День был хмурым и тусклым. Низкое темное небо нависло над городком, обещая в любую минуту разразиться унылым мелким крошевом.
И, действительно, дальние сопки уже затянуло пеленой то ли тумана, то ли неприятного осеннего дождя. Погода давила, прижимала к земле. Пригнувшиеся и потемневшие дома взирали слепыми глазницами окон. Лишь кое-где электрическим светом вспыхивали в них живые зрачки. И тотчас же вокруг сгущался сумрак, еще более подчеркивая и усиливая гнет непогоды.
Вовка Таркин, ученик 8-го класса, завалившись с ногами на постель, смотрел в окно. Кроме него, в доме никого не было. Мать ушла к соседям, отец еще не пришел с работы. Все было как всегда. Мать попивала и, приходя от соседей, бродила по дому, растрепанная и несуразная, что-то бормоча о своей неудавшейся жизни, грохотала кастрюлями, а потом затихала где-нибудь в углу, забывая о некормленой и недоеной скотине.
Отец, здоровенный крупный мужик, о силе которого по городку ходили легенды, слесарил в депо и зарабатывал, по существующим временам, довольно прилично. Однако деньги в доме не держались. Всему виной была мать с ее постоянными, особенно в последние годы, выпивками и сомнительными подружками. Застав дома компанию, отец свирепел, матерясь, вышвыривал всех за дверь. Мать тоже старалась улизнуть, иногда ей это удавалось. И тогда дома она появлялась лишь на следующий день, когда Василий Таркин уходил на работу.
Чаще же отец, выгнав заодно из дома и детей, запирал дверь на крючок и долго и жестоко бил жену.
Вовка с младшим братом Саней, прижавшись к стене дома, в голос ревели, слушая затихающие крики матери. Потом уже ревел один Саня. Вовка научился молчать, лишь каменели скулы, да в бессильной ярости сжимались кулаки, белея костяшками. В такие ночи спали они в тепляке, бросив на пол драные телогрейки. Соседи не вмешивались, зная неимоверную силу Васильевых кулаков.
Наутро Вовка, выждав, когда отец уйдет на работу, прокрадывался в дом. Натолкнувшись взглядом на обезображенное лицо матери, спешил выскочить за дверь. Приходила какая-нибудь соседка и с охами и причитаниями помогала матери умыться и лечь в постель, немного прибирала в доме, варила ребятишкам обед. Вовке кусок не лез в горло, и он уходил из дома.
Примерно с неделю, пока мать отлеживалась, в доме царило хмурое безмолвное спокойствие. Теперь уже пил только отец. Выпив литр водки и не опьянев - все еще спасало богатырское здоровье - он садился у ворот на скамейку и долго курил, молча глядя перед собой.
Первое время он еще мало-мальски следил за Вовкиной учебой. Увидев в дневнике тройку, он хмыкал, за двойку давал подзатыльник - других оценок у Вовки не бывало. Хотя нет, в начальных классах были и четверки, но теперь уже и сам Вовка не помнил, за что их получал.
Потом он перестал готовить домашние задания, лишь просиживал за столом положенное время, вырисовывая любые цифры. С грехом пополам дотянул до восьмого класса, отсидев два лишних года. В школе держать его больше не будут - незачем. Сложением и здоровьем он удался в отца. С одногодками ему было неинтересно - тянуло к взрослым ребятам. Те на него поглядывали свысока, и за это высокомерие он некоторым жестоко мстил: насмешками вызывал на поединок и на глазах у всех избивал до крови. С некоторых пор его стали побаиваться.
Однажды в компании Саблина и Кречета, двух наглых переростков, он увидел незнакомца. На вид тому было лет двадцать пять. Голые по локоть руки покрывала замысловатая татуировка. Саблин с Кречетом наперебой рассказывали ему что-то веселое. Тот слушал со снисходительной улыбкой, временами лениво сплевывая через стальную фиксу. Кречет увидел Вовку и, оборвав Саблина на полуслове, зашептал на ухо фиксатому, который слегка повернул голову и с интересом уставился на Вовку.
- Эй, фраер!
Это уже Саблин, Тетеря по-уличному.
