Политыко Марина Борисовна : другие произведения.

Бежит, бежит безвозвратное время

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Обложка []
   Из книги [Марина Минакер]

  
  
  
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Нельзя забыть

  

Между тем, бежит, бежит безвозвратное время.

Вергилий

ГЛАВА 1

1996 год

   За столиком открытого кафе сидела немолодая женщина и нетерпеливо постукивала пальцами по краю стола. Та, которую она ждала, как всегда опаздывала. Потом придет, яркая, шумная, многословная; без подготовки начнет сразу что-то эмоционально рассказывать, доказывать, спорить, убеждать. И Лиля по своей выработавшейся с годами привычке общаться с Фаней будет ее молча слушать и улыбаться. Молча, потому что все равно нельзя будет слова вставить, пока Фаня сама не выдохнется. А улыбаться, потому что нельзя без улыбки слушать афористическую, иногда язвительную, иногда грубоватую, но всегда яркую и пламенную речь своей подруги и родственницы.
   Фаня была младшей сестрой мужа Лили, теперь уже покойного. И с первой минуты появления Лили у них дома, Фаня сразу прониклась симпатией к тоненькой синеглазой брюнетке, а затем и взяла новоявленную невестку под свое крыло и покровительство. Никто, правда, и не собирался нападать на новую родственницу, но Фаня, будучи старше Лили на три года, считала необходимым ее опекать. Со временем их отношения естественно и как-то сами собой перешли из фазы просто родственной в более глубокую - дружескую. И часто люди, видящие их впервые, принимали Лилю и Фаню за сестер, так близки и органичны были их отношения. Прошли годы, они уже давно стали для окружающих Лилия Мироновна и Фаня Александровна, обе овдовели, обе после выхода на пенсию продолжали работать. И не только потому, что силы и здоровье позволяли, а оказаться вне привычной жизни было тяжело. Но еще и потому, и это, пожалуй, самое главное, что только на пенсию прожить было невозможно. Дети их выросли, жили своей отдельной жизнью. Причем, у Фани не только отдельной, но и очень удаленной: ее единственный сын уже семь лет жил и работал в США, в городе Детройте. С первой женой он развелся незадолго до эмиграции, а там завел вторую семью, женившись на женщине с ребенком. Дочь Лили осталась здесь, рядом, но жила отдельно от матери со своей семьей, мужем и сыном. И это было единственное преимущество Лили перед подругой.
  -- Хай! - раздалось прямо над головой.
   Только глубокая задумчивость, в которой сейчас пребывала Лиля, могла ей позволить не заметить появления подруги. Потому что все остальные, сидящие в этом маленьком уличном кафе и даже проходящие мимо, если не были погружены в себя, сейчас с некоторым изумлением и даже оторопью смотрели на это яркое видение. На этот раз Фаня выбрала оперение в красных тонах: красные кожаные туфли-лодочки и такая же сумочка, розовый костюм и ярко-малиновый воздушный шарф, с нарочитой небрежностью обвивающий шею и плечи. Платиновые волосы уложены волосок к волоску и аккуратной шапочкой венчают смуглое кареглазое лицо. Глядя на подругу, Лиля почему-то всегда вспоминала одни и те же слова: "Я не красавица, но людям нравится, что я всегда мила и весела...". Милой, правда, Фаню находили далеко не все...
  -- Ты уже совсем американкой заделалась за месяц.
  -- Да, я знаю еще одно слово - "бай" - пока. Ими в основном и пользовалась. Очень удобно. Заходишь в магазин, широко улыбаешься, произносишь "хай", покупаешь, что надо, при выходе улыбаешься еще шире, если состояние зубов позволяет, говоришь "бай" и уходишь. Все - ты вписалась в эту жизнь. Ну, здравствуй, здравствуй, можешь себе представить, что я там, в этом загнивающем западе и на всем готовом соскучилась по тебе, и по нашей сырости, и по своим картинам. По другим родственникам не соскучилась, потому что знаю: я им не нужна, они только и ждут, когда я окочурюсь. Как ты? А как тебе нравится май в этом году? Настоящее лето. Я даже растерялась, не знала, что надеть. А вообще у меня столько для тебя новостей. Ну, кажется, первый залп иссяк, - рассмеялась Фаня и присела на соседний стул.
  -- С новостями повременим: через пять минут - наш автобус.
  -- А попить я успею? Девушка, будьте добры, принесите стакан холодной минералки. Только побыстрее, пожалуйста, у нас через минуту автобус.
   Лиля скептически улыбнулась, не ожидая ни в коей мере увеличения скорости от неторопливой молоденькой официантки. Но, удивительное дело, буквально через двадцать секунд запотевший от холодной воды стакан уже стоял на их столике, а девушка улыбалась и ждала, не последует ли еще каких-нибудь просьб от экзотической клиентки. Но клиентка лишь кивнула благодарно головой, выложила на столешницу деньги за свой скромный заказ и неторопливо, маленькими глотками, как и подобает хорошо воспитанному человеку, стала поглощать живительную влагу. Разочарованная официантка отошла. Фаня одним глотком осушила стакан.
  -- Фу, отошла все-таки. Я уже боялась, что придется позировать до самого дна.
  -- А не позировать не можешь?
  -- Могу, но ведь неинтересно. Не помню, кто сказал, что вся жизнь - игра, а мы в ней лишь актеры. А почему цветы не купила?
  -- Там купим, на месте. На кладбище всегда дешевле.
  -- Ты права. Ну, и чего ты ждешь? Мы же опаздываем.
   Лиля лишь усмехнулась: это ведь не она ждала Фаню почти полчаса. И это не она, Лиля, узнав, что автобус через пять минут, стала заказывать воду и пить ее медленно, изображая из себя светскую даму. Но говорить и упрекать не стала: во-первых, это не в ее характере, а во-вторых, и самое главное, все эти смешные мелочи - лишь внешний эпатажный слой, оболочка. А под ней - преданная и верная душа, любимый, родной человек, один из самых близких на этой земле. А весь этот внешний антураж - лишь способ держаться на плаву: не киснуть, не унывать, не впадать в депрессию, когда вдруг, на склоне жизни, оказываешься совсем одна. И вечером, и ночью, и утром. И в праздники, и в будни.
   Старое кладбище встретило их сыростью и тишиной: посетителей было совсем немного - рабочий день. Через высокие деревья утреннее майское солнце еще не успело прогреть тенистые аллеи и дорожки. На траве и высаженных у могил цветах еще блестела роса, а сами памятники и могильные плиты казались вымытыми, так они отливали своими блестящими и влажными поверхностями. Свернули в "свою" аллею, подошли к невысокой ограде, за которой - три черных гранитных памятника. На каждом - барельеф с портретом и выбитая золотом надпись: "Лернер Александр Зиновьевич. 10. X. 1905 - 30. III. 1968". "Лернер Лев Александрович. 16.VIII.1928 - 6.V. 1979". "Лернер Эмма Давыдовна. 16. V. 1906 - 3. XI. 1990". Фанины родители и Лилин муж. Все здесь, в одном месте.
   Женщины поставили цветы в вазу, установили ее под портретом Эммы Давыдовны и молча присели на маленькую скамеечку рядом с могилами.
  -- Здравствуйте, Эмма Давыдовна.
  

ГЛАВА 2

1955 год

  -- Здравствуйте, Эмма Давыдовна. Я ваш новый сотрудник. Валентина Михайловна сказала, что я буду работать под вашим руководством в читальном зале.
  -- Да, да, она предупреждала, что вы придете сегодня. Приятно познакомиться.
   Из-за библиотечной стойки встала невысокая худощавая женщина лет пятидесяти с модной замысловатой прической и протянула Лиле руку. Рукопожатие оказалось крепким, и Лиле это понравилось: как-то сразу почувствовалась решительность и энергия новой начальницы.
  -- А как ваше имя-отчество?
  -- Лилия Мееровна, - несколько смущаясь от того, что впервые называла себя так солидно, ответила Лиля.
  -- Мееровна? - переспросила Эмма Давыдовна. - Вы еврейка?
   Получив утвердительный ответ, Эмма Давыдовна удовлетворенно кивнула головой, улыбнулась, сразу став и моложе и проще:
  -- Значит, нашего полку прибыло. Я тоже из этого роду-племени. И вот вам мой первый совет, который, кроме меня, вам здесь никто не даст, даже заведующая, потому что она человек интеллигентный. Наша библиотека, как вам известно, детская. Контингент основной - дети. Услышав ваше отчество, будете непременно переименованы в Мериновну. А какой-нибудь совсем большой остряк, пользуясь небольшой с вами разницей в возрасте, еще и спросит: "Ваш папа мерин?" Это все не по злобе, а по недомыслию, невоспитанности и детской привычке всем давать клички. Так что я вам советую немного изменить звучание вашего отчества, да простит нас ваш папа. Согласны?
  -- Наверное, если вы так считаете, - не очень уверенно согласилась Лиля.
  -- Считаю, - категорично сказала Эмма Давыдовна. - И предлагаю вам нейтраль-ное отчество - Мироновна. Итак, Лилия Мироновна, - вдруг снова перешла на официальный тон начальница, - вы пока походите, ознакомьтесь с нашим хозяйством, пройдитесь вдоль стеллажей, а то меня уже заждались читатели.
   Только тут Лиля заметила, что возле стойки стояли три девочки в школьной форме с пионерскими галстуками и с плохо скрываемым нетерпением ждали, пока их обслужат.
   Лиля оглянулась. Читальный зал библиотеки имени А.П.Гайдара не был большим, но уютным и располагающим к чтению. Вдоль окон стояли в три ряда двухместные столы и стулья, а у задней стены привлекали своим красочным оформлением высокие шкафы-витрины, к которым она и направилась. За их стеклами она увидела книжные выставки: "Наши новинки", "Писатели-юбиляры", где были выставлены книги и фотографии М.Шолохова и К.Симонова; "Наш Ильич", "Город-герой Ленин-град" и "10 лет Великой Победы".
   Лиля открыла перегородку и зашла в святая святых каждой библиотеки - книж-ный фонд. Первое, что ей попалось на глаза - отдел иностранной литературы: Вальтер Скотт, Марк Твен, Шекспир. Достала один том, раскрыла его и прочитала в аннотации: "Первое издание для детей на русском языке".
  -- Безошибочно отыскали мою самую большую гордость, - раздался за спиной голос Эммы Давыдовны. - Посмотрите на эту дату. - С этими словами она сняла с полки последний том. Открыла его на титульном листе и пальцем ткнула в год издания.
  -- "1941" - прочитала Лиля.
  -- Да, апрель 41-го года. Вот так. Успели получить из бибколлектора перед самой войной.
  -- А вы в войну здесь были или вас эвакуировали?
  -- Нет, не эвакуировали. Всю войну здесь проработали. И книжные выставки устраивали, и обзоры делали, и беседы проводили. Детей, правда, почти не было. Но те, что были, и кто был в состоянии до нас добраться, выжили, я думаю, благодаря и нам тоже.
  -- Эмма Давыдовна выглянула из-за шкафа на стук открывшейся двери.
  -- Сейчас вернусь, пойду обслужу быстренько.
   Лиля встала так, чтобы видеть и юного читателя, и Эмму Давыдовну. Та сидела на своем рабочем месте и сосредоточенно искала в абонементном ящике карточку с нужной фамилией. Очки делали ее еще строже, но вот она нашла нужное, подняла глаза, улыбнулась, что-то негромко спросила. Мальчишка утвердительно кивнул и громко сказал: "Мне нужна книга Кассиля "Черемыш - брат героя".
  -- Тс-с-с, - приложила палец к губам и снова улыбнулась Эмма Давыдовна. Ты же знаешь, в библиотеке нужно разговаривать тихо, очень тихо. Книги терпеть не могут громких разговоров. И потом. Ты ведь просишь меня, чтобы я тебе помогла: нашла нужную книгу. А с каким словом просят?
  -- Пожалуйста, - насупился читатель.
  -- Не смущайся. Ты просто немного растерялся. Так часто бывает с теми, кто редко пользуется библиотекой. А в абонементном зале ты спрашивал эту книгу? Все на руках, и тебя послали сюда? Ты не огорчайся, что придется читать не дома и не лежа на диване. В читальном зале своя, особая атмосфера - тебе понравится. - Эмма Давыдовна поднялась, прошла в глубь стеллажей и через несколько секунд уже вернулась с книгой в руках.
  -- Я тебе сейчас ее запишу, выбирай себе место поуютнее и читай на здоровье. Если захочешь выйти, книгу положишь на стойку, а потом снова возьмешь.
  -- Спасибо, - прошептал мальчишка, и, крепко сжимая тонкую книгу в руках, поспешил к самому дальнему столу у окна.
  -- Всего второй раз пользуется читальным залом, а ведь уже четвероклассник, - с чуть слышным осуждением сказала Эмма Давыдовна, возвращаясь к Лиле. - А вот настоящие, "запойные" читатели - моя слабость. Я таким многое прощаю и всегда иду навстречу. Ладно. Со всей этой кухней вы еще успеете познакомиться. А пока расскажите немного о себе - нам ведь вместе работать. Что кончали - институт, техникум?
  -- Библиотечный институт.
  -- А, нашу альма-матер. И я его заканчивала. Только тогда он назывался Коммунистическим политико-просветительским институтом. А уж в библиотечный его переименовали в сорок первом году. Вы ленинградка? Живете с родителями?
  -- Ленинградка. Живу с папой. Мама умерла в блокаду.
  -- И как же вы одна, без мамы, пережили блокаду? - в волнении воскликнула Эмма Давыдовна, забыв, что в библиотеке надо разговаривать тихо-тихо.
  -- Я не была в Ленинграде. Так получилось. Папа перед самой войной получил приглашение в Московскую консерваторию возглавить комиссию по приему государственных экзаменов. И взял меня с собой, чтобы показать Москву.
  -- А сколько вам было?
  -- Восемь лет. А мама не могла с нами поехать: ее ученики как раз в это время играли выпускные концерты. И мы застряли в Москве, а мама - здесь.
  -- У вас родители - оба музыканты?
  -- Да, пианисты.
  -- Папа еще работает? Судя по вашему возрасту, он еще молодой мужчина?
  -- Нет, я поздний ребенок. У папы - это второй брак. Первая семья осталась в Киеве, а он переехал в Ленинград из-за мамы. Но он еще работает, конечно. Думаю, что по своей воле он из консерватории не уйдет.
  -- А как его фамилия? Может быть, я слышала?
  -- Вряд ли. Хотя... Гринберг Меер Рувимович.
  -- Гринберг, Гринберг... А ведь, действительно, что-то знакомое. И, кажется, я припоминаю. У него ведь есть книжечка небольшая о Шуберте. Ведь есть?
  -- Есть! - радостно воскликнула Лиля, тоже забыв о правилах поведения в книжном храме.
   Эмма Давыдовна отошла в один из узких проходов между стеллажами и вернулась с небольшой брошюркой, торжествующе неся ее, как транспарант, над собой.
  -- Вот! Я же помню!
  -- Как вы знаете фонд! У меня так никогда не получится.
  -- Получится, отработав с мое. - Но видно было, что польщена похвалой.
  -- Простите, а сколько вы уже работаете, Эмма Давыдовна?
  -- Двадцать семь лет, как и моему старшему сыну. В двадцать восьмом году я пришла в библиотеку, но не в эту, а в Центральную районную, Салтыкова Щедрина, а через два месяца родился Левушка. Так что я всегда без запинки отвечаю, с какого года у меня трудовой стаж. А в следующем году мне пятьдесят.
  -- Всего пятьдесят?
  

ГЛАВА 3

1996 год

  
  -- Всего пятьдесят! Подумать только: сын умер раньше, чем его роди-тели, - с горечью воскликнула Фаня. - И ничем не болел. Раз - и все. И нет человека. Даже сегодня ему было бы всего шестьдесят восемь лет.
  -- Неполных.
  -- Что? А, да, неполных.
  -- Ладно, Фаня. Давай приберем тут. Все-таки у Эммы Давыдовны юбилей, девяносто лет. Обязательно кто-то вспомнит и подъедет. Времени не так много: мы же с тобой на первый автобус не попали.
  -- Не попали, знаю, что виновата. Ну, что уж теперь - повинную голову меч не сечет. Зато я тебе столько всего интересного расскажу - просто не поверишь.
  -- Я поверю. Я всему, что с тобой происходит, верю. И всегда оказываюсь права, потому что с тобой все, что угодно, может произойти. Но разговоры отложим - не то место.
  -- Да, да. Заедем ко мне, выпьем, помянем маму - я такое вино привезла, закачаешься.
  -- Я и без вина качаюсь. Подай мне, пожалуйста, тряпку и грабельки...
   Через полчаса женщины уже выходили из ворот кладбища.
  -- Эх, взять бы такси... Да с ветерком прямо к дому. А, Лиль?
  -- Лично у меня денег нет. Может, ты из Америки не только вино привезла, тогда, конечно, - поедем с ветерком. Я не против.
  -- Да что ты. Хорошо еще, что Феликс дорогу оплатил, и там я была на всем готовом. Ну, конечно, подарки, то се, немного с собой дал. Я не считала, но думаю, там не больше тысячи.
   Глядя на ошеломленное лицо подруги, Фаня громко рассмеялась:
  -- А, купилась на сиротские жалобы! Так что, можем мы позволить себе на такси прокатиться? - И, подхватив Лилю под руку, решительно повела ее в сторону стоянки такси...
  
  -- Проходи, проходи. Я еще уборку после приезда не сделала, только пыль смахнула - так что не пугайся.
   Лиля переобулась в первые попавшиеся в прихожей тапочки и прошла в комнату. Мебель здесь не менялась, по любимому Фаниному выражению, "с времен Очаковских и покоренья Крыма": давно вышла из определения "модная", но еще не стала антиквариатом. Но тот, кто входил в комнату впервые, как правило, изумленно оглядывался по сторонам: точно ли он вошел в квартиру, а не в художественную галерею. По стенам очень плотно, гораздо плотнее, чем в музеях (из-за отсутствия места), висели картины. Все они принадлежали одному перу - перу художника Николая Ильющина, мужа Фани. Он и при жизни был обласкан властями, критикой и любителями живописи, а после смерти и вовсе стал очень востребован. Но Фаня из всего большого творческого наследия мужа отдала лишь сыну две картины, когда тот уезжал, со словами "на память о папе" и одну подарила Художественной академии, которую когда-то закончил Николай Ильющин, получив большую серебряную медаль за дипломную работу. Про остальные картины, хотя на них был огромный спрос, Фаня всегда категорично, в своей манере, говорила: "С собой на кладбище не заберу, здесь останутся - тогда и будут делить наследнички. А растаскивать по кусочкам не дам: это ценность, пока в одних руках. И эти руки - мои".
  -- Пойдем на кухню. Я уже все приготовила. И там как-то уютнее.
   В просторной кухне умещался даже диван. Лиля села именно на него, подложив под левую руку одну из многочисленных маленьких подушечек. Стол был накрыт светло-розовой скатертью (ви-димо, чтобы не выпадать из сегодняшнего хозяйкиного ансамбля), стояли наряд-ные чашки с блюдцами, рядом - серебряные чайные ложечки, а в середине - множество разнообразных иностранных коробочек с конфетами, печеньями, кексами.
  -- Все оттуда, - гордо произнесла Фаня. - И вот еще вино, между прочим, кошерное. Натан подарил.
  -- А что это за марка - "Кошерное"?
  -- Темнота, а еще еврейка. Кошерное - значит, правильное, которое могут пить даже религиозные евреи, соблюдающие кошрут, - поучительно сказала Фаня.
  -- Так. А что такое кошрут?
  -- Ну, это... Это я не совсем еще поняла, - смутилась Фаня. - Ладно, оставим теорию в стороне, выпьем за маму.
  -- Да, за Эмму Давыдовну. Мою учительницу в профессии, маму моего мужа и незаурядного человека.
   Женщины выпили, не чокаясь. Помолчали.
  -- Тебе, конечно, чай? И покрепче? Ну, и как, нравятся тебе заморские яства?
  -- Честно? Не очень.
  -- Правильно. И мне не очень. Наши конфеты гораздо вкуснее. А ты бы видела, как они набросились на те конфеты и зефир в шоколаде, что я привезла. Правда, Натан не ел, и внучка его не ела. А Зоя с мужем и Фелькина семья поглощала - только за ушами трещало.
  -- А почему Натан с внучкой не ели?
  -- А они же религиозные. А наш шоколад некошерный.
  -- Натан - религиозный?! - В голосе Лили было не просто изумление, а какой-то суеверный ужас. А в голове пронеслось: Натан - религиозный! Натан, которому чужды были всякие нормы, догмы и законы. Натан, который жил, как правило, руководствуясь своими желаниями и нежеланиями. Натан - любитель красивых женщин и красивой жизни. Натан, который верил только в себя и в удачу, что, собственно, для него было одно и то же. Да и вообще - как это - религиозный? В наше время, в конце ХХ века?
  -- А чего ты так переполошилась? Это же Америка. Религия там в почете... Это государственная политика: приличные люди должны верить в Бога. Ну, не в коммунистическое же завтра им верить? Христиане должны по воскресеньям ходить в церковь, иудеи в субботу - в синагогу, мусульмане в пятницу - в мечеть. И установится на родине демократии вселенский рай. А вообще-то, если честно, я тоже была ошарашена и спросила его: "Как ты дошел до жизни такой?" Думала, обидится. Прежний Натан бы обиделся. А нынешний, представь себе, так спокойненько отвечает: "Фантик, ты верна себе. Другой бы так же подумал, но не спросил, а ты прямая, как линия электропередач".
   Фразочка так себе, но примирило меня вот это обращение - "Фантик" - это же он так меня маленьким называл. А за ним и все наши. А теперь никого не осталось, кто бы помнил это имя... - голос Фани дрогнул. Она взяла салфетку со стола и промокнула глаза.
  -- Фанюша, - ласково произнесла Лиля, - еще мы с тобой друг у друга есть - это не так мало. Хотя поплакать сегодня, вообще-то, не грех.
   Наступило молчание длиною в двадцать лет...
  -- Ну, ладно, - первой прервала его Лиля. - Так Натан тебе рассказал, в чем тут дело?
  -- Здесь глубоко личное. Ему, когда Рая умерла, очень местная синагога помогла морально. Он стал к ним ходить, подружился с раввином и втянулся. Зоя с мужем только соблюдают кое-какие традиции. Правда, пришлось сделать кухню кошерной из-за отца. А внучка, Поленька, та религиозная по-настоя-щему. Но не из-за Натана. Сама по себе: подружка училась в религиозной школе - оттуда и пошло, а потом совсем в этом увязла. Даже два года училась в Нью-Йоркской школе для девочек. В июне заканчивает и возвращается в Лос Анжелес. Замуж в этом году выходит за такого же, как сама. В смысле религиозного. И тоже из семьи эмигрантов.
  -- Сколько ж ей лет?
  -- Девятнадцать.
  -- Уже девятнадцать? Боже, как время летит, - задумчиво протянула Лиля.
  -- Да. Когда Натан уехал? В семьдесят восьмом? Ну, правильно, а Полинке полтора года уже было.
  -- Так о чем ты мне все хотела рассказать?
  -- Вот о чем. Ты меня знаешь: я человек прямой и крутить не умею. Решила, что скажу - и сказала. Хотя, конечно, ссориться мне с единственным братом не хотелось.
  -- И что ж ты ему такого страшного сказала? - с недоумением спросила Лиля.
  -- А все. И как ты осталась вдовой в сорок шесть лет...
  -- А то он этого не знал.
  -- Не перебивай. И как тяжело стало жить после перестройки, а помочь некому. И, конечно, про Элинку. "А ведь это, Натан, - говорю я ему, - твоя единственная племянница, дочь твоего единственного брата. Который всегда тебе и во всем помогал". Сказала, что ее зарплата - двадцать долларов, а мужу на заводе даже эти жалкие гроши выплачивают нерегулярно. Короче, все рассказала, ничего не утаила. Пусть знает. А то он там жирует, в своем Лос Анжелесе, а вы здесь каждую копейку считаете. И то, когда она есть. - Фаня замолчала и выжидающе посмотрела на Лилю.
  -- Фаня, Фаня. Ну, зачем ты так? - укоризненно спросила та. - Разве мы тебя уполномочивали? Да и никогда я помощи от него не приму.
  -- Ты можешь не принимать. А вот почему твоя дочь и внук должны в нищете прозябать? Ты гордись, сколько влезет, а я смотреть и молчать не намерена, - категорично заявила Фаня и продолжила:
  -- Конечно, я ваш диппредставитель. И верительная грамота у меня есть: я здесь живу, все вижу и всему свидетель. И не посторонний, а самый близкий и заинтересованный. И хочу, чтобы моя подруга и моя племянница жили по-человечески. А он в состоянии вам помочь. Ты бы видела его дом. Трехэтажный, с бассейном. У каждого своя машина. Даже у Поли. Работают все, зарабатывают. Да им должно ночью не спаться при мысли о вас: в каком бедственном положении вы оказались.
  -- Ну, и что? Проникся? - язвительно, насколько могла, спросила Лиля.
  -- Не поняла, - честно ответила Фаня. - Волосы на голове не рвал. Правда, глаза на мокром месте были. И за весь вечер потом слова не проронил. А уже когда мы с Феликсом в Детройт возвращались, сказал, что пришлет нам всем приглашение на свадьбу Полинки и проезд оплатит. А я ему говорю: "Всем не надо. Меня все равно второй раз за год не выпустят. Пришли Лиле и Элечке". А он: "Почему только им? Я хочу и внука Левиного увидеть. Я ведь его видел только тогда, когда к маме на похороны приезжал. Но мне тогда особенно не до него было".
  -- Нет, я не поеду, - не дав себе даже полминуты на размышление, тут же заявила Лиля. - Мне там делать нечего. Если Эля захочет - пусть едет, и Игоря возьмет. Они молодые - им это интересно. Пусть съездят, мир увидят, а не только нашу нищету. А мне что уже на это смотреть? - в голосе Лили прозвучали горькие ноты.
  -- Тоже мне, старуха нашлась. Я тебя на три года старше, а мне все еще интересно.
  -- Ты - другое дело. И не будем спорить. Еще пока и того приглашения нет, и неизвестно, выпустят ли.
  -- Ты права, не будем делить шкуру неубитого медведя. Идем лучше, я тебе покажу, что мне надарили там. И для вас кое-что есть.
   Женщины встали из-за стола и прошли в спальню. Там у стены стоял чемодан - дру-гих свидетелей недавнего возвращения хозяйки из вояжа не было.
  -- На тебя не похоже - чемодан не убрала. Не успела еще вещи разобрать? - удивленно спросила Лиля.
  -- А это не мои вещи. Это все для вас! - в голосе Фани звучало торжество.
  -- Для нас? Кто передал? Натан?
  -- И он, и Феликс, но в основном Натан. Представь себе, сам со мной ездил и все волновался, понравится ли тебе да подойдет ли тебе.
  -- Я от него ничего не приму. Для Эли и Игоря возьму, а себе нет.
  -- Господи, Лиля! Какая ты все-таки злопамятная. Столько лет прошло. Уже можно было бы и простить.
  -- Никогда не прощу!
  

ГЛАВА 4

1979 год

  -- Никогда не прощу! И не просите. Даже из уважения к вам, Эмма Давыдовна.
  -- Лилечка, я ведь все понимаю. И переживаю не меньше твоего: ведь Лева - мой сын. Но нельзя же так. Эта непримиримость тебя иссушит, сожжет изнутри. Ведь ты добрая, мягкая, надо уметь прощать.
  -- Эмма Давыдовна, он убил моего мужа и моего внука. Не уговаривайте меня простить убийцу.
  -- Лиля, побойся Бога! Какими словами ты бросаешься. Он все-таки мой сын!
  -- Вот вы его и прощайте, и находите смягчающие обстоятельства. А меня увольте. Я мягкая, добрая, пока не задевают моих близких. Не будете же вы говорить, что Натан не знал, какие последствия повлечет за собой его отъезд. И последствия не замедлили сказаться: Леву выгнали из флота, отправили даже не в отставку, а просто на пенсию. А через полгода - инфаркт. И Левы не стало. А через два дня у Эли - преждевременные роды. И мальчик рождается нежизнеспособным. Это можно забыть? А тем более - простить? И разве мы все его не уговаривали, чтобы он не ехал или, по крайней мере, повременил с отъез-дом? Ведь Леве всего ничего оставалось до выхода в отставку: каких-то полтора года. У него что-то горело? Ничего! Абсолютно ничего! Ни сном ни духом. Никогда, ни одного слова об отъезде не произносилось. И вдруг после Зоиной свадьбы выясняется, что родители ее мужа эмигрируют в Штаты. И он решил присоединиться к ним. Зачем? Для чего? Что ему здесь плохо было? Хорошая работа, квартира, машина. Это я перечисляю материальные блага, если ему чего-то не хватало. А уж то, что здесь оставалась мама в достаточно преклонном возрасте...
  -- Ну, не одна же я оставалась. И Лева, и Фаня со мной, и внуки.
  -- Вот, видимо, и он также рассуждал, что не одна... А что прощается с нами со всеми навсегда - это так, мелочи жизни. А что еще и брату подлость устраивает. Ну, так что ж... Не все ж о других, надо и о себе подумать.
  -- Никогда не думала, что ты можешь быть такой жестокой.
  -- Я тоже не думала...
  

ГЛАВА 5

1996 год

  -- Я тоже не думала. Но не везти же мне этот чемодан сначала к себе, а потом думать, как переправлять к вам, - произнесла Лиля, переступив порог дочкиной квартиры и отвечая на ее недоуменный вопрос.
  -- Но как ты все это дотащила? Позвонила бы...
  -- И что было бы? Уверена, что твоих мужчин дома все равно нет. Ведь нет?
  -- Нет.
  -- Ну, вот. А Фаня мне такси вызвала, денег на него дала и попросила шофера помочь мне. И он помог, я ему дала на чай.
  -- А что в чемодане такого ценного, что не могло подождать?
  -- Подарки из Америки.
  -- О-о-о! От Феликса?
  -- И от него. Но в основном от Натана. Не смотри на меня так. Ты можешь это не носить. Продашь и купишь себе на это то, что тебе нужно. А тебе все нужно: от зимних сапог до белья. Но здесь много вещей для Игоря. Мальчишке пятнадцать лет, в этом возрасте хочется быть, как все, и чтобы было, как у всех: кроссовки, джинсы, куртки, футболки с разными картинками. Сама ты этого ему не купишь. А ему вовсе не обязательно участвовать в нашем бойкоте американских родственников, а то мы со временем превратимся в Монтекки и Капулетти: следующие поколения уже не будут помнить, из-за чего началась вражда, а ненависть будет уже в крови по наследству передаваться.
  -- Ты изменилась. Стала терпимее, - заметила Эля.
  -- Старею, наверное, - усмехнулась мама.
  -- Проходи на кухню, ужином покормлю. Голодна?
  -- Вообще-то да. У Фани только сладенького поела.
   В маленькой тесной кухне Лиля с удовлетворением отметила: у дочки, как всегда, порядок, чистота, уют, пахнет домашней едой. Потянула носом:
  -- Курица?
  -- Кожзаменитель, - невесело пошутила Эля. - Как он не кожа, так и куриные шеи не мясо. Потушила с картошкой - все-таки какое-то подобие еды, по крайней мере - запах точно, мясной.
  -- Что, опять зарплату не выплатили Матвею?
  -- Да. Да еще грозят отправить на все лето в отпуск без содержания.
  -- И на что же вы будете жить? - расстроенно спросила Лиля.
  -- Сначала на мои отпускные, а потом... Веронику Александровну помнишь?
  -- Да, конечно.
  -- Обещала устроить меня на лето музработником в пансионат кораблестроителей.
  -- А зачем им музработник?
  -- Аккомпанировать буду на вечерах отдыха, когда они захотят попеть, поиграть.
  -- Господи. Хорошо, что папа этого не видит: дочка с консерваторским образованием служит тапером у курортной публики.
  -- Мама! Ну не уподобляйся хоть ты опереточным героиням: "Как хорошо, что отец не видит этого - он перевернулся бы в гробу!" - ты же у меня умная, интеллигентная. И разве в наших силах что-то изменить? Матвей тоже нервничает и без дела не сидит: устроился в детский садик ночным сторожем и на полставки электриком.
  -- Ты права, извини. Знаешь, там, в чемодане, есть вещи и для меня. Я их носить не буду - и не смотри на меня так: это обсуждению не подлежит. Ты посмотришь - там хорошие вещи. Продашь их, на какое-то время хватит.
  -- Так ты их продай и купи себе что-нибудь. Кажется, ты так мне советовала?
  -- А мне ничего не надо. А тебе надо. Ты молодая, красивая. А посмотри, на кого стала похожа. Худая, бледная...
  -- Мамуль, ну ты же тоже худая. Это у нас конституция такая.
  -- Ладно, оставим конституцию. А что это за прическа у тебя? Хвост на затылке, как у пятиклассницы.
  -- Это я дома его завязала, чтобы волосы не мешали.
  -- Оставь, пожалуйста. То, что ты носишь не дома - еще хуже: какая-то старушечья гуля на затылке. А все от чего? Денег нет на парикмахерскую. Ведь нет?
  -- Риторические вопросы не требуют ответа.
  -- Я спрашиваю для того, чтобы ты понимала: жизнь у человека только одна. И прожить ее в вечном ожидании лучших времен - это преступление.
  -- Мамуль, я тебе одну притчу расскажу. "Царь вызывает к себе мудрецов и требует от них составить формулу жизни. Они долго думают, очень долго. Наконец, приходят и говорят, что формула оказалась достаточно проста: "Человек рождается, страдает и умирает".
  -- Категорически не согласна с твоими мудрецами...
  -- Они не мои, к сожалению. Мои придумали бы что-нибудь добрее. Например, что у человека...
  -- Кажется, дверь открылась?
  -- О, вот и Матвей, наконец, пришел.
  

