него всегда бывало курево для себя и его друзей по больнице; им его обеспечивали родители, сделавшие злое дело и поместившие его в психушку, а теперь творящие добро и навещающие его, - каждый день к нему приезжал кто-то из родственников, отец, мать или сестра; они привозили сигареты и домашнюю еду, которой подчас не хватает в психушке, - а чревоугодник сын алчно пожирал все принесенное, изредка оставляя что-то друзьям по больнице.
   - Ешь курочку, сынок, - ласково обращался к Сергею отец.
   - И зачем вы меня положили в больницу? - спрашивал Осенев, понимая ее ненужность и тягостность.
   Отец или вспыхивал и вскрикивал: "Но ты же не понимаешь, что ты сумасшедший!" - или резонно отвечал, сохраняя терпение:
   - Этого нельзя было избежать...
   Да, пожалуй, из тридцати госпитализаций Осенева пять были обоснованными и законными, - но остальные происходили по инерции; от его сумасшествия не избавляли таблетки и уколы, - они или гасили его, нагоняя туман и слабость, или раздували, оставляя даже не наедине со своими мыслями, а сталкивая с еще более сумасшедшими больными, чем он сам; на ответ отца Сергей чаще всего говорил:
   - Этого можно было избежать... Я бы сам пришел в себя... - после чего вспыхивал спор, долгое и нудное препирательство между отцом и сыном.
   Они начинали бродить по тенистым, засаженным деревьями аллеям больницы, если Сергея уже выпускали на прогулки, споря и нервничая, - или если выход был пока запрещен, спор происходил за столом в столовой, где давали свидания с родственниками; обычно ссору прекращал не здоровый отец, заводной и нервный, а больной покладистый сын, говоря:
   - Ладно, это мелочь... Поговорим о чем-нибудь другом... - и спрашивал отца о домашних делах.
   О таких ссорах с сыном, приписываемых не характерам спорящих, а болезни Сергея, родители пересказывали друг другу, замечая при этом:
   - Да ладно, все понятно... Он еще болен... - никто из родителей не хотел посмотреть на себя со стороны и подумать о том, что сын в чем-то прав.
   Они любили его по-своему, старались, чтобы он был накормленным и одетым, - причем зарабатывал на прокорм и одежду сам, а не был тунеядцем; они радовались его успехам и переживали неудачи, - но не могли и не хотели проникнуть в душу сына, понять его; для этого они должны были сначала познать себя, посмотреть на себя со стороны, - а их зрелый возраст уже прошел, было поздно заниматься самопознанием; отец, не пьющий и не курящий, смирился с курением сына, а о его пьянках с друзьями не знал и, когда сын брал у матери свои деньги на что-то, серьезно говорил, подозревая:
   - Поклянись, что не будешь покупать водку...
   - Клянусь, - отвечал сын и, сдерживая клятву, брал самогон.
   В больнице Сергей познакомился с Владиком, парнем двадцати лет, не слишком умным, но решительным и порядочным, - какие-то притягательные токи идут от нас, мы их неосознанно ловим, выбирая друзей; как заболел Вдадик? Его избили ногами, - били по телу и голове, долго и мучительно; тело выдержало, а голова - нет, - у него произошло сотрясение мозга; после этого ему стало мерещиться, что его преследуют девять инопланетян, хотят навредить ему или даже убить, - он их хорошо сосчитал, их было именно девять; когда Сергей говорил ему:
   - Почему именно девять? Может быть, меня преследуют сотни... - то Владик резонно отвечал:
   - Я всех не знаю... Восемь мужиков и одна баба... Она смеется надо мной и хочет, чтобы я с ней переспал...
   Потом Владику стали мерещиться видения в стеклянной ручке туалета, - как на телеэкране, он видел в ней своих девятерых, грозящих ему, и не мог унять своей шизофрении. Сергей и Владик образовали коалицию, - имея крепкие кулаки, они оборонялись вместе от других больных; впрочем, Владик нередко нападал сам, когда ему казалось, что он мстит за что-то, - месть была кажущейся, надуманной, туманной, но Сергей, веря в ее праведность, помогал другу кулаками; в общем, они сошлись, как корабли в море, два безумных "Летучих голландца", корабли-призраки, - они вместе пили чай Владика и курили сигареты Сергея.
   Кто еще навещал Осенева в больнице, кроме родителей? Друзья Алексей Белов и Миша Гиршензон приезжали почти каждую неделю, - Леша привозит сигареты и чай, так нужные в психушке, и подолгу говорил с другом.
   - Можно было избежать госпитализации, - уверенно говорил он. - Если бы ты пил лепонекс и высыпался каждую ночь, то ты бы не колдовал и был вполне нормален... Психическая болезнь - это наш тяжелый характер, которого мы не можем познать и принять...
   - Ты прав, - отвечал Осенев, на минуту осознавая свою манию. - Все мои преследования от переоценки себя...
   - Вот именно... А ты считай себя не святым и не подонком, и тогда страсти уймутся, болезнь погаснет...
   Сергей рассказал ему о своем фантастическом трансе, напоминающем систему доктора Смолы и профессора Перро, - на что Леша деловито ответил:
   - Твое видение вполне обоснованно, хотя и бредово... Оно свидетельствует о дичайшей реальности сумасшедших домов...
   Миша Гиршензон приезжал к Осеневу и один, и со своей пассией, Яной, которую он называл второй женой, тоскуя по бывшей, первой, - он говорил Сергею почти то же, что Алексей:
   - Я вот сумасшедший, а на воле и никогда не лежал... Мне тоже иногда что-то кажется, мерещится... Но я не попадаю в психушку, потому что знаю себя и держу в руках...
   - Я соскучилась по тебе, - прямо говорила Яна Осеневу. - У меня такое бывает, что мне не хватает какого-то друга...
   Игорь Налейвода не приезжал, - он уже уехал в Венгрию, зато один раз приехал Андрей Коровин, - он снова стал говорить об иных мирах, вдохновляя друга на болезнь, - но слабый ветерок уже не раздувал погасшее пламя; Сергей тихо произнес:
   - Не надо пороть чушь...
   - А ты не веришь в иные миры?
   - Верю, но откуда ты о них знаешь?
   Андрей пробормотал, ничтоже сумняшеся:
   - Я маршал...
   - А я нет, - отрезал Осенев. - Я хочу быть здоровым...
   Он рассказал другу о своем трансе, когда его нарядили шутом, облили голову черепашьим супом, изваляли в пыли, а потом, вымыв в молоке, переломали кости, - на это Андрей ответил, беря свой обычный маршальский тон:
   - Это была наша полиция нравов... Я возглавляю ее...
   У него, здорового, никогда не лечившегося в больнице, тоже была мания величия, но он не суетился, был не так откровенен с оставшейся в живых матерью; он иногда, правда, говорил и ей, что он маршал, но она, простая и неинтеллигентная женщина, и не думала о том, что сына можно положить в психушку, - она любила Андрея, а он ходил на свободе, лелея свою "шизу", но не вступая в разлад с миром и собой; Сергей же не ладил с жизнью и самим собой, он чувствовал сильное волнение, когда вспыхивала его болезнь, - и поэтому он лечился в сумасшедшем доме, когда его клали туда родители; реальность же психбольницы была тяжелее и мрачнее любого фантастического видения.
  
  
  
   ГЛАВА 26
  
   ТЕЛЕФОННОЕ ЗНАКОМСТВО
  
  
  
   Осенев выписался из больницы и немного собрался с мыслями, - он стал осознавать свою манию величия, и ему стало легче жить; колебания маятника между кристально чистым святым и заклятым грешником уменьшались, - он все чаще сознавал себя обычным человеком, в меру грешным, в меру чистым, скорее ханжой, чем святым; он стал считать, что делает слишком мало, - пишет стихи, а это одни слова, прибирает в доме, и это уже дело, какой-то труд, а математика - опять-таки почти слова, цифры и буквы, которые разум складывает в формулы; он уволился с кафедры вычислительной математики, возглавляемой профессором Заморокиным, считая, что тот его нередко надувает, и главное, чувствуя на своих плечах груз науки, этой палки о двух концах, добре и зле, - он перевелся работать старшим преподавателем на подготовительные курсы, на полставки; работа была не бей лежачего, - он проверял десять-двадцать контрольных работ по математике в неделю, простых и не слишком пестрящих сложными формулами и выводами, приходил раз в неделю в институт на консультации; учащиеся заочного подготовительного отделения не очень утруждали себя математикой, - на консультации приходили один-двое, а то и вообще никто, и Сергей отсиживал час в преподавательской, не теряя времени даром и проверяя контрольные; их почти никто не делал самостоятельно, разбираясь в уравнениях и неравенствах, косинусах и логарифмах, зато почти все списывали, - и видя работу с многими ошибками, Сергей ставил незачет, сознавая, что она сделана самим учащимся, а проверяя чистую без помарок работу, он был убежден, что она списана, но ставил зачет, не в силах придраться; это долг преподавателя, работа ненужная, никчемная, муторная, не приносящая удовлетворения, - он осознавал, что проверяет не знания учащихся, а их отписки; но, получая двести рублей в месяц, он лениво волок не слишком тяжелую повозку за собой, как осел, получающий за труд охапку сена.
   Включенную в тематический план издательства книгу его стихов наконец-то приняли к работе, - бородатый Коля Боголюбов, старший редактор издательства, подчеркнул все погрешности в его стихах, обнаруженные им по его мнению; он был слишком правильным, грамотным, не терпел диалекта и жаргона, уважал и чистый русский язык, и литературщину, - с некоторыми подчеркиваниями Сергей был согласен и подумал, как изменить слова или рифму, уточнив их, а в большинстве случаев он занял непримиримую позицию.
   - Это диалект, - твердо сказал Осенев. - Он придает стихотворению нужную окраску...
   - Я умываю руки, - смиряясь, сказал Коля. - Если ты не будешь стесняться своего диалекта сам, я, как редактор, готов согласиться, - и подписал рукописи к печати.
   Женя Чепых, литконсультант Союза писателей, Коля Боголюбов и Женя Корольков, поэт, пишущий талантливые стихи с неожиданными поворотами сюжета и сравнениями, яркими рифмами и концовками, заходили втроем к Осеневу распить одну-две бутылочки водки, - они скидывались на спиртное, и Сергей шел, как гонец, за водкой, покупаемой не по госцене в магазине, а с большой наценкой у частников, мелких дельцов, живущих по соседству; иногда он шел, как вечный жид, не зная, откуда, зачем и куда он бредет, - он сознавал это и стеснялся; после чего он выкладывал на стол имеющуюся закуску и жарил картошку, - друзья и коллеги приступали к распитию и трапезе; после рюмки-другой Корольков читал свое стихотворение, наиболее гениальное, а попросту последнее, ослепившее его, - и литконсультант Чепых, тоже поэт, отвечал ему своим стихотворением, не менее гениальным; критик и редактор Боголюбов уверенно замечал:
   - Я буду писать о вас воспоминания, ребята...
   - Ты сам великий поэт, - с иронией отвечал Корольков. - Ты пишешь самые лучшие стихи, совсем не сочиняя их...
   - Да, это лучшие стихи, несочиненные и невысказанные, - смеялся Коля.
   Подчас начинались споры, за которыми Осенев с любопытством следил со стороны, - Женя Корольков задевал с присущей ему иронией и грубыми шутками либо Чепых, либо Боголюбова; первый вставал в позу, маленький и тщедушный суслик, как его называл Корольков,- у Чепых чесались кулаки, и он, обладая достаточной силой и в какой-то степени зная каратэ, готов был набить ему морду.
   - Я твой лучший друг, суслик, - примирительно говорил Корольков. - Я тебя учил писать стихи...
   - Ну как он меня обезоруживает, - восклицал Чепых. - Он действительно когда-то учил меня писать стихи, спуская из своей квартиры с лестницы...
   - Похорони меня на кладбище, где лежит мой отец, - говорил Корольков серьезно. - Это мое желание...
   - А ты похорони меня на том кладбище, что через железную дорогу, - отвечал опьяневший Чепых. - Поклянись, что похоронишь...
   - Клянусь, - без улыбки отвечал Корольков. - Если до этого не умру сам...
   - И я верю, что он меня похоронит! - радостно восклицал Чепых. - Нас будет разделять железная дорога!
   Осенев отрезвлял помирившихся друзей:
   - Рано радуетесь, ребята... Может быть, жизнь и скучная штука, но нужно заслужить тихую мгновенную смерть...
   - Если смерти, то мгновенной, если раны, небольшой, - начинал петь во весь голос Боголюбов и поэты подхватывали песню.
   Если же Корольков обижал Боголюбова, то тот просто сердился и резко отвечал:
   - Я знал, что ты дурак... Мы с тобой познакомились у Чепых, где ты назвал меня бородатой свиньей...
   - А ты тогда обиделся, - орал пьяный Корольков.
   - Я и сейчас обижаюсь, - отвечал Боголюбов и начинал своим мощным баритоном голосить: - А первая пуля, а первая пуля...
   Махновскую песню подхватывали все, - а сам Боголюбов, как будто являясь батькой Махно, маленький, бородатый, пузатенький, запевал; потом начинали чесаться в поисках денег еще на одну бутылку, - но ни у кого не было ни рубля; начинали обзванивать своих знакомых в поисках денег, и если находили нужную сумму, втроем уезжали одалживать и пить, не возвращаясь к Осеневу; если Чепых упивался в стельку, до чертиков, то он минут десять сидел молча, качаясь и глядя пьяными глазами в воздух, в никуда, а потом вставал и, еле держась на ногах, выходил надевать ботинки и верхнюю одежду в прихожую, - он в этом случае уходил первым, по-английски, не прощаясь, и можно было не сомневаться, что он в любом виде доберется до дома.
   А как же любовь к Вере, почти забытая любовь к Надежде? Все вышибла из памяти больница, - и лишь однажды, вспомнив милую Надю, сказавшую, что нет дыма без огня, он пошел встречать ее в строительный институт; занятие в группе уже заканчивалось, он стоял у аудитории и курил, нарушая правила противопожарной безопасности, - и зачем он заглянул внутрь, показавшись Наде? Лучше бы все было сюрпризом, - интересно, приятным или нет? Она вышла из аудитории и, увидев Осенева, покраснела до кончиков ушей, - пунцовая краска стыда залила ее бледные щеки; он хотел подойти к ней, но она неожиданно повернулась и бросилась от него бежать; почему? Если она безразлична к нему, то отчего она не выдержала его взгляда, не смогла даже заговорить с ним?
   Он дождался ее у входа в институт, - она вышла вместе с подругой и не смогла увильнуть от разговора.
   - Я в конце лета вышла замуж, - сразу сказала она, проведя черту между ними и ставя Осенева на место.
   - И как муж?
   - А разве это ваша забота? - грубо, но резонно спросила она.
   - Хотелось бы, чтобы он был нежнее...
   - Вы много себе позволяете, - вскрикнула Надежда и они с подругой побежали на подходящий к остановке автобус.
   Однажды, когда Осенев сидел дома и поил чаем Игоря Налейводу, своего друга, раздался звонок в дверь, - Сергей пошел открывать; на пороге стоял муж Надежды, - он резко спросил:
   - Узнаешь?
   - Узнаю, - ответил Осенев, не особенно довольный "каменному гостю"; увы, события развивались вульгарней и банальней, чем в классике, как и полагается в двадцатом веке.
   - Пошли выйдем, - сказал он, не особенно церемонясь.
   - Лучше зайди, если уж так хочешь...
   Муж зашел в квартиру и стал сетовать Осеневу на то, что Надежда не хочет видеть Сергея, что она плакала дома, жалуясь мужу, что у нее чуть не случился выкидыш... Осенев резонно произнес:
   -Дело не во мне, а в ваших отношениях... Если бы ты обходился с ней понежнее, она бы тебя любила...
   Муж вспыхнул, гнев его быстро нашел разрядку, - он развернулся и ударил Осенева по челюсти; тот даже не пошатнулся, - к ним подскочил Налейвода и не дал развиваться драке; впрочем, Осенев и не хотел драться, - он чувствовал свою вину.
   - Не отбивает мой друг чужих жен, - трезво заметил Игорь мужу, чем весьма успокоил его.
   - Интеллигент вшивый, - заметил он и вышел из квартиры.
   Игорь и Сергей стали обсуждать происшедшее.
   - Сам виноват, что к беременной женщине пристал... И отделался легко, он тебя просто погладил по щеке, - и Осенев, не желая спорить и не чувствуя боли, кивнул.
   Чаще всего Осенев был дома один, - одиночество почти не мучило его, он не тосковал, а читал, писал стихи или проверял контрольные, пил чай и курил, слушал музыку; однажды его отвлек от одиночества и грусти по Вере телефонный звонок.
   - Это автовокзал? - спросил голос, напоминающий тембром сестру Сергея.
   - Таня, ты не туда попала, - засмеялся Осенев.
   - Мама болеет и я не знаю, что делать, - продолжал знакомый голос.
   - Как мама болеет? Что случилось?!
   - Я действительно Таня, но не та, - успокоил его голос. - Поговори со мной немного, милый...
   Осенев, возомнивший себя психотерапевтом, взялся лечить беспокойство незнакомой Тани по телефону, - оно оказалось обоснованным, старая мать, когда-то прошедшая гитлеровский концлагерь, теперь лежала в больнице в Таллинне, у сестры Тани, с гангреной, ей должны были отрезать обе ноги; но незнакомая Таня настаивала, чтобы Осенев говорил с ней, успокаивал ее, - по чарующему голосу она казалась обаятельной, милой, очаровательной, и Осенев вызвался приехать к ней.
   - Вот хорошо, миленький, - чуть не плача расплакалась Таня, расчувствовавшись; и тут же назвала адрес. - А то я совсем одна, никого у меня нет и я не могу достать билета в Таллин, к больной матери...
   Осенев надел фрак и белую шелковую рубашку, а вернее, серый шерстяной костюм и голубую ситцевую рубашку, но чувствовал себя, как по фраке, - он взял кое-какую закуску, бутылку крепленого вина и поехал к Тане, почему-то казавшейся по голосу очаровательной худощавой блондинкой с милым личиком, что было совсем в его вкусе; Таня и вправду оказалась красавицей, но брюнеткой, полуцыганкой с черными зовущими глазами, - кроме того, ей было не тридцать, а даже на вид сорок, домашнее платье едва сдерживало ее формы, вываливающиеся из него; она стреляла лучистыми глазами в Осенева, уже успокоившись, - они были накрашены тушью и тенями, но щеки еще сохранили следы горючих слез; она варила целую кастрюльку мяса,- как оказалось, для вдохновения Осенева; он спросил у нее, глядя на ее радушный, уступчивый вид и сияющие глаза:
   - А правда, мама больна?
   - Правда, солнышко... - и она погасла и стала рассказывать о матери и о себе; понимая, что ей нужно выговориться, Осенев внимательно слушал и молчал, лишь изредка вставляя замечания:
   - А неужели нельзя не отрезать ноги?
   - Нельзя, милый... У нее гангрена...
   Они распили вино и съели всю закуску, привезенную Осеневым, - помидоры, сыр, колбасу; Таня достала початую бутылку коньяка, разлила его по рюмкам, - до этого пили без тостов, а теперь она провозгласила:
   - За знакомство!
   - За знакомство, - без энтузиазма поддержал Осенев, видя ее пышные формы, которые были не в его вкусе.
   Таня стала настаивать, чтобы Сергей пил больше, чем она, слабая женщина, и стала усиленно потчевать его мясом, - у хмельного Сергея, насыщенного вдоволь вареной говядиной, возникло естественное желание, и он вспомнил слова Игоря: "Ищи других женщин"; но чувствуя свой глупый долг перед Верой, он сказал Тане, устанавливая дистанцию:
   - Мне надо позвонить жене, - и набрал номер телефона Веры.
   Она ответила какой-то грубостью и Осенев на мгновение посчитал себя свободным от любви, полагая ее глупой обязанностью, - и он стал обнимать Таню; она без церемоний постелила постель на двоих и нежно спросила:
   - Ты останешься, солнышко?..
   Они встали с постели в три ночи и обнаженными перешли на балкон, - рубенсовская женщина села ему на колени, поднося ко рту любовника рюмку коньяка; в пять часов они уже мирно спали, - а в семь утра Таня стала его беспокоить; она, стесняясь настаивать на близости, томно лежала в постели и стонала, говоря, что у нее болит голова, - Осенев без энтузиазма ответил:
   - Выпей таблетку...
   - Таблетка не поможет... Поможешь ты...
   Но увы - Сергей был уже не в состоянии ничем помочь Тане; он уехал домой, считая себя то развратником и Дон-Жуаном, влюбившим в себя женщину, то помогшим ей психотерапевтом, - а была просто интимная связь, похожая на вспыхнувшую и тут же погасшую любовь.
   Таня уехала в Таллин, успокоившись и достав билет на самолет, - ее матери сделали хирургическую операцию, отрезав ей ноги; она привезла инвалида-мать к себе, заботливая дочь и трудолюбивая хозяйка; Таня иногда уставала от непосильного труда, - приходилось содержать хозяйство и заботиться о матери, перенося ее с места на место; уставая, она по ночам звонила Осеневу:
   - Мать, наконец, спит... Я сейчас не работаю, забочусь о ней...
   - Как она?
   - Как она? Без ног, лежит, стонет, капризничает, как ребенок... То она не хочет что-то есть, а я уже приготовила, то ей подавай другие таблетки... Замучилась я, Сережа!
   - Я ничем, увы, помочь не могу... - ответил Осенев, трезво сознавая свои возможности.
   - Знаешь, приезжай как-нибудь ко мне, привози закуску, а то с продуктами худо... А водка у меня есть...
   Осенев приехал к Тане, заплатив пятерку за такси и оставив столько же на всякий случай, - в наличии у Креза была только десятка; они сели в средней комнате, пили рюмками водку и закусывали сыром и колбасой, а также солеными кильками, приготовленными Таней с луком, подсолнечным маслом и зеленым горошком, - непритязательно, но вкусно; из другой комнаты раздался голос проснувшейся матери:
   - Таня! Кто пришел?
   Она ушла к матери успокаивать ее, дала ей снотворное, - вернувшись, сказала любовнику:
   - Тише... Она еще не спит...
   Таня сверкала глазами, сияющими, черными, цыганскими, бросая взгляды на Сергея, а он как будто исполнял какой-то глупый долг, не лицемеря себе, что любит ее; он боялся, что она попросит его остаться, а у него не хватит мужской силы и страсти, - к счастью, она сказала в час ночи:
   - Езжай, миленький, домой... Как-нибудь, когда мать заберет к себе сестра, приезжай...
   Сергей оделся в дубленку, ибо дело было уже зимой, и вышел на лестничную площадку, к лифту; Таня чмокнула его в щеку и уверенно сказала:
   - А я еще ничего... Ко мне даже мальчишки недавно приставали на лестнице, хотели изнасиловать...
   - А ты что? - с интересом спросил Осенев.
   - Я сказала им, что некрасиво на ходу и нужно обоюдное желание...
   - А они что?
   - Отстали, - и она еще раз чмокнула его в щеку.
   Осенев вышел из дома на морозную улицу, покрытую белым холодным снегом, - два часа ночи, надежд на автобус никаких, да и такси снять почти невозможно; он пошел пешком домой, неторопливо, по проезжей части, голосуя изредка проезжающим машинам, - идти надо двадцать километров, в другой конец города; наконец, он остановил такси, сел в машину, - и, почуяв тепло, размял замерзшие пальцы; а сколько хлопот и забот осталось у Тани, которую он хотел облагодетельствовать, а только растравил; ему иногда казалось, что Таня делает настоящее дело, заботясь о матери, а не он, сочиняя стихи и заботясь о друзьях.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 27
  
   СЪЕДЕННАЯ ПРИНЦЕССА
  
  
   А дракон Слюсаренко тем временем положил глаз на "моль", - она, незаметная серая бабочка, если пристально приглядеться к ней, была очень красива; хрупкая изощренная тонкая фигурка, милое чистое бледное личико, очаровательно покрывающееся пунцовой краской, когда она краснела, глубокие мечтательные чарующие глаза, - Слюсаренко обратил внимание на фигурку, а потом заметил и глаза; он пригласил Веру отметить с ним Новый год, на что она церемонно ответила:
   - Знаете, Коля, я стараюсь не встречаться с незнакомыми мужчинами...
   - Незнакомцы становятся знакомыми, если хотя бы поговорить с ними, - почти пропел сочным выразительным баритоном Слюсаренко.
   - Слишком много незнакомцев, - резонно отрезала "моль".
   Дракон затосковал, - он прикинулся нежным, изысканным, вежливым, но ему отказали; и кто отказал, только подумать, - какая-то примитивная скрипачка, которую все в театре звали "молью", не обращая на нее никакого внимания; он, по-английски красивый, с выразительным полным лицом и живыми руками, в костюме цыганского барона из одноименной оперетты, расхаживал сейчас по театру за час до спектакля и думал, чем бы унять тоску.
   - Вы, Коля, так очаровательно красивы, что если бы я была моложе, не устояла бы против ваших чар, - витиевато произнесла бандорша за столом дежурной.
   - Красив, но увы, не для всех, - печально ответил сочный баритон. - Еще находятся принцессы, которые мне отказывают...
   - И можно узнать имя этой дуры?
   - Скажу, не поверите... Самому стыдно... Лучше не спрашивайте! - и прошел мимо стола дежурной в буфет.
   Там было пусто, - актеры собирались за полчаса до спектакля, не раньше; обилие соков, пирожных, кексов и конфет не радовало глаза, - трудное время еще не наступило, дивиться на это изобилие было рано; он кивнул буфетчице, выпил сок, кисленький, холодный, виноградный, и подумал, что неплохо бы выпить чего-то покрепче, - благо, у него к Новому году в артистической припасены три бутылки коньяка; он поднялся в свою уборную, по дороге натолкнувшись на Биндерова, тенора, поющего сегодня в роли его денщика, - просто обратился к нему:
   - Володя, не хочешь выпить?
   - Что ты, дорогой... Как можно перед спектаклем? Я еще не загримирован и не одет...
   - Как хочешь... Тогда я сам...
   - Что, грусть-тоска? - с интересом спросил выразительный глубокий сочный тенор с нотками металла в голосе. - Сострадаю...
   - Лучше бы выпил, подлец, чем сострадать...
   - А кто тебя сегодня по сцене таскать будет? - пророчески проницательно заметил Биндеров.
   Слюсаренко вошел в свою артистическую, снял фрак и бросил его на диван, оставшись в кружевной манишке, голой со спины, - открыл бутылку коньяка и выпил рюмку; стало легче, грусть-печаль улеглась, тепло разлилось по всему телу, - он выпил вторую, третью; несмотря на некоторый кайф, он никак не мог запьянеть, голова оставалась трезвой и холодно рассудочной, - он выпил больше полбутылки, и в номер постучали.
   - Кто там? - зычно рявкнул Слюсаренко.
   Неожиданно в комнату вошла "моль", впорхнула на своих пепельно-сизых крылышках шелкового платья и мило пропела:
   - Знаете, Коля, я подумала и решила согласиться... Я могу отметить с вами Новый год...
   Принцесса сама шла на съедение дракону, сама просилась в его хищную разинутую пасть, - она не называла только причин согласия; поругавшись с родителями из-за какой-то мелочи, она не хотела отмечать Новый год с ними, а друзей и подруг не было, - сумасшедший Осенев, который мог принять ее в любой момент, казался прошедшим этапом, повторять свою глупость с ним нежелательно, мерзко, отвратительно; Слюсаренко, такой обходительный, манящий, вежливый с нею, - можно немного поиграть с ним, потом отказав в слишком большом, запретном даянии; почему бы не согласиться?
   Слюсаренко растаял, по телу пробежали мурашки то ли от коньяка, то ли от услышанного признания, - сочный проникновенный баритон почти пропел от удовольствия:
   - Вот и хорошо... Значит, после спектакля...
   Вера вышла, а он закрыл бутылку полиэтиленовой пробкой и отставил ее в сторону, не желая пить далее; надел фрак, чтобы быть красивым не только спереди, но и сзади,и спустился в гримерную, к жене, - та в это время накладывала грим на холеное лицо Биндерова, ленящегося заниматься этим самостоятельно.
   - Рад, что вы уже спелись с Володей, - зычно провозгласил Слюсаренко, обращаясь к супруге. - А то я не в силах отмечать с тобой Новый год...
   - Как это не в силах? - норовисто ответила жена. - Это семейный праздник... Что, я одна буду с детьми?
   - Загримируешь Володю под меня и пригласишь к себе...
   - А моего согласия и не спрашивают, - заметил выразительный лирико-драматический тенор, но Слюсаренко уже вышел.
   Начался спектакль; Слюсаренко бродил по этажам театра, дыша коньячным запахом на проходящих мимо, - к счастью, ему не встретился Баленко, главный дирижер, а то бы он отстранил его от спектакля; коньяк брал свое, и народного артиста к моменту выхода на сцену начало покачивать, - он вышел на сцену, качаясь, поддерживаемый трезвым денщиком, Биндеровым, - на нем был черный фрак с блестящими лацканами и роскошная кружевная шелковая манишка, украшенная поддельными бриллиантами, а на денщине все зеленое, как на попугае; бросил пьяным голосом первую реплику, и - на него уставился своими ясными пронизывающими насквозь глазами Баленко, лилипутик с седой львиной гривой, - он смотрел на Слюсаренко, ожидая, что тот или отколет какой-то цирковой номер, или упадет; но Слюсаренко играл рубаху-парня, цыганского барона, и опьянение было ему на руку, - он преодолевал все препятствия, преграды, барьеры, воздвигаемые своим же опьянением, с резкостью жеребца; а когда он, покачиваясь, готов был упасть, его поддерживал денщик, зеленый попугай Биндеров, - в общем, он с блеском выходил из сложных ситуаций, которые создавал по пьянке сам.
   Артисты на сцене сразу поняли, что Слюсаренко пьян, - от него разило за версту, он что-то импровизировал, шутя и зычно хохоча над своими шутками, но это было в пределах роли; постепенно то, что он пьян, поняли зрители и артисты оркестра, - всем сразу стало интереснее, серый привычный надоевший спектакль окрасился радужными красками искрометного юмора дракона; первое действие с блеском доиграли до конца, - и зритель даже биссировал.
   - Что, мне отменять спектакль? - спросил у баритона главный дирижер в антракте.
   - Нет причин, - ответил народный пьяным голосом. - Зрителю нравится...
   - Но это же не клоунада, не цирк! - взвизгнул лилипутик.
   - Обещаю вам вести себя прилично на сцене... Клятвенно обещаю...
   Спектакль был с блеском доигран до конца, - Слюсаренко подчас импровизировал, едко, смачно, иронично, заставляя подстраиваться под себя других артистов и оркестр; когда он покачивался, готовый упасть, его поддерживал верный денщик Биндеров, - в общем, все в этот вечер сошло; ему скажет потом директор, бородатый, безвольный, с полными губами:
   - Я вынужден объявить вам выговор по театру...
   - Я сам вынужден об этом вас просить, - ответил народный. - Только без обложений пошлинами и налогами...
   - Да, без денежных вычетов из зарплаты...
   За кулисами уже обсуждали геройство Слюсаренко, - он был для актеров не элементарным пьяницей, а возбудителем спокойствия, лихим и остроумным шутником, даже сегодняшним героем; Вера, слушая эти разговоры и зная, что Коля пьян, решила не отказывать ему в вечере, - он блистательно вышел из сложившейся ситуации, заслужив уважение театральных и даже вызвав их восхищение; когда Слюсаренко подошел к ней и кивнул, она поняла, что нужно идти за ним, не афишируя перед другими актерами того, что они идут вместе, - это было на руку ему и казалось приличным ей; она пошла за ним.
   Он вышел из театра и стал поджидать ее, - она вышла в беленькой искусственной шубке, скрывающей ее тонкую осиную талию, и белой норковой шапке, закрывающей ее длинные русалочьи волосы; она взяла его под руку, а он обернулся назад, - не видит ли кто из театральных; но всем было не до них, - все спешили после спектакля домой, отмечать Новый год; Коля с Верой пошли на "хазу", сегодня непременно свободную, ибо все хотели отмечать праздник дома, - в портфеле Слюсаренко стучали, позвякивая друг о друга, две бутылки коньяка, а изощренная закуска ждала их в холодильнике.
   Они вошли на "хазу", - все здесь было убрано к Новому году, чисто выметено и отдраена до блеска полировка мебели; Слюсаренко полез в холодильник и обнаружил там кроме приготовленной самим закуски бутылку шампанского, - значит, кто-то собирался зайти на Новый год или первого-второго; это вряд ли было ему на руку, - он закрыл входную дверь на все замки, решил напоить Веру до бесчувствия и не открывать никому; принцесса в это время хлопотала на кухне, - нарезала буженину, голландский сыр, лимон к коньяку; банку маринованных овощей: огурцов, помидоров, патисонов и перца - открыл сам Слюсаренко, - он же открыл баночки черной и красной икры; стол сервировала Вера, изощренно, красиво, со знанием дела, - и через полчаса все было готово.
   Они сели за стол, и Слюсаренко разлил коньяк по рюмкам, произнес какой-то банальный тост, который всегда был в его арсенале. - Вера смутилась пошлости, но выпила, ничего не отвечая; Коля подошел к чешскому пианино и, расправив драконьи крылья, пробасил:
   - А теперь вы будете пить, а я стану петь...
   - Мы будем пить только вместе... - тихо ответила принцесса.
   - А петь тоже только вместе? - пошутил дракон и зычно захохотал над своей шуткой.
   Он подошел к Вере, чокнулся с ней рюмками и сделал вид, что пьет коньяк, - Вера выпила, а Слюсаренко поставил полную рюмку на пианино, не желая больше пьянеть; Вера краем глаза заметила это и спросила:
   - Почему вы не пьете, Коля?
   - Хочу я спеть вам, милая принцесса, - пропел сочным глубоким проникновенным баритоном Слюсаренко.
   - Так не пойдет, - тихо сказала Вера. - Выпейте...
   Слюсаренко опорожнил рюмку и, сев за пианино, пробежал пальцами по клавиатуре, - арпеджио получилось немного смазанным; он запел и заглушил своим мощным голосом музыкальное сопровождение, - задрожали стекла в окне и хрустальные рюмки на столе, люстра зазвенела стеклянными подвесками; Вера, оглушенная, покоренная талантом и обходительностью народного, слушала, затаив дыхание, - она сравнивала Колю с Сергеем, наивным, жизненно неприспособленным, сумасшедшим; все было в пользу Коли, хотя он и женат, - но разве до интимных отношений дело уже дошло? Она не выдержала зычного рева Слюсаренко и, подойдя к пианино, попросила:
   - Нельзя ли потише?
   - Что? - не расслышал народный.
   - Тише, Коля, - сказала она.
   Он допел арию до конца, сверкающий победитель тореадор, идущий не на быка, а на принцессу, - он почти завоевал ее своим пением и сам сознавал это; но увы - она не хотела пьянеть, а если бы он продолжал пить вместе с ней, то сам бы стал неспособен на героический мужской подвиг; стрелки часов приближались к двенадцати, и пора было открывать шампанское, - Коля стрельнул пробкой в потолок, и пенящаяся струя полилась на палас, видавший виды; Коля попросил:
   - Верочка, нельзя ли принести с кухни шоколадку?
   Вера пошла исполнять просьбу, а Коля разлил шампанское по фужерам, - в бокал Веры он незаметно положил снотворное для пущей важности; она вернулась и, заметив, что шампанское в ее фужере почти не пенится, стала что-то подозревать и спросила:
   - А почему оно не пенится?
   - Я размешал его серебряной ложечкой, - ответил дракон и в подтверждение стал мешать шампанское в своем бокале; весомо добавил: - Говорят, пузырьки вредны для желудка...
   - Я это тоже слышала... - тихо ответила она, стесняясь своих подозрений.
   Они включили телевизор, - глядя на полное довольное расплывшееся лицо президента, уверенно произносящего предновогоднюю речь, хотелось шутить; Коля отмочил какую-то пошлую шутку, что-то вроде:
   - А последним я буду стрелять горбатого... - Вера не среагировала.
   Часы пробили двенадцать, и дракон с принцессой выпили, - осталось только ждать, когда снотворное погрузит ее в сон; через десять минут глаза ее стали слипаться, и она, еще осознавая происходящее, тихо произнесла:
   - Я уже пьяная... Что-то меня в сон клонит...
   - Ложитесь спать, принцесса, пора... - ответил Слюсаренко и вульгарно пошутил: - Девушки, чтобы вовремя быть дома, должны ложиться заблаговременно...
   - Нет, я пойду, - еще тише ответила Вера; она попыталась встать, но упала навзничь, откинувшись на диванные подушки; она уже спала.
   Неожиданно раздался звонок дверь, и Слюсаренко рявкнул:
   - Кого черт несет?
   Он решил не открывать, но звонки продолжались, - начали стучать в дверь; он подошел и приоткрыл, держа дверь на цепочке, - на пороге стоял Гамаюнов с какой-то дамой:
   - Ты?! Отдавай мою бутылку шампанского!
   - Угольками в аду отдам, - зычно ответил Слюсаренко и кинул несколько десяток за порог Гамаюнову; тот подобрал их и ретировался, решив не связываться со Слюсаренко.
   Через час дракон оставил принцессу в покое, - он убрал со стола, привел квартиру в порядок, как будто здесь никого не было, и - вышел из квартиры, захлопнув дверь на английский замок.
   Вера пришла в себя под утро, - на постельном белье было пятно, боль в паху мешала встать; она вспомнила, что пила вчера со Слюсаренко, и, догадавшись обо всем, прошептала:
   - Сволочь, подонок, гад!
   Она оделась и вышла в другую комнату, - никого не было; квартира была незнакомой, с роскошными коврами, полированной мебелью и хрусталем, - Вера подумала, не приснилось ли это все ей; но боль говорила о том, что все реально, - она надела шубку и, сжав кулачки, прошептала:
   - Я ему отомщу...
   Потом она вышла из квартиры.
  