- Это ты кому, мозгляк?
Вызов был столь очевиден, что Саблин и Кречет, не сговариваясь, двинулись к Вовке. Фиксатый остался на месте. Вовка ждал, глубоко засунув руки в карманы. Кречет подошел почти вплотную, Саблин зашел сбоку. Не вынимая рук из карманов, Вовка быстро шагнул вперед. Кречет отшатнулся, однако было уже поздно: удар головой в лицо и одновременно коленом в пах.
Вовка крутнулся на месте, пытаясь уйти от ударов Саблина. Изловчившись, он поймал противника за воротник и резко дернул. Они вместе повалились сверху на корчащегося Кречета. Вовка быстро подмял Тетерю под себя и, сев сверху, принялся молотить его кулаками.
Во время драки он совсем забыл о фиксатом. Вспомнив же, быстро соскочил с поверженных соперников и услышал негромкий смех. Смеялся фиксатый, щедро блестя железным зубом.
- Браво, юноша, браво!
Не переставая смеяться, протянул руку: "Будем знакомы... Леха.."
Леха Калганов только что вернулся из мест не столь отдаленных и пока отдыхал. Родни у Лехи в городке было полно, но задерживаться он здесь не собирался. В зоне ему дали адресок, уверяя, что там Леху примут хорошо. Однако Леха понимал, что с пустыми руками ехать не годиться. Еще неизвестно, как там дело повернется. Нужны были деньги, и приличные - однако пока ничего не просматривалось.
Тогда он начал прощупывать малолеток. Это было несложно: и Саблин, и Кречет наперебой рассказывали, где что видели. Но их рассказы вертелись вокруг шмоток и магнитофонов. Все это было не то. От Вовки Леха ничего особенного не ждал - что может знать пацан?
Хотя после драки он и приблизил Вовку к себе, но разговоров о деньгах при нем не заводил. В основном рассказывал о зоне, о тамошних порядках. При этом никаких целей Леха перед собой не ставил: просто в нем жило подспудное желание хоть кому-то доказать, что и его жизнь чего-то стоит.
Пацаны были слушатели отменные: восторг в их глазах подстегивал Леху. Как-то, рассказывая очередную историю, он прихвастнул.
- В свое время у меня и золотые червонцы были... Да разве вам понять? Вы их и в руках-то не держали..
- Я видел.
Леха внимательно глянул на Вовку, а потом рассмеялся.
- Где ты мог видеть? Во сне, наверное.
- Говорю, видел... У бабки.
- Да ну тебя..
И Леха продолжил свой рассказ. Вовка обиделся и отвернулся.
Домой они возвращались вдвоем: Саблина и Кречета Леха выпроводил раньше.
- Ладно, не дуйся. Я же пошутил. Где ты видел червонцы?
- Я же сказал, у бабки. Только она мне не родная. Это сестра моей крестной.
- А где она живет?
- Да здесь, недалеко.
- Одна?
- Одна.
- И сколько же ты у нее червонцев видел?
- Не помню. Я маленький был. Она из сундука доставала и крестной показывала. А что?
- Да так, ничего.
Вовка нехотя слез с постели. Идти в такую погоду никуда не хотелось, но он обещал Лехе.
Калганов сидел на их обычном месте и, подняв воротник куртки, дымил папиросой.
- Садись.. Кури...
Вовка затянулся и, привалившись спиной к забору, стал ждать. Но Леха не торопился начинать разговор. Докурив, он затоптал чинарик и встал.
- Пошли. По дороге поговорим.
Некоторое время они шли молча.
- Куда мы идем?
- К твоей бабке.
- Зачем?
- Хочу купить у нее червонцы. Пора мне жизнь начинать.
- Купить? Думаешь, продаст?
- Ты поможешь уговорить. Зачем старухе золото? А я ей хорошую цену дам.
Калитка отворилась и закрылась без шума. Они вошли во двор, поднялись на крыльцо. Вовка постучал, потом еще, однако в доме было тихо. Пришлось барабанить в ставни, за которыми пряталось низкое подслеповатое окошко. Наконец, стукнула дверь, и слабый старушечий голос спросил:
- Кто там?