ГЛАВА 6

1976 год

  -- О, вот и Матвей, наконец, пришел. Теперь все в сборе - можно начинать.
   Эля повернулась к дверям посмотреть на того Матвея, который заставил двенадцать человек ждать его больше часа.
   В дверях стоял высокий темноволосый парень и улыбался так обаятельно и виновато, что сердиться было совершенно невозможно. Разведя руками, просительно произнес:
  -- Ребята, извините, Бога ради, надо было со дня рождения убегать - вот и задер-жался. - И в этот момент их глаза встретились.
   Как там в книжках пишут? "Искра пробежала между ними" или у классика: "Ты чуть вошел, я вмиг узнала, вся обомлела, запылала и в мыслях молвила: "Вот он!" Искра не пробежала - чего не было, того не было; но что-то вроде "вот он!" в голове мелькнуло.
   Боже, какие это были счастливые месяцы! Они встречались ежедневно, гуляли по городу, показывали друг другу свои любимые места, целовались в любом месте - лишь бы только рядом никого в этот момент не было. Ездили на электричке в пригороды: Пушкино, Петергоф, Ломоносово. Ходили в кино, в театры, горячо обсуждали увиденное. Единственное место, куда Матвея было не затянуть - это на концерты классической музыки, которую Эля обожала. Когда она первый раз вытащила его в филармонию, он так откровенно скучал и томился, что она решила больше его не мучить - в конце концов, каждому свое.
   Жил он в Сестрорецке, возвращался поздно, самой последней электричкой. А иногда и на нее не успевал, приходилось ловить попутку. Но он никогда не жаловался. Более того, когда Эля начинала его торопить и напоминать о времени, он смеялся и закрывал ей поцелуем рот. Но однажды у нее дома зазвонил телефон и немолодой женский голос произнес:
  -- Здравствуйте, Элина, это мама Матвея, Ида Соломоновна.
  -- Здравствуйте, Ида Соломоновна, очень приятно, - ответила Эля и почувствовала, как у нее от волнения вспотела ладонь, держащая трубку. Она переложила ее в другую руку, а ту нервно вытерла о край платья.
  -- Я хочу с вами поговорить вот о чем: Матюша (господи, какое смешное имя для взрослого парня) очень поздно возвращается домой. А иногда даже пешком. Я очень волнуюсь и не могу заснуть, пока он не придет. К тому же ему на следующий день надо рано вставать - ехать в институт. Я бы просила вас быть повнимательнее к нему и не задерживать так поздно. Это ведь в первую очередь от вас зависит: вы же должны понимать, что сам он постес-няется сказать.
  -- Конечно, Ида Соломоновна. Я постараюсь не задерживать Матвея.
  -- Хорошо, что мы с вами быстро нашли общий язык. До свидания, Элина.
   Эле не понравился разговор: после него остался какой-то неприятный осадок. И сам назидательный тон, и нескрываемые интонации упрека, и даже обращение "Элина". Хотя ее полное имя звучит именно так, но почему-то в устах матери Матвея оно резало слух.
   Эля не удержалась и, постаравшись придать голосу нейтральные интонации, передала разговор Матвею. Тот расхохотался:
  -- Ревнует и обижается, что до сих пор не привел тебя к ним знакомиться. У твоих-то я бываю регулярно. Ну, что, надо исправляться. В ближайшее воскресенье везу тебя на смотрины к своим. Не возражаешь?
   Раньше Эля ответила бы с радостью и, не задумываясь, что не возражает. А теперь... Но вслух произнесла:
  -- Считаешь, пора?
  -- Конечно. Поженимся и перестанем маму волновать поздними возвращениями. Вот и выход из положения. Все будут довольны. А я больше всех. А тебя-то я и не спросил. Как ты... согласна... с каланчи смотреть?
   Ее счастливый смех был ему ответом.
   Его родители жили в деревянном собственном доме с палисадником и даже с небольшим фруктовым садом. Встречали их прямо на веранде. Невысокие, полные, чем-то похожие друг на друга, они стояли и напряженно, без улыбки ждали их.
  -- Здравствуйте, - стараясь не выдать голосом волнение, произнесла Эля.
  -- Здравствуйте, здравствуйте. Наконец-то Матвей соизволил вас привезти. Мы уже думали, что стесняется показывать. Но нет - вроде все в порядке.
  -- Мама, папа, вы таким приветствием перепугаете мне Элю, - нетерпеливо перебил Матвей.
  -- А она что, из пугливых? Вроде не похоже. Ну, ладно, будем знакомиться. Ида Соломоновна, Илья Романович. - Все это и за себя, и за мужа произнесла хозяйка дома. Отец Матвея даже не пытался рта рас-крыть. Так что с первой минуты Эле была ясна расстановка сил в доме и кто тут главный.
   Чуть позже выяснилось, что глава семьи (пусть и номинальный) даже вторую ступеньку в семейной иерархии не занимает: она была занята огромным котом ковровой раскраски по кличке Барс, который возлежал прямо на обеденном столе. И никто не подумал его оттуда согнать. В этом доме каждый знал свое место. "Что-то мне не хочется бороться здесь за место под солнцем", - подумала Эля.
   Обед был обильным и продолжительным: фаршированная рыба, куриный бульон с большими клецками из манной муки; тушеные куриные шейки, нашпигованные пережаренной мукой с луком. Элю просто мутило. Она очень любила фаршированную рыбу, но все остальное она на дух не переносила. И надо же такое испытание при первой встрече: ни отказаться, ни оставить в тарелке невозможно. И она давилась, но ела и при этом еще счастливо закатывала глаза (интересно, насколько она была убедительна?) и хвалила стряпню Иды Соломоновны.
   Застольная беседа скорее напоминала допрос с пристрастием, даже с применением пыток, если учитывать, чем ее кормили:
  -- А кто ваши родители?
  -- А на каком вы курсе?
  -- И кем вы будете работать? Что такое - концертмейстер? Будете разъезжать, а как же семья? Не лучшая профессия для замужней женщины, как вы считаете?
  -- А у вас и мама, и папа евреи?
  -- А как это получилось: еврей - и капитан второго ранга?
  -- Вы единственная дочь в семье?
  -- Что-нибудь умеете делать по дому или только на пианино играете?
   Во время всего разговора Матвей держал ее за руку, несмотря на выразительно укоризненные взгляды матери. И только это давало ей силы отвечать спокойно, а не вскочить после третьего или четвертого вопроса и бежать от-сюда куда подальше.
  -- Ну, как, товарищи родители, вы удовлетворены? - весело спросил Матвей. Но за его веселостью Эля почувствовала напряжение и даже легкую угрозу: попробуйте только что-то еще сказать...
   Родители очень серьезно покивали головами, но ничего не ответили.
  -- На сим разрешите откланяться. Спасибо, мама, было очень вкусно.
  -- По-моему, Элина с тобой не согласна, - проницательно заметила Ида Соломоновна.
  -- Что вы, очень понравилось. Спасибо большое.
  -- Ну, ну.
   Матвей взял Элю за руку и провел в свою комнату.
  -- Можешь расслабиться. Я знаю, что они у меня не сахар. Но ничего: раз меня любят, то и тебя полюбят - никуда не денутся. Вот увидишь.
  -- "А вот в этом я очень сомневаюсь", - подумала Эля, но ничего не сказала, а стала осматриваться по сторонам. Маленькая комнатка, не больше восьми метров, с окошком в сад. Тахта, накрытая ковром, спускающимся со стены (тысячу лет так уже никто не делает), письменный стол у окна, шкаф платяной и небольшая книжная полка - вот и все. Эля подошла к книгам: "Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты". Книги по оптике и механике. Ну, это понятно: Матвей учится в ЛИТМО. "Библиотека приключений", братья Стругацкие, С. Лем, "Приключения капитана Блада", несколько книг Шолома Алейхема, "Люди, годы, жизнь" Эренбурга, трилогия К.Симонова "Живые и мертвые", книги Василя Быкова. Ну, что же, более-менее ясно.
  -- Проэкзаменовала? - Матвей подошел сзади и обнял ее обеими руками, целуя в волосы и шею. - И как? Выдержал экзамен? - спрашивал он, продолжая целовать.
  -- Не надо, вдруг твои войдут.
  -- Не войдут. Вот от этого я их отучил давно: входить ко мне в комнату без надобности и тем более без стука.
  -- Все равно неудобно.
  -- Перестань. Повернись ко мне.
   Но Эле не хотелось ни поворачиваться, ни оставаться здесь больше, чем требуют того правила приличия.
  -- Пойдем, погуляем, покажешь мне Сестрорецк. Я никогда здесь не была.
  -- Пойдем, - легко согласился Матвей.
  
   До самой свадьбы Эля больше не появлялась в доме его родителей. И очень стеснялась и боялась их ответного визита к ним домой. Но встреча прошла вполне мирно, в основном благодаря папе и Матвею. Они вели себя очень естественно, много шутили, и им удалось сделать общение двух семей почти непринужденным. Но Эля не могла не видеть, как ее интеллигентные родители иногда не могут скрыть своего изумления, пусть даже и выражавшегося всего лишь в приподнятой маминой брови.
   Но у страха, как известно, глаза велики. Родители Матвея, конечно, разительно отличались от ее: это были простые, иногда слишком простые люди с налетом еврейской местечковости. Но они были добры и бесконечно преданны своему сыну, и эти свои чувства автоматически и щедро перенесли и на Элю. Более того, они очень гордились выбором сына: интеллигентная девочка, студентка консерватории, из очень приличной семьи (мама - библиотекарь, папа - морской офицер), хорошо относится к их мальчику. Что еще надо?
   Но при этом на их предложение жить в Сестрорецке Эля решительно отказалась. Правда, на этом даже Матвей не настаивал, и все подготовленные ею заранее доводы оказались не нужны. И хотя в доме его родителей места, конечно, было гораздо больше, но они сумели достаточно убедительно отговориться отдаленностью от ее места учебы и от оптико-механического завода, куда получил распределение после института Матвей. В квартире ее родителей Лернерам принадлежали две комнаты, но квартира была коммунальная: кроме них, в третьей комнате жили две пожилые сестры-латышки, Марта Яновна и Эльза Яновна. Соседки были молчаливые, очень аккуратные и большие затворницы. В жизнь соседей не только не вмешивались, держа постоянный и демонстративный нейтралитет, но даже на их общую кухню старались выходить тогда, когда на ней уже никого не было. Очень удобные соседи. Правда, их подчеркнутая неразговорчивость иногда действовала на нервы - так и хотелось что-нибудь разбить у них на глазах или громко крикнуть: интересно, как они будут реагировать? И умеют ли они вообще реагировать и испытывать какие-нибудь чувства и эмоции?
   Первая беременность прервалась через двенадцать недель самопроизвольным выкидышем. Эля переживала безумно, плакала и в больнице, и дома. Погрузилась в себя. Долго не могла приступить к занятиям. Матвей был рядом всегда, в любую минуту, когда он был нужен. Смешил ее, развлекал, выходил с ней каждый вечер погулять, читал ей вслух перед сном, кормил из ложечки, как маленькую. И целовал, целовал, целовал, гладил по голове, нашептывал разные ласковые слова. И Эля стала возвращаться к жизни, научилась заново смеяться и стала подумывать о второй попытке. Выждав назначенный врачами срок, забеременела вторично. Теперь она уже не лезла в переполненный трамвай на Садовой, следила за диетой, каждый вечер гуляла. Даже если Матвей не мог сопровождать, это не могло заставить отказаться ее от прогулок. Иногда, если мама приходила из библиотеки не очень уставшая, они выходили вместе на вечерний моцион, делая большой круг. Из своего двора поворачивали направо и шли в сторону Русского музея и дальше, в сторону гостиницы "Европейская", а оттуда снова направо, обходили музей сзади, шли на Садовую, по ней на Невский и через "Пассаж" возвращались на свою улицу и шли домой.
   Матвей был очень внимателен к ней. Просил подруг по консерватории в зимнюю гололедицу провожать Элю домой, старался никуда не выпускать ее одну, создавал положительные эмоции. Даже пару раз выбирался с ней на концерт классической музыки. Хотя шутил, что не хотел бы уже в утробе выращивать очередного музыканта - хватит им одного в семье. Пусть лучше мальчишка получит нормальную мужскую специальность, как папа или дедушка. То, что будет сын, они не сомневались.
   В конце 1978 года уехал в США на постоянное место жительство брат папы, Натан, и вся его семья. Узнали они о предстоящем отъезде родственников еще весной, и эта новость перевернула весь их устоявшийся мир. Как? Зачем? Почему? Чего им здесь не хватает? Мама плакала, папа нервничал - Эля никогда еще его таким не видела. Бабушка ходила теперь, только зажав валидол в кулаке, и вздыхала тяжело и шумно, как будто ей не хватало воздуха. Даже неунывающая оптимистка Фаня не-доуменно качала головой и все повторяла: "Он сошел с ума, он сошел с ума".
   Было шумное общее собрание и у Натана на работе, в строительном тресте, где он занимал должность главного инженера. И в стоматологической поликлинике, где работала его жена Рая. Осуждения в их адрес перемежались угрозами и прямыми оскорблениями: "Подонки, предатели Родины. Она их вырастила, выкормила, дала бесплатное образование - и вот их черная неблагодарность. Выметайтесь в свою Америку. Еще пожалеете, будете на коленях ползти обратно, просить прощения, умолять разрешить вернуться, но никогда не будет прощения Иудиным детям". Повезло только их дочке Зое, которая не успела выйти из декретного отпуска, а вот ее муж тоже получил по полной программе от строгой, но "справед-ливой" Родины-матери.
   А через два месяца папу выгнали из флота. Он пришел в тот день белый, как полотно, долго стоял молча у окна, невидящими глазами глядя в их каменный двор-колодец. А потом резко повернулся, набросил свой офицерский бушлат и вышел из квартиры. Мама бросилась следом, но через несколько минут вернулась, заплаканная, и легла на диван лицом к стене. Потом этот диван стал постоянным папиным прибежищем, вплоть до шестого мая. А в тот черный день он пожаловался маме, что горит в груди и тяжело дышать. Мама вызвала "Скорую" и вышла во двор их встречать. Когда она с кардиологической бригадой вернулась в квартиру и вошла в комнату, папа лежал на полу, сжимая одной рукой край диванного покрывала, а другой - ворот рубашки, видимо, пытался ее расстегнуть...
   Ему исполнилось пятьдесят лет...
   На следующий день после похорон у Эли начались преждевременные роды, родился мальчик. Но, как сказали врачи, "нежизнеспособный". Их сын прожил только три часа.
   "Человек рождается, страдает и умирает".
   Но ведь между рождением и смертью у человека должен быть шанс расписаться в Книге Жизни...
  

ГЛАВА 7

1996 год

  -- У человека должен быть шанс расписаться в Книге Жизни: оставить там свой след, - закончила Эля мысль, прерванную приходом мужа.
  -- У вас с Матвеем есть такой след - ваш сын.
  -- Ну, вот видишь, мама, все не так плохо... - дочка хотела сказать еще что-то, - так, во всяком случае, показалось Лиле, - но в этот момент в кухню вошел зять.
  -- Добрый вечер. О, Лилия Мироновна, рад видеть. Из каких дальних стран к нам?
  -- Почему из дальних стран? Вроде я никуда не уезжала, - не поняла Лиля.
  -- А чемодан в прихожей разве не ваш? Потому что точно не наш.
  -- А, это...- женщины рассмеялись одновременно.
  -- Гуманитарная помощь из-за океана, - пояснила Эля. - От наших американских родственников.
  -- Фаня Александровна привезла? - поинтересовался Матвей.
  -- Она, родимая.
  -- Вещи на продажу или лично нам? - деловито спросил Матвей, усаживаясь за стол и ожидая подачи ужина.
  -- Не знаю, я еще не видела. Мама, а ты их смотрела?
  -- Смотрела. Хорошие вещи, красивые, модные. Для каждого в своем пакете. А подойдут ли - не знаю. Я не мерила. Но на первый взгляд, должны подойти. -
   Лиле не хотелось больше говорить о вещах, и она решила перевести разговор на другую тему. Тем более, что она, действительно, ее волновала:
  -- А почему Игоря так поздно нет?
  -- Пользуется тем, что уроков практически не задают - конец года, вот он и отрывается по полной: гуляет чуть ли не до полуночи. К тому же - белые ночи.
  -- А экзамены? К ним ведь надо готовиться.
  -- Будет - куда он денется?
  -- А на рисование ходит?
  -- Конечно. Тут к нему претензий нет: занимается много и охотно. Очень ведь хочет поступить. Думает, что, уйдя в училище, сразу станет взрослым и избавится от мелочной школьной опеки, - Эля произнесла это так, что было понятно - она с этим не согласна. И без перехода:
  -- Мотя, что ты так ешь без аппетита? Устал?
  -- Не больше, чем обычно, - не отрываясь от еды и не поднимая глаз на жену, ответил Матвей.
  -- Невкусно? - не успокаивалась Эля.
  -- Да нет. Нормально. На лучшее не зарабатываю, - спокойно, как бы констатируя только факт, ответил он.
  -- Что-то на работе случилось?
  -- А то ты не знаешь.
  -- Только то, что завод закрывают.
  -- А этого недостаточно?
  -- Так больше ничего?
  -- Ничего, если этого мало. И вообще - дай спокойно поужинать.
  -- Пойду я, уже поздно, - встала из-за стола Лиля.
  -- Куда вы спешите, Лилия Мироновна? Побудьте еще, - поднял голову от тарелки зять и посмотрел такими умоляющими глазами, что Лиле стало не по себе.
  -- Хорошо, хорошо! Тем более, что чаю я так и не попила. Элечка, налей, пожалуйста.
   Осторожно отпивая из чашки горячий чай, Лиля с горечью анализировала увиденную сцену. Ей давно не нравятся отношения дочки с мужем, хотя внешне все выглядит более-менее прилично. К ней и вообще Матвей вежлив, внимателен. Но с Элей сдержан и холоден, часто раздражителен. Вот и сейчас попросил ее остаться: не от большой любви к теще - это Лиля прекрасно понимала. Просто не хочет оставаться наедине с Элей. Они первые годы после их свадьбы жили вместе. И Лиля видела, каким он может быть внимательным, ласковым, влюбленным. Куда все это делось? Неужели и правда, что любовь не выдерживает испытания семейной жизнью!? Но у них с Левой все было не так. Или, может, это объяснялось тем, что он уходил в море на учения, и его подолгу и часто не было дома?
  -- Мама, что ты так задумалась?
  -- А, так, взгрустнулось немножко. Мы же сегодня с Фаней были на кладбище - бабушке 90 лет.
  -- Ох, и правда. А мы за этой текучкой забыли совсем.
  -- Ничего. Я им всем рассказала, что вы работаете, заняты - они не в претензии.
  -- Уборки было много?
  -- Да нет, не особенно. Почистили грабельками, вытерли памятники. Главный мусор осенью, когда листья падают. А сейчас ничего, чисто. Потом заехали к Фане, выпили кошерного вина, помянули.
  -- Кошерного вина? - рассмеялся Матвей.- Вы такие слова знаете?
  -- Нет, не знала до сегодняшнего дня. Фаня просветила. Натан там, оказывается, религиозным стал.
  -- Ой, как интересно, а чего вдруг? - удивленно воскликнула Эля.
  -- После смерти жены ему помогала местная синагога - вот он и приобщился.
  -- А Зоя?
  -- Зоя в меньшей степени, а вот Полинка - вовсю. Кстати, она замуж выходит в этом году. Натан собирается прислать вам приглашение и оплатить дорогу.
  -- Боже мой, сколько новостей, а ты собиралась уходить, не рассказав нам? Хорошо, что Матвей задержал тебя. А кому это "вам"?
  -- Видимо, тебе и Игорю.
  -- А почему не тебе?
  -- Ну, не я же его кровная родственница, а вы. А я всего лишь жена брата, бывшая невестка. Так себе родня.
  -- А ты бы хотела поехать?
  -- Нет! - категорично ответила Лиля.
  -- Значит, не простила?
  -- Нет. Но хотела бы, чтобы ты простила.
  -- А я и простила.
  -- Правда? Ты умница. - И, помолчав, повторила:
  -- Умница. Я уверена, что он и сам очень страдал. Помнишь, как у Горького: "Наказание ему в нем самом!"
  -- Если ты все так хорошо понимаешь, почему сама не прощаешь?
  -- Одного понимания мало, нужно еще желание. Между нами уже такая пропасть возникла, ... огромная пропасть. У меня еще нет сил, чтобы ее перепрыгнуть.
  -- А стараешься? - насмешливо спросила дочь.
  -- Не очень, - честно призналась она.
  -- Не говорите загадками - вы меня изводите, как будто подслушиваю чей-то чужой разговор, - вдруг вступил в их беседу Матвей.
  -- Да какие тут загадки, ты же в курсе всего, что тогда происходило, - ответила Эля.
  -- Ты имеешь в виду отъезд Натана? - уточнил Матвей.
  -- Да.
  -- А за что его надо прощать? За то, что он не просчитал все последствия своего отъезда? Но это ведь невозможно. Не говоря уж о том, что человек не может жить постоянно с оглядкой, как бы чего не вышло. Он строит свою жизнь и мечтает быть счастливым. Свою, а не чужую. А что прикажете: сидеть у моря и ждать погоды? Вот мы просидели уже полжизни и чего добились? Ничего. А он не испугался. Поехал в неизвестность, оставив тут все, рисковал, прошел через все трудности эмиграции. Но зато теперь: своя фирма, дом, возможность ездить по миру, не зависеть от дурака начальника и государства-банкрота. Он свою жизнь построил. Честь ему и хвала! - голос Матвея становился все более громким.
  -- Ты все о материальном, а ведь есть еще и какие-то моральные обязательства, Матюша! - ответила Эля на его страстный монолог.
  -- Моральные? Ты плохо учила в консерватории философию. Сначала базис - потом надстройка. Материя первична, сознание вторично. Мысли о том, где и как заработать денег, чем кормить семью, хватит ли до зарплаты, - могут убить все чувства. Разве я многого хочу? Купить дом на Канарах или отчислять деньги на содержание Мариинки, чтобы мое имя занесли на мраморную доску в фойе театра? Нет, я всего лишь хочу не считать каждую копейку; нормально одевать свою жену, чтобы с ней рядом пройтись было не стыдно; дать образование сыну; не задумываясь, ездить отдыхать в комфортабельные дома отдыха, а не в чуланчик с удобствами на улице. По-моему, я ничего особенного не прошу. И хочу напомнить, что не сидел на набережной, не курил марихуану - институт весьма престижный закончил, специальность хорошую получил. Были все основания надеяться, что я заложил фундамент будущего благосостояния. Но не тут-то было. Поезд "Сбывшиеся надежды" даже не притормозил на станции, где я стоял, полный веры в светлое будущее.
   Матвей замолчал так же внезапно, как и заговорил. Повисла пауза.
  -- Ладно. Пойду я. Устал, а завтра рано вставать. До свидания, Лилия Мироновна. Извините - не провожаю, сил нет.
  -- Ничего, Матвей, спокойной ночи.
   Матвей прошел к себе в комнату, расставил диван, застелил его, разделся и лег. Он был недоволен собой. Зачем нужно было срываться, откровенничать, пугать этими откровениями жену и тещу. Вон у них какие лица были вытянутые, когда он закончил свой монолог. А как все хорошо складывалось в юности; он не без основания считал себя счастливчиком, баловнем судьбы. В институт поступил с первого захода, а ведь ему все пророчили провал при поступлении: ты еврей, тебя не возьмут, выбери что-нибудь попроще. А он поступил! А потом знакомство с Элей. Боже, как он влюбился! Тоненькая, кареглазая, с пышными пепельными волосами, такая одухотворенная, воздушная, почти неземная. Он не мог поверить, что эта принцесса любит его, согласна выйти за него замуж. Даже неудачные роды, одни и вторые, не изменили их отношений, не отдалили их. Наоборот. Они стали еще ближе, еще нежнее. Они любили друг друга безумно, страстно, самозабвенно. Встречались каждый раз так, как будто не виделись неделю. Она бросалась ему на шею, он целовал ее, кружил, обнимал и, казалось, никакая сила не разомкнет его рук. Друзья посмеивались над ним: "Матвей, ты совсем домоседом заделался, не замыкайся только на жене - надоест". Эля ему надоест? Бред какой-то! И он бежал домой и, перепрыгивая через ступеньку, уже улыбался, предвкушая, как она выйдет в прихожую и улыбнется ему, и потрется о его плечо своей пушистой головкой - ну, точно котенок. А он ей скажет: "Привет, малыш, я безумно соскучился! Что у нас слышно?"
  

ГЛАВА 8

1981 - 1988 годы

  -- Привет, малыш! Я безумно соскучился. Что у нас слышно? - крикнул Матвей, едва переступив порог квартиры.
  -- Матюша? Я не могу выйти. Иди сюда. Только не забудь вымыть руки и переодеться.
   И он мыл руки мылом, со щеточкой, купленной специально для этих целей в аптеке, переодевался, подгоняя самого себя. Ну, наконец-то, можно войти и обнять ее, прижимаясь и впитывая ее запах, такой родной и любимый. Но сейчас чуть-чуть иной, потому что к нему примешивается запах грудного молока и слегка кисловатой детской отрыжки, которая, как орден за материнские заслуги и самоотверженное служение сыну, "украшает" ее халат в районе груди и на плече.
  -- Ты до сих пор в ночной рубашке, малыш?
  -- Ой, ты знаешь, сегодня Игорек был такой беспокойный, не отпускал от себя ни на шаг.
  -- Но сейчас-то он спит. Переодевайся и пойдем на кухню - умираю, есть хочу.
  -- Да, да, конечно. Ты иди. Я за тобой. Начинай разогревать - суп в холодильнике.
  -- Только суп? Позавчерашний?
  -- Ну и что, он же не скис. И мяса в нем много - будет на второе. Хочешь, сварю вермишель к нему?
  -- Хочу. Но еще больше хочу видеть тебя рядом с собой. Один есть не буду. Придешь?
  -- Да, сейчас.
   Ну, совсем другое дело. Волосы собраны в пышный хвост, халат заменен другим, чистым. И ночная рубашка из-под него уже не торчит. Родное лицо усталое, с темными кругами под глазами от хронического недосыпания. Но довольная, улыбается:
  -- А у меня для тебя сюрприз.
  -- Да? И какой?
  -- Покушаешь - покажу. А что у тебя на работе?
  -- Все в порядке. Сегодня приезжали из Латвии наши заказчики, и Главный позвал меня и...
  -- Ты представляешь? Игорешка сам повернулся на бок! На левый. Играл с надувным мишкой, а потом взял и повернулся. Здорово, правда? И вообще, такой хороший, просто чудо: подходишь - улыбается, реагирует, узнает. Я думаю, что он капризничает из-за прививки. А ты как думаешь?
  -- Наверное. Ну, давай второе.
  -- Ой, Игореша голос подал. Матюша, возьми сам. Только надо еще воду слить - я не успела, - это она уже говорила из коридора.
   Матвей сидел один на кухне, ел без всякого аппетита вермишель с мясом из супа и посмеивался над собой: "Да, старик, совсем ты попал под женино влияние - даже еда без нее не лезет в горло. Нельзя так".
   Он пошел в комнату и еще за дверью услышал ее ласковое воркование:
  -- Золотушечка моя, серебряночка, красивушка, самый лучший мальчик на свете. Ненаглядушка. А вот мы сейчас переоденемся и снова станем веселыми, и покажемся папе. И он обрадуется и похвалит нас, какие мы хорошие.
  -- Привет, сын. Ну, не морщись, не морщись. Описался? Ничего, дело житейское - с кем не бывает? Так что за сюрприз, Элина Львовна?
   Эля засмеялась, подошла к столу и взяла оттуда маленький бумажный сверточек:
  -- Смотри, какая прелесть!
   Матвей развернул и чуть не выронил на пол: на бумажной салфетке лежала детская какашка нежно-желтого цвета.
  -- Ну, ты даешь! И долго ты это хранила?
  -- С самого утра. Правда, прелесть?
  -- И что же в ней прелестного?
  -- Ну, ты только посмотри: гладенькая, нежная, как пластилинчик. И такой идеальной формы. Потрогай!
  -- Уволь, пожалуйста. Эти развлечения не для меня. И вообще - пора тебе уже немного остыть и начать и на себя внимание обращать. Ты скоро качаться будешь от любого дуновения ветерка.
  -- Но, Матюша, что ты можешь мне предложить?
  -- Во-первых, разрешить мне иногда вставать к нему ночью вместо тебя. Тебе же не всегда надо его кормить. А перепеленать, дать попить или соску - это и я могу.
  -- Что ты! Он уже привык ко мне, у тебя он будет плакать. Зачем его нервировать?
   Наивный! Он-то думал, что она не разрешает ему вставать к сыну по ночам, потому что жалеет его: все-таки подъем в шесть утра, а потом еще ехать с двумя пересадками на завод, куда опоздать никак невозможно - режимное предприятие.
  -- Ну, хорошо. Продолжай жить на износ.
  -- Матюша, он маленький, слабенький, он нуждается во мне. Подрастет, и я смогу и себе, и тебе уделить внимание. Надо потерпеть. Ты меня любишь?
  -- Конечно! Очень! Больше всего на свете - искренно и горячо ответил он.
   Но проходили месяцы и годы, а ничего не менялось. По-прежнему Элю могли по-настоящему обрадовать только успехи сына, маленькие, крошечные и совсем незначительные, а огорчить и даже выбить надолго из душевного равновесия - его детские болезни и плохое настроение. Тогда она теряла сон и аппетит. И весь мир ее суживался до его кроватки, температуры, поноса, приема таблеток, компрессов, беспокойного сна. И возвращалась к жизни только тогда, когда ее "серебрянушка" и "ненаглядушка" снова начинал улыбаться, с аппетитом есть, слушать мамины сказки и песни. Она даже приучила его к классической музыке. Например, он любил засыпать под песни Шуберта, особенно хорошо на него действовала "Серенада". А с наибольшим аппетитом ел под Струнный концерт Равеля. А он, Матвей, так и не научился слушать классическую музыку. И она стала одним из кирпичиков, из которых складывалась стена между ним и женой. Она могла часами слушать Брамса, Чайковского, Шопена, Дебюсси. И с недоумением спрашивала его:
  -- Ну, как это можно не любить Брамса?
   Для нее музыка была наркотиком. И чем больше слушала, тем сильнее в ней нуждалась и увеличивала дозу. Сын и музыка - вот и вся ее жизнь, все ее сильные и настоящие привязанности, без которых она не мыслила своей жизни. Забери что-нибудь одно - и она умрет. Муж в этот список истинных ценностей не входил: просто там для него не было места. Или оно было таким маленьким, неуютным и заброшенным, что Матвею уже и не хотелось там находиться. Даже присутствие сына не делало его привлекательнее. Любил ли он Игоря? Ну, что за вопрос? Конечно. Он с удовольствием с ним оставался, читал ему, они строили вместе гаражи, крепости, большие и маленькие дома. Но когда сын просил поиграть с ним в "Музыку", как он это называл, Матвей становился сразу беспомощным. А ведь это была одна из самых любимых Игорешкиных игр. Он терпеливо объяснял папе, что надо просто сесть к пианино и начать играть "дождик", а он будет прятаться от него, или "ветер", можно сильный, а можно очень сильный, просто ураган, а он, Игорь, будет летать по комнате и хвататься за все предметы, чтобы удержаться. Можно играть "зайчика", но это самая простая игра - Игорь ее не очень любит. Но даже "зайчика" папа не в состоянии был ему сыграть. Чтобы реабилитировать себя в глазах сына, Матвей купил ему детскую железную дорогу, но Игорь остался к ней совершенно равнодушным, что буквально подкосило отца: "Что же это за мальчишка растет, которому интересно слушать музыку, но неинтересно играть с "настоящими" машинами?" И его разочарование было замечено сыном: он реже стал обращаться к отцу с разными просьбами и вопросами и все больше времени проводил с мамой, с которой всегда было интересно. И все, что он делал и любил, вызывало у нее одинаковый восторг и полную поддержку. Матвей в собственном доме с каждым годом становился все больше третьим лишним.
   Матвей никогда не был обделен женским вниманием. Но до поры до времени чужое женское внимание было ему абсолютно не нужно. Других женщин просто не существовало, пока с ним была его Эля. Потом их внимание стало ему льстить. Оказалось, что женщин вокруг столько - только руку протяни. Они рады будут за нее ухватиться, еще и "спасибо" скажут. Первой была молоденькая лаборантка из отдела главного технолога. Потом - Лариса, инженер по снабжению. А потом их стало столько, что он даже иной раз затруднялся в обращении: вдруг перепутает имя - выйдет конфуз. Единственное, что он взял себе за правило - это не допускать длительных отношений. Этого ни в коем случае нельзя позволить - тогда прости - прощай, свобода. А без внутренней свободы - жизнь бессмысленна.
   А Эля ничего не замечала. Или делала вид, что не замечает? Потеряла свою работу концертмейстера, а ведь аккомпанировала самой Иволгиной. Но кто же будет терпеть домашнюю клушу, которая месяцами "сидит" на бюллетене, а потом еще и на справке по уходу за ребенком. "Потому что Игорьку нужно как следует окрепнуть, он не может идти пока в сад: вчера ночью он два раза кашлянул". Нашла работу рядом с домом: вести музыкальный кружок в школе. Для этого надо было заканчивать консерваторию?
   Когда он умирал от желания, тосковал по ней, она жаловалась на усталость, на головную боль, на отсутствие настроения. А теперь он сам спешит лечь раньше нее, пока она не вошла в спальню и не легла рядом, повернуться к ней спиной, закрыть глаза и сделать вид, что давно спит.
   А она, как ни в чем не бывало, утром спросит его, провожая на работу и подставляя щеку для поцелуя:
   - Ты любишь меня?
   - Люблю, - отвечает он, но чуть медленнее, чем надо; буквально на секунду задерживается с ответом. Буквально на секунду...
   А недавно она вдруг потянула носом. Он тоже принюхался. О, черт! От его пиджака пахло духами Риммы. То-то они показались ему резковатыми. И вот - пожалуйста. Он весь напрягся, ожидая скандала. Но нет. Улыбнулась, ничего не сказала, поцеловала и, закрывая за ним дверь, спросила:
  -- Ты видел последние рисунки Игорька? Чудо - правда? Он у нас такой талантли-вый!
  

