Эта история должна быть короткой, причину вы поймёте, если дочитаете её до конца. Тешу себя надеждой - какой именно, выяснится, опять же, потом, так что лучше уж я начну без долгих предисловий.
Миновало восемнадцать лет с тех пор, как Алоизиус Бертрам покинул родительский кров и окунулся с головой в житейскую суету, которую принято называть погоней за славой. В конце концов он был вынужден сам признать себя, хоть и не бесталанным, но полностью лишённым удачи, так что восемнадцатое Рождество встречал в одиночестве сумрачного, продуваемого всеми ветрами чердака, в компании с погасшим из-за недостатка дров очагом и маленьким огарком свечи. Бумага также подходила к концу, чернила от частого разбавления водой сделались почти бесцветными, а между тем поэма, над которой трудился Алоизиус, едва достигла середины.
Она была столь же обширна и трудна языком, как и произведения Гомера, о коем, к слову говоря, поэт наш не имел никакого понятия, так как жил в совершенно другом измерении. В ней повествовалось о том, как... Впрочем, берясь пересказывать чужой сюжет, обыкновенно рискуешь потерять свой собственный, так что не буду отвлекаться.
Скажу только, что к моменту, с которого начинается история самого Алоизиуса, один из шести главных героев его труда только что успел объясниться в любви одной из четырёх главных героинь. То, что героини были явно предназначены не всем героям, скорее всего говорит о наличии обязательного любовного треугольника, что обычно влечёт за собой множество разных последствий... Право же, дьявол забери, к чему вы заставляете меня вдаваться в такие детали!
Так вот, о дьяволе. Он тоже не спал в это Рождество. Более того: его нисколько не смущали торжественность и величие момента. И в то время, когда весь христианский мир славил нарождение на земле младенца Спасителя, дьявол выпал из дымоходной трубы вышеописанного убогого чердака и растянулся прямо у ног Алоизиуса. Затем, нимало не тушуясь, он отряхнулся и, нагло закинув ногу на ногу, устроился на колченогом табурете напротив изумлённого поэта. В зубах нечистый держал нечто, время от времени вспыхивавшее и распространявшее удушливый запах. Алоизиус не мог понять, что это за вещица, поскольку человек, которому суждено было открыть Америку в этом измерении, ещё не появился на свет.
- Я вижу, ты ещё не закончил, приятель? - лукавый кивнул на белевшую в полумраке стопку бумажных листков. - И смею тебе заметить, не закончишь никогда, ежели в твоём очаге не будет шуметь хороший весёлый огонёк! Только не рассказывай мне, что у тебя нет денег! Как говорится, у вас - товар, у нас - купец. Сторгуемся!
И дьявол пыхнул в лицо дрожащему от стужи поэту едким дымом. Торг был недолгим и вялым, ибо, как женщину легко купить, припугнув её болезнью ребёнка, так поэт готов на всё ради того, чтобы детище его не осталось без надлежащего финала. Дьявол исчез, оставив в очаге жаркое пламя, а на столе - тугой бархатный кошелёк.
Прошёл месяц, а поэма всё ещё тянулась, ибо разобраться с таким количеством героев, поверьте, далеко не просто. Алоизиус купил дров, бумаги, чернил, перебрался в просторные уютные комнаты, прикончил пару действующих лиц, заставив одну броситься с моста от несчастной любви, а другого героически пасть в неравном бою, но в колдовском кошельке не убавлялось золотых, а в поэме - проблем.
Впервые за много лет поэт наш стал хорошо питаться и пить не самое худшее вино, и хотя душу его угнетало то, что впереди маячила преисподняя, он не мог не наслаждаться жизнью, внушая себе, что до смерти ещё далеко.
Но однажды по весне дьявол вновь явился к нему и потребовал срочного исполнения договора, и в напоминание о последнем на пальце Алоизиуса, в том месте, где когда-то уколола золотая дьяволова булавка, сама собой выступила капля крови.
- Ты обещал, что дашь мне закончить поэму! - хрипло вскричал наш герой, хватаясь за грудь.
- Извини, старик! - ухмыльнулся нечистый, невозмутимо попыхивая трубкой. - Подвернулась одна выгодная сделка. Как говорится, дружба дружбой...
На лбу Алоизиуса выступил холодный пот, а ноги отказались служить. Он упал на колени и стал молить об отсрочке страшного приговора. Дьявол сперва нахмурился, но потом рассмеялся, потому что был, как все лишённые совести натуры, не чужд некой извращённой сентиментальности.
- Идёт! - заявил он, хлопая униженного поэта по плечу. - Даю тебе отсрочку! Или вот что. Обещаю отпустить тебя совсем и забыть о нашем уговоре, если ты напишешь что-нибудь гениальное, пока горит эта свеча.