- Это я, баба Дуся, Вовка.
- Чего так поздно?
Сенная дверь отворилась.
- А это кто с тобой?
- Друг. Ты, баба Дуся, не бойся. Можно мы в дом зайдем - дело у нас есть.
- Что ж за дело-то ночью?
Старушка посторонилась, пропуская нежданных гостей. В маленькой убогой кухоньке было тесно, и Леха остался у порога, прислонившись к косяку.
- Чайку попьете?
Вовка вопросительно глянул на Леху.
- Отчего же не попить?
Старуха захлопотала возле стола.
- А ты чей же будешь? Что-то я тебя не припомню.
Леха неохотно пояснил.
- А-а, Калгановых... Знаю, как же не знать... Да ты пей чаек-то, пей. Вот конфетки бери, подушечки.
- А ты, бабушка, видать, бедно живешь?
- Живу, как все люди. А лишних денег, верно, нет. Да и откуда им взяться? Пенсия-то махонькая, одно только название.
- Ну, ... продала бы чего.
- Чего ж продавать-то? Сам видишь, как живу.
- Ну, может, с революции что осталось. Какие-нибудь вещички старинные, золотишко..
Старушка посмотрела на Вовку, который, опустив голову, старательно прихлебывал чай.
- Признавайся, басурман, ты насочинял? Заморочил человеку голову, антихрист окаянный...
Она разошлась не на шутку. Леха встал.
- Ну, извиняй, бабуся, мы пойдем.
На улице Вовка обиженно забубнил:
- И ничего не сочиняю - сам видел.
- Ладно, видел - и видел... Сундук где стоит, в комнате?
- Ага.
Калганов, отойдя несколько шагов, вдруг остановился и выругался.
- Ты чего?
- Завтра вся улица будет знать, что мы приходили к бабке за золотом.
- Ну и что?
Калганов не отвечал. Вовка уныло плелся сзади. У первого же перекрестка Леха остановился и нехотя пробурчал:
- Давай, двигай домой. У меня еще есть дела.
Дома Калганов деловито и быстро собрался. Потом спустился в подполье, достал небольшой сверток. Развернул, полюбовался зеркальной чистотой лезвия финки, которую когда-то делал сам.
Выходя, погасил свет. В сенях, пошарив за бочкой, достал старый зазубренный топор.
У знакомой калитки постоял пару минут. Ночь опустилась темная, фонарей на улице не было, однако ему все равно было немного не по себе.
Калганов взошел на крыльцо и слегка потянул на себя дверь. - Еще в первый визит он обратил внимание, что она прилегает недостаточно плотно. В образовавшуюся щель лезвие финки вошло достаточно легко. Крючок, слабо звякнув, отскочил, и дверь распахнулась. Калганов шагнул в темные сени и нащупал ручку входной двери, дернул. Дверь не поддавалась. Он взял топор и начал осторожно отжимать дверь.
"Кто там?" - раздался слабый испуганный голос, и в уже образовавшуюся щель он увидел прямо перед собой светлое пятно. Торопясь, он надавил сильнее, прижал ногой рукоять топора и обеими руками изо всей силы рванул.
- Караул! Люди... Люди! Помогите!
Калганов уже был в хате. Скорее, скорее подавить этот крик! Он поймал левой рукой светлое пятно, и несколько раз ударил кулаком правой. Крик оборвался.
Он немного постоял, прислушиваясь. Однако на улице было тихо: старушечий голос только для Калганова звучал ужасающе громко. Достав из кармана фонарик, он посветил. Старушка не подавала признаков жизни. Он обошел ее. Сундук стоял у стены, меж двух окошек, накрытый белой кружевной накидкой.
Из-под крышки сундука пахнуло старым залежалым бельем. Опустившись на колени, Калганов стал выбрасывать тряпье, предварительно прощупывая каждую складку.
Шаги на крыльце он услышал слишком поздно. Отпрянул от сундука, кинулся к простенку. Сжав рукоять финки, ждал.
Вошедший топтался на пороге, не решаясь пройти дальше.
- Баба Дуся.