ГЛАВА 9

1996 год

   "Он у нас такой талантливый!" - Эти слова Игорь привык слышать с самого раннего детства. Они были, конечно, приятны, но особенно самолюбие не щекотали. Он ведь знал, почему так произошло: ему мама объяснила это давным-давно. Оказывается, когда он только родился, к нему пришла фея, поцеловала его, дотронулась волшебной палочкой и сказала, что мальчик будет необыкновенным и очень-очень талантливым, а когда вырастет, станет великим музыкантом.
   Игорь, действительно, очень любил музыку. Мама наигрывала ему разные мелодии и объясняла:
  -- Слышишь, это дождик начинается. Вот он бьет по карнизу, а вот он усиливается. Слышишь: он уже не капает, а льет. А вот он становится тише, тише. И совсем прекращается. А теперь послушай - солнышко вышло из-за тучки и согревает землю, и деревья, и цветы. А вот мальчишка дернул за ветку, и с нее полился последний дождик. Он-то думал спрятаться на листьях, но ему не дали, и тогда он обиделся на мальчика и облил его холод-ными каплями с ног до головы. Но тот не расстроился, а засмеялся. Слы-шишь, как он весело смеется? Потому что приятно, когда в теплый летний день капли попадают за шиворот.
   И Игорь все это, действительно, слышал и очень хорошо представлял: и дождик, переходящий в летний ливень, и мальчишку, которого окатывает собравшаяся на ветках дождевая вода, и его довольный смех...
   Когда он плакал, мама утешала его не словами, а песнями. Она брала его на руки и начинала что-нибудь негромко напевать. И действовало безотказно. Мама его водила не в цирк (в цирк его водил папа), а на детские фортепьянные концерты, первым из которых был "Из детского альбома" Чайковского. Там перед каждой новой пьеской выходили нарядно одетые дети и читали относящийся к ней стишок: "Кукла бедная больна...", а потом уже эту пьесу играла на рояле тетя в длинном белом платье. Было красиво. Мама дома потом часто ему это играла, а стишки выучил Игорь. И с этим концертом они с мамой выступили на дне рождения Игоря, когда ему исполнилось четыре года. Всем очень понравилось, Игорю аплодировали и хвалили наперебой. Только папа лишь взъерошил его волосы, что, видимо, должно было означать одобрение, и молча отошел, чему-то своему усмехаясь.
   Но в пять лет Игорь очень увлекся рисованием. Он мог рисовать часами, в любом месте, хоть на полу, хоть на подоконнике. И хотя музыку он не разлюбил, новое увлечение захватывало его все сильнее. Мама не расстроилась, когда поняла, что рисование в этом поединке победило, а засмеялась и сказала, что, видимо, фея перепутала волшебную палочку и взяла с собой ту, которая благословляет художников, а не музыкантов.
   Игорь уже с самого начала девятого класса знал, что по окончании его он уйдет из школы и будет поступать в художественное училище. Родители были против, особенно папа - тот вообще неистовствовал. Но даже мама уговаривала его закончить школу, а уже потом решать, где продолжить образование дальше.
   Но Игорь (благо все доводы и контраргументы были заготовлены заранее) спокойно им объяснил:
  -- Какой смысл заканчивать школу и терять два года, если я твердо решил стать художником? Высшее образование в моей специальности не обязательно, ведь его цель - научиться рисовать. Этому в училище учат не хуже, чем в Академии. И надо побыстрее идти к намеченной цели, становиться самостоятельным, начинать зарабатывать деньги и ни от кого не зависеть. Можно многого добиться с дипломом училища и быть средненьким художником с дипломом Академии. А захочу продолжить образование - Академия никуда от меня не денется.
   Он мог бы еще добавить, что не хочет оставаться безмозглым недорослем, как многие его ровесники, у которых в жизни не больше трех желаний (даже рыбка золотая для этого не нужна): пройтись по Невскому, матерясь и поплевывая под ноги, зажимая в руке бутылку пива и время от времени прихлебывая из нее; подпирать стены чужого подъезда, пуская по кругу бутылку водки и подбрасывая к потолку зажженные спички на спор, чья оставит черное пятно больше; или пойти на дискотеку зажиматься под музыку с глупо хихикающими телками, готовыми на все, и от которых одновременно воняет потом, спиртным, табаком и резким парфюмом, цель которого - заглушить все предыдущие запахи.
   Но ничего этого он не стал говорить родителям - пусть и дальше остаются в своем счастливом неведении. Но его увольте: он не собирается протирать штаны в осточертевшей ему школе, пусть это и престижная английская гимназия, в которую он даже сдавал экзамены, чтобы поступить. Его одноклассники-мажоры, отцы которых работали, в основном, за границей, не вызывали у Игоря ни зависти, ни желания быть своим в их компании. У него была своя компания, которой он дорожил и с мнением и вкусами которой считался. Тем более, что вкусы у них были схожи практически по всем вопросам. В классе седьмом он увлекся панками: носил на руке "фенечки" - многочисленные цветные самодельные "браслетики", заслушивался русским роком и зарубежными группами типа "Лед Зепелин", тусовался у памятника Екатерине Второй, где было место встречи всех панкующих. Но это увлечение прошло очень быстро, оставив после себя лишь снисходительную улыбку взрослого, который вспоминает какие-то свои детские невинные шалости.
   Да, он сноб. Игорь знал это, но осознание этого, пожалуй, даже доставляло ему некоторое удовлетворение. Потому что он, в отличие от многих своих сверст-ников, отличал Ван Гога от Ван Дама, и знал, что Толстых в русской литературе было три, и они не являлись друг другу ни родными, ни даже двоюродными братьями. Потому что он читал не только трилогию Толкиена "Властелин колец", но и настоящую литературу, в том числе и русскую классику, которую в школе обычно "проходят", а точнее - обходят. Для него совершенно обычным стало посещение, чуть ли не еженедельное, Эрмитажа и Русского музея. И не только для того, чтобы выполнять задания Абрама Борисовича, своего учителя по рисованию в художест-венной школе, но и просто для себя, для души. А с весны до осени, лишь бы только дождь не мешал, он брал этюдник, ящик с красками и отправлялся в Разлив: он очень любил это живописное место на берегу Финского залива.
   Начались белые ночи - благословенное время для влюбленных, поэтов и ху-дожников. Игорь тоже часами бродил по городу, делал какие-то наброски, эскизы, любовался родным городом в легких сумерках и не очень спешил возвращаться домой. Нет, маму он всегда был рад видеть, общаться с ней ему было по-прежнему интересно и приятно, разговаривая о чем угодно, слушать ее рассказы, самому поделиться чем-нибудь в рамках дозволенного. Но вид мрачно молчавшего отца и раздражавшегося от любого, даже самого невинного маминого вопроса, выводил его из себя. Он готов был бросаться на защиту мамы, как на амбразуру вражеского дота, но она вряд ли оценила бы и тем более не одобрила бы такого его "подвига". А ссориться с ней он не хотел. Мама... Самый близкий и родной ему человек. Он знал, конечно, из семейных преданий, что его появление на свет стало для мамы (после двух неудачных беременностей) огромным, ни с чем не сравнимым, счастьем. Ему рассказывали, как его крохотного, недоношенного, с ножками-макаронинками, привезли из роддома домой, и как мама, совершенно забыв о себе, о своих желаниях и нежеланиях, стала выхаживать его. Грудного молока не хватало, да еще он, слабенький, быстро уставал и переставал сосать. И тогда мама, только бы сыночку попадали драгоценные капли, сидела и часами сцеживала в чашку молоко. Она делала ему массаж пяточек и ягодичек, укладывала на животик, чтобы он учился держать головку. Устраивала ему воздушные ванны, раздевая его полностью и следя по часам, чтобы не передержать его, не дай Бог, голеньким больше, чем положено для закаливания. Она сама его купала, сама вставала к нему по ночам, если он капризничал, сама ухаживала за ним, когда он болел, а болел он часто, особенно в раннем детстве. Она лишилась из-за него интересной работы, но никогда не сетовала и вслух не выказывала своего огорчения по этому поводу. Вся ее жизнь после его рождения стала полным и абсолютным служением ему, Игорю.
   Ценил ли он это? Понимал ли, что мама фактически положила на алтарь его благополучия свою жизнь? И да, и нет. С одной стороны, он воспринимал это как должное. С другой... Он бесконечно ей доверял - во всем: от выбора одежды и прически до рекомендации книги для чтения и в какой театр сходить сначала, а в какой - потом. Он мог придти к ней с любой проблемой, от самой ничтожной до, действительно, серьезной и важной. Он всегда мог рассчитывать на доверительный и спокойный разговор с взвешиванием всех "за" и "против". Эти их негромкие, задушевные разговоры, обычно перед сном, на его тахте, папа с нескрываемым раздражением называл "кошачьим мурлыканьем".
   Правда, мама называла это не раздражением, а ревностью. И вообще всегда была склонна его защищать и искать какие-то смягчающие обстоятельства:
  -- Ах, сынок. Папа так устает, ему приходится так много работать. Из меня какой кормилец? Одно баловство, в лучшем случае себе на колготки зарабатываю. А на папе - все. Наверное, я виновата, что не подпускала его к тебе, когда ты был совсем маленький: мне все казалось, что никто не может так с тобой обращаться, как я. Что на других руках ты будешь обязательно плакать, а плакать тебе категорически нельзя - у тебя родовая грыжа. И не следила за собой - могла целый день в ночной рубашке проходить. И не интересовалась всерьез папиными делами. И даже готовила из рук вон плохо: наварю супа или щей на три-четыре дня - и все. А ты был моим хвостиком: никого не хотел видеть, кроме меня, ни к кому на руки не шел, никто не мог тебя ни искупать, ни уложить спать без возможности нарваться на скандал. А меня это даже устраивало. В глубине души я радовалась такому положению вещей, потому что мне только ты был нужен. И вот результат: папа стал ко мне холоден, с тобой у него отношения так и не сложились по-настоящему. Моя вина, моя. Ничего не попишешь - теперь расхлебываю.
  -- Перестань, мама, бить кулаком в грудь и каяться. Никакой твоей вины не вижу. Давно ты уже стала другой, а вот он, каким был, таким и остался: вечно злой, слова цедит, как будто одолжение делает, взрывается по любому поводу и без него... Не знаю, как ты только терпишь все это.
  

ГЛАВА 10

1996 год

  -- Не знаю, как ты только терпишь все это. - Голос матери был очень огорченным.
   Эля молчала, и это молчание еще больше встревожило Лилю. И вдруг, чуть глуховатым голосом, совершенно обыденными интонациями, дочь прочитала:
  
   Вчера еще в глаза глядел,
   А нынче все косится в сторону.
   Вчера еще до птиц сидел,
   Все жаворонки нынче - вороны!
  
   Вчера еще в ногах лежал!
   Равнял с Китайскою державою!
   Враз обе рученьки разжал -
   Жизнь выпала копейкой ржавою.
  
   О, вопль женщин всех времен: "Мой милый, что тебе я сделала?"
  
   И опять в маленькой кухоньке повисла тишина. Лиля решила, что не станет торопить дочку: не зря же она процитировала Цветаеву, значит, должен последовать хоть какой-то комментарий. Не сразу, но последовал.
  -- Знаешь, в чем беда многих, даже я бы сказала - большинства, влюбленных? В том, что они чувства своего избранника считают данностью, полученной раз и навсегда. Ничего не нужно делать, чтобы эту любовь подогревать, ценить, беречь. Даже наоборот: можно вообще не обращать внимания, попирать, унижать - ничего с ней не будет - она же данность, и уже всегда будет с тобой, ей просто некуда деться. Удивительно то, что многие влюбленные так и живут с этой неполноценной любовью-суррогатом, принимая ее за настоящее чувство. Рассуждая так: "А может, он - она просто по-другому не может. Но ведь я-то ее - его люблю. Значит, могу и потерпеть. Хоть плохонький, но свой". А некоторые, но их не так много, не сразу, по прошествии довольно длительного времени, вдруг спохватываются, оглядываются и понимают, что они преданы своей любовью; она ушла, исчезла, испарилась, Куда, когда? Никто не знает. Но ее нет. И он в удивлении оглядывается: это вот этого человека он боготворил? В ногах лежал? Не знал большего счастья, чем сидеть рядом и смотреть, смотреть, смотреть, а потом целовать, целовать, целовать... И все с ним было необыкновенно интересно: и говорить, и молча гулять, и любить. И утром проснуться, повернуться на бок, увидеть родное лицо и даже зажмуриться от счастья: она здесь, с тобой, она твоя.
   Так что я, в отличие от героини, знаю, что я сделала своему милому: заменила его сыном, думая, что и он обязательно должен будет разделить и мои восторги, и мои волнения, и мое самозабвенное служение ребенку. Не получилось. Не захотел, не смог, а я вовремя не заметила, что ему дома все неуютнее, что с каждым годом мы для него все более чужие: не нужны, раздражаем. И он неумолимо отдаляется от нас, строит какой-то свой, совершенно изолированный мир, где уже и нам нет места. А когда спохватилась, было уже поздно: от его пиджаков пахло чужими духами, а однажды в кармане нашла губную помаду - не мою. Я такой не пользуюсь - слишком дорогая.
  -- Эля, доченька, и ты так спокойно об этом рассказываешь, как будто пересказываешь увиденный фильм! - воскликнула с негодованием Лиля.
  -- А что мне делать, мама? Закатить скандал? Уйти из дома? Его выгнать? Подать на развод? Что ты мне предлагаешь? - голос Эли из глуховатого и монотонного наконец-то прорвался на крик.
  -- Не кричи - Матвея разбудишь.
  -- Его пушками не разбудишь - не то, что моим криком. Ни криком, ни слезами - на это он уже не реагирует. Только раздражается. Я стараюсь, как можно реже его раздражать.
  -- Так ты его любишь?!
  -- Конечно. И потому ни один из перечисленных вариантов мне не подходит. Раз он не уходит; ночевать всегда приходит домой, хотя порой и очень поздно; о разводе не заговаривает, деньги в дом приносит, делами сына интересуется - значит, мы еще одна семья. Плохонькая, но семья.
  -- Кстати, о деньгах. Я вижу, он очень переживает по этому вопросу?
  -- Да, и это тоже не способствует установлению мира и взаимопонимания в семье. Я пытаюсь его успокоить, что это временные трудности, все еще наладится. Пройдет пора кооператоров и торговцев краденым, и снова будут востребованы специалисты. Он только усмехается и отвечает, что нет ничего более постоянного, чем временное. И что всегда плохое может стать еще хуже.
  -- Оптимист он у тебя, как я посмотрю.
  -- Мама, ты же слышала, что он говорил. Трудно быть тут оптимистом. И за любую халтуру хватается: позаниматься с соседским оболтусом по физике и математике - пожалуйста. Сделать диплом сыну нашего районного врача - пожалуйста. Эмигрировали соседи в Германию. Кто им вещи таскал и в вагон запихивал? Матвей. У соседей его родителей надо было сделать скрытую проводку - опять он. Я только удивляюсь, как его при таком напряженном графике еще и на любовниц хватает.
  -- Ну, если ты еще шутишь, то ничего - не все потеряно.
  -- Что ты, мама, это уже последняя стадия. Вот если бы я плакала... А смех - как раз признак того, что в запасе уже ничего не осталось. Хуже этого - только молчание. Но от него до депрессии - один шаг, а там уже только в петлю.
  -- Ты с ума сошла? У тебя сын, смею тебе напомнить.
  -- Да ты что, мам, суицид возможен только в состоянии аффекта. А ты же видишь - я спокойна. Да и потом, от любви еще никто не умирал. Вот Матвей же не умер, сумел это пережить. Наверное, ему было не легче моего. У меня хоть Игорь есть.
  -- А у него бабы! - разозлилась Лиля.
  -- Пусть себе. Только бы не уходил насовсем.
  -- Элька, ты просто чудовище. Неужели это я тебя родила?! В тебе же ни капли гордости не осталось. Тебя послушать - и сразу в дурдом.
  -- Мамуль, не расстраивайся. Прорвемся!
  -- Тогда знаешь что, дорогая, начни-ка ты с себя: приведи в порядок голову, убери эту старушечью прическу - у тебя же такие красивые волосы, приоденься - благо, вещи появились. Короче, посуетись.
  -- Советы твои правильные. Но, боюсь, не заметит - поезд ушел.
  -- А ты попробуй. Кстати, как тебе работается на новом месте?
  -- О, это единственное светлое пятно в моей жизни за последние восемь лет. Ну, не считая, конечно, Игорешку. Но это вообще не в счет. Очень довольна, все просто замечательно: детки такие талантливые, такие особенные. Конечно, занятия в хоре дают себя знать: на них совершенно особенная печать людей, занимающихся творчеством. Глазки ясные, любознательные, улыбки открытые. Петь обожают, им ничего не в тягость. Репетиции проводи с ними хоть сутки - не ойкнут. Родители смеются, что если бы они с таким рвением учились в общеобразовательной школе, все медалистами стали.
  -- А с руководительницей какие отношения?
  -- Деловые и уважительные. А больше мне ничего не надо. В друзья я не набиваюсь к ней, впрочем, как и она ко мне: друзья вне работы. Готовим ко Дню города, к 27 мая, большой концерт из двух отделений: первый - классика - Глинка, Шуберт, Шостакович; второй - популярные детские песни: от Дунаевского и Кабалевского до Шаинского и Пахмутовой.
  -- А выступать где будете?
  -- В совершенно замечательном месте - в Смольном соборе. Там такой грандиозный объем - детские голоса звучат просто великолепно!
  -- Я знала, что там есть выставочный зал, а что, есть и концертный?
  -- Да еще какой! Придешь?
  -- Непременно. Ну, ладно. Поздно - я пойду. Жалко, что Игорька не увидела, так хотелось пообщаться.
  -- Да ничего - не последний раз. Идем, я тебя провожу.
   Женщины вышли из подъезда и столкнулись с Игорем, возвращавшимся домой.
  -- Привет всем! - радостно поздоровался он. - Бабушка, уходишь? А чего так рано - ты же еще со мной не пообщалась.
  -- Ты ж не торопишься домой, а уже поздно, - без малейшего упрека в голосе ответила Лиля, обрадованная и осчастливленная встречей с любимым внуком.
  -- Ну, и что? Тебе же завтра не на работу - гардероб твой закрылся на лето?
  -- Да, уже две недели. Так что я опять безработная пенсионерка.
  -- Ну, и отлично. Будет время пойти ко мне на выпускное собрание. Ты помнишь, что я девять классов заканчиваю в этом году и получаю свидетельство?
  -- Так точно, дорогой внук. И даже знаю, что будешь поступать в художест-венное училище.
  -- Не просто художественное училище, а имени Н. К. Рериха, которое раньше было имени В.Серова. Кстати, сейчас мы мимо него пройдем. Представляешь, как удобно: оно ровно посредине между нашим домом и твоим. Так что - держись: буду приходить к тебе на обед, если у мамы его не будет. Неожиданно взбодрил?
  -- Да ладно. Подумаешь - нашел, чем испугать. Накормлю - чего уж там. Внук все-таки...
  -- Не хвост собачий, - закончил под радостный смех домашнюю шутку Игорь.
  -- Так где твое училище?
  -- Через дом во дворе: Гражданский проспект, 88, корпус 2.
  -- Действительно, недалеко. Игореша, ты же тоже забыл, что сегодня день рождения у бабушки Эммы?
  -- А кто еще забыл?
  -- Твои родители.
  -- Забыл, каюсь. А ты ездила на кладбище? Подождала бы меня после уроков - вместе поехали.
  -- Я хотела с утра попасть. Сегодня не просто день рождения, а девяностолетие. Наверняка кто-нибудь из ее любимых читателей вспомнит и приедет. Хотелось, чтобы было убрано.
  -- Девяносто - это, конечно, круто. Хотя, не про бабушку будь сказано, не люблю я это поколение узколобых фанатиков. Из-за них все в стране кувырком пошло.
  -- Игорь, ну, что ты такое говоришь? Зачем ты всех огулом обвиняешь? Ты, например, знаешь, что изучала твоя бабушка в школе на уроках литературы? Бунина, Аверченко, мемуары Деникина и Краснова. Тогда еще допускалось, что непримиримые идейные противники могут быть благородны, бескорыстны и мужественны. И "либеральный объективизм" еще не стал смертным грехом.
  -- Это она сама тебе рассказывала?
  -- Конечно, она.
  -- Если все так было замечательно, почему они позволили усатому все раз-нести?
  -- Наступил "великий перелом": коллективизация, пятилетки, разоблачение вредителей.
  

ГЛАВА 11

15 мая 1956 год

  -- Наступил "великий перелом", и разрушился наш художественный мир, уходили один за другим наши кумиры: умер Блок, покончил с собой Есенин, уехали в эмиграцию Цветаева, Бунин, Мережковский, ушли во "внутреннюю эмиграцию" Ахматова, Пастернак, Мандельштам, расстреляли Гумилева, застрелился Маяковский. Наши поэтические "храмы" пустели и закрывались, как и настоящие - церкви, синагоги. С них снимали кресты и шестиконечные звезды и превращали в склады и клубы, - с горечью закончила Эмма Давыдовна. - Вот так, моя девочка. И я счастлива, что дожила все-таки до того времени, когда в библиотеках снова появятся сборники стихов Есенина, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой; даже, может быть, придет пора Гумилева и Мандельштама. И дети их будут читать, любить и учить наизусть, как мы когда-то зачитывались их стихами.
   Женщины подошли к станции метро "Чернышевского".
   - Спасибо, что проводила, Лилечка. Значит, завтра к нам. Собираемся в четыре. Адрес записала? Телефон у тебя есть. Чуть что - звони.
   - До свидания, Эмма Давыдовна. До завтра.
   - До завтра.
   Лиля повернулась и быстрыми шагами пошла к остановке троллейбуса. Задер-жалась она сегодня: заслушалась, как всегда, Эмму Давыдовну. Рассказчица она, конечно, потрясающая. А как не послушать? Ведь это так интересно: уйдут эти люди - и все. Кто расскажет правду о событиях тех лет, которые так тщательно переписывают и переиначивают в угоду чьим-то интересам и амбициям, но вопреки истине? Вон какая страшная правда раскрылась в докладе Хрущева на последнем съезде. А Эмма Давыдовна рассказывала ей сегодня о поэтах, которых обожала вся страна в начале двадцатых; о поэтических вечерах, где она слушала выступления Есенина и Маяковского. Вот только Блока и Северянина, "короля поэтов", не успела: - один рано умер, второй эмигрировал в Эстонию. О вечере Маяковского она рассказала, что он много и с удовольствием читал свои стихи, был великолепен, но на записки отвечал грубо и цинично. Так, на вопрос, как он относится к поэзии Цветаевой и Ахматовой, ответил, усмехнувшись: "Одного поля... ягодицы". Из зала кто-то крикнул: "Какая пошлость!", но молодежь засмея-лась и зааплодировала - наш поэт!
   Лиля вскочила в троллейбус, так и не заметив, что Эмма Давыдовна еще долго смотрела ей вслед. "Какая славная девочка. О такой дочке только мечтать можно: красивая, образованная, воспитанная, доброжелательная, пожалуй, слишком скромная, даже застенчивая. Теперь таких редко встретишь. Нынешнее поколение молодых - нахрапистое, хотят всего сразу. А стиляг сколько развелось! Противно смотреть на эти брючки-дудочки. Парни какие-то женственные стали: на голове набриолиненные коки вместо нормальной мужской прически. На туфлях - толстенная подошва, осталось только каблуки еще прицепить. Слава богу, ее мальчики не такие. И поэтому она особенно ждет завтрашнего дня. И Лилю пригласила к себе на пятидесятилетие с дальним прицелом: познакомить ее со своими сыновьями. С кем именно она бы предпочла, чтобы Лиля ближе познакомилась, Эмма Давыдовна еще для себя не решила. Оба хороши. Левушка - морской офицер, умница, очень достойный человек. За таким - как за каменной стеной. Хорошо бы и за него... Эмма Давыдовна даже самой себе не признавалась, что при всех несомненных достоинствах старшего сына, она боготворила младшего - Натана. Красавец; обаяния - на десятерых бы хватило; на гитаре играет, поет замечательно. Ах, какая пара была бы! Оба высокие, интересные. А как замечательно дополняли бы друг друга: Натану не хватает немного ответственности, умения выбирать себе хороших друзей, а не попадать время от времени в какие-то сомнительные компании. Да и выпить любит... А Лиля с ее врожденным тактом сумела бы удержать его от опрометчивых поступков. А уж какие дети у них были бы красивые!..".

16 мая 1956 года

  -- Папа, ну, как я выгляжу? - повернувшись к отцу, спросила Лиля.
  -- Ты самая красивая. Почти такая же красивая, как твоя мама была, - серьезно отве-тил папа, любуясь дочерью.
   Лиля уже не очень хорошо помнила маму, но ее портрет, увеличенная довоенная фотография, висит над папиным роялем - и даже это, несовершенное и даже несколько искаженное изображение, подтверждает папину правоту: мама была не-обыкновенно хороша. Лиля взяла от мамы ее глубоко посаженные большие синие глаза, четко очерченный рот и густые, черные, как смоль, волосы.
  
   Дверь открыла сама именинница, оживленная, нарядная:
  -- Лилечка, ты последняя! Заходи.
  -- Эмма Давыдовна, дорогая, с юбилеем вас. И чтобы вы и следующий юбилей встречали такой же красивой, молодой и счастливой. К моим поздравлениям и пожеланиям и папа присоединяется. А это мой подарок вам.
  -- Спасибо, девочка, спасибо, Сейчас посмотрим... Ой, какая сумочка хорошень-кая! И главное - белая, прямо к летнему сезону. Дай я тебя поцелую.
  -- Ну, проходи. Там много людей - ты не тушуйся. Постепенно со всеми познакомишься.
   Действительно, большая светлая комната с окном-эркером была полна гостей. Лиля поздоровалась, тут же смешалась: рассмотреть кого-нибудь не представлялось возможным: все лица были как одно. Она только заученно и смущенно улыбалась, слыша, как Эмма Давыдовна представляет ее как свою молодую коллегу и близкую приятельницу. Лиля опустилась на первый попавшийся стул и теперь уже, когда на нее перестали смотреть двадцать пар глаз, отдышалась и огляделась. О, хоть одно знакомое лицо, но все-таки есть - их заведующая, Валентина Михайловна. Ни для кого в библиотеке не было секрета, что она и заведующая читальным залом - давние подруги, дружат семьями. Валентина Михайловна, ободряюще улыбаясь, уже шла ей навстречу:
  -- Первый раз у Эммы Давыдовны дома?
  -- Первый, - кивнула Лиля.
  -- Замечательный дом и замечательная семья. Правда, моего любимца нет. Но, говорят, что обещал маме заскочить хотя бы на часок.
  -- Это вы о Леве?
  -- А как ты догадалась?
  -- Кто же еще может отсутствовать в мамин день рождения, кроме офицера?
  -- Логично мыслите, коллега. - И они засмеялись.
  -- К столу, к столу! - громко призвала к порядку Эмма Давыдовна.
   Все стали шумно рассаживаться на, видимо, уже привычные для себя места.
  -- Натан, возьми шефство над Лилей и следи, чтобы не скучала и не осталась голодной.
  -- Слушаюсь, главнокомандующий!
   И перед Лилей возник высокий красавец (как это она могла его не заметить, может, его в комнате не было?): темные вьющиеся волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб, густые брови, черные выразительные глаза, очень похожие на мамины. А ресницы! Ну, зачем парню такие ресницы? А улыбается!.. И вот этот неземной принц - сын Эммы Давыдовны, проживает в обычной ленинградской квартире и дышит тем же воздухом, что и они все, обычные смертные?
  -- Меня зовут Натан, вас - Лиля. Можно перейти сразу на ты?
   Лиля лишь кивнула слабо головой. Натан взял ее под локоть и подвел к двум соседним пустующим стульям:
  -- Вот и наша плацкарта. Что тебе положить? Можете безбоязненно пробовать все: в этом доме плохо не готовят. Начинать надо с рыбы, потом - салаты, затем - мясо. Ешь с таким расчетом, чтобы осталось место на десерт: у мамы припрятаны два торта собственного изготовления и лэках. Знаешь, что это?
  -- Да, я же еврейка.
  -- Вы удивитесь - я тоже. Но, т-с-с, никому ни слова - это будет наш с тобой секрет.
   Лиля смеялась и чувствовала себя уже почти свободно. А Натан все шутил и шутил, накладывая ей в тарелку закуску за закуской.
  -- А юные библиотекари пьют или устав не позволяет?
  -- Пьют. Только немного.
  -- О чем речь? Разве я не понимаю: на глазах у начальства надо себя блюсти. Мы так, на самое донышко. Может, водки, а выдавать будем за воду?
  -- Лучше шампанского, а выдавать будем за лимонад.
  -- О! Наконец-то ты заговорила, как надо.
   Вдруг молодые люди почувствовали по наступившей тишине, что говорят они одни. Лиля смутилась, Натан шутовски поднял руки, мол, все, все - виноват - исправлюсь.
   Поднялась Валентина Михайловна:
  -- Вот и скажите после этого, что не пользуюсь своим служебным положением. Но уж больно мне хотелось сказать первой. Все мы собрались на пятидесятилетие нашей любимой Эммы Давыдовны или для большинства присутствующих - просто Эммочки. Я не родственница - об этой стороне жизни юбиляра скажут здесь другие. Я ее коллега и, очень надеюсь, подруга. Мы вместе с октября 1930 года: многое пережили, в том числе и блокаду. И работали, и пополняли фонд, и спасли книгами, чтением, беседами, уверена, не только собственных детей, которые жили прямо при библиотеке, в подсобке, но и чужих. Я всегда знала, что рядом со мной глубоко порядочный и ответственный человек, пре-красный, верный товарищ. Эммочка, дорогая, береги себя, потому что ты очень нам всем нужна. Лично я хожу за советами только к тебе: негде больше поучиться еврейской мудрости вкупе с еврейским юмором: это такая смесь, которая дает силы выжить даже тогда, когда кажется - все, пришел конец. Здоровья тебе, дорогая, и счастья!
  -- Натан, - тихонько обратилась Лиля к своему соседу после того, как было выпито шампанское, - покажи мне твоего папу и сестру.
  -- С удовольствием. Вот наискосок от тебя, рядом с мамой, седой мужчина - это папа. Ты не смотри так - он всего на год старше мамы. Но война, тяжелая контузия. Он любит повторять: "Мы не от старости умрем - от старых ран умрем". Кстати, книжный человек, ты, конечно, читала "Республику ШКИД"?
  -- Конечно. Автор - Л.Пантелеев.
  -- Так вот, мой папа - один из ее воспитанников. А мамина школа пришла к ним с концертом, так они и познакомились. И с тех пор вместе.
  -- Здорово!
  -- Не то слово. Но идем дальше по нашей семейной галерее. Следующее заинтересовавшее тебя лицо - моя сестра Фаня. Здесь тебе придется наклониться вперед и как бы невзначай повернуться налево: она через два человека от мамы. Видишь интересную шатенку? Это она. У нас в семье с темной крас-кой было напряженно поначалу. Поэтому старший брат русый. Но благосостояние росло - и вот уже Фанечка родилась потемнее, а я уже совсем брюнет. На руках у Фани - ее единственное чадо, двухлетний Феликс Николаевич. Фаня огорчила родителей, выйдя замуж не за еврея, но, может быть, это только говорит о ее прозорливости и дальновидности. Ее муж, Ильющин, - художник. И, судя по всему, очень приличный. А был бы он еврей - и хана ему была бы. А так и мастерская, и выставки персональные - все есть. Так что молодец, Фанечка, не прогадала.
   Лиля с удовольствием слушала Натана, смеялась его шуткам, как правило, удачным и остроумным, с не меньшим удовольствием ела, отдавая должное кулинарным способностям Эммы Давыдовны. Кроме стандартных для праздничного стола коробочек со шпротами, крабами и салатом "Оливье", была, конечно, фаршированная рыба - какое еврейское застолье без нее? Редька с гусиным жиром, маринованные маслята, кролик под белым соусом, холодец из птицы с кружками вареного яйца для красоты, а на горячее - цимус, еще один еврейский кулинарный шедевр для тех, кто понимает. Лиля к ним не относилась: тушеная сладкая морковка с мясом и черносливом никогда не была ее любимым блюдом. Интересно, что и Натан не стал брать, а, заговорщицки подмигнув ей, шепнул: "Я тоже не люблю. Но не огорчайся - сейчас принесут голубцы"
  -- Ой, какая же это тяжелая работа - кушать, - вздохнула Лиля.
  -- Сейчас исправим! - тотчас откликнулся Натан. - Дорогие гости! Есть предложе-ние сделать перерыв. Объявляется музыкальный антракт. У гитары - я.
   Пока он ходил за гитарой, гости вышли из-за стола. Кто-то стал помогать хозяйке убирать со стола, другие расставляли вдоль стен стулья, готовясь слушать Натана. К Лиле, начавшей составлять грязные тарелки, подошла Фаня, забрала их у нее и со смехом сказала:
  -- Оставь, ты гостья, к тому же в нашем доме первый раз. А у нас в семье правило: гость - до трех дней. Вот еще два раза к нам придешь - и прости-прощай, свобода: будешь и посуду мыть, и полы, и мусор пойдешь через улицу выносить. А пока отдыхай. Сейчас Таник будет тебя очаровывать - ты ему понравилась. Да не смущайся: ему все красивые девушки нравятся, он у нас большой спец по этой части. - И, подхватив стопку грязных тарелок, Фаня удалилась на кухню.
   "Зачем она так о брате? Ревнует? Или ее хочет предупредить, чтобы особенно уши не развешивала? Скорее всего - второе. Спасибо, Фаня, но твои хлопоты напрасны. Она красивых, ярких парней всегда избегала. И уж тем более - не строила никаких серьезных планов в расчете на них. А Натан? Ну, что, Натан. Всего лишь сын ее начальницы. Им было интересно и приятно провести время за столом. Зачем делать из этого какие-то далеко идущие вывода?" Но настроение было испорчено.
   Появился Натан, держа в руке гитару. Сел на стул, ногу поставил на низень-кую скамеечку:
  -- Посвящается всем присутствующим - "Песенка о Фонтанке":
  --
   По Фонтанке, по Фонтанке, по Фонтанке
   Лодки белые, холеные плывут.
   На Фонтанке, на Фонтанке, на Фонтанке
   Ленинградцы удивленные живут.
  
