Подугольникова Ольга Андреевна. В середине двадцатого века

В СЕРЕДИНЕ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

Мой друг Саша Робинович

В школьном обучении в 1954 году произошло важное событие: ввели совместное обучение мальчиков и девочек. Школы перестали называться мужскими и женскими. Для некоторых школьников это было связано с переходом в новую школу. Мне пришлось последние два года проучиться в бывшей мужской школе совсем рядом с домом. До начала занятий я отправилась посмотреть, в какой из девятых классов я зачислена. Списки были вывешены, я нашла свой класс, а затем решила посмотреть списки десятых классов. Их перемены не коснулись, девочки с ними учиться не будут. Кто-то размашисто крупными буквами прошелся через все списки десятых классов, написав "холостяки".

Среди холостяков я легко нашла своего друга Сашу Робиновича. С Сашей и его друзьями меня познакомила одна моя подружка, предупредив, что Саша - самый умный из них. Так и оказалось.

Я бы еще добавила, что и самый красивый. Сероглазый брюнет среднего роста, Саша был похож на свою маму. Я как-то ее встретила около нашего дома, мы остановились поболтать. Мама рассказала мне, что она болгарка. Как-то в молодости она отдыхала в Коктебеле рядом с домом Волошина и наблюдала, как он в сопровождении хорошеньких юных девушек отправлялся на прогулку, а в ее сторону кидал удивленный взгляд. Ему, видимо, было непонятно, почему эта привлекательная девушка сама по себе, а не в его кортеже.

Мы с Сашей были соседями. Дом, в котором жил Саша и некоторые из его друзей, мы называли домом киношников, потому что в нем жили актеры, режиссеры, операторы и прочие сотрудники Мосфильма. Сашин папа работал на Мосфильме. А дом, в котором я жила, был построен в 1950 году пленными немцами. Недавно я узнала, что, оказывается, он был копией какого-то дома в Германии. Он был необычным, потому что был розовым и с гранитными арками вдоль всего нижнего этажа.

Иногда вечерами мы с Сашей выходили погулять вдоль Кутузовского проспекта. На следующее утро я обычно слышала от мальчиков своего класса: "Опять с Робиновичем гуляла?" А потом на мотив знаменитой "Мурки" до меня доносилось:

Я лежу в больнице,

А Саша Робинович

С Олею гуляют без меня.

Это было время нашей юности, мы тогда знали, что все впереди у нас, зачитывались Хемингуэем и называли друг друга "старухами" и "стариками". У меня сохранилась толстая пачка писем от Саши. Все они начинались стандартно "Привет, старуха", а в конце "Целую". Но вот никаких поцелуев я не помню. Правда, был один случай, когда мы с Сашей после большого перерыва встретились неожиданно в подземном переходе, очень обрадовались друг другу. Возможно, что на радостях и поцеловались, потому что наша соседка по дому спросила у мамы: "С кем это ваша Оля целовалась в подземном переходе?" Саша был такой возмужавший, это было заметно. Оказалось, что он был на обычных военных сборах, куда посылали студентов. После школы Саша поступил в Автодорожный институт (МАДИ) по той причине, что туда брали евреев. А я стала студенткой биолого-почвенного факультета МГУ. Саша у меня спрашивал: "А не надо ли около твоего биофака построить аэродромчик?" Мне жаль, что у меня не сохранилось хорошей фотографии Саши. Только переснятая с маленькой, которую делают для документов. Скорее всего, это фотография времени военных лагерных сборов.

Саня, слабань что-нибудь...

Саша Робинович однажды мне пожаловался на своих друзей, которые давно его знают, но почему-то вдруг во время встречи все как один начали орать: "Саня, слабань что-нибудь на фортепьяно!" И еще с ударением на конечное О в слове фортепьяно. Надо думать, что это случилось в результате большого веселья всей компании. Я бы, конечно, была в курсе дел, если бы Саша или кто-то из его друзей были в состоянии извлекать звуки из какого-то инструмента.

Самой большой их страстью были книги. Они их покупали, чаще доставали, иногда хитрыми путями. Трудно сейчас поверить, что в дни нашей прекрасной молодости дефицитом было все, даже самое необходимое. Помню, что разговоры чаще всего у ребят были именно об этом: кому что удалось достать. Я даже как-то спросила: "А вы вообще-то читаете книги или только достаете?"

А для меня в последних классах школы и в студенчестве музыка стала немаловажный частью моей жизни. Дело в том, что я закончила обычную музыкальную школу-семилетку и поняла, что никак не хочу расставаться с музыкой. Маме пришлось найти для меня учительницу, и вот с моей Ольгой Петровной я стала разучивать то, что нравилось мне, чего нам не давали в музыкальной школе: Бетховена, Шопена, Рахманинова. Я не пропускала ни одного хорошего концерта в консерватории и пыталась своих друзей заразить своей любовью к музыке. Успехи мои на этом поприще оказались просто жалкими. Как-то два одноклассника с хитрым видом, ожидая моей бурной радости, показали мне билеты в консерваторию, которые они купили совершенно самостоятельно, без моего участия. И вот в памяти сохранился такой эпизод. Сижу я среди друзей Саши Робиновича в концертном зале, слушаем мы Шопена в исполнении Льва Оборина. Кто-то из ребят передает мне программку с написанными на ней строчками:

Люблю, когда Шопен играет:

Вот это да, вот это да!

Рука Оборина летает

Туда-сюда, туда-сюда.

В Большом зале консерватории концерт американской певицы Роберты Питерс, которая много гастролировала по миру, мы посетили втроем: Ольга Петровна, Саша Робинович и я. Концерт был замечательный, но больше всего меня поразил не голос певицы, а то, что она была такой стройной и красивой. Я в то время считала, что все певицы с колоратурным сопрано должны быть толстыми как бочка, а подбородок у них должен упираться в грудь необъятных размеров.

Однажды непонятно почему Саша меня пригласил в бассейн, где он должен был участвовать в соревнованиях. Мои доводы, что мне это совсем неинтересно, не возымели действия. Саша проявил настойчивость, которая меня рассердила. Я привела, как мне показалось, убийственный довод, что у меня в этот день вечером концерт Святослава Рихтера в консерватории. Я была большой его поклонницей и надеялась, что Саша об этом знает и меня поймет: "Да если бы Рихтер даже не садился за рояль, а просто вышел на сцену и кланялся, кланялся, кланялся..., я бы все равно пошла". Но Саша и тут нашелся: "А ты видела, как я кланяюсь?"

Но вот когда Саша пригласил меня на премьеру фильма Л.О. Арнштама "Софья Перовская", я решила пойти. Саша почему-то пойти не смог, и я ходила с его знакомой, которая работала в библиотеке. Я знала, что Саша был дружен с Арнштамом. Кажется, они были соседями по лестничной площадке. И билеты на премьеру фильма, скорее всего, Саша получил от самого режиссера. Состоялась премьера в 1967 году в кинотеатре "Художественный". Как и положено, перед началом фильма выступали разные известные люди, но мне интереснее всех был один из них - знаменитый Константин Симонов. Его стихотворение "Жди меня" и песню на эти слова я знала с раннего детства, потому что ее часто пели взрослые. Мне так было важно его увидеть и услышать, как он говорит. Но оказалось, что сказать ему было совершенно нечего и плел он что-то несусветное. Не знаю, может быть, я его, такого знаменитого, невольно сравнила с университетскими профессорами, лекции которых я слушала в то время. Я ведь еще застала старую профессуру, представители которой приподнимали головной убор, здороваясь со студентами около факультета. Фильм мне запомнился плохо, но музыка... А музыку к фильму написал Шостакович.

Однажды мы с Сашей посетили выставку картин Рериха на Кузнецком мосту. Это была первая выставка его работ в стране. Состоялась она в апреле 1958 года. Интерес был большой, поэтому вдоль улицы протянулась огромной длины очередь желающих попасть на выставку. Должен был подойти еще один знакомый Саши - Вадик Кузьмин, но что-то он опаздывал. Мы переживали, что на выставку он не попадет. Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили его в одном из залов. На наш вопрос он ответил очень просто: "А я через черный ход. Уметь надо, и вообще надо уметь нос по ветру держать". Так мы и не узнали подробностей его появления.

А что касается выставки, то помню огромное впечатление, которое она производила своей необычностью. Ничего похожего раньше видеть не приходилось: величественные горы и на их фоне крошечные человечки, которые как бы подчеркивали вечность природы и временность человеческого существования. Потом приходилось не раз видеть работы Рериха, но первое впечатление было самым сильным.

Новый друг по кличке Лом

Однажды Саша Робинович пригласил меня на свой день рождения. Не пойти было как-то неудобно. И само приглашение меня удивило, и то, что там были только его друзья, а я оказалась единственной девушкой. Родителей дома не было и не было привычного праздничного стола. Ребята похвалялись друг перед другом своими накачанными мышцами. Я с радостью собралась домой, как только мне показалось, что это удобно. Провожать меня вызвался совсем мне прежде незнакомый здоровенный парень Женя Дрибинский по кличке Лом. Не слышала, чтобы к нему кто-то обращался по имени. Проводил он меня прямо до лифта и назначил свидание, на которое не явился. Можно было на этом и закончить знакомство, но вот как-то не получилось.

Лом снова возник и рассказал, по какой причине он пропустил назначенную встречу. Ему пришлось побывать в милиции. Я совсем не знала Лома и не знала, что для него побывать в милиции было обычным делом. Вот его история: он шел по улице в центре города и увидел машину, которая стояла у тротуара. Одна дверца была приоткрыта и виднелась нога девушки, которая, видимо, собиралась из машины выйти. В этот момент какой-то дурень изо всей силы захлопнул дверцу: "Ты представляешь, как ей было больно? Машина быстро уехала, а я начал бить этого мужика. Я бился, как купец Калашников. А потом в милиции выяснилось, что он весь в синяках, а у меня их нет. Пришлось в этом во всём разбираться".

