Се, стою у двери и стучу:
если кто услышит голос Мой
и отворит дверь, войду к нему,
***
Стекла походили на непроницаемое серое марево из-за хлеставших по ним густых дождевых струй. В кафе было тепло, на потертую мебель падал уютный желтоватый свет, но при одном взгляде за окна делалось зябко и тягостно на душе. Сквозь меланхоличную музыку ретро просачивался ровный, бесконечный шум воды, и казалось, что здание, где помещалось кафе, плавно раскачивается на волнах нового потопа.
Гудерлинк старался пореже смотреть на дверь, хотя его так и тянуло к этому. За последние полчаса он уже несколько раз повернул стоявшую перед ним шахматную доску, прикидывая, как будет выгоднее разыграть начало с одной и с другой стороны. Ему сегодня было трудно сосредоточиться: из головы не шли утренние телесообщения. К тому же, Алсвейг запаздывал, что было на него совершенно не похоже, и от этого тревога многократно усиливалась.
В ясную погоду Алсвейга можно было высмотреть из окна - он всегда появлялся с одной и той же стороны, ровно без четверти пять. Походка и осанка выдавали в нём офицера запаса, а ироническая улыбка, быстрая лаконичная речь и цепкий взгляд - репортера. Уйдя в запас, он много лет работал военным журналистом на одну из крупнейших телекомпаний. Природная сухопарость в сочетании с привычкой к энергичной, кочевой жизни не давали Алсвейгу стареть: в свои сорок восемь лет он выглядел самое большее на сорок. Интересно, что он скажет по поводу сегодняшних новостей...
Гудерлинк машинально глянул на электронное табло над стойкой бара. Двадцать минут шестого. Значит, Алсвейг уже не придет. Что-то случилось. Что? Писатель с неохотой принялся убирать шахматы в коробку, обитую изнутри розовой фланелью. Крупные деревянные фигуры падали с глуховатым стуком. Гудерлинк заметил, как дрожат пальцы, и рассердился. Что, в самом деле, могло случиться с Алсвейгом? Скорее уж он, Гудерлинк, угодил бы в какую-нибудь неприятную историю по своей обычной рассеянности и мягкотелости. Не вызвали же Франка в его контору и не отправили туда! На это у них есть сотрудники помоложе, которые так и рвутся на поля сражений в надежде отличиться каким-нибудь драматичным репортажем. У Алсвейга уже давно не было необходимости в самоутверждении: его и без того ценили и берегли как хорошего обозревателя и аналитика...
Дверь хлопнула, вошедший стремительно приближался к столику, где сидел Гудерлинк. Выглядел он так, что писатель не сразу его признал.
- Франк! Господи, наконец-то! Ты промок до нитки!
Это было не главное. Лицо Алсвейга казалось таким же серым, как занавешенные дождем окна, и на редкость усталым. Журналист скинул плащ и повесил его на вешалку возле плоской электросушилки. Сомнительно было, чтобы это помогло: с плотной, потемневшей от влаги ткани на пол стекали целые водопады. Кепки на Алсвейге не было. Он провел по волосам, брезгливо стряхнул с ладони холодные капли. Вынул насквозь мокрый носовой платок, растерянно повертел его в руках. Гудерлинк поспешно протянул ему свой - вытереть лицо.
- Кофе с ромом! - заказ прозвучал лающе, как кашель. Писатель с растущей тревогой наблюдал за приятелем.
- Ты здоров?
- Надеюсь, пока да. Хотя санитарный кордон со вчерашнего дня еще придвинулся к нашему кварталу.
- Может, переедешь ко мне? Все-таки в центре безопаснее...
Алсвейг резко рассмеялся. Девушка, принесшая чашку, от неожиданности чуть не расплескала кофе.
- Томаш, забудь про безопасность! Это слово - из прошлого мира, из времени наших отцов, а скорее, даже дедов. К нам оно не имеет отношения. Ты слышал, что там случилось утром?
- Да, я как раз хотел тебя спросить...
- Не верь ни одному слову: все гораздо хуже. По крайней мере, число жертв можешь умножить на пятьдесят, не ошибешься.
- Боже мой...
Алсвейг жадно, в два глотка, опустошил свою чашку.
- Заказать еще?
- Нет, спасибо. По дороге сюда я принял аутохилер, алкоголь может помешать ему всасываться. Шахматы отменяются, Томаш, извини. Я сегодня не в форме.
- Вижу. Я и сам, честно говоря, уже расхотел. Думаю, тебе все-таки следует переодеться, не стоит рисковать. До моего блока ближе, чем до ваших окраин. К тому же, у меня еще остался коньяк...
Глаза Алсвейга задорно блеснули.
- Тот самый? Но аутохилер... Впрочем... Ты знаешь, чем меня заманить! Поехали!
***
Они вышли на улицу. Дождь и не думал прекращаться, вокруг стояла серая стена. Над пешеходными трассами в воздухе поблескивали прозрачные пластиковые секции, вода стекала по ним, разбиваясь на мельчайшие капли, отчего под навесами стоял промозглый влажный туман. Было холодно и от сырости трудно дышать. Весенние сумерки дрожали отблесками неоновых реклам, но сейчас в этом мерцании было что-то мрачное, почти зловещее. Сквозь пелену ливня судорожной синей зарницей то и дело взблескивал сигнальный фонарь над постом уличной полиции. Приятели прошли метров триста после него, и Алсвейг вдруг потянул писателя в сторону от тротуара, в какую-то нишу, где днем, кажется, помещалась торговая палатка, а сейчас никого не было. Гудерлинк опять встревожился.
- Что случилось? Зачем это? - удивленно и нервно спросил он, заметив, как друг что-то крутит, отвернув лацкан плаща.
- Пустяки, портативная заглушка. Подарок старого знакомца из германских спецслужб. Мне нужно сказать тебе кое-что важное.
От тона, каким это было произнесено, писателю стало еще холоднее.
- Обязательно здесь и сейчас? Ох, Франк... Хорошо, я тебя слушаю.
Алсвейг сосредоточенно помолчал и вдруг спросил то, чего Гудерлинк никак не мог ожидать:
- Что ты знаешь об адептах Ордена Чаши?
- О ком? Ну... Гм... Честно говоря, не очень много. А что?
- В прессе их обычно именуют религиозными фанатиками христианского толка.
- Да, я читал. Очередная секта. Кажется, они считают наш мир до крайности падшим и... Что-то там про чашу Божьего гнева...
- Они говорят, что чаша Божьего терпения вот-вот переполнится. Не хватает нескольких капель, чтобы начался Страшный Суд. Их главная священная книга - Откровение Иоанна Богослова о конце мира. Все сходится: глад, мор, войны, катастрофы, тьма и хаос в человеческих душах... Пророчества Апокалипсиса исполняются у нас на глазах.
Писатель в недоумении взглянул на приятеля.
- Какое отношение все это имеет к тебе? Эти люди тебя преследуют?
Алсвейг глубоко вздохнул и посмотрел в сторону - на стену падающей с небес воды.