  
  
   ГЛАВА 28
  
  
   НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
  
  
   А как отметил Новый год Осенев? Он встретил его вместе с родителями, сестрой, зятем и их дочерьми, - обильный стол со сливянкой, но даже без шампанского, ибо отец семейства являлся непьющим и другим того не желал; разговоры за столом, - видя, что средняя, Маша, обижает младшую, Сашу, подтрунивая над ней, дед серьезно говорит:
   - Маша, пожалей дедушку, не приставай к Саше...
   - Пожалела бы сначала саму Сашу, - резонно замечает Осенев.
   Отец качает головой и обиженно отвечает, как малый ребенок:
   - Ты вот меня не хочешь пожалеть... С тебя пример и берут...
   - Да уж, мог бы не вмешиваться, - замечает мать, она же бабушка.
   - Не надо меня защищать, - вспыхивает серьезный отец. - Сама не подавай примера, грубя мне...
   - Все виноваты, - бросает сестра Таня и вскакивает из-за стола, уходя суетиться на кухне; отец обиженно качает головой.
   За Новый год пьют почти безалкогольную вкусную кислосладкую сливянку, забывая старые ссоры; отец произносит тост, чтобы Новый год был не хуже предыдущего, - а Сергей замечает, полушутя, полувсерьез:
   - Для меня старый год проигран... Команда проиграла матч, а тренер говорит, что завтра они должны сыграть еще лучше...
   - Почему же проигран? - с укоризной спрашивает мать. - Гонорар получил, скоро стихи опубликуют...
   - А больница? - хочет сказать Осенев, но сдерживается, чтобы не вызвать ссоры и не портить настроение родителям.
   В час ночи он уходит домой, оставляя родных за столом, - его уже тянет к одиночеству, к чаю и куреву, он быстро устает от суеты у родителей; недаром отец грубо называет свою квартиру "проходным двором", - он и рад тому, что веселятся беспокойные внучки, и устает сам от этого; впрочем, когда отец остается в квартире один, без внучек и без жены, он тяготится одиночеством и звонит сыну, в другой подъезд, прося его придти и сыграть в шахматы, - он бы не выдержал стоического одиночества Сергея. Осенев курит, пьет чай и, приняв горячий душ, ложится спать, - силится заснуть и почти засыпает, но из полудремы выводит телефонный звонок:
   - Сережа, не ждал? Это я, Света... Можно я к тебе приду?
   - Приходи, -- отвечает Осенев, несмотря на от руки переписанную рукопись, чувствуя прилив сил и энергии.
   Еще три года назад он любил Свету, так легко предпочтившую друга, молодого Диму Сергеева, - он строил иллюзии, радужные планы совместной жизни; как хорошо, что они не сбылись, - думает он сейчас; мало того, что Света молода и будет всегда ухлестывать за молодыми, наставляя рога Осеневу, что она выше, вернее, длиннее его на полголовы, так она еще и страшная эгоистка, - она приходит к Осеневу только тогда, когда некуда идти, когда трудно самой, когда она рассорилась с приятелями и ей нужно совета от отшельника Осенева; он ухаживает за ней, ставя свежий чай, чистя и жаря картошку, нарезая колбасу, сыр и хлеб, - а она даже не пошевелит пальцем; однажды она жаловалась Осеневу, что она занозила палец на ноге, а товарищи по группе наблюдали со стороны, как она хромает сзади, и не хотели помочь ей.
   - Знаешь, как обидно было, Сереженька? - со страданием спрашивает она.
   Осенев, которому хочется посмеяться над ее бедой, - уж он видал не такие обиды в жизни, - спрашивает ее, пытаясь проникнуть в суть ее эгоизма:
   - А может быть, ты сама в чем-то была виновата?
   - Я?! - вскрикивает света. - Ты тоже не хочешь понять мое горе! - А сама продолжает сидеть и смотреть, как Осенев суетится по хозяйству.
   Наконец, раздается звонок в дверь, - к одинокому волку пришла на Новый год не желтая луна, на которую можно выть, а молодая симпатичная девица; она небрежно подставляет ему щечку, стараясь, чтобы алая помада не стерлась с губ, - надо же выглядеть красивой; и - проходит на кухню.
   - Как отмечал Новый год? - высокомерно спрашивает она. - Один?
   - С родителями,- просто отвечает он. - А потом разглядывал картинки в порнографическом альбоме... А ты?
   - Фи, как не стыдно... Я была в компании, но со всеми разругалась... Ты рад, что я пришла?
   - Несказанно... Еще четыре часа утра, и я еще не заснул...
   Она замечает иронию в его словах, обиженно поднимается со стула и говорит:
   - Я могу уйти, - но видно,что ей лень трогаться с места.
   - Я рад тебе... - находится Осенев. - Но ты сверкнешь на небосклоне, как молния, раз в год, и исчезнешь...
   Она тает от комплимента и смиряется:
   - Значит, ты должен быть рад еще больше...
   Дальше будет все, как всегда, - она станет кокетничать, морщить губки, строить глазки, а он ее поцелует; она засунет язык вглубь его рта, а когда он, тоже изображая страсть, ответит ей тем же, она нежно прикусит зубками его язык, - и как надоела эта трезвая подделка под страсть; и как она, молодая, но уже не невинная, симпатичная, еще свежая, может торговать своими чувствами, - это простительно для него, видавшего виды, но он не покупатель, он платит ей по сути дела только чаем; она, виляя бедрами, начнет раздеваться, не дожидаясь, пока он станет раздевать ее, - к тому же жалко модные нейлоновые чулки с розочками, он может их порвать; потом она останется в одних трусиках, высокая, фигуристая, статная, - у нее упругое девичье тело с полными бедрами и маленькой стоящей грудью, милое курносое личико блондинки; итак, она будет вилять бедрами и, изображая чувство, прижиматься к нему.
   - У меня не полный зад? - ласково спросит она.
   - Нет, - выдохнет он, млея от страсти.
   А потом игра в постели, которую прервет он, когда свалится на бок, - он поймет, что пора идти мыться; сегодня она хочет лечь спать с ним, обнаженная, быстро заснув на его руке, - а он будет долго мучиться бессонницей, но не разбудит ее и не уберет руку; наконец, заснет и он. А под утро она станет стонать, ползать по нему, прося добавки к полученной порции ласки, - но нет, она не любит его, она любит себя в нем, и он сознает это; по этой причине и из-за неумолимо надвигающейся старости он не способен ее больше порадовать. Она уйдет и, неудовлетворенная, забудет о нем на целый год, а он будет ее еще некоторое время помнить, - она позвонит, а он назовет ее другим женским именем.
   - Глупышка, - скокетничает она. - Ну я тебе сегодня задам...
   - Это Таня, что ли? - опять не угадает он, а она повесит трубку; теперь уже навсегда.
   Утром он станет звонить друзьям, поздравлять их с наступившим Новым годом, - Миша Гиршензон по-садистски, шутя, спросит:
   - Как отмечал? В рукописную переписывал или на машинке стучал?
   - И то, и другое, - с иронией ответит Осенев.
   - Кто же та счастливая машинистка, если не секрет?
   - Молодая, симпатичная, фигуристая блондинка...
   - Эх, я тоже такую хочу, - жалобно скажет Миша, и друзья рассмеются.
   Будет заходить Андрей Коровин, надеющийся соблазнить Сергея Осенева и, кроме всего прочего, тянущийся к нему, как к другу, - он непременно возьмет с собой водки, пива или даже шампанского; зная о его увлечении скрипачкой, он станет бросать на стол меченые карты, подыскивая к королю треф даму червей:
   - К весне я вас поженю...
   - Пожени, если сможешь...
   - А деньги на свадьбу есть? - заинтересованно спросит Андрей.
   - Еще тыща с гонорара осталась, - честно ответит Осенев.
   - Этого мало... Надобно еще...
   Он возьмет у Сергея книг на полторы тысячи, не думая возвращать ни денег, ни книг, - притом будет выбирать самые лучшие, интересные и кассовые, которые легко сбыть; а может быть, он и захочет вернуть долг, но просто не получится, - надо вечером пропить навар в ресторане; иногда он будет привозить шампанское, вычитая с друга по комиссионной цене за каждую бутылку, и петь ему дифирамбы.
   - Ты святой, святой, - скажет он, чуть не плача от умиления, вставая перед другом на колени.
   - Я обычный, - ответит Осенев, которому впрочем приятно мнение друга, отдергивая руку от поцелуя.
   Андрей будет опять-таки называть себя маршалом, а Сергей, не впадая в болезнь, станет звать его рядовым; однажды Коровин принесет в его дом цветные картинки из журналов, которые наклеит на кафель кухни, - они любопытны и стоит их перечислить: орден Ленина с портретом Горбачева внутри и надписью "Горби"; маразмоидный морщинистый старик Брежнев и столь же старый отцветший Устинов, тучно сидящие за столом и решающие важную проблему Афганистана, ставшую столь насущной и памятной нам; какое-то зеленое чудовище со щупальцами, напоминающее чешуйчатого дракона, вылезающее из огненной лавы; и какой-то мракобес армянин, красный от натуги и мутящий толпу в общем-то смирных армян; первые две картинки - дань политическим увлечениям Андрея, - между ними он повесит вскоре портрет своего кумира, Сталина, как сторонник сильной мохнатой руки; а о чем говорят две другие?
   - Чудовище из огненной лавы вдохновляет этого человека, - весомо скажет он. - Дракон живет в кратере вулкана на голубом гиганте, а человек на земле... Это его галлюцинация...
   - Ты считаешь, что этот мужчина - галлюцинация голубого гиганта? - спросит Осенев, раздумывая. - Как материя творит дух, так дух может творить материю?
   - Вот именно, - веско ответит маршал Коровин; но друг не тронется с ума.
   Андрей будет сыпать комплиментами талантам Сергея, - выдающийся ученый, бросивший науку ради поэзии, не менее гениальный поэт; а Сергей будет ловить ушами его щедрые расточительные похвалы и иногда всерьез думать: а может, он прав? Но все чаще он станет одергивать себя и друга, понимая, что тот подыгрывает его мании, и говоря:
   - Хорошо облапошивать дураков...
   - Как можно! - воскликнет Андрей, полувсерьез, полуиграя. - Я вижу такого же гения, как великий Леонардо!
   Он позвонит Вере, любимой своего друга, и она станет говорить с ним, - он ни слова не приведет из своего арсенала столь высокой оценки Осенева; когда же она будет говорить, что Сережа - элементарный дурак, он станет отвечать:
   - Нет, не совсем... В нем что-то есть...
   Но современный Дон-Кихот не будет уличать друга во лжи, а цинично скажет:
   - Ну и пусть переписывает вручную...
   Вера услышит его слова, вознегодует, резко ответит:
   - Пусть сам переписывает вручную... У меня есть любовник, которого я люблю, - и повесит трубку.
   Уже приехал из Венгрии лучший друг Осенева, полубог Налейвода, - он тут же навестил Сергея и подарил ему цветные типографские порнографические карты.
   - Вот тебе женщины вместо скрипачки, - лукаво заметил он.
   Осенев рассказал ему о Тане, с которой познакомился по телефону, и о визите Светы, - на что Игорь радостно ответил:
   - Наконец-то... Снизошел с высот своего величия до женщин...
   И стал рассказывать ему о Венгрии, - работу найти чрезвычайно трудно, особенно приезжему, он подрабатывал случайными заработками, грузя мебель; раскрылся невинный обман Игоря, - он говорил по телефону из Венгрии, что работает в библиотеке, отыскивает редкие книги; Сергей заметил об этом другу, а тот уклончиво ответил, оправдываясь:
   - Вот в библиотеке я мебель и грузил...
   Он расскажет ему о платных девушках в такси, - она сидит за рулем, связь тоже обеспечена в самом автомобиле, и нужен только состоятельный богатый клиент; Игорь как бы вскользь заметил, что ему удалось снять такое такси бесплатно, - и Сергей этому поверил, зная красоту друга и его успех у женщин; потом Игорь стал рассказывать о каком-то ночном кабаре, в котором обнаженные красотки поднимают стофоринтовые купюры промежностью, - и признался, что не устоял и опять-таки бесплатно поимел флирт с одной голышкой, севшей ему на колени; Сергей спросил:
   - В общем, не тосковал?
   - Тоскуешь тут ты... Мне некогда тосковать... Налей чай! - и друг заварил свежий чай.
   Колоду порнографических карт сворует у друга Дима Сергеев, - этот проходимец еще не оставил Сергея в покое; он, бабник, станет тешить друга рассказами о девочках и сулить их ему, - а Осенев, далеко не монах, ответил:
   - Ну, приведи двоих для нас...
   Дима придет в час ночи один, после ресторана, пьяный, - "Обломилось", - скажет он, и друг пустит его ночевать; на следующий вечер картина повторится и в добавок исчезнут порнографические карты, которые Дима засунет под свитер, в карман рубашки, забыв лукавого пикового туза на столе; через день он опять в час ночи, как на дежурство, придет к другу.
   - Сколько можно? - резонно спросит Осенев.
   - Ну пожалуйста, Сережа, пусти меня, - попросит Дима, унижаясь; забавная смешная сценка: мощный каратист Дима, с огромными бицепсами и толстыми, как у слона, ногами, весящий больше ста килограммов, высокий и широкоплечий, просит и унижается перед тщедушным Осеневым, но тот непреклонен:
   - Тебе до дома два шага... Я уже сплю...
   - Ну пожалуйста, пусти переночевать... Ты мне старый друг, как я без тебя буду...
   - Друг, когда идти некуда... До свидания, - отвечает Осенев и захлопывает дверь.
   Обнаружив пропажу карт, он едет искать Диму в самый фешенебельный ресторан города, где подвизается их общий друг Андрей; тот стоит и звонит кому-то по телефону, а Дима, развалившись, сидит в кресле; Сергей достает из кармана туза пик, обнаженную, сидящую в нелепой позе враскорячку на кресле и, как фокусник, показывает карту мощному атлету:
   - Это видел?
   - Я не брал, - проговаривается Дима, краснея до кончиков ушей.
   - А откуда же ты знаешь, что карты пропали? - резонно спрашивает Осенев.
   - Честное слово, Сережа, я не брал, - продолжает врать Дима; Андрей посмеивается со стороны забавности сценки: атлет с крепкими бицепсами и ногами, знающий каратэ, но пойманный с поличным на воровстве, вынужден лгать и унижаться, краснея и бледнея, перед небольшого роста человечком.
   Потом Осенев покажет туза пик Налейводе и сожалеюще скажет:
   - Единственная оставшаяся из колоды... Остальных Дима увел...
   - Молодец, - засмеялся Игорь. - Столько женщин увел сразу...
   - Мне жалко самого туза пик... И кто ее в такую унизительную позу посадил?!
   - А ты бы обошелся с ней иначе?
   - Да, налил бы ей чаю...
   - Очень нужен ей твой чай... За унизительную позу она имела большие деньги, - резонно заметил Игорь и, видя тоску в глазах друга, примирительно добавил: - Я тебе другую колоду привезу...
   - Разве это решает проблемы? - резонно спросит Сергей.
   А Осеневу продолжает звонить Таня, влюбившаяся в него, - как Вера забыла и оставила Сергея, предоставив его своей судьбе, так он бросил на произвол судьбы Таню, ситуации сходные и похожие, несмотря на то, что он мужчина; но Сергей на что-то надеется, - и то же самое Таня; вся разница в том, что Вера вообще не хочет его видеть и даже слышать его голос, а Сергей подолгу говорит с Таней по телефону, не давая ей надежду, - в то же время он не может сознаться самому себе в том, что элементарно бросил ее.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 29
  
   РАЗВИТИЕ СОБЫТИЙ
  
  
  
   Сергей Осенев снова воспылал любовью к Вере, почувствовал прилив страсти, - ему хотелось выразить незримые неощутимые для других чувства в реальном полезном деле, совершенном для нее; он замыслил сделать ей подарок, подсунуть в ее футляр для скрипки книги и фрукты для ее детей, - он мог использовать для своих целей Игоря Голубева, альтиста, друга детства, или Валеру Кульбакова, увлекшегося, как и Сергей, индийской философией, ударника оркестра, сблизившегося с Осеневым; но не хотелось посвящать кого-либо из оркестрантов в планы, - весть просочится через барьеры тайны, доверенной соломинке, которая расскажет обо всем толпе, и сплетня пойдет по театру; кроме того, не хотелось оставаться инкогнито для Веры, - еще подумает, что к ней милостив один из коллег по оркестру, и станет искать его; короче, левая рука знала, что делает правая, и - давая, Сергей хотел, чтобы о дающем хотя бы подозревали.
   Он отобрал лучшие детские книги из своей библиотеки, - "Алису" Кэррола, сказки Андерсена и Джанни Родари, которые когда-то с истинным удовольствием прочел сам и хотел, чтобы их прочитали дети Веры; купил на рынке персиков, груш, абрикосов, мандаринов, - за ценой не скупился, покупал лучшие, самые дорогие, но торговался; и - повез к Вере. Ее, к счастью, не было дома, - когда он позвонил в дверь, открыла мать; она сначала не хотела принимать дорогого подарка, но потом смилостивилась и, поставив авоськи с книгами и фруктами на пол, с каким-то кокетством сказала:
   - И зачем это все? Зря тратитесь...
   - Это детям Веры, - с чувством ответил Осенев.
   - Вы думаете, Вера станет благосклонней? И не надейтесь...
   Вера пришла домой с репетиции, увидела фрукты и книги, - изумленно спросила, зная, что родители не расщедрятся на такие покупки:
   - Кто это принес?
   - Один человек, который о тебе думает... - кокетничая, ответила мать.
   - Кто?
   - А кого бы ты хотела? - с интересом спросил отец.
   Вера терялась в догадках, - она не могла допустить и мысли, что полубезумный стихоплет Осенев способен на реальное дело; она перебирала в памяти своих знакомых оркестрантов и стала склоняться к мнению, что это подарок Володи Дрожкина, флейтиста, импозантного, достойного, с небольшим животиком, - он, правда, женат, но обращает внимание на Веру, сыплет ей комплиментами, когда никого из оркестрантов нет рядом; да, конечно, это он, Володя,, - он не афиширует своего пристрастия к Вере в оркестре и так же захотел остаться инкогнито сейчас.
   Достаточно подумать о любви, и она возникает, - Вера стала думать о Володе, о его таланте, уме, щедром даянии; ей показалось, что он любит ее, - да, он бросает на нее туманные интересующиеся любвеобильные взгляды; но не может же она подойти первой и спросить:
   - Не правда ли, вы любите меня?
   Она и так проговорилась по телефону, что симпатизирует Володе, когда звонил Осенев:
   - Это один молодой человек, который интересуется вами...
   - Володя? - сказочно мило спросила она, а Осенев повесил трубку.
   А как же ее месть Слюсаренко? Она надеялась, что за нее отомстит кто-то из знакомых мужчин, скорее всего Володя, - набьет ему морду, заставит унизиться и ползать на коленях, прося прощения у Веры; не сумасшедший же Осенев будет мстить дракону... Первое время она думала, что справедливости можно искать у закона. - сопровождаемая своим поклонником, преследующим ее на отдалении Осеневым, стесняющимся подойти к ней и заговорить, она ездила в юридическую консультацию; увы, адвокат твердо сказал ей, что такие дела почти безнаказуемы, ибо свидетелей нет, свечку никто не держал, - если нет даже синяков, кровоподтеков, разрывов в паху, то на положительный исход дела надеяться нечего; она ответила адвокату что-то резкое, сгрубила ему, - а тот не среагировал, только сказал, что хорошо понимает ее, но ничем помочь не может. Вере хотелось подойти к сопровождающему ее на дисстанции Осеневу, рассказать ему все, как бывшему любовнику, и попросить его защиты, - но потом она подумала, что это обяжет ее, а платить взаимностью не хочется; да и сможет ли этот шут, безумец, дурак отомстить? Он подошел к ней, о чем-то заговорил, - а она, вспомнив сплетню о том, что он гомосексуалист, уже облетевшую театр с легкой руки Дрожкина, резко бросила:
   - В помощи педераста не нуждаюсь...
   - Я тебе могу доказать, что это ложь, - с намеком ответил Сергей.
   - Иди ты на... - взорвалась принцесса, опустившись до мата.
   - Я таких слов не знаю, - вежливо, с иронией ответил он; а она заспешила скорее домой, бросив напоследок:
   - Я тебя на десять лет в сумасшедший дом упеку...
   Он погрустит на автобусной остановке, сидя на лавочке, - он погрузится в полутранс, полузабытье; мимо проедет скорая с несчастливым номером, и ему померещится, что она заберет его,- он как будто десять лет проведет в сумасшедшем доме, как того пожелала она, гордая и грубая принцесса, его любимая; но десять лет сожмутся в десять минут, пока он ждет автобуса, - тот подъедет к остановке и заберет его с собой, в никуда. а на самом деле, домой.
   Он потом будет выяснять в театре отношения с теми, кто выставил его гомосексуалистом перед Верой, - подойдет к Володе Дрожкину, спросит:
   - Володя, зачем распускаешь непроверенные сплетни?
   - Какие сплетни? - удивленно спросит Дрожкин, забывший о деталях.
   - Если ты считаешь, что я гомосексуалист, сначала проверь... А то я могу обидеться...
   Дрожкин, понявший суть дела, отвечает, немного труся:
   - Это Миша, кларнетист...
   Кларнетист Миша - красный пояс по каратэ, переадресовка существенна, - но Осенев подходит к нему:
   - Сэр, вы говорили одной даме, что я гомосексуалист... Сначала проверили бы на себе, прежде чем лгать...
   Миша становится в стойку, отсекает рукой воздух между ним и Сергеем и грубо говорит:
   - Ты что-нибудь хочешь?
   - Ничего, кроме того, чтобы вы не распускали сплетен...
   - Иди от греха подальше, - отвечает Миша, впадая в раж, и Осенев благоразумно отходит; каратист, вы сердитесь, значит, вы не правы.
   Осенев наконец-то получил аванс за свой стихотворный сборник, - около трех тысяч деревянных; на эти деньги он шиковал, покупал фрукты для детей Веры и изредка тратясь на водку, распиваемую с друзьями, - он возил щедрые передачки родителям Веры, не скупясь, не желая, чтобы они считали это бедными подачками; подчас он долго звонил в дверь, унижаясь, а родители не хотели открывать, - можно представить себе их положение, полустыдливое, полунепреклонное: дочь не хочет снизойти до бывшего любовника, симпатизируя какому-то Володе, а этот дурак возит; потом дверь открывалась, - и отец спрашивал:
   - Что, гонорар получил и некуда деньги тратить?
   - Почему некуда, можно пропить...
   - Вот и пропивай...
   В прихожую выскакивала мать, энергичная, деятельная, боевая старушка:
   - А не боится этот поклонник, что я его шваброй?
   - Не боюсь, - смеясь, отвечал Осенев; он не понимал своего унижения.
   А Вера все думала, что ей благоволит Володя, - однажды она даже попросила его, как коллегу по оркестру, проводить ее по одному делу, придуманному ей специально для того, чтобы вызвать Володю на откровенность, - увы, он не говорил ни о книгах, ни о фруктах, ни о любви, а она оценила его молчание, как стойкость настоящего мужчины; ее еще больше стало тянуть к нему, а Володя поначалу не понимал, что от него хотят, а поняв, однажды обнял Веру и поцеловал, - расходиться с женой намерения не было, но отчего бы не стать любовником обаятельной женщины?
   Узнав от Веры, что она хочет мстить Слюсаренко, Володя дал однако задний ход, - связываться с театральной мафией не хотелось, не было достаточных сил и реальных возможностей; Вера сначала не могла понять его трусости, а когда поняла, стала сострадать ему, - так, любя, мы прощаем все; Володя же резонно говорил:
   - Ты что, хочешь, чтобы у меня были серьезные неприятности?! - и Вера испуганно отрицательно качала головой.
   Дурак, шут, печальный рыцарь Дон-Кихот, насмешливый Арлекин и грустный Пьеро в одном лице, Сергей Осенев не отставал от Веры, - он уже интуитивно чувствовал свою вину перед ней: это он привлек к ней внимание театральных мужчин, к серой незаметной "моли"; появляясь в театре, он ловил на ней ненасытные взгляды оркестрантов, интересующихся ею, - только Володя Дрожкин скрывал свой интерес, имея в наличии что-то реальное, насущное; однажды Сергей, привезя фрукты и цветы, застал дома Веру, - для нее было неожиданностью, что щедрые передачки возит не ее любимый Володя, а бывший возлюбленный Сергей; она вышвырнула роскошные цветы на лестницу, за ними полетела авоська с южными фруктами, - разбросанные увядающие розы так и останутся лежать на площадке, привлекая внимание к квартире Веры, а фрукты Сергей заберет с собой.
   Когда он будет стоять на остановке, им овладеет ступор, - состояние неподвижности, характеризующее "крайнюю степень истерии из-за несчастной любви и переживаний"; мимо проедет автобус, едва не задев его за нос зеркальцем, а Сергей не сможет пошевелиться, - автобус остановится, пассажиры устремятся к нему и только тут, затронутый суетой вокруг, Сергей сможет сдвинуться с места и сесть в автобус. Он, прочитавший трактат Кречмера "Об истерии", который давал ему Алексей Белов, сам поставит себе диагноз: "Ступор", - и ошибется только в том, что припишет Вере "двигательную бурю", тоже следствие истерии при несчастной любви; а может быть, она еще любит его? Ведь читает же она по ночам его стихи, посвященные ей, не слишком умелые, правильные, красивые, - и даже иногда плачет; но слезы льются не от несчастной несбывшейся любви, а оттого, что ей жаль себя, - это он, Сергей, обратил на нее внимание театральных и накликал беду, и потому он не может быть пощажен.
   Сергей в ступоре доедет до дома, оставит фрукты родителям и позвонит Алексею, бывшему психиатру:
   - Слушай, у меня ступор... Что делать?
   - Нужно выпить что-нибудь спиртное... Все пройдет...
   - Но у меня нет денег на водку... Все истратил...
   - Приезжай ко мне, я пропишу тебе какие-нибудь аптекарские капли...
   Не впервой Сергею пить спиртные капли, когда не хватает денег, - он уже пил нашатырно-анисовые, корвалол, настойку эвкалипта, - он идет пешком к Алексею за рецептом, шагая по весенним лужам и не в силах обогнуть их, - в ступоре удается сохранить только равномерное прямолинейное движение; увы, дверь Алексея заперта, друга нет дома, на звонок никто не отвечает, - видимо, Леша ушел куда-то по делам; и Сергей идет в аптеку без рецепта, - видя его несчастный вид, ему без слова отпускают три флакона настойки эвкалипта, этого вкусного аптекарского коньячка; он едет на трамвае домой, - вот его остановка, но он даже не может встать с места; он проезжает свою остановку, - женщина, сидящая перед ним, поднимается, выходит из трамвая, и что-то подбрасывает Сергея, он может выйти вслед за ней.
   Дома он выпивает настойку рюмками, начиная свободно двигаться, - а вечером заходит Андрей Коровин со своим двадцатилетним дружком Сергеем Винтиковым; второй - бабник, но он когда-то играл с первым в греческие игры, соблазняясь его угощениями и деньгами, - Винтиков умный парнишка, красивый, деятельный, энергичный, но уже грешит тем, что берет себе все, что под руку попадется и плохо лежит; увы, они приходят без водки, но Сергей пускает их в дом, как друзей, - он предоставляет им отдельную комнату; уже поздний вечер, и Сергей ложится спать, - он лежит, не в силах пошевелиться и повернуться на бок, хотя отекла рука; тогда он проводит сеанс аутотренинга: "Завтра я встану, смогу ходить и говорить", - ведь сегодня он весь вечер промолчал с друзьями, не в состоянии даже пошевелить языком; друзья беспокоились о его самочувствии и не могли понять, что с ним.
   - Ступор, - только и сказал Осенев, еще больше вгоняя себя в неподвижность, а друзья ничего не поняли.
   Утром он встает с постели, может двигаться, - ведь сегодня, в воскресенье, важное дело - митинг, на который он не может не пойти, как гражданин своего города; слово "патриотизм" оболгано и в застойные времена, когда патриотами называли согласных и молчащих, и во времена перестройки, когда этим словом называют кричащих о себе на всех углах и бьющих себя в грудь, - но есть настоящие патриоты, и к ним, вероятно, принадлежит Осенев, по крайней мере, его беспокоят дела города и страны; он завтракает с друзьями, - те идут куда-то гулять, а он шагает на митинг.
   Кордоны милиции и зеленые уазики психиатрических бригад готовы к приему митингующих, если они перейдут грань протеста, - митинги еще не стали естественными и незапретными, на всякий случай даже приготовлены автоматы, пластиковые пули и слезоточивый газ; на площади тем не менее толпа народа, - и лжепатриоты, рвущиеся к власти, и среди них Миша Авилов, размахивающий руками, и патриоты, которым ничего не нужно, кроме блага города и отечества; на прошлом митинге Осенев прорвался к трибуне и выступил, первым потребовав отставки секретаря обкома, - он и теперь хочет выступить, идет к трибуне мимо милиционеров, записывается; но он видит своих знакомых из демократов и понимает, что его выступление излишне, - те все скажут без него. И действительно, Володя Черноухов энергично требует отставки всего обкома, - но увы, коммунисты еще держатся за власть, цепляясь за нее из последних сил, и их агония протянется еще два года; под цепкими взглядами КГБ-шников требуют устранения политической полиции, ее органов в армии и на производстве и ликвидации тотальной слежки, - смелая по тем временам мера; вместо выступления Осенев берет одну из листовок демократов и берется ее повесить внутри оперного театра, находящегося здесь же, на площади.
   Вечером он идет в театр, тоскуя по Вере, - но его листовка уже висит на доске для объявлений, повешенная им самим; артисты театра подходят и читают, удивляясь смелости требований митинговавших, и обсуждают их вслух; кто-то говорит:
   - Готовили автоматы, слезоточивый газ и психбригады...
   - Молодцы, ребята, не побоялись, - резонно отвечает другой.
   Осенев горд тем, что был на митинге, что повесил листовку в театре, - хоть бы Вера удостоила его за это одним признательным взглядом; но она не хочет даже взглянуть на него, делает вид, что его просто здесь нет, - а Сергей чувствует свою ненужность; одно полезное дело он сделал, явившись сюда, в бордель, повесил листовку.
   Однажды к Осеневу приходит Винтиков, который ищет Коровина, желая, чтобы тот безвозмездно ссудил ему денег, - он не хочет просить в долг у нищего хозяина квартиры, тот и так давал ему кое-какие деньги, как другу, вовсе не интересуясь мальчиками; раздается телефонный звонок, и Осенев берет трубку, слышит женский голос.
   - Можно Сергея?
   - Я у телефона, - отвечает хозяин, не думая, что могут интересоваться его тезкой, Винтиковым.
   - Я хочу с тобой встретиться...
   - Я уже стар для встреч... Впрочем, если вам больше двадцати пяти...
   Абонент вешает трубку, а Винтиков слышит разговор и понимает, что звонили ему, - он зол на Осенева, что тот по наивности хотел отбить у него подругу; он вскакивает, хватается за нож и, поигрывая им в руке, резко говорит Осеневу:
   - А вы не боитесь, что я вас зарежу?
   - Вроде не за что, - улыбается хозяин.
   - Тогда вы дадите мне денег, - уверенно говорит Винтиков. - Или я буду резать ваши книги...
   Он выходит в комнату, берет лежащий на тумбочке Коран, одну из самых ценных книг Осенева, и подносит нож к нему, готовясь разрезать книгу, - но хозяину будто все равно, он никак не реагирует; для него и неожиданно поведение Винтикова, которого он считал другом, и в то же время он не может выйти из ступора и безразличен к происходящему; он тихо отвечает:
   - Денег нет... Режь, если хочешь...
   Винтиков бросает Коран на диван, ходит по квартире, ища ценности, - берет анодированные запонки, принимая их за золотые, и с видом победителя выходит из квартиры; но Осенев не побежден, - ему просто все равно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 30
  
   ТРАНС ПЯТЫЙ - УЧЕНЫЙ
  
  
   В помещении охраны Дома науки раздался тревожный прерывистый долгий зуммер, - аппарат контроля биомассы зафиксировал невидимку, вернее, биополе неизвестного невидимого объекта; такое иногда происходило, но всегда кончалось поражением невидимок противника, охотящихся за научными открытиями этой несчастной страны, высокоразвитой и продвинувшейся в науке и технике, но голодной, нищей и экономически несостоятельной. Как всегда в таких случаях автоматически включились печи-биоловушки на всех возможных путях невидимки, готовые сжечь, испепелить вторгнувшийся биообъект, независимо от того, был ли он человеком или животным; а собака охранника, немецкая овчарка Фред, тут же взяла след, - увы, ее остановила мозговая кость, подброшенная ей на пути и смоченная в пахучем аппетицине, препарате, от которого начиналось повышенное слюноотделение и вызывался неодолимый аппетит, перед которым не могло устоять не только глупое животное, но и человек; итак, овчарка сидела на месте, глодала мозговую кость, а вторгнувшийся во владения науки невидимка свободно разгуливал по огромному зданию, - он, видимо, знал местонахождение биоловушек и предусмотрительно обходил их.
   Раздался второй зуммер, на сей раз в кабинете шефа, резкий, будоражащий, пронзительный, - это означало, что невидимка вторгся в святую святых Дома науки, хранилище, где находились особо важные научные документы, имеющиеся в одном экземпляре; он каким-то чудом преодолел поле лазерного прострела, напоминающее известное из прошлого минное поле, не сгорев на нем, - теперь в его распоряжении были редкие секретные документы; Осенев, ученый хранилища, заметил, как с одного из его столов поднимаются в воздух бумаги, - на этом столе, кажется, находятся его собственные изобретения, за которые он и выдвинут в ученые хранилища; но будто какая неведомая сила прижала его к креслу, пригвоздила к месту, парализовала волю и мышцы, - он, казалось, не мог двинуться, ни вскрикнуть; когда бумаги опустились на свое место, только несколько листов осталось летать в воздухе, - они как бы растворились в нем, попав в поле невидимки; щелкнул выключатель электронной печи, находящейся здесь же, чтобы по решению Совета сжигать вредные или ненужные отработанные бумаги, - снова в воздухе появились те самые листы, исчезнувшие со стола, и какая-то невидимая рука бросила их в печь; сжечь документы можно было только в этой высокотемпературной непроницаемой огненной печи, - они были из определенного сорта несгораемой бумаги, пропитанной особым составом; о том, чтобы вынести бумаги из здания, не шло и речи, - это было практически невозможно.
   По всей видимости, онемел и коллега Осенева по хранилищу, ученый Брукнер, - он вскрикнул только тогда, когда на дне печи остался только пепел; он испуганно спросил у Осенева:
   - Вы видели?
   Тот кивнул и промолчал, как будто все это было запланировано.
   - Какие бумаги сгорели? - резко спросил Брукнер.
   - С моего стола... Я даже видел, как они поднялись в воздух...
   - Почему же вы молчали?
   - Я потерял от удивления дар речи...
   - Будете оправдываться перед шефом сами... Вы должны были направить биолазер в сторону невидимки... Почему вы это не сделали?
   - Я не мог двинуться...
   Тем временем снова зазвенел дребезжащий надтреснутый режущий слух зуммер в кабинете шефа, - это невидимка вышел из хранилища; ясно, что он знаком с секретами здания, раз он так легко преодолевает все барьеры, ловушки и преграды, - очевидно, он теперь сможет выйти наружу; для чего он наведывался сюда?
   Брукнер, снова овладев собой, вскочил и подбежал к столу Осенева, начал рыться в его бумагах, - не хватало целой серии, зашифрованной под номером тринадцать, под которым скрывались особо важные открытия; о них знал досконально, в деталях, только сам ученый, сделавший их, - и об их назначении вкратце был извещен Совет; ясно, что самому Осеневу не было никакого смысла уничтожать свое же открытие, - и потому его необъяснимое бездействие оставалось для Брукнера тайной; он удивленно произнес:
   - Исчез шифр тринадцать... Неужели это...?
   - Да, это формулы дальних космических полетов... Вы правы, исчезли именно они...
   - Вы можете их восстановить?
   - Трудно... Но попробую...
   Раздался зуммер на столе Осенева, и он нажал на кнопку, - загорелся голубой экран, и на нем появилось недовольное лицо шефа.
   - Что произошло?
   - Исчезли мои последние формулы...
   Шефа передернуло, гримаса крайнего недовольства исказила его лицо, - он весомо, чеканя слова, произнес:
   - То, что вы должны завтра докладывать на Совете?
   - Да...
   - Срочно зайдите ко мне...
   Экран погас; Осенев неохотно поднялся с места и направился к лифту хранилища, - зашел в него, нажал на нужную клавишу; в зеркалах лифта отражалась его постаревшая физиономия с бульдожьими складками у губ и насквозь седые волосы, причесанные на пробор, - а ведь ему еще пятьдесят, он не совсем старик; видимо, так его измотала эта гордая и привередливая царица Наука, выжимающая все соки, пьющая кровь ученого, как вампир, - если только он творит кровью, вдумывается в то, что делает, и желает добра; Осенев вошел в кабинет шефа, - тот поднялся ему навстречу, подал лениво руку, но крепко пожал, чуть не вывихнув пальцы.
   - Новость за новостью... Мы так надеялись на ваше открытие...
   - Да, бумаги сожжены... А какие новости еще?
   - По всей видимости, покойный Стернер был прав, и цивилизация потерпит крах... Надежда на дальние миры и ваши формулы, ибо наш корабль опять заблудится на орбите Феникса... Сигналы не доходят до нас и, видимо, виновны те искажения, о которых вы докладывали...
   - Хотите начистоту? - спросил Осенев, как будто он намеревается говорить совершенно искренне; нет, он собирался лишь приоткрыть завесу своей души и изложить кое-какие взгляды.
   - Валяйте... Ни вам, ни мне терять нечего...
   Осенев стал говорить, - сначала сбивчиво, волнуясь, путая слова, а потом обретая спокойствие и выдержку, находя нюансы и оттенки, чтобы речь была выразительной и веской; он напомнил шефу, что когда-то был против роботизации простых тружеников страны, против вживления электродов под кожу головы и превращения обычных людей в марионеток, - поначалу это давало ожидаемый экономический эффект и все возрастающую социальную стабильность, но потом люди захотели отдыхать по-человечески, веселиться по-людски, искать настоящих удовольствий и реального счастья, а не мнимого; нет, они не сознавали себя рабами, роботами, управляемыми по радио с центрального пункта, но души их дали трещину, и она с каждым годом увеличивалась, копя недовольство и грозя социальным взрывом, - наконец, спад в экономике неминуемо произошел, и страна начала катиться в пропасть; только человек, а не робот, способен творить добро для людей, - а механические автоматы истощают природу и генотип нации; можно, конечно, представить себе пчелу-матку, в рот которой подается пища запрограммированными рабочими пчелами, - но кто захочет быть в роли неподвижной матки и кто станет рабочей пчелой?
   - Вы все это говорили, только не в этих сравнениях... Совет отверг ваши доводы... Что еще?
   Что еще может сказать Осенев? Что наука и техника должны существовать для всех, а не для элиты избранных утонченных и приевшихся; что аппараты контроля биомассы, лазерные и биоловушки, скоростные лифты и дорожки, самооткрывающиеся окна-жалюзи и двери, - все это должно быть либо у каждого, либо ни у кого; что каждый должен иметь возможность вылететь на магнитоплане на песчаные пляжи райских островов и, при желании купить антигравитационный пояс за доступную цену, уподобиться птицам, летающим в поднебесьи; короче, сливки науки должны снимать не пчелы-матки ульев, а все пчелы, в том числе рабочие.
   - Я знал, что вы по взглядам социалист... Это мракобесие в прошлом...
   - А что не в прошлом?
   Шеф задумался, помрачнел и резко ответил:
   - Пожалуй, вообще все в прошлом... И эта цветущая разваливающаяся агонизирующая цивилизация, и мы с вами... Одна надежда - на ваши формулы...
   - Но кто полетит к дальним мирам?
   - Это решать не вам и даже не мне... Решать будет Совет...
   - Состоящий из пчел-маток, ленивых и неподвижных?
   - Думающих и предвидящих... А ваших слов я не слышал, оставьте ваш псевдосоциализм при себе...
   И он встал, показывая, что разговор закончен, - пожал Осеневу руку, крепко, по-мужски, и кивнул; он не винил ученого в пропаже документов с его стола, но ясно дал понять: тот должен восстановить формулы в кратчайший срок.
   Осенев, фиксируемый всеми аппаратами биоконтроля, вышел из Дома науки, - его голограммы и биотоки были заложены в автоматику, и она не среагировала зуммером, пропустив его; низко поклонился портье, дежурящий у входа, ненужная личность, символизирующая лишь особый шик, - он был одет в черную с иголочки форму, с поддельным золотом эполет; из подземного гаража автоматически выехал автомобиль Осенева, механически открылась дверца, и он сел за почти ненужный руль, - нажал кнопки на пульте и запрограммировал дорогу домой; впрочем, у одного из перекрестков программу пришлось изменить и вмешаться в управление самому, - там произошла какая-то авария, сгрудились кучи автомобилей, образовался немыслимый затор на несколько часов; Осенев, ратовавший за науку для всех, нажал на клавишу подъема и его автомобиль взлетел, включив мощную антигравитационную установку, - оставив позади перекресток и гудящие машины простых тружеников и далекой от науки интеллигенции, автомобиль приземлился на дорогу в свободном месте и продолжал свой обычный путь.
   - Ученый пролетел, - завистливо произнес какой-то рабочий на перекрестке.
   - Они нам через десять лет обещают воду в пиво превращать, - весомо ответил другой.
   Остановив автомобиль у загородной дачи, Осенев вышел из него, - автоматика ворот, настроенная на внешность и биотоки, сработала, они растворились; автомобиль въехал в подземный гараж, а сам хозяин пошел по дорожке, усыпанной гравием, - сорвал с клумбы розу, чего он никогда не делал, и пробормотал:
   - Кому вы нужны, если существуете лишь для элиты, - и поднялся по лестнице в коттедж, не замечая ни зеленых ветвистых деревьев, ни низкорослого подстриженного кустарника.
   Из кухни отчаянно пахло тушеным мясом со специями, - это жена возилась с кухонным автоматом, одухотворяя его; зная, что сейчас время обеда, и услышав из кухни голос сына, он вошел туда, - восемнадцатилетний сын о чем-то громко спорил с матерью, и Осенев уловил своими ушами обрывок фразы, когда вошел:
   - Вот и буду писать музыку... И никогда не стану ученым, как отец...
   - Ты слышишь, что он говорит? - выразительно воскликнула супруга, изображая крайнее негодование, когда вошел муж.
   - Я знал, что и ты меня не понимаешь, не одобряя моих дел, - честно ответил Осенев жене. - Пусть делает, что хочет... Он человек, а не робот...
   - Что ты говоришь, Сережа?! - не понимая, шутит он или нет, воскликнула жена.
   - Я буду в кабинете, - не обращая внимания, сказал Осенев. - Ко мне должен придти один человек... Пропусти его...
   - А обед?
   - Я есть не хочу...
   Осенев поднялся в кабинет, - стеллаж с любимыми философскими и художественными книгами, стол, пианино и три кресла, вот и вся обстановка, не бедная, если сравнивать с тружениками, и не богатая, если сравнить с другими учеными; он закурил, выпил горячего чая, мгновенно вскипяченного электронным высокочастотным кипятильником, - сел в кресло и задумался; и кому он нужен на этом свете? Ведь это он, как один из ученых, развалил цивилизацию, - надо было творить и трудиться, а он делал открытия, увеличивающие пропасть между роскошью и нищетой, зияющую бездну между богатством и бедностью; у него математический склад ума, талант, но нужен ли он кому, хотя бы жене и сыну? Он, как человек, не нужен им, - они или высокомерно гордятся им, или справедливо стыдятся его; скорее всего, гордится жена, в общем-то обычная женщина, ставшая супругой ученого в этой нищей несчастной стране, - а стыдится сын, который хочет стать музыкантом и добьется этого; пусть он идет по своей дороге, он не станет ему мешать...
   Наконец, в дверь кабинета постучали, - дань эстетике прошлого, биоловушки не пропустят неугодного, да и дверь открывается автоматически; Осенев крикнул:
   - Войдите, - и на пороге появился человек, которого он ждал.
   - Я сжег ваши бумаги, - резко сказал он с порога. - Здесь нет чужих ушей?
   - Поздно спрашиваете, - резонно ответил Осенев. - Сколько я вам должен?
   - Сто тысяч, желательно в крупных купюрах, - весомо ответил мужчина. - За вычетом того, что все инструкции по входу в здание я получил у вас...
   - Не много ли? - поторговался Осенев, но, вспомнив о бессмысленности своей жизни, замолчал.
   - Я рисковал жизнью...
   Осенев достал из стола приготовленные деньги, и мужчина, жадно перебирая и пересчитывая их, переложил в саквояж, - у него даже нервно подрагивали руки; и стоит рисковать своей жизнью ради бумажек, - неприязненно подумал Осенев; мужчина как будто уловил его мысли, пояснил:
   - Охота пуще неволи... Время дороже жизни... Деньги подчас выше времени...
   - Что-то новое, - засмеялся Осенев. - Благодарю вас... И прощайте!
   - Прощайте! - ответил мужчина и вышел.
   Итак, все счеты с этой жизнью сведены, - он сжег свое же открытие, совершенное в творческом порыве, удовлетворив распирающее его научное любопытство, грозящее кому-то; чего не сделаешь ради чистой науки, которая подчас оказывается грязной! Решено, что жене и сыну он не нужен, - он развратил ее, а сын его стыдится и хочет жить по-своему; жалко, что он не изобрел аппарата для намыливания веревки, - придется намылить ее самому; вдев голову в петлю, подвешенную к крюку для люстры, он оттолкнул кресло ногой, и оно поехало на роликах, - он качался в петле; но неожиданно вместо боли в шее он ощутил, что падает куда-то, будто веревка оборвалась, летит в какую-то бездну, бездонную пропасть...
   Неожиданно падение закончилось, - он упал на землю семенами и пророс травой; он ощутил себя зеленью травы, колыхаемой ветерком, - вот прошел дождь и оросил его, приятно утолив жажду; по траве прошли двое, он и она, и Осенев услышал их разговор, - он объяснялся ей в любви, а она отвечала, сопереживая ему; Осеневу-траве стало приятно, когда они легли на траву, - он стал ласкать их руки, лица; вдруг он понял, что сейчас разговор идет о нем, Осеневе, - парень говорил о его изобретении, репликаторе, который высосал соки из природы и сделал труд ненужным; впрочем, это сам Осенев осознал чреватость своего открытия, а парень хвалил его, желая подражать ученому, - девушка не по-женски мудро провидчески заметила:
   - Зря жил человек... Все равно нужно что-то делать для жизни, репликатор - ненужная игрушка...
   - Как ненужная?! - воспротестовал парень, и они поссорились; Осенев-трава был на стороне девушки, сознавая, что она права.
   Они ушли, недовольные друг другом, - Осенев был причиной их ссоры; а трава продолжала расти, - ей было приятно, когда кто-то проходил по ней, не слишком тяжело ступая, и ложился на нее; но однажды начался пожар, и траву охватило пламя, - у Осенева будто подскочила температура до сорока, начался жар...
   Сороколетний Осенев очнулся от транса и пробормотал:
   - Чушь, конечно... Но хорошо, что я не стал ученым...
   Он взял в руки гитару и стал наигрывать одну из своих ироничных глубоких трагических песенок о науке, - ученый открыл то, что дождь вызывается просто напросто Богами дождя, и тех отыскали и стали пытать, чтобы они раскололись и открыли свои секреты; но они сами не знали тайны дождя, ибо секрет Богов был в желании помочь людям, в любви, а не в разности потенциалов между тучами, вызывающей гром и молнию...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 31
  