Калганов сразу обмяк - это был Вовка.
- Не кричи. Это я здесь.
Щелкнул выключатель.
- А где баба.....
Вовка осекся, наткнувшись взглядом на лежащую возле печки старушку.
- Зачем?
Он присел на корточки и тронул старушку за плечо. Она не шевелилась.
- Ты что .... убил ее?
Калганов одними губами усмехнулся и, взяв Вовку за воротник, затолкнул в комнату.
- Посиди, мне немного осталось.
Он выбрасывал тряпки, косясь на Вовку, который все не отрывал взгляда от распростертого тела. Вот и дно. Калганов лихорадочно зашарил. Пальцы наткнулись на какой-то кругляшок. Он поднял руку. На ладони лежал царский десятирублевик с маленькой дырочкой, в которую была продета тонкая тесемка.
- Оставьте... Память... Память это.... о моем Гришеньке... Оставьте...
Очнувшаяся старушка поднималась с пола, повернув к ним обезображенное лицо. Она пыталась встать, но ноги не держали тщедушное тельце. Вовка не мог вымолвить ни слова, у него лишь мелко тряслись губы.
- Оставим, только отдай золотишко.
- Нету ... ничего больше нету... оставьте... память...
Калганов подошел вплотную. Глядя в бесцветные, наполненные болью глаза, он понял, что это правда. Ничего больше нет... И не было. Просто мальчишка когда-то действительно видел этот кругляшок. Один. И запомнил.
Злость распирала Калганова: из-за такой ерунды и так вляпаться. Старушка, конечно же, молчать не будет. Он подошел к кровати, взял подушку, сунул ее в руки ничего не соображающему Вовке, подтолкнул его к старушке и резко опрокинул, стараясь попасть подушкой на лицо. Вовка почти не сопротивлялся, а Калганов давил и давил на его плечи. Старушка затихла быстро.
Вовка по-прежнему плохо соображал. Калганов выключил свет и вытолкнул его на улицу. Нашел в сенях топор, подхватил чемоданчик.
Они уже были возле калитки, когда вдруг с той стороны возле нее возникла тень.
- Ой, Вовка! Ты у бабы Дуси был? А кто кричал? Я здесь толкусь, а зайти страшно... Чего ты молчишь?
Калганов понял, что это соседка. Ну, надо же, так не везет.... Он оттолкнул Вовку, рванул калитку и ударил. Под лезвием топора хрустнуло, и женщина беззвучно повалилась на землю. Отбросив топор, Калганов взял ее за ноги и волоком потащил в дом. Вернувшись, он прошептал, глядя прямо в Вовкины зрачки:
- Ну, вот мы с тобой и подельники...
Он вытер лезвие топора полой Вовкиной куртки и деловито спросил:
- У бабки есть керосин?
Они уходили по темной улице, а в окнах низенького домика уже плясали алые отсветы.
И БЫЛИ ПИСЬМА
Служба Тимофея Рындина уже перевалила на второй год, когда в его жизни случилось чрезвычайное происшествие - по меркам его товарищей. Он получил письмо. Нет, нельзя сказать, что Тимофей совсем не получал писем. Ему часто писала мать, и он постоянно был в курсе всех новостей своего поселка. Лишь Галочку, доармейскую зазнобу Тимофея, мать обходила молчанием, а он сам ничего не спрашивал.
Где-то класса до десятого Тимофея мало что интересовало, кроме футбола. Не были исключением и представительницы прекрасного пола. И вдруг, неожиданно для себя, Тимофей стал быстро, многократно и мучительно влюбляться. Он обожал своих избранниц и страдал от их невнимания. А время шло ужасающе быстро, и вот наступил год призыва в армию, а у него так и не было своей девушки.
Галочка жила на той же улице, что и Тимофей. Но он, как и большинство его сверстников, страдал близорукостью. Второе зрение открылось неожиданно, субботним вечером на танцах.