- Нет. Я уже восемь лет состою в этой, как ты выразился, секте.
- Ты?!
Их глаза встретились, и Гудерлинк понял, что Алсвейг не шутит.
- Но почему? Как это случилось?
Журналист с горечью усмехнулся.
- Ты так меня спрашиваешь, как будто я подхватил дурную болезнь.
- Просто мне всегда казалось, что ты смотришь на жизнь трезво и прагматично.
- Это верно. Попробуй и ты посмотреть так же - и увидишь: человечеству осталось совсем немного. Неужели в этом еще можно сомневаться после утренних событий?
На минуту между друзьями повисло неловкое молчание.
- Почему ты решил рассказать мне об этом? После стольких лет тайны...
- Не обижайся. Я чуть было не доверился тебе однажды, но ты тогда вращался в какой-то странной компании. Одно неосторожное слово могло погубить и тебя, и меня, и еще многих.
Гудерлинк передернул плечами с неожиданным для него самого раздражением.
- Какое-то детство - вся эта секретность, уж извини! У нас никого не преследуют за религиозные убеждения.
Алсвейг ничего не возразил, только внимательно и, как показалось писателю, с жалостью, взглянул на него.
- А что, разве не так? Ну... По крайней мере, если эти убеждения не влекут за собой вред для окружающих или... Ну, ладно, ладно! Допустим, ты был прав, что ничего не говорил мне раньше. Но сейчас-то что изменилось?
- С этой точки зрения - ничего. Как видишь, секретность продолжается. Просто мне очень нужна твоя помощь.
Гудерлинк замер и поежился. Неожиданная откровенность Алсвейга отчего-то была ему неприятна. Он уже почти жалел, что пригласил журналиста к себе. Нужно было оборвать этот разговор, перевести его на другие, менее безумные темы... Но что могло быть безумнее того, что случилось в мире этим утром?
Алсвейг ждал. Он не настаивал, не упрашивал, не взывал к совести приятеля, не напоминал об услугах, которые сам не раз оказывал Гудерлинку. На его лицо тенью легло отчуждение, будто сказанное в мгновение ока сожгло все мосты, которые связывали их больше десяти лет. Писатель почувствовал себя виноватым.
- Франк, я готов сделать для тебя все, что не выходит за рамки закона. Ты не должен требовать от меня, чтобы я пошел против своей совести или против общественных правил.
- Разумеется. Мне просто нужно доставить в одно место одну очень важную вещь.
- Нет уж, давай начистоту! Какую и куда?
Алсвейг испытующе взглянул в лицо друга. Черты его лица смягчились.
- Я скажу тебе. Я никогда не привлек бы тебя к этому делу, если бы был уверен, что смогу добраться один. Но меня могут убить, и кому-то нужно будет идти дальше.
- Да о какой вещи идет речь? - снова завелся Гудерлинк. - Что это - технология беспроблемного клонирования? Чертежи нового планетарного оружия? Формула космического топлива? Рецепт элексира бессмертия?
Журналист глубоко вздохнул. Недоверчивость друга явно и забавляла его, и удручала.
- Бери выше, Томаш. Такого ты не встретишь ни в одном романе. Нам удалось выделить ген Истины.
Писатель раздраженно передернул плечами.
- Не понимаю.
- Сейчас объясню. Ты ведь давно меня знаешь, верно? Разве я когда-нибудь вел себя как идиот или сумасшедший? Ты сам только что сказал, что нет. Так вот, попробуй воспринять мои слова не как бред воспаленного воображения. Ты не раз писал в своих книгах о людях, рождающихся с заданными способностями, которые проявляются в них с запрограмированной интенсивностью. Ученые рассматривают под микроскопом генные цепочки, перетасовывают их так, как считают правильным, и тем самым вмешиваются в то, чем во все времена ведало одно Провидение...
- Читаешь мне лекцию против генной инженерии? Ты опоздал лет на сто, Франк. Уже ничего не изменить.
- Неправда, - Алсвейг взял Гудерлинка за плечи и приблизил свое лицо к его. - Можно изменить. Именно за этим ты мне и нужен. В истории науки не раз случалось, что открытие, которое могло бы принести много добра, использовалось во зло. Наоборот бывало редко, намного реже. Как раз сейчас есть возможность обратить человеческую гордыню во благо. Нам удалось изготовить сыворотку, содержащую ген Истины. Тебе ведь доводилось читать Евангелие? Помнишь Луку и других апостолов, на которых после воскресения Христа сошел Святой Дух? Один из наших специалистов заподозрил, что это должно было изменить их генетическую природу, так как оказалось связано с мгновенным раскрытием новых способностей. Они ведь обрели талант говорить на разных языках, читать, писать, а до этого большинство из них были попросту неграмотны! Истина поселилась в них на уровне даже не органа или химического элемента - гораздо глубже. Они получили дополнительный ген, вернее, целый набор генов, и их святые мощи должны были сохранить его. Беда в том, что могилы почти всех апостолов неизвестны или утрачены. Наверняка можно было говорить только о мощах святого Луки... Если бы ты знал, каких трудов стоило распознать и добыть этот ген!
- Да, но что он дает? Какую именно истину ты имеешь в виду? - Гудерлинк осторожно отодвинулся. Вещи, о которых говорил Алсвейг, звучали дико. В свое время писатель действительно интересовался достижениями генной инженерии. Первое, что он вынес из своих штудий: в этом нет никакой мистики, - и теперь все в нем восставало против слов журналиста. То, что Алсвейг может всерьез говорить о таком, да еще и самолично входить в какой-то тайный религиозный орден, совершенно не вязалось с тем образом, к которому писатель привык за годы знакомства. - И почему из этого открытия сделали такую страшную тайну?
- Истина - только одна, Томаш. Когда начинаются разговоры о том, что есть много разных, часто противоречащих друг другу истин, это значит, что сама Истина уже никого не интересует, а для каждого важно лишь его собственное мнение. Что касается таинственности... Ты, как и большинство современных людей, живешь с закрытыми глазами. Не обижайся, но это так. Кто-то искренне не подозревает, кто-то просто не хочет видеть - вокруг нас уже тысячи слуг зла. Их нельзя распознать, пока твой дух спит, а когда дух пробуждается, они это чувствуют и начинают охотиться за тобой. Ты думаешь, я ушел с военной службы только из-за ранения? Нет. Просто это было время, когда я начал видеть их - и они увидели меня. Мне пришлось на несколько лет сделать вид, что я отказался от борьбы, стал ничем. Тот пост, который я занимал в армии, позволял мне влиять на многих, а я не был уверен, что смогу долго сопротивляться внутренним и внешним нападениям тьмы. Рано или поздно я мог сломаться и превратиться в одного из... Не смотри на меня так.
Гудерлинк отвел глаза. Ему было тоскливо и хотелось домой. Алсвейг, замолчав, опустил голову. Они стояли, глядя на непрекращающийся дождь, избегая смотреть друг на друга. Наконец журналист, с явным усилием, снова заговорил.