  
   ПОРВАННАЯ НИТЬ
  
  
   Начались гастроли театра в Кемерово, и Вера, оставив детей на попечение родителей, выехала туда с труппой и оркестрантами; она металась, встречая в театре Слюсаренко, надменного, гордого, получившего свое и оставившего ее в покое, и думала о том, как можно отомстить ему; юридические меры оказались неприменимыми, а идти жаловаться на дракона главному дирижеру или директору театра казалось стыдным и, как говорили другие девицы в сходных ситуациях, безрезультатным, - уже кто-то из съеденных принцесс ходил к Баленко жаловаться на драконов, а тот попросил доказательств; прибегали и к защите директора, - тот что-то мямлил и выслушивал оскорбленных униженных красавиц, но не знал, что делать; директора больше волновало то, что он станет делать в случае, если завалится репертуар, - а это было неизбежно, если прищемить дракону хвост и тем более уволить его с работы; почти все драконы состояли в партии, и принцессы иногда жаловались секретарю парткома Васе Белкину, - но в случае описанной выше сатисфакции одно заявление уравновешивало и компенсировало другое, их либо забирали из парткома, либо они пылились рядом друг с другом; мужчины обменивались женщинами, и одна жалоба покрывала другую, - в результате жаловаться надо было на многих или - ни на кого.
   Вера знала, что наиболее человечный и радушный из высших чиновников театра - Вася Белкин, дирижер и секретарь парткома, - так ей казалось, она симпатизировала ему, а он ей; и однажды после гастрольного спектакля она подошла к дирижеру и, превозмогая стыдливость, следя за тем, чтобы никто не слышал разговора, тихо сказала:
   - Василий Павлович, мне нужно с вами посоветоваться...
   - Прямо здесь? - ласково и в то же время иронично спросил Белкин.
   Вера немного подумала и ответила:
   - Я зайду к вам в гостинице, если не возражаете... Или нет, вы зайдите ко мне...
   - Так я к вам или вы ко мне? - спросил Вася, предчувствуя приятный вечер.
   - Я вас жду в своем гостиничном номере... - и поспешила прекратить разговор, ибо мимо проходил какой-то театральный сплетник.
   Почему она не захотела поговорить с ним по дороге, чтобы Вася проводил ее? Ей все было просто и понятно, - она боялась неизбежных вспыхнувших и расползающихся по театру сплетен; лучше пусть он зайдет к ней, - деловой разговор, не больше; в конце концов, Вася Белкин не из тех, кто может силой взять женщину, - это видно по его интеллигентной худосочной бородке, тихой почти безвольной речи, ласковым любвеобильным глазам, - они такие при взгляде на всех, и мужчин, и женщин; а Вася ломал голову над тем, что от него хочет Вера, и склонялся к тому, что встреча должна быть лирической и сентиментальной,- при их взаимной симпатии простим ему радужные мечты; Таня Белкина, сестра Осенева и жена Васи, осталась дома, с дочерьми, на расстоянии тысячи километров, и почему бы ему не встретиться с обаятельной милой женщиной, с которой они давно переглядываются, - тем более, что пока еще ничего не произошло и, может быть, встреча будет чисто деловой; уговорив себя быть стойким и верным супруге, Вася Белкин пошел к Вере.
   Она открыла дверь в изящном шелковом цветастом халатике и проговорила:
   - Ах, я не ждала вас так скоро...
   Она хотела сначала, чтобы он подождал за дверью, пока она наденет приличествующее деловому разговору строгое скрывающее прелести платье, но тут же решила, что неудобно заставлять секретаря парткома ждать у двери, - и она впустила его; он увидел на столе письмо от своего шурина, Осенева, сразу узнав его почерк, - и разговор принял неделовой легкомысленный характер.
   - Пишет? - лукаво спросил он, улыбаясь.
   - Ах, это, - покраснела Вера, бросив взгляд на конверт. - Не может отстать, никак не поймет, что я не для него...
   - А для кого же? - хитро улыбаясь, спросил Вася; ему вообще была свойственна лукавая улыбка, и потому эту ремарку мы постараемся пропускать.
   Вера покраснела до кончиков ушей, - неужели Вася намекает на себя? Надо бы сразу сказать ему о деле, - но как приступить? "Меня "взял" Слюсаренко", - сказать это вслух мужчине, не состоявшему с тобой в близости, все равно, что догола раздеться перед ним; и Вера, не найдя ничего лучше, спросила о том, что было для нее важно, - она читала стихи Осенева, посвященные ей, и иногда плакала над ними, жалея себя и прошедшую любовь:
   - А вам нравятся его стихи?
   - Ну не Пастернак, но все же... - и опять улыбка.
   - Есть такой овощ - пастернак, - почти всерьез ответила Вера. - Хотя я слышала, что есть и такой поэт, но не знаю его стихов...
   Вася иронично и ласково улыбнулся, прокашлялся и стал декламировать стихотворение Пастернака: "Февраль. Достать чернил и плакать...", единственное, которое знал наизусть по причине, что совершенно не понимал его и заучил дословно; как следствие непонимания читающего, не смогла понять стихотворение и Вера, - она спросила, стыдясь своей глупости:
   - А это хорошо?
   - Очень, - ответил Вася, ничтоже сумняшеся.
   - А стихи Осенева хуже?
   - Гораздо... Нет никакого сравнения...
   Стихотворение Пастернака показалось Вере бредом, - она не поняла и не приняла его близко к сердцу; но если даже эти бредни лучше стихов Осенева, то что же за чушь - его стихи; и она твердо решила больше не читать их, - она, как бы прося совета у Васи, как знатока поэзии, указала на конверт с письмом Осенева и спросила:
   - Порвать?
   - Рукописи не горят, - загадочно ответил Вася.
   Вера, ничего не понимая, воззрилась на него, - и какая же она глупая; а Вася так умен и несловоохотлив, что напоминает ей ламу, тибетского монаха-отшельника и мудреца,- у него даже редкая небольшая бородка в восточном стиле; она взглянула в его глаза, полные любви, и смутилась, - она не знала, что они такие почти всегда; разговор принимал явно не тот поворот и, чем дальше, тем труднее было вернуться к роднику, к истокам.
   - Хотите немного вина? - спросила она, не зная, что предложить.
   - Почему немного? - лукаво спросил Вася; такие нахальные шутки были в его стиле, а говорил их он ласково и беззаботно.
   Она не знала, что ответить, кое-как поняла, что он шутит, - разлила вино по рюмкам; Вася провозгласил тост:
   - За наше общее дело... - и она, тихо повторив тост, поддержала его.
   Дальше стало все легче и проще, - вина оказалось две бутылки и оно ударило в головы; он поцеловал ручку, потом чмокнул в губки, и халатик сам собой распахнулся... Но после этого не совсем невинного увлечения стало возможным перейти к делу, когда они уже называли друг друга на "ты"; она, подыскивая слова, сказала ему:
   - Со мной... против моей воли... переспал Слюсаренко...- и когда она выдохнула это, ей сразу стало легче. - Ты его накажешь?
   Вася тяжко задумался, - беду как будто переложили на его плечи; что ответить ей, - что подобные заявления он слышал и даже видел в документах не один раз? Что он хотел помочь ей, но не может? Слюсаренко имеет гораздо больший вес в театре, чем он, дирижер и даже секретарь парткома, но не народный и даже не заслуженный; ясно, что он ничего не сможет сделать для Веры, - но что сказать ей? Не найдя ничего лучше, он тихо и искренне произнес:
   - Я тебе сочувствую...
   - И все? - вскрикнула она, не зная, обижаться или плакать; тон Васи показался ей сострадающим.
   - У нас в парткоме не раз были подобные заявления...
   - Подобные?! - вскрикнула она, уже обидясь.
   - Прости, я не то сказал, - ласково произнес он и поцеловал ей руку. - Но мне, как секретарю парткома, приходилось иметь дело с...
   - Так ты о таком знал?! -опять выкрикнула она; но Вася вызывал не гнев, не ненависть, а жалость и сострадение.
   Он, подыскивая нужные слова, ответил:
   - Я хотел бы что-нибудь сделать, но не смогу... Слюсаренко сильнее...
   Так закончился этот разговор, - она зарыдала от бессилия, а он ее утешал, тоже бессильный и сострадающий; нет, она не будет презирать Васю за его слабость, - в конце концов, и Володя Дрожкин побоялся набить Слюсаренко морду; а как бы ей хотелось, чтобы он ползал перед ней на коленях и при всех просил прощения, - нет, не при всех, конечно, а то все всё узнают, но ползал; она станет считать, что любит теперь Васю, а не Володю, - надо же оправдать свою слабость; Осенев теперь виноват перед ней не только в том, что он дурак, безумец, Дон-Кихот, но и тем, что у него есть сестра, законная жена Васи, отобравшая его у нее, - а как они могли бы быть счастливы...
   Оставим Веру наедине с ее бредовыми мыслями и перейдем к любовному бреду Осенева, - он еще в своем родном городе и мечтает о Вере; коварный легкомысленный лукавый мальчишка Амур со времен древней Греции стрелял куда попало, и он же, Купидон, с зарождения древнего Рима заставляет наши нежданно пораненные сердца страдать, а сам прячется, - нет, лгу, наверно, еще пещерный человек, не находя достойных высоких утонченных слов, страдал от любви, а не бил любимую дубиной, таща ее, как зверь, на ложе; да и животные в своей страсти не откусывают друг другу хвосты и лапы, а заигрывают друг с другом, - так что же делать людям, вертящимся в вечных любовных треугольниках? Осенев обманывал себя, туманя голову радужными мечтаниями, Вера насиловала свои бредовые хрустальные мечты, а Вася ни о чем не мечтал, кроме того, чтобы сохранить любовь и верность Тани с дочерьми, которых искренне и трепетно любил, и иногда видя взаимность Веры, метался в сомнениях, считая себя то Дон-Жуаном, то просто современным доном; но что же Осенев?
   Сердце и даже рассудок подсказывали ему, что Вера его еще любит, но стыдится мнения окружающего мира о нем, - легче обвинить даже мир, чем любимую, тем более себя; да, разум Осенева, немного самовлюбленного, мечтательного, бездеятельного, подыскивал тайные наилегчайшие ходы для него, - легче ждать в бездействии Веру, мечтая о ней в стихах и жизни, чем жить и трудиться, ища другую любовь или дело по душе; его стихотворения, пылкие, одухотворенные и красочные для него самого, немного афористичные, рассудочные и нудные для других, все больше и больше привязывали его к Вере, которой он посвящал свои стихи, - он, как глупый паучок, плел сеть, но не для красавицы мушки, а для самого себя; бывают ли такие безвредные пауки, науке неизвестно, но люди находятся, - и живой пример тому Сергей Осенев; правда, чтобы быть таким, вы скажете, надо быть сумасшедшим, - нет, это неверно, нужно лишь быть поэтом.
   Итак, Сергей метался в тисках придуманной им любви дома, - все окружающие видели ее бессмысленность, кроме него самого; ему казалось, что Вера подсознательно ждет его и любит, причем не менее пылко чем раньше, - да, рассудок всегда подыскивает удобные проторенные ходы, как слепой крот, роясь в земле своего мозга и прокладывая извилины для мыслей; короче говоря, он решил не ждать у моря погоды, как одинокий жираф, выглядывая из-за деревьев свою любимую, - а ехать на гастроли; только не в Кемерово, а в Иркутск, следующий город гастролей театра, - и сам город интереснее, и время к тому подошло; и он, никого не уведомив, взял билет на самолет в Иркутск, - как реагировали окружающие, узнавая об этом? Самую верную, точную и краткую характеристику дал Алексей Белов, когда Сергей зашел к нему и сказал, что едет к Вере.
   - Опять будешь в сковородке на голове ходить, - веско сказал он, наливая не кофе, а чай.
   - Тянет туда, - попытался оправдаться Осенев.
   - Когда тянет и позывы, то нужно, чтобы стошнило, - уверенно ответил Алексей.
   Что говорили родители? Они сначала рьяно протестовали, - их сын не такой законченный дурак, чтобы унижаться перед какой-то скрипачкой; тем более, что через Васю Белкина, их зятя, им стало известно, что сказала в театре Вера, - "Если этот дурак приедет, то она его положит", не в постель, разумеется, а в больницу; родители восстали против отъезда сына на гастроли, - но он взял журналистское поручение у Жигулева и тем самым оправдал себя; состоялся такой разговор.
   - Она же тебя положит, - резко, почти презрительно сказала мать.
   - Я еду в журналистскую командировку, - обманывая себя и родителей, ответил он.
   - Ну положит и пусть положит, - с обидой в голосе сказал отец, подводя черту. - Только так и знай, в сумасшедший дом в Иркутск мы не полетим...
   А что сказал другу Игорь Налейвода, опять собирающийся уезжать на полгода в Венгрию? Он не отрезвлял друга, зная, что это бесполезно, - все равно, что лить воду на бешено вертящееся мельничное колесо; оно мелет свое зерно, - а вода перестанет течь, так приделают ветряные крылья, ветер всегда какой никакой, а дует; он сказал другу, не надеясь, что тот исполнит его совет:
   - Езжай, Федя... Но не приставай к ней, а то действительно, дура, положит...
   - Она не дура... Она мечется, как рыбка в сетях любви, но ее пугают более хищные рыбы, окружающие мир...
   - Может, ты и прав, ее пугает окружающий мир, для которого ты, прости, дурак... Но любви, по-моему, давно нет...
   - Андрей обещал нас поженить летом...
   - Это на его совести... Думаю, она выдержит...
   - Кто, совесть или она?
   - И то, и другое...
   На этом разговор и с Игорем был закончен; он проводил друга до автовокзала, - благо, билет уже есть, по крайней мере, не будет ночевать в аэропорту; больше Игорь не отрезвлял его, просил только быть стойким и не лечь в больницу, - он помахал рукой уходящему автобусу; вечерним рейсом Сергей вылетит в Иркутск, - он будет лететь против вращения Земли, ускоряя его, и увидит по пути восходящее над облаками солнце; облака будут внизу, - земля появится внизу утром.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 32
  
   ЗАБАСТОВКА КОРДЕБАЛЕТА
  
  
   Бетонированная полоса аэродрома стала видна только тогда, когда до земли осталось метров десять, - шел проливной дождь, и все застилала его пелена; самолет приземлился, ведомый радиопилотом по маякам, мягко и уверенно, - и, вздрогнув, покатился по полосе; Сергей Осенев вышел по трапу на дождь, - встречает ли кто его? Он просил сестру, чтобы его встретил Вася, но та отказала, сославшись на занятость мужа, - и вот под проливным дождем Осенев неожиданно увидел своего зятя, идущего ему навстречу; он не обещал, но пришел, - сыграл комплекс вины перед Сергеем, Вася терзался тем, что изменил Тане и в какой-то степени отбил у шурина женщину, хотя она и не любила его; он, как в общем-то верный друг, стоял под зонтиком под проливным дождем и первым заметил Сергея, - взял его под руку, повел к автобусу; они доехали до гостиницы обкома партии, где у Васи был огромный одноместный номер, - другого жилья для Осенева не предвиделось, все было переполнено, но в номере разрешили поставить раскладушку.
   Позавтракав внизу, в дешевой обкомовской столовой, стали обсуждать дела, - что думает делать Сергей в Иркутске? Ответ ему казался прост, но был лживым, - посещать спектакли, чтобы что-то написать о театре, и отдыхать, гуляя по незнакомому городу; дождь кончился, и на асфальте стояли огромные лужи, - в этом месяце дожди будут особенно частыми и обильными; они с Васей пошли гулять по городу, - здесь жили когда-то сосланные в Сибирь декабристы и они позаботились о внешнем виде старого города, застроенного красочными разнообразными по архитектуре особняками; заботились о лице города и в двадцатом веке, сейчас, - финские строители сооружали красивые современные здания, напоминающие постройки из кубиков детского конструктора, всегда разнообразные и непохожие одно на другое. Зашли по дороге в книжные, богатые новыми дефицитными книгами, - здесь не оставляли литературу под прилавком, а все или почти все выкладывали в продажу, ибо почти не было библиофильства и жадности к книгам, развитых в европейской части страны; купили кое-какую литературу, - устоять Сергей не мог, а деньги были; и вернулись в гостиницу.
   Вечером Сергей с Васей пошли в театр, - дирижер вошел внутрь, стал готовиться к спектаклю, а журналист остался на свежем воздухе и закурил; изящная архитектура нового здания театра, как бы сложенного из больших кубов, порадовала глаз, - как игра большого ребенка, с душой; моросил мелкий дождик, - к Осеневу подошел Биндеров, с удивлением увидевший журналиста, когда-то бравшего у него интервью:
   - Ба! Кого я вижу! - и сразу, разведывая истинные причины его появления, задал краеугольный вопрос: - Командировка оплачиваемая?
   - Оплачиваемая, - неуверенно соврал Сергей. - К тому же гонорар за книгу получил...
   - Вышла? Вот на эти деньги ты и приехал, - радостно пропел сочный тенор и раскрыл карты: - А в театре у тебя пиковый интерес...
   Мимо прошла Вера, дернулась, заметив Сергея, скорчила недовольную гримасу, - она была, как всегда, одета не слишком шикарно, но с большим вкусом; она прошла в театр, - и Сергей, докурив, тоже зашел внутрь. В курилке его окружили Гена Никифоров и скрипачка Люда, как кот и лиса из "Буратино", пристающие к дураку и облапошивающие его, - они, переглядываясь между собой, стали расспрашивать его о целях приезда, а он, как только мог и умел, врал; они прекрасно знали, что он врет, но забавлялись разговором, - наконец, в курилку вошла Вера.
   - Вот, журналист приехал, - сказал ей Гена, куражась; она, отлично зная его отношение к дураку, покраснела и промолчала.
   - Писать о нас будет, - сладкоречиво, но с вызовом произнесла Люда, тоже откровенно смеющаяся над Осеневым; Вера не выдержала издевательства над бывшим любимым, резко бросила сигарету и вышла.
   Начался спектакль, и Осенев пошел в зал, - но нам интереснее спуститься в оркестровую яму, где сейчас дирижирует Белкин, а Вера сидит за пультом вторых скрипок; она нервничает, гримасничает, показывая другим, что приезд журналиста ей очень неприятен, - все знают, что она обещала его положить в больницу, но не может этого сделать; она дергается за пультом, руки не слушаются ее, - она бросает скрипку на стул и выскакивает из оркестровой ямы; Вася Белкин, до этого изгибавшийся и качавшийся под ветром своего вдохновения, бросает ей вслед тревожный взгляд и - продолжает дирижировать. В перерыве Вера закатывает скандал Васе, как ближайшему родственнику Сергея:
   - Зачем он приехал? Вы не считаете, что он сошел с ума? - разговор происходит при других и потому "ты" неприменимо.
   - Нет, не считаю, - отвечает Вася, ласково улыбаясь.
   - Ну тогда я сошла с ума... Положите меня в больницу! - вскрикивает Вера.
   - А вы возьмете себя в руки и будете во втором акте играть... Иначе я буду вынужден объявить вам выговор...
   Ах, этот разговор, происходящий для длинных развешанных ушей, - так бы, может, Вася утешил Веру; но сказано то, что сказано, - Вера резко поворачивается и уходит в оркестровую яму; даже негде уединиться и порыдать над своим горем, - а Вася отыскивает Сергея:
   - Она закатила мне скандал... Не смогла играть спектакль, дергалась, корчила гримасы, бросила скрипку... Если можешь, не подходи к ней...
   Осенев идет в гостиницу, - по дороге он пытается проанализировать поведение Веры; ясно, что у нее была истерия, "двигательная буря", которая, как говорит психоаналитик Кречмер, возникает из-за несчастной любви, - это хорошо, что она себя так вела; значит, она еще любит его, но не может сознаться себе в этом сама, виня не окружающий мир, а Сергея, метаясь в сетях любви и ненависти, колеблясь маятником между добром и злом, - но что есть здесь добро? Возможно, Осенев прав в своих размышлениях, и прежняя забытая любовь терзает Веру, - но она не может в себе разобраться.
   Начинаются нудные длинные тоскливые дни Осенева в Иркутске, - он не ходит в театр, а бродит по городу; и - частые разговоры с Васей, - тот однажды просит объяснить стихотворение Пастернака, непонятное ему:
   - "Февраль. Достать чернил", это понятно... Но почему "и плакать"?
   - А тебе никогда не хочется плакать? - резонно спрашивает Сергей. - Видно, ему хотелось...
   - Так, ясно... А почему "грохочущая слякоть весною черною горит"?
   - Видно, слякоть грохотала под колесами пролетки... А весна черная, потому что еще не зазеленели деревья...
   Вася спрашивает и спрашивает, а Осенев легко разгадывает ребус Пастернака, - наконец, ему это надоедает и он недовольно говорит:
   - Не все так просто, как в разгаданном ребусе... Это стихотворение настроения...
   - Это тайна, - загадочно произносит Вася, дивясь трезвому уму Сергея и радуясь тому, что он не так разумен, зато лиричен.
   - А как Вера? - вдруг спрашивает Осенев; Вася смущен неожиданностью вопроса и, не находя ничего лучше, отвечает:
   - Да что она тебе далась? В гостинице со всеми подряд, как кошка... - и Сергей молча глотает эту пошлость, но ему больно и неприятно; Вася, всегда напоминавший ему доброго гнома, неожиданно превращается в его глазах в злого коварного тролля, но только на мгновение; Осенев прощает ему его дерзость.
   Но сейчас, пока наши друзья мирно беседуют, в театре интересное событие, - на эстраде под открытым небом постановка "Лебединого озера"; намечается большая помпа, мнимая благотворительная деятельность театра, собравшего сегодня в парке огромную толпу на бесплатное зрелище, должна окупиться, - Иркутский отдел культуры перечислит за это театру большие тыщи; бегает, суетится главный дирижер Баленко, лилипутик с седой гривой светского льва, - он смешон в своей высокомерной суете, его кличка в театре "Малой"; пора начинать представление, но - кордебалет отказывается выйти на сцену.
   - В чем дело, девочки? - недовольно спрашивает Баленко.
   - На эстраде большие лужи, - иронично говорит одна из балерин.
   Баленко выскакивает на сцену, замечает всего одну лужицу и шлепает по воде ногами, гневно топая ими:
   - И это большие лужи?! Быстро вытереть тряпкой! - кричит он работнику сцены.
   - Не надо, - нервно замечает другая балерина. - Мы все равно танцевать не будем...
   - Но почему? - почти визжит лилипутик.
   Находится одна из балерин, которая отвечает уклончиво и достаточно веско, чтобы быть понятной Баленко:
   - Мы к вам по этим делам не раз обращались... Вы требуете доказательств...
   - Ясно, - наконец, понимает главный. - Значит, опять?
   Он не осознает, почему из-за очередной съеденной принцессы, какой-то балерины кордебалета, проваливается грандиозное помпезное зрелище, - он не может этого понять; он продолжает уговаривать балерин выйти на сцену, танцевать, - в конце концов, оскорбленной принцессе он готов дать бессрочный отпуск, причем оплачиваемый; нет, балерины непреклонны, - они не соглашаются; тогда Баленко топочет ногами, кричит, что вычтет за прогул из зарплаты, но и это бесполезно, - балерины уверенно отвечают:
   - Мы не будем сегодня танцевать...
   - Так что это, забастовка?! - визжит главный.
   - Можете расценивать, как хотите...
   А Баленко уже думает, как ему оправдаться перед начальством города, - надо сказать, что утром моросил дождь, на эстраде были большие лужи; и он приказывает рабочим сцены гнать воду на эстраду, создавая многочисленные лужицы, - мол, эстрада была непригодной для танцев; в своем бессилии он сам не знает, что делает.
   А что происходит в уборной кордебалета? Наташа, виновница сегодняшней драмы, сидит, чувствуя боль в паху, - она не то что не может танцевать, а и ходит-то враскоряку; из одного из белых лебедей опять сделали гадкого утенка, - нет, больше, принцессу превратили в русалочку, шагающую как по остриям ножей; ее расспрашивают подруги, но она скрытна и немногословна, - не называет не только виновника ее трагедии, но вообще не хочет говорить об этом; правда, она была вынуждена назвать причину для того, чтобы ее освободили на несколько дней от танцев, - но больше ничего говорить не намерена; в уборной кордебалета идет разговор.
   - Как это надоело... Настоящие драконы...
   - Летят, как мухи на мед... Будто мы не танцовщицы, а проститутки...
   - Им и танцы не нужны... Только отдайся...
   - Если бы так! Сами берут и разрешения не спрашивают...
   - Кто тебя, Наташа? - опять допытываются у героини сегодняшнего дня, но она ничего не отвечает.
   В уборную кордебалета, без стука в дверь, не спрашивая разрешения, врывается Баленко, - кто-то из балерин, переодеваясь, визжит, но главный трезво и нагло замечает:
   - Мне ваши прелести не нужны...
   - Подождите за дверью! - кричат ему.
   - Некогда ждать... Ставлю вас перед выбором: либо на эстраде были лужи и сегодняшний день всем оплачен, либо была забастовка и кроме денежных вычетов из зарплаты будут большие неприятности, - и довольный собой, приведя веские доводы, выходит из уборной, хлопнув дверью.
   Картина уборной напоминает изощренные голубые полотна Дега и яркие красочные зарисовки Серебряковой, - но дела, творящиеся в ней, гораздо глубже и трагичней; чувство локтя и товарищества, развитое далеко не у всех, вступает в конфликт с меркантильностью, жадностью до денег и боязнью расправы, - до этого уверенные непримиримые резкие разговоры стихают, и наступает разлад; Наташу защищают только две-три подруги, одна из которых решительно говорит, поддерживая ее:
   - Не нужно мне его денег... И репрессий его я не боюсь...
   Жадность - нехорошая черта, и все это знают, - поэтому никто не говорит о деньгах, не упирает на них; но настроение резко меняется:
   - Еще уволят с работы за прогул... Что тогда станем делать?
   - С работы не уволят, но выговор всем объявят, как пить дать...
   - Всем не объявят, но запомнят нам это и будут преследовать... Легче не станет...
   - Да, зря мы погорячились сегодня... Видно, такая наша несчастная судьба...
   Наташа, слыша эти примиренческие разговоры, наклоняет голову, прячет лицо в руки и - то ли плачет, то ли смеется; на нее бросают удивленные безжалостные взгляды, - неужели она смеется над ними? И только одна из подруг, сострадая ей, тихо спрашивает:
   - Что с тобой?
   - Ничего, - резко бросает Наташа и отрывает руки от лица; на ее щеках видны слезы, еще катящиеся из глаз; она вскакивает и, ковыляя, выбегает за дверь.
   - А я думаю, что она смеется, - замечает одна из балерин, чувствующая, где зарыта собака: все боялись того, что она смеется над ними, и, узнав, что она просто плакала, ощущают облегчение.
   Все понимают, что забастовка провалилась, - хотелось быть сильными, но они всего-навсего нежные слабые женщины; разговор идет о журналисте, - узнает ли он о забастовке и как среагирует; склоняются к мнению, что он и так все знает и ему не до них.
   - Если будет интересоваться, ничего ему не говорить...
   - Да, мы сами еще не решили, бастовали мы или нет...
   - Ясно, почему провалился спектакль... Были большие лужи...
   - Так и будем отвечать, если спросит...
   Итак, все решено, - забастовка провалилась; лилипутик Баленко, обладающий достаточной трезвостью и большим практическим умом, все доходчиво объяснил балеринам и им нет смысла бастовать, - все равно ничего не добьются, все останется на своих местах; только одна из подруг Наташи искренне замечает:
   - А я ему все расскажу...
   Потом, чувствуя, что здесь много лишних ушей и ее слова будут переданы по неиспорченному телефончику драконам, смиряется и говорит:
   - Нет, я ничего не расскажу... Сил не хватит...
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 33
  
  
   РАЗВЕДКА БОЕМ
  
  
   Узнав о забастовке кордебалета, драконы зашевелились, - их лапы и щупальца, тянущиеся к принцессам, на время поумерили прыть и безжизненно отвисли; надо было, чтобы о забастовке не пронюхал наивный корреспондент, и для этого нужно принять необходимые меры, - черт его знает, что станет делать непредсказуемый дурак, рыцарь печального образа Дон-Кихот, имеющий "пиковый интерес" в их театре; к Осеневу в номер зашел Слюсаренко, делающий вид, что навещает дирижера Белкина, - того не было на месте, и Николай решил испытать Сергея на его безумие.
   - Говорят, что Биндеров - тролль, - сам стыдясь того, что говорит, промямлил Слюсаренко; наедине с дураком клеить ему мозги было труднее, чем в компании.
   - И прилетел он с Тау-Кита на летающей тарелке, - иронизируя, отозвался Осенев, но ирония была незаметной, скрытой.
   - Да, - радостно воскликнул сочный проникновенный баритон. - Ты это тоже знаешь?
   - Хватит клеить мне мозги, - прервал его излияния Осенев. - Ищи дурака на стороне...
   Слюсаренко на миг смутился, но быстро пришел в себя, - нужно было разведать, знает ли что корреспондент о забастовке; он, как истинный рыбак, бросил наживку-червячка Осеневу:
   - Говорят, "Лебединое озеро" провалилось... Это я уже серьезно...
   - Почему? - с интересом спросил Сергей.
   - Было далеко не лебединое озеро на сцене под открытым небом...
   - От слез дождя или балерин? - пошутил Осенев.
   Слюсаренко же, подумавший, что журналист уже что-то подозревает, ответил едко и задиристо:
   - Только ты в своей маниакальности думаешь, что балерины могут наплакать озеро... Были лужи, а плакало небо...
   - Интересно, - ответил Осенев, задетый упреком народного, но пока ничего не подозревающего.
   Слюсаренко ушел в убеждении, что корреспондент напал на след и уже что-то пронюхал, - гадюшник моментально пришел в движение; зашевелились не только драконы мужчины, но и имеющиеся в театре гадюки женщины, - надо что-то срочно предпринимать, чтобы журналист не узнал фактов; пусть подозревает, но реальных фактов он знать не должен, - таков был неумолимый вывод.
   А Осенев, пойдя обедать в дешевую и людную обкомовскую столовую, куда приходили поживиться вкусными обильными обедами за гроши многие артисты театра, услышал примерно такой разговор за столом:
   - Говорят, бастовал кордебалет...
   - А причины?
   - Все, как обычно...
   Тут корреспондента заметили, обратили внимание на его неподдельный интерес к разговору и, ничтоже сумняшеся, развернулись, как флюгера на резком ветру.
   - А кто-то говорит, что были большие лужи... Потому и отменили спектакль...
   - Это вероятнее... - но в словах чуткий Осенев уже уловил иронию.
   А как же его болезнь, с яркими бредовыми галлюцинациями и радужными любопытными фантазиями? Сейчас Осенев уже не чувствовал ее, - то, что не смогли сделать психиатры таблетками и уколами, смог добиться бывший психиатр Алексей Белов, друг Сергея, проникнувший в его душу, хорошо знающий Фрейда, Фромма, Кречмера, переводивший когда-то "Аутотренинг" Шульца с немецкого; он подолгу говорил с Сергеем, ставя его на место, когда он начинал зарываться, объясняя ему, что его мнимая святость - ханжество, что восторги его талантам поощряют в нем манию величия, - а от нее идет все, и мания преследования, и колебания маятника между тираном и рабом, садистом и мазохистом, грешником и святым; нужно просто делать дело, маленькое и нужное, а не замышлять и осуществлять грандиозные дела, творения и открытия, - и тогда ему будет легче жить; нужно чаще считать себя обычным человеком, не серым, но и не гением, вносить свой посильный вклад в общее дело, - и, познав себя, Сергею станет легче; конечно, процесс самопознания бесконечен, но нужно не копаться в себе, сидя за чаем и куря, а познавать себя в деле, в контакте с другими людьми, и, зная себя в реальных делах, не строить хрустальных эфемерных замков грез; Сергей, как умный человек с математическим складом ума, начал это сознавать и - ему стало легче; к тому же сейчас у него было важное реальное дело, надо узнать о забастовке кордебалета, - а любое дело выпивает соки из болезни, не дает ей торжествовать, а самому человеку уходить в ненужные метания и сомнения.
   Вечером он пошел в театр, не на балет Мелехова "История двух влюбленных", а чтобы поговорить с балеринами, - поднялся на второй этаж к уборной кордебалета и стал терпеливо и настойчиво ждать; из комнаты выбежали две балерины, изящные, стройные, симпатичные, в пачках и пуантах, и увидев корреспондента, тут же убежали назад, - нужно было предупредить подруг, что журналист пришел; и снова долгое ожидание Осенева, - и опять разговор в уборной.
   - Значит, ничего не говорим... Все равно не поможет...
   - Почему ничего не говорим... Скажем, что были лужи...
   - Деньги тоже не помешают, - наконец, сознался кто-то.
   Наташа уже не плакала, - она сознавала, что подруги в какой-то степени предали ее; а не предавала ли она так же подруг? А разговор о деньгах пошл, но вполне нормален, - без них не может жить и она; что стала бы она делать в незнакомом городе, без родителей и денег? Две девицы в пачках и пуантах снова выскочили из комнаты и лихо пробежали мимо корреспондента, хотя он жестом попытался остановить их, - тогда он занял проход на лестнице; следующие две подружки, наряженные для спектакля и торопящиеся на сцену, не смогли промчаться мимо, и он, остановив их, задал неотразимый вопрос в лоб:
   - Почему бастовал кордебалет?
   - Были лужи, вот и бастовали, - делая круглые лживые глаза, ответила одна.
   - Дело житейское, все равно ничего сделать не сможете, - тихо ответила другая.
   Корреспондент уже начал что-то подозревать, - какое житейское дело может быть у красивой молодой женщины в театре? К тому же дело явно серьезное, раз он ничего не сможет сделать по их словам...
   Один из ответов подтвердил его мысли:
   - Юристы, и те требуют доказательств, куда уж вам, - а остальные ответы не дали ничего нового.
   Время было пять минут восьмого, спектакль уже начался, но корреспондент все стоял и ждал, - что, знал только он один; наконец, из комнаты вышла балерина не в пачке и пуантах, а в брюках и туфлях на низком каблуке, - ковыляя, она прошла с балетмейстером-репетитором в туалет; выйдя из него, пожилая женщина сказала молодой:
   - Да какие уж сегодня танцы... Иди домой и... - и она приложила палец к губам.
   Девушка, симпатичная, молодая и норовистая, прихрамывая, прошла мимо Осенева, - он пытался остановить ее и бестактно спросить:
   - Вы виновница забастовки? - но она неожиданно рванула впред и изо всех сил, хромая, бросилась от него бежать.
   Он быстрым шагом направился за ней, иногда срываясь на рысцу, как норовистый жеребец, как гончая, поймавшая след, - и настиг ее на лестнице на балкон; по ступенькам шагать было труднее, и она шла, широко расставляя ноги, - так что у опытного гинеколога не осталось бы сомнений, но Осенев еще сомневался.
   - Можно с вами поговорить? - вежливо спросил он.
   - Все равно не поможете, - ответила она. - К чему это?
   - Постараюсь помочь, - убедил он ее. - Во всяком случае, хуже не сделаю, это точно...
   Она прошла на почти пустой балкон и села, а он, тихо и тактично спросив ее разрешения, сел на место рядом; на сцене танцевали "Двух влюбленных", современный не слишком банальный и не гениальный балет, в котором не очень буйствовали страсти, - а здесь, на балконе речь шла о трагедии Шекспира, трагикомедии для неизощренного слушателя.
   - Почему бастовал кордебалет? - прямо спросил он, наивно ожидая ответа, но она пристально глядела на сцену горящими глазами, как у Жанны д?Арк на костре, и не проронив ни слова.
   - Хорошо, - смирился он с ее вынужденным полустеснительным, полубоязливым молчанием. - Я буду говорить, а вы отвечайте, да или нет... - И подумав, что это будет похоже на допрос, смягчил формулировку: - Или мигайте глазами... Ладно?
   Она прикрыла ресницы, задумавшись и переживая, и тихо сказала:
   - Но говорить я вам ничего не буду...
   Выждав тактичную и соболезнующую паузу, он спросил:
   - С вами плохо обошелся мужчина?
   Она не выдержала и тихо проговорила:
   - Если это теперь так называется, то да... Слишком плохо...
   - Вы обращались к кому-нибудь в театре, к Баленко, например? - какой глупый вопрос задал он и сам осознал это, исправляясь: - Что, бесполезно?
   Она мигнула, опустив свои длинные ресницы и снова подняв их.
   - Это не первый случай?
   "Далеко не первый", - хотела сказать она, но сдержалась и мигнула; он погрузился в долгое тяжелое молчание, думая, что можно сделать, - он еще не предполагал ничего о судьбе Веры в театре, и его волновала история милой, стоической, много перенесшей балерины; наконец, задал важный вопрос, наводящий на мысли о реальной жизни:
   - Сколько вы зарабатываете?
   - Сто пятьдесят... Не считая небольших премий...
   - Родители не помогают?
   - У меня их нет, - тихо ответила она и он снова погрузился в траурное молчание; хотелось бы взять на себя судьбу этой красавицы, но он стар, не богат, и это ему не по силам.
   - А перевестись в другой город?
   - Большие сложности... Здесь не отпустят, а там не возьмут... Кто я такая?
   - Как вас зовут? - неожиданно спросил он; она подумала, что он хочет с ней познакомиться, но отбросила эту мысль; однако впервые посмотрела на него, как на мужчину, и тихо мило ответила:
   - Наташа...
   - Я назову ваше имя в статье для газеты, а фамилии говорить не буду... Хорошо?
   - Мне все равно, - ответила она, будто идя на эшафот.
   Разговор был закончен, - еще полчаса они промолчали рядом, ожидая конца первого действия и пытаясь окнуться в волны чарующей музыки; изредка он бросал на нее взгляды, проницательные, испытывающие, иногда признательные, - она выдерживала их, как стоическая Жанна, и была ослепительно красива; она пристально смотрела на сцену, совершенно не моргая, и казалось, ей это стоит большого волевого усилия. Он проводил ее до выхода с балкона и попрощался, - пути их неминуемо разошлись и больше ее он никогда не увидит; она оставит в его памяти неизгладимое впечатление, но он предаст ее, - как, читатель еще узнает, но статью он попытается опубликовать.
   Наташа спустилась по лестнице, лебедь, хромающая, как гадкий утенок, ощущая боль, как русалочка, шагающая по остриям ножей, - она вышла на сцену, закрытую занавесом, и подошла к молоденькому парнишке из кордебалета; это был ее друг, который любил ее и стеснялся стать ее любовником, которого любила она, - но он не мог стать ей защитой от всесильной театральной мафии, невысокий, хрупкий, слабосильный; здесь, за кулисами, разыгрывалась своя история о двух влюбленных, не менее печальная и трагическая, чем балет Мелехова, - и каков будет ее финал?
   Не оставшись на второй акт, угостив в перерыве сына Веры и его приятелей мороженым, Осенев пошел в гостиницу, - и зачем Вера взяла на гастроли сына, может, для защиты от подобных нападений? Впервые он осознал то, что в такую некрасивую, более того, трагическую историю могла попасть Вера, - и его сердце пронзила двойная боль, за нее и за Наташу; подумав о том, что такой случай далеко не первый, он немного успокоился, - но сердце стало щемить; моросил дождь, и он замыслил эффектное начало статьи для газеты, подсказанное ему Слюсаренко: "Плакало небо, и плакали артистки кордебалета...", - но потом решил не гнаться за дешевым внешним эффектом и начать проще, как, он найдет потом; через час прогулки под моросящим дождем, с открытой головой, без зонта, он добрался до гостиницы "Ангара", - зачем? Чтобы оставить на вахте конверт со стихами для Веры; потом он вернулся в обкомовскую гостиницу.
   В номере уже был Вася, и Сергей попытался вызвать его на откровенность:
   - Знаешь, почему бастовал кордебалет?
   И, не дождавшись ответа, Осенев сказал сам:
   - "Съели" балерину...
   Жизнеприспособленный, опытный секретарь парткома, боясь развитой Дон-Кихотом деятельности и пытаясь погасить ее, делая наивный и невинный вид и круглые глаза, ответил:
   - Да что ты... Не фантазируй...
   - А к тебе с такими делами не обращались?
   И опять стоическая пелена молчания перед всесильной журналистикой:
   - Нет... Даже и не предполагал...
   Осенев понял, что зять врет, и почувствовал тоску серого матерого волка, попавшего в капкан охотников; он неожиданно осознал судьбу Веры в театре и то, как он сам обратил на нее внимание драконов, - интуитивные пророческие мысли вспыхнули молнией в его голове, никогда ранее не задумавшейся над этим; но волк бы завыл на луну от тоски и одиночества, а Сергей был скорее псом, может, московской сторожевой, - он завыл по-собачьи и заплакал; из его глаз лились обильные горючие слезы и он не мог их сдержать, - Вася круглыми глазами уставился на него, в них была уже не любовь, а непонимание:
   - Ты что это?
   - Скажи, как перед Богом, не знал? - выдохнул Осенев, сдерживая слезы.
   - Как перед Богом? - переспросил Вася, верящий в господа нашего Иисуса Христа, ибо его родной брат был священником, а сам Вася по ночам читал Библию и Новый завет. - Ладно, знал...
   - И что ты знал? - испытующе спросил Сергей.
   Пытаясь погасить его праведный гнев, а сам засунуть голову в песок, как страус, Вася сделал пошлое и вульгарное признание:
   - Обращались ко мне с подобными заявлениями...
   - И что?
   - Затычки менялись дырками, и дело компенсировало дело...
   - Затычки менялись дырками?! - воскликнул Осенев, открывая глаза на мерзости в театре. - Это значит, мужчины менялись женщинами?
   Вася кивнул; больше спрашивать было нечего, - и они замолчали; Белкин сидел молча, то ли стыдясь своего грубого признания, то ли жалея, что его сделал, - а Осенев застыл в молчаливом бесслезном ужасающем трансе, уставясь в одну точку; Вася вскипятил свежий чай и налил чашку другу, - ибо они все еще были друзьями:
   - Выпей... И не терзайся... Дело житейское...
   - Это я уже слышал, - приходя в себя, ответил Сергей и отхлебнул чая.
   Неожиданно пришел Валера Кульбаков, ударник оркестра, знаток индийской и китайской философии, друг Осенева, разделяющего его увлечение древним Востоком; видя, что Сергей задумчив, "Кулебяка" стал говорить с Васей и предложил почитать из "Книг древних мудрецов", китайской философии, которую Осенев для прилива сил и энергии взял с собой, - Вася только в Иркутске познакомился с древними китайцами и их мудростью, а Сергей терпеливо разъяснял ему непонятные темные места; Кульбаков начал читать:
   - Пути Неба неисповедимы... Познавший Дао тверд, как сталь, и мягок, как трава...
   И Осенев зарыдал; стальная пружина в его душе сжалась до предела и распрямилась, - он стал мягок, как зеленая никнущая под лучами древней мудрости трава; "Кулебяка" уставился на него ничего не понимающими глазами и испуганно спросил у Васи:
   - Что это с ним?
   - А как ты считаешь? - спросил Белкин то ли с намеком на болезнь, то ли сострадая.
   - Попробуем узнать, - весомо заметил Кульбаков. - Скажи что-нибудь, Сергей!
   - Дикий гусь не хочет оставить следа на воде... Поднимаясь в горы, постараюсь не рвать цветов, и когда спущусь, пусть они продолжают расти на горе, - сквозь рыдания произнес Осенев.
   - А?! - воскликнул Вася, ничего не поняв.
   - Это из китайской мудрости, - веско пояснил Кульбаков. - Ответил искренне и вполне здраво...
   Васе осталось только согласиться с признанным знатоком мудрости Востока, и они замолчали, наблюдая за Сергеем, - а тот плакал, как малый ребенок, неожиданно осознав все-все; он понял и трагедию Веры, и свою вину перед ней, и трагедию женщин театра, и свое бессилие, - он понял, что непременно должен напечатать статью; это его миссия под солнцем, больше он ничего не должен и не обещал, - а Кульбаков еще раз весомо произнес, пророчествуя:
   - Пути Неба неисповедимы...
   - Я напечатаю статью, - тихо сказал Осенев, вытирая слезы рукой; он встал и пошел умыться холодной водой из-под крана; в комнате наступило тягостное гнетущее молчание, повисшее в воздухе и прерванное возвращением героя.
   - А о чем статья? - заинтересованно спросил заинтригованный Кульбаков.
   - Об одном деле, - уклончиво ответил Осенев, не желая никого посвящать в тайну, хотя Васе он уже проболтался.
   - Ни фактов, ни статьи пока нет, - резонно заметил Белкин.
   - Но будут, - упрямо ответил Осенев; больше он не проговорится никому; за окном сверкнула молния, грянул гром, началась сильнейшая гроза.
  