   От войны еще красуются плакаты,
   И погибших еще снятся голоса.
  
   В комнате все притихли, пришла из кухни Эмма Давыдовна, вытирая руки полотенцем, прислонилась к косяку.
  
   Но давно уж - ни осады, ни блокады. -
   Только ваши удивленные глаза.
  
   Незамысловатая мелодия, но приятная. А уж до чего щемящие слова. И голос у Натана хорош: чистый, красивый баритон.
   Когда он закончил, все зааплодировали.
  -- Сынок, - раздался голос Эммы Давыдовны, - чья это песня? Ни разу не слышала.
  -- Булата Окуджавы. Московский поэт, фронтовик, поет свои стихи под гитару. Витя привез, когда последний раз в Москву ездил. У него много хороших песенок, как он их называет. Ладно, раз вам понравилось, еще одна. Но для смены настроения - все же сегодня день рождения, а не день памяти - шуточную:
  
   За что ж вы Ваньку-то Морозова?
   Ведь он ни в чем не виноват.
  
   Шутовским голосом и совершенно другими, уличными интонациями, запел Натан.
  
   Она по проволке ходила,
   Махала белою ногой.
   И страсть Морозова схватила
   Своей мозолистой рукой.
  
   Тут же была изображена страсть, душившая бедного Ваньку Морозова, погибаю-щего от любви к циркачке.
   Под общий смех Натан сказал:
  -- Чтобы не очень задерживать ваше внимание, последняя песенка. Я ее посвящаю нашей гостье - Лиле - и ее синим глазам. Автор и исполнитель те же.
  
   Не бродяги, не пропойцы за столом семи морей -
   Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей.
   Вы в глаза ее взгляните, как в спасение свое.
   Вы сравните, вы сравните с близким берегом ее.
  
   Тут он поднял голову и в упор посмотрел на Лилю:
  
   Просто нужно очень верить этим синим маякам,
   И тогда нежданный берег из тумана выйдет к вам!
   И тогда нежданный берег из тумана выйдет к вам!
  
   Лиля смешалась: "Ну, зачем он так? При всех ставит ее в такое неудобное положение. Хотя приятно, конечно. Но насколько было бы приятнее, если бы не Фанины слова". И рассердилась на собственные мысли.
   Натан подошел к ней:
  -- Сейчас будем устраивать танцы, у нас много пластинок. Поможешь?
  -- Донести пластинку до проигрывателя? - насмешливо спросила Лиля.
  -- Если не хочешь - не надо. Просто мама просила тебя развлекать - я это понял буквально. Но ты прости, я больше не буду к тебе приставать. - И сразу отошел.
   Лиля пожала плечами, подумаешь, какой гордый - слова не скажи. Она сходила на кухню узнать, что нужно нести на стол. Из соседней комнаты раздался голос певицы Капитолины Лазаренко, большинство гостей переместилось туда. Лиля подхватила большое блюдо с праздничным тортом и пошла в комнату. Из-за угла, чуть не сбив ее с ног, выскочил Фанин сынишка и громко закартавил:
  -- Там в двель звонят. Я не достаю - лучка высоко.
  -- Сейчас помогу.
   Придерживая тяжелую тарелку одной рукой, второй открыла замок. На пороге стоял морской офицер, держа в руках огромный букет сирени. Лиля обрадовалась:
  -- Вы Лева? Здравствуйте, Лева! Ой, как Эмма Давыдовна будет рада! Сейчас я ее позову!
  -- Здравствуйте! Я Лева. А вот кто вы?
  -- Я Лиля, работаю с вашей мамой.
  -- Дальше уже можно не рассказывать. Про Лилю наслышан. И только в превосходной степени. Но маму не зовите пока. Сейчас устроим сюрприз. Она где?
  -- На кухне.
  -- Ну, ясно. Где же еще может находиться именинница в свой день рождения? На кухне. Ведите на кухню. Скажете, что для нее цветы.
   Лиля с удовольствием выполнила указание и сыграла роль проводника, предвкушая восторг Эммы Давыдовны при виде старшего сына.
  -- Эмма Давыдовна, вам цветы принесли, - произнесла слова своей роли Лиля.
  -- Лилечка, секундочку. Я достаю лэках. А вы не могли бы их сами куда-нибудь поставить... Какие цветы, Лиля, от кого? - вдруг спохватилась Эмма Давыдовна.
  -- От меня, мамочка! С днем рождения, дорогая! - целуя мать, сказал Лева.
  -- Левушка, сыночек. Вот так сюрприз!
  -- Значит, получился? То, что и требовалось по сценарию. Лиля очень вовремя оказалась в нужном месте.
  -- Так вы уже познакомились?
  -- Да. На мой звонок я услышал за дверью Фелькин голос: "Я не могу отклыть - я еще маленький". Тогда я попросил позвать кого-нибудь из взрослых. Вот этой взрослой оказалась Лиля. Мам, цветы забери. Я уже и так с ними полвечера провел.
  -- А где сирень наломал?
  -- А откуда знаешь, что наломал?
  -- Ну, что за манера отвечать вопросом на вопрос.
  -- Наломал, но не я. А мои морячки: постарались для начальника. Ну, где бы я в такое время цветы купил? А так - с твоей любимой сиренью - и я у ваших ног. А в этом доме кормят? Раньше помню, что кормили, и неплохо. А как сегодня? Не поверю, чтобы гости все съели. Мама готовит не на еврейский день рождения, а на Маланьину свадьбу - значит, еще на два-три дня еды должно хватить.
  -- Хватит, хватит. Лиля, ты покорми голодного морского волка, а я пойду посмотрю, что там делается: и правда неудобно, что именинница столько отсутствует.
  -- С удовольствием, - сказала Лиля. И сама удивилась той легкости, с которой это произнесла. - Лева, вам все меню огласить?
  -- Нет никакой необходимости. Я знаю всю мамину кухню. Поэтому обойдемся без консервов, а сразу кладите рыбу, салаты, холодное. И если голубцы остыли, грейте голубцы.
  -- А цимус? - засмеялась Лиля и почему-то загадала: "Если он тоже его не любит, - все будет хорошо!" Подумала и удивилась: о чем это она? И что именно будет хорошо?
  -- Нет, цимус не надо. Я морковку ни в каком виде не ем.
   Лиля почувствовала, как у нее вспыхнули щеки. Она быстро отвернулась и стала выкладывать на большую тарелку все заказанное опоздавшим гостем.
   На кухню влетела Фаня с руками, раскрытыми для объятий:
  -- Левчик! Даже не показался - сразу за стол. А я тебя весь вечер жду - все глаза проглядела.
   Брат с сестрой обнялись. Повернувшись к Лиле, Фаня спросила:
  -- Успели познакомиться? Это самый лучший из троих детей Лернеров. И остальные - дай бог каждому, но этот - выставочный образец.
   Лева поперхнулся, засмеявшись, а, откашлявшись, заметил укоризненно сестре:
  -- Когда так хвалят, хочется поискать скрытые дефекты. Во всяком случае, если бы мне пытались вот так нахваливать новое оборудование, не бывшее в эксплуатации, я бы обязательно попросил показать его в работе, причем, длительной и в экстремальных условиях.
  -- Ну, и прояви себя, - отпарировала сестра. - Тебе бояться нечего, даже экстремальных условий.
  -- Фантик, успокойся, а то я и без ужина сегодня останусь, потому что без обеда я уже остался.
  -- Ладно. Ради тебя даже замолчать могу. Кстати, пришла я сюда вовсе не из-за тебя. А хотела позвать Лилю потанцевать. Мама хочет, чтобы все гости станцевали падекатр и падеспань. Падекатр мы уже станцевали, а тут мама увидела, что Лили нет. Послала меня пригласить ее на падеспань. Пойдешь?
  -- С удовольствием.
  -- А ты, Левчик?
  -- Сестра, ты меня уже второй раз ставишь в неловкое положение. То хвалишь, как засидевшуюся девку на выданье, то танцевать приглашаешь, зная, что я не умею этого делать да и, честно говоря, не люблю. Бери Лилю и идите - я хоть спокойно поем без тебя.
  -- Подумаешь, - фыркнула Фаня и, подхватив Лилю под руку, вышла с ней из кухни.
   Когда девушки вошли в комнату, там уже выстроились пары, готовясь к танцу. Возглавляли эту шеренгу Эмма Давыдовна с мужем, за ними - Валентина Михайловна с мужем, третьими была еще одна супружеская пара, друзья семьи; затем муж Фани поджидал свою жену, и она быстро заняла свое место. Лиля растерянно оглянулась: зачем же ее звали, если для нее нет пары?
  -- Таник, ставь пластинку и скорее становись в пару с Лилей.
  -- Позволишь?
  -- Конечно, - постаралась скрыть радость Лиля и с готовностью подняла руки для танца.
   Зазвучал падеспань, все танцующие подняли руки, скрестили их за плечами партнеров и неторопливо, в такт музыки, двинулись по кругу. По всему было видно, что танцевать в этом доме умеют и любят. Танцевали серьезно, красиво, выполняя все несложные "па" популярного бального танца. Натан танцевал легко, но тоже с самым серьезным выражением лица, не сказав Лиле в течение танца ни одного слова. Когда затихли последние такты, молча поклонился и под руку отвел к дивану.
   "Значит, продолжает обижаться", - с горечью подумала Лиля. Она встала и тихонько вышла из комнаты, постояла несколько секунд, обдумывая, что ей делать дальше, и, накинув плащ, незаметно выскользнула из квартиры. Спустилась во двор, прошла к детской площадке, рассчитывая найти там скамейку, но, кроме песочницы и круглой карусели, ничего там не обнаружила. Села на карусель и, отталкиваясь одной ногой от земли, стала медленно вращаться. Карусель скрипела, кренилась на один бок, выражая свое недовольство тем, что ее побеспокоили в столь поздний час, но все же, нехотя и очень медленно, закружилась.
  -- Подтолкнуть?
   Вопрос в абсолютной тишине двора прозвучал так неожиданно громко, что Лиля вздрогнула. Оглянулась - перед ней стоял Лева в накинутом на плечи кителе.
  -- Испугал? Извините - не хотел. Вышел подышать воздухом - такой возможности почти не имею - и вдруг увидел вас на карусели: ваш светлый плащ виден издалека.
  -- Меня там не хватились? А то еще решат, что сбежала.
  -- Нет, поиски объявлены не были. А почему вы вышли?
  -- Душно в комнате. Вот и решила, как и вы, подышать воздухом.
   Стукнула дверь подъезда. На крыльце показалась высокая мужская фигура. Зажглась спичка, потянуло дымком папиросы.
  -- Натан вышел, - прокомментировал Лева.
   Тот, как будто услышав, неуверенной походкой направился к ним.
  -- Ба, знакомые все лица! Надеюсь, не помешаю?
  -- Вообще-то помешаешь, - резко ответил старший брат и недовольно добавил:
  -- Когда это ты успел набраться?
  -- Ну, разве это я набрался? - рассмеялся Натан. - Вовсе нет. Так, слегка выпил. У меня, видишь ли, мама сегодня именинница. Но трезвенникам этого, конечно, не понять. Для них даже день рождения мамы - не повод, чтобы выпить за ее здоровье.
  -- Ребята, пожалуйста, не надо ссориться, - умоляюще попросила Лиля, интуитивно чувствуя, что в этой неприятной сцене есть и какая-то ее вина.
  -- Ну, что ты, Лилечка, мы не ссоримся, - глубоко затянувшись папиросой, с усмешкой произнес Натан. - Просто старший брат на правах старшего и по привычке командовать у себя на корабле решил немного повоспитывать младшего. Пока братья были маленькими, младшему даже нравилось подчиняться умному старшему брату: тот всегда знал, как поступить в той или иной ситуации, мог дать хороший совет, защищал младшего, таскал его всюду за собой. Даже тогда, когда его друзья-приятели были против малолетнего довеска. Но годы прошли, а наш Левушка все считает возможным и даже необходимым все делать и делать мне замечания, все учить и учить меня уму-разуму. Так вот, Лев Александрович, я заявляю вам, что с сегодняшнего дня выхожу из-под вашей опеки, я в ней просто не нуждаюсь. Вы у меня уже вот, где сидите, со своей непрошеной заботой, - и Натан быстро провел по горлу ребром ладони.
   Затем повернулся, чтобы уйти, но не удержался на ногах и чуть не упал. Подскочивший Лева хотел поддержать его, но тот резко выдернул свою руку и пошел к подъезду, бормоча: "Увели девушку. Из самого стойла увели".
   Повисла напряженная пауза.
  -- Пожалуй, я пойду домой, - сказала Лиля.
  -- Вы не можете так уйти. Надо попрощаться с мамой - иначе она очень расстроится.
  -- Вы правы. Я поднимусь и попрощаюсь, - упавшим голосом согласилась Лиля.
  -- А я вас подожду здесь и провожу домой.
  -- Не надо провожать. Вас так долго все с нетерпением ждали, а вы возьмете и уйдете. Нехорошо. И опять я буду виновата.
  -- Почему опять и почему виноваты? - удивленно спросил Лева. - Или просто по определению? Хотя, конечно, виноваты, - вдруг рассмеялся он. - Нельзя быть такой красивой.
   Они пошли к подъезду, и Лева снова заговорил:
  -- Вот интересно получается: если человек хочет кого-то защитить, он легко берет на себя чужую вину. Но стоит ему провиниться самому, даже просто нашкодить, он будет отнекиваться от любой, даже самой малой малости.
   Лиля не успела ответить: послышались громкие голоса, распахнулась дверь подъ-езда, и на крыльцо вышли Фаня, ее муж с сынишкой на руках и Эмма Давыдовна.
  -- Ой, как хорошо, Лиля, что мы тебя встретили, - воскликнула Фаня. - Мы едем домой и можем тебя подвезти. Ты же где-то в центре живешь?
  -- Да, на Ракова, - обрадовалась Лиля.
   Пока они разговаривали, Лева снял с себя китель и набросил на плечи матери:
  -- Мама, мама, как маленькая все равно, а ведь уже за тридцать перевалило. Просты-нешь ведь.
   Эмма Давыдовна счастливо засмеялась.
   Все стали прощаться. Гости уже подходили к "Москвичу", стоявшему у подъезда, когда снова услышали голос Эммы Давыдовны:
  -- Счастливо добраться!
  

ГЛАВА 12

1996 год

  -- Счастливо добраться! И спасибо, что проводили!
  -- Спокойной ночи, мамочка.
  -- Спокойной ночи, дорогие.
   Лиля вошла в подъезд, а Эля с Игорем повернули в сторону своего дома.
  -- Тебя дома ждет сюрприз. Правда, сама я его тоже не видела.
  -- Сюрприз-невидимка? Сейчас придем и будем искать; если найдем - это и будет сюрприз.
   Эля засмеялась:
  -- Искать не придется - стоит в прихожей.
  -- И что же там?
  -- Чемодан с американскими вещами.
  -- Из магазина "Сэконд Хэнд"?
  -- Тетя Фаня привезла.
  -- О, так прямо из американского "Сэконд Хэнд"?
  -- Не остри - передали родственники.
   Стараясь не шуметь, они вошли в темную квартиру и включили свет в при-хожей.
  -- Не обманула - действительно, чемодан. Ну-ка, ну-ка. Посмотрим, что тут у нас есть.
   Игорь стал возиться с замками. Эля, наблюдая за сыном, видела, что он обрадован и просто пытается за шутками скрыть свою радость.
  -- Ма, помоги мне разобраться, кому - что. Вот этот пакет с явно женскими вещами. Поскольку у нас в семье одна женщина - это тебе. Ух ты, какие кроссовки! Можно померить? Если будут мне хороши, папе не отдам.
  -- Вряд ли он будет на них претендовать - уж больно молодежные.
   Игорь прямо в прихожей, на корточках, стал расшнуровывать и снимать свои туфли и надевать кроссовки.
   Видя радость и плохо скрываемое возбуждение сына, Эле хотелось плакать от жалости к нему: не могли они с Матвеем, как ни старались, одевать его так, как требовала молодежная мода и как могли себе позволить многие его одноклассники. Игорь никогда не выказывал ни желания, ни огорчения по этому поводу, даже придумал себе сам свой внешний облик: достал из антресолей старые расклешенные джинсы Матвея, объяснив, что сейчас снова в моде силуэты семидесятых. По той же причине пошли в ход отцовские рубашки с большими отложными воротниками (кто это мог подумать, что это все пригодится, но Ида Соломоновна хранила все мало-мальски прилично сохранившиеся вещи сына). И как яркая деталь костюма - шейный платок. В дополнение к этой маленькой, но экстравагантной детали, отрастил себе длинные волосы и носил такую прическу уже два года. Очень следил за чистотой волос, и они были истинным его украшением: пышные, пепельного цвета, как у нее самой, и какие были у ее папы, на которого Игорь вообще очень похож. Но Эля всегда понимала и сейчас убедилась в этом лишний раз, что если бы ему предложили более традиционные для подростка вещи, он бы носил их с большим удовольствием, несмотря на свое желание никого не копировать, никому не подражать и быть индивидуальностью.
   Игорь, наконец, справился и выпрямился:
  -- Чуть великоваты, но это даже хорошо. Классно, да, мам?
  -- Да, очень хорошо. Посмотри, что там еще для тебя?
  -- Если считать, что этот пакет для меня, то еще - о - о - о! - джинсы, две футболки... Ма, посмотри - одна с портретом Джима Моррисона. Кто это там так сечет процесс?
  -- По-видимому, Феликс - больше некому.
  -- Вряд ли и он в курсе, что мне нравится группа "Дорс".
  -- Пожалуй, - вынуждена была согласиться Эля. - Тогда не знаю. Но ведь угодили?
  -- Еще как! Продолжим осмотр пещеры Али Бабы. Та-а-ак. Рубашка, еще рубашка, ветровка. У, какая клевая. Нет! Так дело не пойдет. Надо все перемерить. Ты не умираешь спать? Я еще успею перед тобой покрасоваться?
  -- Конечно, мне же и самой интересно.
  -- А ты пока свои вещи посмотри. Сейчас мы с тобой устроим маленький показ мод.
  -- Нет, нет, я не буду.
  -- Почему? Тебе неинтересны обновки? Какая же ты после этого женщина?
  -- Неправильная, - Эля попыталась обратить в шутку задевший ее вопрос сына.
  -- Нет, честно. Почему ты не хочешь посмотреть свои подарки? - в голосе сына звучало искреннее огорчение.
  -- Я посмотрю. Но мерить не буду: устала, оставлю на завтра.
  -- Эх ты, испортила такое мероприятие! Мне одному не так интересно.
  -- Зато растянем удовольствие на два дня. Переодевайся, не томи - я вся в нетерпении.
   Игорь начал переодеваться, а Эля задумалась: действительно, а какая она женщина? Муж имеется, но лишь как факт. Любовника нет даже как факта. Завести, конечно, можно, но зачем? Она любит мужа, правда, он ее - нет. Вот ведь какая незадача. И винить в этом некого. И даже изменение прически, как советует мама, вряд ли тут поможет: просто потому, что даже не будет замечено. Невеселые мысли были прерваны сыном. Игорь стоял перед ней в джинсах, штроксовой рубашке без воротника, но со стоечкой (наверное, сейчас так модно?), в руках держал яркую ветровку и в тон ей - бейсболку.
  -- Как я крут?
  -- О, как ты крут, как ты крут, - дурашливым голосом подхватила Эля. И уже абсолютно серьезно добавила:
  -- Игореха, как будто с тебя мерки снимали. И так тебе все идет! Тебе-то самому нравится?
  -- Очень! - искренно ответил сын и добавил: - Только я еще толком себя не видел. Пойду в прихожую к зеркалу. - Оттуда раздался восторженный голос:
  -- Здорово! И хорошо, что джинсы длинноваты - на дольше хватит.
  -- Завтра пойдешь так в школу?
  -- Не знаю даже. Еще решат, что Гостиный двор ограбил.
  -- Вряд ли в Гостином дворе продаются такие вещи. Скорее решат, что фарцов-кой занялся.
  -- Они таких слов не знают - привыкли получать все в готовом виде.
  -- Ну, тогда скажешь, что обменял у "Европейской" на наши деревянные ложки и матрешки.
  -- Не, мам, - уже серьезно сказал Игорь. - Завтра не надену. Потерплю до выпуск-ного собрания: а там возьму бабушку под руку и приду с ней в школу при полном этом прикиде.
  -- Почему именно с бабушкой?
  -- Это же стильно. Все с родителями, а я с красивой молодой бабушкой. И наши мажоры решат, что я все эти годы прикидывался, а на самом деле - я принц Уэльский.
   Отсмеявшись, мама с сыном пожелали друг другу спокойной ночи. Эля ушла в ванную, оставив Игоря на том же месте - перед зеркалом, продолжая примерять обновки.
   Зайдя в их с Матвеем комнату, Эля переоделась ко сну, задернула шторы и легла на диван рядом с мужем. "Всегда спиной к ней лежит, хоть бы раз ошибся", - с горькой усмешкой подумала она и прижалась к его спине. Хотя бы во сне, может, не оттолкнет, не отодвинется. Они делят одну комнату, одну постель. Она ему готовит и стирает, он ей приносит деньги. Говорят об Игоре и задержат ли в очередной раз на заводе зарплату. И это, черт побери, и есть семья?! Вот об этом она мечтала, веря, что будет счастлива?! Да пропади оно все пропадом!
  
   В этом доме они тихо жили вдвоем
   И осенней, и зимней порою,
   Но случился пожар, и рассыпался дом,
   И склонилось они над золою...
  
   И находят они, эти двое людей,
   Ожерелья, подвески, запястья.
   Не найти ей лишь веры сгоревшей своей,
   А ему - его прежнего счастья.
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Прекрасное чужое или "Литература - учебник жизни"

ГЛАВА 1. "Сон в летнюю ночь"

  
  -- А теперь перейдем в следующий зал, где разместилась экспозиция молодого, но очень талантливого художника Игоря Заблоцкого. Здесь вы увидите и его живописные работы, но главным образом - графические, потому что именно они принесли своему автору заслуженную известность и признание. Центральная тема этой экспозиции - наш родной город, любимый Санкт-Петербург. И она полностью решена в графике. Не обращайте внимания на звонок - это нас предупреждают, что через полчаса галерея закрывается. Но у вас достаточно времени полюбоваться и насладиться работами нового яркого дарования, каким, безусловно, является Игорь Заблоцкий.
   Но звонок все звонил и звонил. И Игорь, проснувшись, понял, что это надрывается, не умолкая, телефон в квартире. "Эх, такой классный сон не дали досмотреть. Интересно, а чем бы он закончился?". Но додумать не успел - надо было отвечать на звонок:
  -- Алло!
  -- Сыночек, родной, с днем рождения тебя! - звучал в трубке мамин голос. - Я, наверное, тебя разбудила?
  -- Разбудила. Но не это плохо, а то, что мне снилось, будто я участвую в экскурсии по музею, где целый зал отведен под мои картины. И меня так хвалят, так хвалят... Так что нет и не будет тебе прощения за то, что ты не дала мне досмотреть сон, а вдруг бы там еще выяснилось, что я дипломант какого-нибудь международного конкурса. Или на худой конец - победитель ленинградского конкурса юных дарований.
  -- На юные дарования ты уже не тянешь. Тебе сегодня пятнадцать, - смеясь, напомнила мама. - Я спешу позвонить сыну-имениннику, пока не начался мой марафон за пианино, а, оказывается, я не вовремя позвонила.
  -- Мама, не отвлекайтесь, - перебил Игорь. Вы же наверняка хотели мне сказать что-то теплое, приятное, а главное - назидательное. Ведь хотели? Так приступайте - вы же спешите.
  -- Игорешечка, я очень-очень тебя люблю и хочу видеть тебя счастливым и успешным. Если по пунктам, то желаю, конечно, поступления, быть по-прежнему окруженным хорошими друзьями и новых ярких впечатлений этим летом.
  -- Спасибо, мамуль, - уже серьезным голосом ответил Игорь. - Спасибо и целую тебя.
  -- Я тебя тоже целую крепко-крепко. Как ты там? Не голодаешь?
  -- Не-е-е! Бабушка старается. И молодец - у нее это хорошо получается.
  -- Лучше, чем у меня? - ревниво поинтересовалась Эля.
   Ответом был многозначительный хмык.
  -- Ясно, значит, лучше. Ладно-ладно, неблагодарный сыночек, перебежчик ты эдакий.
  -- Но не в стан же врага, - отпарировал Игорь и по маминому короткому смешку понял, что она согласна с формулировкой.
  -- А папа как? - перешла она к другой, но менее приятной теме.
  -- Нормально. Сторожит свой сад, и не только ночью: его напарник уехал с приятелем перегонять машины из Финляндии. Вот это, я понимаю, заработок. А то много он заработает сторожем - смех один.
  -- Игореша, даже имениннику не разрешается говорить гадости.
  -- Слушаюсь. Больше не повторится. Разрешите быть свободным?
  -- Разрешаю, - мамин голос снова подобрел. - Как-то собираешься отметить с друзьями?
  -- Да. Сходим куда-нибудь, посидим: бабушка с тетей Фаней обещали дать денежку бедному художнику.
  -- Нормально. Художник и должен быть бедным. Вспомни Левитана.
  -- О-кей, вспомнил. И с этим воспоминанием сейчас отлично позавтракаю за всех голодных художников.
  -- Целую тебя, хорошо попразднуй, но не чрезмерно. Договорились?
  -- О чем речь? Чрезмерно не позволят финансы. Ладно, мамуль, целую. Спасибо. Пока.
  -- Пока, дорогой. Не забудь сказать папе, что я звонила.
   "А то он очень будет волноваться", - скептически продолжил Игорь последнюю мамину фразу. "Бедная мама, изо всех сил цепляется за этот разваливающийся брак, все надеется, что из него что-нибудь еще можно слепить. Все-таки непостижимая вещь - женская логика - даже у самых лучших представительниц этого племени".
   Движения Игоря были, как в замедленной съемке: спал он в эту ночь от силы часа три. Он решил воспользоваться отсутствием отца дома (тот был на своем ночном дежурстве) и пригласил к себе друзей. Их компания сложилась в том виде, в каком пребывала сейчас, года два назад.. Их, всех шестерых, объединяло многое: одинаковые музыкальные пристрастия, литературные вкусы, политические взгляды. Да, да. А что, у пятнадцатилетних не может быть сформировавшихся политических взглядов? Или стойкого неприятия чего-нибудь, например, скинхедов - этих фашиствующих бритоголовых молодчиков.
   Друзья обменивались постоянно книгами, аудио и видеокассетами. Ходили вместе на концерты своих любимых музыкантов: Гребенщикова, Шевчука, в театры. И даже в Малый зал филармонии на концерты популярной классической музыки: среди них, по крайней мере, трое интересовались ею всерьез. Короче, им было очень хорошо вместе. И это не была дружба случайно встретившихся людей, силой обстоятельств оказавшихся вместе, как это часто бывает между одноклассниками: стоит только закончить школу - и разбежались, кто куда, не вспоминая больше друг друга и не нуждаясь ни в каком общении. Это была дружба единомышленников, подкрепляемая взаимными симпатиями и взаимным уважением вкусов и особенностей другого. И еще у них в компании был негласный закон: не делиться на парочки, когда они вместе. С влюбленностью считались, но она не поощрялась в их кругу. И, хотя, куда от нее денешься? Но считалось признаком дурного тона на глазах у остальных демонстрировать какие-то свои, индивидуальные, привязанности. На это отводилось отдельное, личное время. А компания - она и есть компания: когда хорошо, весело и комфортно всем, а не кому-то одному или двоим.
   Игорь решил сначала выпить крепкого чаю, а уже потом выполнять все остальные утренние обязанности. Он уже сидел с чашкой и неторопливо, но все равно обжигаясь, прихлебывал из нее, когда повернулся ключ в дверном замке, и в квартиру вошел отец. Странно, даже улыбается. С чего бы это?
  -- Привет, именинник. Принес тебе торт-мороженое. А для отца чай найдется? - весело говорил Матвей, протягивая Игорю небольшую квадратную коробочку с любимым лакомством сына.
   Игорь вскочил, забрал из рук отца тортик, засуетился:
  -- Конечно, папа, сейчас организую.
  -- Ты наливай, я пойду умоюсь и переодену рубашку.
   Игорь готовил отцу чай и недоумевал: "И про день рождения без маминой подсказки вспомнил, и даже мой любимый торт принес. Это что-то".
  -- Ну, поздравляю, сына, - и отец поцеловал его куда-то в район виска. - Желаю исполнения желаний.
  -- Спасибо, папа. Садись, будем пировать. А может, ты кушать хочешь?
  -- Не очень. Но бутерброд бы к чаю взял.
  -- Тебе с чем - сыром, колбасой?
  -- И с тем, и с другим.
  -- Так давай я тебе сделаю его горячим.
  -- Да ну, не возись.
  -- Какая возня? Раз-два и - готово. Сейчас быстро на сковородку брошу.
   Игорь возился с удовольствием: это помогало ему скрыть свое смущение и удивление: бог знает, с каких пор они не сидели вместе с отцом за завтраком. А если случайно и приходилось, то он был угрюм и неразговорчив, как всегда. И это вынужденное соседство за столом всегда очень тяготило Игоря, и он не чаял поскорей закончить и уйти из кухни.
  -- Мама звонила, тоже поздравляла. Про тебя спрашивала. Привет передавала. - После каждой фразы шла пауза - стоит ли продолжать.
  -- Да? Спасибо. Как она там?
  -- Нормально.
  -- А ты знаешь, сына, у меня хорошие новости, - с трудно скрываемым торжеством произнес отец.
   "О! Вот теперь понятно, почему веселый и почему с тортом пришел. Удивительно только, что в своей веселухе про день рождения не забыл". Но на лице изобразил внимание и живейший интерес:
  -- Интересно! И что за новости?
  -- Вчера мне на дежурство поздно, около двенадцати, позвонил мой бывший однокурсник - Валька Токарев. Я его все пять лет тянул, в противном случае он уже после второй сессии бы вылетел из института. Представь себе, этот, с моей помощью, троечник - владелец совместной с финнами фирмы, и им нужен инженер-конструктор. С улицы брать не хотят, и он вспомнил про меня. И это же надо - разыскал мои данные и даже узнал, что по ночам я дежурю в детском саду. Ну, представляешь, как повезло?
  -- Тебе это случайно не приснилось? А то мне сегодня здоровский сон приснился. Так может, сегодня такая особенная ночь? - не мог удержаться Игорь, чтобы не подколоть отца.
   Но тот не обиделся, рассмеялся и покачал головой:
  -- Нет, точно звонил, потому что на столе остался листок бумаги с его данными и адресом фирмы.
   Тут уже и Игорь позволил себе обрадоваться:
   - Тогда здорово. И когда можно приступать?
  -- Сегодня четверг? - Значит, через три дня - в понедельник. Вот только как я садик брошу? Нехорошо получилось. И Глеб уехал, и тут я ухожу.
  -- Не волнуйся. Знаешь, сколько студентов найдется на твое место, пока у них каникулы? Работа ж не пыльная, хотя, конечно, и не денежная, ... - сказал он и осекся. Но отец так был увлечен, что не заметил этой его ремарки или почел за лучшее не прореагировать, чтобы не портить благостной атмосферы сегодняшнего утра.
  -- Ну, и самый главный вопрос: во сколько будет оценивать твою квалификацию бывший троечник?
  -- Зарплата не очень большая - две сотни...
  -- Надеюсь, с портретами президентов? - нетерпеливо перебил Игорь.
  -- Конечно. Наш рубль гроша не стоит. А потом обещал, если обломится заказ, а это должно решиться буквально через неделю-другую, то счет пойдет на тысячи.
  -- Ух ты! Пап, вот это ты мне сегодня подарок сделал! Всем подаркам - подарок. А как мама обрадуется! - ликовал Игорь и даже вышел из-за стола: радостное волнение буквально подбросило его с табурета. Но размеры их кухонки не давали разбежаться: два шага по диагонали - вот и вся кухня
  -- Думаешь? - с недоверием спросил отец, и очень своим вопросом удивил сына.
  -- Конечно, что же ей, деньги не нужны? - изумился такой непонятливости отца Игорь.
  -- Да нет, я не об этом, - махнул рукой Матвей.
  -- А о чем?
  -- Да так, о нашем, о семейном...
  -- А я уже не ваша семья? - с обидой в голосе спросил Игорь.
  -- Семья, конечно, семья - не обижайся. Просто есть вещи, о которых и с сыном не всегда поговоришь. Но ничего. Вот начну зарабатывать как человек - авось, оно все и утрясется потихоньку.
  -- Ну, ну - тебе виднее, - по-старушечьи умудренно проворчал Игорь, на самом деле не понимая, о чем сейчас говорил отец и на что намекал.
  --

ГЛАВА 2. "Золушка"