- Я знаю, в это трудно, почти невозможно поверить. Все, чего ты привык бояться - это террористы и спецслужбы, синтетическая чума и войны. Но все это следствия, а не причины. Лидеры разных партий, враждующих коалиций и народов - марионетки, а те, кто дергает их за нитки - едины, между ними нет разногласий. Ген Истины - наша последняя надежда, Томаш. Конечно, люди - не святые, понадобится несколько лет, чтобы началось преображение, чтобы на свет стали появляться дети, чистые от рождения. Но ты подумай: больше не будет мучительных поисков надежды и смысла, метаний между светом и тьмой, научения любви через страдания и слезы, погибающих от греха душ... Люди будут рождаться с верой, которую уже никто не сможет поколебать, потому что она будет так же естественна, как умение дышать. И последняя капля не переполнит Чашу, и мир не погибнет. Понимаешь?
- Ну... В общих чертах.
Алсвейг тихо застонал, впервые за все время их дружбы Гудерлинк увидел на его лице настоящее отчаяние.
- Как мне говорить с тобой, чтобы ты поверил?!
Писателю стало невыносимо его жаль. А заодно и себя: что греха таить, знакомых у него хватало, а друзей или хотя бы более-менее близких приятелей, кроме Алсвейга, не было. Но все только что сказанное было таким невозможным, ирреальным и болезненным... Разум изо всех сил защищался от этого.
Алсвейг смотрел на друга так, словно умел читать мысли.
- Я понимаю, - сказал он с грустной усмешкой. - Ничего, Томаш. Забудь. Пусть в твоей жизни все останется так, как было.
- А ты? - быстро спросил Гудерлинк.
- У меня есть дело, который могу выполнить только я. Мне придется исчезнуть на несколько дней. Если к тебе придут и будут задавать вопросы, скажи, что ты не знаешь, куда и зачем я уехал.
- Но ведь ты можешь потерять работу! Если ты нарушишь закон, тебя вычислят и снимут с электронного учета. Ты останешься без средств к существованию!
Журналист странно взглянул на него.
- Неважно. Совсем не важно, что будет потом, тем более что... Ладно. Прости, что я наговорил тебе таких непонятных и малоприятных вещей. Мне пора.
- Ты должен переодеться...
- Лучше не задерживаться. Придумаю что-нибудь по дороге. Счастливо!
Алсвейг повернулся и шагнул на тротуар. Мысли писателя понеслись вскачь. Ничего уже не будет в его жизни, как было. Ничего - ведь если Алсвейг уйдет, то он уйдет навсегда... Почему-то это не вызывало сомнений. Писатель схватил друга за рукав, уже не чувствуя влажности материи из-за того, что его собственные пальцы заледенели.
- Франк, я сделаю, что ты хочешь! Мне, конечно, трудно поверить во все это... Я имею в виду - вот так, сразу... Но ты не должен уезжать один!
Журналист остановился и улыбнулся с искренним облегчением.
- Спасибо. Томаш, мне... Нам нужно доставить сыворотку в Рим. Это должен был сделать папский нунций, но он убит. И люди, которые изготовили сыворотку, тоже мертвы. Один из них успел предупредить меня... неважно, как именно. Я оказался в лаборатории как раз тогда, когда ее громили люди из интеллектуальной полиции, мне еле удалось уйти - через задние дворы, через промышленные блоки... Вот почему я опоздал.
- Они знают, кто ты?
- Не думаю. Надеюсь, что нет. Но могут достаточно быстро выяснить. В любом случае, мы должны торопиться: сыворотка может храниться вне специальных камер только одни сутки. У нас уже осталось двадцать два часа. До Рима на рейсовом осмофлайере - восемь с промежуточными посадками. На поезде было бы пять, но он проходит под районами боевых действий. Некоторые станции и туннели сильно повреждены. Мы не можем рисковать.
Мир, скрытый медленно редеющей дождевой завесой, казался призрачным. Гудерлинк растерянно моргал. Он был писателем, фантазия являлась продолжением его обыденной жизни. Но то, о чем говорил Алсвейг, звучало настолько мрачно и неправдоподобно, что не походило даже на фантазию.
- Поехали ко мне, - сказал он. - Тебе нужно сменить одежду, мне - собраться. Это не займет много времени. Кстати, а почему сыворотку нужно доставить именно папе? Почему ею не может воспользоваться кто-то из вашей... эээ... конфессии? Папа ведь и так считается святым? И потом, его возраст...
Алсвейг поморщился.
- Насколько мне известно, у папы гена Истины не обнаружено. Его святость - чисто человеческого свойства. Но без его дозволения мы вряд ли смогли бы добраться до мощей, они неплохо охраняются. К тому же, Ватикан финансировал все наши исследования, без этих вливаний мы бы искали ген Истины в условиях деревенского коровника. Главный пункт договора - первым человеком, которому введут сыворотку, должен быть именно Папа. Беда в том, что мы не успели поставить производство на поток, а все исследовательские материалы пришлось срочно уничтожить. Это единственная порция, и другой еще долго не удастся получить. Может быть, даже никогда, если наша с тобой миссия провалится... Но если все выйдет как надо, католики во всем разберутся и возьмут дальнейшие исследования под свой контроль. В том положении, в каком находится сейчас наш орден, боюсь, мы уже не можем ни на что претендовать. Да и какая разница, кто сделает это, если в результате в мир вернется Истина!.. Кажется, дождь заканчивается. Не стоит задерживаться, идем!
***
По дороге в осмопорт Гудерлинк удивлялся себе. Только Алсвейг мог вот так запросто сорвать его с места и заставить ехать куда-то в предверии надвигающейся ночи! Впрочем, и Франку это в последнее время не удавалось, а уж причина, по которой такое все-таки случилось, была бредовей некуда. Гудерлинк смотрел на огни, мелькающие сквозь матовое стекло подземной капсулы, и внутренне содрогался. Еще час-полтора - и там, наверху, совсем стемнеет. Хорошо, что они не увидят этого!
Хотя всю ночь напролет города бывали расцвечены электричеством и неоном, люди боялись ночи, как встарь, в пещерные времена. Почему-то самое неприятное и страшное случалось по ночам: кто-то мучительно умирал, что-то взрывалось и горело, невидимо крался по улицам новый, неизвестный недуг, где-то ходила ходуном под ногами земля, разверзаясь трещинами и поглощая целые кварталы мегаполисов... Люди узнавали об этом по утрам - поэтому каждого утра боялись тоже...
Осмопорт изнутри сверкал в лучах ярких ламп, переливался никелем, стеклом и глянцевым пластиком. В одном из залов шла дезинфицирующая уборка: видимо, оттуда только что вывели очередную партию беженцев. Сквозь ряд полупрозрачных герметичных дверей было видно, как внутри бьют пенные струи и мелькают ярко-зеленые огоньки уборочных автоматов.