  
   ГЛАВА 34
  
   ТРЕВОГА В ГАДЮШНИКЕ
  
  
   В тот же вечер драконам стало известно, что корреспондент что-то пронюхал, - кто-то из кордебалета проболтался, что он подходил к их уборной и о чем-то говорил с балеринами, и об этом доложили Баленко; тот засуетился, позвонил Слюсаренко и Биндерову, те в свою очередь известили других членов театральной мафии, - все подозревали, что корреспондент что-то пронюхал, но что именно, точно не знал никто; истинный виновник трагедии Наташи волновался не больше других, нервничали все, - больше переживали за себя, чем за честь театра; выносить сор из избы ни в коем случае нельзя, - если бы статью опубликовали, это могло бы стать крупным делом; никто не знал, имеет ли корреспондент факты, но все понимали, что он человек непредсказуемый, неожиданный и правдолюбивый, - и драконы чего-то побаивались; когда Осенев на следующий день подошел к театру, к нему выскочил из служебного входа Биндеров, и в самом деле похожий на тролля, маленький, крепкий, горбоносый:
   - О чем думаешь писать?
   - О театре...
   - И что?
   - О снижении уровня мастерства...
   - И обо мне?
   - Тебе скажу так... Твой выразительный сочный проникновенный голос всегда один и тот же и звучит металлом...
   - Ты мне говорил уже, что я металлический, - обиделся Биндеров. - Ну, уйду я из театра, тебе легче станет?
   - Просто нужно переживать за героя на сцене, быть персонажем спектакля, а не самим собой, Биндеровым... Твои герои все разные, и всегда новым должен быть ты...
   Заслуженный, узнав, что корреспондент не собирается писать о забастовке, отошел, - но не лукавит ли он? К нему подошел Арам Цинандали, второй баритон театре, и тоже стал прощупывать его, - Осенев опять не раскололся, а заявил, что будет писать о снижении уровня актерского мастерства; ничего не удалось добиться от журналиста и Слюсаренко, - но тот тоже заподозрел его в лукавстве; и вдруг Осенев обнаружил себя сам, - в театре он подошел к Баленко и в лоб спросил его:
   - Почему бастовал кордебалет?
   - О забастовке ничего не знаю... Были лужи на эстраде, утром прошел дождь...
   - Кто-то говорит другое...
   - Знаете, я вас знал, как хорошего журналиста... Теперь я начинаю думать иначе, - и Баленко, не подав руки, хотя раньше всегда здоровался и прощался первым, убежал в оркестровую яму.
   Позвонив на следующий день главному в люкс, Осенев услышал женский голос, - это было весьма странно, ибо законная супруга Баленко жила в столице:
   - Его нет, он в театре... А что передать?
   - Ничего, я хотел уточнить один вопрос, - ответил Сергей и повесил трубку; вопрос уточнился сам собой: Баленко живет с сожительницей или любимой, и это тоже пригодится для статьи.
   И еще встреча у театра, интервью для вечности, - Осенев подойдет к Володе Дрожкину; подозревая, что тот был любовником Веры, спросит его с намеком:
   - Как идут дела в театре?
   - Нормально, - ответит тот, не понимая.
   - А как относятся в театре к женщине? - более внятно спросит Осенев.
   - Это меня не касается, - улыбнется Дрожкин, поняв намек.
   - Тогда меня касается...
   - Вот и договорились, - ответил Володя, покраснев, и отойдет прикурить к товарищам-оркестрантам; он поймет, что Вера проговорилась Сергею, - она назвала его по телефону "Володей", нежно, мило, по-детски любя.
   Дела временно кончились, и Осенев затосковал, - тоскуя, он позвонил Вере:
   - Можно тебя пригласить куда-нибудь?
   - А кто ты такой? - резко спросила Вера, узнавая голос Сергея.
   Осенев перечислил свои достоинства, о которых, видимо, хотела услышать Вера: журналист, математик, пишет стихи.
   - Мне этого мало, - ответила она и бросила трубку.
   Он пойдет на местный рынок и купит, не поскупясь, роскошные алые розы, - через дежурную этажа он попросит поставить цветы в вазу в комнате Веры; дежурная спросит, что передать ей, а Сергей захочет остаться неизвестным, - левая рука будет не знать, что делает правая; это обернется трагикомедией, - Вера, зная, что алые розы дарят на свадьбу, будет гадать, кто придет к ней вечером: Вася или Володя? Она даже не подумает о том, что это подарок Осенева, - вечером к ней придет по какому-то делу Володя Дрожкин, заметит цветы, лукаво спросит:
   - От кого это? - а Вера будет считать, что он разыгрывает ее; оставим их наедине, - какое значение имеет то, как окончился этот вечер?
   Веру будут раздражать конверты со стихами, оставляемые Осеневым ей на вахте, - однажды она будет проходить мимо с подругой и, забирая письмо, недовольно скажет:
   - Как это надоело...
   - А что это?
   - Стихи... - и даст подруге прочитать их.
   Она подумает, что та посмеется над дураком, но та прочтет и тихо заметит:
   - А ничего... Я бы хотела, чтобы мне посвящали такие...
   Вера, которая до этого хотела выкинуть очередные стихи Осенева, ревниво скажет:
   - Отдай... Это мое, - и спрячет бумаги в сумочку.
   Неожиданно вечером в номер Веры постучится Биндеров, - она недоуменно впустит его внутрь, а тот спросит с порога:
   - О чем твой собирается писать?
   - Кто мой?
   - Корреспондент...
   - Не знаю... И он не мой...
   - Смотри, милочка, без шалостей, - пригрозит Биндеров, и Вера поймет, что он намекает на инцидент по Слюсаренко; она не должна проболтаться, иначе ей что-то грозит.
   Вера живет в двухместном номере с сыном, которого взяла на гастроли, - ей легче с ним, не так скучно, есть о ком заботится и, кроме того, не пристают мужчины, вламывающиеся в номера одиноких актрис; но она уезжает с театром в следующий город гастролей, Благовещенск, а сына отправляет самолетом домой, к родителям, - что же будет с ней там?
   А Осенев, отправляясь обедать в обкомовскую столовую теперь постоянно замечает интерес к себе и любопытствующие взгляды актеров театра, - о чем будет писать корреспондент? Однажды за столик с ним садится Олег Журавлев, председатель цехового комитета балета, и какая-то балерина; Олег задает уже надоевший вопрос:
   - О чем писать будете?
   - Обо всем, - уклончиво отвечает Осенев, но Журавлев понимает, что он что-то знает.
   - Вот эта девушка может вам многое рассказать, - с намеком говорит Олег, указывая на балерину. - Она знает больше нас обоих...
   - Я знаю то, что ничего не знаю, - уклончиво отвечает Осенев, не идя на откровенность, но видит ненавидящий презрительный взгляд балерины и добавляет уже теплее: - Я обо всем напишу... - и глаза девушки загораются признательностью и светом.
   И опять - Биндеров, - они с женой садятся в столовой за один столик с Осеневым, начинают его прощупывать; имеет ли он реальные факты? Жена, солистка театра, бьет прямо в лоб:
   - Если будете писать о забастовке кордебалета, зря потеряете время...
   - Почему? - покупается Осенев, не веря.
   - Забастовки не было, на эстраде стояли лужи... Так теперь все балерины говорят...
   - Я собираюсь писать о гастролях, - лжет Осенев, но он уже проговорился.
   В гостиничном номере он подолгу говорит с Васей, коротая время, - тот тоже хочет убедить его, что взятая им тема бессмысленна; вынесешь сор из избы, а легче не станет, - только себя подставишь под удар, а никого не спасешь; Осенев нетерпеливо отвечает, слушая речи Васи:
   - Задача журналиста искать и писать истину...
   - Что есть истина? - задает пилатовский вопрос Белкин и спрашивает: - Кстати, ты помнишь, что ответил Иисус Пилату?
   - По-моему такого вопроса не было, и Иисус ничего не ответил...
   Вася порылся в чемодане, достал Библию, которую всегда брал с собой в дорогу, и, открыв евангелие от Матфея, начал читать:
   - "Иисус же стал перед правителем. И спросил Его правитель: "Ты Царь Иудейский?" Иисус сказал ему: "Ты говоришь". И когда обвинили Его первосвященники и старейшины, Он ничего не отвечал. Тогда говорит Ему Пилат: "Не слышишь, сколько свидетельствуют против Тебя?" И не отвечал ему ни на одно слово, так что правитель весьма дивился..."
   Вася поднял глаза от Библии, полные любви и веры, и смущенно заметил:
   - Действительно, нет такого вопроса...
   - Я же говорил, - хвастливо заявил Осенев.
   А Белкин тем временем пролистал евангелия от Марка и от Луки и евангелии от Иоанна, натолкнулся на нужное место:
   - Вот! "Пилат сказал Ему: "Итак Ты Царь?" Иисус отвечал: "Ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего". Пилат сказал Ему: "Что есть истина?" И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: "Я никакой вины не нахожу в Нем..."
   - Но Иисус ничего не ответил, - попытался оправдаться Осенев; Вася любвеобильными глазами смотрел на него; суть спора была затуманена и повисла в воздухе; истину нужно было искать, но в чем она?
   Неожиданно Осенев заболел, - подскочила температура, начался сильный жар, стали угасать силы; он лег в постель и, меняя мокрое от пота белье, думал лишь об одном: болеть нельзя, хотя можно умереть, - так велики страдания от того, что он узнал; но умереть спокойно не дадут, - его положат в больницу, прилетят на самолете мать с отцом, может быть, выходят; как хорошо притвориться маленьким ребенком, впасть в детство, чтобы за тобой ухаживали, - но это унизительно перед Верой и актерами театра; значит, и умирать нельзя, а надо выздоравливать. Он понял, что у него что-то с желудком, часто бегал в туалет, - еще в обкомовской столовой ему не понравились старые холодные котлеты, лиловые изнутри; он знал, что поможет крепкий чай с аскорбиновой кислотой, и пил его; пришел из театра Вася, спросил, видя, что он лежит в постели днем:
   - Что с тобой?
   - Температура... Не то съел...
   Вася потрогал лоб, ощутил, что у Сергея жар, спросил:
   - Таблетки выпил?
   - Не надо...
   - В больницу не попадешь?
   - Не должен...
   Наутро, без таблеток, от одного крепкого свежего чая жар прошел, - а может быть, быстрому выздоровлению помогла сильная воля?
   Наконец, пришло время уезжать в Благовещенск, и Осенев, еще на день остающийся в Иркутске, провожал своего зятя Белкина на поезд; он донес до вокзала один из его чемоданов, самый тяжелый, и погрузил его в вагон, - Вася засуетился, покупая в киоске кефир и булки, а Сергей торопил его, чтобы он не отстал от поезда; наконец, дали зеленый сигнал светофора, и поезд тронулся, - дорога для Васи будет трудной. Еще на перроне Белкин замечал бросаемые на них любопытствующие взгляды членов театральной мафии, едущих в одном вагоне с ним, - они в дороге будут допытываться у него, не проболтался ли он корреспонденту, не сказал ли чего лишнего; Белкин будет молчать, как рыба, и все отрицать, - его заведут в тамбур, откроют дверь вагона и пригрозят, что сейчас выкинут его с поезда; у Васи будет ничего не понимающий испуганный вид, и его пощадят, решив не идти на преступление, - дадут ему пару раз по лицу и оставят в покое.
   Проводив зятя, Осенев зайдет в телеграфный киоск на вокзале и даст две телеграммы, - одну домой, другую Жигулеву, что везет корреспонденцию; за его спиной будет вертеться рядовой член театральной мафии, парень из кордебалета, и смотреть, что он пишет, - мафиози узнает о тексте телеграмм, а лопоухий Осенев ничего не заметит; он будет мило улыбаться девушке за стеклом. Когда он отойдет, парнишка из кордебалета обратится к девушке:
   - Можно у вас взять телеграмму, исправить текст?
   - Ваш паспорт, - уверенно скажет она.
   - Паспорта нет...
   - Ну и телеграммы, значит, нет... Ушла уже...
   А Баленко, юркий лилипутик, уже успел слетать на самолете в свой родной город на совещание с городской мафией, - он скажет там, что корреспондент что-то пронюхал о забастовке кордебалета и поедании принцесс, а ему деловито ответят, что беспокойство излишне, статья все равно не появится в печати; члены городской мафии узнают от Баленко о корреспонденте, - тот в прошлом талантливый ученый, но сейчас на инвалидности по психиатрии, и посоветуют главному упечь журналиста в сумасшедший дом; совещание будет происходить в "Погребке", шикарном кооперативном кафе, - здесь легкий ужин с бокалом шампанского стоит много дороже, чем сытый обед с коньяком в самом фешенебельном ресторане города; в многочисленных зеркалах "Погребка" на миг запечатлеются лица городских мафиози, кормящихся принцессами театра, и благородное холеное лицо лилипутика Баленко.
   Вернувшись в Иркутск и узнав, что корреспондент не на шутку стал активен, главный постарается положить его в психиатрическую больницу, - он наберет "03" и взволнованно скажет:
   - Знаете, у нас один журналист с ума сошел... Нельзя ли вызвать психиатрическую бригаду?
   - А родственники у него здесь есть?
   - Был один, да уже уехал...
   - Мы по таким вызовам не выезжаем... Если буйствует, вяжите и везите к нам... Либо вызывайте милицию, - и скорая благоразумно повесит трубку.
   Предполагая, что в его номере могут рыться, ища корреспонденцию, Осенев просмотрел все свои записи и стихи, посвященные Вере, - жалко с ними расставаться, но если все это обнаружат, Вере даже могут угрожать расправой; предвидя это, он собрал все свои бумаги и, выйдя из гостиницы, выкинул их в урну, - рукописи не горят, но исчезают; пока он ходил по городу, в его номере кто-то побывал, - это было видно по переставленной мебели и перерытому чемодану с бельем, - к счастью, деньги, паспорт и билет на самолет он носил с собой, и они не пропали; выйдя из номера, он спросил у дежурной этажа:
   - В моем номере убирали?
   - Нет, убирают утром, вы же знаете, - удивленно ответила та.
   - А вы все время на месте?
   - Нет, я не обязана, - еще более удивленно и заносчиво ответила дежурная. - Я тоже человек, а здесь не вахта...
   Осенев захочет проводить Веру на самолет, а заодно уточнить некоторые деловые вопросы с артистками театра, - он поедет в аэропорт, не найдет среди отправляющихся в Благовещенск актеров Веру, но все нужное выяснит; он спросит у балетмейстера-репетитора:
   - А согласуют ли выбор балетной пары с самой балериной?
   - Нет, это дело одного Чернявцева, главного балетмейстера, - понимающе ответит она.
   Зная, что Чернявцев не присутствует на гастролях, чтобы дать своей жене, Агнессе Романовой, отдохнуть от веса и назойливости мужа, Осенев между прочим подойдет к ней и, пользуясь дружеским расположением, спросил:
   - Вы счастливы, Агнесса?
   - В общем, да, - тихо ответит она, ибо муж считается с ней в выборе ее партнеров.
   - А вы знаете, что творится в театре?
   - А вы только что узнали? - с высоты своего величия скажет Клеопатра и посмотрит на него, как на наивного мальчика. - Меня это уже не касается...
   - Уже? - остановит он внимание на решающем слове, и она стыдливо покраснеет и промолчит; и почему журналисты так бестактны?
   Он подойдет к одной из артисток хора и спросит:
   - Вы слышали о забастовке?
   - Нет, ничего, - то ли соврет, то ли скажет правду она. - А что?
   Он изменит направление беседы и спросит:
   - В хоре к женщине относятся лучше, чем в балете?
   Она поймет, покраснеет и тихо скажет:
   - Об этом не напечатают... Чуть лучше, но тоже бывает...
   Наконец, он выберет неудачный объект, полную и неинтересную оркестрантку, и спросит у нее:
   - Как относятся к женщине в оркестре?
   - Ужасно, - деловито ответит она, но ее мысли примут иное направление: - Мужчины громко матерятся, рассказывают скабрезные пошлые анекдоты... Вы же бываете за кулисами...
   За всей этой суетой корреспондента следили неумолимые мужские глаза, и он стал ощущать это, - благо, что самолет отправлялся, и все двинулись на посадку, а то бы пришлось иметь по крайней мере неприятные разговоры; неожиданно Осенев заметил, что у Слюсаренко заплаканные красные глаза, - тот понимал всю эту суету и уже сожалел, что совратил Веру; а может, так плачет крокодил, ощущая голод и намереваясь проглотить очередную жертву?
   Вечером Осенев решил сходить в ресторан, - деньги жгли карман, оставалось еще несколько непотраченных сотен; он зашел в зал и скромно занял место в углу, ожидая, пока к нему подойдут, - прошло полчаса, но к столику не приблизилась ни одна официантка; тогда он решил пойти ва-банк и, подойдя к администратору зала, важно сказал:
   - Я журналист...
   - Да, я вас внимательно слушаю, - тут же откликнулась она. - Вам что-то нужно от нас?
   - Нет, я приехал не по вашему делу... Я просто хочу поужинать...
   Тут же вокруг Осенева поднялась суматоха, - его стали обслуживать сразу две официантки; одна подала меню, другая прибрала стол и подала салфетки и чистые приборы; его заказ выполнили за десять минут, - салат, антрекот и двести граммов водки; Осенев не особенно спешил, - ансамбль на эстраде играл его любимую песню "Старое кафе"; когда он поел, он попросил счет, и ему под тарелку положили чек, пробитый в кассе, - всего девять рублей; мужчина за столом, сосед Сергея, присвистнул и спросил:
   - Что это они так перед вами суетятся?
   - Я им сказал, что я журналист...
   - А на самом деле? - с интересом спросил мужчина, видимо, желая затеять длинный и нудный разговор.
   - Какое это имеет значение... Может, дворник, - не слишком вежливо ответил Сергей, чтобы избежать ненужной болтовни.
   Он положил десятку под тарелку и вышел из ресторана, - навеселе пошел в гостиницу; предстоит бессонная ночь, сопровождаемая истошным мяуканьем во дворе котов.
  
  
  
   ГЛАВА 35
  
   ОТЪЕЗД И ПРИБЫТИЕ
  
  
   В девять утра Осенева выселили из гостиницы, - приезжал с деловым визитом в Иркутск министр иностранных дел еще не распавшегося Союза, Шеварнадзе, и обкомовскую гостиницу освобождали для его многочисленной свиты; Сергей собрал вещи и поехал в аэропорт, - до отлета самолета было еще семь часов и, оставив портфель и сумку в камере хранения, Осенев вернулся в город; что делать? Проходя мимо музея изобразительных искусств, он еще раз обратил внимание на зазывающую вывеску, давно вызывающую интерес и мозолящую глаза, - приглашали посмотреть Эль-Греко, привезенного из Эрмитажа; Сергей взял билет и вошел в музей.
   Мраморная лестница уже обещала увлекательное зрелище, - он прошел в залы, набитые до отказа картинами известных русских художников, привезенными сюда, вероятно, еще декабристами, сосланными в ссылку в Сибирь; Павел I Щукина, глупый, высокомерный, слабоумный монарх, привлек внимание Сергея, - он долго рассматривал его почти мальчишеское лицо, раздумывая, за какие черты характера его убили, чтобы посадить на трон его сына, Александра I, прозванного Победителем; потом привлекали внимание изящные, розовощекие, умилительные лица женщин Боровиковского и Левицкого, - были ли они такими красивыми и глупыми в жизни? Побродив по залам русского искусства, Осенев перешел к классике европейского Запада, - залы были немного беднее, и он буквально проскочил их; и наконец, Эль-Греко, всего одна картина, которой отведен целый зал, - в нем были расставлены стулья, вероятно, для лектория; на одном из них сидел какой-то старик, дремлющий, опустивший голову на грудь, истомленный, - видимо, он долго созерцал картину и устал; на другом стуле сидела пожилая женщина из того бомонда, что старается говорить "мушкэтэр", - она буквально впилась глазами в картину, вперилась взглядом и старалась ощутить нутром банальную библейскую сцену с парящими ангелочками, впрочем, прекрасно выписанную; что она видела из третьего ряда в полутемном зале, неизвестно, - во всяком случае, она даже не заметила вошедшего Осенева; взгляд ее светился и лучился, играл и сверкал, - то ли от сознания, что это эрмитажный Эль-Греко, то ли от ощущения собственной высоты; Осенев стал рассматривать ангелочков, но долго притворяться не смог, - они его не заинтересовали; он вышел из зала, оставив старика дремать за искусством, а женщину созерцать и наслаждаться сознанием высоты, собственной или Эль-Греко, - и стал спускаться по мраморной лестнице; было такое чувство, что завлекающая вывеска обманула, провела его за нос, - захотелось отомстить музею, и Осенев, попутанный чертом, бросил скомканный билет прямо на пол; обернулся, не видит ли кто его преступление перед чистым высоким искусством, - нет, никто ничего не заметил; и вдруг ему стало стыдно за себя перед самим собой, - он вернулся, поднял скомканную бумажку и бросил ее в урну; успокоившись, вышел из музея, - в конце концов, его не обманули, ибо залы русского искусства были богатыми и щедрыми.
   Еще шесть часов до самолета, - он стал бродить по магазинам, выбирая подарки для родственников; отцу купил белую хлопковую рубашку, которую тот просил привезти, а матери - шерстяной шарф с красивой, как ему показалось вышивкой, - что-то купил сестре, племянницам, сыну, не особенно расщедрясь, хотя в кармане осталось две-три сотни; увидев в гастрономе сигареты, почти без очереди, в неограниченном количестве, купил десять пачек, - хотя табачный голод уже наступил, Осенев не стал закупать сто пачек, но такое соблазнительное намерение было; возобладали стеснительность и нежелание вызывать панику у достойных несуетящихся иркутян, - о, инстинкт толпы: мужчина вслед за ним взял тридцать пачек, нервно начал упаковывать их дрожащими руками в сумку, и началась паника; стали хватать по двадцать-тридцать пачек, выстроилась длинная очередь, - все-таки люди произошли, видимо, от обезьяны, и Дарвин прав; Осенев тоже пожалел, что взял так мало, но желания вставать в очередь еще раз уже не было, - и хотелось считать себя не попугаем, а орлом, не обезьяной, а человеком.
   В желудке заурчало, и Сергей зашел в ресторан, - афишировать, что он журналист, желания не было и пришлось долго ждать; обед был скромным и без водки, ибо наступили времена гонения на спиртное, и вино-водочных изделий не подавали днем даже в ресторане, - но за этот обед он заплатил больше, чем за вчерашний шикарный ужин, когда прикинулся профессиональным журналистом; как у нас все-таки боятся силы печатного слова и не любят реальные дела, - когда никто, кроме Господа Бога, не наблюдает за тобой.
   Итак, осталось гулять еще три часа, - и Осенев, увидев вывеску "Эротическое фото", зашел внутрь; билет стоил столько же, сколько на Эль-Греко, а зрителей больше, - а экспозиция - всего один зал; фотограф почему-то фиксировал внимание на пикантном черном треугольнике, который топорщился, выпирая, почти на всех фото, - а женщины были какими-то некрасивыми, бесформенными, прозаическими; а может быть, обращал внимание на это сам Осенев, - "Доктор, вы секс-маньяк!"; ни у одной из них не блестели глазки, - все позировали так, что скучно было и им, и зрителю; впалая грудь, отвислый живот, худосочное тело, - фотограф то ли страдал зрением, то ли хотел изобразить дно жизни; но такая жизнь не радовала, не била ключом, не создавала иллюзии временного ускользающего сверкающего праздника, - может быть, перед ним был Ван-Гог в фотоискусстве? Он взял книгу отзывов и, сев в углу, начал читать, - были разные отклики, но ни одного восторженного; была и откровенная похабщина, тщательно зачеркнутая, - но Осенев прочел, усмехнулся; видя, что он долго сидит над книгой, к нему подошел фотограф:
   - Не хотите что написать?
   - Нет, спасибо, - вежливо ответил Осенев.
   - А как выставка?
   - Хорошая, - соврал Сергей, не желая повергать хилого очкарика в ад.
   Он вышел с выставки "Эротического фото" и прошел в тенистый парк, - сел на лавочку, задумался; он заметил дерево, рядом с которым сидит, старое, скрюченное, больное, - но не увидел деревьев, природы; вспомнился режиссер иркутской драмы, с которым он познакомился в Омске и к которому так и не зашел, - впрочем, он, наверное, на летних гастролях; а потом, близкий ли ему друг Сергей и о чем им говорить? Не было ни настроения, ни сил и - старый знакомый остался непосещенным; и снова воспоминания, - о футболе, в который он играл с оркестрантами оперного; приняли в игру и Диму, сына Веры, совсем мальчишку, - но игра была азартной и не щадили даже ребенка; Осенев играл не особенно усердно, забавляясь и пасуя Диме, - а еще больше забавляя его, дерзкого, маленького и ликующего; но на того бросались и отбирали мяч оркестранты, которым был важен счет матча, - струнники играли против духовиков, у них были свои счеты; на Диму обращали внимание трое любовников Веры: Осенев, Дрожкин и Белкин, - а тот, совсем ребенок, не понимал, отчего к нему такой повышенный интерес, и ликовал; во втором тайме Диме не дадут играть, выгнав его с поля, - и только Осенев станет его утешать и даже выйдет из игры в знак протеста.
   Он вспомнит еще свои купания на Ангаре, прохладной, одетой в гранит набережной, но без пляжа в черте старого города, - а сама набережная, как помнится, не вызвала особых эмоций; и почему он не съездил на Байкал, до которого всего полтора часа на "Метеоре" по реке? Белкин был там дважды, в его душу запали высокие сосны, раскидистые лиственницы, мощные кедры на берегу и бесконечная открытая гладь озера, такого маленького на карте; он купался в нем, - вода холодная, даже ломит кости; искупался и Баленко, лилипутик, - он оказался крепким стройным пропорционально сложенным, но все в уменьшенных пропорциях; различия ничтожны по сравнению с громадными размерами уносящихся в небо сосен и тем более бесконечногго Байкала, - другого берега даже не видно, сверкающая водная гладь простирается до горизонта.
   Доехав на автобусе до аэропорта, расположенного в черте города, и взяв вещи в камере хранения, Осенев стал ждать посадки, - деньги жгли карман, и он купил полкило персиков, стал жадно и смакуя есть их, не особенно стараясь выглядеть эстетичным; почему бы не побаловать себя южными фруктами, если он так часто возит их детям Веры, не съедая при этом ни одного, экономя на своем желудке? Наконец объявили посадку, и он встал в очередь на регистрацию.
   Очередь задержалась перед ним, - какой-то крепкий молодой мужчина стал что-то выяснять у девушки за окошком; Осенев поторопил его:
   - Рано в старость впадать... Не задерживай очередь...
   - Я тебе покажу старика, - грубо отозвался молодой атлет.
   Осеневу захотелось устроить небольшую потасовку, - настроение было приподнятым, он вез важную корреспонденцию и чувствовал свой вес и прилив энергии; но вдруг женщина с двумя малолетними детьми обратилась со стороны к атлету:
   - Гриша, что он к тебе пристает?
   Осенев понял, что это жена и дети, - может быть, они тасуются в аэропорту не первые сутки; энергия угасла, он даже засмущался, желания связываться не стало, - к тому же корреспонденция была в голове, и надо пожалеть ее.
   Самолет полетел вслед за солнцем, догоняя его, на Восток, - несколько раз Сергей переводил часы, с каким-то тайным наслаждением отыгрывая у неумолимого времени один час, другой; сделали посадку в Новосибирске, покантовались в аэропорту, - эстетики никакой, все аэровокзалы похожи на какие-то стекло-бетонные ящики; соседка Осенева, женщина бальзаковского возраста, милая и обаятельная, осталась на своем месте и казалась уже знакомой, - Сергей предложил ей почитать книгу, которую вез с собой; та заинтересовалась романом и увлеклась чтением, - Осенев, видя ее интерес, спросил:
   - Хотите, подарю книгу?
   - Я могу купить, - ответила она.
   Осеневу стало жалко не только дарить, но и продавать, - так наши поспешные желания расходятся с нашими ничтожными возможностями.
   Оглядев женщину, ее богатую одежду и золотые украшения, Осенев посчитал, что она сможет купить любую книгу по кооперативной цене, - рыночный интерес снова взыграл в нем; он промолчал в ответ на слова попутчицы, а та больше не напоминала ему о его предложении, - такая уж у него судьба, сотрясать воздух болтливым языком; женщина вернула ему книгу, а он, пробормотав что-то нечленораздельное, положил ее в сумку, - впрочем, излучения алчности от него не шло, а руки не тряслись.
   Наконец, приземлились в аэропорту родного города Осенева, - было еще светло, заходящее солнце удалось обмануть и чуть-чуть догнать, хотя время не обманешь; взяв билет на рейсовый автобус, он поехал домой, - через час появятся окраины города, стандартные, неуютные, но знакомые и родные; а через полтора часа он будет на автовокзале, - уже стемнело, светило исчезло за горизонтом; дойдя до дома по знакомым и почти забытым улицам, он позвонил в квартиру родителей.
   - Кто там? - спросит через дверь Сашенька, младшая племянница.
   - Страшное чудовище, - ответил Сергей совсем не страшным голосом.
   - Чудовище приехало! - радостно закричит Саша деду и бабе, открывая дверь. - А как тебя зовут, чудовище?
   - Джулиано Бандитто, - заигрывая, ответит Осенев. - Ты вот закрыла дверь, а за ней остались сопровожюащие меня автоматчики...
   - Автоматчики? И стреляют?! - делая вид, что пугается, спросила Саша.
   - Не стреляют... Это он дурачится... - пояснила сестре умная и горделивая Маша, выскочившая в прихожую встречать дядю. - А что ты нам привез?
   - Дырку от бублика, большую и красивую, - ответил Осенев, снимая ботинки.
   - Ладко, девочки, дайте я на него посмотрю, - наконец расшугала теплую компанию бабушка, мать Сергея.
   - С приездом, сынок, - подключился к встрече вышедший в маленькую тесную прихожую отец.
   Мать стала суетиться на кухне, подогревая ужин, - все уже поужинали, а сына ждали, но не надеялсь, что самолет прилетит вовремя; за едой стали расспрашивать Осенева о его успехах на гастролях, - он, не желая ничего рассказывать, пережевывая пищу, ответил:
   - Когда я ем, я глух и нем...
   - Очень вежливо так говорить старшим, - заметили в унисон Саша и Маша.
   - А вы, пигалицы, тоже старшие? - резонно спросила бабушка, и внучки стыдливо замолчали.
   - Умные девочки... Правильно говорят, - заметил дед, ибо его слово должно остаться последним; все замолчали.
   Осенев достал из объемистого портфеля подарки, вручил их каждому, - особенно был доволен отец, что исполнил его просьбу; Маша и Саша носились со своими подарками, - а мать, видя, что сын уже не жует, с интересом спросила:
   - Так что на гастролях?
   - Падение уровня актерского мастерства, - с иронией ответил сын.
   - Правда? Неужели? - спросил отец, отрываясь от телевизора; он, как Наполеон, одновременно мог делать три дела: чесать за ухом, смотреть телевизор и слушать разговоры.
   - Хуже, - проговорил Осенев. - Потом расскажу...
   Поняли, что внучек пора укладывать спать, постелили им в другой комнате постели, и молча выжидающе стали смотреть на сына, - тот не торопился и собирался с мыслями; отец не выдержал:
   - Ничего с тобой не случилось?
   - Она тебя хотела положить? - ревниво спросила мать.
   - В театре берут силой женщин, - прямо ответил Сергей. - И ее, наверно, насильно...
   - И ты об этом хочешь писать?! - изумился отец.
   Мать недовольно покачала головой и жестоко, не считаясь с болью сына, сказала:
   - Сучка не захочет, кобель не вскочит...
   - Сама ты... - взорвался сын, грубя.
   Мать заплакала, а отец стал ее утешать, не считаясь с тем, что пожалеть надо было сына; он сказал ему:
   - Правильно мать говорит... Некоторые медики утверждают, что изнасилований воообще быть не может... Кроме садистских, с повреждениями...
   - Какие вы умные, - ответил сын, глумясь. - Я медиков видел в гробу в белых тапочках и столько же белых халатах...
   Наступило тягостное молчание, повысшее в воздухе; отец и мать переглядывались, недовольно покачивая головами, - отец постучал пальцем по голове, намекая на болезнь сына, думая, что он не увидит; Осенев заметил жест, взорвался:
   - Вы сами сошли с ума!
   - Ты же больной, - весомо сказал отец, а мать кивнула. - Родную мать сукой обозвать!
   - Извини, - тихо сказал Осенев.
   И снова - тягостное молчание; мать вытирает слезы, отец молчит, переглядываясь с ней, - класть сына в больницу вроде рано.
   - А как у тебя? - спрашивает отец, переводя разговор на другую тему.
   - Чуть в больницу не лег, но не психиатрическую, а обычную... Целый день была температура, весь горел, все постельное белье мокрым от пота стало...
   - Какая температура?
   - Не мерял... Что-то съел в столовой...
   - Надо было промыть желудок, - говорит отец, врач-инфекционист. - Это очень опасно...
   - Так прошло, - отвечает сын, чувствуя, что ни о женщинах театра, ни о болезни говорить не стоило.
   - Галя, ты ему на утро рис свари, - заботливо говорит отец; впрочем, забота переложена на другие плечи.
   - Перестань, Миша, - машет рукой успокоившаяся мать. - Сейчас он ел старый холодец с томатным соусом и черным хлебом...
   Отец недовольно кривится и замечает, как обычно:
   - Вот откуда вся грубость...
   Сын уходит домой, в другой подъезд, чтобы остаться одному и покурить; он и любит своих родителей, и в то же время не переносит тиранию отца, добродушного и смешного царька маленького царства, - а у матери Эдипов комплекс, она любит сына и ненавидит всех его женщин, ревниво оберегая Сергея; все это смешно, когда не касается тебя самого, - а когда доходит дело до нас, мы плачем и горюем.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 36
  
   ТРАНС ШЕСТОЙ - ЛОВЕЛАС
  
  
  