Алоизиус взглянул на оплывший до половины огарок, и в голове у него помутилось. Он не в силах был думать ни о поэме, ни о писании вообще. Пальцы его так дрожали, что не могли удержать пера. Тихо сидел он, свесив голову на грудь и уставясь на трепещущее пламя.
Время тянулось невыносимо медленно. Где-то на башне несколько раз били часы, но Алоизиусу и в голову не пришло счесть удары...
Между тем дьявол начал беспокойно вертеться в кресле, где устроился было подождать своего триумфа. Несколько раз он принимался злобно бормотать сквозь зубы и даже взмахнул полой плаща, как бы невзначай, стремясь задуть упрямый язычок огня... Вдруг трижды прокричал петух - и кресло дьявола опустело.
Прошло немало времени, прежде чем поэт наш, очнувшись, встал и распахнул ставни, впуская в комнату серый свет весеннего утра. Долго не мог он поверить в своё спасение, а затем вновь отчаялся, поняв, что оно лишь временно и ночью лукавый явится опять.
Неосознанно шагнул он задуть свечу, но остановился, поражённый тем, что за ночь она не стала меньше и горит спокойно и ярко. И увидев в этом знак Божественной милости, он оставил свечу гореть.
Ночью дьявол не пришёл, видимо, ожидая, когда же проклятый огарок погаснет. Не пришёл он и в следующую ночь, и в послеследующую. Сердце Алоизиуса постепенно успокоилось настолько, что он смог наконец вернуться к милой своей поэме. Обвенчав в конце её двух оставшихся в живых, измождённых и исстрадавшихся героя и героиню, он создал несколько вдохновенных многострофных баллад о муках и радостях любви, рыцарской доблести, женском коварстве и прочих предметах, каким обычно посвящают баллады. Потом он перешёл было к сонетам, но быстро оставил, ибо замыслы его были слишком велики для такой ничтожной формы. Мечта о новой поэме уже прорастала в нём, и поэма эта обещала быть выдающейся. По крайней мере, в размерах.
Свеча горела на его столе день и ночь, оберегая его и словно бессловесно ожидая чего-то. Алоизиус не знал, долго ли ещё продлится его жизнь, поддерживаемая, как пламя чудесной свечи, высшим Духом для какой-то неведомой цели, а потому работал не покладая рук. Никогда прежде он не писал столько и так разнообразно. Он жил, как человек, признанный неизлечимо больным, захлёбываясь в ускользающем времени, чувствуя, как, высыхая, неумолимо осыпаются стены невидимого песочного замка, воздвигнутого вокруг него Провидением.
Порой, оставив ненадолго стол и комнату, Алоизиус выходил на прогулку за город и в воздухе, напоённом ароматами подступающего лета, черпал новые силы и новое вдохновение. И однажды он внезапно остановился, задохнувшись, словно молнией, настигнутый Строками.
Каждая из них разила, как тонкий, идеально отточенный клинок. Обычные, казалось бы, стёртые до безликости, будто старые монеты, слова, приобрели вдруг иное, странное звучание, когда за хрупким ежеминутным смыслом проглядывает бездна - многоликая, не знающая ни начала, ни конца, вечно меняющаяся, вечная...
Алоизиус бросился домой, страшась растерять, расплескать это дивное и пугающее ощущение проникновения за завесу, скрывающую от нас наше предназначение на этой земле. Он ворвался в комнату, схватил перо, начал писать, забыв впопыхах обмакнуть его в чернила, спохватился, обмакнул...
Вдохновение лежало перед ним, излитое на сероватом листке недорогой бумаги. Алоизиус в изумлении смотрел на чёрные неровные строчки. Их было четыре.
Я повторяю: их было четыре. И всё. Алоизиус перечитывал их снова и снова. Ощущение мощи и открытия уходило, но появлялось что-то другое - сострадание, понимание, надежда... Потом ушли и они, а на смену им уже спешили решимость, готовность к жертве, вера в обновление... И Бог знает, что ещё.
Алоизиус оторвал взгляд от бумаги лишь тогда, когда стало совсем темно и буквы слились в смутные широкие линии. Он огляделся в поисках света - и замер.
Свеча погасла. Она исчезла, словно и вовсе не существовала. У поэта сжалось сердце. Он понял, что его назначение выполнено, что теперь его ждёт смерть, что вот-вот явится дьявол. Но странный дар небес, последние четыре стихотворных строчки, стоившие всей жизни - не только тех дней и недель, пока горела свеча, - вселил в его душу спокойствие и готовность принять судьбу, какое бы обличие она ни избрала.
Дьявол не пришёл. Алоизиуса вскоре выгнали из уютных комнат, и он снова поселился на чердаке, ибо даже гениальные строки не дают нам права ни на хорошее вино, ни на мягкую постель, если не оборачиваются звонкими золотыми монетами. А последнее уже очень похоже на проделки дьявола.
На этом я и закончу свою историю. Жаль, что она не вышла ни короткой, ни гениальной.