  
  -- Ты слушай и не перебивай. Что это за манера перебивать старших? - Голос тети Фани становился все громче, а мембрана телефона все горячей. - Неужели так трудно понять, что мне этого хочется самой: поиграть в добрую тетю-фею. С той только разницей, что у нее была волшебная палочка, а у меня - дензнаки. Ну, что делать: коррективы, внесенные временем. И потом, раз я предлагаю - значит, имею такую возможность. Поняла?
  -- Поняла, тетя Фаня, и сдаюсь, - согласилась Эля с доводами тети. Да и попробовала бы она не согласиться: любое неповиновение воспринималось ее тетей, как бунт на корабле.
  -- Давно бы так, - удовлетворенно сказала Фаня. - Значит так, на сборы тебе полчаса, я заезжаю за тобой на такси - кутить так кутить - и мы едем в одно ателье-магазин. Я уже все узнала у компетентных людей: шьют там превосходно, от фирменных вещей не отличить, но намного дешевле - лейблов нет. Они выносят свои вещи в магазин, а если надо что-то поправить - ну, там подшить, сузить - портные тут же и сделают. Очень удобно. Но вначале в парикмахерскую, мне твоя мама все уши прожужжала, какая у тебя жуткая старческая прическа.
   Через три часа Эля стояла перед большим зеркалом в примерочной кабинке, смотрела на свое отражение и, наклонив голову то на одно плечо, то на другое, изучающе, как будто очень давно не видела эту женщину, рассматривала себя. Она даже испытывала не удивление - нет. Чего удивляться тому, что она забыла давным-давно: как это быть хорошо одетой. И не просто хорошо, а стильно и дорого: длинное темно-синее открытое шелковое платье, а наверх - тоже длинная, почти до колен, кружевная накидка с рукавами. Она сейчас испытывала, если не потрясение, то что-то близкое к этому: вот эта высокая молодая женщина с модной стрижкой из пышных пепельных волос, закрывающих уши и высоко приподнятых на затылке, одетая в умопомрачительное платье - она, Эля? Можно, конечно, подискутировать на тему, что не одежда красит человека, но как-то сейчас не верилось в альтернативное мнение. Красит, и еще как красит.
   В кабинку заглянула Фаня:
  -- Ну, к тебе уже можно, наконец? - и осеклась. - Господи, Эля, какая ты красавица! Бледная, правда...
  -- А это легко поправить, - раздался голос продавщицы, которая тоже решила взглянуть на покупательницу. Вон там, в самом конце магазина, у нас есть отдел парфюмерии. Вам надо купить тональный крем, - на секунду задумалась и продолжила, - персикового цвета, такую же пудру, но лучше всего не компактную, а рассыпную... Ваши ресницы, - пристально разглядывая Элино лицо, комментировала девушка, - в общем не нуждаются в подкрашивании, но если учесть, что платье вечернее, то лишним не будет. Но если решите покупать тушь, то не черную, а коричневую, а помаду - неяркую, лучше всего розовато-коричневого цвета.
  -- Спасибо, - искренно поблагодарила Эля. - Я так давно ничем этим не занималась - даже стыдно.
  -- Это видно, - просто ответила продавщица. А зря: у вас очень пикантная внешность, и при минимальном уходе за собой будете, действительно, красавицей, как ваша мама и сказала.
   Эля с Фаней переглянулись, но не стали поправлять приятную и услужливую девушку.
  -- А белый костюм тоже будете брать? - поинтересовалась она.
  -- Обязательно, - твердо ответила Фаня, не дав Эле возможности возразить., - и добавила: Ты пока снимай платье, одевайся, а я пойду в кассу. Подай мне, пожалуйста, костюм.
   Расплатившись за покупки и поблагодарив милую продавщицу, они повернулись уходить, но девушка настойчиво повторила:
  -- Обязательно зайдите за косметикой. У нас большой выбор польской фирмы "Пани Валевская" - она хорошего качества и недорогая. И вам очень пойдет: будете выглядеть, как настоящая польская пани.
  -- Спасибо большое! И за комплимент, и за помощь, - еще раз поблагодарила тронутая таким вниманием Эля.
   Фаня величественно, как и подобает истинной фее, кивнула молча головой и, уже отойдя, достаточно громко произнесла:
  -- Нет, все-таки перестройка в кое-каких областях совершила просто революцию, например, в сфере обслуживания, правда, Эля?
  -- Да. Но в основном это касается частного бизнеса, вот как в этом случае. А вы обратили внимание, тетя Фаня, что она безошибочно предложила нам недорогую "Пани Валевскую", а не, например, "Ланком", которая тут тоже широко представлена.
  -- По Сеньке - шапка. Но ты права, глаз у девушки наметан, и даже наши дорогие покупки не смогли сбить ее с толку. Видимо, тут дело в поведении. Не так себя ведут толстосумы, как ты. Ежишься, чуть ли не с ужасом вглядываешься в ценник, на лице сомнение: нравится, но могу ли себе позволить купить - вот в чем вопрос.
   Эля стала смеяться, хотя это было не так уж и смешно, но уж больно точно изобразила тетя все ее терзания там, в главном зале.
  -- Ну, давай, выбирай, а то, по-моему, у этой продавщицы совсем не такое настроение, чтобы дать тебе вот так безнаказанно посмеяться и уйти ни с чем.
   После довольно длительного рассматривания и обнюхивания было куплено и все то, что им советовала прежняя продавщица, и сверх к этому - очищающее молочко и контурный карандаш под цвет помады.
  -- А чего духи не посмотрела? Такой красивый флакончик.
  -- А мне духи прислал Феликс. Очень хорошие - "Анна Кляйн".
  -- А, точно. Я и забыла.
   Когда они вышли из магазина, Эля обняла тетю-фею и крепко поцеловала в ароматную щеку:
  -- Тетечка, спасибо вам огромное. Такое огромное, что слов на него не хватает. Я просто счастлива.
  -- То-то, - сказала расстроганная Фаня. - Когда тебя зовут люди, кое-что смыслящие в этой жизни, не спорить надо, а быстро соглашаться, пока они сами не передумали. Но это еще не все. Праздник будет не полным, если мы с тобой не сходим и не пообедаем в ресторане.
  -- Теть Фань, а перебора не будет?
  -- Радости не может быть много, - глубокомысленно отпарировала Фаня и потянула племянницу за руку к зданию на углу, где над дверью скромно висела вывеска "Трактир "На Петроградской". - Вот здесь и пообедаем.
   Женщины спустились по крутой лестнице в подвальное помещение и оказались в небольшом и очень уютном зале, в котором царил полумрак и играла негромкая приятная музыка. Столы, покрытые яркими клетчатыми скатертями, почти не были заняты в это время дня. К ним тут же подскочил половой, молодой парень с полотенцем через руку:
  -- Прошу, сударыни, - сказал он, наклонив в поклоне голову и демонстрируя всем своим видом готовность служить и угождать.
   О, надо было видеть Фаню в этот момент: наконец-то она получила возможность проявить свои актерские дарования в полной мере. Она гордо вздернула свою платиновую голову и, сохраняя полную невозмутимость (а чего ей тушеваться - она каждый день обедает в таких заведениях), громко произнесла первую реплику, родившуюся прямо сейчас, здесь, в создавшихся обстоятельствах:
  -- А проводите-ка нас, голубчик, к самому уютному столику и обслужите по первому разряду.
  -- Слушаюс-с, - учтиво ответил молодой человек и летящей походкой пошел вперед, затем завернул за угол и подвел их к столику на двоих, стоявшему в небольшой нише. - Уверяю - будете довольны.
  -- Да, неплохо, - величественно кивнула Фаня.
   Половой, то бишь официант, помог "сударыням" сесть и предложил меню в кожаной коричневой папке. Сам тактично отошел.
   Эля давилась от смеха:
  -- Тетя, а почему вы в театральный не пошли? В вас умерла комедийная актриса.
  -- Почему комедийная? - сделала обиженный вид Фаня. - Не комедийная, а характерная. Но, знаешь, как-то не мечтала об актерской карьере, может, потому что знала, что не красавица. Но, учась в Герценовском на истфаке, пошла почему-то еще и параллельно учиться на курсах экскурсоводов. Видимо, все-таки неосознанно тянуло к публике, к желанию завладеть их вниманием. И оказалась права: всю жизнь я проработала экскурсоводом, а не преподавателем истории. И обожала свою профессию.
  -- Да, вы замечательный экскурсовод. Помню свое первое впечатление, когда вы предложили мне поехать на обзорную экскурсию "Исторические места Ленинграда". Мало того, что было просто познавательно - уйму всего узнала в тот день - так еще испытывала безумную гордость, что вы - моя тетя, такая яркая, остроумная, так интересно, эмоционально рассказываете. Форсила страшно: все вертелась по сторонам - так хотелось кому-нибудь сказать, что это же моя родная тетя так замечательно ведет экскурсию. Но постеснялась, зато не стеснялась, когда надо было выходить из автобуса на пешую экскурсию, становиться рядом с вами и громко спрашивать: "Тетя Фаня, скажите, пожалуйста...". - Эля засмеялась. - Короче, всякую ерунду спрашивала, лишь бы только все эти дяди и тети видели, что я вам не чужая. - И закончила: - Было здорово.
   Смеялась и Фаня, а затем уточнила:
  -- Это ж сколько тебе было?
  -- Двенадцать, - не задумываясь ответиля Эля. - Не удивляйтесь: есть дни, которые запоминаются на всю жизнь, вот как сегодняшний, например. А в тот день произошло еще одно событие: я почувствовала интерес к живописи. Да, да. Мы после экскурсии заехали к вам поужинать, а дядя Коля заканчивал картину. Я тихонько подошла сзади и просто онемела. Это не была картина, это было настроение - солнечное, теплое. Она вся была пронизана такой любовью, такой нежностью - не передать.
  -- Да что за картина? - Ты меня прямо заинтриговала. Чтобы двенадцатилетняя девочка так воспринимала живопись. Хотя, ты же музыкой занималась... Так что за картина? - повторила с живым интересом Фаня.
  -- "Солнечный дождь". Помните: там две уходящие фигуры, женская и детская, в прозрачных дождевиках с капюшонами. И косой дождь, и слегка взметнувшиеся от ветра листья, а над всем этим - солнце. Не само солнце, а солнечный свет... Она у меня и сейчас перед глазами так ясно, как будто я ее видела вчера, - мечтательно закончила Эля.
  -- Да, да, - задумчиво произнесла Фаня. - Знаю, помню. Только никогда не знала, что ты испытываешь такие чувства к ней. Но это судьба...
  -- Что именно?
  -- Что ты заговорила о ней сегодня. Я ведь, признаюсь, собиралась отправить ее с тобой в качестве свадебного подарка Поленьке.
  -- Именно ее? - не сдержав эмоций, охвативших ее, почти с ужасом, громко воскликнула Эля. - Господи, но почему же именно ее?
   Фаня ничего не ответила, взяла книжку меню, раскрыла ее и только тогда негромко произесла:
  -- Давай сделаем заказ, а потом углубимся в прошлое.
   Но Эля видела, что кураж закончился и Фаня смотрит в меню невидящими глазами. Выручил официант. Он подошел к ним, улыбаясь, и, попеременно поглядывая то на Фаню, то на Элю, предложил им свою помощь. Полагаясь на нее, женщины остановились на заливном судаке, русской похлебке и жареной форели. Когда официант отошел, Фаня некоторое время молчала, а потом начала свой рассказ:
  -- Когда я увидела почти законченную картину, я почувствовала то же самое, что и ты: любовь, тепло, нежность. Но еще и грусть. И я сразу поняла, что эти все чувства испытывает художник к тем, кого писал. Но эта женщина - не я, а ребенок - не Феликс: ему уже тогда было шестнадцать лет. А эта, во-первых, судя по всему, девочка, а во-вторых, лет шести-семи - не больше. Узнать, кто это - не составило труда, тем более, "доброжелатели" помогли. А их, несть числа, завидущих, злобных, так и ждущих своего часа. Так я узнала, что у моего мужа есть любовница, врач-физиотерапевт из поликлиники Союза художников. Он зимой сильно подвернул ногу, было растяжение связок - ходил к ней на лечение. Она молодая, разведенная, с маленькой дочкой. Русская. Хотя, пусть меня простит за эти слова Николай Антонович: вот на это ему было совершенно наплевать. Что, что, а национальность его абсолютно не интересовала. Его интересовало другое: внешность, фактура - одним словом, то, что можно передать на холсте. Одно слово - художник, - с горькой иронией подытожила Фаня.
  -- Я понимаю, что вы не разошлись. Но как вы жили потом, после этого знания? - с волнением спросила Эля, чувствуя в тете родственную душу, как никогда раньше.
  -- А так же, как и до. Поплакала, погоревала, поняла, что была до этого слепой безмозглой курицей - ведь не первая же она у него - это ясно. А потом слезы вытерла, пошла в парикмахерскую, сделала прическу, выкрасилась в другой цвет. Превратилась в эффектную кареглазую блондинку. Так с тех пор и крашусь в светлые тона - мне идет, и моложе выгляжу. А вечером пригласила гостей: кокетничала, флиртовала напропалую, пользовалась бешеным успехам. Но тут надо чувство меры соблюдать - ни-ни перегнуть палку. А ночью была нежна как никогда...
  -- И что? Помогло? Все так просто? - несколько разочарованно протянула Эля.
  -- А разве просто? Совсем не просто: хочется кричать и царапаться, а ты улыбаешься и целуешь, готовишь вкусное - то, что он особенно любит. Ночью ведешь себя не как надоевшая жена, а как свежеиспеченная любовница. И он перестал встречаться с той блондиночкой. Мне доложили, что осунулась врачиха, часто глаза красные, грустная ходит. Вот так. Конечно, у него потом и другие были - уверена в этом. Но уже таких счастливых и одновременно печальных картин не было. А мне только того и надо было. Так он и умер в неведении, что я прознала про все его "детские шалости".
  -- А вы его простили?
  -- Конечно, Элечка, простила. Простила, но не забыла. Мужчину, если ты не хочешь его потерять, надо воспринимать таким, какой он есть, а не таким, каким тебе хотелось бы его видеть. От каждого надо требовать только того, что он может дать. И не больше. Тогда и иллюзий нет, и разочарований будет меньше.
   Принесли заказ, и обед начался в полном молчании, которое, впрочем, не помешало им признать, что кухня в этом заведении весьма приличная. А когда перешли к горячему, то планка повысилась. И была вынесена единодушно оценка "превосходно". И только когда им подали на десерт клюквенный кисель с мороженым, Фаня продолжила разговор на взволновавшую их обеих тему:
  -- Теперь ты понимаешь, почему я решила именно ее подарить? Но, раз ты так ее любишь, переиграем. Подарю натюрморт, решенный на контрасте: там старинная китайская ваза с инкрустацией, а в ней - огромный букет полевых цветов. Маки, ромашки, васильки и много всего, чему я и названия не знаю. Наши эмигранты будут рыдать от ностальгии, глядя на эти дары русских полей... Голубчик, счет, пожалуйста, - обратилась она к официанту.
   У того все уже было подсчитано, и через секунду такая же кожаная книжечка, как и меню, только меньше, легла перед Фаней. Она заглянула туда, дала себе труда подсчитать, хотя бы примерно, не сильно ли их надул шустрый половой, удовлетворенно кивнула головой и стала отсчитывать купюры. У Эли при виде каждой новой банкноты, появляющейся на столе, все больше вытягивалось лицо:
  -- Может, дешевле было съездить пообедать в Финляндию?
  -- Брось, однова живем, - махнув рукой, лихо произнесла Фаня. - Зато удовольствие получили. Можно подумать, мы с тобой тут каждый день обедаем. Ты когда была последний раз в ресторане, Золушка?
  -- Давно, тетя-фея, думаю, что до перестройки, - в том же духе ответила Эля.
  

ГЛАВА 3. "Кому на Руси жить хорошо..."

  
   Матвея несли домой не ноги, а крылья. Но чтобы закрепить это состояние праздничной эйфории, нужно его подкрепить материально. Поэтому сразу после работы он заехал в недавно открывшийся универсам "Северная пальмира". Руки его не дрожали, судорожных движений он не совершал, наоборот, очень вдумчиво проходил с тележкой вдоль прилавков и витрин, получая удовольствие от самой процедуры и выбирая самое-самое... Конечно, икру. Лучше бы черную, но дорогая очень. Ничего, они и красной вкус успели позабыть - будет с радостью воспринята. О, есть еще и щучья - любимое Элино лакомство. И недорого - значит, возьмем две баночки. Дальше в тележку легли баночки с паштетом из гусиной печени, коробочки с ломтиками селедки под винным и белым соусом, буженина, свежие овощи, сыр "Камамбер", "Токайское" вино. Уже рассчитавшись в кассе, увидел вывеску "Французская выпечка" - это было то, что надо для завершения праздника гурманов. Купил там два длинных батона и большую коробку круасанов с разной начинкой.
   Неужели он сможет теперь вот так кормить свою семью? Не нужны деликатесы ежедневно - он же не идиот, чтобы бросать такие бабки на еду или, как говорит Жванецкий, - в унитаз. Но иногда, по праздникам. Да и вообще - разве в еде дело (хотя нормально, полноценно питаться они давно уже перестали)? Не в еде. А в самой возможности зайти в магазин и на кровно заработанные тобой деньги купить не только самое необходимое, но и что-то сверх этого. Ну, пока, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить - все идет, как надо. Получили новый заказ, очень перспективный, от финнов. Заключили договор, а сегодня даже заказчики сделали предоплату. И теперь во внутреннем кармане у Матвея лежит двадцать (уже не двадцать - девятнадцать) зеленых сотенных, которые греют ему душу в прямом и переносном смысле. "Только бы Эля была дома", - подумал и усмехнулся. Давно такие мысли его не посещали. "А деньги ты давно такие приносил? Ну, то-то же. Значит, не все еще потеряно, старик: все-таки когда ты с зарплатой, и неплохой, то почему-то тебя домой, к семье тянет, а не к любовнице бежать".
   Подойдя к дому, Матвей поднял голову и посмотрел на свои окна на третьем этаже - свет горит. "О, черт, волнуюсь, как будто на первое свидание иду", - усмехнулся он.
   В квартире он сразу прошел на кухню и стал выгружать на стол покупки. Странно, что Эля не выходит его встречать. Но это и к лучшему - успеет все тут подготовить. Он стал быстро открывать баночки, выкладывать их содержимое на тарелки, резать тонкий "французский" батон, делать бутерброды. Он торопился, нервничал. Ну, кажется, все - осталось только вино открыть и рюмки достать. Эля все не шла. Матвей сел возле стола и стал исходить слюной, глядя на все это великолепие. Эля все не шла. "Ну, что же это такое - так и помереть недолго: умирать кушать и не иметь возможности этого делать, причем, глядя на расставленные перед тобой яства. А ведь обидно было бы отдать концы среди всего этого гастрономического разгула, правда?" - с усмешкой подумал он. Надо звать жену - ничего не поделаешь.
   - Эля! Приди на кухню, пожалуйста. -
   Да что же это такое? Где она? Матвей прошел в комнату - одну, вторую - нигде нет. И только тогда услышал в ванной какие-то звуки.
  -- Я тебя зову, зову, а ты не слышишь, - с упреком сказал он и тут же осекся, увидев Элю, склонившуюся над тазом.
   Она выпрямилась, потирая занемевшую спину, и повернулась к нему:
  -- Извини, я не слышала - вода текла. Решила вот постирать твои и Игорешкины рубашки.
   Матвей смотрел на жену и не мог понять, что же в ней изменилось, почему она так похорошела. Она засмеялась:
  -- Не узнаешь? Я постриглась.
  -- Тебе идет. Очень.
  -- Я рада, что тебе нравится.
   Они смотрели друг на друга изучающе, молча, без улыбки, как будто встретились после долгой разлуки: отвыкли друг от друга и теперь не знают, как начать разговор, можно ли вести его в той, прежней, тональности, или они уже так изменились за те годы, что не виделись, что эта прежняя тональность будет уже звучать фальшиво.
  -- Пойдем, у меня для тебя сюрприз, - первым заговорил Матвей и повернулся уходить.
   Эля чуть слышно вздохнула и пошла следом. Увидев накрытый стол, она остолбенела:
  -- День сюрпризов, - негромко произнесла она. И уже громче:
  -- Откуда скатерть-самобранка?
  -- Получил зарплату - решил отметить это дело. Садись, - и широким жестом пригласил жену к столу. - Так что, отметим?
  -- Отметим.
   Матвей налил вино жене и себе, поднял рюмку и весело произнес:
  -- За тех, кому на Руси жить хорошо!
   Эля выпила вино, посмотрела на этикетку бутылки - любимое, "Токайское", из их молодости.
  -- Закусывай. Сделать тебе бутерброд с икрой? - заботливо спросил Матвей.
  -- Сделай.- И стала наблюдать за движениями мужа - прямо священодействует. И, прежде, чем надкусить бутерброд, спросила:
  -- Что, Матюша, ты теперь уже знаешь ответ на вопрос, кому вольготно, весело живется на Руси?
   Матвей кивнул, но не ответил, прожевывая кусок. Лишь когда покончил с бутербродом, еще раз кивнул в знак подтверждения, что да, теперь знает, и произнес:
  -- Я это давно знал, а сегодня лишь убедился в своей правоте: тем, кто за свой труд получает зарплату. Подчеркиваю: за работу - плату. Ты заметила, что в русском языке появилось новое слово - получка? Раньше было жалованье, потом стала зарплата, а теперь - получка. Лично у меня это слово ассоциируется со словом "подачка". На подачки не проживешь, потому что сегодня подадут, а завтра не смогут по разным причинам - ну, там забудут, или самим мало, или еще какая-нибудь хрень выскочит. А зарплата - это зарплата, это стабильно и зависит только от тебя самого.
  -- По-прежнему материальное ставишь на первое место, - вздохнула Эля.
  -- Элечка, ну, не заводи ты снова эту песню, что не в деньгах счастье. Конечно, не в деньгах... А в их количестве. - Но засмеялся своей незатейливой шутке только сам Матвей. А Эля продолжала серьезно и пристально смотреть на мужа, потом произнесла:
  -- Я не против денег. Сегодня целый день убеждаюсь, как это приятно - деньги, материальная свобода, пьянящее ощущение, что тебе многое доступно...
  -- Ну, наконец-то ты заговорила как здравомыслящий человек, - удовлетворенно произнес Матвей, накладывая себе очередную порцию деликатесной селедочки и отрезая к ней свежий огурец.
  -- Не перебивай - я не закончила. Это приятно - спору нет. Но ни за какие богатства не купишь верность, преданность, нежность, любовь, наконец, счастье.
   Матвей фыркнул:
  -- Все перечисленное тобой можно купить - зависит только от цены.
  -- Ты пошляк, Мотя. Как-то раньше за тобой этого не замечалось. То, о чем ты говоришь, как покупается, так и продается. И даже перепродается. А я говорю совсем о другом, и ты это прекрасно понимаешь.
  -- Не будем ссориться, - примиряюще сказал Матвей и взял жену за руку. - Сегодня особый день, которого я ждал много лет. Давай просто порадуемся, что, наконец, и к нам удача повернулась лицом. Налить тебе еще вина?
  -- Налей. Так что мы празднуем?
  -- Заключен договор, и финны выплатили предоплату; мне - две тысячи.
  -- О-о! Действительно, есть, что отметить. Поздравляю.
  -- Спасибо. Теперь твой тост, - и выжидающе посмотрел на нее.
   Секунду подумав, Эля произнесла, глядя мужу в глаза:
  -- За нас. За нашу семью.
  -- Согласен.
   Выпили. Матвей с аппетитом закусывал и только сейчас обратил внимание, что Эля практически ничего не ест:
  -- Почему не ешь? Сыта?
  -- Сыта. Меня тетя Фаня водила в ресторан, мы очень хорошо пообедали. А до этого были в магазине - она мне купила костюм и платье для поездки.
  -- Теперь понял, что ты имела в виду, говоря о впечатлениях сегодняшнего дня. Я верну ей деньги: сейчас я и сам в состоянии оплатить наряды для своей жены, - с вызовом произнес Матвей.
  -- Мотя, окстись. Ты же смертельно ее обидишь. Знаешь, какое у нее сегодня было настроение хорошее, что она могла себе позволить вот так одарить племянницу. Она себя называла тетей-феей, а меня Золушкой. Но, ей-Богу, сказочная волшебница вряд ли была так счастлива: ей ведь это ничего не стоило. А тетя Фаня столько на меня сегодня потратила - ей бы на безбедную жизнь хватило на пару месяцев.
  -- А откуда у нее деньги? Феликс дал?
  -- Конечно. Откуда же еще?
  -- Не знаю, может, картины своего мужа стала продавать.
  -- Нет, не стала.
  -- Сидит на них, как Скупой рыцарь на своих сундуках. Продала бы парочку - и горя бы не знала. Могла бы и племяннице что-нибудь подбросить, - ворчливо произнес Матвей.
  -- Матюша, зачем ты так говоришь? Ты ведь первый ничего бы не принял от нее. Ты же ни от кого никогда никакой помощи не принимал.
  -- Это правда, - кивнул Матвей, помолчал и добавил: - Но знаешь, иногда так тошно было от этого безденежья и нищеты, что теперь кажется, что и принял бы. Впрочем, не знаю. - И уже другим, бодрым голосом добавил:
  -- Все. Теперь пойдут другие времена. Начну нормально зарабатывать, одену тебя, как куколку, поедем отдыхать. Можем и за границу махнуть. Ты куда хочешь? - голосом фокусника, которому подвластно сейчас все, спросил он.
  -- Давай не будем ничего загадывать, - попросила Эля.
  -- Перестань. Дай порадоваться. А огорчиться всегда успеем.
  -- А давай, Мотя, выпьем за успехи Игоря, - перевела разговор на другую тему Эля. - Чтобы он хорошо сдал экзамены и поступил. Он так об этом мечтает.
  -- Выпью, раз ты просишь, но я буду только рад, если он не поступит и вернется в школу, - в голосе зазвучали недовольные интонации.
   Эля успокаивающе положила ему на руку свою ладонь и попросила:
  -- Пожалуйста, не надо так. Это его судьба - пусть он ее строит так, как считает нужным, а не обвиняет нас потом, что мы ему того не разрешили и туда не пустили. Тем более, что ничего предосудительного он не делает. Налей мне и себе, пожалуйста.
   Они чокнулись и выпили.
  -- А хочешь, я сейчас покажу тебе платье, которое мне тетя Фаня купила? - в голосе Эли прозвучали знакомые каждой женщине нотки радостного возбеждения перед примеркой обновки.
  -- Да, конечно. Только не просто покажи, а надень на себя.
   Дважды просить не пришлось:
  -- Хорошо. Подожди - я скоро.
   Эля побежала в комнату, быстро скинула халатик, надела платье, набросила кружевную накидку и подошла к зеркалу - чего-то не хватает. А, она знает, чего. Из коробочки с украшениями она достала брошь из "лунного" камня, подаренную ей когда-то бабушкой, и закрепила ею накидку у горла. Нет, так не годится: надо чуть-чуть подкраситься. Тут же в ход пошла косметика, купленная сегодня. Ну, другое дело. Эля полюбовалась собой и уже двинулась к дверям, когда ее взгляд упал на ноги в домашних тапочках. Вернулась, достала из шкафа коробку с туфлями, которые вот уже пятый год служили ей "на выход", быстро переобулась, распахнула дверь и пошла на кухню. Но мужа там не было. Эля так волновалась, готовясь к этому показу, что теперь, увидев пустую кухню, она почувствовала, что вот сейчас, в эту секунду, она не выдержит и заплачет.
  -- Я тебя сегодня весь вечер жду, жду... - раздался за спиной голос мужа.
   Уже готовые пролиться слезы моментально исчезли. Эля радостно повернулась к Матвею и увидела такое восторженное изумление на его лице, что разом были забыты все страхи и обиды - она была вознаграждена.
  -- Тебе нравится? - задала она совершенно лишний вопрос.
  -- Элечка, я уже забыл, какая ты у меня красавица! Это правда ты?
  -- Я, я, - счастливо смеялась она, протягивая к Матвею руки.
   В этот момент открылась дверь, и в квартиру вошел Игорь:
  -- Был уверен, что вы спите и очень удивился, увидев свет в окнах... Ну, ни фига себе, - присвистнул он, - извините, конечно. Мам, это ты? Глазам не верю!
   Родители дружно засмеялись от удовольствия.
  -- Ну, как тебе наша мама? - с горделивой ноткой собственника спросил отец.
  -- Лучше всех. Но я это всегда знал, - с ударением на "я" произнес Игорь, по-прежнему ошеломленно-восторженно глядя на маму.
   Эля испугалась, что Матвей обидится, но тот лишь покивал головой:
  -- Твоя правда, сына. Виноват, постараюсь исправиться. Примете меня в свою компанию?
   Теперь уже Игорь удивленно смотрел на отца: "Чудны дела твои, Господи".
  -- Родители, что тут у нас происходит? Может, введете в курс дела?
  -- Папа получил предоплату. Ты даже не представляешь, сколько. - И, не дожидаясь, пока сын начнет предполагать, сколько, - быстро добавила: две тысячи. Зайди на кухню - это все папа купил. Помой руки и садись, будем ужинать.
  -- Ма, обожди, не гони лошадей, и так голова кругом идет. А то, что на тебе, - это тоже папа купил?
   Замявшись, Эля покачала головой:
  -- Нет, это тетя Фаня меня так экипировала в Америку, чтобы я себя нормально на свадьбе чувствовала.
  -- А-а-а, - разочарованно протянул Игорь, - Тетя Фаня. Понятно.
  -- Ничего, сын, буду и я маму одевать, - вступил в разговор Матвей. - А сейчас давай, действительно, сядем к столу - я очень хотел вас порадовать.
   Игорь ел с аппетитом, но был не особенно разговорчив. Зато Эля с Матвеем были необычайно возбуждены и говорили, говорили, перебивая друг друга, беспричинно смеясь. А когда их руки нечаянно касались, они старались продлить это прикосновение хотя бы на несколько секунд. Игорь искоса посматривал на родителей, и легкая усмешка появлялась на его лице. Поев, он встал, потянулся, деланно зевнул и, обращаясь к обоим, сказал:
  -- Пойду спать. Устал: сегодня восемь часов рисовал - думал, обалдею. Но получил похвалу Абрама Борисовича. Спокойной ночи, мамуль, - наклонился он к матери, чтобы поцеловать. Спокойной ночи, папа.
  -- Спокойной ночи, - как эхо отозвались родители, и даже мама ничего не спросила его дополнительно о сегодняшнем дне, как это делала обычно.
   Игорь снова усмехнулся и пошел к себе в комнату: "Как дети все равно".
  
  

ГЛАВА 4. "Слуга двух господ"

  
  
   Эля остановила свой выбор в конце концов на изящном колечке с крохотным изумрудом, попросила к нему алую замшевую коробочку, расплатилась и вышла из ювелирного магазина. Ну, все: подарки куплены для всех. Как повезло, что Матвей получил деньги именно сейчас - не пришлось просить в долг. Какое необыкновенное лето в этом году - неужели кончились тяжелые времена для их семьи? Игореша поступил, сдав блестяще экзамены по специальности. Диктант не очень хорошо написал, но на это уже, конечно, никто не смотрел. У Матвея дела наладились, и его теперь просто не узнать: настроение бодрое, хотя и работает очень много и очень напряженно. По бабам не ходит - это она безошибочно чувствует. А чего ему ходить, когда теперь у них все хорошо, даже не хорошо - замечательно. Игорь, правда, по-прежнему с отцом холоден, но это пройдет - дайте только срок.
   Эля вошла в квартиру и обомлела - решила, что не туда попала: вся их небольшая прихожая была заставлена какими-то ящиками, банками с яркими иностранными надписями и трубочками обоев. Пока она растерянно оглядывала стройматериалы, к ней навстречу вышел Матвей:
  -- Решила, что ошиблась адресом? - проницательно спросил муж.
  -- Боже, Мотя, а что это? Решил разнообразить свою жизнь еще и мелкооптовыми продажами?- спросила Эля, все еще не придя в себя.
  -- Не удовольствия ради, а токмо красоты квартиры нашей для, - воспользовался Матвей фразой из известного анекдота, одновременно целуя жену.
  -- Ремонт у нас затеял? - наконец, поняла Эля.
  -- Так точно, ремонт. Вы уедете - мне без вас будет скучно: соединю приятное с полезным. Как там учил умный старичок Вольтер?
  -- Что ты имеешь в виду?
  -- Его высказывание о пользе труда.
  -- А, это, - рассмеялась Эля, - "Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды".
  -- Вот, вот. Чтобы два первых зла меня не искушали - займусь ремонтом нашей квартиры. Она давно слезно просит об этом, но денег не было. А теперь есть, - и как бы в предвкушении чего-то приятного Матвей энергично потер руками.
   Эле понравился такой оборот разговора. Довольная, она попросила:
  -- Ты мне все покажешь и расскажешь, только давай сначала пообедаем - я ужасно голодная.
  -- А где ты была целый день? Я тебе звонил, - поинтересовался Матвей, отправляясь на кухню.
  -- Ходила по магазинам, покупала недостающие подарки. Теперь все есть.
   Уплетая приготовленный утром обед, Эля продолжила расспросы:
  -- Ты сам будешь делать ремонт или пригласишь кого-нибудь?
  -- Обижаешь, начальник, конечно, сам. Что я, без рук у тебя?
  -- С руками, да еще какими! - хмыкнула Эля.
   Матвей положил ложку, внимательно посмотрел на жену и очень серьезно спросил:
  -- Как это могло случиться, что мы с тобой так надолго расстались? А если бы не встретились снова?
  -- Не могли не встретиться - я ведь никуда не уходила, все время здесь была и ждала, - просто ответила Эля.
  -- И не было желания уйти? Никогда? - допытывался Матвей.
  -- Никогда. - Эля подняла глаза от тарелки и серьезно посмотрела на мужа, убежденно повторив: - никогда!
  -- Слава Богу. - Он снова вернулся к обеду, а после паузы продолжил: - А по поводу помощи - вообще-то собирался пригласить Витю: он уже клал плитку, а я еще нет. В этом я ему буду помогать. А в других работах - он мне.
  -- Ты затеваешь полный ремонт? Где время на это возьмешь?
  -- После работы, в выходные.
  -- Ты так устаешь на работе, что вряд ли у тебя будут силы еще и на ремонт.
  -- Да нет, это же совсем другая работа. Смена деятельности будет только полезна. Но на работе, действительно, очень напряженно: заказ оказался безумно сложным - не для возможностей нашей фирмы. Но парадоксальная ситуация получается: говорю об этом своему начальству - соглашаются, как только приезжают финны - молчат, как воды в рот набравши. И отдуваюсь один я, объясняя им, что возможен только такой прибор, какой я им проектирую. А они ни в какую - подавай им то, что они себе навыдумывали.
   Эля обеспокоенно посмотрела на мужа: в его голосе она почувствовала настоящую тревогу:
  -- И что будет, Матюша?
  -- Что-нибудь будет. Ведь никогда так не было, чтобы ничего не было, - перевел в шутку Матвей. - Прорвемся, дорогая. Я так просто не сдамся, получив грандиозный заказ. Прорвемся, - повторил он еще раз для большего убеждения.
   И Эле показалось, что убеждал он не только ее, но и себя тоже.
  