   Шикарный "Шевроле" мчался по дороге, обгоняя другие автомобили, - за рулем сидел сорокапятилетний Осенев, рядом с ним его пассия, Наташа, блещущая молодостью и красотой; по обочинам проносились деревья, - на них не обращали внимания, они были ветвистыми, блекло-зелеными, с осевшими на них смогом и гарью; он что-то говорил ей, речисто, вдохновенно, как будто стараясь понравиться, - видимо, знакомство было еще недолгим, она не успела надоесть ему; она милостиво слушала и лениво отвечала, понимая, что ее преимущество - возраст и красота,- а у него, несмотря на деньги, седые виски; но кажется, речь не шла о купле и продаже, - она любила его, а он ее; а может, он просто развлекался, веселя себя самого? На дороге впереди образовался затор, - включив антигравитационную установку, они поднялись в воздух; она спросила:
   - А нельзя все время лететь?
   - Большой расход бензина, - ответил он. - Но если тебе нравится...
   Они изменили курс в воздухе и полетели наперерез дороге, над вершинами деревьев и крышами загородных дач, - наконец появился коттедж Осенева, и автомобиль приземлился; Сергей вышел, открыл дверь Наташе, еще ухаживая за ней, - они прошли в дом; он провел ее в холл, разжег камин, не для тепла, а для уюта, - огненые языки пламени взвились вверх, и в них можно было вообразить сказочные замки, воздвигаемые духами огня; он подал хрустальные рюмки, достал бутылку французского коньяка, наскоро приготовил закуску, - лимон, шоколад, изысканные фрукты; неожиданно сказал ей:
   - Выпьем за наше прощание...
   - Ты собираешься уходить? - поинтересовалась она, не поняв. - Куда?
   - Куда-нибудь... Искать что-то новое...
   - А как же я? - изумленно спросила она.
   Он не ответил, выпил коньяк, закусил лимоном, - она не стала пить, отставила рюмку.
   - Может, ты выпьешь?
   - А как же буду жить я? - повторила она.
   Он задумался, взвешивая свои возможности, - он был богаче, чем можно было себе представить; но деньги не давали счастья, - было скучно, каждый вечер он старался выдумать что-то новое, но возможности земли были ограничены; азартные игры надоели и вызывали только скуку, - он иногда играл в них, но не из-за выигрыша и самой игры, а чтобы понаблюдать за играющими, под маской угадать лица, под видимой реакцией распознать истинные страсти и характер; но этим же можно было заниматься не за игорным столом, где превалирующей страстью была алчность, а и в жизни, - там и чувства разнообразней, и маски интересней, потешней, любопытней, а лица под ними угадать труднее; но одни развлечения, из которых он предпочитал коньяк и женщин, надоели, - все приедалось, в конце концов, все катится по одному накатанному пути; его дело - офис, тоже казалось скучным и нужным лишь для жизни, - неинтересно думать, как из денег сделать большие деньги, а он и так состоятелен; и потому он любил неожиданные ходы, - вот и сейчас он расставался с Наташей.
   - Я тебе оставлю этот коттедж, - ответил он на ее вопрос, подумав. - Взамен я прошу тебя об одной услуге: познакомь меня с Эльвирой...
   - С моей сестрой? -- ревниво спросила она. - Ты что, ее любишь?
   - Знаешь, иногда мне кажется, что я люблю всех женщин...
   Она засмеялась, нервно, чуть ли не истерически, - внезапно остановилась, заметила:
   - А хорошо ты притворялся, что любишь меня... Ты всегда был таким услужливым и заботливым...
   - Так познакомишь меня с Эльвирой?
   Она набрала номер телефона своей сестры и стала говорить с ней, делая хорошую мину при плохой игре, - казалось, Эльвира не хочет ехать, у нее были какие-то дела; наконец, она согласилась и обещала быть через час; вдруг Наташа возревновала и стала упрекать своего любовника в чем-то, - в чем, она не знала сама, он был всегда так нежен и заботлив с ней, а она упрекала его в невнимательности; возможно, она была права, - главное внимание Осенев всегда обращал на себя, любя свои дела, свои развлечения; ему становилось скучно подолгу тянуть повозку жизни, заботясь о другом, - и хотелось чего-то нового; как Наташа попала в цель, она не знала сама, - она поняла это скорее сердцем, чем умом; он до боли сжал ей пальцы и сказал:
   - Я это все знаю хорошо сам...
   - Больно! - вскрикнула она. - Отпусти!
   Он отпустил, разжал свои цепкие пальцы, - она размяла руку, подула на нее; сказала, ибо он ничего не говорил:
   - Теперь я понимаю, что ты прав и нам надо расстаться...
   Он уже утратил всякий интерес к ней, - и откуда бралась его речистость, витиеватость, говорливость в дороге? Видимо, тогда еще не созрело желание сделать неожиданный ход, а может быть, он веселил самого себя, - да, так оно и было: ему стало скучно молчать с ней, и он веселил себя; теперь же, во всем признавшись, говорить было не о чем, - он молчал и пил коньяк, ожидая прихода Эльвиры и чего-то нового, а она рассматривала свои длинные ногти и искоса наблюдала за ним; и как он обманул ее своей заботой, - он по сути эгоист, а его дела от скуки.
   Наконец, в холл вошла Эльвира, - она приехала на своей малолитражке и поставила ее у дома рядом с "Шевроле"; поздоровалась, спросила у сестры:
   - Ты хотела меня видеть?
   - Тебя хотел видеть Сережа, - почти холодно ответила она.
   - Поговорить о вашей женитьбе? - спросила Эльвира, не поняв. - Вы, наконец, решились?
   - Мы решили расстаться, - нервничая, ответила Наташа. - Он хочет познакомиться с тобой... А мне он оставляет этот коттедж...
   Это уже начинало напоминать куплю-продажу, - видя, что разговор принимает не то направление, которое бы хотелось; Осенев, желая выглядеть в лучшем свете, заметил:
   - Эльвира, не сердитесь... Наташа все не так говорит... Но я действительно хотел познакомиться с вами...
   В воздухе повисло напряженное молчание, - Эльвира вдруг поняла, что перед ней не любовник сестры, а мужчина, который интересуется ею; но может ли она решиться на более близкое знакомство с ним, - а вдруг его еще любит сестра? Осенев был симпатичен ей, но отбивать его у Наташи казалось подлостью, - и никакой коттедж ничего не искупал; она взглянула на сестру, - та холодно и презрительно смотрит на Осенева, а тот мило и обаятельно улыбается, как ни в чем не бывало; наконец, прерывая тягостное молчание, Сергей стал веселить женщин забавным разговором, - вернее, он говорил для Эльвиры, желая понравиться ей; он сыпал остроумными шутками, говоря о чем-то несущественном, чтобы просто сотрясать воздух, заполнять тяжкую паузу, - неожиданно Наташа закрыла лицо руками, то ли заплакала, то ли засмеявшсь, затряслась всем телом.
   - Что с тобой? - спросил Осенев недовольно.
   Она оторвала руки от лица:
   - Не волнуйся, не плачу... Мне стало смешно, что ты говоришь почти то же, что при знакомстве со мной...
   - Может, тебе остаться одной? Если Эльвира не возражает, мы бы поехали в бар...
   Эльвира вопросительно посмотрела на сестру, - что делать? Та холодно улыбнулась и решительно сказала:
   - Езжайте... Я хочу остаться одна в своем доме...
   Они вышли из коттеджа и сели в "Шевроле", - Осенев за руль, Эльвира на сиденье рядом; оставшись одна, Наташа разрыдалась...
   "Шевроле" взвился в воздух, перелетел через ограду, - но бензина было уже немного, и автомобиль покатился по шоссе; Эльвира, потерявшая от испуга дар речи, уцепившись за ручку на передней панели, изумленно спросила:
   - Мы летели?
   - Надо заправиться бензином... Тогда мы сможем лететь дольше...
   Они заехали на заправку, - Осеневу заполняли баки бензином, а Эльвира пока расспрашивала его:
   - Вы оставили коттедж сестре... А сами где жить будете?
   Осенев засмеялся:
   - У меня несколько коттеджей...
   - Вы богаче, чем я думала, - с непонятной интонацией сказала Эльвира; она то ли уважала его и симпатизировала, то ли презирала.
   Перелетев небольшое скопление автомобилей на развилке, они помчались по почти пустому шоссе, - он до отказа нажал на газ, и мелькающие по обочинам деревья слились в зеленую пелену; скорость была такой колоссальной, что кинь в ветровое стекло яблоко, и оно превратилось бы в бомбу, - Эльвира начала побаиваться и попросила:
   - Нельзя ли помедленней?
   Он, не отвечая, нажал на рычаг, включил антигравитационную установку, и они взмыли в небо, - пользуясь ее испугом, он обнял ее.
   - Не надо, - тихо сказала она, боясь и высоты, и его.
   - Все, что естественно, не безобразно, - пошло произнес он.
   - Надо, чтобы естественно было с обеих сторон, - резонно ответила она и он отнял руку.
   Они опустились на дорогу у самого бара, - ей хотелось уйти, оставив его одного, но она пока не решалась; они зашли в бар, - сразу засуетился бармен, узнавший Осенева, подал его любимый старый армянский коньяк, который был только в этом баре; он заказал музыку, и они с Эльвирой выпили, - он произнес тост:
   - За знакомство...
   - За мою сестру, - ответила она.
   Ему пришлось выпить, - просто хотелось пить, а кроме того, он когда-то любил Наташу, так ему казалось; он пригласил Эльвиру танцевать, - и та пошла с ним; он нежно обнял ее за талию, другая рука легла на обнаженную спину, - Эльвира неожиданно почувствовала, что перед ней мужчина, любовник сестры, и представила себя на ее месте; ей стало неудобно, она застеснялась, выскользнула из объятий, сказала:
   - Я не хочу танцевать...
   Он стал сотрясать воздух своей витиеватой речью, веселя ее, но еще больше себя, - ему хотелось понравиться ей; а она чувствовала непроходимую грань между ними, - он был любовником сестры, и она, возможно, еще любит его; что она делает сейчас?
   - Что сейчас делает там Наташа? - вдруг спросила она, прерывая его словоизлияния. - Вас это не волнует?
   Честно говоря, это его не особенно волновало, и он почувствовал стыд, - но он хорошо знал, что Наташа не будет долго скучать; к тому же он стар для того, чтобы она искренне любила его, - он и не подозревал, что стал ей еще ближе со своим уходом; а сестра волновалась за сестру.
   - Знаете, я пойду, - вдруг сказала Эльвира. - И не нужно меня больше искать...
   - Куда вы?
   - Какое это имеет значение? Скорее всего, поеду к Наташе...
   Она вышла из бара и взяла таксомотор, - он остался в баре один; он еще не успел влюбиться в Эльвиру, но был очарован ею, - ему показалось обидным, что она ушла; он не понимал, что их любовь невозможна, несбыточна, - Эльвира прежде всего сестра Наташи; и от этого она была еще желанней. Он погрустнел, стал строить воздушные хрустальные замки грез, - даже законченные эгоисты строят их; он решил напиться, выпил одну рюмку коньяка, другую, - неожиданно он увидел искрящиеся женские глаза; она была молодой, обаятельной, милой, но находилась одна в баре, - видимо, она недавно стала проституткой; он подсел к ней, начал развлекать ее полупьяным разговором, - она трезво ответила:
   - Я дорого стою...
   - Сколько? - прямо спросил он, беря быка за рога; она показала один палец. - Сотню?
   - Тысячу... - ответила она, не краснея.
   Он понял, что просто пришелся ей не по душе, и она заломила астрономическую цифру, - но от этого приключение стало более заманчивым, а деньги - сор; он согласился, а она удивленно посмотрла на него, как-то уважительно и даже признательно, - видимо, деньги не помешали бы ей; они стали о чем-то говорить, - ему были интересны женщины, вынужденные себя продавать; неужели тело и душа дешевле денег? Он сказал об этом ей, прямо, не лукавя, а она тихо ответила:
   - У меня больная мать... - и от этого стала как-то ближе ему.
   Ее история его тронула, - впервые ее продала сама мать, сведя с каким-то состоятельным пожилым бизнесменом; она страдала, любя какого-то бедного парня, но деньги были нужны, и она согласилась, - было противно, жалко себя и мать, она терзалась, считала, что предала любовь; но ее несостоятельный любимый решил жениться по расчету, - и она постепенно разочаровывалась в нем; со временем она стала зарабатывать на жизнь случайными связями, и выбирала уже сама, - таланта почти никакого не было, а деньги идут; и сейчас поздно что-либо менять.
   - А будущее? - спросил он.
   - Это иногда волнует меня, но не должно волновать вас, - успокоила она его совесть; в конце концов, на его месте мог оказаться любой другой.
   Они сели в его "Шевроле", и он решил шикнуть перед ней, - автомобиль взмыл в небо, и она ахнула; он обнял ее, и она прижалась к нему, изображая страсть, - хотелось в это поверить, но обмануть себя было нелегко; а сам он не лжет ли себе, что любит кого-то? Неожиданно автомобиль начал падать, кувыркаться в воздухе, - девица завизжала, а Осенев почувствовал, что падает в бездну...
   Вдруг падение закончилось, - он упал на землю и как будто обратился в камень; он перестал ощущать руки, ноги, тело, - он стал бесформенным твердым лежачим камнем; раздался голос с неба:
   - Ты будешь лежать здесь до первого встречного...
   Место было безлюдным, - кажется, здесь не ступала нога человека; летний зной сменялся зимним морозом, - но камень почти не ощущал этого; он даже не чувствовал, что идет время, все ощущения пропали, - сколько прошло дней, годов, тысячелетий, неизвестно; для камня это был один миг, - к счастью, его еще не источили вода и ветер; он услышал голоса людей, поднимающихся в гору; они были богато изощренно одеты, хотя один из них явно был слугой, а другой господином, - камень не заметил, были ли на них золотые украшения, но чемодан был с золотыми застежками.
   - Первый встречный! - истошно закричал камень, снова превращаясь в Осенева; он выхватил чемодан из рук одного из незнакомцев и бросился бежать.
   Чемодан был расстегнутым и пустым, - Осенев на бегу застегнул его; бежать было легко, приятно, усладительно, - лежать явно надоело; наконец, вдали показалось здание с вывеской "Казино", - и как оно оказалось здесь? Осенев вбежал внутрь, - за игорными столами сидели застывшие каменные фигуры, застигнутые скульптором-временем во время игры врасплох, в неестественных позах, с какими-то гримасами на лицах; лакеи тоже были каменными, - но Осенев ничему не дивился. Неожиданно хлопнули и выскочили пробки на бутылках шампанского, и оно полилось рекой, целый фонтан из струй; Венера Милосская, когда-то бывшая мраморной, а ныне живая женщина, красивая, стройная, статная, с приросшими белыми изящными руками, сошла с пьедестала и подошла к Осеневу.
   - Оденься, - смущенно сказал тот. - И выпей...
   - А что за праздник? - с укором спросила она.
   - Мы были камнями и ожили... За жизнь!
   Вдруг одна из каменных статуй за столом тоже ожила, - импозантный мужчина обратился к Осеневу:
   - Вы хотите выпить с моей женой?
   - Извините, - ответил Сергей. - Я не знал...
   Он пригубил шампанское, - тепло разлилось по всему телу, каждая клеточка ощутила какую-то негу, наслаждение; захотелось проснуться...
   Неожиданно он захотел жену этого человека, и у него стали вырастать крылья, - нет, не лебединые, а драконьи; он уже сам стал двенадцатиглавым драконом и, воспарив небо, полетел над землей, сжигая цветы; ему было стыдно, но уже ничего поделать было нельзя, - он сам стал драконом...
   Он очнулся от транса, - это просто привиделось ему; а может, он стал таким в одном из временных слоев Шаданакара? Он знал, что не является святым, монахом, отшельником, но женщин у него было не так много, - он был чрезвычайно разборчив в них и не позволял себе случайных связей, боясь угрызений совести и гонореи; может быть, он ловелас в подсознании? Хотелось бы не верить в это, но жизнь покажет сама...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 37
  
   ПУТЬ В БОЛЬНИЦУ
  
  
   Все в мире сумасшедшие и - лишь немногие считаются больными и лечатся в психиатрической больнице, - и только совсем немногие сознают свою психическую болезнь, завихрения, бзики; одна кладет под голову подушку ромбом и прислушивается к постельным шорохам и разговорам отца и матери в другой комнате, - это пример из Фрейда, который сумел разглядеть у пациентки повышенную тягу к отцу, патологическую любовь к нему; клин вышибают клином, - ей встретится симпатичный молодой человек, напоминающий отца, и она излечится от странностей; другой больной по нескольку раз на день чистит зубы, тщательно моет руки, ощущает неприятную боль в животе, - у него неразвитая мания величия, преувеличение своей роли в жизни, боязнь за себя, сверхценное существо; он излечится, если будет считать себя одним из многих, - и никому не будет нужно травить его ядом, преследовать, унижать и оскорблять его, как ему пока кажется; третий, и таких множество среди неразвитых людей, считает себя центром мира и не задумывается над тем, что он всего лишь частица, - он солипсист, думает, что мир вращается вокруг него, жизненные ситуации ему подстраиваются, а не происходят с ним; окружающие не дают развиться в нем мании величия, - они не поощряют в нем талантов, жизнь шпыняет и бьет его, - только это оставляет его трезвым, внешне нормальным, не дает развиться солипсизму и болезни; а что же Осенев?
   Он нашел реальное дело в жизни, - он не примирился с ней, а еще больше разругался, но отыскал свое место в ней; он немного осознал свою манию и, отрезвляя себя, сам ставил на место, - он должен совершить не гигантское эфемерное деяние, а сделать маленькое насущное дело, напечатать статью и театре; и ему стало легче, - не вывела из состояния равновесия даже бессонница в первую ночь по возвращению; он включил электрический свет и писал статью, - а к утру она была уже отпечатанной в трех экземплярах; он поспал два-три часа и, встав с постели, пошел на почту, - отправил статью в центр, в "Советскую культуру" и "Известия"; а потом поехал в редакцию, к Жигулеву, - тот встретил его прямым вопросом, обнаруживая свое любопытство:
   - Что за важный материал? Телеграмму твою получил, в чем дело?
   - А вот прочтите, - сдержанно ответил Осенев и протянул ему статью.
   Жигулев углубился в чтение, понимая важность предмета и сохраняя свой важный деловой вид, - Осенев достойно и неторопливо уселся в кресло и закурил; оба молчали, - Жигулев внимательно изучал статью, а Осенев наблюдал за ним, но лицо заведующего отделом культуры газеты было непроницаемым; в воздухе повисло напряженное молчание, не отягощенное былым сумасшествием Осенева, - Жигулев, прочтя, оторвал свой взгляд от бумаги и весомо произнес:
   - Я этого так не оставлю... Конечно, мигание глазами еще не факт, но слова Белкина существенны... Кстати, кем он тебе приходится?
   - Зять, - ответил Осенев. - Дословно он сказал следующее: затычки менялись дырками...
   Жигулев не улыбнулся, понимая важность темы и не сознавая личной заинтересованности Осенева, а весомо сказал:
   - Привези его ко мне...
   - А если он не захочет? Если он откажется от своих слов?
   - Тогда вся статья может полететь к чертям... На его словах и кое-каких репликах Наташи все держится... А остальное становится понятным из этого... Словесная шелуха, ничего не стоящая без них...
   Осенев кивнул, понимая правдивость доводов и искренность Жигулева, - тот попытается сделать, что сможет; в конце концов, кое-какие факты в статье изложены и написана она грамотно журналистским языком, - может быть, даже талантливо; Осенев попрощался и вышел, а Жигулев занялся будничными злободневными журналистскими делами, - а статью о театре он положил в сейф и запер его на ключ. Он не забудет о ней, - через пару дней, немного освободившись от суеты и стряхнув пыль будней, он позвонит в театр, узнает, что артисты приезжают с гастролей через месяц; итак, все отложено на месяц, - а чем занимается Осенев?
   То ли это мания, то ли действительное преследование, но ему будет казаться, что его "пасут", - иногда он будет замечать слежку за собой; вполне возможно, что им уже занялась городская мафия, - а может, это бзик; он будет отдыхать только дома, - закрывая дверь за собой на замок, он будет уверен, что ничьи глаза не следят за ним.
   Придет в гости Сергей Винтиков, угрожавший ножом порезать книги, - он скажет, что его тогда "заклинило"; у него когда-то было сотрясение мозга, полученное в драке, - его нещадно избили, и теперь его иногда "клинит"; Осенев простит своего тезку,- ему покажется, что извинение искреннее и больше ничего такого не предвидется; но волка всегда тянет в лес, - даже если он искренне сожалеет об этом и просит прощения за свои острые клыки; сейчас Винтиков, прощенный, мирно пьет чай на кухне Осенева и, улыбаясь, показывает не клыки, а зубы, - но что он еще отколет?
   Приходит и Игорь Налейвода, хороший друг Сергея, еще не уехавший в Венгрию, - он расспрашивает его об Иркутских гастролях, и Сергей подробно рассказывает ему о них.
   - Напечатаешь статью, будешь молодец, - говорит Игорь. - Тебя не только скрипачка полюбит и признает, но и любая женщина...
   Он спрашивает о финансовых возможностях друга, - они еще есть; не может ли Сергей одолжить Игорю тыщу? Осенев не отказывается, обещает снять деньги со сберкнижки, - а Игорь, довольный ответом и мгновенным желанием помочь, уходит.
   Приходит и Андрей Коровин, маршал, как он сам высокомерно себя называет, - увы, он не может отдать солидные деньги, взятые в долг книгами, которые выносил чемоданами, хотя купил себе новый шерстяной костюм и роскошную дубленку; он начинает говорить, что много поил Сергея шампанским и коньяком, - они вместе прикидывают сумму и списывают на пропитое часть долга; остальное Андрей отдавать не намерен, - Сергей, чтобы пригрозить, говорит:
   - А если я взыщу по суду?
   - Тебе надо в психиатрической лежать... Ты же дурак, кто тебе поверит?! - резко и искренне говорит Андрей.
   А как же разговоры о гениальности и святости Сергея, которые раньше так часто вел Андрей? Он и сейчас считает, что в этом дураке есть что-то от святого и гения, - но теперь он нужен, как дурак со справкой, и потому превалирует этот оттенок; друг ли он Осеневу, покажет время, - а пока своя рубашка ближе к телу; деньги нужны самому себе, - на шик, выпивку, мальчиков; лучше их пустить на ветер самому, чем отдать, - разговоры о женитьбе Осенева на скрипачке уже не ведутся.
   Сергей снимает со сберкнижки полторы тысячи, - часть на непредвиденные расходы; он кладет их в шкаф и - к нему приходит Винтиков; зная его страсть к деньгам и плохо лежащим вещам, Осенев как бы испытывает его, - предварительно он накормит друга бутербродами с сыром и колбасой, напоит крепким свежим чаем; Сергей откровенно говорит:
   - В шкафу деньги... Тебе не нужно в долг?
   - Нет, что вы, - Винтиков по возрасту называет Осенева на "вы". - Вы мне и так много давали...
   Винтиков просит разрешения отдохнуть, полежать в другой комнате, и Осенев не возражает, - сам он ложится на диван в средней и засыпает, впадая в сладкую дрему; что делает Винтиков, - спит ли он или в нем взыграли страсти? Он будит Осенева, уже отдохнувший и собирается уходить:
   - Закройте за мной дверь... Я пойду... Спасибо...
   Тем же вечером к Сергею заходит Игорь, за деньгами, - увы, их на месте нет; Налейвода волнуется, ища деньги, а Осенев, понимая, что его провел Винтиков, делает хорошую мину при плохой игре, - он изображает, что пропажа денег ему безразлична; Налейвода кипятится, как будто украли у него или словно его могут подозревать в краже, - не зная, что делать, он говорит:
   - Поищи, как следует...
   - Что искать? - резонно отвечает Осенев. - Я помню, куда их положил... Деньги лежали в шкафу...
   - Но не могли же они испариться?!
   Осенев ничего не говорит о своих подозрениях, а Налейвода звонит по телефону его отцу:
   - Михаил Эмильевич, вы не брали у Сергея деньги?
   - Как? Какие деньги?! - почти кричит отец, волнуясь; и, узнав о пропаже, говорит то ли в трубку, то ли матери: - Он сошел с ума... Надо было его класть...
   События развиваются, как в плохой комедии, дешевом водевиле, - Игорь уходит, а приходит Женя Корольков, поэт, друг Сергея; он, как обычно, прилично пьян и просит напоить его чаем, - в разгар чаепития раздается звонок в дверь; на пороге отец:
   - Сколько денег пропало?
   Корольков чувствует накаленность атмосферы и ретируется, почему-то держась за карман, - так, по крайней мере, кажется отцу, подозревающему всех и вся; он пытается остановить друга сына, но тот полагает, что его задерживают за пьянку, - Женя вырывается из цепких рук отца и убегает; а отец повторяет вопрос:
   - Сколько денег украли?
   - Полторы тыщи...
   Отец стучит пальцами по голове, намекая на болезнь сына, и, распаляясь, кричит:
   - Ты же дурак! Тебя любой вокруг пальца обведет! Кто у тебя был?
   - Никого, - отвечает Сергей, скрывая вину Винтикова и пестуя свое глупое всепрощение. - Найдутся, я еще поищу... Может, завалялись где-то...
   Отец уходит, крайне взволнованный и недовольный ситуацией, а Сергей, не дуя в ус, ложится спать; главная болезнь рыцарей печального образа, Дон-Кихотов, в их всепрощении, - они не от мира сего, готовы прощать всем и каждому; если бы прощали все, было бы легче и, может, не было бы обид, - но остались ли бы преступления? Пожалуй, их искореняют не Дон-Кихоты, прощающие и распаляющиеся лишь в крайних случаях, когда в бурдюках с вином видят страшных разбойников, а реальные меры и дела, - и любой следователь, прижавший Винтикова, будет более прав, чем Осенев, не винящий его в том, что он вор; простив, мы складываем обязанность с себя, нам лень заниматься искоренением недостатка, - и надо уметь действительно прощать, когда это нужно и необходимо, когда волк не смотрит в лес и не надевает овечью шкуру, когда раскаяние искренне и обдуманно.
   А между тем прошел уже месяц, и Жигулев вплотную занялся статьей, - он о ней не забыл, но уже априорно считает дело бесперспективным; он прощупал обстановку и настроение в городском отделе культуры, если появится статья, - там обо всем подозревают, но не хотят наводить тень на плетень и выносить сор из избы; почти безвыигрышное дело, но Жигулев дал слово Осеневу и он звонит в театр:
   - Не может ли приехать в газету кто-нибудь из кордебалета?
   Там, естественно, паника, - извещают Чернявцева и Баленко; и волк Баленко едет с двумя ягнятами из кордебалета в редакцию; он вталкивает их, сопротивляющихся, в кабинет Жигулева, - сам занимает удобное кресло, а милые обаятельные стройные девушки стоят.
   - Что вы скажете о забастовке? - как следователь, спрашивает Жигулев.
   - Не было никакой забастовки, - говорит одна, пряча глаза, а Баленко кивает.
   - Были лужи на эстраде, - признается другой ягненок, чувствуя, что говорит полуправду.
   Вмешивается Баленко:
   - Я подозреваю, что ваши вопросы вызваны, мягко говоря, завихрениями одного корреспондента... Можно, я посмотрю статью?
   Жигулев протягивает ему статью, понимая, что все испортила его лень, - надо было не тревожить гадюшник по телефону, а самому ехать в театр и говорить с каждым отдельно; только так можно было узнать правду, восстановить истину, - а теперь уже поздно; Баленко читает статью, кривится и, замечая в статье место о себе и своей женщине, срывается на крик:
   - Да, моя семья в столице... Но если в моем гостиничном номере берет трубку женщина, это ничего не значит... Это бездоказательно!
   Он дочитывает статью до конца, - опытным наметанным глазом видит, что все интервью в аэропорту иносказательны и ничего не значат без признаний Наташи и Белкина; значит, нужно ударить по двум болевым точкам, - и корреспондент со своим доводами упадет в грязь; Баленко благодарит Жигулева за то, что он дал ему ознакомиться с "этой галиматьей", и - как победитель, покидает кабинет; приходя в театр, он тут же вызывает Наташу:
   - Что вы говорили корреспонденту?
   - Ничего, - смущаясь, отвечает она.
   - Вы не говорили, что вас взяли насильно?! - прямо безжалостно спрашивает Баленко.
   - Нет, - уверенно качает она головой. - Такого я сказать не могла...
   - Идите... И запомните, что если будете распространять ненужные слухи, то вас жестоко накажут... - главный ждет, когда слова дойдут до сознания Наташи, и добавляет: - За клевету... Только за клевету!
   Потом он вызывает к себе в кабинет Белкина, - тот любвеобильными ничего не понимающими глазами смотрит на Баленко; он прямо спрашивает:
   - Василий Павлович,что вы говорили Осеневу о наших делах?
   - Ничего,- не моргая, отвечает Белкин.- А что вы имеете в виду?
   - Какие-то сплетни... - говорит Баленко для подслушивающих аппаратов, ибо у него самого мания преследования. - Ни намеком?
   - Ну, намеки наши только Бог знает... Может, сорвалось...
   - Но прямо не говорили, значит? - удостоверяется Баленко. - Не хочу, чтобы были и намеки... У вас есть свое творческое лицо и, кроме того, три дочки...
   - Что вы имеете в виду? - спрашивает обескураженный Белкин, подозревая угрозу и ужасаясь.
   - Они тоже могут стать артистками театра, ведь они занимаются музыкой... Вам будет приятно, если о них будут говорить, что они проститутки?! - ставит точки над "i" главный.
   Когда Жигулев звонит Белкину, тот уже встречает его в штыки, приготовившись к обороне:
   - Нет, я к вам не поеду... Так, не поеду и все тут... И Осеневу я ничего не говорил... Нет, может, он не сумасшедший, но я тут ни при чем...
   А Баленко уже звонит родителям Осенева:
   - Ваш сын нормален?
   - А что такое? - резонно спрашивает отец. - Он что-нибудь натворил?
   - Натворил большую сумасшедшую статью... Он пишет какой-то шизофренический бред и добивается безумной правды...
   - А кто это говорит? - и в трубке отбой.
   А Сергей тем временем играл с огнем, сам лез в пасть чудищам; придя в бордель, он заявил, что вышла его новая книга об их театре, - и в доказательство показал свою книгу стихов, ограничиваясь демонстрацией обложки; он постарался, чтобы ее многообещающее заглавие "Театр" увидел Баленко, заглянувший в комнату концертмейстера оркестра, - и механизм сработал, затрещал, закрутился; включились в ход винтики и шестеренки, а сам главный вышел в фойе, заглянул в директорскую ложу и сообщил двум городским мафиози, которых знал лично:
   - Корреспондент выпустил книгу... Называется "Театр"...
   Те, наслышанные о журналисте Осеневе, по уши погрязшие в театральном болоте, поинтересовались:
   - Сумасшедший, о котором вы говорили? А нельзя ли его отправить по назначению?
   Осенев уже сидел в зале на своем излюбленном первом месте во втором ряду, - рядом с ним образовался вакуум, были свободные места; мафиози прошли из ложи в зал и расположились рядом с Осеневым, - второе действие, которое задерживал главный, началось. Выработанный план был таков, - один из мафиози, более склонный к шутовству и мистификации, станет провоцировать корреспондента и затеет скандал, а второй, солидный и импозантный, обвинит его в сумасшествии; глядишь, удастся уложить Осенева в больницу, а книгу дискредитировать и даже притормозить, - она, как сказал Баленко, только что вышла. Но сцена блистала талантами и красотой Коковцева, гастролирующая балерина, - и мафиози рядом, изредка вскрикивая на весь зал "Браво!", часто делал пространные замечания, обращаясь к Осеневу:
   - Нет, какова! Прелесть да и только... Вы бы хотели такую?
   Осенев молчал и не поддавался на провокации; когда шут и мистификатор прибег к крайней мере, с шумом испортив воздух, - соседи покачали головами, но не сделали замечания, принадлежа к бомонду; не среагировал и Сергей, почуявший что-то неладное, - ему показалось подозрительной настойчивость мужчины; а тот, когда загремели аплодисменты, завершающие спектакль, выдал такую реплику:
   - Это высокое искусство... Какая красота, прелесть, изящество... А эти дуры так и прут на передний план, свои задницы демонстрируют, - заметил он, имея в виду кордебалет.
   Осенев вышел из зала, не попав на удочку и затем в больницу, - но отсрочка оказалась недолгой.
   Ситуация в доме Осенева осложняется, - кроме того, что сын хочет опубликовать какую-то статью об изнасилованиях в театре, так у него еще украли деньги; а он все рассуждает о журналистских делах и о том, что если первый вариант статьи не пройдет, он напишет второй; он действительно изменяет статью, пишет второй вариант, без слов Белкина, где все иносказательно, - он, наивный, и не предполагает, что это уже не журналистика, а литература; факты исчезли, от нихотказались, - и лбом не прошибешь стену озлобленного молчания; он говорит отцу:
   - Я написал второй вариант статьи... Повезу Жигулеву...
   - Ты лучше деньги найди! - почти кричит отец, но сын безразличен к деньгам.
   Мало того, когда мать хочет положить себе в борщ прокисшую заплесневелую сметану, он вырывает у нее банку и - жирная сметана попадает на его новый шерстяной голландский костюм; мать бьет его наотмашь по щеке, корябая кожу до крови ногтем, и, видя, что сын застыл в неподвижности от своих бед, кричит:
   - Ты с ума сошел! Банку свежей сметаны перевернул на костюм!
   - И полторы тыщи потерял! - кричит отец. - Он сумасшедший!
   Сходя с ума, перенося вину с больной головы на здоровую, обвиняя сына в болезни, которая была у него когда-то, родители звонят Васе, зятю, - по проторенной дорожке идти легче, одного шизофреника в семье вполне достаточно; отец спрашивает у зятя:
   - Как ты считаешь, статья не бред?
   - Бред, и еще какой, - резонно отвечает Вася. - У меня уже в редакции интересовались, нормален ли он...
   Все ясно, - отец набирает "03"; но он просит приехать бригаду не сейчас же, ибо сын не впустит в свою квартиру, а когда он придет ужинать, - об этом он известит вовремя скорую; в квартиру родителей ворвутся психиатры и, задав для приличия несколько вопросов, поволокут сопротивляющегося Осенева по лестнице, - ату, его. ату...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 38
  
  
   МЕСЯЦ В ПСИХУШКЕ
  
  
   Санитар ввел его в отделение; нянечка подала больничную одежду и тапочки, - пижама была застиранной, белесой от хлорки, чуть рваной на боку; одел нижнее белье и пижаму, - больной не особенно стеснялся пожилой нянечки, а она его одевание восприняла безразлично, - от тапочек новенький отказался, у него были свои.
   Подошла медсестра и повела больного на внутривенное, - он понимал, что чем смирнее будет, тем скорее выйдет; она долго колола вены в локте, так и не нашла хорошую венку, оставив на руке большой синяк, и сделала укол в вену на кисти. Обстановка психиатрической, полуидиоты и "заколотые", - ничто не интересовало больного, он был тертым калачом, хотя в этом отделении лежал впервые. Аметал натрия, введенный в вену, быстро сделал свое дело и у больного закружилась голова, как от стакана хорошего коньяка, выпитого без закуски. Он обмяк, закачался, сидя на кушетке; санитар и один из больных подхватили его под рук и потащили на койку; он быстро заснул.
   И как только он снова оказался в психиатрической? Да, когда-то у него были завихрения, - но сейчас их не было; даже той весной, когда он резал вены из-за несчастной любви, ему удалось избежать больницы. Лет пятнадцать назад начались его госпитализации, - когда все молчали, наслаждаясь советским национал-социализмом, он вопил, что у нас фашизм, становясь фанатиком и в одиночку протестуя против действительности; к тому же он был бывшим ученым и хорошо знал возможности мировой науки, - это угнетало его и он, распаляясь, говорил о воздействии на мозг и других оборотных явлениях техники, которую не удавалось усмирить даже большим ученым. Политика и ужасы науки пугали его родителей, и каждый острый разговор кончался госпитализацией, - благо, тот, кто хоть один раз побывал в психушке, может считать, что дорога сюда ему всегда открыта.
   Но сейчас, как он считал, не было повода для госпитализации, - он поругался с матерью, нечаянно перевернув банку сметаны на новый костюм, - сметана была скисшейся, и сын просто не хотел, чтобы мать ела испорченное; он хотел убрать банку в холодильник или вылить ее в унитаз и - случайно перевернул ее; мать дала ему увесистую пощечину, раскровив щеку ногтем, а сын, убитый непониманием, попытался объяснить всю нелепость ее гнева, но увы - отец уже вызывал неотложку; и еще эти злополучные полторы тысячи... Правда, и раньше были госпитализации из-за мелочей, - за рюмку водки, за выкуренную ночью в квартире родителей сигарету; но сейчас сын жил в отдельной холостяцкой квартире и потому следствия его заботы о матери казались особенно обидны. Нет, родители не были троглодитами, они любили сына, но - боялись с давних времен политики и с недавних науки, груз которой был явно не по плечу ни им, ни сыну. Истинной причины госпитализации - из-за статьи - он пока не сознавал.
   Вечером он проснулся и пошел в курилку; хотелось закричать о том, что ему нужно срочно в редакцию, но он понял, что это бесполезно; закурил сигарету и присмотрелся к больным, - некоторые, видимо, постоянные, многолетние клиенты психушки, тянули один микроскопический бычок на двоих-троих; они лазили за окурками в парашу, в мусор, обтирали бычок от слюней и соплей и смачно курили, будто курят гавайскую сигару. Другие, нечастые гости психиатрической, гордо курили целые сигареты, окруженные полуидиотами с трясущимися руками, тянущимися к их сигаретам.
   - Покурим? - спросил один из полуидиотов у Сергея, нашего героя. Он сделал еще одну затяжку и дал сигарету дураку, - того сразу же окружили такие же идиоты с протянутыми руками.
   Сергей пошел в палату; на койке в коридоре, мимо которой он проходил, лежал какой-то псих и, в сладострастии откинув одеяло, мастурбировал.
   - Хоть бы закрылся, - бросил Сергей, но его слова остались без внимания.
   Чувствуя потребность в общении, Осенев быстро нашел друга, - Валера был симпатичным обаятельным парнем, вполне нормальным на вид; Сергей удивился, узнав, что Валера здесь уже три года, но понял ситуацию, узнав, что у его друга не мать, а мачеха; правда, потом он осознал, что Валера бездеятелен и отвергнут жизнью, - но это уже позднее.
   По коридору расхаживал какой-то псих, громко разговаривая сам с собой, и Сергей тоже обратил на него внимание.
   - Вот ведь б... советские, эмигрировать не дали, - разглагольствовал псих. - Если бы Берия взял тогда Кремль, а кремлевская б... Фурцева не проникла на радиостанцию, то Хрущ бы не пришел к власти... Не дожал Берия, не дожал, отдал КГБ в лапы этим советским евреям... Следят за мной с рождения, лезут в личную жизнь, не дают деньги за границу вывезти... Травят меня ядами всяческими, отраву в еду подмешивают... А что мне надо для эмиграции, так это пищеварительные ферменты, чтобы в себя придти...
   Это был обычный разговор Смирра, больного, лежащего здесь уже лет десять, он немало позабавил Сергея.
   - А что, Фурцева, действительно б...? - подначил Осенев расхаживающего по коридору неудавшегося фюрера.
   - Еще какая, - бросил Смирр; но, поняв, что Сергей подкалывает его, бросил: - Не мешай, дурак!
   Разговоры с Валерой и ходьба за Смирром в надежде развеяться и повеселиться были основными развлечениями Сергея; он быстро понял, что Валера хороший нормальный парень, ни за что пролежавший здесь подряд три года, - разве что за свою жизненную неприспособленность; им помыкали, как хотели, - заставляли мыть полы, прочищать очки в гальоне, раздавать обеды, мыть после еды посуду; он был тише воды, ниже травы. Смирр, который ходил с гордым видим, с выпяченной оттопыренной нижней губой на носатом еврейском лице, был не только больным, но и подонком.
   - Это советские жиды и КГБ во всем виноваты, - любил говорить он, подчеркивая, что сам евреем не является.
   Темы разговоров Смирра были однообразны, но бесконечны, - речи его начинались с подъема и прекращались уже в постели, когда он засыпал; все остальное время он разглагольствовал, многословно, гордо, уверенно, с пафосом. Темы: советские б..., которые не дают ему, гению, эмигрировать; КГБ и евреи, которые лезут ему в душу; советская и зарубежная история, которую он знал весьма поверхностно и излагал извращенно; и постоянно - то, что его травят врачи и ему нужны ферменты для пищеварения.
   Тертый, поднаторевший в практической психиатрии Осенев, не раскрывал свою душу ни перед кем, кроме Валеры; санитарам и нянечкам он в первый же день заявил:
   - Я человек богатый, наследство недавно получил, - хотя в кошельке его почти никогда больше рубля не бывало.
   Самой настырной санитарке он, наклонившись к уху, уверенно прошептал:
   - Хочешь тыщу?
   - Да разве тыща - деньги? - нахально ответила дюжая санитарка, но после этого отношение младшего медперсонала к нему явно улучшилось, - верили ли ему или нет.
   Если другому больному, выходящему во время мертвого часа в курилку, ражие санитарки кричали:
   - Иди, б..., спи, а не то привяжем! -
   то Сергею они мягко и деликатно замечали:
   - Иди, сынок, кури!
   - Я сс... иду, - иронично отвечал Сергей, а медперсонал, не понявший иронии, говорил почти что в унисон:
   - Ну сс..., дорогой, с...!
   Уколы делали грубо и болезненно, и когда медбрат вонзил толстую иглу в ягодицу Сергея сантиметра на три и быстро ввел жидкость, его ягодица распухла до неимоверных размеров; но нет худа без добра, - уверенно пригрозив медбрату, Сергей показал врачу два шрама на ягодице от психиатрических уколов.
   - Так же нельзя, - мягко сказал он лечащему. - В прошлые разы кололи до нагноения, двести граммов гноя выкачали в хирургическом, и теперь вот...
   Видя распухшую красаную ягодицу и два шрама на другой ягодице, врач отменил уколы и заменил их таблетками, а медбрат настолько зауважал Сергея, что разрешил ему но ночам смотреть телевизор и незаметно курить в палате, - великая привелегия в психушке.
   Методов не пить таблетки Осенев знал много: незаметно сунуть в карман, сделав вид, что взял в рот; засунуть таблетки за щеку или под язык, - главное научиться говорить некосноязычно, как Демокрит с камнями во рту, пока не дойдешь до очка и не выплюнешь таблетки. Сергей не поверил своим глазам, когда увидев в туалете хроника, который вылавливал таблетки из дерьма в гальоне и глотал их горстями; он спросил у Валеры, не обманывает ли его зрение, и тот, подавив позыв рвоты, подтвердил этот достойный внимания факт.
   Драки происходили в психушке часто, морды били деловито и до крови, но Осенев и здесь сумел поставить себя уверенно и надежно, - он до боли сжал руку одному из рыцарей кулака, поделился передачкой с другим любителем рисовать на рожах и - завоевал авторитет. Впрочем, один раз пришлось подраться, - получив кулаком в лицо, Сергей с ходу ударил обидчика в солнечное, затем, неожиданно ловко ухватив за шею, хватил противника рылом о свое колено; тот медленно опустился на пол, скользя по стенке, и - от Сергея отстали.
   Обедов хватало, они были обильные, хотя и не сытые, а к тому же родители носили передачки; Сергей не отговаривал родителей навещать его, хотя до больницы надо было добираться больше часа тремя автобусами, - чтобы тем осточертели визиты в больницу и его выписали. Навещали и друзья; один из них привез Сергею книгу, которую он читал, вызывая недоумение больных и персонала; его стали звать "академиком" и приглашали в компанию пить чифир, - такие компании всегда складываются в психушках из относительно нормальных больных.
   Передачками и сигаретами Сергей всегда делился с Валерой; он защищал его от посягательств медперсонала на рабский Валерин труд. Тот немного избаловался, стал спать целыми днями; курил только целые сигареты; огрызки яблок и "жучки" помидоров кидал в парашу, - их из слюней и соплей вытаскивали неизлечимые и, обтирая, смачно сжевывали; на большой огрызок яблока бросались двое-трое постоянных клиентов, кто скорее, - в этом Осенев видел бич божий, опустившийся на спины неизлечимых, так же как на Смирра.
   Беседы с врачом были длинны и нудны, - они были не нужны Сергею, так как он отлично знал психиатрию на своей шкуре: и электрошоки, когда электричество било по голове и потом три дня качало при ходьбе; и сульфазин, когда температура поднималась до сорока, а задница неимоверно распухала и болела; и инсулин, микросмерть, кома, когда из крови выводился сахар и больной терял сознание; что уж говорить об аминазине и галоперидоле, которые он забыл сколько раз получал... Однажды Сергей, согласовав вопрос с уставшими ездить в больницу родственниками, попросил врача о воскресном отпуске домой.
   - Родители считают... -- начал он.
   - А кто здесь главный? - наивно и высокомерно спросил врач.
   - Вы, Николай Григорьевич, - подобострастно, с затаенной иронией ответил Сергей.
   - Ну что же, идите в отпуск, - благосклонно разрешил врач.
   Затаив истину в глубине души, ни перед кем не раскрывался Сергей, кроме Валеры, - он говорил ему, как нажать на мачеху, на врача, на отца, чтобы его отпустили; но, потерявший волю из-за долгого лечения и попросту обленившийся, Валера был мягок, уступчив, и Сергей чувствовал, что только он выпишется, как друга опять превратят в раба.
   Что еще запомнилось Осеневу? Пожалуй, две молоденькие миленькие сестрички, которые не устали еще сиять глазками; но Сергея сдерживало от сближения и разговоров с ними то, что у тех были мужья; а сестричек останавливала скорее не седина на его висках, не морщины у уставших усмехаться губ, а потертый больничный халат, - больных за людей не считали здесь даже они, милые и с лучащимися глазами; Сергей смотрел на них, как на произведения искусства, и просто наслаждался.
   Он, наконец, выписался и, через неделю посетив лечащего врача с коробкой конфет, передал передачку Валере: несколько пачек сигарет, яблоки, хурму и груши. Валера сиял, как именинник; его со всех сторон окружили хроники, вырашивая фрукты и сигареты.
   - Валера с барского плеча даст, - уверенно отстранил их Сергей.
   - Покурим? - слышалось со всех сторон, ибо это слово было единственным, которое знали хроники, - и еде говорить было не принято, так как она подавалась регулярно в отведенное для этого время.
   Больше Валеру Сергей не навещал, - он посчитал, что фрукты станут для друга мостиком, который свяжет его с волей и потянет из больничного ада наружу, - туда, где светит солнышко, дует легкий ветерок и несутся куда-то глупые облачка.
  