Густой застоявшийся воздух обволакивал танцплощадку. Гремела музыка самодеятельного ансамбля, и поселковая знаменитость хрипло выкрикивала в микрофон: "Аэропорт, аэропорт, ночное зарево огней..." Тимофей с друзьями сидел недалеко от площадки на скамейке, не принимая участия в ленивом трепе. Танцевал он крайне редко, предпочитая смотреть со стороны. Так и теперь он обозревал танцующих, в призрачном свете двух фонарей скорее угадывая, чем узнавая знакомых. Неожиданно его внимание привлекла девушка, стоявшая в самом углу площадки. Ее подруги время от времени включались в очередной тур либо друг с другом, либо с развязно-неуклюжими мальчиками. Она же вообще не танцевала. Ее тонкий силуэт с гордо посаженной головкой смутно обрисовывался на фоне темно-серого неба.
Бог мой, да это же соседка, Галка! Пораженный своим открытием, Тимофей уже до конца танцев не сводил с нее глаз. Что-то неясное шевелилось в глубине его души, когда ее приглашали на танец. И каждый раз он с облегчением вздыхал, видя, как очередной претендент отходил ни с чем. О чем шел разговор на их скамейке, Тимофей уже не понимал. И, когда вдруг танцы закончились, и многоликая толпа повалила к выходу, Тимофею стало жарко. Он понимал, что надо догнать Галку, надо заговорить с ней. Но это как раз и лишало его сил.
Лишь возле ее дома она осталась одна.
- Галя!
Ее пальцы, уже взявшиеся за веревочку щеколды, замерли.
- Подожди.
Глядя в ее залитые лунным блеском глаза, он начал говорить. У него неожиданно развязался язык, и он нес чушь: легковесную, смешную, серьезную. Тимофей вдруг понял, что умеет говорить с девушками, умеет нравиться им.
Была июньская ночь. Молоденький месяц чуть выглядывал из-за печной трубы, вцепившись в ее края своими острыми рожками. На черном бархатном небе сияли звезды. Воздух был настоян на черемухе. Улица утопала в белых кустах. Серебристо-лунные глаза смотрели на Тимофея, не отрываясь, и в них то вспыхивали искорки смеха, то замирал серьезный интерес.
Что это была за ночь!
После этого Тимофей каждый вечер опять оказывался у знакомых ворот, вставал на скамейку и легким свистом будил дремавшего пса. Тот с визгом кидался из своей конуры и, гремя тяжелой цепью, принимался яростно лаять. Минуту спустя хлопала дверь, и на крыльцо выбегала Галочка. На уговоры зайти в дом он упорно отнекивался и лишь однажды сдался. Сидел как на иголках и, оказавшись снова на улице, с облегчением вздохнул.
Так прошло лето, и наступила осень. Тимофей ждал повестку. В армию он шел с охотой: служба входила в его дальнейшие планы, и он желал пройти ее побыстрее и без отсрочек. Неожиданно произошел разлад с Галочкой. Она стала какой-то рассеянной, и временами Тимофею казалось, что ее тяготит его общество. На проводы она не пришла. Может быть, не хотела давать никаких обещаний. Правда, месяца три они переписывались, но потом она замолчала.
И вот пред Тимофеем лежало письмо. Рад ли он был ему, сказать трудно. Тимофей привык не ждать таких писем. И оттого служба его текла легко и размеренно. День набегал на день, как тягучие медленные волны, и так же как волны в зыбком прибрежном песке, дни растворялись в подъемах и отбоях.
Тимофей неторопливо, словно бы еще сомневаясь в целесообразности своих действий, надорвал край. В конверте был листок, до половины исписанный торопливыми буквами, и фотокарточка. На Тимофея глянули спокойные, чуть насмешливые глаза. Упрямо сжатые губы, высокий чистый лоб, слегка удлиненный овал лица. Фотография была не подписана. Тон самого письма - сдержанный, с едва уловимыми виноватыми нотками.
С ответом Тимофей задержался, не зная, что написать. А тем временем пришло второе письмо. Галка не скрывала обиды и требовала отослать обратно фотокарточку, которую "так опрометчиво отправила". Тимофей, конечно, карточку обратно не выслал, но на письмо ответил. Между ними вновь завязалась переписка.