Потом я узнала, что драки во имя справедливости были для Лома делом обычным, как и последующие разбирательства в милиции. Он рассказал, что однажды подрался с антисемитом прямо в троллейбусе. Этот антисемит, которого Лом дубасил, лежал в проходе и орал. Там и жена антисемита была, но очень спокойно на всё смотрела. Потом троллейбус остановили и драка продолжалась уже на улице, конечно, в окружении прохожих. Один старичок из толпы воскликнул:

- Молодой человек, так вы еврей?

- Ну да!

- Ай-яй-яй-яй!

А в милиции Лом писал объяснение: "...Этот человек начал оскорблять великую еврейскую нацию. Во мне закипело благородное негодование..."

Да я сама как-то чуть не стала свидетелем очередной драки. Мы ехали вдвоем с Ломом в троллейбусе по Арбату. Какая-то женщина суетилась, шумела, не понимала, как ей заплатить за проезд. Какой-то дядька, сидящий в середине троллейбуса, громко сказал: "Поезжай в Израиль. Там поймешь". Лом мгновенно поднялся с места рядом со мной, прошел вперед к мужику, схватил его за шиворот и сильно ткнул, пригрозив: "Выйдешь, морду набью". Уж и не знаю, как мне тогда удалось спасти от Лома этого антисемита.

Лом не был похож ни на кого из моих знакомых. Ребята из компании Саши Робиновича сказали, что семья Лома жила в доме киношников, но в подвале. Мне же казалось, что он не вписывается никак в жизненные рамки, которые были нам всем уготованы нашим государством. Как-то спросила у Лома, был ли он комсомольцем. Лом ответил: "Я даже пионером не был. Хотя пионерами бывают абсолютно все". Истории, которые он рассказывал, мне казались совершенно невероятными. Что я могла думать, когда он рассказал, как совершенно голым на спор бежал по Брянской улице (там раньше трамваи ходили) и попал прямо между встречными трамваями. Женьке было весело, а я представила, как люди сразу из двух трамваев смотрят на него в окна. Про меня он думал, что я в этой жизни просто пропаду, потому что сам он знал о таких ее неприглядных сторонах, которые мне были неведомы. Учил меня жить: "Вот знаешь - дикобраз? Такой, с иголками. Чуть что, он иголки распускает. Вот и ты так должна".

Лом никогда мне не рассказывал о своей семейной жизни. Слышала от ребят, что он женат на дочке профессора. Как-то они все собрались провожать его в ЗАГС. И вот идет по улице вся компания ребят из дома киношников, все прилично одетые. Невеста даже с какой-то диадемой. Лом как обычно, в мятых брюках и рубашке, расстегнутой почти до пояса. И вот идут они, а навстречу отец Лома.

- Ты чего тут шляешься?

- Да я на Москва-реку иду, искупаться хотел.

- А эти все? - отец окинул взором компанию.

- А это Алик Макаров женится.

Ребята рассказали, что Алик Макаров из их дома - сын пианиста.

А Саша мне как-то рассказал о звонке Лома.

- Слышишь, старик? Я ее убью, эту дочку свою, и жену, и себя. Я ведь сына хотел.

Саша нашел беспроигрышный ход:

- Ты Гарри Моргана помнишь у Хемингуэя? Какой мужик был! А у него было три дочки.

- Я все понял, старик. Пойду стирать пеленки.

А недавно, перечитывая письма Лома, я нашла его признание в том, что дочку Катьку он безумно любит, но не может жить с семьей.

А Дарвин твой - дурак!

Когда Лом в первый раз появился у нас в квартире, дома была мама. Я очень боялась, не испугает ли ее этот огромного размера парень весьма грозного вида. Я сказала: "Мама, не бойся! Он не убьет и не украдет". А Лом воспринял это нормально и улыбнулся, показав сразу все свои зубы.

Потом родственники привыкли к внезапным появлениям Лома.

Но вот один визит Лома оказался для меня совершенно некстати. Назавтра с утра я должна была выступить с докладом на семинаре кафедры дарвинизма, который назывался "Об органической целесообразности". Лома это не смутило. Он решительно заявил: "А Дарвин твой - дурак! Неужели непонятно, что все создано Богом? Давай-ка лучше пойдем выпьем пивка". Делать было нечего, мне и самой вечернее занятие наукой поднадоело, и отправились мы в гостиницу "Украина". Там на нижнем этаже был буфет, и в здание всех с улицы впускали. Может быть, не всех, а почти всех, потому что при входе стояли юноши с хорошей выправкой и на всех входящих пристально смотрели.

Я слышала от кого-то, что если женщина рассказывает о событии в своей жизни, она не забывает сообщить, во что она тогда была одета. Мне всегда казалось, что к этой категории женщин я не отношусь, но в данном случае моя одежда играла существенную роль. Лом слегка подтолкнул меня, чтобы я шла впереди, а сам пошел следом за мной. Так вот на мне по тем временам была белая-пребелая (потому что синтетика), необыкновенной красоты, импортная, пышной вязки кофта, которая скрывала мою худобу. Узкая юбка и туфли на шпильках дополняли мой облик. Пока ошеломленные моим появлением молодые люди провожали меня взглядами, прямо за мной просочился Лом. Его бы одного точно не пустили с дыркой на колене, зашитой кое-как белыми нитками.

Наутро мне предстояло делать доклад на семинаре. Фамилия нашего преподавателя была Шапочка. Говорили, что фамилия его жены Колпакова. Может, врали? Не знаю. Времена были хрущевские, значит, лысенковские. Поэтому не стоит удивляться присутствию в стенах биофака своеобразных преподавателей. В нашей группе первым по списку шел Андронов (потому что фамилия на букву "А"). Вот ему вечно и доставалось. Шапочка выкликает его: "Андронов, вот вы, Андронов, скажите, я дурак?" Андронов, смущенный таким поворотом дела, пытается уверить Шапочку, что это вовсе не так, а даже напротив... А в другой группе Шапочка говорил студентам: "Я знаю, что вы меня зовете Тапочка". Он окал, звучало это все смешно.

А мой доклад Шапочке очень понравился. Он спросил, откуда я это всё узнала про органическую целесообразность. Понимаю, что ответ мой был не совсем деликатным, но и всерьез воспринимать этого преподавателя я никак не могла. Ответила я коротко и четко: "Большая Советская Энциклопедия", на букву "О". Таким образом история с пивом в обществе Лома закончилась вполне благополучно.

Письма из Якутии и женитьба Саши Робиновича

Сашу Робиновича и Витю Альтшулера отправили на практику в Якутию. Я стала обладательницей толстой пачки писем от Саши, каждое из которых начиналось с "Привет, старуха!" Письма Саша начал писать еще не доехав до места и делился своими дорожными впечатлениями со мной.

А потом уже описывал нелегкий быт в Якутии, где у них в комнате по ночам замерзала вода в ведре. Радостного в письмах было мало. Саша сетовал, если я вовремя не отвечала. А я была погружена в свои заботы.

Все трудности жизни на практике полностью окупились для Саши и Вити знакомством с двумя яркими девушками, москвичками, посланными от другого института, возможно, тоже на практику. Знакомство завершилось двумя скорыми законными браками. Теперь я дружила уже не только с Сашей, но и с Галей. Родители Саши получили небольшую отдельную квартиру в мосфильмовском новом доме, а Саша с Галей жили в доме киношников, в коммунальной квартире, бывшей комнате родителей Саши.

Однажды приключилась беда. Галя по какой-то причине была в отъезде, а в это время появилась какая-то коварная особа, которая склонила Сашу к измене. Любви там никакой не было, просто особе изменил муж, и ей надо было его наказать. Когда Галя вернулась домой, Сашины друзья ей все рассказали и уверили, что целиком на ее стороне и Сашу осуждают. Я узнала обо всем слишком поздно. А события развернулись нешуточные. Галя первым делом выгнала Сашу, он поехал к родителям, а они его вернули назад, чтобы он налаживал отношения с женой. Видимо, это не удавалось сделать, потому что Саше пришлось ночевать у своего знакомого режиссера Арнштама. Отголоски всего этого до меня донеслись со стороны друзей Саши. Как только я узнала эту историю, я тут же отправилась к Гале. Ее горе никакому описанию не поддавалось, но мне удалось неожиданно найти правильные слова для нее: "Ну ты же понимаешь, что Саша лучше всех этих своих друзей?" Оказалось, что Галя тоже так думала: "Что же ты так поздно пришла? Я ведь по ночам, как ненормальная, по улице бегала".

Прошло время, у Саши с Галей уже росла доченька, а с жильем была проблема. Квартирный вопрос разрешился нельзя сказать чтобы удачно. Просто ребята оказались ближе к окраине города, снова в коммуналке, но теперь у них было две комнаты: одна большая и вторая совсем крошечная, которую и комнатой трудно назвать. На лучшее рассчитывать не приходилось. В большой комнате была Сашина библиотека. Я давно пользовалась возможностью брать у него книги, теперь присоединился и мой муж. Как-то Галя в очередной мой визит обиженно обратилась к Саше: "Почему ты Оле всегда даешь книги, а мне нет?" Саша ответил: "Потому что Оля всегда знает, что она хочет". Так и было. Я всегда знала, что у Саши есть все книги, которые мне бы хотелось прочитать.

Новости культуры от Лома

Год 1960-й. Общая печаль. Хоронят Б. Пастернака. Как обычно внезапно появился Лом с рассказом о том, что из Ленинграда приехал поэт Глеб Горбовский, который сочинил прекрасное стихотворение: "В середине двадцатого века на костер возвели человека..." Лом мне прочел его до конца и еще рассказал, что у поэта не было денег, чтобы вернуться в Ленинград. Об этом позаботились жены писателей. Я не спросила, был ли Лом на похоронах, откуда он знает это стихотворение.

