На море смотреть было больно. В чуткий миг предвечернего затишья ветер замер, лениво разгладилась волна, и закатное расплавленное золото растеклось по зеркальной поверхности, слепя глаза. Садко опустил взгляд, уставился на мокрый песок под ногами. Язык пены томно лизнул загнутый носок зеленого сапога.
Море - как женщина. Притворяется нежным, ласковым. Таким покорным... Да только этой кротости верить - дураков нет. Дураки все рыб давно кормят, умные - по любой погоде к буре готовятся. Еще неизвестно, чья возьмет, когда море свой истинный нрав показывает.
Нет, море честнее женщины. По рукам, по ногам не вяжет, шелковыми сетями не опутывает, тяжкими цепями к себе не приковывает. Мир - так мир, бой - так бой. Проиграешь - сложишь голову, победишь - свободным останешься.
Он повернул голову и с тоской посмотрел в сторону города. Над обрывом виднелись островерхие крыши теремов. Дома, амбары, лавки, кладовые. Дружина, челядь, наемный люд. Кандалы. Цепи каменные. А ведь был когда-то свободен, был! В дырявом кафтане ходил, всего именья - только гусли за спиной, да песни звонкие, да удаль молодецкая. Было времечко... В каждый дом был зван, на любом пиру - желанный гость, не за золото - за веселый нрав. И друзья были верные, настоящие, и от девок отбою не было - и была зазноба тайная, любовь моя жгучая, счастье горькое. Любавушка моя, лебедушка ласковая...
Что ж с тобой сделалось, Любавушка? Каким ведовством, какой злой волшбой превратилась ты, лебедушка, в гусыню крикливую? Для того ли плавал я по заморским странам, для того ли торговал товары редкие? Для того ли отца твоего обхаживал, заклады великие выигрывал? Для того ли добывал без счету золотой казны, чтоб теперь меня ты попрекала барышами меньшими?
С моря донесся низкий гулкий звук, словно где-то под водой тронули великанскую басовую струну. С жалобным криком промчались вспугнутые чайки. Садко резко обернулся. Слепящее зеркало свернулось в узкую дорожку червонного золота, ровную, как хрустальный мост от солнца до самых сапог. Но по морю уже бежала к нему косая полоса мелкой ряби, предвестница ветра. Добежала - дрогнул, рассыпался мост, заплясали в волнах золотые осколки, ударил в лицо свежий ветер, пахнущий солью. Вновь прозвучал печальный, душу тянущий зов.
Помнит. Столько лет прошло - а она все помнит. Зовет. Нежная дева морская - руки как снег, глазищи как звезды, волосы как зеленый шелк. И ничего-то ей от меня было не надобно - только песни мои слушать да под гусли плясать...
Что там Любаву корить - ее ли вина? Сам, своими руками себе оковы ковал. Сам плакал, просил отпустить назад из моря синего. Сам от жизни безбедной, от славы-почестей отказывался, сам гусли ломал и струны рвал. Сам, вольной волей, зарок давал никогда больше не ходить по морю синему.
Садко рванул ворот кафтана. Золотая застежка упала на песок, смялась под каблуком. Получил, что хотел? Грех жаловаться. Знатный горожанин, богатый купец. Невместно такому уже песни петь, струнами бренчать. Сам теперь почестные пиры закатываю, гуслярам песни заказываю, отогнать-усмирить черную тоску. Не товарищей - холуев полный дом. От добра клети ломятся - только охраняй да торгуй. Не я товар вожу - товар меня водит, не куда хочу - куда выгодно. А вернусь домой - раззявленные рты, да руки загребущие, да глаза завидущие... Променял, дурак, волю вольную и песни звонкие на красный кафтан да сафьянные сапоги.
За спиной захрустел песок.
- Вон ты где! - Любава, легка на помине. - Все на море смотришь, девку свою мокрую никак забыть не можешь? Не зря говорят, сколь волка не корми, он все в лес глядит. А ты, как акула-рыба, все по берегу, по берегу...
- А тебе-то что? - Садко не выдержал и оглянулся. - На тебя, что ли, смотреть, клуша жирная?
Тут он против истины душой покривил - Любава была еще баба в самом соку, и пышная, и статная. Было бы на что посмотреть - да сердце не лежит.
- А мне твои погляденья без надобности, - подбоченилась жена, - да ведь дело стоит. Добро бы просто стоит - а то назад катится! Ты когда обоз соберешь? Все сроки прошли! Люди уж к другим купцам нанимаются!
- Что ж ты так спешишь меня проводить? Не иначе, завела здесь полюбовника?
- Кто бы спрашивал! По себе, видать, кобель, судишь? Мне о блуде думать некогда, я детей рощу да дом держу. А ты только горазд на пирах казну проматывать да былым богатством спьяну хвастаться. Чем обоз вести...
- Дался тебе тот обоз! Неужто мало тебе? Сколько я тебе золотой парчи, да шелков, да шуб соболиных...
- Не помогут мне твои подарки, коли пустишь по ветру все имение. Да не о себе пекусь, а ведь у нас дети малые! Чему ты обучить их собираешься, что в надел передашь? Не должно товару по клетям мертвым грузом лежать, не годится казну спускать без толку...
- Еще ты учить меня станешь делу купеческому? Твое дело бабье, щи вари да помалкивай. Много ты себе воли взяла, перед дружиной срамно!
- А что дружине второй месяц не плачено, стыд тебе глаза не ест? Уж как мне срамно перед людьми, да перед челядью, да перед другими купцами, что на слово твое надеются! Сколько ты еще собираешься здесь у моря бездельничать? Когда в путь отправишься, товар повезешь?