  
   ГЛАВА 39
  
  
   СОУЧАСТНИК ТРАГЕДИИ
  
  
   А что делала в это время Наташа, героиня его статьи? Утром репетиции, почти каждый вечер спектакли, - время занято, но денег, увы, нет; она получает около двухсот в месяц, - а надо заплатить за комнату, которую она снимает, нужно, чтобы осталось на питание и одежду; родителей нет, она детдомовская, - окончила балетное училище, "выша в люди"; она не хочет считать, что ее товар - красота, - она могла бы без труда выскочить замуж, и все проблемы решились бы сами собой; но она танцовщица, балерина театра, а те, что обращают на нее внимание, предлагают лишь временные развлечения, - она, разумеется, от них отказывается, считает себя выше этого; а ее молодой друг из кордебалета сам гол, как сокол, - он едва сводит дебет с кредитом, под конец месяца денег совсем не остается, и он питается хлебом и молоком; что он может предложить Наташе?
   Через Баленко драконам становится известно, что она все-таки проболталась корреспонденту, - он читал статью Осенева и понял, что молчаливая стоическая Наташа по сути ввела журналиста в курс дела; главный угрожал ей расправой за клевету, - но одно дело угроза, а другое - расправа; Биндеров считает, что балерину не мешало бы припугнуть, и - говорит об этом Гамаюнову, - нет, крутых мер применять не надо, просто зажать ее в угол всем кагалом и пригрозить; такие меры обычно действенны, - объект, милая наивная симпатичная девица, будет считать, что легко отделалась, и в следующий раз подумает, быть ли столь откровенной.
   Сейчас она на сцене, в белой накрахмаленной пачке, почти неотличимая от других лебедей, - но если приглядеться к ней пристальней, лицо ее одухотворено, глаза сияют и лучатся; стройная и изящная, может быть, и ножку в ласточке она тянет выше, чем другие, стараясь изо всех сил, - но заметить это можно только опытным взглядом, для досужего зрителя все лебеди одинаковы. Впрочем, Чернявцев давно отметил ее талант и старание, - но чтобы стать солисткой в этом борделе, нужен не только талант, но и желание нравиться и снисходить; этого у Наташи нет, - и главный балетмейстер знает ее скромность; она рисует себе жизнь в радужных красках, - вот придет прекрасный принц и заметит ее; а жизнь - не шутка и не сладкая греза, - в ней много пошлости, банальности, серости, и надо либо рассеянно глядеть на нее сквозь пальцы, чтобы не замечать ничего, либо, все же зная об этом, стараться самому быть чуть выше, думая о близких и себе; люди, воспринимающие жизнь в радужных тонах, подчас очень больно падают и становятся ярыми отрицателями, - они редко находят себя снова, ища свое место не среди хрустальных замков грез, а в деле; чувствуется, что Наташа очень тяжело перенесла свою боль, - но она все так же видит жизнь радужной и яркой; и - выдержит ли она следующий удар?
   А Чернявцев, тряся окладистой седой бородой, поддерживая пузо руками, чтобы оно не вывалилось из штанов, хочет объяснить балеринам, как нужно делать фигуру танца, - он стал бы похож на сатира или черта, если был бы немного похудее; он кричит, распаляясь:
   - Ноги выше, а руки вот так, - но как "вот так", никто понять не может.
   Наконец, он вынужден показать сам, как нужно делать эту фигуру танца, - все осознают, что это пародия на то, что должно быть, но понимают, что от них хотят; при всем при том у него талант балетмейстера и, если верится с трудом, что он мог когда-то танцевать, он может все-таки ставить танцы.
   После окончания репетиции Наташу зовут зачем-то на сцену, - она уже переоделась, сменила пачку на обычную одежду, брюки и блузку; она выходит на площадку, - здесь уже темно, свет отключили и, кажется, никого нет; она проходит темную сцену из конца в конец, и вот в углу появляются какие-то тени; несколько мужчин окружают ее, пока она понимает, что нужно что-то делать, может быть, бежать, - сейчас убегать уже поздно; она страшно пугается, не узнавая лиц в темноте, - что они хотят от нее?
   - Милочка, покажите ваш острый язычок, - говорит один, и она не узнает голоса.
   - Что вам нужно? - с испугом спрашивает она.
   Мужчины приближаются молча, один из них треплет рукой ее по щеке, - она, конечно, может дать пощечину, но что за этим последует? Она отворачивается, хочет выскользнуть из круга, но ее уже прижали к стене тесным полукольцом; она берет себя в руки, повторяет вопрос:
   - Что вам нужно от меня?
   -- Вот мы и думаем, что нам нужно от такой дуры, как ты, - отвечает один и, ощупывая ее формы, прижимает к стенке.
   - Брось, попугали и хватит, - примирительно говорит кто-то. - В следующий раз подумает, как язык распускать...
   Показав ей, что они могли сделать с ней все, что хотели, они медленно уходят, - она была в их руках, они ее напугали, но пощадили; Наташу всю трясет, она чувствует свое бессиелие перед грубой мужской силой, - неожиданная счастливая развязка, их уход, повергает ее в слезы; это разрядка, слезы от страха и бессилия, от того, что могло случиться и - не произошло.
   Что ей делать? Ведь это может повториться когда угодно и не с такой счастливой развязкой, - она понимает, чувствует это; она выходит из театре и идет по улице, - у кого спросить совета? Она ничего не умеет, кроме как танцевать, она любит танец, - неужели после нескольких лет балетной школы и училища ей придется переучиваться, может быть, идти простой станочницей на завод? Ей уже за двадцать, и жизнь начинать заново, ох, как трудно, - сможет ли она это? Или ей продолжать танцевать, не бросать работу в театре, - но у кого искать защиты? Она вспоминает о корреспонденте, Осеневе, - он оставил ей свой телефон на всякий случай; момент, кажется, наступил, - ей нужен простой человеческий совет от него, журналиста; он, говорят, пытался опубликовать какую-то статью, - интересно, чем это кончилось? Она набирает номер и, слыша мужской голос, говорит в трубку:
   - Мне нужно Сергея... Это Наташа, балерина, если вы меня помните... Я бы хотела с вами посоветоваться...
   Осенев недавно вышел из больницы, - он вспоминает Наташу, свои хлопоты со статьей, кончившиеся госпитализацией; может ли он взять на себя судьбу этой девушки? Он не понимает, что этого и не требуется, нужен просто доверительный разговор, дружеский совет, - а ему уже видятся ненужные заботы или, может быть, рисуются картины близости, против которой он может не устоять; имеет ли он на это право? И какой деловой разговор возможен между холостым мужчиной и одинокой двадцатилетней балериной? Осенев, сам ратующий за свободу женщины, опускается до положения дракона, - но, желая остаться безгрешным, отвечает ей:
   - О чем мы можем говорить, Наташа? Я не могу наладить свои дела... Мне нечего вам посоветовать...
   Он горд собой, - превозмог соблазн, искушение преодолено само по себе, он не станет глядеть в чьи-то лучащиеся глаза, не потонет в них; он и не предполагает, что мог просто ободрить, поддержать отчаявшегося человека, - он вспоминает о ней, как о красивой девушке, и не представляет себе делового разговора; да и нужен ли ей простой разговор? Ей нужно утешение, защита мужчины, крепкого, сильного, умного, - а Осенев, сознавая свою неполноценность в этой суетливой жизни, не может ей ничего предложить; он сам оставлен этой жизнью в дураках, а эта роль по отношению к женщине унизительна и оскорбительна, - лучше уж ничего не слышать, не увидев Наташу, чем потом услышать от нее то же, что от Веры: дурак.
   Она идет домой, - квартирная хозяйка ворчит, что Наташа давно не мыла полов в коридоре; она не понимает элементарности просьбы, будничного настроения хозяйки, - ей кажется, что ее опять хотят унизить, обезличить; но сил отвечать на ворчание нет и глупо делиться с посторонней женщиной своими бедами, - она уходит в свою комнату, избежав ненужного скандала; но опять стук в дверь, - на пороге хозяйка:
   - Наташа, ты вымоешь полы?
   - Вымойте сегодня сами, Евдокия Трофимовна... Я сейчас ухожу, - тихо отвечает она.
   Слава Богу, тихий ответ не выводит пожилую женщину из себя, - она опять что-то брюзжит, но, кажется, понимает, что у ее квартрантки какое-то расстройство, может, неприятности в жизни или на работе; она спрашивает, желая затеять досужий разговор, без сострадания в голосе:
   - Что-нибудь случилось?
   - Нет, ничего... Я завтра вымою пол...
   Что изменилось бы, если бы она занялась делом? Может быть, пошла бы по другой линии вся ее судьба, - она поняла бы, что угрозы в театре не так страшны, а может, решилась бы переменить работу; но сейчас дела нет, - она сидит и курит; раздумывает о своей несчастливой жизни и своим женским умом не может найти выхода из сложившейся ситуации,- - все рисуется ей в мрачных красках, положение кажется обреченным и безвыходным; она не знает, что делать, и просто сидит, уставившись в одну точку, - а мысли крутятся вокруг одного: неужели ее трагедия бесконечна? В конце концов, любой вправе прервать свои муки, - и пусть кто-то твердит, что самоубийство - смертельный грех, а кто-то философски рассуждает о вечности жизни в иных мирах и карме, которая усугубляется; если бы она и знала это, вряд ли ее это тронуло. Да, надо жить, бороться, любить, заботиться о ком-то, - но если нет сил?
   Дома тоже делать нечего, - уже наступил вечер, свободный от спектакля; она решает пойти к другу, пареньку из кордебалета, - может быть, он что-то посоветует; она выходит из дома и идет к нему.
   Дорога дальняя, по осеннему городу, - это только говорят, что осень золотая; в сумерках она серая, промозглая, сырая, - и настроение усугубляет эти ощущения; мужчины останавливают на ней свои ненасытные взгляды, даже если идут с попутчицами, - и что им, похотливым козлам, нужно от нее? Она неожиданно видит своего прекрасного принца, - он стоит на остановке и курит; не в силах отвести от нее взгляда, он спрашивает ее:
   - Почему вы расстроены, девушка?
   Но принц видится ей в испорченной затуманенной линзе сегодняшнего дня, - все как будто хотят отнять ее у себя самой, всем нужно ее тело, а не душа; она грубо отвечает:
   - Да катись ты... - и проходит мимо своей судьбы.
   Увы, друг в своей квартире не один, хотя тоже живет без родителей в этом городе, - у него в гостях какая-то незнакомая девушка; в конце концов, разве не имеет он права сам выбирать свою судьбу? Что ему может предложить Наташа, кроме своей бедности и красоты?
   - У вас есть родители? - спрашивает она у незнакомки.
   - Мой отец профессор, - важно отвечает та. - А мать работает преподавателем на кафедре иностранного языка...
   И что плохого сделал друг, выбрав состоятельную семью? Ведь на самом деле, он никогда не объяснялся в любви к Наташе, - правда, их молчание наедине говорило о том, что она может рассчитывать на его поддержку, но прямых заверений никогда не было; друг ставит точки над "i", представляя незнакомку Наташе, как свою невесту, - он решил предпочесть ее, благосостояние ее родителей, а не искать какой-то эфемерной любви; а может быть, он считает, что любит эту девушку?
   Какой вес невзгод могут вытерпеть худенькие плечи Наташи? Другу не до нее, советоваться с ним при этой девице по меньшей мере глупо, - но Наташа сидит у друга, не зная, куда идти; правда, у нее есть подруги в городе, - но дойдет ли она до них? Она выходит покурить на балкон, - двенадцатый этаж, и кружится голова; а что если уподобиться птице и полететь, - нет, она, конечно, упадет вниз и разобьется; а не это ли ей надо? Что она получит от жизни, кроме унижений в театре и травли? Самый простой ответ - уйти на другую работу, познакомиться с хорошим молодым человеком, найти свою судьбу, - но это не приходит ей в голову; слишком сгустились над ней тучи сегодня, - это может вынести далеко не всякий; в голову приходит самый неверный нелепый ответ, - надо кончать счеты с жизнью; да, она еще молода и красива, но заглянула уже на самое дно и не в силах этого вынести; а страшно перегнуться через перила балкона, даже взглянуть вниз, - она нагибается, смотрит в темноту; и тут, теряя равновесие, переворачивается через перила и летит вниз, не успев подумать о ценности своей жизни, - она падает, не осознавая того, что это конец, - в животе холодок, но ужаса нет; тело плашмя ударяется об асфальт и - жизнь постепенно уходит из него, - все происходит как бы моментально.
   - Ох, неужели она упала?! - вскрикивает в комнате девица.
   Друг оборачивается, видит, что Наташи нет на балконе, и его охватывает тихий ужас, - он выглядывает на балкон, смотрит вниз; там уже собралась толпа около лежащего тела, - и все обсуждают происшедшее; друг бежит по лестнице вниз, не дожидаясь лифта, - но чем он сможет помочь Наташе? Он выбегает из подъезда, видит, что она лежит неподвижно, спрашивает:
   - Скорую вызвали?
   - Вызвали... Но какую скорую, если она с двенадцатого этажа упала...
   - А прошлый раз упала с девятого, - делится своими впечатлениями кто-то. -- Так полчаса истишно кричала... А эта молчит...
   Начинают обсуждать, случайно ли падение или это самоубийство, - но жалость и сострадение у немногих, у большинства чистое любопытство и холодок ужаса; а если бы это был ближний?
   Наташа уже мертва, - она могла остаться калекой, но, к счастью или несчастью, жизнь ушла из нее; а что делает соучастник трагедии, Сергей Осенев? Он думает о том, что ему не о ком заботиться, - но заботы Наташи на свои плечи не взвалит; он думает о том, что кому-то нужно помочь, - но как далек этот кто-то; слава Богу, он еще в состоянии помочь друзьям, - но могла ли стать другом Наташа?
   Ее душа пролетает легким облачком около его головы, - он неожиданно вспоминает Наташу, эту Жанну д?Арк, поведавшую ему трагическую историю женщин театра так просто и ненарочито; он не знает, что ее уже нет в живых, и немного завидует тому человеку, кто сейчас с ней, - уж он бы принес к ее ногам все, свернул бы горы и нашел в них золотую жилу; честно говоря, наш герой и его пустые мечтания почти не волнуют после смерти Наташи, - он бумажный солдатик, поэт, был бы рад в огонь и дым, да их нет в его жизни; пока нет, - одно это удерживает от того, чтобы не прервать повествование на этой главе, - но огонь и дым будут, журналист привлечет в себе пристальное внимание сил зла.
  
  
   ГЛАВА 40
  
  
   ТЯНУЩЕЕСЯ ВРЕМЯ
  
  
   Рано утром в квартиру Жени Королькова позвонили, - он открыл дверь, увидел на пороге милиционеров и недоуменно спросил:
   - Что надо?
   - Корольков? Собирайтесь, поехали...
   Женя удивленно вытаращил глаза, - по какому делу он нужен? Милиционеры ничего объяснять не хотели, настаивали, чтобы он тут же собрался и ехал с ними, - чуть не дошло дело до применения силы; осознав, что сила на стороне закона, Корольков собрался и поехал, - дома осталась пожилая мать, взволнованная, не понимающая, почему забрали сына. В отделении его сутки продержали в КПЗ, а наутро предъявили обвинение, - поступило заявление Михаила Эмильевича Осенева, что Корольков украл у его сына полторы тысячи; Женя взбеленился:
   - Слушай, ты, лейтенант, я не простой смертный, а член Союза писателей... Ты мне дело не шей...
   - Кем вы приходитесь Осеневу? - уже мягче спросил человек в форме.
   - Считал его другом... Денег у него не брал... Я вообще копейки чужой не возьму...
   Узнав, что он писатель, стали к нему относиться уважительней и осторожнее, - попросили подождать во дворе, а не под стражей, пока лейтенант выяснит кое-какие детали; он позвонил в Союз писателей, сообщил, что Корольков подозревается в краже, - там ему ответили, что это их человек, уважаемый и достойный, ничего подобного сделать не мог; когда позвонили в отделение милиции другого района, где жил Осенев, - не недоразумение ли это, что уважаемый человек, писатель, спер какие-то деньги? Там долго что-то выясняли, просили перезвонить, - наконец, ответили, что по заявлению Осенева-отца задержан некто Винтиков; он нигде не работает, арестован за пьянку в ресторане с тысячью рублей и сознался, что эти деньги взял у долг у Осенева, - сейчас пытаются выяснить, кража это или долг; лейтенант вызвал Королькова:
   - Извини, писатель, действительно ты не виноват... Просим прощения... - и отпустил его.
   Описанная сцена происходила в то время, когда сам Осенев лежал в больнице, а его отец лихорадочно отыскивал пропавшие деньги, - Сергей выписался и, придя в Союз писателей по поводу намечавшейся второй книги стихов, обнаружил, что никто не хочет с ним разговаривать; отвечали уклончиво, ничего не хотят объяснять, - наконец, литконсультант Чепых задал вопрос, проливающий свет на причины отчуждения:
   - Слушай, что это ты на Королькова в милицию жаловался?
   - Я был в больнице, - ничего не понимая, ответил Осенев.
   - Ну, значит, отец... Выясни у него...
   Все выяснилось само собой, - отец не стал отпираться, что сообщил в милицию на Королькова, а так как Осенев-старший являлся профессионалом и имел большой вес в городе, приняли реальные меры; сын заметил, что опека отца может стоить ему выхода в свет второй книги, - и на этом разговор был закончен.
   А как дела у другого друга Сергея, Алексея Белова? Он, психиатр на инвалидности, работает ословодом в цирке, - катает детишек на осле и берет с родителей по пятьдесят копеек за круг; он подходит к киоску с газированной водой и, делая рекламу себе и ослу, шутливо говорит:
   - Два стакана с сиропом... Мне и моему серому компаньону...
   В дом он приносит до полсотни за день, - гораздо больше, чем в бытность работы врачом-психиатром; но не все ладно, - жена в один прекрасный день говорит ему, что подала на развод; он ревнует, спрашивает у друга Осенева, пришедшего поговорить и выпить чаю:
   - Ты считаешь, у нее никого нет?
   - Вообще без причины женщина на развод не подаст...
   - Ты отвечаешь, как Яго...
   Осенев понимает, что дело серьезно, - ревность принимает угрожающие размеры; Белов и не скрывает, что если есть любовник, он ему по меньшей мере набьет морду, - а его супруга как-то жалуется Осеневу по телефону, что муж грозил ей ножом; она ездила за границу с сыном и там познакомилась с достойным мужчиной, - холеное лицо, изящная бородка, благородные манеры, не сумасшедший, как ее муж; он не стоит ногтя Алексея, как человек, - мещанин, пусть с достатком, но никогда не пытался отыскать истину в себе и в мире; вдруг в квартире Алексея раздается звонок:
   - Это сумасшедший психиатр, жена которого изменила ему с моим мужем? - вопрос витиеватый, явно заранее приготовленный.
   - Ничего не знаю насчет жены и сумасшествия, но бывший психиатр... А кто это?
   Женщина начинает сбивчиво и торопливо излагать свою версию, - ее муж и его жена встречаются на снятой квартире, и она даже может назвать адрес; Алексей узнает его, идет по этому адресу, когда жена находится, как сказала, на дежурстве, - ее нет ни на дежурстве, ни здесь, в маленьком двухэтажном доме; она приходит, как говорит, от подруги и от нее пахнет шампанским, - Алексей закатывает сцену ревности и только ухудшает свое без того пошатнувшееся положение; домашний уют, который он создал, рушится, как карточный домик.
   Алексей мечется, хочет понять, в чем дело, - а жена ставит ему условие: через месяц он должен съехать с квартиры к своей матери; время тянется, срок прошел, а Алексей ловит за шлейф ускользающее счастье и не хочет расставаться с женой; однажды, когда Осенев сидит в гостях у Белова, по звонку жены приходят психиатры.
   - К вам можно зайти? - спрашивают врачи, пришедшие пока без санитаров; их не пускает в дом московская сторожевая.
   - А в чем дело? - интересуется Алексей.
   - Мы бы хотели с вами поговорить, - вежливо отвечают они с порога, зная, что Белов их бывший коллега; замечая, что здесь и знакомый им Осенев, понимающе переглядываются, свысока оценивая это общество дураков.
   - О чем говорить? У меня все в порядке, - отвечает Белов и не пускает врачей в дом.
   Они уходят, несолоно нахлебавшись, а Осенев поднимает панику, - сейчас могут приехать с санитарами; он советует Белову позвонить в диспансер и объяснить ситуацию, - тот понимает, что тревога обоснованная, и звонит; говорит, что работает и хорошо себя чувствует, что действительно разводится с женой, но силу применять не намерен, - и врачи диспансера успокаиваются.
   А ситуация в доме остается неразрешенной,- срок, отведенный для ухода мужа, вышел, а он все еще здесь; однажды поздно вечером в квартиру Осенева звонит жена Алексея:
   - Знаете, Сережа, он меня бьет... Я вынуждена вызвать милицию или забирайте его...
   Она лжет, что муж применил силу, - он сидит в ступоре, не в силах двинуться с места, и вскакивает только тогда, когда входят милиционеры; а Осенев ловит такси и спешит к Белову, - чувствуя неладное, последний отрезок пути он даже бежит; в квартире милиционеры, - они не знали, что делать с Алексеем, а теперь, когда пришел друг, отпускают его с ним; Белов месяц живет на квартире Осенева.
   Это месяц дружбы, сопровождаемой частыми выпивками в складчину, и, как ни странно, психотерапевтического лечения для обоих, - оба читали Фрейда, Кречмера, Фромма, Шульца, даже штудировали психоаналитическую литературу, и каждый со стороны видит болезнь и причины невзгод друга; обоим нужно поймать на крючок с червяком глупую воблу воображения и вытащить ее из воды, - только на воздухе, на свету можно узнать, что это за рыба; болезнь Алексея, впрочем, пока непонятна Сергею, - Белову когда-то казалось, что жизненные ситуации ему подстраиваются, а не происходят с ним; это, по всей видимости, мания величия и преследования, которую начинает понимать в друге Сергей, - Алексей еще в двадцать лет прочел "Заратустру" Ницше и иногда считает себя таким сверхчеловеком; но Осенев пытается не толковать причины болезни, а разобраться в жизненной ситуации друга, - ему кажется, он ее ясно видит; причины того, что ушла жена, в том, что у нее есть другой мужчина, который им пока неизвестен, - а почему ее не устраивает Алексей, так это потому, что он взял на себя двоякую роль: с одной стороны он мужчина в семье, а с другой всю заботу о деньгах и покупках несет жена; его заработок ословодом, который он имеет последние месяцы, унижает ее, врача высокой квалификации, - она стороной обходит мужа, когда видит его с ослом на улице, стесняясь своих знакомых; мир сожрал и выплюнул Алексея, как кусок непригодного мяса, - и вина здесь не только самого Леши и его болезни, но и мира, в котором он не ужился в своих поисках истины и метаниях; те, что лишили его работы психиатром, не лучше его, а безграничнее, глупее, покладистее, - он метался в поисках правды и желания сделать добро своим больным, а другие врачи применяли электрошоки, сульфазин, аминазин и подобные по сути ядохимикаты, а сами нещадно брали взятки, имели льготы или получали услуги в обмен на выписку в общем-то здорового человека, которого им было недосуг проанализировать, указав пути исцеления; но не все врачи злодеи, - на самом деле все не так просто, в психбольнице много есть и порядочных врачей, не знающих, что делать.
   Алексей расспрашивает Сергея о его болезни и видит, что все его шрастры, иные миры и галактики - не болезнь, а точка зрения, - она не противоречит Рериху, Даниилу Андрееву и древней индийской философии; болезнь наступает тогда, когда он начинает копаться в себе и сомневаться, - святой начинает считать себя злодеем и сходит с ума; а он не святой и не злодей, а простой человек, которого раскачивает маятник добра и зла, - у талантливых людей колебания этого маятника больше и сильнее; нужно познавать себя не сидя на кухне за чаем и сигаретами, а делая реальное дело, - в нем, как в капле воды, отражается твоя реальная сущность.
   - Познавай себя, помогая друзьям, делая что-то, что ты можешь, - говорит бывший психиатр. - Реальны только земные дела, в них мы себя познаем и именно они нужны для нашей жизни...
   - В тех или иных мирах, - улыбается Сергей, полушутя, понимая и принимая доводы друга.
   Они пьют дома водку, которая еще дешево стоит, - закуску Сергей приносит от родителей; иногда они пьют пиво недалеко от пивного ларька, сидя на стройке под раскидистым ветвистым деревом, - поют птички, Алексей сливается с Природой, а Сергей замечает отдельные деревья, некоторых птичек; у него нет сил сопереживать всей природе, и среди деревьев он особенно любит и сострадает скрюченным, больным, старым, познавшим жизнь и мир, - а молодые деревца, рвущиеся к солнцу, он считает глупыми и еще ничего не понявшими в жизни; молодые деревца лелеют эфемерные мечты человека, глупые надежды и слепую веру в жизнь, - а старые сомневаются и, если испытывают человека на прочность, то по-настоящему, без глупых мечтаний и наивной веры.
   - Вон по моей руке ползет мушка... Она когда-то была симпатичной глупой и, может быть, подлой девицей... Как ты считаешь, попадет она в сети тому пауку, что на дереве? - полуфантазируя, полувсерьез говорит Осенев.
   - А что это тебя так волнует? - спрашивает Алексей, понимая, что друг излагает известный мотив древнеиндийской философии о карме и метампсихозе.
   - Жалко мушку, - шутит хмельной Осенев.
   - Себя пожалей, - реально отвечает Алексей. - И подумай над тем, всерьез ли тебе жалко мушку...
   И друзья, улыбаясь, пьют пиво; Алексей, который раньше в штыки воспринимал мотивы кармы и переселение душ, телепатию и гипноз, теперь спокойно выслушивает словоизлияния Сергея, - и только иногда замечает:
   - Зачем тебе нужны ходули? Ходи на ногах, живи земной жизнью... А если, как ты говоришь, существуют иные миры, то в них ты живешь реальными земными делами...
   - И мыслями, - поправляет друга Осенев. - Ты, думая мстить своей жене, творишь страшное дело...
   - Не жене, а тому, кто увел ее от меня... Если он, конечно, существует...
   Неожиданно бывшая супруга Алексея выходит вторично замуж, - это болезненный удар для него; Белов встречает их вдвоем на улице, идущих под ручку, и отзывает его в сторону,- у его преемника это уже третий брак, от первых двух у него остались дети, на которых ему наплевать; Алексей дает ему увесистую пощечину по холеной физиономии, - а он трясется от негодования, вернее, гнева, но ничего не может сделать; месть завершена, ревность удовлетворена, - и больше ничего Алексей предпринимать не намерен.
   - Состоялась дуэль, - с восторгом говорит Осенев, узнавший об этом от друга. - Ты вызвал его, и когда он промазал, плюнул ему в лицо...
   - Ты слишком высоко меня оцениваешь, - скромно отвечает Алексей.
   К их компании присоединяется Александр Полуфунтиков, профессиональный журналист, - если Алексей отговаривал Сергея от дружбы с инфальтимным двадцатилетним Владиком, которого Осенев принимал по инерции, не в силах ни по-настоящему ему помочь, ни заменить ему отца, и от общения с Андреем Коровиным, который подыгрывал Осеневу, вдохновляя на ханжество и болезнь, то Полуфунтиков нравится обоим; у него сложная и противоречивая судьба, - Сергей познакомился с Сашей еще тогда, когда он учился в музучилище; оттуда его выгнали за пьянки, он попал в армию, отслужил, ремонтируя и настраивая пианино офицерам, - надо ли говорить, что ему прощались пьянки и шутки в воинской части, где он был со всем начальством чуть ли не на "ты" и его звали Моцартом или маэстро; он окончил факультет журналистики МГУ, заочно, исключенный с филфака местного университета, - причем почти никогда не готовился к экзаменам, а пил, выкорабкиваясь с помощью своей начитанности и таланта; на экзамене по политэкономии он ответил, например, по вопросу о капитале и функции денег так:
   - Главная функция денег в том, что они или есть, или их нет... Капитал - это больше деньги, на которых наваривают, капиталов у нас быть не может, - при ответе он еще развел руками и сделал выразительный жест, показывая, что деньги фукнулись: - Пф-ф-ф... - и получил за остроумие "хорошо".
   Он работал журналистом в местной газете, а когда начались события в Ленинакане, уехал туда добровольцем и стал редактором местной газеты, - армяне радушно звали его Сашей-джаном, поили чачей, которая казалась лучше водки, и даже доверяли водить КАМАЗы; однажды он вел мощный КАМАЗ, возвращаясь с пьянки, и врезался в дерево, не заметив его в темноте, - он сам сидел за рулем, рядом его жена, а водитель занял место пассажаира с края; штраф и деньги на ремонт автомобиля по дружбе поделили пополам, - по две тыщи с носа; начались военные события и в Ленинакане, как будто им было мало землетрясения, - когда по ночам стали стрелять во дворе коттеджа, где жили Саша с женой, она сказала:
   - Что хочешь делай, но уедем отсюда, я больше не могу,- и разрыдалась.
   Они уехали обратно, в родной город, - и здесь жена, которая перенесла землетрясения, когда телевизор прыгал на тумбочке и его хватали руками, и выстрелы во дворе, когда разбили стекла в коттедже и пули оставили следы на стенах, вдруг не вынесла мужниных пьянок, - она ушла от него, оставив его одного в однокомнатной квартире; в этот момент к нему и позвонил Осенев, который искал возможности напечатать кооперативно вторую книгу стихов, - журналист Полуфунтиков, котирующийся в местных кругах, ответил, полушутя, полувсерьез:
   - Изыщем возможность... Мне, как брокеру, отстегнешь пять процентов...
   - В чем же дело! - с восторгом воскликнул Осенев; воз с книгой и поныне там, но теперь они пьют вместе.
   Полуфунтиков, щедрый, не жалеет пропить тысячу с друзьями, - но она у него испаряется за два дня; Осенев более прижимистый, гораздо беднее друга и его возможности меньше, но он всегда изыщет деньги на бутылку самогона; сейчас Алексей не зарабатывает ословодом, у него не стало сил продолжать работу в цирке, - и он падает друзьям "на хвост", пьет пока за их счет; Полуфунтиков шутник, остроумный и язвительный, - в его лексиконе слова "сахерок", "монопениско", "Бронетемкин поносец", - а на гитаре он играет блатные и афганские песни, еле перебирая струны, но поет с чувством и толком, как неудавшийся профессионал; все трое холостые и это сближает друзей.
   Однажды наведывается Винтиков, который вместо отдачи долга по суду хочет бить на жалость, а может быть, обобрать святого дурака Осенева, - он жалуется по телефону, что занял деньги у кого-то, а у него забрали в счет долга магнитофон; Осенев отвечает:
   - Ничем помочь не могу, - но выслушивает, кивая, все жалобы.
   - Прими его, - говорит Андрей Белов, который присутствует при разговоре.
   Винтиков приходит не один, внизу его ждет коллега по авантюрам, - он надеялся поживиться или поплакаться, как крокодил перед проглатыванием жертвы; но не тут-то было, - Алексей Белов толкает его в грудь и кричит:
   - Деньги где, подонок?!
   - Постой, постой, - лепечет Винтиков, а Алексей сталкивает его с лестницы, и он, щелкнув зубами, ретируется.
   А как же Вера? Время идет, то сжимаясь стальной пружиной, то растягиваясь резиновой жвачкой, а Осенев все возит ее детям фрукты и продукты, - он или добивается, чтобы дверь открыли родители, или оставляет передачки соседям; по ночам, чаще пьяный, чем трезвый, он звонит Вере, - она в это время читала его стихи, и он попадает в кон:
   - Не грусти, - а она, не находя весомого ответа, вешает трубку.
   Иногда этот звонок отвлекает ее от дела, будит детей, - она слышит его голос:
   - Принцесса, поговори с шутом, - и она, не в силах на него накричать, опять вешает трубку.
   Когда он звонит днем, трубку берет мать, - Осенев вежливо спрашивает:
   - Как ваши дела?
   - Лучше всех! А что это вас так волнует? - кокетливо спрашивает она.
   - Просто так, - обиженно отвечает Сергей. - Может, по инерции...
   - По инерции можно врезаться в столб! - и в трубке отбой.
   А он понимает стоическое молчание, и ответ старой ведьмы глубоко по душе ему, - она ему даже симпатична своим: "Лучше всех!"; они со стариком-пенсионером, у отца Веры больное сердце и слабое зрение, - однажды Сергей довел его, шатающегося, ищущего путь, еле идущего, до дома и упросил принять передачку; а Вера - всего-навсего скрипачка оркестра театра, - а у нее двое маленьких детей; правда, она получает большие алименты с мужа-военного, - но на них надо суметь прокормить и одеть хотя бы ребят; так что это "Лучше всех!" звучит героически и стоически. Осенев так и не разрешил своих проблем с Верой, - он глупо считает, что сделает подлость, забыв ее; а с другой стороны, в одинокой жизни он не встречает любви женщин, - а может, он уже постарел? Проблемы не разрешены, но Сергею этого делать не придется, - все его проблемы разрешит сама жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 41
  