Я вообще не помню, чтобы я когда-нибудь ему звонила, разыскивала его. Он появлялся, когда ему это было нужно. Мне скучать с ним не приходилось. Он много читал, видимо, поэтому был своим среди друзей Саши Робиновича. Я никогда не видела ничего им написанного, но слышала от ребят, что он и сам пишет. Пишет, конечно, гениально и ничуть не хуже Достоевского. Ничего им написанное мне в руки не попадало, а его устные рассказы всегда бывали какими-то непривычными. Казалось, что он проживает какую-то иную жизнь, не похожую на мою и моих друзей и знакомых.

Как-то Лом пришел с огромной картиной в простой темно-коричневой деревянной раме. Сказал при этом: "Пусть пока у тебя побудет". Я не возражала, поставила ее на диван и прислонила к стене. Размер у нее был немалый, записана красками она была плотно, но похоже, что написана гуашью. Мне казалось, что такого рода работы пишут обычно маслом. Спросила у Лома, почему не маслом. Лом ответил, что у художника на масло денег нет. Заинтересовалась, кто же этот художник. Оказалось, что Яковлев. Уже несколько позже я догадалась, что речь шла о Владимире Яковлеве, о котором я тогда почти ничего не знала. Потом я узнала, что это художник с проблемами зрения, что пишет он гуашью по картону. Потом видела на какой-то выставке его большую картину. Видимо, Лом познакомился с ним не в удачное для художника время. Картина простояла у меня год или два. Не помню. Лом однажды пришел и унес ее. Я успела спросить, как же эта картина называется. Понять, что на ней изображено, мне так и не удалось. Лом сказал, что называется картина "Любовь сифилитика". Конечно, сама бы я никогда не догадалась. И я уже давно привыкла ничему не удивляться, когда имею дело со своим другом по кличке Лом.

Очень смешно Лом рассказывал, как он в кинотеатре "Пионер", который был совсем рядом, пытался посмотреть новый фантастический фильм "Через тернии к звездам". Как только показали первые кадры, он начал так громко смеяться, что его вывели из зала. Потом это повторилось. А позже его уже узнавали и выводили из фойе, где он ждал, когда начнут пускать в зал. Так вот он восемь раз пытался, но фильм посмотреть ему не удалось.

Бравый солдат Дрибинский

У меня долго хранилась толстая пачка писем от Лома. Все они были написаны в период очень нелегкий для него. Лома призвали в армию, а он не только в армии, он не уживался и в обычной жизни, и в собственной семье жить не мог. А тут эта армия с ее строгой регламентацией каждого шага. Знаю по его рассказам, как они с его другом Вадиком Алисовым придумывали разные способы откосить от призыва. У Лома не получилось, и он отправился на службу куда-то в подмосковный стройбат.

Перечитала письма Лома и стало ясно, что драки, которые были нередкими событиями его жизни, он продолжил на службе. Сначала победил 6 человек. Ему стало интересно попробовать победить 10. Разумеется, за всеми этими делами шли постоянные наказания. Интересно мне было узнать то, о чем я давно забыла. Оказывается, Лом сердился, если я долго не отвечала. Я ему посылала в письмах свои рисуночки, которые ему очень нравились.

Хлопот с ним в армии было немало. Помню его рассказы об этом. Самым главным у них был "товарищ майор". Вот ему-то Лом и заявил: "Убил бы я вас, товарищ майор, да вот жаль: дочка у меня маленькая!" Когда ему предстояло отправиться на гауптвахту, он наотрез отказался. Пришлось его туда тащить вчетвером. Лом огромный, тяжелый, а по дороге дырка в заборе. Остановились, решили путь сократить и предложили Лому самому в дырку пролезть. Он и тут отказался.

У Лома под кроватью стоял чемодан, в который он складывал свои рукописи. Чемодан он всегда запирал, чем и вызывал нездоровый интерес начальства. А на вопрос начальства, что это там он прячет, Лом разъяснил:

- Вот смотрю вокруг и пишу.

- А кому же пишешь?

- Как кому? Хрущеву.

Что-то надо было делать с этим Дрибинским, но неясно, что именно. Наконец, способ был найден. Отправили его к психиатру. Там решилось все наилучшим образом. Психиатр сказал: "Женька, я тебе диагноз напишу, потому что они жить тебе все равно не дадут". Думаю, что так бы и случилось, судя по рассказам теперь свободного от армии Лома.

И что же дальше? Доносились какие-то рассказы Лома о поисках работы. Кажется, это всегда была работа или истопника, или ночного сторожа, чтобы одному, вокруг никого, можно заниматься своими делами. Вспомнила рассказы его друзей, что Лом - писатель. Значит, ему нужны условия для работы. С властями он научился общаться на их языке, чтобы его не трогали. Уж не помню по какому случаю он писал начальству: "Хотя в наше время трудовые подвиги встречаются на каждом шагу, такие люди редки..."

Исчезновение Лома и эмиграция Робиновича

О Жене Дрибинском по прозвищу Лом я знала немного. Не знала, с кем он проводит время, чем он постоянно занят. Знала со слов общих знакомых, что он пишет, но ничего из его творений не читала. Время нашей молодости неумолимо отдалялось, каждый из нас пошел по избранному пути. Я после окончания университета начала заниматься наукой. Слышала от Жени, что он начал зарабатывать на сезонной работе по ремонту (и реставрации?) церквей. Зимой работать не надо было, хватало на жизнь летних заработков. Не знаю, в какой роли выступал сам Лом. Возможно, он собрал группу ребят и ими руководил.

А вот как прошла наша последняя встреча. Как обычно, Лом появился у нас в квартире неожиданно с большой вазой для цветов, доверху заполненной конфетами. Все были дома: муж, две маленькие дочки и я. Пробыл он у нас несколько минут. Был радостный, всех перецеловал, сказал, что мы все ему очень нравимся. И ушел. Можно считать, что из моей жизни он исчез навсегда. Как-то он промелькнул передо мной в подземном переходе. Мы не остановились, оба продолжали свой путь. Лом просто мне помахал и поспешил дальше. А я успела разглядеть изменения в его внешности. Не было уже того Лома, которого я знала в юности. Изменилась осанка, даже животик я углядела.

Близкие отношения с семьей Саши Робиновича продолжались по-прежнему, хотя появились некоторые новые изменения в жизни Сашиной семьи. Было принято решение об эмиграции, которая тогда уже была разрешена. От нас ничего не скрывали, мы были в курсе всех эмиграционных дел. У Саши был какой-то дальний родственник в Германии, который активно его туда звал. Помню, как на это отреагировал мой папа. Никак не мог понять, как ребята выбрали такое место для дальнейшей жизни. Я только сказала тогда папе, что я не хотела бы жить в нашей стране с фамилией Робинович.

Понятно, что в этот период жизни у Саши появились совсем новые интересы и новые знакомые. И это были не только те, кто собирался эмигрировать. Как-то Саша показал мне на улице женщину - подругу актрисы Зои Федоровой. Они вместе находились в заключении. Теперь она была на свободе и посвятила себя помощи заключенным. Я теперь и сама ее узнавала на улице. Она обычно шла деловой походкой с рюкзаком за спиной по своим делам.

Помню свою наивность, когда я пыталась историю этих двух женщин пересказать кому-то из своих друзей. Я думала, что пострадали они за любовь, только Зоя Федорова полюбила американца, а ее подруга - посла Уругвая. Объекты любви были высланы, а женщины потом арестованы и отбывали немалые сроки в тюрьме. Мой собеседник после моего рассказа рассмеялся и сказал: "Ты что, не понимаешь, что в то время нельзя было по собственному желанию полюбить не только именитого, а любого иностранца". Теперь-то я понимаю, что использовали женщин для политических целей, а потом они должны были надолго замолчать.

Саша рассказал, что ему теперь начал периодически звонить по телефону кагэбэшник. Звонил ему домой и поздравлял с еврейскими праздниками, о которых Саша не имел представления. Контакта у него с Сашей никак не получалось, хотя к тому времени я уже была наслышана о случаях вербовки тех, кто хотел эмигрировать.

Единственной ценностью у Саши были его книги. Они действительно в то время представляли большую материальную ценность. Саша распродал свою библиотеку и перебрался с семьей в исторический центр зарождения немецкого фашизма - город Мюнхен.

Плохие новости

Середина двадцатого века осталась позади. Пришло время его последнего десятилетия.

Звонок был для меня совершенно неожиданным. Меня разыскала Люда Мариупольская, которую я, может быть, видела когда-то раза два, причем очень давно. Я знала, что она училась в институте вместе с Сашей Робиновичем. Муж ее Вадик Кузьмин был мне знаком гораздо ближе. Мы неоднократно встречались с ним по книжным делам. Я иногда просила его купить для меня книги. Знала, что есть у них сын. Как-то недалеко от дома встретила Вадика с маленьким сынишкой на руках.

Однажды только Люда побывала у нас дома. Пришла она вместе с Ломом. Это очень давняя история. Ребята предупредили, что придут, но когда они пришли, по выражению их лиц мне показалось, что произошло нечто необычное. Что именно, я никогда не смогла бы вообразить.

Лом и Люда были в гостях у Саши Робиновича и ко мне прибыли прямо от него. Дом киношников в это время ремонтировался и был весь одет в строительные леса. Почему-то мои гости решили перебраться вниз не по лестнице, а вот по этим лесам. Хорошо, что ничего страшного не произошло, просто они вылезли в окно и спустились с шестого этажа... Да, как молоды мы были! Ребята попросили меня помочь привести в порядок свою одежду.

А сейчас Люда позвонила мне по очень печальному поводу. Умер Вадик Кузьмин. Поминки устраивал их выросший сын. Припомнила, что слышала о том, что Люда и Вадик давно развелись, но не знала никаких причин этого развода. Друзей оставалось, по-видимому, не так много ко времени ухода Вадима, вот Люда и вспомнила обо мне. Я никого не знала из присутствующих. Говорили полагающиеся слова для таких случаев. Я тоже что-то сказала.