Алсвейг и Гудерлинк направились сразу к регистрационному отсеку. Их флайер стартовал через четверть часа, громоздкого багажа при них не было, но приятели не могли чувствовать себя спокойно. Втайне каждый ощущал, как сменяются цифры на невидимом хронометре. По расчетам Алсвейга, у них оставалось чуть больше двадцати одного часа. Учитывая возможные задержки и неполадки в пути, это было немного.
В ту минуту, когда Гудерлинк приложил ладонь к прохладной металлической плате, чтобы автомат считал его личный код, он заметил невдалеке троих людей, и они ему не понравились. В них, на первый взгляд, не было ничего подозрительного - кроме целенаправленности, с которой они продвигались к нему и Алсвейгу.
- Франк! - прошипел Гудерлинк и стрельнул глазами в их сторону. Алсвейг, поняв, напрягся. Двери пропускной камеры перед Гудерлинком с тихим шипением поехали в стороны, писатель шагнул в прохладный сумрак и почти сразу услышал резкий писк тревоги по соседству: у Франка что-то не ладилось, система отказывалась его пропустить! Гудерлинк растеряно повернулся, мозг его, как разрозненные кадры, фиксировал происходящее по ту сторону закрывающихся дверей: троих незнакомцев, уже откровенно бегущих к ним, блик на пластиковой стене от детектора, остервенело мигающего красным, фигуру Алсвейга, которая стремительно заслонила все остальное. Писателя отбросило в сторону, двери пропускника недовольно вздохнули и поехали обратно, не давая перегруженной камере закрыться. Алсвейг, бывший уже рядом с Гудерлинком, повернулся к выходу. Тут же что-то громко и зловеще зашипело, где-то с жалким звоном посыпалось битое стекло. Незнакомый голос в зале крикнул: "Берегись! У них праттеры!" Алсвейг, резко разернувшись, ударил ногой в стену за спиной писателя, стена охнула, разломилась посередине, ее половинки чуть разъехались и замерли.
- Открой их, Томаш! - крикнул Алсвейг, отворачиваясь. Снова что-то зашипело, и сквозь вой сигнала тревоги было слышно, как кто-то опять закричал, теперь уже от боли.
Гудерлинк изо всех сил пнул замершие двери. Никакого эффекта. Заряд из чужого праттера прожег и сбил с него шляпу и чуть опалил волосы на макушке. Он бил и бил в двери, они едва поддавались, потом Алсвейг толкнул его сзади, и приятели каким-то чудом протиснулись один за другим в образовавшуюся щель. Франк опять ткул Гудерлинка в спину, так что тот упал, и на него посыпались осколки ламп, разбитых выстрелами из вакуумных пистолетов. Кто-то бежал навстречу, они не успели разобрать, женщина или мужчина, потому что человек был одет в форменный комбинезон, а в следующее мгновение шальной заряд преследователей снес ему полголовы.
- Туда! - журналист махнул рукой и потянул Гудерлинка к эскалаторам, медленно ползущим вверх - на уровень, с которого стартовали осмофлайеры. Обернувшись, писатель увидел, как преследователи, миновав идентификационный контроль, спешат за ними. Жест Алсвейга не остался незамеченным.
- Они догонят нас на эскалаторе! - в отчаянии выдохнул Гудердинк. Алсвейг не ответил. Еще секунда - и они смешались с толпой, спешившей на верхний уровень.
Ряды фигурных колонн из прозрачного пластика разделяли движущиеся лестницы и людские потоки, льющиеся вверх и вниз. Колонны тянулись, подобно огромным сталагмитам, к далекому потолку, но, кажется, так и не достигали его. Писателю никогда не приходилось рассматривать их вблизи, а издалека расстояния между ними казались такими узкими, что пройти там мог разве что ребенок. Если бы у Гудерлинка было время, он изумился бы, обнаружив, что сам перебрался на другую сторону таким образом. Но Алсвейг не дал ему ни секунды на удивление. Они нырнули в толпу. Теперь людской поток относил их все дальше от эскалатора - к платформам поездов.
- Быстрее! - Алсвейг был рядом и снова тянул друга за собой.
- Но флайер...
- Нас там будут ждать. Теперь у нас нет выбора - остается только поезд. Тот, который в шестнадцатом туннеле, идет в подходящем направлении. Ничего лучшего в ближайшие сорок минут не будет.
Приятели нырнули в туннель, где ждал поезд. Он еще не собирался отходить, и Гудерлинк болезненно затосковал, сразу потеряв надежду на то, что удастся оторваться от погони. Друзья стремительно шагали вдоль состава. Людей на платформе почти не было: из-за начавшейся недавно войны желающих ехать в том направлении оказалось немного. Никто пока не бежал за двоими приятелями и не стрелял им вслед, но было совершенно понятно, что счет идет на минуты.
- Мы должны ехать! - выдохнул Алсвейг. - Здесь у нас шансов нет. Смотри!
Впереди появились две фигуры в форменных комбинезонах. Они были еще далеко и вряд ли могли толком рассмотреть писателя и журналиста, но быстро приближались. Может статься, преследователи еще искали двоих друзей наверху, но также возможно было, что уже весь служебный корпус осмопорта поднят по тревоге...
- В вагон, скорее! Слава Богу, уже отправление! Раз им не пришло в голову отключить автоматику сейчас, то они не отключат ее до остановки в Абенде... Если, конечно, не решат угробить всех пассажиров.
Гудерлинк подумал, что в мире, где от бомб и вырвавшихся из лабораторий вирусов каждый день гибнут сотни и тысячи, вряд ли кого-то остановит крушение одного-единственного подземного поезда, но промолчал.
Они вошли в вагон, стараясь не суетиться и не привлекать внимания. Двери за ними закрылись, едва не прищемив Гудерлинку рукав куртки. Это был самый дешевый вагон, не разделенный на секции. Гудерлинк, который неплохо зарабатывал своим ремеслом, никогда раньше в таких не ездил. Он не любил чужих взглядов, посторонних людей, то и дело ходящих мимо, прикосновений чужих сумок или одежды. К счастью, этот вагон был почти пуст, только в дальнем его конце сидели немолодые мужчина и женщина, очень похожие друг на друга, - видимо, брат и сестра. Гудерлинк отметил это машинально, и тут же поймал себя на том, что мысли уже сами несутся вскачь, услужливо разворачивая перед ним придуманную историю этих двоих... Проклятая писательская привычка, которая любой живой кусочек реальности готова вывернуть наизнанку и превратить в часть очередного невероятного вымысла!
Приятели добрались до середины вагона и сели спиной к двум другим пассажирам. Писатель заметил, что Алсвейг устроился так, что фигуры брата и сестры отражались в темной, блестящей поверхности табло, которое показывало время прибытия на промежуточные станции. Поезд набирал скорость, боковая вибрация почти исчезла, в движении нарастала стальная целеустремленность. Еще несколько минут - и будет казаться, что ты летишь неизвестно куда в чудовищном снаряде, посланном из ствола гигантского орудия... Алсвейг что-то говорил, и Гудерлинк с усилием вырвался из своих фантазий, чтобы его услышать.