  
   ПОВЕРЖЕННЫЙ ГЕРОЙ
  
  
   Все прячут от чужих глаз свои странности и душевную болезнь, - более того, не сознаются себе самому ни в бзиках, ни в чертах характера, влекущих за собой болезнь души; а заболевание тем временем растет и прогрессирует, - на маленькие странности наслаиваются большие, бзики раздуваются до размера шизофрении; а между тем, патологические черты, в которых больной стыдится признаться самому себе, - не болезнь, а по сути дела одна из непонятных черт характера; часто встречается неосознанная мания величия и воображенная вследствие своей исключительности мания преследования, - все дела кажутся грандиозными деяниями, а потом возникает пропасть и маятник качается в другую сторону, уверяя человека в его неполноценности; распространены, как причины заболевания, и патологии в сексуальной сфере, - что-то запретное, о чем нельзя говорить никому, и на это наслаиваются мнительность, боязнь разоблачения, переживания и, как следствие, болезнь; часто встречается и социальный психоз, вызванный болезнью самого человека и общества, основанный по сути на мании величия, заставляющий простого человека считать себя героем, преувеличивать свою истинную роль в обществе, - лишь для того, чтобы быть не винтиком механизма, вернее, не листом дерева, а самим деревом; к чему это говорится? К тому, что Осенев осознал свои бзики и стал мыслить реально, - в этом ему помог Алексей.
   - Болезнь - это твой характер... - весомо говорил он. - Осознай свои черты характера, попытайся изменить их в лучшую сторону и ты перестанешь болеть и попадать в больницу...
   - Согласен, - отвечал Осенев, пытаясь познать себя и проникнуть внутрь своей души; это начинало ему постепенно удаваться; его излечивало не только самопознание, но и радушная помощь, деятельное сострадение друга, и он пытался отвечать ему тем же.
   Алексей любил часто повторять слова известного русского психиатра, перефразируя их:
   - Психических болезней вообще нет... Есть душевные болезни, и к ним относятся ханжество, лицемерие, фетишизм, садизм, властолюбие...
   Мешала ли Осеневу его несбыточная любовь к Вере? Нет, пожалуй, она излечивала его, опускала с небес на землю, заставляла понять себя, изгнать болезнь из души и заняться делом, - заботы о ком-то нас всегда спасают; желание реально помочь Вере, взять на себя кое-какие хозяйственные дела и систематически что-то делать на работе, писать искренние вдумчивые стихи, помогающие самопознанию, а не затуманивающие суть, и заниматься журналистикой, - вся эта деятельная жизнь отвлекала от мыслей о болезни, да ее уже и не было у Сергея; центром переживаний стали мысли о том, что он мало заботится о других, а мог бы больше, что он уходит в ненужные пустые высокие слова, а требуется каждодневное полезное реальное дело, - по йоте в сутки нужно продвигаться в улучшении себя; скорость этого процесса скорее напоминает не работу и даже не курьерский поезд, а улитку, - по капле зло выходит из нас, когда мы обнаруживаем его в себе и стараемся исправить, не повторяя ошибок и проступков; неосознанные ошибки и грехи кажутся нам удачами и достоинствами, - они усугубляют нашу жизнь и - болезнь; чудо-лекарства, спасающего от шизофрении, нет, - это все равно, что найти таблетки от жадности и лени, пошлости и вранья, ханжества и эгоизма.
   А Осенев, надеящийся прошибить стену крепким упрямым лбом, начал писать третий вариант статьи, потихоньку собирая сведения в театре, - он старался, чтобы разговоры не казались сухими интервью, а были доверительными беседами; однажды, напившись в компании друзей и оставшись дома один, когда они ушли, он устроил большой перезвон, - стал звонить друзьям и приятелям, листая телефонную книжку и отыскивая забытые номера; он натолкнулся на телефон Слюсаренко и позвонил ему:
   - Алло, это дракон?
   - Узнаю голос святого Георгия, победителя драконов, - иронично отозвался народный, узнавший голос Осенева. - Когда выезжаешь на коне на драконов?
   -- Вот куплю коня и выеду, - поддержал шутку Сергей; весь разговор шел на грани фола.
   - А разве у тебя нет тощей облезлой клячи по кличке Росинант? - съязвил Слюсаренко, намекая на то, что Осенев - Дон-Кихот.
   - Ты знаешь, решил быть не рыцарем печального образа, а жить реально...
   - И чего же ты хочешь? Твоя героиня, Наташа, выбросилась с балкона...
   Осенев вздрогнул, его пронизал тихий ужас, - неужели это правда? Он не поверил Слюсаренко, переспросил, и тот клятвенно подтвердил свои слова; что делать? Осталось сражаться за Веру, которую тоже опозорили в театре, - кто, Осенев не знает; но он решил пойти на пролом:
   - Слушай, учти сам и передай другим драконам... Не трогайте Веру...
   - Моль? - спросил Слюсаренко, вдруг почувствовав стыд, и соврал: - Да кому она нужна... Сам не раздраконь...
   - А ты считаешь, что я могу быть драконом?! - удивленно спросил Осенев.
   - Еще каким, - признался народный. - Куришь, а изо рта дым и пламя... И головы свои все никак не сосчитаешь...
   Разговор был закончен, - недоделанный рыцарь и неоперившийся дракон попрощались друг с другом; Осенев стал снова листать книжку и натолкнулся на телефон Биндерова, набрал его номер, - трубку взяла его жена.
   - Ася? Не узнаешь? Это журналист...
   - Ах, Сережа... Как твои дела?
   - Дела идут, контора пишет... А в театре, говорят, продолжают поедать принцесс... Девушки из оркестра, как я слышал из осведомленного источника, пошли заниматься каратэ... и для чего скрипачкам потребовалось знание каратэ?
   - Не понимаю, что ты имеешь в виду, - ответила Ася Биндерова, осведомленная обо всем. - И что ты хочешь от нас с Володей?
   - Говорят, Наташа, героиня моей статьи, покончила с собой...
   - Да, ты знаешь, такое несчастье... - с деланным соболезнованием отозвалась Ася.
   - Назад кадры времени не прокрутишь... Теперь прошу тебя об одном: оставьте в покое Веру...
   - Моль? Да кто ее трогает?
   - Я достоверно знаю, что она приглянулась Араму...
   - Вот ему и звони, а причем тут Володя?
   - Все вы одной веревочкой связаны... "Скованные одной цепью, связанные одной целью", - сорвалось с губ Осенева; это признание навлечет на него гнев театральной мафии; а пока он вешает трубку.
   Идут будни, насыщенные впечатлениями от вечерних встреч и немного пустоватые, - остается время от работы на подготовительных курсах, писания стихов и не слишком большихх домашних хлопот; однажды вечером к Осеневу заходит Андрей Коровин с чертовски симпатичной девушкой, Региной, - он говорит другу:
   - Вот, привел к тебе, познакомьтесь...
   - Регина, - сладким нежным голоском говорит она и подает ручку.
   Слово за слово, - Регина сама пишет стихи и хвалит мудрые нудные стихотворения Осенева, внимательно выслушивая их; но что-то подозрительное слышит Сергей в голосе Регины, - какие-то теноровые мужские нотки, на которые она сбивается; он вспоминает рассказ друга Игоря о каком-то гомосексуалисте, с которым познакомился Коровин и которого зовут Сашей, - так вот, он всегда одевается девушкой; зарабатывает на жизнь Саша тем, что клеит мужчин, как симпатичная изящная стройная девица, - когда те обнаруживают, что он юноша, просто смеются или, чуть-чуть меняя квалификацию, делают свое мужское дело; Игорь сам попался на уловки Саши, приняв его за девушку, - он долго танцевал с ним в ресторане и лишь дома обнаружил обман; итак, Осенев чует что-то неладное, - голосок срывается на тенор, грудь Регины впалая; и говорит, стесняясь:
   - Регина, а нет у вас второго имени? Например, Саша...
   - Все-то он знает, - весомо отвечает маршал Коровин. - Ничем его не удивишь...
   - Да, меня зовут Сашей, - нежно поет юноша-девушка. - Но зовите меня лучше Региной...
   Они пьют коньяк, все пьянеют; неожиданно Саша-Регина жеманно говорит:
   - Я хочу раздеться... Это ничего?
   - Ничего страшного, - отвечает Осенев, не подозревая меры цинизма. - Здесь жарко...
   Регина сбрасывает одежды, как бы показывая неискушенный стриптиз, виляя узкими бердами, - она раздевается до плавок; теперь видно, что у нее нет намека на женскую грудь, а в паху что-то выпирает фиговым листком, - Саша-Регина вдруг садится на колени Осеневу и говорит ему драматическим шепотом, как всегда жеманно:
   - Я тебя хочу...
   - Благословляю вас, дети мои, - патриаршим баритоном провозглашает маршал.
   Осенев онемел от удивления, - наконец, он приходит в себя и, смеясь, говорит:
   - Знаете, Саша, у меня другая профессия...
   - А какая?
   - Я бабник...
   - Все равно я тебя хочу, - не унимается Регина. - Я тебе нравлюсь?
   - Только как товарищ моего друга...
   - А я его девушка, но тебя люблю тоже...
   Этот водевиль начинает утомлять Осенева, - он встает, сбрасывает Регину с коленей, и говорит:
   - Я пошел спать... Я ваших увлечений не разделяю...
   Он выходит в комнату, ложится под одеяло, - но Саша-Регина ложится рядом, пытается обнять Сергея; тот пьян, Регина тоже пьян, - но Осенев почти сталкивает Сашу на пол; тот краснеет до кончиков ушей, как отвергнутый или отвергнутая, - и начинает одеваться; они с маршалом Коровиным уходят.
   Однажды в холостяцкой квартире Осенева раздается телефонный звонок, - незнакомый женский голос говорит в трубку:
   - Это Сергей? Можно с вами поговорить?
   - А кто это? - не узнает голоса Осенев.
   - Таня...
   - Ах, Таня, - разочарованно тянет Осенев.
   - Нет, не на Таня, другая, вы меня, видимо, не за ту приняли... Я хотела бы с вами познакомиться...
   Осенев не возражает, - в конце концов, все друзья убеждают его в эфемерности любви к Вере, в том, что клин надо вышибать клином; он долго говорит с незнакомкой и - они назначают встречу.
   - Откуда она узнала твой телефон? - резонно спрашивает Алексей, присутствующий при разговоре. - По-моему, это козни Винтикова...
   - Кому что, а шелудивому баня, - не менее резонно отвечает Осенев. - Вот завтра увижу и узнаю... Жизнью я не рискую, а если и рискую, то одним мгновением...
   Алексей пытается докопаться до истины, но Сергей отмахивается, - а самому ему рисуется прекрасная незнакомка, прочитавшая сборник его стихов и полюбившая его; он, скрывая свои чаяния от друга, говорит:
   - Что делать? Жизнь сама поставит и разрешит все проблемы...
   - Нет, решать проблемы должны мы сами... Или тебе кажется, что она придет, красивая и обаятельная, и предложит тебе выпить водки?
   Вдруг опять звонит телефон, - в трубке голос Саши Макитрова, "пивного котла":
   - Тебе звонила Таня? Она хотела с тобой познакомиться через меня, но позвонила тебе сама...
   Итак, проблемы решены, - но кто такая Таня? Макитров говорит, что ничего не знает о ней, а Белов утверждает, что Таня - хорошая знакомая Макитрова и клиентка психиатров, как и они; это не смущает Осенева, - среди больных, даже настоящих, есть красивые порядочные девушки, правда, к сожалению, не следящие за собой. На следующий вечер он покупает бутылку самогона, вливает его в красочный пузырек от шотландского виски и чистит картошку; время тянется медленно, - до встречи остается час, и он выходит погулять; к назначенному моменту Таня не приходит, - наконец, к месту встречи подходят две девицы, и в одной из них он узнает Таню, свою бывшую подругу, с которой тоже познакомился по телефону и пытался вылечить от невроза, глупо воображая себя психотерапевтом; она с улыбкой говорит:
   - Не ожидал, солнышко?
   - Я был ко всему готов, - разочарованно отвечает Осенев. - Меня удивить трудно...
   - А это тоже Таня, - представляет она свою подругу.
   - Я не обманула вас, Сережа... - говорит незнакомка. - Я действительно хотела с вами познакомиться...
   Они идут к Осеневу домой, - он продрог в ожидании на морозе, его буквально трясет, скорее от холода, чем от эмоций; две Тани держат его под руки и объясняют ситуацию, - им было скучно, и они решили позвонить ему; незнакомая Таня сначала хотела поехать на встречу одна, но потом застеснялась и взяла с собой подругу.
   - Загадывай желание, милый, - говорит первая Таня с улыбкой. - Идешь между двух Тань...
   - Что мы вас веселим, Сережа? - спрашивает вторая Таня. - Вы ничего не говорите... Может, вам скучно?
   - Холод на улице, - уклончиво и глупо отвечает Осенев.
   Дома жарят картошку, пьют за знакомство шотландский виски, в котором обе Тани легко узнают самогон, - и ведут разговор.
   - Вам скучно, Сережа? - повторяет вопрос вторая Таня.
   - Честно говоря, я не могу освоиться с ситуацией, я не того ожидал...
   - А чего вы ожидали? - не отстает бывшая незнакомка и напрямик говорит: -- Вы поэт, насколько я знаю... Неужели вам нужно тело, кусок мяса, а не душа?
   - Я сам не знаю, что хочу, - честно отвечает Сергей.
   Он провожает их до остановк автобуса и, захмелевший от самогона, целует их в щечки, - сначала одну, потом другую, и так, юродствуя, три раза; а потом возвращается домой, ставит на диск проигрывателя пластинку и допивает по рюмке остатки самогона, - а ночью, уже пьяный, звонит к Вере и снова юродствует:
   - Вами интересуется галактическая контрразведка, - а та бросает трубку на рычаг.
   Когда подкрадется смерть, безносая девка с косой, никто не знает, - а она уже бродит за окнами Осенева; он идет в театр, но заходит не в зал, а в артистическую Арама Цинандали; тот рад тому, что корреспондент посетил его, - а еще больше тому, что, может, удастся посмеяться над шутом; Осенев садится за пианино и играет какую-то ностальгическую мечтательную импровизацию,- - Арам не выдерживает и спрашивает:
   - Что тоску наводишь?
   Сергей убыстряет темп, сгущает краски, - импровизация уже напоминает рег-тайм, но с гармонической окраской Гершвина; у Осенева неплохое чувство ритма и гармонии, но техника немного хромает, - Арам спрашивает:
   - С чем пожаловал?
   Осенев задумывается, решается и говорит напрямик:
   - Тебе нравится Вера?
   Цинандали поставлен в тупик, - он думает, говорить или нет, и отвечает:
   - Тебе уже сказали, что я на нее глаз положил? Да, нравится...
   - А может, предпочтешь Мирей Матье? - глумится Осенев.
   - Нет, она уже стара, - подыгрывает Арам, считая, что Сергей спрашивает всерьез. - Мне по нраву Патриция Касс...
   Осенев берет страшно диссонирующий аккорд и отрывает пальцы от клавиатуры, - он переходит на серьезный тон:
   - Шутки в сторону... Что бы ты делал, если бы мне нравилась твоя жена?
   - Я ее люблю, - тянет Цинандали. - Я ее не отдам...
   - А я не отдам Веру...
   - Договорились, - то ли врет, то ли говорит искренне баритон; он наливает два бокала коньяка и произносит тост: - За примирение! - и Осенев пьет.
   Сергей выходит из артистической и проходит мимо кабинета директора, обязанности которого уже временно исполняет Чернявцев, - Осенева встречает у двери и зовет зайти внутрь Биндеров:
   - Пойдем, поговорить надо...
   Сергей заходит в кабинет и видит несколько главных театральных драконов, - они изрыгают пламя, поджигая книги на полке, но Осенев не видит его, машет рукой в приветствии и огонь гаснет; разговор глумливо начинает двенадцатиглавый дракон Слюсаренко:
   - Ты знаешь, я уже не дракон... Ты, святой Георгий, отсек мне одиннадцать голов и я решил переквалифицироваться в лешие...
   - Насколько я знаю, они ненавидят людей и охраняют лес, - иронизирует Осенев. - Ты решил сажать деревья?
   - А ты что, хочешь посадить нас? - прямо спрашивает Чернявцев; чудовище стукает щупальцем по столу и рявкает: - Чего ты хочешь? Зачем опять твоя разведка в театре?
   - Это мое дело...
   - Вот что, - примирительно говорит Биндеров. - Мы тебе отдаем твою Веру, Надежду, Любовь, а ты ничего к нам не имеешь...
   - Трех сразу? Многовато, - иронизирует Осенев и уже серьезно добавляет: - Она не вещь... Знаете, я подумаю... А если я тоже дракон, то не убейте... Просто вы слишком обнаглели...
   Он выходит из кабинета, а драконы совещаются, - нет, корреспондента непременно надо припугнуть, может, даже избить; сами они пачкать руки в людской кровушке не намерены, но на это есть их длинные щупальца - простые рядовые члены театральной мафии; вопрос, когда и где, - ответ прост: надо задержать корреспондента до конца спектакля, а потом вызвать на сцену; Чернявцев находит свою жену Агнессу и говорит:
   - Развлеки корреспондента сегодня... Продержи его до конца спектакля...
   Египетская царица Клеопатра, и симпатизирующая рабу Осеневу и боящаяся тирана-мужа, соглашается, - она отыскивает журналиста и они, улыбаясь, говорят друг с другом; незаметно проходит время, спектакль окончен, - и вдруг Осенева зачем-то зовут на сцену; там уже темно, юпитеры и светильники погашены, занавес задернут, из угла на него надвигаются какие-то тени, - один из мужчин прямо и хищно говорит:
   - Сейчас мы тебя легонько поколотим, а ты терпи... Чтоб не повадно было журналистикой заниматься...
   Неожиданные удары с двух сторон и подставленная сзади подножка делают свое дело, - Осенев падает на пол, и его бьют ногами; колотят не по лицу, чтобы не было следов, а по печени, почкам, животу, паху, - страшная боль пронзает все тело; Осенев выдыхает:
   - Сдаюсь, - но его продолжают колотить.
   От боли он теряет сознание и обмякает, - чувствуя, что тело обмякло, Осенева оставляют в покое, и он неподвижно лежит на темной пустой сцене; тени исчезают за кулисами, ретируясь, - неизвестно, что случилось с корреспондентом, он не двигается; проходит десять минут, и через сцену проходит какая-то балерина, - она спотыкается о неподвижное тело и ахает:
   - Кто это?
   Собираются актеры, включают свет на сцене, - все видят лежащего без движения корреспондента; Баленко, играя, тоже ахает:
   - Батюшки, да это Осенев...
   - Он, наверно, в стельку пьян, - говорит Цинандали, знающий, на что бить.
   Кто-то вызывает скорую, - через двадцать минут санитары выносят его на носилках со сцены и кладут в машину; у него сильно повреждены почки, печень, разрывы внутренних органов, - по дороге в больницу жизнь уходит из тела, останавливается сердце; чувствуя, что пульс прекратился, врач определяет клиническую смерть.
  
  
   ГЛАВА 42
  
  
   ТЕЛО И ДУША
  
  
   Врач, делавший вскрытие, обнаружил разрывы внутренних органов брюшной полости, - он уже хотел отметить означенный достойный внимания факт в документе, как его вызвали в другой кабинет; его коллега вышел, оставив его наедине с каким-то мужчиной аристократического вида, - одет с иголочки, лицо полное холеное, в волосах благообразная седина; врач обратился к нему:
   - Чем могу быть полезен?
   - Я по поводу Осенева...
   Врач стал сбивчиво говорить о разрывах внутренних органов, происшедших, вероятно, в результате избиения, - от этого и наступила смерть; но мужчина прервал его:
   - Я это предполагал... Видите ли, я его родственник, а это семейный конфликт... Мне не хотелось бы выносить сор из избы... Тем более, что сейчас уже ничего не изменишь... - и он положил на стол пачку денег.
   Врач смутился, убрал деньги со стола в карман, - заметил, оправдывая себя:
   - Да, сейчас уже ничего не изменишь.... Какая разница, отчего он умер?
   А что делала в это время душа Сергея Осенева? Она покинула тело еще тогда, когда его били ногами и тело обмякло, - она повитала над головами избивавших и проникла в их мысли; ими не двигало ничего, кроме озлобления и боязни за себя, - какой-то журналист может их вывести на чистую воду; душа поднялась над помостками и наблюдала сцену избиения со стороны; - боли не чувствовалось, был какой-то интерес к происходящему; наконец, его оставили в покое, - и душа увидела какое-то яркое сияние, светящееся тело, приближающееся к ней; все ощущения были потусторонни, и если мы говорим: видел, слышал, - то это только отдаленно напоминало происходящее; так многомерные миры нельзя понять, осознать, пощупать нашими трехмерными категориями, - от светящегося тела исходило излучение доброты, силы, понимания, будто это был один из ангелов Господа Бога или сам Иисус Христос; душа услышала вопрос:
   - Все ли ты сделал на земле?
   - Нет, не все, почти ничего... От меня остались мои стихи, а главного дела я не смог совершить...
   - Ты должен жить, - сказал голос, прозвучав с силою иерихоновских труб.
   Напыщенность и пародийная высота происходящего смутили душу Осенева, - ему показалось, что светящееся тело шутит, имея развитое чувство юмора, смеется над ним; все же душа попыталась вернуться в тело, но возникло ощущение неимоверной боли, - он осознал, что если останется жить, то станет калекой; душа снова выскользнула из тела и, опять увидев ангельское свечение, ответила на своем четырехмерном языке:
   - Если я останусь жить, то буду ненужным грузом для родных и близких... Я хочу умереть...
   - А дела? - то ли в шутку, то ли всерьез спросил ангел.
   - Кому нужен я и мои дела? И что я смогу сделать?
   - Мечтатель! - вдруг захохотала какая-то ужасная харя, появившись из мрака.
   В это время балерина, проходившая по сцене, споткнулась о тело,- - набежали артисты, зажгли реальный свет; душа Осенева витала над головами Баленко и Цинандали, изучая их мысли, - нет, они не ненавидели его, а боялись; они не хотели его смерти, - они сами испугались, увидев неподвижное обмякшее тело; стали лгать, оправдывая себя, - но душе надоело следить за этой никчемной суетой, и она вернулась в высшие сферы. Увы, светящегося тела уже не было, она неслась с неимоверной скоростью по какому-то черному темному тоннелю, приближаясь к свету, - наконец, выплыло одухотворенное прекрасное лучащееся лицо Наташи, и она с укором спросила:
   - Почему ты тогда не захотел меня видеть?
   - Я боялся тебя, - хотел соврать Осенев, но ложь прозвучала в мыслях правдой: - Я боялся себя...
   Наташа поняла его правильно, улыбнулась, растворилась в воздухе, - возникли какие-то чудовищные рыла, рожи, хари, что-то кричащие ему; голоса сливались в ужасный грохот горных лавин.
   - В шрастры его! - наконец, различил он их вой.
   Он стал падать в бездну, - падение с горы в пропасть отдаленно напоминает это; он ощутил то, что чувствовала Наташа, падая с балкона, но к этому примешивалось чувство ужаса, - он стал вспоминать свои грехи на земле: как тиранил жену, почти не помогая ей, как пользовался услугами родителей, почти не заботясь о них, как от грубил ребенком бабушкам, подчас доводя до слез; из памяти выплыл момент, когда он оставил пьяного друга одного, - ничего, он дойдет до дома; а натуро было ощущение, что с другом что-то случилось, - слава Богу, с ним ничего не произошло, Осенев поехал к нему и нашел в здравии; но сейчас это ощущалось с тайным страхом, даже ужасом, наплывали и наслаивались какие-то кошмары, - сквозь их туманную пелену Осенев чувствовал свои грехи; и - вдруг падение кончилось, - он попал в шрастры.
   Не было ни огней костров, на которых в сковородках жарились грешники, ни чертей, подбрасывающих угольки в пламя, - было просто темно; не было даже игв, скачущих на раругвах, которые, как говорит Даниил Андреев, сношаются на ходу, - было страшно, холодно, промозгло, темно; все это только отдаленно напоминает то, что ощутила душа Осенева, - он как бы год, другой, третий провел на своей кухне, без чая и сигарет; не год, не десять, не столетие, а Вечность, - время остановилось в холоде, сырости и темноте; иногда мимо проносились какие-то рожи, рыла, морды, - но с этими физиономиями знакомиться не хотелось, хотя некоторые обращались к Осеневу:
   - Эй, друг, как дела?
   От скуки он решил познакомиться с одной из рож, - он понял, что у него сейчас тоже не лицо, а рожа; но новоявленный друг надул его, обманул, провел вокруг пальца, - душа осознала это, но сути самого обмана не поняла; больше знакомиться ни с кем не хотелось. Наконец, забрезжил свет, и из Вечности Времени и Бесконечности Пространства выплыло видение, - душа увидела сказочно красивое лицо Наташи и услышала голос, прозвучавший колокольчиками:
   - Ты когда-то хотел мне помочь... Иди за мной, я помогу тебе...
   Орфей хотел вывести из ада Эвридику, а она хочет вывести из шрастр его, - надо только не оборачиваться в прошлое, забывшееся и изжитое здесь; Ариадна дала клубок Тезею, а он по нити вышел из лабиринта Минотавра, - душа Осенева вылетела вверх по нити серебряного сверкающего света, ведущей неизвестно куда, но становилось все легче; наконец, появились радужные светящиеся круги, которые он уже видел, - он понял, что поднялся из шрастр; прекрасное лицо Наташи растворилось в воздухе, и он снова увидел светящееся тело ангела, - его голос опять прозвучал иерихоновскими трубами:
   - Заканчивай свои земные дела! - и душа Осенева увидела свои похороны.
   Гроб уже опустили в могилу и засыпали землей, - молча стояли друзья, думая о том немногом хорошем, что им успел сделать Осенев; кое-кто из друзей взял в руки лопаты и засыпал могилу землей, - Осенев проверил, здесь ли Налейвода, еще при жизни обещавший ему в шутку:
   - Я тебя закопаю по высшему разряду, - да, он был здесь, прилетел из Венгрии и засыпал могилу землей, думая о том, что больше не будет приятных моментов былых встреч.
   - Встретимся здесь, - хотелось сказать Осеневу, а Налейвода почему-то подумал об этом.
   - Почему ты не дождался меня? - вслух проговорил он.
   - Что ты сказал? - спросил Гиршензон, думая, что обращаются к нему.
   - Нет, ничего...
   Мать и сестра плакали, - неожиданно расплакался отец; лицо его искривилось, как у маленького ребенка, - и Осенев вспомнил не те его гримасы, которые он иногда корчил в недовольстве, а ощутил нежность и ласку.
   - Мальчик мой, - проговорил отец сквозь слезы.
   Душе Осенева стало весело, - он, если бы был живым, непременно ответил:
   - Мальчику уже за сорок...
   Видимо, эта мысль пролетела над головами живущих, - но никто из друзей даже не улыбнулся; впрочем, у одного случайно присутствующего коллеги-поэта, узнавшего о похоронах в издательстве, промелькнуло подобие улыбки, - Осенев его припомнил, это был какой-то знакомый Чепых и Королькова, твердящий им о их гениальности, а сами они тоже были здесь среди друзей; Алексей Белов взял отца за локоть и тихо сказал:
   - Не надо, Михаил Эмильевич, успокойтесь...
   - Он больше никогда не вернется, - хотел сказать отец, и душа услышала это; но не хотелось, чтобы отец выглядел смешным, и биополя вокруг головы сдержали чуть не произнесенные слова.
   Стали уходить с могилы, - друзья захотели остаться на время здесь; Полуфунтиков достал из портфеля бутылку водки и сказал:
   - Покойник бы это дело одобрил...
   - Непременно, - отозвался Белов. - И поддержал...
   - Он мне звонил за день до смерти и что-то говорил насчет Баха, - заметил Чепых. - Не Иоганна Себастьяна, а Ивана Самогоныча... Так он сам, шутник, сказал...
   - Покойный любил шутки, - поддержал Корольков. - Неостроумная шутка, что он умер...
   - Нет, не зря он прожил свою жизнь, - заметил один из друзей. - От него остались кое-какие записи... Я напишу о нем роман, и его мечта исполнится...
   Игорь Налейвода достал привезенный из Венгрии крепкий напиток, напоминающий по цвету коньяк, а по вкусу виски, - душа Осенева ощутила его вкус, когда пили друзья; когда спиртное исчезло в желудках, сюрприз преподнес Миша Гиршензон, достав из портфеля еще бутылку водки, фирменной, посольской, - он смог позволить себе это, так как из простого инженера стал комивояжером; с иронией сказал:
   - Кончились его алии в психушку... Выпьем за то, чтобы...
   И здесь инициативу взяла душа Осенева, витающая над головами и подсказавшая дальнейшие слова: - чтобы он попал не в шрастры, а в высокие миры...
   Подошла сестра Таня и поторопила друзей:
   - Что же вы? Мы ждем вас в автобусе... - и те стали собираться.
   - Торопись, - раздался мощный голос труб, исходящий от сияющего светящегося тела, и душа поняла, что земные дела еще не закончены.
   Захотелось увидеть бывшую жену, Лену, - что она сейчас делает? Показалось ее лицо, с невнятными морщинами от улыбок, дум и слез, - во всем виноват он, Осенев, и в улыбках, и в слезах; она нянчила маленькую дочку от второго брака и пела колыбельную, не находя слов для нее:
   - Баю-бай...
   Осенев, как бывший поэт, подыскал банальные и нежные слова, - и их пропела Лена:
   - Поскорее засыпай... Склони головку мне на грудь... И счастливой будь...
   Лена почему-то вспомнила Осенева, - в комнату вошел его сын и тихо сказал:
   - Мама, я в этот месяц мало заработал... Дай нам с Мариной сотню из моих денег...
   - Много было народу на похоронах? - спросила она у сына, кладя дочь в коляску.
   - Почти никого лишнего... Дед сказал, что будет какое-то наследство...
   - На себя надейся, - ответила Ленина, давая сыну сотню.
   Все у них было в порядке, тьфу-тьфу, - и Осенев бы сплюнул, если бы остался в живых; но нужно было спешить, - и захотелось увидеть Мишу Авилова, маленького принца, промелькнувшего в жизни; он сидел дома с теткой и вдруг подумал об Осеневе, - он даже не знал, что тот умер, и с завистью вспомнил о вышедшем сборнике его стихов; потом его мысли переключились на себя, - он баллотировался в депутаты мэрии и провалился на выборах, а как хочется стать самим мэром; душе стало скучно, и она быстро перенеслась к Андрею Коровину, - тот в это время пил в ресторане с Димой Сергеевым, книжный бизнесмен встретился с представителем торгового мира.
   - Значит, умер наш святой, - сказал Дима, не особенно чувствуя грусть.
   - За упокоение души, - с печалью произнес патриаршим баритоном маршал Коровин, поднимая целый бокал водки.
   - Спеши! - опять раздался голос иерихоновских труб, и душа вдруг вспомнила о самом главном, о Вере.
   Она сидела дома и читала стихи Осенева, чувствуя какую-то тоску, - она еще не знала о его смерти; она вдруг заплакала от чего-то, чувствуя, что любовь еще не ушла из души, ее и Сергея, - душа сконцентрировала в себе энергию и закачала ветвями раскидистого дерева за окном, прикинувшись ветерком; она заставила Веру посмотреть на качающиеся ветви и загадать желание, - чтобы они встретились когда-то; сбудется ее желание, ответило дерево, - а душа загадочно подсказала:
   - Но не здесь... - а Вера этого не поняла.
   - Здесь! - хотелось закричать телу, когда душа на миг попыталась вернуться в него; но его пронзила неимоверная боль, это червь впился в него.
   Вера увидела, что заворочалась в постели дочка, и погладила ее:
   - Спи, - а душе поэта не захотелось складывать стихов.
   Неожиданно раздался телефонный звонок, и Вера поспешила к телефону, думая, что это звонит Сергей, - душа понеслась на другой конец провода; звонил Арам Цинандали, и душа поняла это, - она прошептала Вере:
   - Не бери трубку, - но Вера уже подошла к телефону и, взяв трубку в руку, услышала голос Арама:
   - Твой корреспондент скончался...
   - Кто это? - резко спросила Вера, думая, что кто-то разыгрывает ее.
   - Арам... Это вполне официально, Вера... А я...
   "Хочу с тобой встретиться", - хотел закончить Цинандали, но душа собрала всю свою энергию и заставила его подумать и сказать следующее:
   - А я перед тобой извиняюсь... За всех нас... За весь театр, - и в трубке раздались короткие гудки; Арам хотел сказать еще что-то, но высшие силы прервали телефонную связь.
   Вера поняла, что это правда, почувствовала неизбежную тоску, - но душа сделала ее грусть-печаль светлой; она смогла заплакать, - с постели встала мать, разбуженная телефонным звонком, и резко спросила, увидев слезы дочери:
   - Опять дурак нас разбудил, а тебя расстроил...
   - Не дурак, - тихо сказала Вера. - Сережа умер... - и разрыдалась.
   Мать ее утешила:
   - Да это он сам тебя и разыгрывал... Еще встретитесь...
   - Правда? - наивно спросила Вера, и Осеневу захотелось ожить на земле.
   - Поздно, - прозвучал трубный голос. - Ты сам не захотел жить...
   - Что со мной будет? - спросила душа Осенева.
   - Если бы ты спросил, что будет с ней, с Верой, ты бы вечно пел ей песни, утешая ее, - ответил голос. - А теперь ты растворишься...
   Душа почувствовала, что растворяется в Пространстве, - она ощутила мысли и настроение старого скрюченного больного тополя под окном Осенева, воробья, сидящего на ветке и прочирикавшего:
   - Ты никогда не кормил нас, воробьев...
   - Я выхаживал больного голубя, - попытался оправдаться Осенев.
   Собака, пробегающая мимо дома, пролаяла:
   - А он, кстати, так и не завел собаку... Мясо для себя берег...
   - И для друзей, - оправдался Осенев. - К тому же у меня когда-то жила собака, и не моя вина...
   Но он не закончил, он растворился в Пространстве и стал чувствовать каждое дерево, каждое животное, каждого человека, - и Свет, разлитый во всем; прозвучал голос Мерихона:
   - Он хотел света... Хоть не боялся тьмы...
   Опять завыли рожи, рыла, хари, набросившиеся на душу Осенева, как стервятники на падаль, заверещали, завыли, захрипели:
   - Он не боялся тьмы! В шрастры!
   - Он хотел Света, - повторил голос труб, и волнение вокруг улеглося. - Он поднимается... Он все сделал для этого...
   Души Сергея и Наташи на секунду слились, начав вместе подниматься в высшие сферы. Но снова появился светлый лик, который был чем-то опечален. Раздался тихий голос:
   - Ты не смогла преодолеть трудности жизни... Ты ей не смог помочь... Вы не подниметесь...
   И снова началось падение, и снова наступил мрак, правда, уже в полнейшей тишине. Сколько это продолжалось - день, год, столетие, тысячелетие? Время как бы остановилось и замерло. Душа Наташи безудержно рыдала, а Осенев не выдержал и истошно закричал.
   Неожиданно он ощутил, что проснулся от долгого кошмарного сна в номере Иркутской гостиницы и встал с постели. Господь Бог дал ему еще один шанс, - он должен прожить все это время заново, миновав временную петлю. Сможет ли он действительно помочь Наташе, реальным делом, а не борьбой с ветряными мельницами? Сможет ли Наташа остаться жить, пусть в борьбе с трудностями? Смогут ли их на секунду слившиеся души помочь друг другу? И Осенев, и Наташа были снова живы...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СТИХОТВОРЕНИЯ СЕРГЕЯ ОСЕНЕВА
  
  
   х х х
  
   Е.В
  
  
   Задумавшись, сорвал цветок,
   и на стебле слеза.
   Так девушке своей не то
   нечаянно сказал.
  
   Не вырастает на стебле
   цветок другой.
   И не вернуть назад тебе
   ошибки той.
  
  
   х х х
  
  
   Е.В.
  
   Друг друга мы видели вечер, недолго,
   как будто платили по старому долгу,
   чай пили с вареньем и твердым печеньем,
   забывшись хоть маленьким, но развлеченьем.
  
   Друг друга мы слушали весь этот вечер,
   хвалились, хотя похвалиться нам нечем,
   шутили, смеялись, стреляли глазами,
   как будто лишь вечер знакомы мы с вами.
  
   Прошу вас, оставьте мне что-то святое
   и не заслоняйте все звезды собою,
   своими словами, улыбками злыми,
   руками, губами, глазами своими.
  
   Прошу вас, не надо, оставьте мне звезды
   и веру, что мир этот правильно создан,
   что там, на какой-то далекой планете,
   мы снова родились, мы снова, как дети.
  
  
   х х х
  
  
   Е.В.
  
   Вы холодна, как мрамор, и красива,
   как мраморная статуя Венеры.
   Любовь твоя надменна, молчалива,
   в ней аристократичные манеры.
  
   А мне хотелось бы любви плебейской
   и невзыскательной любви ромашки.
   Ты статуя Венеры Медицейской,
   а я не джентельмен с платком в кармашке.
  
  
   х х х
  
  
   В.С.
  
   В поезде, летящем к катастрофе,
   встретились песчинки-человеки,
   мило улыбаясь, пили кофе
   и считали, что любовь навеки.
  
   Утром, разошедшись по купе,
   милая его забыть решила.
   Он казался ей глупей, скупей
   и ничтожней, чем то ночью было.
  
   Он страдал, не стал пить даже чая,
   а она с попутчиком болтала,
   тот глядел в окно, чуть-чуть скучая,
   а судьба свои дела решала.
  
   Этакая сущая безделка -
   милая решилась на попятный.
   Стрелочник, переведешь ли стрелку,
   чтобы поезд не разбился всмятку?
  
   Бывший милый встал и улыбнулся,
   безразлично, жизни или смерти,
   крепкой сигаретой затянулся,
   вышел в тамбур, выглянул из дверцы.
  
   Что его, больного, волновало -
   поезд иль всех надежд крушенье?
   Думал он о стрелочнике мало,
   больше думал о ее решеньи.
  
  
   х х х
  
  
   В.С.
  
  
   Любимая спи, я спою колыбельную,
   чтоб беды забыла и сладко спалось.
   Я вымпелы все подниму корабельные,
   пусть воют ветра и грозит моря злость.
  
   Я встану за руль, из штормов судно выведу,
   пусть череп и кости на флаге горят.
   Пиратом я стал для тебя, ветром выветрен,
   и лишь для тебя я прошел ярый ад.
  
   Матросам вино, развлеченья и женщины,
   а я буду твой охранять тихий сон.
   Любимая, спи, ты любовью увенчана,
   пусть бьются сердца хоть во сне в унисон.
  
   На баке за девку опять поножовщина,
   я выстрелю в воздух, достав пистолет.
   На судне пиратском порядки нежесткие,
   пока мой корабль, капитан я иль нет?
  
   Ограбим галеру и вывезем золото,
   рабов на свободу я вновь отпущу.
   Команда пусть ропщет, коль зелено-молодо,
   а я по морям твое счастье ищу.
  
   Я выпью вино из пиратского черепа,
   спою тебе песню, храня дивный сон.
   Любимая, спи, твое счастье доверено
   тому, кто не знает сомненье и стон.
  
  
   А в кубрике ром, напиваются пьяницы,
   да Бог с ними, душу пусть тешат свою
   Земля скоро на горизонте появится,
   тебя разбужу и скажу, что люблю.
  
  
  
  
   х х х
  
  
  
   В.С.
  
  
   Долго чаровали зал напевы,
   стихло "браво", публика ушла.
   Бывшие король и королева
   обсуждают жизнь, свои дела.
  
   Что-то дорого на рынке мясо,
   на прилавках пусто, деньги - сор.
   Повседневность навалилась сразу,
   и у короля усталый взор.
  
   А в курилке у придворных сплетни -
   что-то стал задумчивым король,
   с кем-то проводил свой отпуск летний
   и теперь грустит, играя роль.
  
   Путать стал слова и заикаться,
   кто-то говорит: сошел с ума...
   Все смеются, только у паяца
   рожа сострадательна весьма...
  
   А в углу сидит актриса, злая
   и на короля, и на себя,
   о его печали точно знает,
   только им сходиться не судьба.
  
   У актрисы малые ребята,
   жизнь, работа, личные дела.
   Может, и была любовь когда-то,
   только, мимолетная, ушла.
  
  
   Вечером король с паяцем выпьют,
   сплетни театральные презрев,
   и на улицы ночные выйдут
   в поисках насущных королев.
  
   Что-то глазки женщин тускло светят,
   так казаться стало королю.
   Столько есть свободных на примете,
   а король актрису ждет свою.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Хотел быть счастлив в любви,
   но это эфемерный дым.
   Теперь ищу насущней дани -
   жизни с отсутствием страданий.
  
   Дают - беру, а бьют - бегу,
   свой дом собакой стерегу,
   чтоб в нем друзья нашли приют,
   душою отдохнули тут.
  
   Когда я нужен, то иду,
   зовут - так отведу беду,
   в чужое дело не суюсь
   и не тревожу смехом грусть.
  
   Порой ко мне нежданно, вдруг
   приходит в гости старый друг.
   Но некого тиранить мне
   своей любовью на земле.
  
  
  
   х х х
  
  
  
  
   Прожить незаметно на свете,
   пройти весенним дождем,
   чтоб кто-то, капли заметив
   на листьях, не думал о нем.
  
   Как рыба, уйти на глубины
   и воду не замутить...
   Но чем утешить любимых?
   Но как незаметно прожить?
  
   Все люди немного тщеславны -
   лишь прячут лица свои.
   А нужно думать о главном:
   растить соцветья любви.
  
   За маской лицо увижу
   не ставшего подлецом,
   и станет мне маска ближе,
   чем чье-то чужое лицо.
  
  
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
   Над непокрытой головой
   витают облака.
   Не так уж тяжек жребий мой
   и жизнь моя легка.
  
   Душа витает в небесах,
   а тело на земле.
   Давно оставил душу страх,
   блуждавшую во мгле.
  
   Что потерял? Что приобрел?
   Одни лишь пустяки.
   Над головою ореол,
   внутри мои грехи.
  
   Жить, чтоб другому не мешать
   и не вредить себе.
   Тогда угодным можно стать
   и Богу, и судьбе.
  
  
  
   х х х
  
  
  
  
   Капля бокал наполняет,
   сердце мое защемило.
   Разум, глупышка, не знает,
   что ему мило, не мило.
  
   Сердце испытано в штормах,
   сколько ему изменяли?
   Но на барометре - корма,
   мы об изменах не знали.
  
   Радовались, танцевали,
   В роще блуждали и пели.
   После, когда узнавали,
   в сердце гудели метели.
  
   И, наконец, защемило.
   Это забавно, занятно.
   Сколько дано в жизни было?
   Сколько же было отнято?
  
  
  
   х х х
  
  
   От себя никуда ты не денешься,
   не спасут положение денежки.
   Не расплатишься с кредиторами
   ни деньгами, ни разговорами.
  
   Брал любовью, свиданьями, чувствами
   и не письменным векселем, устными
   обещаньями, тихими клятвами.
   Что ж остались долги неоплатными?
  
  
   Отчего ты томишься и маешься,
   если сходишься, разъелиняешься,
   если поздним, задумчивым вечером
   отвечать тебе нужно и - нечего.
  
  
  
   Ты остался за темными шторами,
   разделенный стеной с кредиторами,
   только совесть твоя неозначенная
   вспоминает долги неоплаченные.
  
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
   Никто не знает нас.
   Наивны и беспечны,
   мы каждый день и час
   проматываем вечность.
  
   Мы раздаем себя,
   в обмен берем свободу.
   Ждем, жизнь торопя.
   Идем, не зная брода.
  
   Река течет, течет.
   Ведь тебя уносит.
   А ты плывешь вперед
   и сердце зла не просит.
  
   Жизнь тратим на гроши,
   мгновенья быстротечны.
   Мы в глубине души
   наивны и беспечны.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Я дерево в поле
   и я одинок.
   Привык даже к боли,
   срастись с нею смог.
  