Почему-то Люда захотела увидеться со мной снова после этой печальной встречи на поминках. Мы пошли с ней на ВДНХ, пили кофе в какой-то маленькой кофейне. Может быть, Люда хотела поделиться со мной своими переживаниями, помня, что я так давно знала Вадима. Люда очень переживала смерть бывшего мужа и говорила о своем чувстве вины. Я не хотела узнавать какие бы то ни было подробности, вызвавшие эти ее чувства. Я всегда знала, что Вадим был приемным ребенком. И вспомнила еще о том, что со временем его постаревшие приемные родители стали им недовольны и превратили его в своего врага. Было ли это связано с вопросами наследства или просто стало проявлением старческой деменции, я не могла знать, ибо была далеко от всего этого. Я много лет никак с ним не контактировала. Однажды случайно встретила его в институте, где я сама работала. Мы поздоровались и даже не остановились поговорить. Так и не знаю, с кем и какие дела были у Вадима в нашем институте.

Возможно, развод с Людой стал дополнительной травмой для Вадима и он начал пить. Но это мое предположение. А Люда продолжала говорить о Вадиме. Рассказала мне историю о том, что как-то к ним домой приехал всем известный Борис Березовский. Видимо, в ту пору, когда широкая известность к нему еще не пришла и он занимался наукой в ИПУ (Институт проблем управления АН СССР). Вадим цели его визита не понял, но Люда прекрасно поняла, что приходил он со специальным интересом, не просто так. Ему важно было заполучить результаты каких-то исследований, полученные Вадимом.

Во время нашей встречи Люда между прочим сообщила мне еще одну печальную новость. Оказывается, Лома тоже уже не было в живых. Она не знала ни когда он умер, ни отчего. Сказала только, что на поминках были два человека, близко знавшие Лома. Вот у них можно было все узнать. Но теперь уже было поздно, и я не была уверена, что хочу знать подробности этого и что мне стоит разыскивать этих его друзей.

Но в ночь после этого известия Лом сам меня нашел. Он пришел молодой, красивый, огромный, со своей улыбкой и взглядом, который говорил, что он всё о тебе знает, даже больше, чем ты сама. Это был Лом из шестидесятых годов. Во время его визитов я садилась за большой стол, отодвигала в сторону цветы или что-то еще, что мне мешало на него смотреть, а он ходил по комнате и рассказывал мне свои невообразимые истории. И вот во сне я вдруг ощутила такую огромную радость и беззаботность, которых в моей загруженной делами жизни давно уже не было. Мы пошли шататься вдвоем по городу, но не бесцельно. Мы искали для него работу. Какую? Наверное, ночного сторожа или истопника, чтобы он был на работе совсем один и никто не мешал ему писать его гениальные произведения.

Встреча в Мюнхене

Встреча с семьей Саши Робиновича произошла в 1994 году. У мужа была командировка в Берлин, а я пристроилась к нему. Сама я была невыездной уже на уровне института, в котором работала, так что прочно отсидела положенное время за железным занавесом. Мы на поезде добрались до Мюнхена и повидались со своими старыми друзьями. Стало понятно, что жизнь у них сложилась неплохо. У Гали с работой как-то не получилось с самого начала после переезда, а вот Сашу без всяких проволочек взяли на работу референтом на Радио Свобода. Приходилось ему каждый день просматривать огромное количество газет. Для бывшего любителя книг это была, я думаю, пытка. Он не мог спокойно видеть печатный текст. Я наивно думала, что он может помочь в публикации рассказов моего бывшего коллеги по институту, а тогда еще и писателя. Но вот тогда Саша и признался, что он ничего читать уже не может.

Друзья показали нам свою казенную квартиру. Была она вполне комфортабельной, в центре города. Помимо самой квартиры Саша показал нам подвальное помещение, в котором была небольшая территория, выделенная для хранения разных вещей для каждой семьи жителей дома. И, что очень важно, в это подвальное помещение опускался лифт, и инвалид в коляске мог выехать через подвал из дома, не преодолевая ни одной ступеньки или даже порожка.

Когда в 1995 году Радио Свобода прекратило вещание в Мюнхене и переехало в Чехию, начинать работу на новом месте Саша уже не решился. Дочь выросла и хорошо адаптировалась в Германии. За плечами уже был стаж работы без малого 20 лет. Все эти годы Галя жила в свое удовольствие. Саша называл ее "моя королева". Она носила какую-то шляпу и была самой красивой женщиной в городе. Об этом нам рассказали Саша и Галя. К Гале был неравнодушен Александр Зиновьев, который не работал на Радио Свобода по принципиальным соображениям (работала там его супруга), а он писал книги, коих было немало. Наверное, уже все если не читали, то слышали про его, пожалуй, самую знаменитую книгу "Зияющие высоты".

Судьба родителей Саши была очень тяжелой. Сашина красивая мама заболела какой-то очень редкой болезнью, связанной с нарушением нормальной работы мозга. Однажды она потерялась, а нашли ее только через три месяца в другом городе. Она не могла теперь одна оставаться дома, поэтому ее устроили в специальное учреждение, куда постепенно перешли деньги, вырученные от продажи всего накопленного за жизнь домашнего имущества. Отец Саши продолжал работать на Мосфильме.

Хорошо помню наш визит к родителям Саши еще в то время, когда мама его была дома. Мы приехали вместе с маленькими дочками. Поразил теперешний вид бывшей красавицы: она не разрешала себя стричь, отказалась лечить зубы. Вид ее теперь никак не совмещался с тем, что я знала в прошлом. А вот наши малышки ей так понравились, она начала с ними играть, улыбаться.

Это было огромной радостью для Сашиного папы. Он ее давно такой не видел. Потом родители Саши пошли нас провожать на троллейбус, но мама не понимала, что происходит, и хотела сесть в троллейбус вместе с нами. Когда она через какое-то время скончалась, то Сашиному папе по дому помогала молодая девушка, которой он и завещал свою небольшую квартиру.

Саша с Галей дважды приезжали в Москву, и мы с ними виделись. Второй их приезд совпал с уходом Сашиного папы. Печальное время. Контакты у нас с мюнхенцами постепенно заглохли. Новости о них доходили до нас довольно редко через сестру Гали, которая жила в Москве. Мы узнали, что казенную квартиру, которую когда-то в центре города нам показывал Саша, пришлось оставить, а взамен они получили другую, похуже и далеко от центра. Прошло еще какое-то время, и снова тяжелая новость. Галя скончалась от рака легких, а Саша остался один. Умер он совсем недавно в возрасте 83-х лет. Умер тоже от рака. Несколько лет его лечили, но спасти не удалось. Он отказался от лечения и скончался. Не знаю, насколько близкие у него были отношения с семьей дочери, но знаю только, что дочь его сильно плакала.

Рассказ без названия

Несколько десятилетий у меня хранилась пачка писем Лома, написанных им во время службы в армии. А еще сохранились несколько его фотографий, которые он как-то принес мне и сообщил, что сделал фотографии Вадик Алисов. Я помнила рассказ Лома о том, как он и Вадик придумывали невероятные способы спастись от призыва в армию. Фотографии не походили на любительские. Они были большого формата, и это были портреты, выполненные профессионалом. Теперь это и понятно: Вадим Алисов стал известным кинооператором (фильм Э.А. Рязанова "Вокзал для двоих", 1983 г.). Я с ним знакома не была. Однажды он оказался у нас в квартире, потому что захотел посмотреть на мою красивую сестру Таню.

А вот со старшей сестрой Вадима я была знакома очень хорошо. Мы с ней учились несколько лет в женской школе, а потом два последние года - в бывшей мужской. Лариса Кадочникова стала известной актрисой театра и кино. Многие помнят ее в знаменитом фильме С.И. Параджанова "Тени забытых предков" (1964 г.) и в других фильмах. Как-то мне очень понадобились ноты романса про бедное сердце ("Бедному сердцу так говорил он..."), и Лариса принесла мне из дома ноты. Ее мама Нина Ульяновна Алисова в роли Ларисы пела этот романс в знаменитом фильме Я.А. Протазанова "Бесприданница" (1936 г.), который так прославил ее. Она и дочь свою назвала потом Ларисой в память об этой роли.

Письма, фотопортреты, и сохранилась еще рукопись - 32 страницы, из которых Лом пронумеровал только первые три, а сейчас я проделала за него эту работу. Почти половину текста (его начало и конец) составило описание проводов молодым человеком девушки в аэропорту Внуково. Подобная история имела место в реальной жизни. Я собралась по путевке пожить месяц в доме отдыха на юге. Билет на самолет мне достался на ночной рейс из Внуково. Лом вызвался меня проводить. Надобности в этом никакой не было, я была молодая и очень храбрая. Из всех этих проводов я запомнила только один эпизод: в темноте на летном поле я стою среди нескольких мужчин (наверное, командировочных) рядом с небольшим самолетом. Стоим мы и ждем, когда подвезут трап. И вдруг один из мужчин запел: "Смело, товарищи, в ногу..."

А Лом так красочно расписал эти проводы в аэропорту. Особенное внимание он уделил мальчику в красных рейтузиках, который все время плакал, потому что его папа улетел, а его с собой не взял. Он и не обещал взять, но малыш был уверен, что папа его возьмет. Мальчика опекал огромный мужчина, который, видимо, был тоже летчиком и другом отца. Юноша и девушка ведут до объявления посадки какие-то малозначимые разговоры, при этом ощущается некоторое взаимное раздражение, которое проистекает скорее всего от необычной предотлетной обстановки прощания на территории аэропорта. Связь с тем, что последует в рукописи дальше, едва уловима: молодые люди вдруг заговорили о возможности когда-нибудь умереть вместе. Девушка убеждена, что никто не знает заранее, когда ему предстоит умереть, а молодой человек молчит, но думает о том, что самоубийцы это знают.