В одном из писем домой Тимофей обмолвился об этом, с тайным намерением узнать мнение матери. И узнал: "Женихов у нее не стало - вот и пишет", - сразу бросилась в глаза жесткая строчка. Она заставила на мгновение задуматься, однако изменить уже ничего не могла.
Свадьбу Тимофей собирался делать скромную, Галочка тоже была не против. Но они встретили довольно сильное сопротивление родителей. Пока шли тихие споры, перемежавшиеся небольшими баталиями, колесо свадебной машины, скрипнув, провернулось. Тимофей этот первый оборот просмотрел. Будущим молодоженам ничего не оставалось, как включиться в эту круговерть.
До регистрации оставалась неделя, когда они поссорились. Тимофей вернулся домой раздраженным, долго курил на кухне, отказался от ужина и лег спать. Однако мать еще долго слышала, как он ворочается на своей кровати.
Сначала ссоре никто не придал значения, но время шло - и сваты всерьез забеспокоились. Примирения не происходило, а молодые на все вопросы упорно отмалчивались.
Как-то вечером, когда Тимофей сидел, уставившись в телевизор, пришла Катерина Ивановна, будущая теща. Против желания Тимофей слышал почти весь разговор удалившихся на кухню женщин.
- Ой, да что же, Маша, делать-то? Ну, чисто совсем сдурели. Я к своей уж по-всякому пробовала подойти, да все без толку.
- А что хоть говорит-то?
Больше молчит. А сегодня выдала: пойду, говорит, в кино, я человек свободный. Отец возьми да пригрози, возьму, мол, ремень, не посмотрю, что невеста. А она - в дверь.
- Мой-то тоже сидит бирюком. Надо их как-то мирить, а то так и до греха недалеко.
- Правда твоя, Маша, надо мирить. Да вот только как? Пока Тима в армии был, проще было.
- Куда уж проще, твоя-то без ухажеров не сидела.
Тимофей дернулся, собираясь встать, однако следующие слова буквально пригвоздили его к стулу.
- Погоди, Маша, не обижайся, я не о том. Помнишь, как у них тогда разладилось? Моя-то дура совсем молодая была - ну, и хвост трубой. Уж я сколько ее костерила, а она уперлась: "нужен он мне". Я ей твержу, что такие парни везде нарасхват, а она опять: "ну, и пусть хватают, кому не лень".... И бросила писать. А мне Тима так уж в душу запал, сил нет. Думаю, будешь, дура, локти кусать, да поздно будет. А делать что-то надо. Ну, я и придумала.
Тут Катерина Ивановна понизила голос, и Тимофей напряг слух, ловя ее слова.
- Почерк-то у меня еще с молодости сохранился, с дочкиным он схожий. Ну, я у Галки выкрала фотку, вложила в конверт и села вечерком писать письмо... Не, с книжек я не списывала, у самой откуда-то что-то бралось. Уж больно я хотела Тиму видеть своим зятем.
- Да как же это так, Катя? Зачем?
- Теперь-то я уж и сама не знаю.
- А Галина знает?
- Потом узнала. Как-то попало ей одно Тимино письмо, ну, я все и выложила. Сначала она долго сердилась. Потом начала надо мной посмеиваться: скоро ты, мама, замуж выйдешь. Вот так мы с Тимой почти год и переписывались.
Тимофей сидел как оглушенный. Дальше разговор он не слушал - и этого хватило под завязку. В памяти всплыл вечер, когда они поссорились. В пылу нежности и откровения он совершенно искренне сказал:
- Гал, какая же ты молодец, что тогда первая мне написала, - и увидел, как вдруг вспыхнули ее щеки.
- Чушь, никогда и никому я первая не писала.
- А как же твои письма?
- Не было никаких писем. Понял? - Не было.
- А фотография? - упрямо гнул свое Тимофей, хотя по ее виду понял, что сейчас лучше промолчать.
"Да она же не любит меня".
Через два дня поезд уже уносил Тимофея Рындина все дальше от родных мест.
На одной из строек, разбросанных по Сибири, и для него нашлось место. Началась неустроенная жизнь в вагончиках. Галка осталась в прошлом, хотя и вспоминалась, но уже без прежней жгучей боли.
- Тимоха, подъем!