   Живу иноверцем
   я в церкви пустой.
   Тревожат ли сердце
   надежда с мечтой?
  
  
   Что вижу, что знаю,
   в картину сложу.
   Не злыми слезами
   себя накажу.
  
   Сухими глазами,
   пустою душой.
   Мы счастье не взяли
   себе на постой.
  
  
  
   х х х
  
  
   В жизни театральной
   много перемен.
   Стала жизнь центральной
   сценою из сцен.
  
   Все на ней актеры,
   с гримом или без,
   закрывают шторы,
   глаз скрывая блеск.
  
  
   Лгут и лицемерят,
   маской скрыв сердца.
   Ни во что не верят
   в жизни до конца.
  
  
   И аплодисменты
   громкие сорвав,
   снова ждут момента
   возрожденья прав.
  
  
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Скупые на слезы,
   мы видели горе,
   отсеяли грезы,
   мечтаньям не вторя.
  
   Скупые на слезы,
   мы счастье искали,
   узнали угрозы
   в зверином оскале.
  
   А счастье, как ветер...
   Мы с ветром венчались
   и, милую встретив,
   мы с нею прощались.
  
   Подай же мне руку,
   мой друг горемычный!
   Мы встретим разлуку
   легко и привычно.
  
  
  
  
   х х х
  
  
   Ни к чему выпрыгивать из кожи,
   шкуру лягушачью не любя.
   В честных зеркалах я вижу рожу
   опротивившего мне себя.
  
   Что смогу, я сделаю... Увижу
   на ветвях созревший к сбору плод
   и сорву. Не падать же престижу -
   в человечьем стаде не урод.
  
   Ах, рука библейского Адама -
   лишь для Евы сорваны плоды...
   и, трезвея, понял я недавно
   то, что мной оставлены следы -
  
   и не на дороге, ждущей следа,
   а в приятной, зреющей траве.
   Смятые травинки - не победа,
   пораженье в будущем жнивье.
  
  
  
   х х х
  
  
   Власть судьбы и рока.
   В рытвинах дорога.
  
   Чье-то наблюденье
   за твоим паденьем.
  
   Встал и отряхнулся.
   И не оглянулся.
  
   Пусть они смеются -
   страха не добьются.
  
   Сделаюсь уменее -
   не упасть сумею.
  
   Каждое паденье -
   словно возрожденье.
  
   Жизнь не станет серой
   с обретеньем веры.
  
   Не умрешь до срока.
   Власть судьбы и рока.
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
   Где каждый ходит в маске короля
   и свысока взирает на придворных,
   не стану я меняться с ним в ролях,
   шута сыграю, ваш слуга покорный.
  
   Я мантию от пыли отряхну,
   за рубль исполню песенку блатную,
   взвалю на плечи короля вину
   и руку королеве поцелую.
  
   Ах, сколько королей и королев
   на свете шествуют в толпе обычной,
   других не превзойдя, не одолев
   себя среди хлопот и дел привычных.
  
   И каждому на свете нужен трон,
   на меньшее навряд ли он согласен.
   А я отвешу королям поклон
   за то, что каждый в той стране несчастен.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Кто я такой? Да я никто.
   Живу себе пружиной сжатой.
   Я человек незанятой
   и время тратить я не жадный.
  
  
   Мне жаль того, кто суетится
   и собирает по рублю.
   А я живу себе, как птица,
   лишь зерна на земле клюю.
  
   Я же скучаю, не тоскую
   и в одиночестве своем
   я долю предпочту такую,
   чем жизнь в погоне за рублем.
  
   Друзья приходят и уходят.
   Один из них купил авто
   и ездит, глупый, по природе.
   А я хожу. Ведь я никто.
  
  
  
   х х х
  
  
  
  
   Мы забываем телефоны
   любимых бывших и друзей.
   Вот кто-то вновь исчез из фона
   тревожной памяти своей.
  
   Мы забываем адреса.
   Когда-то здесь мы проходили,
   но год - как будто полчаса.
   Вновь ты забыл, тебя забыли.
  
   Из памяти всплывают вновь,
   как образы воспоминаний,
   друзья и прежняя любовь,
   но все минувшее - в тумане.
  
   Сгущает время облака
   кругом - на грани с настоящим.
   И не дотянется рука
   за прошлым и минувшим счастьем.
  
  
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
   Моя душа, заблудшая душа,
   ослепла и в поводыре нуждалась.
   Не стало Бога. Вера, чуть дыша,
   в глубинах человечьих душ осталась.
  
   И друг пришел. И, глядя мне в глаза,
   он понял: я не вижу света солнца.
   Во мне сверкнула молния, грозя.
   Не испугавшись, друг открыл оконце.
  
   И хлынул свет воспрянувшего дня -
   он заблуждения мои развеял -
   и я прозрел, и обнял друг меня -
   раз верит он, и я в себя поверил.
  
   И, ощупью бредя на свет зари,
   я зреньем слабым узнавал предметы.
   Просил я друга: только говори,
   ты возвращаешь мне сиянье света.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   По остриям ножей ступая,
   болит душа моя слепая,
   опустошенная тобой,
   сестра, разлучница, любовь.
  
  
   Ах, сколько милых и немилых!
   Мы узы разорвать не в силах.
   Мы на себя надели цепь -
   любовь, надежду, веру, цепь.
  
   Не обмануть себя нельзя ли?
   Самообман в дорогу взяли -
   мы сами и кумир, и Бог,
   в чем каждый убедиться мог.
  
   Познать себя, себя не теша
   надеждой - коль дела все те же.
   Чтобы не жить вчерашним днем,
   давай сегодня поживем.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Опять пустынный вечер.
   Чай снова пью один.
   А лампочка - не свечи.
   А я - не Алладин.
  
   Потер ее - погасла.
   Я колдовать устал.
   И сразу стало ясно,
   что я немного стар.
  
  
   Когда-то колдовали
   мы, лампочка, с тобой.
   Принцессу вызывали
   по воздуху домой.
  
  
   Иль лампу подменили?
   Я вижу тусклый свет.
   Устал и стар я. Или
   принцесс на свете нет?
  
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
   В нагане обойма -
   стреляйся, любя.
   Любимая, помни:
   я помню тебя.
  
   Напрасны тревоги -
   не нужен наган.
   Спасибо вам, Боги,
   за водки стакан.
  
  
   Стреляться ни к черту,
   уляжется грусть.
   С сомненьем никчемным
   я сам разберусь.
  
   Подует лишь ветер -
   опять в путь пойду.
   И сам я развею
   лихую беду.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Добирай меня до сотни,
   стрелок.
   Жить я в этой преисподней
   не смог.
  
   В жизни я не смог крутиться,
   пострел.
   Надо было обратиться,
   не смел.
  
   Нужно было расстараться,
   любя.
   Мне не надо реставраций
   себя.
  
   Нужно только по кусочкам
   сложить
   эту жизнь. И в мире прочном -
   прожить.
  
  
  
   х х х
  
  
   Вновь воровство не выйдет -
   а нужно ль сердце красть?
   Была охота выпить,
   но пьянка не сбылась.
  
   Оставь свои повадки
   и сердце не воруй.
   Учти, все люди падки
   на сердце и на рубль.
  
   Но денег не охота,
   хочу я красть сердца.
   Пусть мне поможет кто-то,
   даст сердце - до конца.
  
   А я уж обещаю,
   что сердце сберегу.
   Подобными вещами
   шутить я не могу.
  
   х х х
  
  
   Слова, что проникают мне под кожу,
   слова друзей таят бальзам и яд.
   О, в тех словах на взгляд одно и то же,
   но в кровь войдут и разное творят.
  
   Слова одни и те же - человечьи,
   но смысл слов - как небо и земля.
   Одни, как костоломы, изувечат,
   другие лечат исподволь меня.
  
   Вот ты, мой брат, напомнил мне о мире,
   бушующем за стенами души,
   о зле, добре, о Боге и кумире,
   о том, как чьи-то жены хороши.
  
   Без лжи и ржи, ты истину сказал мне,
   слова, как золото, ценя на вес.
   Твои слова я б высекал на камне,
   который не заплачет от словес.
  
   Но все в слова - от лыка до мочала -
   уже давно употребил наш мир.
   И ты, сестра, тревожно промолчала.
   В молчании очистился эфир.
  
  
   Потом меня ты кофе напоила,
   и шар земной не изменил оси.
   Потом меня о чем-то ты спросила
   и рубль дала - последний - на такси.
  
  
  
   х х х
  
  
   Что написано, отсеяно.
   Что обдумано, отброшено.
   Жизнь ветрами бед овеяна.
   Тропы снегом запорошены.
  
   Что сбывается, не думано.
   И приходит, что не хочется.
   Глупости творятся умными.
   Дуракам почет и почести.
  
   Что ж, не жить и не надеяться?
   Не лелеять то, что кажется?
   На улыбку красной девицы
   лишь махнуть рукой отважиться?
  
   Только мне с трудом поверится
   в то, что ноша непосильная.
   Пусть дорогою проверятся
   одинокие и сильные.
  
  
  
   х х х
  
  
   Натюрмотр.
   Бог и черт.
   Сколько лиц,
   рыл и морд.
  
  
  
   Падай ниц
   пред лицом.
   Сыгран блиц
   подлецом.
  
   Пред концом
   я хочу
   дать свечу
   палачу.
  
  
   Я лечу
   к небесам.
   Я плачу
   ей и вам.
  
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Опускается ночь над землей,
   всадник скачет на белом коне,
   все покрыто туманной мглой,
   тень маячит на светлом пятне.
  
   Приглядишься - принцессу везет,
   рыцарь деву украл из дворца,
   где достаток, покой и почет
   и опека родного отца.
  
   И не знает принцесса сама,
   хочет ехать она или нет,
   впереди лихолетье и тьма,
   позади благолепье и свет.
  
   Но луна расточает любовь,
   звезды манят и в дали влекут,
   сладок с рыцарем жребий любой
   и не нужен покой и уют.
  
   х х х
  
   Что-то ищем, не находим.
   Обвинив свою судьбу,
   на горы за счастьем ходим,
   дуем, глупые, в трубу.
  
   Счастье прячется под боком,
   но вдали живет мечта.
   Ходим, глупые, под Богом
   и не верим ни черта.
  
   Удовольствия лавиной
   поглощаем и скорбим.
   Нам хватило б половины,
   только мы всего хотим.
  
   И ни в чем не знаем меры,
   и весь мир для нас тюрьма.
   Много в молодости веры,
   много в старости ума.
  
  
  
   х х х
  
  
   Вновь солнце незаметно потухает
   и прячутся лучи его в реке.
   Провинциальный город затихает
   от бурных демонстраций вдалеке.
  
   Здесь можно мир держать в своей руке,
   эфир молчит, из книжек черпай мудрость.
   Сидишь в тепле, а за окном в пурге
   ты не увидишь диска солнца утром.
  
   Здесь можно на работу опоздать,
   пройтись пешком по улицам по снежным,
   быть можно добрым, справедливым, нежным
   и подлости - порой - не ожидать.
  
  
   Здесь можно даже не носить часов
   и вечно быть самим собой довольным.
   Но отчего-то холодно и больно,
   что двери запирают на засов.
  
  
  
   х х х
  
  
   На руке коварны линии,
   я ножом их острым выпрямлю.
   Чтоб была дорога длинною,
   грусть-печаль из сердца вытравлю.
  
   Что же плачешь ты, красавица,
   если я тебе не суженый?
   Или просто плакать нравится?
   Али горизонт зауженный?
  
   Расскажу тебе историю,
   что в анналы не записана:
   люди глупой жизни вторили -
   слушали, теперь скорби сама.
  
   Ты такая легковерная!
   Сплетни - ноша непосильная.
   Жизнь коварная и нервная.
   Выживают только сильные.
  
  
  
   х х х
  
  
   Золотая середина,
   но без золота и лжи.
   Другу - ровно половина.
   Остальное - миражи.
  
  
  
   Быть не выше, быть не ниже,
   не теряться в облаках.
   Кто слова, как бусы, нижет,
   остается в дураках.
  
   Помнить слово, делать дело,
   выше истин - доброта.
   Нежить душу, холить тело -
   глухота и слепота.
  
   Быть не первым, не последним,
   друга ждать на свой порог.
   Уши затыкать на сплетни
   и без церкви знать, где Бог.
  
  
  
   х х х
  
  
   Я не горжусь пред деревом судьбой.
   Ему расти, весною зеленея.
   Мне - вечно недовольным быть собой
   и истину искать, найти не смея.
  
   Тащить свою травинку муравью,
   не уважая труд своих собратьев.
   Заливисто петь песню соловью
   толпе людской, причем грошей не брать с них.
  
   Цвести цветам, а солнышку сиять,
   а облакам парить в небесной выси.
   Во всей природе - все должно давать,
   дарить себя, иначе путь немыслим.
  
   И я себя кому-то отдаю
   и честными словами, и делами.
   От самого себя не утаю,
   что счастлив лишь тогда, когда я с вами.
  
  
   х х х
  
   Говорите истину любую...
   Я себе такую облюбую,
   где от разных истин гнета нет,
   где незнанье - тьма, а знанье - свет.
  
   Покажи дорогу мне любую...
   Я себе такую облюбую,
   где растет трава и нет дорог,
   где земля и небо, ты и Бог.
  
   Выберите друга мне любого...
   Я такого повстречаю снова,
   что не лжет и правду скажет мне:
   небо чисто, грязь в моем окне.
  
   Предоставьте мне судьбу любую...
   Я себе другую облюбую,
   оседлаю злого скакуна...
   Вырвется - тогда на мне вина!
  
  
  
   х х х
  
  
   Небо хмельное
   с барашками пены.
   Вечно со мною
   любовь и измена.
  
  
   Ты измени мне,
   а я не привык.
   Старые гимны,
   прежний язык.
  
   Родина! Где ты,
   моя и родная?
   Подлы победы
   сквозь плеск первомая.
  
   Родина! Там ты,
   где русский язык.
   Старые штампы,
   но я к ним привык.
  
  
  
   х х х
  
  
   Тиран разгневанный на троне
   скорей поверит в жизнь, чем в рок.
   Противовоздушной обороне
   приказано собраться в срок.
  
   Прожекторами небо зримо,
   но видно звезды и луну.
   Все ищут в небе серафима,
   как в омуте свою вину.
  
   Проплыл над городами ангел,
   тирана оторвав от дел.
   Оставит он горящий факел,
   зажженный из соломы тел.
  
   За ним вслед гнался истребитель,
   который сбила ПВО...
   Тиран на ангела в обиде,
   что печень вновь болит его.
  
  
   х х х
  
  
   В альбоме - женщин фотокарточки:
   наколоты на иглы бабочки...
   Я не хотел или не смог -
   в шкафу засушен мотылек.
  
   Хмелею с шоколадных крылышек,
   засушенных на полке. Нынешних
   всех провожаю за порог -
   так властно манит мотылек.
  
   Он бился о стекло оконное...
   А я все книги телефонные,
   словно папирусы судьбы,
   листал... Нашлись и судьи бы
  
   за деньги - с диво-каталогами,
   в которых бабочки - двуногими.
   Но шоколадный мотылек
   предначертал мне эпилог.
  
  
  
  
  
  
   х х х
  
   Человек в эволюции вида
   достигает цены неликвида.
   Он, обыденный, ценится меньше,
   чем в журналах мужских - снимки женщин.
  
   Там, где стало пространство нолями,
   глупо гонится время за нами
   и судьбу обнаженной на снимке
   автор предначертал в анонимке.
  
   Вещи, взятые где-то в прокате -
   возвратить на грядущей декаде...
   А в журналах топорщится снимок
   и - что станется с ангельским нимбом?
  
   Говорят, там, где вещи на конус
   сходят, пыльные - властвует Хронос.
   Презирая законы Эвклида
   рвет пространство рука инвалида.
  
  
   х х х
  
  
   Красивости в стихах отбрось,
   жизнь не красива, а вульгарна,
   когда дохнет лишь перегар на
   тебя - в ответ на твой вопрос.
  
   Так что же, значит, материться?
   И стоит ли вообще творить?
   А все ж шьет платье мастерица,
   не спрашивая, нужно ль шить.
  
   Быть может, нас волной поглотит,
   наступит вновь Армагеддон...
   А человек живет, жить хочет
   и в дело малое влюблен.
  
   А нанесет ли штрих последний
   иль остановится рука?
   Творит, не замечая сплетни,
   пока живет, живет пока.
  
  
  
   х х х
  
  
   В чем высшая на свете мудрость?
   Так много истин, главной - нет.
   А просто нужно встретить утро
   и радостью почтить рассвет.
  
  
   Пусть ничего ты не имеешь,
   а в мире - рать идет на рать.
   Ты поле голое засеешь,
   а кто-то будет убирать.
  
   Поможешь другу - делом, словом
   и дело по душе найдешь.
   Все в этом мире станет новым
   и старым - рядом с правдой ложь.
  
   Повозку жизни лишь на йоту
   продвинешь на своем пути.
   А все ж спасибо скажет кто-то
   из тех, кому вослед идти.
  
  
  
   х х х
  
  
   Птеродактиль мыслил о любви -
   жрал он шоколадные конфеты,
   что супруге подарили где-то
   там, где пьяно пели соловьи.
  
   Птеродактилиха располнела,
   муж ее намеренье имел
   сокращения в размере тел,
   потому и жрал легко и смело.
  
   Допотопный брак счастливым был
   долго - до укуса в перепонку,
   птеродактилиха взвыла звонко,
   птеродактиль сразу стал не мил.
  
   Но еще любовью долго тешил
   в глупом самомнении себя,
   мыслями ничтожными слепя
   голову. У нас дела все те же.
  
  
  
  
   х х х
  
  
   Хмельной напиток устремляет ввысь
   и на лопатках вырастают крылья.
   Проблема остается старой - жизнь,
   наутро снова поединок с былью.
  
   Все продают. В кармане ни гроша,
   а то б купил - и счастье, и молодку.
   Не продается ли твоя душа?
   Не продается - денег нет на водку.
  
   А в книжке телефонной номера.
   По одному невежливо послали -
   уж лучше б ты скорее умирал
   и появлялся иногда - в астрале.
  
  
   Еще звонок. И, память сохранив,
   тебя и пригласили, и налили.
   И старый ностальгический мотив -
   вновь на лопатках вырастают крылья.
  
  
  
   х х х
  
  
  
   Нас прошлое влечет,
   воспоминанья тешат.
   Играем в чет-нечет,
   а ставки кона те же.
  
   А ставка кона - жизнь,
   года, а не минуты.
   Сочувствовать, служить,
   отдать себя кому-то.
  
  
   Ошибки позади
   и впереди ошибки.
   Упав, вставай, иди
   в туман извечный, зыбкий.
  
   Оставишь след иль нет,
   никто не даст ответа.
   Родившись, встретил свет.
   Оставь сиянье света.
  
  
  
   х х х
  
  
   Сергей Осенев
  
  
   СНОВИДЕНИЯ
  
  
   Рассказ с элементами фантастики
  
  
  
   "Ужели все - и сон, и бденье -
   лишь сновиденье в сновиденьи?"
  
   Эдгар По.
  
  
   1. ЯВЬ И СОН
  
  
   Который раз ему снится один и тот же сон, - он проходит мимо трехэтажного здания и на голову ему падал кирпич. Он в совершенстве знал уже каждое окно этого здания, его бесхитростную четырехугольную стандартную архитектуру безо всяких украшений, его чистую с синевой побелку, - дверей в доме не было, наверно, они выходили во двор. В верхнем углу у самой крыши штукатурка отвалилась, были видны красные кирпичи, растрескавшиеся от старости строения. Он проходил угол здания, поворачивал и тут на него падал кирпич. Главное было в том, что кирпич падал медленно, причем чем ближе он был к земле, тем медленнее падал, а когда был на расстоянии трех метров от асфальта, то каждый миг длился вечность. Кошмар заключался в том, что кирпич никогда не достигал его головы, - он с ужасом просыпался в крике, не в силах ни ускорить, ни предотвратить непроисшедшее, но неумолимое событие. Он вставал в поту с постели, помня сон до мелочей, - да какой там сон - это была его жизнь и днем ему казалось, что он спит: ходит к друзьям, в магазин за покупками, ест и отправляет естественные потребности. Вся жизнь была перед ним, как в тумане, явным был только сон.
   Он нигде уже не работал,хотя был талантливым и умелым; отказался от общения с женщинами, они его совершенно не интересовали; в комнате был неимоверный беспорядок, даже постель была всегда не убрана, на столе и на окнах валялись горы наваленных вещей; на столе стояли три чашки с чайной заваркой, оставшиеся от каждодневных чаепитий, какие-то плошки и кастрюльки, валялись книги. Ибо вся жизнь, вся обстановка ему казались сном, - жил он, как во сне, не помня многих реалий и поступков, а сон с падающим кирпичом был как бы явью, неумолимой и кошмарной.
   Он обратился к психотерапевту. Тот оглядел его опытным взглядом, заметив потные руки и лоб; полчаса с ним беседовал и сказал:
   - Этот сон - реакция на вашу жизнь. У вас нет ни настоящих друзей, ни женщин, что сказывается на вашей неудовлетворенности, у вас нет работы. Вы одиноки, и вам снится этот кошмар.
   Он улыбнулся и ответил:
   - В том-то и дело, что во сне у меня есть и друзья, и женщины, была и работа. Но все меня перестало интересовать, потому что это лишь сон. Моя явь - падающий на голову кирпич, который не дает мне успокоения и в смерти.
   - Вы... хотите... совершить самоубийство?
   - Нет и нет... Я хочу, чтобы кирпич наконец упал и дал мне освобождение от кошмара... От яви... или ото сна...
   Психотерапевт направил его к психиатру, тот прописал снотворное, не поняв его рассуждений о сновиденьи в сновиденье; но психиатр был человеком умным и, узнав, что он не работает всего полгода, в больницу не положил. Снотворное помогало засыпать, но весь день он чувствовал себя сонливым и еще больше уходил от жизни. Когда он не работал уже год, его положили в больницу. Пролежав полгода, он выписался, но так же не мог, хотя и хотел, работать. Его снова положили, снова выписали. Так он и болтался между психбольницей и домом, пока психиатры не перестали обращать на него внимание, поняв, что он неизлечим. Он стал жить дома, среди неимоверного беспорядка, лишь изредка выезжая к друзьям и не интересуясь женщинами. Кирпич продолжал падать, кошмары не проходили, - они стали его жизнью.
  
   2. СНОВИДЕНИЕ ПЯТОЕ
  
   Вокруг трехэтажного дома, который был всегда одним и тем же, все было каждый раз разное, - и люди, и дома, и машины, и улица. В тот раз он шел по улице мимо ветхих, полуразрушенных избушек, одно-двухэтажных; он видел впереди трехэтажный дом и уже знал, что там его ждет кирпич, - он уже падал четыре раза. На улице играли дети, задираясь друг к другу. Они его не интересовали и он уже хотел пройти мимо, но что-то остановило его и он вгляделся в лица детей. Один мальчик, маленький, ухоженный, с чистым и ясным лицом, привлек его вниманиеи показался знакомым. Он напряг память и вспомнил, что лицо мальчишки видел в семейном альбоме, - тот был похож на него самого, один к одному, в возрасте пяти лет. Он понял, что мальчика задирают, и захотел ему помочь; подошел к детям и грозно спросил:
   - Вы почему его бьете?
   Дети испугались, а мальчишка улыбнулся.
   - Он слабый, - сказал один из задир. - Он не может даже помочь нам перетащить доски во двор!
   - И все равно, - сказал наш герой. - Его обижать не надо. Слабость - черта его характера... Не бить же его за это...
   Дети пришли в себя и стали улыбаться прохожему.
   - Ладно, дяденька, - примирительно сказал другой задира. - Мы сами перетащим доски... Мы его бить не будем, честное слово!
   Наш герой улыбнулся и, довольный собой и тем, что помог мальчику из альбома, пошел дальше. Когда он огибал трехэатжное здание, на голову его стал падать кирпич.
  
   3. СНОВИДЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ
  
   Он шел по улице, очень похожей на прежнюю, но строения казались новее и прочнее. Он впервые заметит деревья на улице, траву на газонах, алые, голубые и желтые цветы, - ему показалось, что воздух чистый и прозрачный, а зелень дышит свежестью. Компания мальчишек и девчонок, как на субботнике, сажала молодые деревца. Им было лет десять-тринадцать, и все они были увлечены работой. Ему захотелось сорвать ветку и подышать свежестью листьев. Он не подавил своего желания и, поняв, что ребята не в силах его даже упрекнуть, подошел и сделал, что хотелось. Какой-то мальчишка погрозил ему и спросил:
   - Зачем вы это сделали?
   - Хотел и сделал... А что тебе до этого?
   - Я посадил это деревце... Оно может погибнуть!
   Он вгляделся в лицо парнишки и вздрогнул, - конечно, это тоже фотография из семейного альбома. Он даже помнит себя, улыбающегося на субботнике рядом со своим деревцем, в этой же распахнутой клетчатой рубашке и джинсах... Он оглянулся и увидел мальчишку с фотоаппаратом "Смена". Ему захотелось спросить, где тот купил пленку, но что-то остановило его, - видимо, мальчик с фотоаппаратом его не привлекал.
   - Зачем вы это сделали? - повторил мальчик, похожий на него самого.
   Его охватила волна раздражения, - и какое право он, двенадцатилетний, имеет учить его самого в тридцатилетнем возрасте? К горлу подкатил комок, но раздражение усиливалось. Не сдержавшись, он резко произнес:
   - Да пошел ты... к черту!
   Потом резко повернулся и пошел дальше. Только тут он заметил трехэтажный дом, который символизировал его судьбу, и понял, что скоро кирпич начнет падать. Это и произошло, - только в этот раз кирпич падал еще медленнее и неумолимее; он застыл в двенадцати метрах от земли и мгновение длилось вечность; он проснулся в поту от кошмарного, страшного, громкого крика.
  
   4. СНОВИДЕНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ
  
   Он шел по улице, застроенной высокими кирпичными пятиэтажными домами; зелени почти не было, деревья казались старыми и увявшими, к тому же не цветущие яблони, а карагачи, которые быстро и жадно растут, отбирая соки у других деревьев; трава пожухла, а цветов не было вовсе. Трое молодых людей, идущих ему навстречу, привлекали его внимание; один - высокий и симпатичный, с волевой улыбкой, а другой полнее и безвольнее, - двое парней и чертовски красивая девушка. Он поглядел в незнакомое лицо девушки и понял, что вот-вот полюбит ее, шестнадцатилетнюю; "Но мне же тридцать", - подумал он и одернул себя. Потом он посмотрел на высокого и позавидовал его волевым, правильным чертам лица и слаженной фигуре; затем он поглядел на полного и, вздрогнув, узнал себя. Он не помнил ни девушки, ни высокого парня, но тот, третий, несомненно был он сам. Ему захотелось помочь самому себе, но все получилось проще и легче, - ребята попросили закурить. Он достал из кармана пачку и протянул полному; тот взял сигарету и поблагодарил. Потом наш герой достал вторую сигарету и, протянув высокому, отвел руку в сторону.
   - Так вы дадите мне сигарету? - спросил волевой парнишка.
   - А ты попроси еще! - тихо сказал он. Ему было обидно, что девушка явно симпатизирует высокому с правильными чертами лица, и он добавил: - Не любите, девушка, красивых!
   - Вы это вспомните, - тихо сказал волевой. - Хотя я на вас не обижаюсь...
   Девушка покраснела; парни предложили ей взять их под руки и трое симпатичных молодых людей, не говоря ему ни слова, пошли дальше. Он подумал, что помог самому себе, унизив счастливого, и, довольный собой, двинулся по улице. И тут - на углу он заметил трехэтажное здание судьбы. Кирпич падал неимоверно медленно и застыл в семнадцати метрах от асфальта; мгновение длилось вечность, - тихий кошмар объял его всего, руки и ноги задрожали, он даже не мог вскрикнуть; его оглушительный вопль разбудил соседей за стенкой.
  
  
  
  
   5. ГАДАЛКА
  
   Психиатры от него отказались, психотерапевты не помогли, и - он пошел к гадалке. Ветхая избушка, но впечатление оказалось обманчивым, - внутри было все шикарно обставлено, на стенах висели ценные старинные иконы, в серванте стояли чешский хрусталь и китайский фарфор, и на руках гадалки сияли золотые украшения.
   - Что привело тебя ко мне, сынок? - почти ласково спросила старуха.
   - Сон, бабушка, сон, - и он рассказал ей свои сновидения.
   Старуха, страшная, беспомощная, захихикала: "Значит, не одной мне снятся сны", - пробормотала тихо она, но он не услышал. Она потерла руки, немного подумала и сказала:
   - Это твой жребий, твоя судьба... Ты веришь в Бога?
   - Нет...
   - Помолись на икону...
   Он выбрал икону старца, какого-то святого с решительным лицом и ясными глазами и перекрестился три раза. "Святой Георгий", - пробормотала старуха и резко сказала:
   - Не борись со сновиденьями...
   - Это моя жизнь...
   - Тем более, бороться бесполезно... Это твоя судьба, - снова строго сказала гадалка, ничего не поняв, но что-то блеснуло в ее ненавидящих глазах.
   Он положил на стол десятку и уже хотел выйти, но дряхлая старуха пробормотала: "Коричневенькую!" Он вынул из кармана еще пять рублей и смущенно пробормотал:
   - Это все, что у меня есть...
   - А в кармане? Еще десять рублей?
   Он кивнул, а она захихикала:
   - Ну да ладно, иди с Богом... И помни, что это твоя судьба...
   Он вышел; старуха была явно прорицательницей; он остановил такси и за три рубля доехал до дома, - семь рублей осталось на сигареты и чай. Он снова уединился в своей квартире, беспомощный и смирившийся с неизбежной судьбой, с падающей вечностью.
  
   6. СНОВИДЕНИЕ ТРИДЦАТОЕ
  
   Он снова шел по улице и уже узнавал ее, хотя стояла холодная зима: вот молодые деревца, покрытые инеем; вот те самые карагачи, почти бесснежные; но ему не встретился ни пятилетний мальчик, хотя он вспомнил ту избушку и лежащие на земле доски, все в снегу; не попался навстречу двенадцатилетний, хотя деревца были явно те, - только не было деревце со сломанной веткой, а торчал голый ствол; не встретились трое молодых людей, хотя пятиэтажные дома и карагачи были явно те самые. Он уже знал, что увидит трехэтажный кирпичный дом, и он его увидел. Ужас объял его всего, но судьба вела к дому. Чтобы не проходить злополучный угол, он зашел во двор и увидел, что в доме два подъезда; он решился и почему-то зашел в правый; поднялся на третий этаж и позвонил в третью справа дверь. Дверь долго не открывалась, но, наконец, кто-то подошел к ней с обратной стороны и посмотрел в глазок.
   - Кто там? - услышал он знакомый голос.
   "Это я сам", - не сомневаясь, решил он, но ошибся. Дверь открыл высокий волевой парень лет сорока, с небольшим животиком; он вспомнил, что видел его в жизни, - это же его друг, один из лучших друзей, который не раз помогал ему.
   - Ты... один? - спросил наш герой, обрадовавшись неожиданному. Дрожь в руках прошла и он спросил: - Чаем напоишь?
   Друг заварил крепкий чай; они сели на стулья напротив друг друга, на маленькой прибранной кухне и стали говорить; он рассказал другу о своем сне.
   - Это твоя жизнь, - сказал тот. - Придешь домой, прибери постель и убери на столе. Маленькие дела вдохновляют на большие деяния.
   - Не понял твоей философии...
   - Этот сон будет сниться тебе до тех пор, пока ты не поможешь другу, не посадишь дерево и не женишься...
   - Не обнадеживай... Эфемерные надежды лишают сил... Меня волнует сон...
   - Тебе нравятся песни Высоцкого? Я поставлю "Як-истребитель"...
   - Причем тут это... Я один, совсем один, у меня никого нет в этом сне... в этой жизни... Мне нужен случай совершенно одинокого человека, без надежд и без друзей...
   - Послушай песню...
   Хриплый голос с пластинки из комнаты ворвался на кухню. Наш герой понял, что ситуация отвечает его безысходному одиночеству и прислушался. Да, что-то в этой песне было такое, что могло ему помочь, - случаи, как ни странно, были сходны.
   - Но мне не по душе глупый героизм...
   - Глупый?!
   - Извини, я не то сказал...
   Друг заварил еще чая, очень крепкого, и предложил поесть. Он отказался, поняв, что надо идти. Руки снова задрожали и на лбу выступил пот. Но идти было надо, хотя его на углу ждал кирпич. Он вышел со двора, где рядом с карагачами росли тополь и две березы, усыпанные снегом; подскользнулся на льду у подъезда, упал и понял, что сломал руку. Рука безвольно повисла, и он снова поднялся на третий этаж, к той двери. Но дверь открыл чужой человек.
   - Здесь живет такой-то? - спросил наш герой.
   - Жил, теперь не живет... Он или уехал из города, или погиб под автомобилем...
   - Вы шутите?!
   - Я никогда не шучу, я человек серьезный... Идите к черту!
   Он спустился вниз; рука сильно болела, но нужно было идти; на углу он посмотрел вверх и увидел тот самый кирпич, который падает быстрее, чем раньше; кирпич, неумолимо приближаясь, застыл в двенадцати метрах над землей; и - он проснулся от крика.
  
   7. СНОВИДЕНИЕ СОРОКОВОЕ
  
   Он, тридцатилетний, снова шел по улице; осенняя сырость, туман разъедали глаза; листья на деревьях, алые и желтые, немного пожухли; земля была мокрой и сырой от дождей, а на асфальте зеленели лужи, в которых отражалось небо, бездонное и неумолимое. Он понял, что идет к тому дому, но не хотел смириться с судьбой; остановившись у другого угла, он стал ждать, куря одну сигарету за другой; он ждал уже час, и к дому подъехало такси. Дверца открылась и - неожиданно из него вылез друг. Он бросился к нему.
   - Ко мне сейчас нельзя... Знаешь, семья, дети...
   - А ты не погиб?
   - Просто уезжал в другой город... Да, кстати, у тебя нет десяти рублей? Расплатиться за такси, из аэропорта еду...
   - Когда отдашь? - спросил он, зная, что десятка последняя.
   - Может, никогда, - ответил друг, смеясь. - Вот попаду под трамвай и все тут...
   Он смущенно достал из кармана десятку и протянул другу. Тот поблагодарил и спросил, зная, что ему ехать до неубранной квартиры на трех автобусах:
   - Талоны есть? - и, не слыша ответа, протянул книжечку автобусных талонов.
   - Спасибо...
   - Квартиру прибрал?
   - Прибрал...
   - Работать устроился?
   Он кивнул.
   - Девушку завел?
   Он отрицательно покачал головой. Тогда друг остановил идущую мимо девушку и шутливо спросил:
   - Девушка, вас проводит мой друг?
   Девушка промолчала.
   - Да он шутит, - смущенно пробормотал наш герой. - Он со всеми девушками, вероятно, заигрывает!
   Девушка покраснела до кончиков ушей и прошла мимо. И тут он вспомнил, что, проводив друга, ему некуда идти и его ждет кирпич.
   - Ну, будь крепче, - сказал друг и пожал ему руку. - Мне пора домой!
   - А с тобой?
   - Я же сказал, - тихо ответил друг. Он открыл портфель и достал бутылку коньяка. - Знаешь, привез сюрприз жене, но возьми...
   - Спасибо!
   Попрощались; он остался один, открыл коньяк; сделал несколько глотков из горлышка бутылки, для смелости; пошел к другому углу здания. Кирпич опять начал падать, но повис в пяти метрах над землей; висел долго, но не вечность; он не кричал во сне, но проснулся в поту.
  
   8. СНОВИДЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ
  
   Он шел по знакомой улице и вспоминал всю свою жизнь, - вот изба, в которой он жил в детстве, да и ребята играют все знакомые; он никого из них тогда не обидел и, постояв минуту, полюбовался на их чистые, невинные лица, - впрочем, вот этот его предаст, тот отобьет девчонку, а третий поможет, - и он дал ему шоколадку, которая, как ни странно, оказалась в кармане.
   Пройдя мимо, он увидел трех молодых людей, - двух парней и девушку, - и протянул им неожиданно оказавшуюся в руке пачку сигарет. Те улыбнулись, а красивая девушка благодарно взглянула на него и даже закурила.
   - А я вас могла бы полюбить, - тихо сказала она.
   - Поздно, - ответил он. - Мне тридцать лет в этом сне... в этой жизни...
   Она кивнула, как будто поняв его, и он пошел дальше. Вдруг навстречу попался его сорокалетний друг, аккуратно одетый, со своей молодой женой.
   - Знакомься, - сказал он. - Вера...
   Она смущенно подала руку и промолчала. Жена друга показалась ему одухотворенной, симпатичной и милой, но отбивать ее у друга не хотелось. Он понял, что приближается к тому дому, и сказал:
   - А мне все снится...
   - Женился? - спросил друг.
   - Нет, но есть девушка...
   - Проводи нас до театра, - сказал друг, и они пошли, болтая и наслаждаясь обществом друг друга. Жена смущенно молчала и чему-то улыбалась.
   - А вы умеете говорить, Вера? - спросил он.
   - Умею... Но я вас почти не знаю...
   И - неожиданно тот самый, трехэтажный, кирпичный дом. Мелькнула мысль, что друг его обманул, но он ее отбросил, вспомнив, что тот никогда не делал ему зла.
   - Это... театр?
   - Нет, мы хотели зайти домой... В театр вечером... Навестишь?
   Он кивнул. Они сидели три часа и распили бутылку коньяка. Жена друга, как оказалось, умеет говорить. Он встал и, смущенно пожав другу руку, сказал:
   - Мне пора идти... Рад, что ты счастлив... Выедем вчетвером на природу?
   - Ты с девушкой, я с женой? Конечно!
   Он спустился по лестнице и вышел из подъезда; боялся подскользнуться и вспомнил, что зимой сломал здесь руку. Только сейчас он заметил, что напротив дома стоит какая-то изба. Его потянуло к ней и, подойдя, он увидел перед порогом седого старика. Тот ласково улыбнулся и поманил его пальцем к себе; ему очень захотелось увидеть лицо старика, и он подошел, - лицо было изборожденным морщинами, но благородным.
   - Я это ты, - вдруг сказал старик. - И я счастлив сказать тебе об этом...
   - Вы женаты?
   Старик улыбнулся:
   - В садике мои внуки...
   Он зашел в сад; дети, похожие лицом и фигурой на него самого, играли в лапту; он смущенно подошел к ним:
   - Эти деревья посадил ваш дед?
   - А вы откуда знаете, дяденька? - спросила озорная девчонка.
   Он хотел сказать: "Мне это снится", - но сдержался, - дети все равно его не поймут. И тут раздался женский, старческий крик:
   - Он умер!
   Он уже понял, что умер; он снова подошел к крыльцу и увидел лежащего на нем старика со счастливым лицом.
   - Как он жил? - спросил он у старухи.
   - Тебе бы так прожить, сынок, - плача, ответила старуха.
   Она уже немного успокоиалась; из избы вышли сын и невестка; сын заплакал, внуки молча смотрели на деда. Он смахнул навернувшуюся слезу и понял, что его присутствие здесь неуместно.
   Подойдя к углу трехэтажного дома, он, как и ожидал, увидел падающий на голову кирпич; тот летел быстро и, шлепнувшись перед ногами, разбился. Он проснулся, счастливый тем, что сны теперь прекратятся; убрал в квартире и - поехал к своей девушке.
  
  
  
  
   Содержание
  
  
   Вместо эпиграфа
   Глава 1. Драконы, вампиры и люди в далеком прошлом
   Глава 2. Семья дирижера
   Глава 3. История болезни
   Глава 4. Желанная сатисфакция
   Глава 5. Манящие надежды
   Глава 6.Транс первый - композитор
   Глава 7. Дом и работа
   Глава 8. Исполнение желаний
   Глава 9. Первые неприятности
   Глава 10. Самая пошлая глава
   Глава 11. Вор и журналист
   Глава 12. Транс второй - адмирал
   Глава 13. Друзья и не предатели
   Глава 14. Стихи и жизнь
   Глава 15. Драконы в быту
   Глава 16. Забытое и вспыхнувшее
   Глава 17. Сделанный выбор.
   Глава 18. Транс третий - старик
   Глава 19. На гастролях театра
   Глава 20. Интересные встречи
   Глава 21. Последний день
   Глава 22. Возвращение в родной город
   Глава 23. Крайняя стадия
   Глава 24. Транс в психиатрической больнице
   Глава 25. Реальность больницы
   Глава 26. Телефонное знакомство
   Глава 27. Съеденная принцесса
   Глава 28. Неожиданная встреча
   Глава 29. Развитие событий
   Глава 30. Транс пятый - ученый
   Глава 31. Порванная нить
   Глава 32. Забастовка кордебалета
   Глава 33. Разведка боем
   Глава 34. Тревога в гадюшнике
   Глава 35. Отъезд и прибытие
   Глава 36. Транс шестой - ловелас
   Глава 37. Путь в больницу
   Глава 38. Месяц в психушке
   Глава 39. Соучастник трагедии
   Глава 40. Тянущееся время
   Глава 41. Поверженный герой
   Глава 42. Тело и душа
   Стихотворения
   Сновидения. Рассказ с элементами фантастики
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   307
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"