Дальнейшее повествование представляет детские воспоминания мальчика и ведется от его лица. Рассказывает он о самоубийце, который был соседом по дому и большим его другом. Звали его все Сенькой. Был он классным столяром-краснодеревщиком, пьяницей и дебоширом. Своему маленькому другу он делал необыкновенной красоты лодки, которые тот брал с собой в школу и во время уроков тайно доставал и гладил эти великолепные произведения Сенькиного искусства. Была у Сеньки мечта - делать людям совершенно разные шкафы, потому что у всех виды из окон разные, да и сами люди тоже все разные. А продавались шкафы для всех одинаковые. Все соседи по дому были работниками мебельной фабрики, где их делали.

Жена Сеньки Фенечка и его сынишка, заполонивший комнату клетками с птицами и аквариумами с рыбками, едва ли могли понять эту мечту Сеньки. Может быть, и поэтому соседский мальчик, так любивший его лодки, был его самым большим другом. Повесился Сенька в тот день, когда, вернувшись из пивной, он обнаружил дома шкаф, тот самый, одинаковый для всех, который Фенечка купила ему в подарок на день рождения. Для сохранности он был обернут рогожкой, обвязанной шнуром. И ни один человек не заметил, что повесился самоубийца на этом самом шнуре. Заметил только соседский мальчик, его дружок, который и рассказал о Сеньке.

Конец рукописи вновь возвращает нас в аэропорт. Девушка улетела, а молодому человеку предстоит возвращаться домой среди ночи. Снова появляется огромный дядя с мальчиком в красных рейтузиках. Он приглашает вместе на такси добираться до города, но юноша отказывается, понимая, что можно остаться до утра в аэропорту. Но отказывается почему-то и от этого варианта и возвращается ночью в город пешком. Мне кто-то рассказал в то давнее время, что Лом проводил меня, а потом шел домой пешком.

Прочтение рукописи Лома несколько десятков лет назад сильно отличалось от теперешнего. После давнего прочтения в памяти у меня сохранилась драка в пивной в качестве самого яркого эпизода. Сенька напивается водкой с пивом и затевает драку на пустом месте с весьма благополучного вида человеком, которого видит в первый раз. В драке принимает участие безногий инвалид на деревянной тележке. Одно колесико отвалилось, а потом уже в процессе драки инвалид отрывает эти колесики сам и швыряет с размаху, но всегда попадает мимо цели.

Может быть, я тогда еще помнила этих инвалидов на улицах. Одни просто просили деньги, а другие "зарабатывали", исполняя известные песенки.

Сейчас эта рукопись для меня представилась совсем в ином свете. В ней обнаружилось столько всего, что раньше прошло незамеченным. Несомненная социальная направленность, которая проявляется столь ясно в истории с Сенькой, сразу дает основание думать, что Лом писал "в стол", как и другие авторы, для которых самым важным было показать правду жизни.

О публикации речи быть не могло. Если страницы рукописи с описанием проводов в аэропорту по стилю напоминали Хэмингуэя, которым мы все тогда увлекались, то другая ее часть, рассказанная мальчиком о его друге Сеньке, была совершенно иной. Для всех Сенька был просто горьким пьяницей, которого пьянство довело до самоубийства. И только мальчик понимал, почему пил Сенька. А пил Сенька от полной безысходности, потому что он знал, что мечта его жизни никогда осуществиться не сможет.

Мастерство, с которым была написана вся история о самоубийце, сразу напомнило то давнее, слышанное от его друзей, но не воспринимавшееся всерьез, мнение, что пишет Лом гениально. Эта часть рукописи представлена в Приложении.

Остается только сожалеть, что это единственное, что мне известно из написанного им. Но длительное время мы не общались, и я могла не знать о том, что было потом. Поиски ничего не дали, публикаций найти не удалось. Единственное, что я узнала, - что Евгений Лазаревич Дрибинский (1939 - 1995) похоронен, как и его предки, на Востряковском кладбище. Так я узнала, что прожил Лом 55 лет. А когда мы дружили в середине двадцатого века, я не знала ни сколько ему лет, ни какое у него отчество. Это ведь было совершенно не важно.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Рассказ, полвека пролежавший в моем архиве, не имеет не только названия, но и датировки. Скорее всего, написан он был в 60-х годах двадцатого века. Тогда рассказ едва ли мог быть опубликован, а сейчас появилась возможность сохранить его в Интернете.

Написанный от руки на 32 страницах рассказ имеет своеобразную структуру. По аналогии с термином, принятым в живописи, его форму можно было бы представить как триптих, но, в отличие от триптиха, начало и конец рассказа практически никак не связаны с центральной его частью. Отсутствует идея, которая бы прослеживалась на протяжении всего повествования.

Рассказ начинается и заканчивается описанными молодым человеком проводами девушки, которая улетает на отдых из аэропорта Внуково. При этом стиль описания напоминает модного в то время Хемингуэя, тогда как центральная часть рассказа скорее схожа по стилю с незабвенным Венечкой Ерофеевым. Именно эта часть рассказа нам представляется наиболее значимой.

Мы сочли возможным опустить не только события, происходящие в аэропорту, но и две страницы рукописи, где описан сон мальчика, от имени которого и ведется повествование о главном герое рассказа Сеньке. Сон мальчика про гномов в истории Сеньки большой роли не играет.

Решение опубликовать часть рукописи Е.Л. Дрибинского в Интернете связано не только с желанием сохранить память о ее авторе. Важным показалось напомнить, что время в середине двадцатого века, казавшееся счастливым для многих молодых людей, был таковым не для всех. Рядом с ними жили и те, для которых жизнь была совершенно невыносимой. Вот таких, как Сенька, сам определивший время своей смерти.

Евгений Дрибинский. РАССКАЗ БЕЗ НАЗВАНИЯ (фрагмент)

В нашем доме на третьем этаже жил один самоубийца. И хоть он давно уже умер, я хорошо помню его. О смерти его я узнал рано утром зимой; кажется, это было воскресенье. Проснулся я, когда на улице было ещё темно. В квартире не было слышно привычного шараханья ног в коридоре, хлопанья дверей, шума спускаемой воды в уборной. Все старались выспаться в этот воскресный день. Лежать мне не хотелось и вставать тоже. Было страшно откинуть тёплое одеяло, в которое всю ночь кутался я. В комнате раздавался страшный грохот - это храпел отец. Он всегда так храпел, когда переворачивался на спину.

Случалось, даже и во сне я слышал его храп. В то утро я лежал закрыв глаза и старался представить себе что-нибудь под этот грохот. Иногда он напоминал мне начало обвала в горах, иногда звук шагов по речной гальке. Как сейчас помню, закрыв глаза, представил я огромную реку - огромный нож, воткнутый в синюю соломину горизонта. Река была недвижна, пронзительный блеск её резал глаза. По каменистому берегу, обложенному фиолетовой ватой тумана, прыгали маленькие человечки-гномы, я не мог различить их, но я слышал отчётливые звуки их шагов. [Далее следует подробное описание того, что проделывали эти уродливые существа. Это не были безобидные проказы. Они старались всячески навредить один другому, а потом хохотали и очень радовались, если достигали своей цели, - О.П.].

Я разодрал глаза и увидел, что в комнате зажжён свет.

- Ты слышал крик? - спросила меня мать.

- Слышал, - сказал я, недоумевая. В коридоре топали, и я слышал, как открыли дверь на лестницу. Отец выскочил на лестницу в одних кальсонах. Я никак не мог найти свой башмак, потом вспомнил, что его закинул куда-то гном, потом вспомнил, что гном мне приснился. Я не стал искать второй башмак и побежал в одном башмаке на лестницу, потому что все туда бежали. На лестнице было народу - не пропихнуться. Двери всех квартир были открыты. Кто-то сказал: "Нужно вызвать скорую помощь". И стало тихо. Я даже слышал, как в какой-то кухне что-то шипело на сковороде, и чувствовал, как пахло горелым маслом. Я никак не мог понять, в чём дело.

Третий этаж был забит народом; по нашему этажу Славка Арефьев разъезжал на велосипеде и всё время нажимал на рычажок звонка.

- Дай прокатиться, Славка, - попросил я. Он нехотя слез с велосипеда.

- Только один круг, - сказал он.

Только я сел на велосипед, как услышал громкий плач.

- Кто это плачет? - спросил я.

- Шурик, - сказал Славка. - Сенька Плахов повесился.

- Как повесился?

- Не знаю. По-моему, так говорят про человека, если он умер.

- Что ж, Сенька умер?

- Да.

- Ну и дурак, он мне ещё вчера сделал лодку.

- Не знаю. Я сам слышал из окна вчера, как он пел какие-то песни. Он всегда поёт, когда пьяный.

- Да, он пьяный всегда. Только ты не ври, что он умер.

- Я сам слышал, как это сказал мой отец. Он сразу выскочил на лестницу, когда закричал Шурик. Он выскочил на лестницу и побежал к ним. Мать за ним. Я слышал, как он ей кричал: "Не ходи сюда. Плахов повесился. Уже умер". Мать побежала туда. А я катаюсь. Знаешь что, ты слезай с велосипеда. Я тебе дал один круг проехать, а ты уже два.

Я отдал Славке велосипед и не знал, куда идти - вниз к Шурику или в квартиру. Славка гонял вокруг меня на велосипеде. Он даже вспотел, нажимая на педали. Мне было холодно, и я не знал, куда пойти.

- Шурик! - заорал Славка, - иди к нам!

Но Шурик только плакал. Я сунулся было на лестницу, чтобы подойти к нему, но наткнулся на свою мать. Она потащила меня в квартиру. Я ушёл, а на лестнице ещё долго стоял шум. Башмак мой оказался на кухне, я никак не мог вспомнить, как я его туда положил. Я сунул ногу в него, но шнурки завязывать не хотелось, не хотелось вставать со стула. Мне всё не верилось, что Сенька умер. Он ещё вчера сделал мне лодку. Он вообще часто мне делал лодки из дерева. Я ходил их пускать вместе с Шуриком. Шурик был его сын. Он не любил лодок, и Сенька за это злился на него. Сенька не мог переваривать, что Шурик любит разных рыб в аквариуме, голубей. У него всегда жили разные звери. В квартире у них из-за этого стояла ужасная вонь. Когда Сенька приходил домой пьяный, он особенно остро ощущал это. Я сколько раз видел, как он нарочно грохоча входил в квартиру, долго раздевался. Все знали, что сейчас начнётся потеха.