- Возможно, они попытаются перехватить нас в Абенде. Еще с четверть часа поищут на вокзале, убедятся, что нас там нет, и затребуют разрешение применить все способы пеленгации. В крайнем случае, могут просто отметить ушедшие рейсы и поезда и на ближайших станциях пройтись по салонам с детекторами... Найти нас несложно, - Франк прикоснулся ко лбу, где под кожей скрывался микрочип.
- Я все-таки хотел бы знать точно, кто это - "они", - суховато отозвался Гудерлинк. - Желательно без излишней мистики. Разведслужбы? Интеллектуальная полиция? Исламские экстремисты? Сатанинская секта? Противники генетических операций? Почитатели богини Кали?
Алсвейг осторожно выглянул в проход и огляделся.
- Послушай, Томаш, попробуй просто выслушать меня и принять к сведению. Можешь не верить, но поступай так, как я скажу. Не сейчас, так вскоре ты и сам все поймешь. Мы живем в обреченном мире. Бог нас терпит, но и Его терпению приходит конец. На земле уже не осталось никого, кто обладал бы Истиной, которая не была бы искажена человеческой похотью или извращена человеческой гордыней. Никого из живых, понимаешь? Вся надежда - на мертвых, на святые мощи, на то, что Дух Божий, сходя на праведников, изменял не только их внутреннюю, но и физическую природу. Эта догадка подтвердилась. Если внедрить ген Истины живому человеку, этот человек начнет изменяться. Не сразу, но уже через два-три года в нем пробудится чувствительность к благодати, и он начнет накапливать ее наподобие живого аккумулятора. После этого мы сможем трансплантировать ген от него другим людям - тайно или явно, как уж получится. Когда речь идет о спасении душ, такие детали не имеют значения. У нас очень мало времени: чаша Божьего терпения в любой миг может переполниться, и тогда практически все, кто живет сейчас на планете, обречены на адские муки, на вечную смерть... Ты понимаешь?
Гудерлинк поежился, не столько из-за перспективы вечной смерти, сколько из-за того, с какой серьезностью и страстью Алсвейг, обычно такой хладнокровный и разумный Алсвейг, говорил эти безумные и жуткие слова.
- Теперь о наших преследователях. Думаю, тебе не нужно доказывать, что вот это, - Франк снова коснулся лба, - и это, - он показал правую ладонь, - не просто средства слежения за всеми, живущими на Земле, но и средства так называемого "мягкого" насилия. Добавить к этому малоприятному факту могу только вот что. Была целая серия серьезных научных исследований по этому поводу, но их результаты не обнародовались. Потому что обнаружилось, что даже те не слишком совершенные чипы, которые вживлялись нашему с тобой поколению, и даже поколению наших родителей, позволяют управлять людьми на таком тонком уровне, о каком во времена их создания никто не имел ни малейшего понятия. Ты слышишь - никто из создателей тех моделей чипов не знал, что такое вообще возможно. Но они сделали устройства, которые уже были для этого приспособлены.
- Ерунда! Как такое может быть? Кто-то должен был знать. Наверняка среди тех изобретателей затесались один-два гения, просто опередивших свое время!
- "Просто" ничего не случается, Томаш. Все материалы и расчеты сохранились, но ни в одном из них, ни у кого не было и намека на то, о чем мы с тобой говорим. Никто этого не предполагал, пойми.
- Ты хочешь уверить меня, что здесь не обошлось без мистики?
- Я хочу, чтобы ты сам ответил на свой вопрос - как это могло случиться.
- Ну, и кто же, по-твоему, надоумил их сделать именно такие чипы? - раздраженно спросил Гудерлинк. - Черт рогатый?
Алсвейг глубоко вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Гудерлинк снова подумал, что никогда раньше, в той жизни, которая осталась в темноте позади, ему не приходилось видеть друга таким усталым и отчаявшимся.
- Пойми, Франк, я материалист! Я верю в человеческий разум, в то, что он зачастую против нашей воли "пробивается" в будущее и дает нам в руки средства, которыми мы нескоро сможем воспользоваться. Мы и сами не осознаем...
- Разум, который "и сам не осознает"? Ну-ну. Это слишком долгий спор, Томаш. Дай мне договорить, потом у нас может не оказаться времени... Сколько еще до Абенде?
- Сорок семь минут. Ты собирался рассказать мне, кто за нами охотится.
- Я как раз к этому перехожу. Исследования показали, что воздействие на психику через чипы может быть многоуровневым. И на самых тонких уровнях многие команды встречают странные препятствия, блоки. Их не должно быть, никакая наука не может объяснить их существование. Но они есть. Их прочность зависит от очень странных вещей.
- Например?
- Наследственности.
- Что же тут странного?
- У людей, в роду которых были священники и монахи, эти блоки сильнее. У тех, кто числит себя потомками или дальними родственниками святых, пророков, мучеников, они прочны на удивление.
- Случайность.
- О да. Из ста пятидесяти тысяч подопытных всего около трех тысяч тех, кто был способен оказать такое невольное, неосознанное сопротивление. И все как один - из того разряда, что я описал. А остальные "сдались" уже на ранних этапах эксперимента.
Гудерлинк хмыкнул.
- Могу преставить, какое объяснение этому придумали верующие всевозможных конфессий!
- Слушай дальше. Прошло около двадцати лет, прежде чем управление душевными движениями людей с помощью чипов стало обыденным и перестало вызывать бурные протесты общественности. Власти предержащие сыграли на извечном человеческом страхе перед войнами, преступлениями и психическими заболеваниями, СМИ развернули кампанию по запугиванию, а в качестве решения всех проблем преподнесли, разумеется, электронный контроль. Изрядная доля человечества предпочла добровольно подставить десницу и лоб в наивной надежде, что контроль реально коснется только преступников, больных и психопатов. На тех, кто был против, надавили. Казалось бы, мир должен сделаться упорядоченнее и предсказуемее. Но ни конфликтов, ни войн, ни смертей не убавилось. Статистика показала достаточно большой процент социальных и других катастроф, которых просто не должно было быть, потому что их можно было предвидеть и предотвратить. Когда стали разбираться, то обнаружили, что практически в каждом из таких случаев цепочка команд рано или поздно обрывается, когда доходит до приказа, которого никто не отдавал. Приказ есть, того, кто его отдал - нет в природе. Ну нет - и все!
- Что за бред, Франк!
- Бред, Томаш, начался потом, когда спустя еще некоторое время поняли, что процент подобных катастроф растет, и чем дальше, тем быстрее. Если три десятилетия назад график роста был пологим, то за последние пять лет он резко "задрался" вверх. Сейчас он почти вертикален. Ты понимаешь, что это значит? Люди больше не командуют людьми. Это делает кто-то другой. Хочешь знать, кто это может быть - спроси самого себя.
Несколько секунд они молчали, слушая низкий заунывный гул, с которым поезд мчался сквозь подземную темноту.