ГЛАВА 5. "Вам и не снилось"

  
   Шел третий час полета. Уже давно раздали пледы и подушечки, наушники, чтобы слушать и смотреть телевизор; накормили завтраком. Предупредительные стюардессы снуют между рядами кресел и предлагают то сок, то воду, то журналы и газеты. Эля взяла "Литературную газету" и с удовольствием стала читать "Из записных книжек Раневской Ф.Г.".
  -- Игорек, послушай, - сказала она, отсмеявшись: "Мальчик сказал: "Я сержусь на Пушкина, няня ему рассказала сказки, а он их записал и выдал за свои". Боюсь, что мальчик все же полный идиот".
   Теперь уже смеялись оба.
  -- Ну, что, перестала бояться? - спросил сын.
  -- А ты?
   И опять засмеялись, но уже в этом смехе, действительно, слышалось облегчение, потому что они оба очень волновались перед полетом и первые полчаса сидели бледные, напряженные. А при взлете старались не смотреть ни в иллюминатор, ни даже друг на друга. Но постепенно страх отходил, уступая место любопытству - все-таки они первый раз летели за границу, и сразу далеко - в Америку. Огромный "Боинг" был наполовину пуст, и кресла в среднем, широком, ряду были почти не заняты - Эля даже смогла там, переодевшись в халатик, подремать. Игорь не ложился, видимо, был возбужден и переполнен впечатлениями: он в основном смотрел телевизор - там показывали мульфильмы и музыкальные передачи, читал по-английски фантастические рассказы А.Азимова, разгуливал по самолету. Семнадцать часов полета прошли легко, без напряжения. Где-то часа за два до приземления стюардессы раздали всем пассажирам декларации, чтобы не тратить время в аэропорту - тем более, что многие английского языка не знали, и услужливые девушки подходили по очереди ко всем, кто нуждался, и помогали их заполнить. Игорь быстро заполнил обе, и за себя, и за маму, когда к ним подошла стюардесса с вопросом, не нужна ли ее помощь. Получив отрицательный ответ, предупредила, чтобы не ввозили продукты в страну. "Даже если есть яблоко - съешьте его сейчас". Яблоки благополучно были уже съедены к этому времени - оставалось только терпеливо ждать окончания полета, а это в последние час-полтора всегда очень трудно. Но вот летающий гигант выскочил из облаков, пошел на снижение, и внизу стала видна светло-коричневая земля, почему-то абсолютно без зелени; дороги и на них маленькие, черненькие, блестящие, как кусочки антрацита, снующие туда-сюда машинки.
   Эля достала пудреницу, придирчиво оглядела себя в маленькое зеркальце, на всякий случай провела круглой подушечкой по лицу, подкрасила губы и поняла, что волнуется. То волнение, перед самим полетом, ушло, а ему на смену пришло другое - перед встречей с родственниками, которых она не видела восемнадцать лет. Игорь почувствовал это и взял маму за руку - Эля благодарно ему улыбнулась, но сама почувствовала, что улыбка получилась вымученной.
   Первое, что их встретило в международном аэропорту Лос Анжелеса - огромный портрет президента Клинтона и не меньшего размера - американский флаг. "И не стесняются своего патриотизма, в отличие от нас", - мелькнуло у Эли. Проход через паспортный контроль, через таможню - все как у всех. Им задавали какие-то вопросы - Игорь отвечал. Один из них Эля поняла: с какой целью приехали в страну. Но вот уже можно идти к транспортеру за багажом.
   Встречали их Натан и Зоя. Не было ни криков радости, ни слез, ни длительных объятий - чего, кстати, Эля побаивалась, - нет, все прошло довольно сдержанно. Но видно было, что не только она взволнована: у Зои время от времени вырывались какие-то нервные и явно не относящиеся к моменту смешки, а Натан гораздо чаще, чем это требовалось, оглаживал свою аккуратную и почти совсем седую бородку.
   За руль села Зоя, рядом с ней посадили Игоря, а Натан со словами "хочу посидеть рядом с племянницей" устроился рядом с Элей на заднее сиденье. Первые несколько минут ехали молча, Эля смотрела в окно и вскоре после выезда с территории аэропорта увидела картинки из жизни дикого запада: небольшие нефтедобывающие установки. Игорь, видимо, тоже обратил внимание: обернулся к матери и с улыбкой спросил:
  -- Видела, ма? Как в кино, да?
   Эля кивнула. И тут раздался голос Натана:
  -- Как он все-таки похож на Леву. Даже улыбкой и мимикой.
  -- Да, очень похож на папу, - подтвердила Эля просто для того, чтобы что-нибудь сказать.
  -- И ты похожа на своего папу. А жаль - у тебя мама такая красавица была.
   Бестактность фразы была замечена всеми: Зоя укоризненно покачала головой, Эля прикусила губу, а Игорь открыто вступил в бой за честь и достоинство мамы и бабушки:
  -- Почему была? У нас бабушка и сейчас хоть куда. Она ходила со мной на выпускное собрание - так ко мне, наверное, все учителя нашей школы подошли в течение вечера, чтобы узнать, кем мне приходится эта интересная дама. А после сладкого стола были танцы, мне даже пришлось поволноваться: завуч по английскому буквально не отходил от бабушки. А он тоже человек немолодой - вдруг бабушка его затанцевала бы до смерти? Не дай Бог, конечно. Обошлось, но понервничать пришлось. К тому же всякие мысли, типа, а что мне делать, если он вызовется ее проводить? Не на дуэль же вызывать?
   В машине перекатывался негромкий смех, и он разрядил возникшую было неловкость. Но Игорь не унимался - это был его час, и он решил им воспользоваться до конца:
  -- А насчет того, что мама на бабушку не похожа - это прекрасно. Во-первых, это хорошая примета, чтобы дочь была похожа на отца, а сын - на мать. У нас в семье именно так, поэтому мы все такие счастливые, несмотря на некоторые трудности в стране. А во-вторых, зачем нам две одинаковые красавицы? У нас две разные: черненькая и светленькая, синеглазая и кареглазая, сдержанная и эмоциональная, умеющая шить и умеющая играть на пианино, умеющая очень хорошо печь и не умеющая. - За последние слова тут же получил от матери легкого шлепка по затылку. - Так что пришлось добавить: - все остальное готовит вполне прилично. Даже умеет делать блюдо "Из ничего кое-что".
   Опять в машине раздался сближающий их смех.
   Натан, отсмеявшись, но все еще продолжая улыбаться, заметил:
  -- За словом в карман не лезет - молодец - знай наших!
   В машине снова установилась тишина, и Эля, украдкой поглядывая в водительское зеркало, старалась получше рассмотреть Зою. Изменилась - не изменилась - так, конечно, вопрос не стоял. Безусловно, изменилась за столько-то лет. Уезжала молоденькая, кудрявая, миниатюрная девушка, хотя и стала к тому времени сама мамой. Но женщиной тогда назвать ее - язык не поворачивался. А эта, уверенно ведущая машину, была, конечно, зрелой женщиной, ухоженной, интересной. Кудрявые волосы коротко острижены. Жаль, нельзя рассмотреть выражение глаз - они спрятаны за темными очками. Все больше молчит, за всю дорогу только спросила, как прошел полет - и то, скорее всего, из вежливости. "Да, непросто нам будет перешагнуть через разрыв в восемнадцать лет, а ведь так близки были", - огорченно подумала Эля.
   Зоя, не отрывая глаз от дороги, стала о чем-то негромко расспрашивать Игоря. До Эли долетали лишь отдельные слова, но она поняла, что речь идет о его учебе. Видимо, это услышал и Натан и, повернувшись в пол-оборота к своей спутнице, спросил:
  -- Фаня говорила, что Игорь собирается поступать в художественное училище. Поступал или передумал?
  -- Поступал и поступил. На отделение графики. - И, не выдержав, похвасталась: - блестяще сдал экзамены по специальности. Даже назначили ему в первом семестре повышенную стипендию.
  -- Не буду спрашивать, сколько - меня уже Фаня просветила по поводу ваших зарплат.
  -- Да, конечно, небольшая. Но все равно приятно. И самое главное - у мальчишки будут деньги на карманные расходы, заработанные им самим. А это очень важно для самоуважения.
  -- Тут ты права. Рассудительная, как папа. Тот тоже любил теоретическую базу под все подводить.
  -- Смешно уже было бы в моем возрасте не научиться рассуждать, - усмехнувшись, ответила Эля. Но почувствовала легкий укол: было что-то недосказанное в последней фразе Натана - то ли одобрение, то ли осуждение.
  -- Ну, вот и город, - снова заговорил Натан. - Сейчас выедем на Санта Монику - это улица, практически ведущая через весь город, до самого океана. Но там тоже Санта Моника - только бульвар. А дальше - город, и тоже - Санта Моника.
  -- А Санта Барбара тоже где-то здесь? - поинтересовался Игорь. - У нас вся женская половина Ленинграда смотрит сейчас сериал под этим названием. Вот уже четыре года смотрит. Герои умирают, сходят с ума, артисты сменяются - не выдерживают этого кошмара, а зрители - ничего, все равно тащатся.
  -- Что делают? - продолжая улыбаться, переспросил Натан.
  -- Тащатся, то есть, - им очень нравится, ловят кайф. Или кайф тоже надо переводить?
  -- Нет, не надо. - И, повернувшись к Эле, сказал: - нравится мне твой сын. А у меня вот нет внука, только внучка - и то одна. А насчет Санта Барбары, Игорек, да, она тоже здесь, в Калифорнии, на берегу океана, но подальше, чем Санта Моника. О, въезжаем на нашу улицу.
   Машина подъехала к небольшому светло-синему дому за красивой металлической оградой, весь утопающий в зелени. Они вышли из машины, и Эля чуть не задохнулась от жара, который буквально ударил ее в нос, в рот, в голову. "Ничего себе жара. А почему же тогда в машине было так хорошо и прохладно?" Как будто прочитав ее мысли, Натан произнес:
  -- Что, жарковато после машины? Ничего, в доме тоже кондиционер - так что сейчас придете в себя.
   Они зашли в калитку и по узкой асфальтированной дорожке, по обе стороны которой росли кусты роз, прошли к белой входной двери. За открытой дверью их ожидало настоящее потрясение: огромный холл с высоченным потолком, камином, а посреди зала - белый рояль, сверкающий всеми своими полированными поверхностями. Дальше - на возвышении, куда вели три ступени, стоял длинный овальный стол, вокруг него - массивные стулья и вдоль стены - несколько застекленных шкафов для посуды. Видимо, это была столовая, а уже за ней широкие стеклянные двери вели еще в какое-то помещение.
  -- Нам сюда, - раздался голос Зои. - Сюда, - повторила она и показала рукой куда-то налево.
   Налево была лестница наверх, но Зоя не повернула к ней, а прошла вперед - там была тоже дверь, ведущая в небольшой коридор.
  -- Туда дальше - гараж и прачечная в подвале, а эта комната будет ваша, - с этими словами Зоя толкнула очередную дверь, и они вошли в большую, метров тридцать, квадратную комнату с длинным, во всю стену, но узким окном. - Располагайтесь. Постель для вас уже застелена. Ванная и туалет здесь, - рука снова взметнулась, но уже на этот раз направо. Если вам неудобно вместе спать, мы что-то другое придумаем для Игоря. Хотя кровать очень широкая, и у каждого, естественно, своя, отдельная, постель.
  -- Тогда не о чем говорить. Все прекрасно. Спасибо большое, Зоечка, - потрясенная всем увиденным, ответила Эля.
   Вдруг Зоя подошла к ней, обняла и прошептала в самое ухо:
  -- Я так волновалась - даже дара речи лишилась. Я... Я даже не могу тебе сказать, как я рада тебя... вас видеть. - И уже оторвавшись, пытаясь успокоиться, Зоя, шмыгнув носом, продолжила:
  -- Вы ведь наши первые гости оттуда. Фаня приезжала, но это не считается: они были с Феликсом всего два дня, да и приезжала она к нему, а не к нам. Ладно, пойду успокоюсь. И, так и не дав ничего сказать Эле, быстро вышла из комнаты.
   Растроганная Эля присела на край кровати, но погрузиться в мысли ей не дал Игорь:
  -- Ма, а что тебе шептала тетя Зоя? Что у вас за секреты?
  -- Да какие секреты?! Сказала, что очень волновалась - вот и все.
  -- Боялась, что нам у них не понравится после наших хором? - сыронизировал Игорь.
  -- Сына, я уже сколько и папе говорю, и тебе не поленюсь повторить: не все в жизни измеряется материальным благополучием.
  -- Да. Еще может измеряться материальным неблагополучием, - продолжал дурачиться сын.
  -- Ну, у тебя сегодня просто бенефис... Я тебя не узнаю - мы же вроде всегда хорошо понимали друг друга, - укоризненно сказала Эля.
  -- Ну, прости, ма. Может, это тоже от волнения, длительного перелета, от больших впечатлений. Знаешь, я ведь еще не очень взрослый мальчик - меня все это тоже потрясает и не оставляет равнодушным.
  -- Ладно, - примирительно ответила Эля. - Ну, что, будем осматривать - какой нам достался номер в отеле "Хилтон"?
   В комнате, кроме широченной кровати, занимающей при этом всего какую-то пятую часть площади, стоял у окна большой письменный стол с компьютером; длинный комод с невероятным количеством ящиков, на котором ничего не стояло, кроме красивых часов и вазы с роскошным букетом цветов. В углу - застекленная книжная полка, а у противоположной от окна стены, рядом со входом - две двери. За одной оказался стенной шкаф, даже не шкаф, а маленькая комнатка для одежды - об этом свидетельствовала стойка с навешанными на нее пустыми плечиками и большим, до самого пола, зеркалом. За второй - огромная ванная комната: душевая кабинка за пластиковой дверью, маленькая угловая ванна, унитаз и занимающий всю стену стол-тумба, в которую была вделана раковина, а над ней висело большое зеркало.
   Мама с сыном молча вышли из этого сверкающего чистотой и хромированной отделкой помещения, которое, пожалуй, из увиденного здесь, произвело на них наиболее сильное впечатление. Посмотрели друг на друга и вдруг стали хохотать, выпуская из себя вместе со смехом все скопившееся напряжение последних двадцати часов.
  -- Да, не хило живут на этом загнивающем западе, - сквозь смех еле выдавил из себя Игорь и снова стал хохотать.
  

ГЛАВА 6. Из записок Эли

  
  
   Наконец-то я села писать путевые заметки, о которых меня просили мама и Матвей. Сейчас полтретьего ночи или утра - кому как нравится. Игорь спит, а я проснулась полчаса назад и поняла, что больше не засну: сказывается десятичасовая разница во времени. Включила настольную лампу на письменном столе и пишу.
   Перелет прошел нормально, кормили вкусно, даже бутерброд с красной икрой давали. В самолете был телевизор с огромным экраном, но его в основном смотрел Игорь, а я больше читала и даже часа два подремала, лежа в креслах - много было свободных мест.
   Прилетели в Лос Анжелес в четыре часа дня, но довольно долго нас держали в автобусе и не везли в здание аэропорта. С нами были и наши стюардессы - я спросила их, часто ли так задерживают. Они ответили, что впервые. Было очень жарко и пахло раскаленным асфальтом. Служба охраны аэропорта совсем не соответствовала киношному образу широко улыбающихся приветливых американцев - квадратные челюсти, внимательный взгляд, широко расставленные ноги и - никакого даже намека на улыбку. Вся пропускная часть прошла без сучка и задоринки.
   Встречали нас Натан и Зоя. Он все такой же импозантный, и, несмотря на седину и шестьдесят четыре года, оставшихся за плечами, жизнь была к нему, судя по всему, милостива: заметных следов разрушений не оставила. По-прежнему прямой, подтянутый, был в джинсах и светлой рубашке с открытым воротом, и загоревшая шея, выглядывающая оттуда, была отнюдь не старческой. Зоя сильно изменилась - не прежняя девочка, как я ее помнила, хотя по-прежнему изящная - не растолстела. Водит сама машину; у них, как сказал мне сын-всезнайка, "Бьюик", и добавил, что это круто. Для меня же критерий один: красиво - некрасиво. Так вот - красивая темно-зеленая машина. Пока ехали в ней, разговор не очень клеился, что само по себе и неудивительно: трудно сразу найти верный тон после такой длительной разлуки. Они уезжали - у меня еще Игоря не было. В машине нас и выручал в основном Игорь: удачно острил, что-то рассказывал - короче, мальчик наш был в ударе. Мы его дома не часто таким видим, и я подумала: как мы все-таки заблуждаемся насчет своих детей. Видимо, такой он бывает чаще с друзьями, чем с нами, со взрослыми. А ведь я всегда гордилась нашими отношениями и тешила свое самолюбие мыслями, что мы с сыном очень близки, и я почти все про него знаю...
   Про дом рассказывать не буду - неблагодарная работа, представить себе это трудно: в наших северных широтах такое не произрастает. Но мы наделаем фотографий - вы все увидите. У нас с Игорем отдельная комната, оказывается, это мы Натана выселили. Но он сказал, чтобы мы не волновались - это "всего" на десять дней, до свадьбы. А потом Поля будет вместе со своим мужем снимать квартиру, они ее уже нашли, и с 1 сентября она - их. Натан перейдет в ее комнату, на второй этаж. А пока поспит на кожаном диване в холле. В "нашей" комнате - красивая мебель, гардеробная для одежды и (самое потрясающее) большущий санузел: душ, ванна, унитаз, раковина с красивым шкафчиком под ней. И еще метра полтора остается свободным. Когда включаешь свет, принудительно включается вентилятор - так что никаких неприятных запахов. На полу очень красивая плитка, а в комнате - паркет. Сводили нас на экскурсию и на второй этаж. Там маленькая (метров 12) комната Поли, в коридоре санузел, поскромнее, чем наш, но тоже хорош. И огромная спальня Зои и Яши, а при ней почти такая же огромная ванная комната: с окном и со всем, что полагается иметь в таком месте, и раза в два больше, чем внизу, у Натана. Хотя нам уже казалось - куда больше. Мы вообще с Игорешкой нервно смеялись, когда осмотрели свои апартаменты.
   Вечером за ужином собралась вся семья, даже жених Поли был. Симпатичная пара: оба среднего роста, темноволосые, сероглазые, даже чем-то похожи друг на друга. Правда, Поля очень общительная, разговорчивая. Шимон же, естественно, в основном молчал. Но когда говорил - это всегда было к месту. Приятный мальчик, воспитанный. Можно было бы даже назвать интересным, если бы не борода. Она, конечно, его портит. Потому что это не аккуратно отращиваемая борода, за которой ухаживают, а так - волосяной покров на подбородке: как растет, так и ладно. Это, оказывается, требования иудаизма.
   Говорили в основном мы. Мы - это я и Игорь. Нас все расспрашивали и расспрашивали: как живем, как нам работается, чем у нас торгуют в магазинах, как выглядит Ленинград и пригороды, много ли приезжает туристов - как прежде или меньше? После рассказа о Ленинграде Игорь вынес им свой альбом графики, который практически весь посвящен нашему городу и предназначенный им в подарок. Восторгу не было конца! Ах, какой молодец! Ах, как здорово! А это помнишь? А здесь мы любили гулять, помнишь? Короче, Игорь наш был "король на час". Ну, и раз уж дошло до подарков, мы все им вручили. Очень все понравилось, и видно было, что это, действительно, так. Колечко Поле подошло точь-в-точь, как будто мерку снимали или, на худой конец, - знали размер. Вот уже и я острю - беру пример с сына. Но, конечно, наибольший фурор произвела картина, которую послала Фаня. Сначала ею любовались, потом бегали по всему дому в поисках лучшего места для нее. Пока Полинка не напомнила им, что это подарок ей, и она заберет ее в свою квартиру. А в конце семейного вечера дядя Натан взял гитару (а в руки он ее не брал, как выяснилось, лет пять) под общий "гул и торжество" и спел нам несколько песен, в том числе я услышала, наконец, шутливую песенку, которую всегда любила в его исполнении, но после их отъезда никто и никогда не мог мне ее спеть - знал ее только Натан: "Толстая, ну, подойди же нежная, тебя сейчас небрежно я и пылко обниму...". Доставил удовольствие племяннице. А уж в каком восторге был Игореха! Хотели, чтобы я сыграла на их белом рояле, но я уже была так измучена - просто падала с ног. И где-то часов в десять мы с сыном пошли спать. Не помню, как я добрела до постели - сразу провалилась. И вот, пожалуйста, сна ни в одном глазу. А ведь поспала всего четыре часа. Попробую, может, еще засну.
   24 августа. Суббота.
   Из нашего окна видна большая зеленая лужайка, а за ней - бассейн. Сейчас девять вечера, я пишу за столом у окна и поглядываю на бассейн, освещаемый фонариками. Вчера мы его с Игорьком "попробовали" перед завтраком. Я сумела-таки заснуть и проспала до полседьмого.
   Прерываюсь: Зоя позвала меня позвонить домой. Хорошо поговорили с Матвеем. (Мне понравилось твое настроение, Матюша).
   Продолжаю. Игорь уже давно не спал - с пяти утра, лежал, читал своего Азимова. Когда я проснулась, он предложил мне сходить в бассейн: "Не зря же в ванной висят два махровых халата". Прихватив их, мы через боковую дверь в холле (не входную) вышли на террасу, спустились во двор и пошли плавать. Не передать наслаждение, которое мы испытали с сыном. Он плавал дольше, а я сидела под тентом в складном кресле, любовалась своим сынулей, и так мне было хорошо... Когда он сел рядом и с наслаждением вытянулся в кресле, я спросила его:
  -- Что, нравится такая жизнь, сынок?
  -- На каникулах, конечно. Грандиозный отдых, - не открывая глаз, откинувшись на спинку кресла, ответил он.
   Честно скажу, я удивилась:
  -- Неужели не хотел бы так жить постоянно?
  -- Мама, ты же знаешь шутку: "Не путайте туризм с эмиграцией". А если не в шутку, а всерьез, то нет, не хочу. Я мечтаю, когда начнутся занятия в училище, я просто бредил этим весь год: как я поступлю и займусь, наконец, настоящим делом, любимым и интересным, и не буду отвлекаться на всякие физики-химии. Там у меня друзья, с которыми мне очень интересно и приятно проводить время. Наконец, там город, который я обожаю - и лучше его нет. Я не хочу жить ни в каком другом месте - максимум, куда-то съездить не очень надолго, посмотреть мир. Для художника это важно. Вот так, мамуль.
   Тут он открыл глаза, повернулся ко мне и с усмешкой спросил:
  -- А ты уже небось решила, что я тут, глядя на все это великолепие, слюни глотаю?
  -- Вроде того, - пришлось мне признаться.
   Он снова откинулся и, помолчав, сказал:
  -- Конечно, если прижмет, уеду - куда я денусь. И вообще: мой дом там, где ты... Но сейчас и добровольно - нет.
   Меня так тронули его слова про дом. Я взяла его руку и крепко сжала. Не знаю, почувствовал ли он мою признательность, но на пожатие ответил.
   После завтрака Поля и Шимон взяли нас с собой в город магазинов "Цитадель". Улицы, состоящие из магазинов, а всего их сорок две. Мы были только в трех, и то потратили полдня. Они покупали себе одежду, и по просьбе Зои (она была занята на работе) купили и нам подарки: мне светлый брючный костюм и блузку к нему, очень красивую рубашку и галстук Матвею, голубой джемпер маме и две джинсовые рубашки Игорю.
   А вечером мы впервые с Игорьком участвовали в праздновании субботы. Я пока не слишком-то разбираюсь во всем этом. Объяснили нам, что это семейный праздник, что длится он сутки: с вечера пятницы до вечера субботы, точнее, до захода солнца. В этот день не принято работать, ездить на машине, отвечать на телефонные звонки, но принято ходить вечером и утром в синагогу, зажигать женщинам вечерние свечи, готовить обильную еду и вкусно кушать в течение вечера пятницы и днем в субботу. Обычно Натан в пятницу после синагоги уходит к своему раввину в гости, но в этот раз они решили устроить субботу дома. Фирма строительная у Натана своя, там работают и Зоя с Яшей, поэтому - хозяин-барин: они уходят в пятницу с работы в час дня. Когда мы вернулись из "Цитадели", Зоя уже вовсю хлопотала на кухне, и Поля присоединилась к ней. Я тоже предложила свою помощь, но Поля как-то очень резко сказала, чтобы я отдыхала - они справятся без меня. Меня и задела, и удивила такая реакция. Но что поделаешь - не станешь же у них насильно нож выхватывать из рук. Пошла в свою комнату, а там Яша показывает Игорю, как обращаться с Интернетом - тоже мне места нет: я хотела сесть к столу поработать. Приняла прохладный душ - очень жарко, прилегла с книгой: взяла в шкафу у Натана томик Бунина. И тут, постучавшись, зашла Зоя, подсела ко мне и сказала, чтобы я не обижалась на Полю: просто та боится, что я могу нарушить кошрут - по ошибке возьму что-то не то. Я поинтересовалась, а что я могу напутать на кухне? Как там вообще можно что-то напутать? Зоя засмеялась и сказала, что можно перепутать мясную и молочную посуду - у них это все разделено по разным шкафчикам, и даже раковины и холодильники у них разные. Но потом предложила мне все же пойти с ней: она даст мне доску, нож и овощи - я буду резать это все для салата. Конечно, я пошла. Поля очень старалась загладить свою резкость: была предельно вежливой - значит, получила-таки легкий нагоняй от мамы.
   Наступило время зажигания свечей, они стоят у них на серебряном подносе в очень красивых подсвечниках: две для Зои, две для меня и одна для Поли. Я зажгла, а потом под Полину подсказку, закрыв лицо ладонями, прочитала текст на иврите. Я попросила Зою, чтобы она мне его дала в русской транскрипции и с переводом, если можно: должна же я знать, что произношу. Натан с внучкой ушли в синагогу, пошел с ними из любопытства и Игорь, а мы остались дома. И состоялся у нас очень интересный разговор с Зоей.
  
  

ГЛАВА 7. "Маленькая хозяйка большого дома"

  
  
  -- Удивлена всем увиденным? - проницательно спросила Зоя, сев в кожаное кресло и предложив мне последовать ее примеру.
  -- Да, очень все неожиданно. И главное - зачем все это? - я старалась говорить, осторожно подбирая слова, чтобы не задеть ничьих чувств.
  -- Ну, на этот вопрос я тебе вряд ли отвечу. Что значит - зачем? А зачем человек занимается музыкой, живописью, математикой? Нравится, душа просит, есть необходимость. И этот перечень причин можно еще продолжить. Я тоже долго размышляла, почему Поля этим заинтересовалась, увлеклась. Чего, мол, ей не хватает? Это ведь не сразу происходит, процесс постепенный и не такой уж быстрый. И решила, что здесь две причины. Одна - идентификация себя со своим народом. Почему католички ходят с рвением в воскресенье в костел, истово исполняют заповеди и ничуть этого не стесняются? А ведь еврей - это религия. Народ пронес себя через века, через погромы, через Холокост и сохранился только благодаря верующим. Тем, которые и в ссылках, и в лагерях, и в тюрьмах не отрекались от своей веры, от атрибутов веры, от своих праздников. Погибали, но не предавали веры отцов.
   Зоя засмеялась, откинулась в кресле и положила ногу на ногу:
  -- Ты думаешь, я всегда такой умной была? Что ты! И плакала, и страдала, и умоляла бросить эти глупости и жить, как все люди.
   Я согласно покивала головой, мол, да, я тоже в схожих обстоятельствах вела бы себя так же.
  -- Но ты еще о второй причине говорила, - напомнила я Зое, потому что мне с каждой минутой становилось все интереснее.
  -- Вторая? Вторая - в отсутствии идеалов. У нас они были, у них их нет. А тут на пути встречается человек или даже не один - умный, яркий, умеющий повести за собой. Хочется ему подражать, слушать его и слушаться. Вот такая девушка-вожатая, религиозная, была у Поли после седьмого класса в загородном лагере. Такой прирожденный молодежный лидер. И все - попалась птичка в клетку. Попросила перевести ее в религиозную школу и - пошло-поехало.
  -- А ты выполняла все ее желания без попытки сопротивляться? - уточнила я, потому что знала и за собой такую слабость по отношению к Игорю.
  -- А к чему бы это привело - мое сопротивление? - Зоя снова выпрямилась и сложила руки на груди. - Она у меня одна. Конечно, я могла бы стать в позу, кричать, плакать, умолять, запрещать. Возможно, первое время она бы слушалась. А что потом? Ушла бы из дома? Потерять дочку легко - вернуть трудно. Я не хочу конфликтов дома. Я хочу покоя в семье. Я хочу, чтобы мои домашние с удовольствием возвращались домой, чтобы их тянуло сюда. И я все стараюсь для этого делать. Нужно сделать кошерную кухню - сделала. А как иначе? В противном случае она бы уже перестала у меня кушать. Нужно зажигать свечи? Я готова, выучила молитву. И даже получаю от этой процедуры удовольствие. Не работать в субботу - не работаем, стараемся не звонить по телефону, объяснили друзьям и родственникам, чтобы по возможности не звонили и нам. Но люди неверующие не держат этого в голове - нарушения бывают. Но и мы в свою очередь попросили ее пойти нам навстречу: мы не религиозные, мы, соблюдающие традиции и уважающие ее выбор, поэтому мы смотрим телевизор, пользуемся в субботу и в праздники машиной и читаем книги. Если еще и от этого отказаться, когда жить? Всю неделю - напряженная работа, прихожу и вожусь на кухне. Беру книгу с собой в постель, но уже через пять минут засыпаю, как бы ни было интересно.
  -- Весь дом на тебе!? - С ужасом уточнила я. - И уборка этой махины тоже?
   Зоя засмеялась и, обведя рукой, тем самым как бы подчеркивая длеко не скромные масштабы дома, с понятной гордостью переспросила:
  -- Впечатляют размеры? - И тут же стала снова серьезной:
  -- Нет, конечно. В пятницу с утра приходит мексиканка на уборку: пылесосит, протирает пыль, моет плитку и санузлы. Раз в месяц приглашаем на влажную чистку коврового покрытия из специальной фирмы. По мере необходимости приглашаем чистить бассейн или менять в нем воду. Газон стрижет папа - он любит эту работу. Стирает в машине-автомате и сушит белье в сушке Яша. Это техника, я с ней не особенно лажу. Утюг и радиотелефон - предел для меня.
  -- Ну уж, - не поверила я и добавила: - Ты же все-таки технический вуз кончила.
  -- Это ничего не значит. И, хотя, конечно, я преувеличиваю свою техническую беспомощность, но не сильно. Но мне хватает дел: кухня на мне, глажка, заполнение холодильника. Короче все, в чем нуждается большой дом и семья. Вернулась Полинка, но опять не на долго: замуж выходит, уйдет жить на съемную квартиру. Потом, конечно, купим им свою.
  -- А чем Шимон занимается?
  -- Учился в ешиве в Нью-Йорке, теперь заканчивает бизнес-колледж, Натан собирается взять его в нашу фирму - толковый паренек и с честолюбием - должен быть толк.
  -- А кто его родители?
  -- Традиционный для еврейской семьи вопрос, - засмеялась Зоя. - Эмигранты из Ростова, приехали сюда, когда Шимону было тринадцать, сейчас ему двадцать три. Значит, десять лет назад. Папа - инженер, мама - учительница начальных классов. Здесь папа работает по специальности, мама - в детском саду воспитателем. Имеют свой дом, но не в самом Лос Анжелесе - в получасе езды в направлении на север. Приятные люди, у них еще есть младший сын, тоже религиозный.
  -- А они? - поинтересовалась я.
  -- Они совсем светские. Но кухню держат кошерную.
  -- Да-а, - протянула я, буквально раздавленная полученной информацией. - Кто бы мог подумать, что в еврейской среде произойдет такое размежевание между поколениями...
  -- Конфликт отцов и детей на религиозной почве? Ты это имеешь в виду? - уточнила Зоя, усмехнувшись. - Я бы это назвала немного не так: скорее, конфликт отцов и детей на почве национального самосознания. Мы убегали от своего еврейства, стеснялись его, а они возвращаются к нему.
  