Сенька входил в комнату шумно дыша. Он обводил глазами стены, на которых были развешаны клетки с птицами.

- Поёте? - грозно спрашивал их он. - Ну ничего, вы у меня допоётесь.

Обычно пьяный Сенька был добрый. Он не делал никому никакого вреда. Он, правда, долго клял всех ежей, птиц и рыб в аквариуме, стараясь им доказать поочерёдно, что все они лодыри и паразиты.

- Я склоняю свой торс, - рычал он, - перед любой селёдкой, - и тыкал коричневым чёрным пальцем в стекло аквариума.

- Да, - говорил он, - перед селёдкой я преклоняю свой торс, она в тысячу раз жирнее и вкуснее.

Потом на него находил другой бзик, он грозился распродать всех канареек и завести кур. Мы смеялись потихоньку, слушая, как он разглагольствовал перед клеткой. Я знал, что наговорившись, он соберётся силами, заорёт: "Эх, паразиты, поёте? Вы у меня допоётесь! Пейте, гады, мою кровь! Шурик, сын мой глупый, можешь увеличить свою ненужную коллекцию, насколько позволяет это наша скромная жилплощадь. Шурик, почему у тебя нет ежа? Скажи, почему у тебя нет ежа? Почему бы тебе не спать с ежом? Ведь я сплю с ним!"

Действительно, в заключение свой беседы он всегда кричал так. После он лез в карманы и доставал оттуда смятые деньги.

- Это тебе, Шурик, - кричал он. - Покупай, покупай ещё эту дрянь. Пусть поют. Пусть пьют мою кровь.

Он уходил из комнаты величественный и спокойный. Жена его, Феничка, Шурикова мать, вела его за руку. Он шёл как слепой за поводырём. Мы с Шуриком молчали, было слышно как в коридоре он бурчал: "У-у, ёж...", а Феничка шептала: "Не балуй!"

Сенька был добрый человек - он несколько раз делал мне лодки. Какие лодки! Кто их не видел, тому никогда не понять, почему я всегда таскал их с собой. Я их брал в школу и на уроке, вытащив их из портфеля, рассматривал до боли в глазах.

Какие это были лодки! Когда я засовывал руку в портфель, пальцы сами находили полированное днище. Я осторожно щупал острый как лезвие ножа киль. Настоящий киль. Я уверен, что такие кили были у древних каравелл. Даже сейчас, глядя на эти лодки, я никак не могу понять, почему они так правильно сделаны. Ведь Сенька никакого понятия не имел о кораблях, особенно древних кораблях. Ведь он был обыкновенный столяр-краснодеревщик, а лодки его дышали теплом далёких времён. Они были сделаны именно так, как это было нужно. Любая абсолютно линия оканчивается точкой. Эту точку умел найти он. Лодки его были точкой в длинной кривой рассуждений о деревянных кораблях и могучих ударах ветра. Никто наверно не знает, не знаю и я, по каким закоулкам блуждала Сенькина мысль. Глядя на эти лодки, я думаю, что все реки в конце концов текут в океан.

Сенька, простой столяр-краснодеревщик, видимо догадывался об этом. Лодки его стояли на воде, как стройные девушки на тонких каблуках. Они качались и, казалось, готовы были вот-вот упасть. Но их всегда подхватывал ветер. Плаванье этих лодок всегда было похоже на танец. Вот почему, когда я гладил их гладкие полированные бока, по коже моей пробегал холодок. Добрый человек был этот Сенька. Добрый и непонятный мне тогда. Часто я встречал его во дворе. Трезвый он заговаривал со мной и никогда не обижался, что я называл его просто "Сенька".

- Сенька! - бывало, скажу ему я, - сделай мне лодку.

- Сделаем, - всегда говорил он, - дай только срок.

В этот же вечер он выходил во двор с острым ножичком в руках. Я ждал его на лавке. Рядом со мной лежала припасённая чурка. Сенька брал её, сев со мной рядом, и снимал тонкую стружку.

- Дуб, - говорил он, - молодец, это настоящий дуб.

После этого он прогонял меня, так как не мог выносить, когда смотрели, как он работает. Я уходил к Шурику, и мы загоняли с ним голубей. Я загонял голубей вместе с Шуриком, а сам смотрел во двор на лавку, где сидел Сенька. Он строгал ножичком чурку, зажав её между колен. Рядом в беседке мужики играли в домино.

Оглушительное щёлканье фишек неслось из этой беседки каждый вечер. Четверо сидели за столом, а остальные, обступив их, смотрели. Проигравшие лазили под стол. Желающих сыграть всегда было много, каждый терпеливо дожидался своей очереди. Но, конечно, им было скучно стоять, так и не терпелось забрать полную горсть полированных фишек. Сенька сидел на лавочке рядом с беседкой и вырезал лодку из чурки, которую достал ему я. Иногда, желая посмеяться над ним, его звали сыграть в домино партию-другую. Но Сенька только сильнее сгибался над чуркой и ничего не отвечал им. Выстругав корпус лодки, он совал его в карман и выходил со двора. Я знал, что Сеньку можно будет увидеть в маленькой пивной за углом. Мы запирали с Шуриком клетку, и я бежал туда. Пивная находилась в подвальчике и её все звали "Четыре ступеньки" по числу истёртых ступенек, сбегавших вниз. Это была комната с маленьким, в углу, прилавком. В стеклянной витрине стояли две вазочки с солёными сушками и с воблой. Прилавок был весь залит пивом, расплескавшимся из кружек, которые подавала толстая продавщица. Это была женщина с волосами, белыми как бумага, вылезающими космами из-под платка. В окно было видно, как входил в пивную Сенька и как она, улыбнувшись, подавала ему гранёную кружку пива. Сенька кивал ей и отходил в самый угол к мраморному столику с трещиной. Он ставил кружку на самый край и ждал, когда продавщица выйдет из-за прилавка и смахнёт со столика обсосанный хребет воблы, голову и сухой пузырь, старательно вытрет выпуклую лужу пива. Сенька ждал, когда она подходила к нему, и в то время, когда она приводила стол в порядок, он запускал руку в карман халата и вытаскивал оттуда бутылку водки.

Он быстро выливал её в свободную кружку, которую подавала буфетчица, и разбавлял всё это пивом. После этого со стороны можно было подумать, что на столе стоят две кружки пива. Сенька пил из обеих поочерёдно маленькими глотками, иногда буфетчица приносила ему бутерброд с колбасой. Я стоял обычно в дверях и не решался подойти к Сеньке. Он пил водку и пиво маленькими глотками, глядя в окошко под потолком. Очень внимательно глядя. Не знаю, что он интересного там находил. Окошко лежало на самом тротуаре. И ничего кроме шагающих ног невозможно было увидеть. Разве только какой-нибудь малыш был виден во весь рост. Раз среди этих мелькавших ног - увидел я и вздрогнул от неожиданности, - бородатое лицо заслонило почти всё окно. Смеющееся лицо. Потом оно отодвинулось и исчезло за мелькавшими ногами. Вслед за ним на ступеньках послышался грохот.

Услышав его, буфетчица засмеялась и сказала что-то на ухо Сеньке, но Сенька продолжал смотреть пристально в окно. В это время я едва успел отскочить с порога и чуть не был сбит инвалидом, съехавшим с лестницы на тележке. Это ему принадлежала борода и смеющееся лицо на стекле. Он и сейчас смеялся. Деревянная тележка была пристёгнута к обрубкам ног ремнями.

Отталкиваясь от пола костыликами, зажатыми в руке, он подъехал к прилавку и потребовал пива. Буфетчица вынесла из-за прилавка и ему кружку и стульчик, он поставил кружку на стульчик и сказал: "Спасибо". Сенька, внимательно глядя в окошко, допивал водку. Пива ещё оставалось у него с полкружки.

- Ну и скука, - сказала буфетчица и стала полоскать кружки, уже сполоснутые. Но кружек было мало и, кончив их полоскать, она стала зевать.

- Что зеваешь? - сказал Сенька и отвернулся от окна. - Как странно, ты знаешь, всё время смотрю в окно - и всё ноги и ноги, иногда возле них болтаются сумки и видны кулаки, которые держат эти сумки.

- Ну и что? - сказала буфетчица и, взяв чистую кружку, налила в неё воды из-под крана.

- Всё дело в том, - сказал Сенька и запнулся и замолчал, глядя как буфетчица вынула из глазницы свой глаз и опустила в кружку.

- Я даже не знаю, в чём дело, - повторил он, - но понимаешь: почему всё ноги и ноги?

Буфетчица полоскала свой глаз в кружке, она слила воду и налила снова. Я смотрел и в каждой грани видел глаз; страшно было посмотреть буфетчице в лицо, я хотел повернуться и выйти. Но я услышал, что сверху по тёмной лестнице кто-то спускался.

Сенька вынул лодку, которую строгал для меня, и поманил меня пальцем. Путаясь в своих ногах, я подошёл.

- Как лодка? - спросил Сенька.

- Законная лодочка! - сказал я.

- Что это такое? - спросил инвалид и убрал с лица мокрую прядь, мешавшую смотреть.

- Ух, какая лодка! - сказал инвалид - Дай-ка сюда.

- Ну тебя к чёрту, - сказал Сенька. - Лодка как лодка. Ты бы посмотрел, какой я могу сделать шкаф.

- Дурак, кому нужен твой шкаф, - сказала буфетчица. - Сейчас везде до чёрта дешёвых фабричных шкафов. Все как один, ух. Глаз нельзя оторвать.

- У тебя глаз стеклянный, - сказал Сенька.

- Подлец, - сказала продавщица, - я тебя в долг пою.

- Я ничего не сказал такого, - заметил Сенька и отглотнул из кружки пива.

В это время на пороге показался громадный мужчина. На его розовом лице дрожали хрустальные капли пота.