- Почему же никто не остановит этого? - спросил Гудерлинк. - Почему не перестанут вживлять новые чипы новорожденным детям, например? Зачем нам это чертово мировое правительство, если...
Алсвейг криво улыбнулся.
- Ты настоящий счастливец, потому что не знаешь, что такое искушение властью. Мне довелось испробовать его на себе. К счастью, это была еще не такая большая власть, и Господь дал мне выйти из этого испытания с относительно небольшими потерями. Но я могу представить, что ощущает тот, кто повелевает миллионами, миллиардами жизней и душ... Мы - рабы собственных страстей и собственной цивилизации, Томаш, пора назвать это состояние правильным словом. И, что самое печальное, нам давно уже нравится быть рабами! Нас так усердно убеждали в необходимости и полной безопасности электронного контроля, что сейчас людям потребуются веские причины, чтобы отказаться от него. К тому же, детям без чипов еще надо будет вырасти, а времени уже почти не осталось. И не осталось того, что помогло бы им вырасти лучшими людьми, чем мы: мир сейчас до безумия искажен.
- И те, кто гонится за нами, тоже подчиняются этим странным "ничьим" приказам?
- Лично они - скорее всего, нет. Но если проследить цепочку до конца, то конец ее наверняка окажется оборванным. Прямо или косвенно, сознательно или неосознанно, но они служат нечеловеческим силам, и эти силы далеки от добра.
Гудерлинк устало потер лоб.
- Франк, ты уверен, что не пересказываешь мне сюжет какого-нибудь фантастического романа? Например, моего собственного?
- Уверен. Хотя, учитывая твою фантазию, ты действительно мог бы накропать что-нибудь подобное.
- Как ты добрался до этой информации?
- Видишь ли, поначалу нас, конечно, гнобили. Не уничтожали физически, но во всем ограничивали. Мне несколько раз приходилось бросать работу, когда обнаруживалось, что я "невосприимчив"...
- У тебя в роду были священники? - удивился Гудерлинк.
- Вроде того, - уклончиво отозвался Алсвейг. - Когда же открылось это дело с "ничьими" командами, нашлись те, кто, наоборот, стал привлекать нас к исследованиям. Это, впрочем, был очень недолгий период. Я занимался военными катастрофами - не только в качестве журналиста, как ты догадываешься. То, что я увидел, во-многом, и привело меня в Орден Чаши... Скоро разветвление линии, поезд здесь сбавляет ход. Если ты мне веришь, Томаш, после всего, что я тебе рассказал, дай правую руку. Не так, ладонью вверх.
Гудерлинк послушался, стараясь, чтобы Алсвейг не заметил его колебания. Журналист быстро вынул из внутреннего кармана какой-то крошечный прибор, провел им над ладонью писателя. Тот ощутил слабое покалывание разрядов.
- Что ты делаешь?
- "Убиваю" твой электронный маяк. Это хоть немного обезопасит нас обоих.
- Франк, а ты не боишься, что, доверившись мне, ставишь себя под угрозу? Я-то ведь не из "невосприимчивых".
- Почему ты так думаешь? Только потому что тебя до сих пор не доставали проблемы? Поверь мне, уж это-то никогда не поздно... Ага, подъезжаем к развилке. Сейчас сделаем вот что: я вскрою двери, а ты прыгнешь на свет, против движения поезда. Я уже когда-то пробовал. Все получится. Как перестанешь кувыркаться после падения, отползай под насыпь и жди меня. Ну, с Богом!
Алсвейг рывком поставил замешкавшегося друга на ноги и подтолкнул к двери, другой рукой вынимая оружие. На блестящей поверхности табло в последний раз мелькнули неподвижные фигуры двоих других пассажиров. Брат и сестра оставались бесстрастными, так что непонятно было, пугает их происходящее или они равнодушны уже ко всему на свете. Казалось, это были не люди, а электронные манекены, у которых что-то внутри испортилось. Праттер полыхнул тревожным красным глазком, сигнализируя, что выстрел такой мощности разрядит его полностью, в следующую секунду прорезь между половинками двери превратилась в сияющую белую полосу, створки начали на глазах неровно съеживаться, как горящий картон. По ходу поезда замаячил свет, и Гудерлинк почувствовал, что Алсвейг толкает его сквозь пышущую жаром щель навстречу этому свету, навстречу жуткому ветру, резанувшему по лицу, потом по легким. Писатель задохнулся, как в детстве, когда впервые попробовал курить; а сам уже падал, давясь собственным хрипом, потом, ударившись о смертельно твердую поверхность, катился вниз. Раньше, чем движение прекратилось, он потерял сознание.
***
Наверное, было бы лучше, если бы он умер. Какие-то серые тени ходили перед ним туда-сюда, а он даже не мог понять, открыты у него глаза или нет. Пора было вдохнуть воздух, но легкие не желали сокращаться, и голову распирало изнутри, как будто писатель только что поднялся на поверхность моря с большой глубины. К тому же что-то гулко и больно толкалось снаружи в ушные перепонки. Со временем Гудерлинк понял, что это голос, повторяющий его имя. А когда понял, наконец смог выдохнуть застрявший в груди крик.
- Тише, дружище! Это не перелом, просто сильный ушиб. Сейчас ты встанешь, и мы пойдем. Здесь оставаться нельзя.
Писатель с трудом разлепил губы. Правая половина лица была мокрой, влага попадала в рот, у нее был противный солоноватый вкус. Гудерлинк сморщился от отвращения и чуть снова не вскрикнул - кожу на лице обожгло болью. Алсвейг уже извлек из писательской сумки, которая каким-то чудом не потерялась при падении, санитарный пакет.
- Потерпи минуту.
Он вытер кровь и умело обработал ссадины друга аэрозолью. Антисептическая жидкость щипала так, словно в лицо впивались сотни крошечных острых зубок, но когда через две-три минуты она застыла эластичной маской, боль почти ушла и ссадины не кровоточили.
- Давай я помогу тебе встать.
Гудерлинк с трудом поднялся. Грудная клетка сильно ныла, но Алсвейг, скорее всего, говорил правду: это был ушиб, а не перелом. Сам журналист выглядел потрепанным и грязным, его щеголеватый плащ висел лохмотьями, но на лице не читалось никакой растерянности или жалости к себе.
- Где... мы... сейчас?
- Неподалеку от Оденса. Здесь проходит служебная колея, ею пользуются ремонтники и спасатели. Она ведет на соседнюю ветку. Если поторопимся, можем успеть на поезд до Мюнхена. Господи! - Алсвейг на мгновение застыл, прикрыв глаза и сосредоточившись. - Господи, сделай так, чтобы мы успели!
Гудерлинк, опершись на его плечо, равнодушно слушал. Им овладела апатия, все происходящее казалось сном. Болезненным, неприятным и тягостным, но все-таки сном. А самым отвратительным было то, что в возможность пробуждения ни капли не верилось.