Садко аж зарычал, шмякнул шапку о песок.
- Я хозяин, моя воля, мой товар! Когда захочу, тогда и поеду, ясно тебе? Поди прочь, отстань от меня! Да давно бы уж уехал, когда бы на корабле, а по земле с обозом тащиться, по пыли трястись - с души воротит!
- Ах, во-о-т оно что! - протянула Любава, сложив руки на груди и откинув голову. Усилившийся ветер трепал на ней платье, обливая статную фигуру. - Вот ты и проговорился, мил дружок. Значит, в сине море захотелось? Соскучился по дочке морского царя? Так и оставался бы там, чего возвращался-то?
Садко, закусив губу, наклонился, поднял шапку и принялся медленно стряхивать песок. От пронзительного голоса жены звенело в ушах.
- А уж коли вернулся, да хозяйство завел, да детей нарожал - так изволь соответствовать!
Любава величественно повернулась, сделала три шага вверх по склону и вновь оглянулась через плечо.
- Я велю телеги грузить. Завтра с рассветом и выедешь! - она отвернулась и постаралась идти дальше той же величавой походкой, но ветер все сильнее толкал ее в спину, словно гоня от берега, заставляя ускорять шаги. Садко долго смотрел ей вслед, уронив руку с шапкой. Кудри, еще густые и длинные, хлестали по лицу, застилали взгляд, ветер рвал полы кафтана и рукава. Он свободной рукой повел по лицу и повернулся к морю, откидывая волосы назад.
Где дорожка золотая, где хрустальный мост? Тяжелые черные тучи, невесть откуда набежавшие, придавили к горизонту красное солнце, растеклись по морю слезы кровавые. Почернело, взволновалось синее море, вскипело злыми белыми барашками. Чайки с криками садились на песок, отбегали прочь от воды, а за ними с шипением тянулись жадные лапы пены. И уже набухал, ворочался в темной груде туч великанский хохот. Миг - и сверкнуло, грянуло, грохнуло, ударило по лицу мокрой ладонью дождя.
"Смерд! Холоп!" - хохотал гром. "Подкаблучник!" - визжал от смеха ветер. - "Продал душу за красный кафтан, век тебе по бабьей указке жить". "Уходи прочь!" - плевались волны, злобно кидаясь на берег. - "Не видать тебе больше синего моря, не услышать голоса девы морской". И прощальным рыданием прокатился над беснующейся бухтой гулкий стон подводной струны.
- Не-е-т! - закричал Садко, швыряя мокрую шапку прямо в рожу грозе. - Я свободен! Я иду-у-у!
Ветер подхватил его крик, унес, закрутил в скалах далекого мыса.
- Жду - жду - жду-у-у... - донеслось от скал.
Мокро. Холодно. Нежные белые руки навстречу. Как снег.
Уже почти стемнело, когда Любава пробралась по мокрым камням к дальней скале, за которой начинался подводный обрыв. Гроза унеслась так же быстро, как набежала, оставив по себе лишь черную полосу туч на горизонте да беспорядочные разводы пены на затихающей волне. Небо еще было синим, светлее моря, но уже проглянули первые звезды и несмело наливался светом молодой месяц.
Любава пошарила в расщелине, достала вытянутую, причудливо изогнутую раковину, приложила к губам и, набрав побольше воздуху, с усилием дунула. Над водой прокатился басовитый гулкий звук. В нескольких саженях на волне показалась рябь и двинулась к скале. Любава подобралась поближе к воде, присела на корточки. Из глубины бесшумно всплыла большеглазая девица, облокотилась на камень. Изумрудные волосы облепили высокую белую грудь.
- Что так долго? - капризно спросила русалка, надув губки. - Я уж заждалась.
- Не уйти было раньше со двора, - приглушенным голосом объяснила Любава. - Ну что, как там мой?
- Да что с ним сделается? - хихикнула морская дева. - Сыт, пьян и весел. И вовсе он теперь не твой! Вот остаток. Как договаривались.
Она протянула раковину, с горкой наполненную крупным жемчугом. Любава натянула на коленях юбку, высыпала жемчуг в подол и принялась сноровисто перекладывать его в расшитый кошель, шевеля губами. Русалка наблюдала за ней, насмешливо ухмыляясь.
- Не доверяешь?
- Торговля счет любит, - поджала губы женщина. Аккуратно завязала кошель, спрятала за пазуху. Протянула назад опустевшую раковину. - В расчете. Теперь - твой.
Русалка медлила, с любопытством глядя на собеседницу.
- А не жалеешь? В прошлый раз ты за него платила золотом!
Любава дернула плечом.
- В прошлый раз я невестой была, девчонкой. А нынче мне детей кормить, снаряжать обозы, долги отдавать. Все хозяйство на мне, от Садко ведь убытку больше, чем прибыли, на пирах да закладах дурацких - одно разоренье. Ну да ничего, теперь-то я дело поставлю... - она посмотрела вдаль, на темный горизонт, и вздохнула. - Хотя зарекаться не стану, может, и пожалею еще. Со временем.
Она повернулась к собеседнице и склонила голову набок.
- А что, коли я его назад попрошу - ты опять вернешь?
Серебристым колокольчиком разнесся над водой русалочий смех.
- Скоро не верну, не рассчитывай. А по времени - кто знает? Через год-другой, коли захочешь - зови. Сторгуемся.
Сверкнула жемчугом улыбка, блеснул лунный блик на чешуе, слился нежный смех с тихим шлепком плавника. И как не было никого. Только тихо плещет волна, сказывает берегу сказки, принесенные из дальних-дальних стран.