ГЛАВА 8. "Отцы и дети"

   Меня обуревали разные чувства и мысли, но в основном все они крутились вокруг одной и той же темы.
  -- Ну, хорошо. То, что касается Поли, более-менее ясно. Хотя, если честно говорить, то не очень.
  -- Не спеши с выводами - ты же здесь только сутки, - попросила Зоя.
  -- Да, да. Но я о другом. Ты только не обижайся, я хочу сказать о дяде Натане. В моей памяти он остался эдаким красавцем, любимцем женщин, легкий, веселый, компанейский человек. Ну, как это может вязаться с религией? Вот вчера, когда он пел под гитару песенки, - это был он. А религия и Натан? Это, прости меня еще раз, - это... какой-то нонсенс.
   Зоя выслушала внимательно, улыбнулась и, подумав секунду, произнесла:
  -- Я тоже в свою очередь буду сейчас просить тебя не обижаться. Ты рассуждаешь несколько примитивно или, если тебя больше устраивает слово "поверхностно", то поверхностно. Ты все правильно сказала про папу, но почему одно исключает другое?
  -- А разве религия не требует аскетизма, отказа от дурных привычек?
  -- В какой-то мере требует, конечно. Но не отказа от радостей жизни, если это не вступает в противоречие с законами иудаизма: жениться по любви, ездить с семьей отдыхать, выпивать на праздники, пользоваться благами цивилизации, в том числе кино и радио, лифтом и машиной, катером и самолетом, читать книги, слушать музыку, любоваться архитектурой и живописью; естественно, и играть, и петь, и танцевать. Ты еще увидишь на свадьбе, как евреи танцуют! На это стоит посмотреть!
   А что касается папы и его альянса с религией, то... - Зоя вздохнула, - здесь лучше всего подойдет афоризм: "Она его за муки полюбила, а он ее - за состраданье к ним".
   Забыв о правилах приличия, я перебила сестру:
  -- Да, мне тетя Фаня рассказывала об этом: ему синагога очень помогла после смерти тети Раи.
  -- Точнее, раввин из этой синагоги, - поправила Зоя.
  -- Но неужели все, кому помог раввин, становятся сразу религиозными? - добивалась я ответа, который бы меня удовлетворил.
  -- Нет, не сразу, конечно. И насчет всех я тоже не знаю. Но с папой так и произошло. И дело тут не в особенностях раввина, хотя он неординарный человек, дело тут в самом папе: он готов был к такому повороту в своей судьбе. - И, не дожидаясь очередного моего "почему?", Зоя сразу продолжила:
  -- Он винил себя в болезни и смерти мамы. Думаю, не без основания. Хотя бы потому, что любил ее гораздо меньше, чем она его. Позволял себе насмешки в ее адрес, перебивал ее достаточно резко, вышучивал даже при мне, ее дочери. И, стыдно сказать, я смеялась вместе с ним, потому что я его обожала, боготворила. У нас в семье была такая расстановка сил: два плюс одна. Одна - это мама. На папиной стороне было все: красота, высокий рост - да, да, не смейся. Я маме в укор ставила даже то, что она не выросла под стать папе. Как я переживала, поняв, что и я не буду высокой. Успокоил папа: он сказал, что всегда мечтал о дочке-дюймовочке, чтобы можно было с ней не расставаться, а носить при себе, например, в кармане. К его безусловным достоинствам относилось умение петь и играть на гитаре - мне все одноклассники завидовали, какой у меня молодой, современный папа, как он здорово поет, причем, молодежные песни, и часто не очень приличные, лихо отплясывает все наши модные танцы. Всегда окруженный друзьями. Ну, выпить с ними - не без того, конечно. Мама сердилась, а я сердилась на нее: чего она человеку настроение портит. Пришел такой веселый, песни поет, подарки принес, а она обижается. Я его к чужим женщинам не ревновала - я же видела: ему на них чихать с высокой колокольни. Они к нему: Таник, Таник, а он так снисходительно посмотрит, похлопает по плечу - как мужчину - улыбнется своей замечательной улыбкой и молча пойдет дальше. Да, к ним я не ревновала. А сказать тебе, к кому я ревновала? К тебе!
   В первую секунду я решила, что она шутит, потом по ее лицу увидела, что моей сестре явно не до шуток и стала лихорадочно соображать, как на это признание реагировать. Может, самой превратить все сказанное в шутку? Ничего лучше не придумав, я с видом оскорбленной добродетели спросила:
  -- Зоя, ты сошла с ума?
  -- Да нет, не в том смысле, - хмыкнула Зоя:
  -- К тебе не как женщине, а как к девочке, которую мой папа не смел любить так сильно. "Вот его девочка, - думала с обидой я и стучала себя в грудь кулаком, - вот кого он должен только любить...". - Даже сейчас в Зоином голосе звучали отголоски той, давней, детской обиды.
  -- Ну, я же ему не чужая, - примирительно произнесла я, облегченно вздохнув, и погладила Зоину руку.
   Сестра слабо улыбнулась:
  -- Конечно, не чужая - дочь родного единственного брата, которого он любил и уважал.
   Я прикусила язык и не дала сорваться обидным словам: не время и не место, и не с Зоей об этом говорить. А Зоя продолжала. Видно, не с кем ей об этом было поговорить, а очень хотелось.
  -- Но знаешь, как было обидно, когда он тебя хвалил. А хвалил он тебя постоянно: "какой очаровательный одуванчик эта Элечка", имея в виду твои пышные волосы. "Ах, какие успехи делает Элечка в музыке - будет Ван Клиберн в юбке". А ведь я стала раньше тебя учиться музыке; тебя отдали в музыкальную школу только потому, что ты просила: "Хочу, как Зоя, учиться музыке". И, пожалуйста: я закончила эту школу и с облегчением вздохнула, а ты сделала музыку своей профессией. И даже твое поступление в консерваторию было мне немым укором. Я годом раньше не сумела поступить в иняз, папа был очень огорчен, но утешал меня и даже пытался шутить: "Уж если мы с тобой, дочушка, такие мизерабль, то иди вслед за папой в ЛИСИ: он всех отверженных подбирает". И я пошла. Вместо того, чтобы заняться чем-то гуманитарным, что мне всегда нравилось, я пошла в этот чертовый строительный - ведь мой папа рекомендовал(!) - и сидела до одури над сопроматом, начерталкой и ненавистными курсовыми. Одна радость - Яша учился со мной вместе и помогал с чертежами, не жалея ни сил, ни времени. Дозанимался, что очки почти сразу после института надел.
  -- Ну, не только то хорошо, что он тебе помогал, а то, что такого хорошего мужа себе в институте нашла, - позволила я себе вставить слово в Зоин рассказ и заодно уйти от неприятного разговора.
  -- Да, Яша - это хорошо. Папа, когда мы поженились, посмеивался над его медлительностью, основательностью, педантичностью. Но тут уж я его в обиду не давала. Да и время показало, что эти качества вовсе не отрицательные. Благодаря его умению спокойно все семь раз обдумать, взвесить, мы ни разу не пролетели. А могли бы запросто - особенно в начале нашего семейного бизнеса. Папа решает многое на эмоциональном уровне. В бизнесе это - крах.
  -- А когда ты подросла, тоже не складывались отношения с мамой?
  -- У меня? - уточнила Зоя, - или у папы?
  -- У обоих.
  -- Папа не менялся. А я, сама став женой и матерью, поняла, что папа очень хорош, обаятелен, остроумен, но... как бы это сказать... Для внешнего мира, за пределами дома и семьи. А для внутреннего употребления он эгоистичен, необязателен, часто груб. И мне стало очень жалко свою маму, и испытывала безумный стыд перед ней, что я предавала ее тогда, в детстве. Папа предложил мне пойти в зоопарк в воскресенье. А утром мама, узнав куда мы идем, сказала, что она тоже хочет с нами пойти. И я, недолго думая, заявляю: "А ты здесь при чем?", потому что все мои мысли со вчерашнего дня были заняты только тем, чтобы никто не помешал нам пойти с папой вдвоем, только вдвоем - он и я. И эту ситуацию я, став взрослой, перенесла на свою семью и представила, как Полинка мне отвечает: "А ты здесь при чем?" - и меня охватил такой ужас! Ужас и стыд, - повторила Зоя.
   И у нее сделалось такое несчастное выражение лица... Мне стало ее безумно жалко. Но и подыскивать какие-то ободряющие и успокаивающие слова показалось в этот момент бесполезным и даже бестактным.
  -- Но когда мама заболела, - неожиданно заговорила снова Зоя, - папа вдруг очень испугался. Развил кипучую деятельность: врачей, буквально, мобилизовал, как на фронт, деньги тратил без счета, вызывал какую-то целительницу из Канады. Стал ласковым, терпеливым, внимательным. Мама шутила, что стоило заболеть, чтобы увидеть его таким. И добавляла: "Он настолько добрый и щедрый, что даже стесняется этих своих качеств и прячется за нарочитую резкость. Так делают дети, боясь, что их задразнят маменькиными сынками". Бедная мама! Даже больная, она была сильнее его, потому что защищала, боялась, что останется у меня на него обида. А она давно почувствовала, что эта обида копится у меня - обида за нее. Я раскрывала свою маму для себя заново и с удивлением стала замечать, как меркнет кумир моего детства и юности. Инициатором отъезда был папа, но в эмиграции, особенно первое время, когда уже прошла эйфория от магазинов и благоустроенных дорог, папа захандрил, заскучал. И одна работа его не устраивала, и вторая, и третья: то платят незаслуженно мало, то работа скучная, то слишко много времени надо сидеть в конторе и т.д. А мама пошла в зубопротезный кабинет секретарем, вела регистрацию больных, заполняла карточки, принимала заявки по телефону. Врач обратил внимание, что больно толковая - выяснилось, что в Союзе работала стоматологом. Посоветовал пойти на курсы медсестер, мол, врачом она не устроится - просто диплом не подтвердит. Закончила курсы, сначала она у него работала, а потом в госпиталь ушла. И до самой болезни там работала и даже стала старшей медсестрой. Уже и Яша устроился инженером в строительно-ремонтную фирму - папа все хандрит. Я начала работать копировальщицей в Пацифик-центре, в отделе мультипликации, - папа с книгой на диване. Наконец, встряхнулся и пошел искать работу. И что ты думаешь? Нашел. От проектной организации ездил на объекты, составлял сметы на ремонт, на реконструкцию - короче, свою работу делал, когда работал в стройтресте. Мама маленькая, с негромким голосом, петь не умеет, анекдоты не понимает - по два раза переспрашивает. А я стала замечать, что вновь появившиеся знакомые, и наши, и американцы, но наших, конечно, больше, приходят к нам в дом больше из-за нее, чем из-за него. Мама умела слушать, умела жалеть, умела принять скромно, но так, что человек уходил от нас обласканным, успокоенным, выговорившимся. Папа - для праздника, мама - для каждого дня. Папа - для десерта, но сколько же его съешь, особенно когда голоден; мама - для простой, но сытной еды. Папа - для умных разговоров - он, действительно, эрудит и интеллектуал; мама - для бесед по душам, для негромкого разговора "за жизнь". Вместе с мамой ушла половина моей жизни - не с кем стало о ней говорить, не с кем обсуждать. Папа и муж - не в счет, Поля два года жила очень далеко. Совсем взрослая, совсем американка - другая ментальность, как ни грустно об этот говорить. Хорошо еще - русский не потеряла. Кстати, тоже во многом заслуга мамы. Это ее идея была устраивать "русские" дни: никому не позволялось в такие дни говорить по-английски. Придумывала всякие забавные поощрения. Полинка ее очень любила, и за меня, и за себя. Мама наша познала только счастье быть бабушкой - во всем остальном ей так сильно недодали. Я когда поумнела, старалась быть внимательной, ласковой. Но мало было мне отпущено времени на искупление грехов: чуть больше десяти лет.
   Я пыталась справиться со слезами, но при последних Зоиных словах не выдержала и заплакала. Зоя лишь слегка покачивалась взад-вперед, в такт своим словам. Понимая, что не я сейчас больше нуждаюсь в утешении, вытерла слезы, подошла к сестре и обняла ее за плечи, Зоя положила свою голову мне на руку и прижалась.
  -- После смерти мамы папу стало не узнать, - совсем тихо продолжила она. - У меня даже появился страх, что он сходит с ума. Он был, как безумный. Пытался пить - даже не хмелел. Работал до одури, падал от усталости, но все равно полночи не мог заснуть. Я встану, спущусь на первый этаж - точно, из-под его двери пробивается свет. Уговорила его начать принимать снотворное. Одно не помогало, от второго он не мог утром проснуться, а если и просыпался - ходил, как чумной. Записала его к психоаналитику - наорал на меня: "Я что, сумасшедший?". - "Ну, если не сейчас, то станешь". Пошел. Но бросил через три сеанса: "Это не для меня". Прошел год. И в день годовщины маминой смерти папа пошел в синагогу читать кадиш по ней. К нему подошел раввин, поговорил с ним и пригласил к себе в гости на субботу. И папа пошел. И в следующую, и в последующую. И постепенно стал возвращаться к жизни. К другой, не той, что прежде была. Да и сам стал другим... Так вправе ли мы задавать ему вопрос, а зачем она нужна ему, эта религия?
  -- Ты права. У каждого свой выбор - нам остается его уважать.
  

Из записок Эли. Продолжение

  
   Разговор с сестрой выдохся как раз к приходу наших из синагоги, с ними пришел и Шимон. Сели за стол, спели "Шолом Алейхем" (мы с Игорем только слушали. Можно сказать, что и Яша тоже принадлежал к партии слушающих), потом Натан читал какие-то молитвы, выпил серебряный стаканчик вина и нам по капельке разлил. Зоя повела меня мыть руки и предупредила, что после этого я должна буду молчать. Мыла не под краном, а из какой-то странной большой кружки с двумя ручками. Снова с подсказкой Зои прочитала непонятные мне слова и села за стол. А Шимон руководил Игорем; я видела, что он очень старается быть серьезным, но удивлен всем увиденным не меньше, чем я. Ну, что тут поделаешь: мы участвуем в таком мероприятии первый раз, и надо сказать, что впечатления более, чем странные.
   Снова молитва - на этот раз над хлебом, точнее, халой. Слава Богу, хоть что-то не вызывает у нас изумления и вопроса: халу мы знаем. Натан разломал ее на куски, и, начав с себя, обмакивал их по одному в соль и раздавал всем сидящим. Вот теперь можно говорить. Все и заговорили разом, как будто эти несколько минут молчания длились несколько часов.
   Я спросила у Игоря, как ему было в синагоге. Сказал, что очень красиво - он там хочет порисовать, что долго молились - он успел заскучать, но догадался тихонько выйти и посмотреть помещение. Потом пели - это он пошел послушать, кое-что ему понравилось: мелодично. Улыбнулся, сказал, что голос дяди Натана выделялся - хорошо поет. "А знаешь, что там самое прикольное? - спросил он. - Мужчины и женщины сидят раздельно, в разных половинах, а между ними стенка из витражей. Я потом специально прошел, рассмотрел их - интересно сделаны".
   Ужин шел своим чередом: разговоры, еда, еда, разговоры, и я вдруг поймала себя на мысли, как это хорошо - вот эти обязательные совместные еженедельные ужины-общения за семейным столом. Много ли у современной работающей семьи возможностей спокойно пообщаться? "С гулькин нос", как говорил когда-то мой дедушка. Но есть один день в неделю, когда ты обязательно сядешь за стол со всей своей семьей. И не просто, а за стол, покрытый белой скатертью, уставленный красивой посудой, любимой едой. Но, правда, еженедельно устраивать такие праздники - это нелегкое бремя для хозяйки: приготовить, подать, убрать, помыть посуду, а если еще и на следующий день все повторяется? И так из недели в неделю?.. Прав Лис: нет в мире совершенства.
   Мы с Игорем пошли к себе рано - в десять часов, этой ночью уже спали, но проснулись рано - в семь, и сразу пошли в бассейн. Может, нельзя в субботу, но нас никто не предупредил - так, не зная, снова получили удовольствие. Натан с внучкой снова пошли в синагогу, а мы завтракали. И Зоя сказала, что дети приглашены в гости, а папа пойдет к своему раввину - мы свободны от обязательств по отношению к ним и воспользуемся этим - пойдем гулять.
   В первой половине дня мы гуляли в самом центре фешенебельного района Беверли Хилз - по Родео Драйв: уголки в итальянском стиле с лесенками и фонтанами, красивые дома, магазины "Версаччи", "Валентино", "Пьер Карден" и... масса японцев. Их тут "тьмы, и тьмы, и тьмы с раскосыми и жадными глазами". Насколько жадными, определить не смогли - просто не заглядывали в них. Потом поехали на бульвар Голливуд, прошлись по бульвару Звезд, сфотографировала Игоря у звезды Тома Круза и пошли в музей Гиннеса. Игорь шел рядом со мной и все переводил. Много интересного, смешного, но было и вовсе не смешное: самая маленькая женщина на земле: рост 61 сантиметр, вес 4 килограмма, жила в конце прошлого века и дожила до девятнадцати лет. Жуткое зрелище: кукла со взрослым лицом в длинном платье. Мы там много фотографировались, но вот почему-то на ее фоне мне не захотелось.
   Перешли через дорогу в музей восковых фигур. Здесь все связано с Голливудом и его самыми нашумевшими фильмами. Но самое яркое зрелище - коридор острых ощущений. Прочитав объявление, Игорь спроосил меня, не сердечница ли я и не беременна ли? Получив отрицательный ответ на оба вопроса, взял меня за руку и повел в темный коридор. Ну, что сказать? Круто, конечно: окровавленные головы, выпадающие из-за угла скелеты, крики, оскаленные рожи, камеры пыток. Адреналин подняли на год вперед. Впереди нас шла какая-то японская пара, так только и доносился ее визг. Я мужественно прошла весь этот голливудский путь ужасов. Зоя тоже. Но она уже здесь когда-то была, правда, сказала, что помнит плохо и ей кажется, что многие экспонаты сменились. Что в общем-то неудивительно: кино, как и жизнь, не стоит на месте.
   Домой вернулись в шестом часу - устала ужасно. Приняла душ и легла спать. Проспала два часа, встала с тяжелой головой. Игорешка все это время возился у компьютера, сказал, что осваивал Интернет. Вышла в холл - никого, заглянула в кухню-столовую (вот уж предмет моей жесточайшей зависти: огромная комната, разделенная пополам барной стойкой, справа - собственно кухня, роскошная, со множеством поверхностей и шкафчиков, двумя хромированными раковинами, двумя огромными двустворчатыми шкафами-холодильниками, а по центру от входа и налево - столовая: обеденный стол со стульями, угловой диван, телевизор) - пусто. И тогда я подошла, наконец, к белому чудо-роялю, подняла крышку, слегка тронула пальцами клавиши - о! Какой звук! Подтянула к себе стул и стала играть. Не знаю, почему мой выбор пал на "Меланхолический полонез" Листа? Наверное, такое у меня было в этот момент настроение - меланхолическое. Вышел Игорек, сел рядом на диван. Я закончила, он попросил еще что-нибудь в таком же духе. Я стала играть Шуберта, его "Аллегро до минор". Играя, повернулась посмотреть на Игоря и с удивлением обнаружила рядом с ним Зою. Я не слышала, как она спустилась. Но, впрочем, неудивительно: у них лестница и вся площадка второго этажа устлана ковровым покрытием. Она сидела с закрытыми глазами, такая печальная, далекая. Я тоже расчувствовалась - это ж надо, какие сильные эмоции вызывает моя игра. Но все оказалось и возвышеннее, и прозаичнее. Когда я закончила, она вздохнула, подошла ко мне, поцеловала в щеку и сказала:
  -- Спасибо. Так приятно было вспомнить детство. Ты знаешь, память о нем даже слаще самих детских лет. А помнишь, мы с тобой к бабушкиному семидесятилетию подготовили сонату Черни "фа минор для фортепьяно в четыре руки"?
  -- Конечно. И бабушка сидела такая довольная, такая гордая за своих внучек.
  -- Эля, а ведь это было ровно двадцать лет назад! - воскликнула Зоя.
  -- Двадцать? А, точно - в 1976 году. В этом году девяностолетие. Мама с тетей Фаней ездили на кладбище, убрали на могилах, поставили бабушке цветы - ее любимую сирень.
   Зоя ничего на это не ответила, только тяжело вздохнула. А потом неожиданно предложила:
  -- Давай в честь бабушки сыграем сейчас Черни - у меня и ноты есть.
   И, не дожидаясь моего согласия, быстро побежала по лестнице вверх. И ноты нашлись, и мы, немного потренировавшись, почти не сбиваясь, сумели сыграть, доставив моему сыну огромное удовольствие. Он даже встал с дивана и подошел к роялю, слушал стоя, внимательно глядя то на наши лица, то на руки.
  -- Ну, ма, ну даете вы с тетей Зоей. Никогда не слышал игры в четыре руки. Это просто, просто... Я уже был близок к тому, чтобы слезу пустить.
  -- А я так и пустил, - раздался за спиной голос Натана. - Спасибо, девочки, потешили старика.
   Польщенные, мы с Зоей засмеялись. Выяснилось, что он подходил к дому, когда услышал первые аккорды, ускорил шаг и тихо зашел, чтобы не отвлекать. Игорь видел его, но виду не подал - тем более, что Натан приложил палец к губам, молчи, мол. Дядя вдруг попросил:
   - Элечка, деточка, я тебя очень прошу - сыграй для наших друзей - это будет такой для них праздник: пианистка из России играет лично для них, старых эмигрантов.
   Предложение было, честно говоря, очень неожиданным, но я посмотрела на Зою - она тоже поощрительно кивала головой. А тут еще Игорь подлил масла в огонь:
  -- Конечно, мамуль, сыграй. Доставь людям удовольствие и заодно сама тряхни стариной, вспомни молодость.
  -- Прошу тебя - не отказывайся - сделай нашим друзьям такой подарок, - еще раз настойчиво попросил Натан.
  -- А когда? - спросила я, сдаваясь под натиском большинства.
  -- Лучше всего - в субботу вечером, вот как сейчас. Устраивает?
  -- Наверное, если хозяев устраивает.
   Перед сном я села составлять концертную программу... Можно подумать, он у меня прямо завтра состоится. Но что-то разволновалась - давно я не выступала как пианистка перед публикой. Тем более - совсем чужой... Решила, что составлю концерт из популярной классики - кто его знает, насколько они способны слушать серьезную музыку. Зоя мне принесла нотные книги (тут замечательная связь: подняла телефонную трубку и позвонила наверх; точно так же они зовут к столу, звоня из кухни. И раз уж заговорила о телефоне, не могу не сказать, какая это роскошь - радиотелефон: возьми трубку и ходи себе, куда надо, например, к бассейну. Обязательно купим и себе домой, и маме в подарок), и в итоге программа выглядит так:
  
   Чайковский. "Времена года. Октябрь", "Вальс цветов" из балета "Щелкунчик"
   Бетховен. "К Элизе", "Лунная соната"
   Шопен. "Вальс, минор"
   Шуберт. "Музыкальный момент, фа минор"
   Шуман. "Мечты"
   Мендельсон. "Песня венецианских гондольеров".
  
  
   26 августа. Понедельник.
   Вчера весь день провели в горах - это место за городком Азуза, в пятидесяти милях от Лос Анжелеса. Ездили на двух машинах: Поля на своей с Шимоном и Игорем, а мы вчетвером на Яшиной машине. Дорога узкая, круто поднимающаяся вверх, с постоянными поворотами. С одной стороны прижимают горы, с другой - крутейшие обрывы. А когда спускались вниз в кромешной тьме (а в горах темнеет рано и резко) - вообще жуть, прямо дух захватывало. Но зрелище впечатляющее: медленно-медленно, со скоростью двадцать пять километров в час, едет вереница машин. И то и дело зажигаются у впереди едущей красные лампочки сзади: осторожно, торможу - поворот!
   В горах при въезде в заповедник заплатили по 3 доллара с машины за въезд, нашли себе место в тени - стол со скамейками, оборудованный очаг. А дальше, как в кино: из сумки достается жаровня, мешочек с углями, купленный в магазине, коробочка со специальной жидкостью, угли обливаются и поджигаются. Пока они горели, мы накрывали на стол, а уже на тлеющих углях Яша с Шимоном (приготовление мяса - мужское дело) жарили на решетке большие куски говядины на косточке, замоченные с вечера в рассоле. Ах, какое получилось мясо: вкусное, ароматное, в некоторых местах чуть пережаренное, но от этого только вкуснее. С овощами, отварной картошкой, под пиво, под водичку из родника - наслаждение!
   Вели долгие разговоры "за жизнь", погуляли группами (надо было кому-то оставаться дежурить) по лесу - здесь ничего особенного не увидели: обычный хвойный лес; пофотографировались. Когда все нагулялись, сели играть в покер - азартная вещь. Договорились, что кто проиграет - убирает, а кто выиграет - ведет машину. Получилось, что убирать придется Шимону и Игорю, а вести машину - мне и Натану. На что Поля твердо заявила, что она пойдет пешком и будет фотографировать это зрелище. Вообще Полинка очень похожа на тетю Фаню: такая же упрямая, быстрая, острая на язык и добрая. Очень хорошо отдохнули, нахохотались, наговорились.
   С сегодняшнего дня Шимон и Поля не могут видеться: по закону жених и невеста не должны встречаться целую неделю до свадьбы. Так что вчерашний день, такой веселый, интересный и насыщенный, был в их добрачной жизни последний, завершающий штрих. Хороший штрих, яркий.
   С утра все работающие на работе, Поля отсыпалась. Кстати, интересная деталь американской жизни. В июне она вернулась из Нью-Йорка, отдыхала до июля, а потом семь недель (закончила накануне нашего приезда) работала вожатой в еврейском городском лагере - зарабатывала на свадьбу. И это при том, что у нее вполне, если не сказать больше, состоятельная семья. Фирма, которую создал Натан, занимается ремонтом и реконструкцией зданий. Как он объяснил, чтобы не иметь дела с нулевым циклом: фундаментом, подводкой коммуникаций и т.д. Теперь это уже семейный бизнес, приносящий очень солидный доход. А единственная дочка и внучка идет работать на каникулах - вполне заслуженном отдыхе. В порядке вещей для этой страны, что ученики и студенты во время каникул идут работать официантами, мойщиками машин, сопровождающими престарелых во время их поездок, бэбиситерами (приходящими нянями) и т.д. Это разительно отличается от наших детей: живем гораздо беднее, если не сказать - бедно, а нашим подросткам и юношам не приходит в голову хотя бы часть своих каникул отдать на зарабатывание копеечки - пусть только на карманные расходы себе, любимому. А может, дело не в детях, а в самой системе, тяжелой, неповоротливой, которая и для их родителей с трудом находит рабочие места?.. Куда уж там подумать о детях, об их временном трудоустройстве.
   Игорь утром рисовал, я читала. Вчера вечером получила на его счет комплимент от Зои: "Замечательный у тебя мальчик. С каждым днем нравится все больше и больше. А какой ласковый: целует тебя, за руку держит и главное - не стесняется. У меня Поля не такая, а ведь девочка". И вздохнула. О чем вздохнула? Что и она своей маме недодала когда-то нежности и внимания?..
   Поле нужно было в магазин "99 центов" - собиралась закупить там всякие мелочи для своей квартиры, предложила поехать и нам. Какая женщина откажется поехать в магазин? И я не из их числа. Удивительно, что и Игореха поехал с нами: он не любит магазины. Вообще мне приятно видеть, как они потихоньку находят общий язык, общие темы, несмотря на разницу в возрасте - четыре года - и абсолютно разным мировосприятием. Но мне кажется, самая главная причина их сближения заключается в том, что они оба - единственные дети в семье. И хотя Игорь никогда не высказывал желания обзавестись младшим братом или сестренкой, но теперь, получив старшую сестру, ловит явный кайф от этого. Я тоже единственный ребенок в семье, но у меня была Зоя, всего на год меня старше, и мы были очень близки. И нашей дружбе очень способствовала бабушка: часто забирала нас к себе и оставляла ночевать (вспоминаю, как мы бесились!), водила нас обеих в театры, в цирк. А летом и вовсе мы вместе проводили все каникулы на бабушкиной даче, в Лисьем Носу. Став постарше, мы уже не нуждались в помощи взрослых. Общались сами часто и тесно, вплоть до самого отъезда. Как мы с ней плакали, когда они уезжали в Америку - ведь тогда прощались навсегда. У Полинки есть кузены и кузины, но они в Нью-Йорке и где-то в южном штате, даже не помню названия городка. И я вижу, как Полинке приятно опекать, пусть даже в мелочах, неожиданно свалившегося на нее младшего брата. Они и в машине сидели рядом, о чем-то переговаривались, смеялись, слушая кассету с группой "Манго-манго".
   Как мне понравился магазин, какая это удобная и нужная вещь! Огромный магазин с колоссальным выбором всякой нужной мелочи: от электролампочек и канцтоваров - до посуды, консервов и сладостей, и все - за 99 центов. Я поняла, что это то, что мне нужно, чтобы накупить сувениров друзьям и знакомым. Поля же набрала магазинную коляску с верхом! Потом мы сразу это повезли в ее новую квартиру; по дороге она сказала, что чашками и стаканами пока пользоваться нельзя, не опустив в микву (нечто ритуальное), но без Шимона не будет этого делать: во-первых, тяжело, а во-вторых, все равно придется ехать и после свадьбы, потому что наверняка надарят много посуды. Но я предложила все же поехать - мы ей можем помочь, заодно потом будет меньше работы. Она согласилась, и мы поехали все это ополаскивать. Это работенка, скажу я вам! Мы сорок минут делали это втроем, а там была одна женщина с полным багажником посуды - вот бедняга!
   Их будущая квартира нам понравилась: трехкомнатная, меблированная, в очень хорошем состоянии, с двумя санузлами, центральным кондиционером. По дороге обратно Поля рассказала нам, как здесь принято делать подарки на свадьбы: гостям сообщают, в каком магазине можно приобрести подарки, они едут туда, им показывают список, который составили молодые. Гости по этому списку покупают нужную вещь, исходя из своих возможностей. Купленное вычеркивается, список необходимого уменьшается. Удобно. Может, только слишком рационально?
   Под вечер Поля повезла Игоря на Волшебную Гору - что-то вроде Дисней Лэнда. Я отказалась, решила воспользоваться тем, что я одна, и порепетировать. Играла долго, с удовольствием, пока не вернулись наши с работы. Поужинали, Зоя стала возиться с обедом на завтра, а Натан предложил мне пройтись - у них в районе есть неплохой парк. Выяснилось, что не парк был главной целью нашей прогулки, а разговор, точнее - монолог Натана.
  
   ГЛАВА 9. "Разбойники"

Из записок Эли

  
  -- Считаю необходимым с тобой объясниться, - начал он, как только мы вошли в парк. - Нет смысла откладывать этот разговор, хотя мне и очень тяжело говорить на эту тему, но и делать вид, что ничего не произошло, я тоже не могу.
   Я не сразу поняла, что же такого произошло, о чем следует говорить так серьезно и взволнованно... А он продолжал:
  -- Я ведь понимал и тогда, понимаю и сейчас, что в смерти Левы есть и моя вина. Я не имею возможности поговорить с твоей мамой, спокойно оглянувшись назад. Но, может, это даже и лучше, что с тобой, а не с ней... Ты читала "Разбойников" Шиллера? - неожиданно спросил он.
   Ничего не понимая, я растерянно ответила, что нет, только "Коварство и любовь".
  -- Ну, понятно, - усмехнулся он, - девочка. И задумчиво произнес: - как все-таки хорошо, что мама привила нам с братом вкус к хорошей литературе. Да. Так вот - "Разбойники". Там речь идет о двух братьях Моор, Карле и Франце. Первый - любимец отца, наследник большого графского состояния, жених прекрасной девушки. Второй - изгой в собственной семье: нелюбим, небогат, влюблен в ту же девушку, но без взаимности. И тогда он порочит брата в глазах отца, клевещет на него и подделывает письмо, где якобы отец отрекается от Карла и лишает его наследства. Теперь Франц - богатый граф, а Карл идет в благородные разбойники. По крайней мере, он до поры до времени думает, что благородные... Кончается все плохо: через много лет Карл со своей шайкой попадает в родные места; Франц, боясь возмездия, кончает с собой; Карл, понимая, что он обычный грабитель, а его подельники - убийцы, отдает себя в руки правосудия. Удивляешься, к чему я это? - с усмешкой спросил Натан.
  -- Есть немного, - ответила я.
  -- Да уж. Я долго думал, как мне приступить к этому разговору, и вот придумал. Я, дорогая племянница, имел все шансы стать Францем. Но, конечно, с поправкой на время, место действия и национальность. Присядем? - Предложил он и, не дожидаясь согласия, сел на скамейку. - Мы с братом в детстве были очень близки и дружны, я смотрел ему в рот и во всем подражал. Когда он поступил в военно-морскую академию, я решил, что и мой путь тоже только туда. Но он поступал в 45-м, а я - в 49-м, в самый разгар борьбы с космополитизмом. Говорят, когда Михоэлс по поручению Сталина поехал во время войны собирать средства среди американских евреев для борьбы с фашизмом, он встретился с Эйнштейном. И тот спросил его насчет антисемитизма; Михоэлс, умудренный печальным жизненным опытом, ответил, что в Советском Союзе антисемитизма нет. А Эйнштейн, вздохнув, сказал: "Не может быть: антисемитизм - тень евреев". Так вот я, Элечка, прожил в этой тени всю свою жизнь там, на родине. Меня не приняли в академию, даже не дав сдать экзамены, зарубили на медкомиссии, заявив, что у меня организм, ослабленный блокадой. А я как тогда ничем не болел, так и сейчас. Пошел в ЛИСИ - просто со злости и обиды. Та же история повторилась с Зоей: ее, медалистку, победительницу городской олимпиады, зарезали на английском - поставили тройку - дальше уже можно было не сдавать. Ну, это уже на твоей памяти - можно не рассказывать.
  -- Дядя Натан, но ведь не вы один страдали от антисемитизма. Вы же помните, какая история произошла в библиотеке, где работали мама с бабушкой?.
  -- Что-то такое смутное припоминаю... Напомни.
  -- Ну, как же. Умерла Валентина Михайловна. Все считали, что теперь заведующей станет мама - этого и Валентина Михайловна хотела, писала в министерство культуры и в райком партии. Но прислали со стороны чье-то протеже, и первое, что она делает - увольняет бабушку. Формально была права: бабушке был шестьдесят один год. Но та даже не скрывала, что не поэтому: только что закончилась шестидневная война в Израиле, и она заявила бабушке, что не может держать в идеологическом учреждении, каким является детская библиотека, представителей нации агрессоров. Хватит, что Лилия Мироновна остается - одной еврейки ей вполне достаточно.
  -- Да-да, вспомнил. Безобразная история, мама так переживала. Ты, конечно, права, что в большей или меньшей степени это затрагивало всех. Но вот моего брата почему-то всегда в меньшей: и поступил в академию, и служил в военном флоте, и получал звания, и никто никогда не крикнул ему "жид", а я на стройке только и слышал: "этот жид приказал" или "чего этому жиду неймется?", а ему в ответ: "А этим всегда больше всех надо - в каждой бочке затычка".
   Я вздохнула:
  -- Ну, разве можно сравнивать обстановку на военном корабле и на стройке - там же вообще слова без мата не говорят, а "жид" - это даже не мат в их понимании.
  -- Не мат, согласен, - гораздо хуже, - горячо возразил Натан. - Ладно. Это не повод для дискуссии. Самое тяжелое - впереди.
  -- Хотите пожаловаться, как вас не любили родители, а всю любовь отдавали моему папе? - не выдержала я. - Так я все равно не поверю, потому что прекрасно помню, как вас обожала бабушка. И как она сразу жутко постарела после вашего отъезда, одна тень осталась. - И с жестокостью, удивившей меня самою, добавила: - странно, что она тоже не умерла, как папа.
  -- А ты злая. Не в маму. Лиля - та мухи не обидит.
  -- Мухи, может, и не обидит, но обиды, нанесенные ей, не прощает, как и любой человек не простил бы на ее месте, - парировала я.
  -- Хочешь меня убедить, что Лиля злопамятная? - недоверчиво спросил Натан.
  -- Хочу только сказать, что даже благодушные люди тоже помнят зло лучше и дольше, чем добро: причиненное зло оставляет кровавый след в душе, и этот рубец болит очень долго, бывает, что и всю жизнь. К тому же, насколько я знаю, вы маме добра никакого не сделали, а вот зла принесли очень много, впрочем, как и мне. Я потеряла в течение суток папу и сына - преждевременные роды. Вам этого никто никогда не рассказывал, а зря. Может, вы бы меньше себя жалели... - я уже напрочь забыла, что когда-то решила для себя, что все - я простила Натана. Нет, стоило ему заговорить о тех давних, но по-прежнему болезненно памятных событиях, да еще в таком ключе - и все, от благих намерений не осталось и следа - я уже не могла остановиться. - И какая параллель между вами и героем Шиллера? Ну, что завидовали брату, моему папе, это я уже поняла. А что еще?
  -- Да, пожалуй, я все сказал. Трудно было ожидать, что ты меня поймешь и простишь. Поэтому закончим.
  -- Закончим, - согласилась и я, почувствовав, что смертельно устала - просто выпотрошена.
   Обратный путь прошел почти в полном молчании. Лишь единожды оно было нарушено: Натан сказал, что им всем очень нравится их район: тихий, благополучный, недалеко от Беверли Хилз, который охраняет круглосуточно полиция.
  