На первых порах Алсвейг помогал ему идти, потом писатель понял, что руки и ноги, хоть и пострадавшие при падении, слушаются совершенно нормально, и приятели смогли передвигаться быстрее. Тоннель, достаточно широкий, чтобы в нем могли развернуться два грузовых кара, освещался по всей длине неярким, но ровным светом электрических ламп. Справа шла узкая рельсовая колея, слева - залитая строительным пластиком дорога для колесных машин. Потолок нависал довольно низко, это действовало угнетающе. Зато здесь было тепло и сухо, в отличие от мира наверху. Временами издалека доносился то нарастающий до приглушенного расстоянием визга, то стихающий шум, и земля под ногами подрагивала.
- Франк! Тебе уже случалось бывать здесь?
Алсвейг помедлил с ответом.
- Нет. Просто я однажды оказался в похожей ситуции в другом месте. Чудом оторвался от погони, а потом знающие люди снабдили меня электронной отмычкой. Сегодня я ею воспользовался у тебя, когда смотрел карту движения осмопоездов: там есть уровни ограниченного доступа. В том числе и карта, где указаны служебные линии сообщения. Я как чувствовал, что такие сведения нам понадобятся.
- Это длинный тоннель?
- Нет. Как ты себя чувствуешь? Можешь прибавить шагу?
- Запросто... Ох! То есть, я постараюсь.
- Мюнхенский состав уходит через двадцать шесть минут. Наш достигает Абенде через двадцать девять. Если враги вычислили, как и куда мы движемся, то они обнаружат, что нас нет, только через три минуты после отправления поезда в Мюнхен. Состав успеет войти в разгонную трубу, и остановить его будет уже невозможно. Мы должны успеть, иначе наши шансы на спасение резко падают. И шансы всего мира - тоже.
"Плевал я на весь мир!" - хотел раздраженно буркнуть Гудерлинк, у которого жутко ныли избитые бока, но сдержался.
***
Тоннель вел в обход привычных регистрационных кабин, зато через пост военизированной охраны и полосу сигнализации.
- Скорее всего, за этим поворотом мы уже попадем в поле зрения следящих камер, - сказал Алсвейг. В его голосе впервые за последние часы прозвучало что-то, похожее на усталость. - Есть какие-нибудь предложения?
- Устроить замыкание и вырубить свет в тоннеле.
- Хорошая мысль. Правда, у них есть тепловизоры. И пост наверняка подключен к иному источнику питания, чем эти фонари.
- Тогда инсценировать небольшую аварию, опять же с выключением света... Как быстро здесь появится ремонтная бригада?
Алсвейг озабоченно пожал плечами:
- Откуда мне знать? А что?
- Тогда в тоннеле будут и другие люди, кроме нас. Это может сбить охранников с толку.
- Пожалуй... - журналист огляделся. - Нужно попытаться! Времени на долгие размышления нет.
Он вынул второй праттер.
- Франк, откуда у тебя при себе столько оружия?
- Я предполагал, что мне придется уходить из лаборатории с боем, вот и запасся. Но это - последнее. Общий кабель, видимо, в стене... Нет, вот он, справа. Отойди подальше!
С негромким шипением полыхнуло праттерное пламя, раздался треск, ярким фонтаном разлетелись искры - и сразу стало темно.
- Прижмись к стене! - тихо сказал невидимый Алсвейг. Слышно было, как за поворотом впереди, где находился пост, тонко, по-комариному, поет тревожный зуммер.
Время в темноте текло медленно. Гудерлинк был уверен, что прошло уже не меньше получаса и удивлялся, почему не слышно поезда, уходящего без них в Мюнхен. Потом послышались голоса, замелькали лучи переносных фонарей. Вжавшись в стену и затаив дыхание, приятели ждали, пока ремонтный наряд пройдет. Светлая полоса метнулась у самых ног Гудерлинка, чуть не высветив его башмаки. Ремонтники переговаривались на незнакомом языке: должно быть, марокканцы или азиаты... Кто-то из них издал резкое восклицание, заметив повреждение кабеля, и клинки света сошлись у противоположной стены.
Алсвейг тронул писателя за плечо, и друзья быстро переместились за поворот, к охранному посту. Сначала они шли, - споро, хотя не слишком торопясь, - но постепенно все убыстряли шаги. Гудерлинк уже видел ворота поста: один охранник стоял, вглядываясь в приближающихся мужчин, другой сидел за стеной из прозрачного пластика и следил за тем, что происходило на экранах мониторов. Писатель скорее догадался, чем увидел, что Алсвейг, бегущий рядом, держит наготове праттер.
До охранника, стоявшего в воротах, дошло, что двое появившихся в тоннеле людей - не ремонтники, и он что-то крикнул своему товарищу. Тот протянул руку к панели, которая, как знал Гудерлинк, автоматически запирала ворота и включала электрозаслон. Но Алсвейг уже вскинул руку с оружием, мощный заряд пробил пластиковую стену, и человек у монитора дернулся и упал лицом вниз. От ворот полыхнул ответный выстрел, Алсвейг негромко взвыл, но успел выстрелить еще раз. Охранник, отступивший к будке в поисках укрытия, сполз по прозрачной стене. Комбинезон у него на груди был черным, обожженным.
Писатель и журналист промчались сквозь пропускные ворота.
- Скорее! - рявкнул Алсвейг.
Бесконечное металлическое тело впереди них шипело, неторопливо затягивая дверные проемы. Гудерлинк думал, что уже не сможет бежать быстрее, и сам удивился, когда сужающаяся дверь оказалась прямо перед ним и он протиснулся в нее, больно подталкиваемый сзади Алсвейгом. Они стремительно прошли по ярко освещенному коридору и нырнули в один из свободных отсеков-купе. Алсвейг рухнул на сиденье, откинулся было на мягкую кожаную спинку, но вдруг застонал и скрючился. Между длинных тонких пальцев, сжимавших предплечье, показались кровавые пузыри. Они на глазах перепуганного Гудерлинка превратились в тонкие ручейки, и вскоре несколько капель упало на пол. Писатель, опомнившись, принялся судорожно рыться в сумке. Под руку попалась аэрозоль.
- Не то, - прошептал Алсвейг. Лицо у него было серым от боли. - Ситамптонат... Там коробка...
Дрожащими руками писатель извлек из металлической коробочки капсулу ситамптоната, протолкнул сквозь полиэтиленовую оболочку, высвобождая тонкое металлическое жало.
- Нужно снять плащ, пиджак... - он и сам понимал, что говорит чушь. Пытаться оторвать оплавленную выстрелом ткань от поврежденной кожи без обезболивающего было чистым садизмом. Гудерлинк неловко попробовал разжать пальцы друга и освободить рану. В конце концов плюнул и ввел иглу между пальцами, надеясь, что не сможет сделать хуже, чем уже есть. Алсвейг заскрипел зубами, сквозь его плотно сжатые губы вырвался стон.
- Выгляни в коридор... не наследил ли я...
Гудерлинк осторожно высунул голову за дверь купе. Металлический пол сверкал, кровавых клякс на нем видно не было.
- Вроде бы нет. Лекарство действует?