Сашок Лагин, неугомонный малый с рыжими нечесаными патлами, стащил с Рындина одеяло.
- Ты, паршивец, дашь хоть в воскресенье поспать?
Он схватил со стола кружку, однако Сашок уже исчез за дверью. Правда, спустя минуту, его конопатая ухмыляющаяся физиономия вновь появилась в проеме.
- Вставай, тюфяк, а то на рыбалку не возьмем.
- Да ведь на улице-то дождь.
- Ничего, не размокнем. Заведем пару раз бредешок, нам и хватит. Вставай, вставай. Скоро Леха подкатит.
Леха, водила с вездехода, собирался тоже вместе с ними - они уже и у бригадира отпросились. Только с утра он уехал в райцентр: по воскресеньям приходила почта.
Тимофей и Сашок уже допивали чай, когда характерный треск с подвыванием известил о возвращении вездехода. А вскоре ввалился и Леха.
- Здорово, мужики!
Он с порога швырнул сумку в угол, протопал прямо к столу и остановился перед Тимофеем. Тот вопросительно глянул. Леха засунул руку в карман куртки, долго там что-то искал, вдруг быстро выдернул и щелкнул свернутым в трубку письмом Тимофей по носу.
- Чур, не трогать!... На-на, отдаю, а то все кости поломаешь. Ну, как с тебя больше компенсацию за доставку взять? Тем более, и письмецо-то...
Тимофей сразу узнал этот почерк - еще свежа была в памяти армейская переписка.
Кто-то завозился на улице у двери.
- Есть кто живой?
- А, бригадир, заходи.
Тимофей взглянул на вошедшего.
- Слушай, Ипатыч, ты случайно жениться не хочешь?
- Чего?
- Жениться, говорю. Ведь, как-никак, тебе уж давно пора. А у меня и невеста есть на примете. Женщина что надо, самостоятельная, письма пишет - закачаешься. На вот, почитай.
- Что-то, Рындин, шутки у тебя дурацкие.
И бригадир, забыв, за чем заходил, вышел, гулко хлопнув дверью.
- Ну, вот, обиделся. А ведь я ему только добра пожелал.
- С Ипатычем на эту тему нельзя говорить. А ты, действительно, что-то не то понес.
- А-а... Раз Ипатыч не хочет, сам тогда женюсь... На теще.
Письмо так и осталось нераспечатанным. За ним пришло второе, третье. Долго они валялись в тумбочке, пока Тимофей, не желая больше искушать себя, не сжег их в буржуйке.
Прошло больше года. Рындин ехал домой в отпуск. И, хоть он знал, что Галка вышла замуж, но все же сердце временами щемило. Он не знал, как они встретятся.
А вышло все обыкновенно. Они стояли на улице и разговаривали, как давние хорошие знакомые. Уже прощаясь, Галка спросила:
Кость была великолепной. Берцовая. Мозговая. И на ней даже было немного мяса. Единственный недостаток - она не вмещалась в кастрюлю, даже самую большую. Ее острый зазубренный край торчал выше кастрюли еще сантиметров на десять.
Кость была предметом гордости соседней комнаты. Ее варили уже неделю. Точнее, варили из нее суп. Задача кости была - создать в бульоне навар. Поэтому обрезать с нее скудные лоскутки мяса, а, тем более, выбивать таящееся в заманчивой глубине такое вкусное и аппетитное содержимое, коим являлся костный мозг, категорически запрещалось. Мишка Григорьев уже не раз наведывался к соседям на предмет завладения костью, но ему постоянно и категорически отказывали.
Однако Мишка не терял надежды, и вот, в начале второй недели, после очередного визита к соседям, он вбежал в комнату с торжествующими воплями.
Кость была водружена в кастрюлю. Правда, она была уже вся гладкая и отполированная как стекло. Да и внутри тоже была абсолютно пустая. Но суп из нее был сварен. И даже, вроде бы, был какой-то навар.