- Только что из бани, - басом сказал он, и я почувствовал, что он пахнет берёзовым веником, душистым мылом и здоровьем.

- Проваливай в свою баню, - сказал безногий. - Нечего тут толкаться.

- Ах, извините, извините, - громко сказал мужчина, успев положить на столик портфель очевидно с бельём, и прижимая к груди чистые распаренные руки. - Я только одну кружечку и сейчас же уйду. Видите ли, в бане закрыт был буфет. А сюда я даже не имею обыкновения заходить, видите ли очень уж тут паршиво, сыро, темно. Но пива, дайте мне кружечку пива. Да, пожалуйста, налейте мне до положенной отметки. А-а-а, - он засмеялся.

Буфетчица со злостью сунула кружку под пивной кран и налила её так, что пиво плескалось через край.

- Мне лишнего не надо, - сказал мужчина и отлил пиво ровно до отметки. - Дайте мне то, что положено, за что я деньги плачу.

- Я тебе положу сейчас свой кулак на твою шею, - сказал Сенька, а я быстро сунул лодочку в карман.

- Ой-ой-ой, - сказал мужчина. - Подождите, выпью кружечку пива и тотчас же убегу. Не волнуйтесь, товарищ, я вас прошу, не кипятитесь. Сенька шёл к нему, полузакрыв глаза, натыкаясь на столики. Мужчина покосился на него и одним махом опрокинул кружку в свою громадную пасть.

- Ух, прекрасное пиво, - сказал он - прекрасное пиво. Ну-ка налейте-ка мне ещё кружечку, только опять, что положено.

- Я сейчас положу свой кулак на твою шею, - сказал Сенька и крепко схватил мужчину за плечи.

- Дай, дай ему хорошенько, - сказал безногий, - а я добавлю. Ишь, боров наглый.

- Товарищи, товарищи, что вы ко мне привязались? - сказал мужчина, - я выпью ещё кружечку пива и уйду. Налейте же мне кружечку пива, - сказал он буфетчице.

Но она ничего не ответила, а, бормоча проклятья, что-то искала на прилавке, искала и не могла найти. Мужчина сунул ей кружку в лицо, хоть Сенька и тряс его очень сильно за плечи. Инвалид нацелился ему костылём в спину. Видно было, что они сейчас побьют его.

- Ну вас всех к чёрту, - закричала буфетчица, и по лицу у неё ручьями потекла слёзы. - Идите все к чёрту. Вот эта щербатая кружка, - кричала она, схватив кружку, которую протягивал ей мужчина. - Вот эта щербатая кружка, а ней был мой глаз, я по ошибке налила в неё пива.

- Какой глаз? - спросил мужчина и осторожно дотронулся пальцем до своего живота.

- Где мой глаз? - завопила буфетчица.

- Где её глаз? - спросил тихо Сенька.

- Послушайте, послушайте, какой глаз, - сказал мужчина, - я ничего не понимаю, не трясите меня.

- Кашалот, - взревел инвалид. - Ты проглотил её глаз!

Он размахнулся и стукнул мужчину костылём прямо в зад.

- Подождите, подождите, - сказал мужчина, схватившись за зад. - Налейте мне сначала кружечку пива. После разберёмся, какой глаз. Вы говорите, я проглотил её глаз?

- Сволочь! Бей его! - и инвалид саданул его опять своим костылём и опять попал прямо в зад. Мужчина двинул его ногой, и инвалид, сбив стульчик с кружкой, заехал под мраморный столик. Длинная борода его запуталась в алюминиевых ножках.

Сенькина рука свистнула в воздухе как праща, я увидел у мужчины на шее красное пятно от удара. Мужчина толкнул Сеньку в плечо и Сенька повалился рядом с инвалидом.

- Налейте мне кружечку пива, - сказал мужчина, - а то я очень спешу.

- Где мой глаз? - рыдала буфетчица. - Где, подлец, мой глаз?

- Поверьте мне, я не знаю, - говорил он, держась рукой за зад. - Если я его проглотил, то поверьте, сделал это нечаянно, и поэтому материальной ответственности не несу. Единственное, что я могу сделать, это принести вам этот глаз, если обнаружу его. А сейчас налейте мне, пожалуйста, кружку пива, видите, я очень спешу.

- Сволочь, - всхлипнула буфетчица, - отдай мой глаз. Как я на улице покажусь, сволочь?

Инвалид, отпихнув Сеньку, всё пытался выехать из-под стола, но ему борода мешала и не отпускала его. Он прямо чуть не плакал. Сенька вдруг вскочил и, повернув за плечо мужчину к себе лицом, ударил его. Когда он подымался, из кармана его выскочил нож. Этим ножом Сенька строгал мне лодки. Инвалид схватил нож и отрезал себе бороду у самого подбородка.

Борода осталась висеть на алюминиевых ножках. Из двери тянул сквозняк, и она трепетала как флаг. Освободившись, инвалид оттолкнулся костыликами и выехал из-за стола. Он размахнулся и хотел обоими костыликами стукнуть мужчину в живот. Но мужчина сам ударил его ногой раньше. Бороды не было уже у инвалида, поэтому он промчался под столиком и под другим столиком, ударился о стенку и упал набок. Стена дрогнула и дверь захлопнулась от толчка. Борода повисла как тряпка на алюминиевых ножках. Сенька бил мужчину, а мужчина бил Сеньку. Буфетчица плакала за прилавком. Инвалид поднялся и хотел снова поехать к мужчине, но увидел, что у него соскочило одно колесо. Он схватил его и кинул, целясь в мужчину. Мужчина как раз нагнулся в этот момент. Колесо от тележки врезалось в витрину. Только стёкла брызнули. Буфетчица завопила страшно, увидев, что витрины как не бывало. Солёные бараночки покатились по полу. Инвалид схватился за голову, увидев, что наделал. Потом, отломив ещё одно колесо, снова запустил им в мужчину и снова промахнулся. Колесо на этот раз заехало буфетчице по лбу. Буфетчица повалилась под прилавок, и её даже не было слышно. Сенька в это время ударил два раза мужчину по скуле, а мужчина крепко стукнул его по затылку. Инвалид заплакал от злости и отломал от тачки ещё одно колесо. Этим колесом он свалил Сеньку. Увидев, как Сенька упал (колесо попало как раз в то место, куда бил мужчина, инвалид очевидно надеялся попасть ему по руке), инвалид заплакал.

- Сенька, друг! - орал он. - Но ты, ты, бес, от меня не уйдёшь.

С этими словами он отломал от тачки последнее колесо.

Мужчина вынул носовой платок и утёрся. Слёзы текли по инвалидову лицу, он забылся и всё старался дёрнуть себя за бороду, которую отрезал. Мужчина улыбался, глядя на него. Инвалид с силой размахнулся, но ударился кулаком, в котором было зажато колесо, о стенку. Я увидел, как кулак разжался и колесо упало. Инвалид схватил колесо левой рукой и размахнулся.

Мужчина взял портфель под мышку и кинул на прилавок деньги, сам отсчитал себе сдачу. Когда он сунул её себе в карман, инвалид метнул колесо, и, конечно, промахнулся. Колесо задело по лампе, врезалось в стену и рикошетом отскочило инвалиду в лицо. Было слышно, как у него косточки на лице хрупнули.

- Ну и бардак, - сказал мужчина. - Нельзя даже выпить кружку пива. Надо будет зайти завтра, жалобу написать. Он перешагнул через инвалида и вышел в дверь. Через мгновенье я увидел его ноги в громадных жёлтых башмаках, шнурки на них были аккуратно завязаны.

Я присел на стул и стал ждать, когда поднимутся все. В распахнутую дверь дул ветер, выпуклые лужи на мраморных столиках морщились. Я поднял с пола воблу, ошелушил её и стал есть, стараясь не проглотить кость. Вдруг я услышал как буфетчица всхлипывает под прилавком. Я думал, что она раньше всех встанет, но Сенька опередил её. Он поднялся и схватился за стол, шатаясь. Шишка на его затылке была высока как телеграфный столб. Он подошёл к зеркалу, стоявшему в углу, и внимательно осмотрел свою шишку.

- Ну и дела!- вздохнул он. - Как же я надену теперь кепку?

- В кепке можно вырезать дырку, - сказал я.

- Вот за это я тебя и люблю. - Он поднял с пола свой ножичек, положил кепку на стол и, примерившись, концом ножа вырезал аккуратную дырку. Потом сунул ножик в карман и подошёл к зеркалу примерить кепку.

- Ну ты и молодец у меня, - сказал он. Кепка сидела на нём как влитая и шишка вылезала в прорезанную дырку.

- Вот за это-то я тебя и люблю. Эх, сделаю я тебе настоящую лодку.

- За что ты его бил, Сенька? - спросил я.

- Он знает за что, - прохрипел инвалид, поднимаясь. Лицо у него было разбито. Он отёр кровь рукавом и ещё раз прохрипел: - Он знает за что.

Сенька подошёл к нему и взял его под мышки. Инвалид отстегнул ремни тележки и Сенька посадил его на стул, с которого слез я.

- Ну-ка, поищи колёса, - сказал Сенька. Я собрал колёса и отдал ему. Сенька взял ножик и обстругал оси. Я смотрел, как он работает, стружка снималась ровная, длинная, он завивал её в спираль.

- Ну ты и мастак, - сказал инвалид, глядя как он строгает. - Видно, имел с чуркой дело. Можешь ты, интересно, построить дом?

- Я всё могу, - сказал Сенька. - Ты не знаешь, какой я могу сделать шкаф.

- Сейчас много шкафов в магазине, - сказала буфетчица. Она поднялась и поправила волосы, глядя единственным глазом в мокрую плиту мрамора на прилавке. - И хорошие шкафы, - сказала она. - Один к одному, как солдаты. Дешевые шкафы, гладкие, одинаковые, и выбирать не нужно. Плати и забирай.

- Что ты понимаешь! - сказал Сенька.