- Не знаю... По-моему, стало немного лучше. Когда боль стихнет, попробуй освободить рану и перевязать ее.
- Может, вкатить тебе еще одну дозу?
- Не надо. Эта штука отшибает желание думать, а в наших обстоятельствах это верная смерть. Я потерплю.
Они помолчали.
- Послушай, неужели этот охранник собирался нас убить? - спросил Гудерлинк, перед взглядом которого все маячил человек в оплавленном на груди комбинезоне.
Алсвейг, до этого сидевший прикрыв глаза, посмотрел на него непонимающе.
- Он даже пытался это сделать, если ты не заметил. Извини, Томаш, мне жаль, что я тебя в это втянул. Но никого другого у меня на примете не было, а одному мне не справиться. Как запутано, Томаш, как все запутано! Если бы ты только знал... Мне приходится взвешивать каждый свой шаг, а времени раздумывать чаще всего нет. Когда читаешь старинные книги, там все очень просто. Но когда пытаешься жить по этим законам - не убивать, не лгать, не покушаться на чужую свободу выбора...
- Неужели ваша истина обязательно требует крови? - с горечью спросил писатель.
- Она - не наша. Истина не может принадлежать кому-то. А что касается крови и жертв, то вспомни Христа. Ты ведь читал Евангелие?
- Да, но Он-то ведь жертвовал собой, а не другими!
Алсвейг глубоко вздохнул.
- Я - человек войны, Томаш. Уже больше двадцати лет я только и делаю, что то ухожу на фронт, то с него возвращаюсь. Когда истина требует крови, это еще не так страшно, а вот когда люди гибнут тысячами, сами не понимая за что... Какая истина приговаривает к смерти народ за народом в нашем веке? Тебе никогда не доводилось воевать или хотя бы служить в армии?
- К счастью, нет.
- Наверное, действительно к счастью. Ты не видел развалин города, в котором провел детство, и больниц, уничтоженных бомбежкой! Невозможно жить в этом мире и остаться не запачканным. Если человек не убивал сам, значит, он молчаливо соглашался, что убивает кто-то другой. В мире идет бесконечная война, Томаш, лишь несколько оазисов, обнесенных кордонами и прикрытых с воздуха службами ПВО, еще существуют мирно и цивилизованно, не желая считаться с тем, что творится вокруг. Там живут милые, неплохие люди. Но беда в том, что никто из них уже давно не хочет ни в чем по-настоящему разобраться. Они добились комфорта для тела и относительного спокойствия для души, у них есть чем пощекотать нервы, когда бывает скучно, и утешиться, когда устанешь от щекотки. Это, в сущности, все, что им надо. И боятся они, по большому счету, только того, что у них кто-то все это отнимет - а не лжи, несправедливости или еще чего-нибудь. Ты - первый, с кем я за последние десять лет спорю об Истине...
Алсвейг уже не выглядел таким бледным, и Гудерлинк спросил:
- Как твоя рана?
- Кажется, ситамптонат подействовал. Попробуй перевязать.
Писатель вынул из санитарного пакета ножницы и осторожно разрезал рукав плаща вокруг раны. Пиджак, видимо, почти не содержал синтетики, поэтому отделился легче. Пришлось немного помучиться с водолазкой, но в конце концов ему удалось освободить поврежденную руку. Рана выглядела ужасно, хоть кровотечение и прекратилось. Гудерлинк на всякий случай продезинфицировал ее снова, выдавил из тюбика ранозаживляющую мазь и, как умел, наложил повязку. Алсвейг все время молчал, только прерывисто дышал, из чего можно было заключить, что боль он все-таки чувствует. Писатель боялся смотреть ему в лицо и, только закончив обработку раны, поднял глаза. Франк был бледен, на лбу у него обильно выступила испарина.
- Все-таки нужно было вколоть тебе еще обезболивающего...
- Ерунда! Все хорошо. Томаш... Ты вправе меня судить и даже осуждать. На мне хватает и грязи, и крови, и, наверное, никакой истиной этого не оправдаешь. Но мы должны добраться до цели - чтобы мир изменился. Если что-то случится со мной, значит, ты должен будешь добраться и передать ампулу. Когда сыворотка с геном Истины будет вводиться людям, как простая прививка, они не смогут не измениться. И человек, который хочет понять смысл собственного существования, не будет одинок среди других людей, потому что все станут рано или поздно задаваться тем же вопросом. И мир перестанет быть плоским и беспорядочно суетливым, потому что в нем снова появится вертикаль, устремленная к небу...
- Это вроде Вавилонской Башни, что ли?
- Нет, - Алсвейг усмехнулся. - Гораздо правильнее, тоньше и лучше. Ты не веришь в это?
Гудерлинк нервно пожал плечами.
- Я всю жизнь прожил как умел. Не думаешь же ты, будто в один день я изменюсь и начну верить во что-то, не имеющее никаких подтверждений в моем собственном опыте!
Журналист утомленно прикрыл глаза.
- Не думаю. Хотя бывало и такое.
Гудерлинк порылся в сумке и вынул свой любимый свитер из мягкой пестрой шерсти.
- Прежде чем начнешь дремать, Франк, тебе нужно переодеться. Не ходить же с отрезанным рукавом! Давай помогу.
***
Гудерлинк и сам не прочь был бы отдохнуть. Сейчас, когда напряжение спало, он снова чувствовал боль в ушибленных руках и ногах, бока ныли, а кожа под дезинфицирующей маской зудела и саднила. Кроме того, он был уверен, что у него поднимается температура, но доставать термометр не стал. На самом деле, его гораздо больше волновал Франк - и в смысле телесного здоровья, и в смысле душевной нормы. Писатель все пытался вырваться из липких объятий происходящего и посмотреть на все отрешенно, как бы со стороны. Он чем дальше, тем меньше хотел принимать правила игры, в которую оказался втянут, но бросить Франка одного не мог. Это казалось ему самому несколько странным, потому что до нынешнего вечера их с Алсвейгом отношения трудно было по-настоящему назвать близкой дружбой. Они познакомились десять лет назад в Швейцарии, где произошло ужасное крушение поезда. Предполагалось, что это был теракт. Гудерлинк тогда ощущал себя заново родившимся: он сам собирался ехать этим поездом, а спасло его только то, что человек, с которым ему необходимо было встретиться по поводу издания очередной книги, безбожно его задержал. Писатель мчался на вокзал, внутренне проклиная партнера, и проклинал его вдвое яростнее еще полчаса после отхода состава - пока не узнал о крушении. Когда узнал и услышал о предполагаемом количестве жертв, то опустился на мягкую скамью в зале ожидания и заплакал.
- Там был кто-то из ваших родных? - услышал он над собой участливый голос.
- Нет... нет... Это я... я должен был ехать этим поездом!
По лицу незнакомца, задавшего вопрос, промелькнула какая-то тень.
- Надо же... Я тоже. Значит, мы еще зачем-то нужны на этой земле, - мягко сказал он, присаживаясь рядом. Это и был Алсвейг.