Мишка, безнадежный оптимист, еще два дня пытался получить от кости хоть что-то. Однако потом сдался и он. Мы уж было хотели отправить кость на заслуженный отдых, но нас обломали соседи. Видимо, еще трехдневная варка кости после того, как они, казалось бы, выкипятили из нее все соки, возбудила в их душах самые тяжкие подозрения. А вдруг в кости были двойные стенки, а они это проморгали?! Короче, от соседей явился делегат и торжественно унес кость к себе.
Мы с интересом ждали, что же будет дальше. Однако соседей хватило лишь на одну варку.
На печке
Студенческое общежитие было одноэтажным и деревянным. Центральное отопление в этот старый уголок города не думало и заглядывать. Правда, в самом общежитии стояли паровые батареи и были проложены трубы, но в пристройке, которая служила и своего рода кухней, стояла громадная печь, которая и обеспечивала функционирование локальной отопительной системы. Печь протапливали дежурные вахтеры. Еду на ней практически не готовили. Поэтому там мало кто подолгу задерживался, лишь иногда собирались потрепаться.
Стоял обычный зимний вечер. Возле печки сидело человек пять, когда раздался крик:
- Атас! Шульга с проверкой!
Надо сказать, что преподаватели подготовительного отделения института регулярно проверяли быт и моральное состояние своих подопечных. А Галина Григорьевна Шульга являлась куратором этого подготовительного отделения.
Крик вспугнул находившихся на кухне, и все мгновенно разбежались. Не успел лишь один. Видимо, общая заторможенность и веселая расслабленность после возвращения из города не позволили ему это сделать.
А проверяющие уже зашли в кухню.
- Здравствуйте, Галина Григорьевна! - счастливо заулыбался не успевший ретироваться.
- Здравствуй, Володя... Что-то ты подозрительно веселый.
- Да что вы, Галина Григорьевна! Ни в одном глазу.
Но тут его повело в сторону, и, чтобы не упасть, он ухватился за края печки и взгромоздился на нее, усевшись на край.
Но печка-то была не так давно истоплена! Уже через несколько секунд он стал ерзать и подпрыгивать.
- Володя, тебе не горячо?
- Не-не, нормально...
И он продолжал мужественно терпеть. Проверяющие предпочли выйти из кухни, потому что уже начало ощутимо припахивать паленым, а Володя упорно не желал покидать печку.
Мухи
Эти несносные создания, постоянно докучающие людям, в нашем общежитии испытали на себе, что происходит, когда к неистощимым на выдумки студентам вдруг приходит озарение в деле поиска новых видов развлечений.
А виной всему была особо настырная муха, которая, в конце концов, и навлекла гибель на все мушиное сообщество, обитавшее в общежитии. Пристать она надумала к Вовке Шумаеву. Тот сначала лениво отмахивался, щелкая по своему животу резинкой трико.
Вдруг он резко соскочил с постели, достал из тумбочки старые трусы и, недолго думая, выпорол из них резинку. Несколько раз натянул и отпустил, проверяя ее упругость, а потом прицелился в муху, деловито ползавшую по одеялу.
- Подожди.
Это его сосед и земляк Сашка Филимонов.
- Давай соревноваться, кто больше собьет. Только, чур, сбивать лишь на лету. И по очереди.
Уже через пять минут в комнате царил дух здорового соперничества. Еще через полчаса мухи начали соображать, что происходит что-то неладное. Их очередную товарку сгоняли со стены, и начинались хлесткие удары. Муха долго не выдерживала такой охоты и, если ей везло, и промах следовал за промахом, то она, утомленная полетом, старалась снова сесть на стену, упорно отказываясь взлетать. Ей давали немного отдохнуть, а потом снова сгоняли.
Но мухи быстро учились. Особо везучие, пережившие три-четыре полета под непрерывным обстрелом, взлетать уже больше ни за что не желали. При попытке их столкнуть они отчаянно цеплялись за стенку, либо просто падали на пол и старались уползти под кровать или за плинтус.
Думаю, у выживших мух должно было появиться поколение с зачатками разума. Ибо никто и никогда из особей их вида не получал такого мощного тренинга.
Короче, выживших было мало.
Уже к концу первого дня основоположники нового вида спорта пошли к соседям с предложением своих услуг. Потом настал черед других комнат, а потом и коридоров.