- А что мне понимать? - она принялась собирать стеклянные осколки в подол фартука. - Я сама видела.

- Что ты можешь видеть стеклянным глазом? - сказал Сенька и стал налаживать колёсики на тележку.

- Где мой глаз, - вздохнула буфетчица и заплакала.

- Никуда он не денется, - сказал я. - Он же обещал принести. Мне очень хотелось её успокоить.

- А что? Он принесёт, - сказал инвалид.

- Да, такой принесёт, - сказал Сенька.

Он насадил колёсики и попробовал покрутить их. Колёсики вращались отлично. Сенька поставил тележку на пол и, взяв под мышки инвалида, посадил в неё. Инвалид обхватил ремнями обрубки ног и застегнул пряжки.

Я подал ему костыли, валявшиеся у двери. Инвалид подъехал к зеркалу. Буфетчица подошла и стала сзади него. На лбу у ней была здоровая ссадина. Она трогала её морщась, видно, ей было больно. Инвалид вздохнул: "Эх, борода! Борода!"

- Что борода, - сказала буфетчица, - вот у меня глаз.

- Что ты понимаешь, - вздохнул инвалид, - без бороды как без ног.

Сенька сказал: "Ох, какой бы я мог сделать шкаф!"

- Что ты растрепался? - завопила буфетчица, поворачиваясь к нему, взмахнув пухлым кулаком. - Кто тебе не даёт делать этот шкаф? Сделал бы давно и не трепался, не тянул бы нервы людям, у которых глаз проглотили.

Сенька встал и пошёл к двери. Я двинулся за ним.

- Куда ты?

- Домой.

- Домой, а я куда без бороды?

- А куда я без глаза?

Сенька ничего не сказал и вышел на улицу. Я поплёлся за ним. В кармане у меня лежала лодка. Я крепко прижимал её к себе и шёл, глядя на шишку, вылезающую из Сенькиной кепки. Он потрогал её пальцем и повернулся ко мне.

- Знаешь, болит.

- Надо зайти в аптеку и купить свинцовую примочку.

- Ну её, эту аптеку, пусть болит. Хорошо, когда болит, - сказал он, теперь не будет болеть в другом месте.

- В каком другом? - спросил я.

Сенька задумался. "Ни в каком. Это я так. Пошутил. В каком ещё другом месте? Просто пусть будет шишка, кепка ни за что не свалится".

- Не свалится, - сказал я.

Мы медленно шли по улице, обходя прохожих. Дорогою Сенька молчал. Я видел, что ему было грустно. Наверное, он никак не мог придумать, где бы ему сделать свой шкаф. Перед тем как войти во двор, Сенька остановился.

- Ты знаешь, какой бы то был шкаф? - спросил он меня.

- Знаю, - сказал я.

- Ничего ты не знаешь... В каждую комнату нужен особый шкаф, - сказал Сенька. - Ты даже не знаешь, как это сложно - сделать стул или стол. Но мне почему-то хочется сделать шкаф. Им никогда этого не понять, - Сенька ткнул пальцем в беседку, где горел свет и мужики хлопали костяшками домино.

- Семён! - увидев его, закричали они. - Желаешь партеечку сгонять?

Сенька даже не повернулся к ним.

- Как им не болит голова от этого домино? - сказал он и затащил меня за ворота, чтоб нас не было видно. - Видишь, они играют в домино. Меня от этой игры тошнит. Так же они делают шкафы на фабрике. Я работаю с ними вместе. Слышишь - щёлк - костяшка - щёлк. Так же щёлкают доски, когда они сбивают шкаф. У них всё известно, что к чему. В каждый паз влезает свой шип. Тысячи шкафов заготовлены по частям. Вот видишь этот, - он ткнул пальцем в какого-то мужика, - он заготавливает полки. Этот делает одни планки, а этот другие.

Он показывал на мужиков, но я всё равно не мог их издали различить, для меня они были просто играющие в домино.

- Я тоже работаю на этой фабрике, прибиваю дверные петли. Я могу их прибить в день миллион штук. Платят неплохо. Но не в этом дело. Видишь ли, никто не догадывается, что в каждую комнату нужен особый шкаф. Даже в таких комнатах, как наши.

Понимаешь, дом наш построила фабрика для своих рабочих. Для одинаковых шкафов, наверное, были устроены одинаковые комнаты. Никто ничего не заметил, только я. Видишь. Из окна вашей комнаты видно совсем не то, что из нашей. И люди ведь в комнатах разные, понимаешь меня?

Я, конечно, ничего не понял. Трудно было что-нибудь понять. Да я и не особенно старался.

- Когда я вхожу домой, - продолжал он, - и вижу наш шкаф, я испытываю чувство, как сегодня в пивной, когда смотрел в окно и видел только ноги. Понимаешь, есть такая потребность видеть всё. И ноги, и голову, и руки. Для этого я и хочу сделать свой шкаф. Но, понимаешь, - негде. Когда строили наш дом, не думали о таких людях, как я. Я молчал, не зная что сказать.

- Негде мне шкаф сделать, - вздохнул Сенька, и мы вошли во двор. Шурик стоял в открытом окне и я показал ему лодку.

Сенька сказал: "Зайди ко мне, я тебе покажу место, где я хочу поставить свой шкаф". Мне совсем не хотелось идти, но отказать ему было неудобно, и я вошёл. Шурик в тот день принёс домой новую канарейку. Клетка стояла в том углу, где должен находиться был Сенькин шкаф.

- Клетки, всюду эти клетки, - заревел Сенька, увидев её. Он схватил её и вышвырнул в окно.

- Опять пьяный, - заплакала Фенечка, Сенькина жена, Шурикова мать.

- Я не пьяный, я хочу человеку показать, где поставлю шкаф, который сделаю сам.

- Нечего делать, мучиться, - сказала Фенечка. - Не такие уж и бедные, можем и купить этот шкаф.

- Попробуй только купи, - сказал Сенька. - Напокупали вот всяких паразитов. Эй! - заорал он на клетки, - поёте? Ох, у меня допоётесь! - и он стал срывать клетки с гвоздей. Длинная его рука не пролезала в маленькие дверцы, когда он пытался достать птицу, и он разламывал клетки. Шурик плакал так, как в то утро, когда похоронили Сеньку. Фенечка увела Шурика в другую комнату, к Сеньке она боялась подойти.

- Зажарю, всех съем, - кричал Сенька. - Вместо вас, паразитов, разведу кур.

Птицы метались от него по комнате, роняя перья. Гоняясь за ними, Сенька налетел на аквариум и разбил его. Вуалехвосты, путаясь в водорослях, шлёпали хвостами по мокрому полу. Сенька поскользнулся на одной из них и брякнулся на пол во весь рост.

- Ага, - сказал он задумчиво, - если уж кто и паразит, то это вы. Он поднялся быстро с пола и пошёл на кухню. Остановившись, вдруг подозвал меня к себе. - На, принеси мне водки, - сказал он, - четвертинку. Я взял у него деньги и пошёл. Когда я вернулся с водкой, в комнате был порядок. Пол был число вытерт и подметен. Птицы, правда, летали по комнате, у них не было клеток.

Сенька, Шурик и Фенечка сидели за столом. В сковороде перед ними чадили зажаренные вуалехвосты.

- Ты не сердись, - ворчал Сенька. - Я и сам выпью и тебе налью. Он разлил водку в два стакана и они чокнулись с Фенечкой.

Шурик сидел у Сеньки на коленях, и Сенька совал ему в рот вуалехвоста на вилке.

- Посоли, - сказала Фенечка, - а ты присаживайся к столу.

Сенька повесился после того, как Фенечка купила шкаф. Она хотела сделать ему ко дню рождения подарок. Это был хороший фабричный шкаф. Его принесли здоровенные грузчики, когда Сенька был на работе. Мы с Шуриком помогали им. Чтобы не корябать его о стены, грузчики обернули шкаф рогожкой и обвязали бечевой. Они его укутали бережно как младенца. Сенька вернулся с работы в тот момент, когда грузчики разворачивали его.

- Дай-ка я разверну это сам, - сказал Сенька, и грузчики отступились. Сенька отложил аккуратно рогожку и смотал на палочку бечеву. Отойдя от шкафа, он долго смотрел на него.

- Ну и дубина, - сказал Сенька. - Я разве тебе велел покупать его.

Фенечка заплакала.

- Никогда тебе не угодишь, - сказала она.

- Мне и не нужно угождать, - сказал Сенька.

В тот вечер он напился и сделал мне лодку. Эта лодка и сейчас лежит у меня. Я её один раз только пускал в воду, в ванне, но потом мне сделалось жалко и я спрятал её в ящик стола. "Пусть лежит", - думал тогда я, не подозревая, что больше никогда не надену на лодку бумажный парус. Пусть лежит, - думал я тогда, не подозревая, что больше никогда не захочется мне пускать лодок. Лодка эта и сейчас лежит у меня. Когда я смотрю на неё, почему-то не вспоминаю, как ходил пускать такие же лодки на Москва-реку, как они уплывали, а думаю всё больше о том, как я гладил их на уроке в школе, незаметно сунув руку в парту, и вспоминаю Сеньку. Все думали тогда, что он повесился оттого, что спился.

- Человек без цели, без настоящих интересов, - сказал мой отец. - Ему предлагали поступить на курсы мастеров, в дальнейшем он мог бы стать инженером. Ведь головастый был мужик. Смотри, вот до чего доводит водка.

Я смотрю, мой отец не знает, что Сенька делал мне лодки, что одна из этих лодок и сейчас лежит в ящике моего стола. А ещё чего не знает мой отец, - никто, никто не обратил на это внимания: что Сенька повесился на бечеве, которой был обвязан шкаф.

© Copyright Подугольникова Ольга Андреевна Размещен: 25/01/2023, изменен: 25/01/2023. 108k. Статистика. Очерк: Мемуары Иллюстрации/приложения: 2 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Подугольникова Ольга Андреевна : другие произведения.

В середине двадцатого века