ГЛАВА 10. Из записок Эли

  

29 августа. Четверг.

   Долго не могла заснуть после нашего разговора. Что он все-таки хотел мне сказать? Неужели вызвал, чтобы просветить насчет антисемитизма? Нет, конечно. И при чем здесь параллель с Францем Моором? Да, дал мне загадку мой дядя.
   А вчера был очень насыщенный день, полный впечатлений. Поля возила нас с Игорем в Универсал-студию в Голливуд. Это дорогое удовольствие: шесть долларов за парковку и более тридцати за каждый билет - мы своим родственникам обходимся в немалую копеечку...
   Сначала на поездике была обзорная экскурсия по всей студии: город декораций, где все постройки из пенопласта, но выглядят абсолютно правдоподобно. Это - уголок Чикаго, это - запорошенный снегом Нью-Йорк, это - древний Рим, а это - Мексика. Затем проезжали через туннель, где наш поездик тряс огромный Кинг-Конг, потом заехали в метро, где были свидетелями землетрясения: гаснущий свет, качающаяся земля, проваливающийся потолок, в дыру которого падал вертолет, а в конце - прорвавшаяся, хлынушая на нас вода. Пугают, но почему-то не страшно.
   После экскурсии пошли на аттракционы, созданные по мотивам известных фильмов: "Юрасик-парк", "Поможем Ипу", "Назад в будущее". Вот где Игореха испытал удовольствие, если не сказать, восторг, а я пережила почти шок. Вроде и понимаю, что машина только трясется, а мимо проносятся картины со стереоэффектами, но совершенно жуткое ощущение полной реальности. Вот мы поднимаемся к дому с часами, все выше и выше. И город уже внизу, а мы все быстрее летим вверх и попадаем на неизвестную планету, а на ней кратеры, камнепады, воронки. Вышли мы оттуда - я совершенно обалдевшая - Игорь в полном экстазе. Я попросилась домой - уже не было сил ни на какие впечатления. Да и так пробыли там почти до четырех часов. А нам еще вечером ехать встречать Феликса с его приемной дочкой.
   Я волновалась: мы с братом не виделись семь лет. Это, конечно, не восемнадцать, но тоже срок немалый. Но встретились замечательно, как будто и не было этой долгой разлуки. Он почти не изменился внешне, может, чуть облысел, а во всем остальном - как будто не расставались: всю дорогу смеялись, разговаривали. Все только удивлялся, какой Игорешка большой.
   Алису - так зовут его падчерицу - забрала на ночлег к себе Поля, а Феликс лег в столовой на диване.
   Сегодня мы поехали на бульвар Голливуд по просьбе Алисы: она мечтала об этом все эти годы, что они с мамой в Штатах. Съездили на экскурсию на открытом автобусике, но мне было скучновато - воспринимала примерно половину того, что рассказывала экскурсовод и что успевал перевести Игорь мне. Потом прошлись по бульвару Звезд, исполнилась, наконец, девочкина мечта. Зашли в несколько магазинов сувениров, и мы там отоварились, и Феликс с Алисой тоже приобрели какие-то голливудские футболки, открытки, магниты на холодильник с видами Лос Анжелеса.
   Вечером ходили в японский ресторан, где платят за вход, а там уже все берут, сколько и чего хотят. Не пошли с нами Натан (сказался усталым) и Поля, у которой были какие-то дела.
   Приятная девочка эта Алиса - эдакий обаятельный рыжик. Ровесница Игоря. И какие теплые отношения у них с Феликсом - глаз отдыхает, глядя на них.
   Так нам было хорошо вместе: вот и встретились мы, наконец, две сестры и старший брат, который в детстве нас поколачивал слегка или, как говорят сейчас, "строил", но и учил нас "мудрости жизни": советовал, что прочитать и на какой фильм сходить, научил играть в карты, объяснял, как должны девчонки себя вести - короче, воспитывал. Много вспоминали, смеялись, дети на нас смотрели круглыми от удивления глазами. Особенно, конечно, Алиса. Да и Игорь не видел ведь нас в таком составе никогда. Феликс уезжал - ему восемь было, Зою вообще только по нашим рассказам знал.
   Долго не могла заснуть, поэтому включила настольный свет и стала писать. Игорешка - молодец, спит богатырским сном, и лампа ему не мешает.
  
   31 августа. Суббота.
   Уже полпервого ночи. Значит, уже началось воскресенье. Полна впечатлений. Надо их вылить на бумагу, может, тогда смогу заснуть.
   В пятницу утром позвонила маме - у нее все в порядке. На всякий случай, сама не знаю, почему, набрала и наш номер. И о сюрприз: рабочий день, а Матвей оказался дома. Сказал, что вчера допоздна был на работе, и ему разрешили сегодня прийти после обеда. Ремонт в разгаре, но считает, что за выходные практически с Витей все закончат - останется только сделать уборку и расставить мебель. В понедельник - сдача проекта. Слышу по голосу, что волнуется.
   Днем ездили по просьбе Игоря в Лос Анжелесский музей искусств, с нами были и Феликс с Алисой. Музей состоит из четырех блоков, центральный - художественная галерея. Понравились скульптуры Родена и, конечно, импрессионисты, самое сильное впечатление произвели "Сестры" Дега и "Девочки над книгой" Ренуара. Получили удовольствие и на выставке стекла из частных коллекций. Особенно одна ваза (мы долго с Игорешкой перед ней стояли), похожая на сдувшиеся резиновые шарики, - чудо как хороша. Служащие в музее - китайцы, посетители в своем подавляющем большинстве - японцы. Вообще такое впечатление, что других туристов, кроме японцев, в Лос Анжелесе нет. Дети потом пошли в кино на комедию "Достать коротышку" - в главной роли Траволта, а мы с Феликсом пошли домой. По дороге купили карточки и позвонили из автомата домой: он к себе, а я к себе, в Ленинград. Видно было, что разговором остался доволен. Кстати, я тоже. Как-то получилось само собой, что он стал рассказывать о своей жене, маме Алисы, говорил, что давно не испытывал такого душевного комфорта, как сейчас. С Алисой хорошие отношения. Впрочем, это и без его слов понятно.
   Вечером зажгли субботние свечи. Натан и Поля ушли в синагогу. На этот раз субботу встречать они будут не дома. А мы остались ужинать, потом Феликс попросил меня сыграть. Мы попели все вместе, он спросил, знаю ли я мюзикл "Скрипач на крыше". Я не знала. Но он мне напел - я подобрала на слух. Большего удовольствия я бы не смогла ему доставить! Он был просто в восторге. И опять воспоминания, воспоминания, смотрели фотографии Зоиной семьи и те, что привезли мы с Феликсом. Жена у него интересная блондинка, только очень полная. Она москвичка, врач-окулист, сейчас учится на фармацевтических курсах, будет помощником провизора.
   Какое я испытывала блаженство, как мне было хорошо с ними! Разошлись поздно.
   В субботу утром пошли все, кроме Поли, в синагогу - там должен был выступать Шимон: традиционное выступление жениха перед свадьбой. Мы раздали женщинам конфеты, мужчины раздавали на мужской половине, все желали нам "мазел тов", а потом по команде все стали забрасывать Шимона этими конфетами. Выступил он хорошо: красиво говорил о единении, любви к ближнему. Вообще его щедро наградили родители вкупе с природой: и внешностью, и умом, и обаянием, и остроумием. Мы уже уходили, когда подошла какая-то пожилая женщина и, обращаясь к Зое, спросила: "Это ваш зять, да? Какой красавец! А ваша-то хоть ничего?". Пришлось нам с Зоей срочно ретироваться, потому что стали хохотать.
   Днем я репетировала, готовилась к вечернему концерту. Волновалась, как никогда. Принесли из всех комнат стулья, развернули диван и кресло лицом к роялю. Пришло человек пятнадцать и плюс все наши.
   Очень тепло принимали, аплодировали. В конце попросили еще что-нибудь русское. Я сыграла отрывок из Второго концерта Рахманинова - мою дипломную работу. Разбуди меня ночью и усади - сыграю без запинки. Закончила, поклонилась. Вдруг - встают и по одному, по двое потянулись к роялю и кладут на него конверты. Я чуть сознание не потеряла. Ищу глазами Зою - она слегка кивает головой, мол, да-да, бери. Думала - провалюсь сквозь землю. Разошлись любители классической музыки. Я обращаюсь к своим:
  -- Как это понимать? Вместо цветов, что ли?
  -- Ну, да. Ты же работала, свое время тратила - они тебя отблагодарили в принятой здесь манере, - серьезно ответила Зоя. - Они понимают благодарность только в таком виде.
  -- По принципу, из "спасибо" шубу не сошьешь? - с усмешкой уточнил мой сын, ошарашенный не меньше моего.
  -- Да, именно так. После окончания смены в лагере, где работала Полинка, к ней подходили родители и давали конверты с деньгами. Не все, а те, кто посчитал, что она хорошо работала и ладила с их детьми. И, скорее всего, по рекомендации самих детей.
   И слово за слово - начался у нас интереснейший разговор об эмиграции и наших эмигрантах. Интересно, что дети, Игорь и Алиса, ушли к нам в комнату, но говорили, как потом выяснилось, о том же.
  

ГЛАВА 11. "Эмигранты"

  
  -- Был момент, я испугалась, что твоя мама сейчас в обморок упадет, - со смехом заметила Алиса.
  -- Ну, не думаю - мама человек стойкий. Но ошарашена была, - подтвердил Игорь. - Да я и сам обалдел.
  -- Еще бы не обалдеть - в Союзе же все привыкли работать за "так", - с сознанием дела заявила Алиса и, сев в кресло у стола, покружилась в нем с явным удовольствием.
  -- И много ты там работала за "так"? - насмешливо уточнил Игорь, которого задели слова этой рыжей. Может, потому, что в них была правда?
  -- Я не работала, - продолжая вертеться в кресле, - ответила Алиса, но я же не в картошке росла - видела, как работают мои родители и друзья моих родителей, и родители моих друзей.
  -- Да перестань ты вертеться, посиди спокойно, - раздраженнее, чем этого требовала ситуация, потребовал Игорь.
  -- Да пожалуйста, могу и не вертеться - что от этого изменится? А чего ты злишься? Думаешь, чего эта "американка" тебя жизни учит? - прозорливо спросила она. - Так я не на много больше тебя американка.
  -- А сколько лет ты здесь?
   Алиса фыркнула:
  -- Любимый вопрос всех эмигрантов. И если слышат, что меньше, чем они, ты сразу им становишься неинтересен.
  -- Я не эмигрант - можешь ответить, не боясь, на мой вопрос, - заметил Игорь.
  -- Четыре. Нас вызвал из Москвы мамин брат. Мы и приехали втроем: мама, я и этот козел.
  -- Кто? - засмеялся Игорь. - Какой козел?
   Но Алиса не засмеялась, даже не улыбнулась:
  -- Папаша мой единокровный. Они с мамой очень плохо жили, ссорились постоянно, орали друг на друга. Он еще тот фрукт. А как узнал, что мы собираемся в Штаты, стал тише воды, ниже травы. "Олечка, любовь моя, забудем все наши размолвки". - Это он так интеллигентно их скандалы называл. - "Начнем в эмиграции новую жизнь. Тебе же нужна опора, крепкая мужская рука и спина". И все в таком духе. Ну, а женщины, как известно, падкие на лесть и доброту - мама и скисла. Приехали, а он сразу, чуть ли не из аэропорта, - прыг в сторону. Мама ему была нужна только для выезда, а здесь он нам "сделал ручкой". - Алиса хотела снова крутануться в кресле, но спохватилась и затормозила ногой. Помолчала, вздохнула и продолжила:
  -- Не больно он нам был нужен - без него даже спокойнее, но обидно было, что он маму так использовал. И началась наша заокеанская "райская" жизнь, - с сарказмом в голосе сказала Алиса. - Кто тебе будет лапшу на уши вешать, что здесь все замечательно и прекрасно - плюнь тому в рожу. Все это враки. Мы с мамой хлебнули за два года - во так, - и она провела ладонью поверх головы, - выше крыши. Мама в Москве работала у самого Федорова. Знаешь такого? - Получив утвердительный кивок Игоря, - продолжила: - А здесь работала нянечкой в яслях. Работа как работа, но отношение к ней было - это что-то. Вроде улыбка от уха до уха, но стоило пожаловаться на усталость или головную боль, а мама у меня гипертоник, сразу морду чайником: "Вы себя плохо чувствуете? Не надо тогда работать, сидите дома. А здесь надо быть всегда в хорошей форме и с улыбкой". Мама теперь уже никаким улыбкам их не верит и вообще считает, что, кроме улыбок, у них ничего нет: ни настоящего сочувствия, ни умения общаться по душам, ни искренности - ничего.
  -- Ну, это вы с мамой, наверное, преувеличиваете, - заступился за американцев Игорь. - Не все же они такие. У нас ведь там тоже разные люди бывают.
  -- Наверное, - удивительно легко согласилась Алиса. - Наверное, преувеличиваем или это нам с мамой так "везло". Ее увезли с гипертоническим кризом в госпиталь, так не хотели лечить: у нее, видишь ли, страховка не дает возможности дать полноценное лечение и эффективные лекарства, потому что они дорого стоят. Двое суток подержали и - фьють - выперли домой.
   Неожиданно Алиса улыбнулась и сразу из злого чертенка превратилась в симпатичную рыжеглазую девчонку:
  -- Зато благодаря этому мама познакомилась с Феликсом.
  -- Благодаря чему? - не понял Игорь.
  -- Ей надо было купить лекарство в аптеке, а там он был - никак не мог выбрать для себя глазные капли. Мама ему помогла да еще и совет дала, как нужно за глазами ухаживать: у него они слезились и болели - большая нагрузка от компьютера. Слово за слово, познакомились, а через полгода он к нам переехал. - И после небольшой паузы: - Ты не думай: это я сейчас буду его хвалить не потому, что он твой дядя. Он, действительно, классный. Нежадный, веселый, умеет выслушать без криков. Это он сразу же заставил маму перевести меня из государственной школы в частную, а там знаешь, какая дорогая учеба? Ужас! Но он, не задумываясь, заплатил. И мамины курсы оплачивает, чтобы она смогла работать нормально, а не в этом дебильном садике.
  -- Обожди, - нетерпеливо перебил ее Игорь. - А в чем смысл перевода?
  -- В чем смысл? - фыркнула Алиса. - Да, после советской школы понять это не так просто. В государственной учатся те, кто не может платить: черные, желтые, красные и даже... голубые, - добавила она со смешком. - Понял, кого я имею в виду?
  -- Понял, не маленький.
  -- Причем здесь маленький, может, их там у вас нет. Или уже появились?
  -- Появились, и немало.
  -- А-а, ну, тогда ты в курсе. А в государственной школе - полный бардак: пьянство, наркотики. Причем, продают прямо в школе. Здесь же, в туалетах, колются и глотают. Курить - это еще самое безобидное, поэтому курят прямо в классе. Если бы ты знал, как я не хотела туда ходить - хуже, чем на каторгу. Но, правда, увидев, что я стараюсь их избегать, сами не лезли ко мне - даже наоборот, перестали вообще меня замечать. Стул у них вызывал больше эмоций, чем я: его же надо отодвинуть, сесть на него, на стол ноги задрать. Ты не думай, что это только в кино так показывают - они именно так и сидят, даже на уроках. Вообще, бедные здесь учителя - их же ни в грош не ставят. Орут, кричат, не слушают, стоит учителю к доске повернуться - в него чем-то швыряют. Учитель математики, он из Минска; кстати, кандидат наук, так он как-то моей маме сказал, что боится - до пенсии он здесь не доживет.
  -- Прямо с карикатуры Домье, - скорее для себя, чем для нее, сказал Игорь.
  -- Какой карикатуры? - переспросила Алиса.
  -- Домье. Был такой французский художник в начале Х1Х века, рисовал карикатуры. У него одна называется "Так рождаются будущие математики". И на ней изображен учитель, стоящий лицом к доске и что-то решающий, а за ним ученики, строящие рожи, а один руками показывает длинный нос, - при этих словах Игорь для наглядности приставил к носу две ладони.
   Алиса усмехнулась:
  -- Похоже. Но это еще детский лепет. Их бы в нашу школу - там бы их многому научили.
  -- А в частной не так? - заинтересованно спросил Игорь.
  -- Совсем не так. Нормальная обстановка, в основном учатся богатенькие американцы, которые собираются и дальше учиться. Но, конечно, есть свои прелести: дать списать, помочь, подсказать - об этом не может быть даже речи - каждый сам за себя. Стараются выбирать друзей из своего круга, чужаков, типа меня, не берут. Смотрят сквозь и мимо.
  -- Так что, у тебя и здесь друзей нет? - с сочувствием спросил он.
  -- Друзей нет. Есть одна девчонка, эмигрантка из Венгрии, вот мы с ней и тусуемся. - Помолчала и глубокомысленно сказала: - Думаю, что здесь у меня вообще никогда друзей не будет. Чужие мы здесь. И никогда своими не станем.
  -- Но ведь Америка - страна эмигрантов. Раньше или позже, все они откуда-то приехали. Чего им так сильно гордиться?
  -- Ну, так ты же сам сказал - раньше или позже. Помнишь, с чего начался наш разговор?
  -- Не очень, - честно признался Игорь.
  -- С вопроса "Давно вы здесь?". Этот вопрос определяет к тебе отношение. Давно - свой, недавно - чужой, не вызывающий интереса. И даже хуже того: вдруг станет о чем-то просить или жаловаться, не дай Бог.
  -- Да-а-а. Расскажи я об этом в Ленинграде - не поверят. Знаешь, какое там мнение об Америке?
  -- Знаю. - Снова усмехнулась Алиса. - Почему же ты думаешь, мы поехали? Страна развитой демократии и всеобщего благоденствия. Только работай - и будешь иметь все.
  -- А разве не так?
  -- Так. Теперь, когда мы с Феликсом, а он прилично зарабатывает как программист, мы понимаем, что здесь жить лучше, чем там. Материально. Но там у меня были подруги, и у мамы были подруги, и мы ходили в театры. Знаешь, как я любила театр зверей Дурова? А здесь только работа, работа, работа.
  -- Ничего, ты будешь жить иначе - лучше. Надо просто потерпеть. Через несколько лет станешь своей или почти своей, и будешь с улыбкой вспоминать этот разговор, как ты мне жаловалась, - рассудительно, как взрослый, увещевал ее Игорь.
  -- Ты прямо как моя мама - она тоже меня так успокаивает. Может, вы и правы. Но моя б воля, вернулась бы к бабушке в Москву. Мне та моя жизнь до сих пор снится. Веришь?
  -- Верю, - серьезно ответил Игорь.
  

ГЛАВА 12. Из записок Эли

  

2 сентября. Понедельник.

   Итак, вчера была свадьба!
   С утра "все смешалось в доме Облонских": парикмахер сменяется визажистом, визажист портнихой, а все вместе - фотографом и кинооператором. Нас фотографировали так и эдак (не нас, конечно, а в основном - Полю), снимали во всех красивых уголках дома и двора. А т.к. таких уголков великое множество, то процедура эта заняла достаточно много времени. Потом поехали в гостиницу "Четыре времени года", в банкетном зале которой и должна была состояться свадьба на двести (!) человек. Фотографировались и там - изумительно красивая гостиница, роскошные залы.
   В шесть часов началось подписание брачного контракта раввином в присутствии жениха, обоих отцов и двух свидетелей. В семь повели молодых под хупу. Сначала Шимона - отцы, потом - Полинку - матери. Играл аккордеон, флейта, мужчины пели. Вид у жениха был, как у жертвы, которую ведут на заклание. Под хупой семь раз обвели Полю вокруг будущего мужа, потом выступали мужчины, зачитывали кусочки из Торы - тоже в количестве семи человек. Шимон надел Поленьке кольцо на указательный палец. А сам разбил каблуком стакан. Кончилась торжественная часть, все перешли к столам (большим, круглым, на десять человек). Свадьба настоящая еврейская: на две половины, мужскую и женскую. Так что, к сожалению, мы с Игорем сидели за разными столами и даже на разных половинах зала. Я была с Алисой за одним столом с Яшиными родственницами. А Игорек с Феликсом - с мужской частью Яшиных родственников.
   Закусочная часть свадьбы длилась недолго. В основном еврейская свадьба - это развлечение для молодых. Перед ними пляшут, носят их на стульях и столах, всячески угождают и веселят. Права была Зоя, говоря о еврейских танцах, как о чем-то особенном. Танцуют все, танцуют изумительно - создавалось впечатление, что у всех евреев есть в образовании обязательный танцкласс. Наверное, только грузины еще так танцуют.
   Много фотографировались. Я мало танцевала, а Игорь и Алиса (каждый на своей половине) отплясывали довольно лихо.
   Закончилось все не слишком поздно. Мы вернулись домой, а молодые поехали на свою квартиру, пообещав навестить нас во вторник.
   Я думала, что все сразу бросятся по своим комнатам, но возбуждение не отпускало нас. И мы еще долго сидели в холле, делились впечатлениями и переживаниями.
   Сегодня улетели домой Феликс с Алисочкой. Подарили Игорьку роскошный мольберт, угольные и простые карандаши, краски и кисти с наказом, чтобы пригласил их на свою первую персональную выставку. Видно было, что Алисе очень понравился наш Игорь. Что, в общем, естественно - ей здесь одиноко. Договорились, что следующим летом она приедет к нам в гости, а заодно и к бабушке в Москву. После их отъезда стало тихо и грустно. И не сказать, что они так уже сильно шумели во время своего пребывания, но громкий голос Феликса, частый звонкий смех Алисы очень оживили этот большой и не очень веселый дом. Вот написала и подумала: а ведь и вправду - достаточно замкнуто и однообразно живут наши родственники. Приходят с работы, ужинают и расходятся по своим комнатам. Яша - чаще всего садится к компьютеру, Зоя ложится с книгой, но хватает ее не на долго - засыпает. Натан тоже что-то читает или уходит в синагогу. Общение между собой - практически нулевое. Мы, конечно, привнесли оживление в их жизнь, но через три дня мы уезжаем, а у них все так и останется тихо, однообразно. Даже бассейном своим они практически не пользуются. По воскресеньям Зоя не готовит обед - ходят в ресторан, в субботу вечером, как правило, ходят в гости или сами принимают гостей - играют в нарды. Изредка выбираются в театр или на концерт. А разве у нас не так? Я списывала нашу скупую на радости и впечатления жизнь на бедность, на скудное существование от зарплаты до зарплаты. Казалось, будь мы состоятельнее - и все, успех нам обеспечен, жизнь раскрасится в яркие цвета. Мы ориентированы на материальный успех всей нашей жизнью. Он почти самая верхняя шкала в перечне наших ценностей, северный полюс в нашем компасе счастья. Конечно, они лишены волнений, хватит ли им денег до зарплаты; что раньше нужно купить: Зое новые туфли или Полинке куртку, смогут ли они позволить себе съездить в отпуск или придется пересидеть калифорнийскую жару под домашним кондиционером. Да, этих "радостей" быта они лишены. Спор может возникнуть, покупать две пары туфель или три, куртку от Версачи или Джоно Гальяно, а отдыхать в этом году в Ницце или "скромно, по-домашнему" - на Гавайях. "Думайте сами, решайте сами - иметь или не иметь". Конечно, лучше иметь. Но только при условии, что материальное благополучие не главная и не определяющая ценность жизни, а есть еще друзья, человеческие симпатии, любовь. "Что нам жизнь без любви? То же, что фонарь без света". Так, кажется, у Гетте? Но его страдающий Вертер имел в виду только любовь мужчины и женщины, а я бы расширила этот список: и любовь к детям, и любовь к родителям, и к своей профессии, и даже к своему дому. Короче, нет альтернативы любви. Истина старая, как жизнь. Но почему-то каждый открывает ее для себя заново, нередко при этом разбивая лоб.
  

ГЛАВА 13. "Дары волхвов"

  
   Эля складывала чемодан, с ужасом глядя на почти не уменьшающиеся стопки вещей, которые надо постараться уложить в два чемодана и две сумки. Их собственные с Игорем вещи не заняли бы и половины этих емкостей, но дары родственников не подлежали счету: два костюма, блузки и платья для нее, кожаные брюки с жилетом и многочисленные футболки и байки для Игоря, несколько пар обуви, замшевые и джинсовые куртки, парфюмерия и косметика, подарки маме и Матвею, радиотелефоны в количестве двух экземпляров, фотоаппарат и в довершение ко всему - музыкальный центр.
   В дверь негромко постучали:
  -- Элечка, можно к тебе? - раздался голос Натана.
   Эля распахнула дверь. При взгляде на кровать, всю покрытую вещами, Натан улыбнулся:
  -- Да, нелегкая предстоит работа - все это уложить.
  -- Ох, не смейтесь, дядя Натан, - устало произнесла Эля и присела на стул. Ищите место и присаживайтесь.
   Натан отодвинул какие-то вещи и присел на край кровати. Только сейчас Эля увидела, что в руках у него два конверта: один побольше, в плотной рыжей бумаге, второй - обычный почтовый. Приподняв первый, Натан сказал:
  -- Надеюсь, тебя не затруднит передать это твоей маме. - И, отвечая на ее вопросительный взгляд, пояснил: это мои письма ей, которые я писал в течение восемнадцати лет, но так и не отважился отправить. Что сейчас уже скрывать. Там, в парке, я не отважился закончить наш разговор и не сказал тебе самого главного: я был влюблен в твою маму...
   Эля ожидала чего угодно, но только не этого. Она встала с кресла, подошла к комоду, зачем-то поправила цветы в вазе, подвинула часы и снова вернула их на место. Мысли проносились одна за другой: "Я, наверное, ослышалась. Престань говорить глупости - ты все прекрасно услышала. О, Господи! Как хотелось бы этого не услышать. Но ведь не шутит же он. Конечно, нет. Как это говорят: этим не шутят. Ну, ничего, если сама еще не потеряла чувства юмора, значит, с твоей головой, во всяком случае, ничего не произошло". Нашла силы повернуться к Натану:
  -- Простите. Это так неожиданно, если не сказать больше... Простите - я вас перебила.
  -- Я все понимаю. Можешь себе представить, как мне было трудно решиться на этот разговор. Так вот. На чем мы остановились?
  -- Что вы были... влюблены в мою маму, - с трудом выговорила Эля последние слова.
  -- Да. И как мне казалось, безумно. Но она предпочла моего старшего брата - твоего папу. Я страдал, мучился от ревности, истязал единственного близкого человека на этой земле, ну, кроме моей мамы, конечно, который любил меня и принимал таким, какой я был, не пробуя ни изменить, ни исправить меня. И когда она умерла - даже раньше, когда заболела - я понял, что только она была мне нужна. А Лиля - это мираж, это мое воспаленное ревностью и завистью к собственному брату воображение. Она досталась ему, а не мне - вот и вся причина так называемой моей любви, моей непреходящей страсти. Уезжал с радостью и надеждой, что на расстоянии все пройдет, все забуду. Наши ненормальные отношения все-таки нормализуются - сколько же можно завидовать собственному брату - ведь я его всегда любил - пора становиться самодостаточным. Короче, искренне верил, что своим отъездом убиваю в себе мерзавца Франца Моора. Но судьба распорядилась иначе: не было мне прощения, и свое наказание несу все эти годы.
  -- Да, верно сказала мама, что наказание в вас самих - как в воду глядела, - с какой-то жестокой радостью произнесла Эля.
  -- Она так сказала? - уточнил Натан. - Правильно сказала. Всегда была умная девочка, начиная от выбора мужа... Так передашь?
  -- Передам. Но не обещаю, что будет читать.
  -- Не может простить? - покивал понимающе Натан.
   Элино молчание было красноречивее слов.
  -- Но все же попроси, чтобы прочитала - это очень важно... для меня. Хорошо? - И такая мольба звучала в его голосе, что Эле стало впервые жалко своего дядю, всегда такого уверенного, успешного, внешне благополучного.
   Натан протянул толстый конверт, отдал его Эле в руки и, кивнув на второй, меньший, продолжил:
  -- Есть хорошая еврейская традиция - помогать ближнему, тому, кто нуждается больше, чем ты сам. В частности, отдавать от заработанного десятую часть. В этом конверте - десятая часть моего годового заработка. Я заработал сто двадцать тысяч. Прими, пожалуйста, не отказывайся: не отдавать же чужим людям, когда свои, близкие, нуждаются.
   Эля смотрела на Натана, молчала и вдруг, приняв решение, даже удивилась, каким оно оказалось простым и лежащим на поверхности. Она встала, подошла к дяде, обняла его и негромко сказала:
  -- Я возьму. При условии, что вы отдаете мне половину, а вторую положете в банк на счет Игоря. Они ему очень понадобятся в будущем, а мы как начнем затыкать наши многочисленные дыры, от денег останется один пшик. Вы сделаете это, дядя Натан?
   Натан смотрел на нее, и постепенно удивленное выражение лица сменилось улыбкой:
  -- Ох уж эта мне еврейская мама. Что может сравниться с ее любовью к своему ребенку?
  -- Только любовь другой такой же мамы, - засмеялась Эля, видя, что Натан согласен с ее "условием".
  

ГЛАВА 14. Из записок Эли

  
   Последний вечер, последняя ночь, завтра днем мы уже покинем и этот дом, и этот город, и эту страну.
   После ухода Натана я была ошеломлена. Интересно, а мама знала или догадывалась хотя бы? А папа? А как мама будет реагировать на его письма? Бедный дядя Натан! А казался всегда таким везучим, счастливым... Но если быть совсем честной, то не меньше я была потрясена теми огромными (для нас, конечно,) деньгами, которые он нам оставил. Половину он, как я и попросила, положил под проценты на Игорешин счет - до совершеннолетия, т.е. до 21 года. Я смотрела на эти деньги, которые откроют нам доступ ко многому, и посмеивалась над собой: чего стоят мои красивые и правильные рассуждения. Вот получила я эти деньги, которые для него - месячная зарплата, а мы всей семьей за несколько лет таких денег не заработаем, если все будет идти так, как идет. И что? Они меня не обрадовали? Это не я дрожащими пальцами их пересчитывала? Значит, несмотря на все мои правильные слова, и для меня материальное важно? И не просто важно, а даже первично. Разве способны были бы вызвать такие положительные эмоции на столь долгий срок чьи-то добрые слова, ласковая улыбка, объяснение в любви? Это можно сравнить разве что с прослушанным прекрасным концертом классической музыки: он бы дал мне радость, даже восторг, я бы долго не могла заснуть, все прокручивая и прокручивая услышанное, и музыка все звучала и звучала бы во мне. Вот и рассыпался мой красивый песочный домик из "мудрых мыслей" при первом же испытании деньгами.
   Перед отъездом Феликса мы довольно долго разговаривали с ним, и он спросил меня, рассматриваем ли мы дома вариант нашего отъезда из Ленинграда. И я ответила, что нет - никогда не говорили об этом всерьез. У Матвея - родители, которые категорически против отъезда, а он никогда их не оставит. Прозвучало это, правда, как упрек самому Феликсу, но он никак не отреагировал. Моя мама и слышать не может об эмиграции: "Здесь все самое дорогое, что было в моей жизни, а там я никому не нужна". "А сейчас ты тоже против отъезда, уже побывав здесь?" - спросил он. "А сейчас тем более. Если раньше были какие-то иллюзии, то теперь их нет. Кому я здесь нужна со своей музыкой? А больше я ничего не умею. Я ведь понимаю, что на мой импровизированный концерт пришли из любопытства - пианистка из России. А стану местной - какой буду вызывать интерес? Никакого". Феликс покивал головой: "Да, как сказала моя мама, уезжая отсюда: "Прекрасное чужое. И никогда своим не станет". И эта тема иссякла сама собой.
   Замечательно сказала Фаня: "Прекрасное чужое". Немногие могут похвастаться тем, что любят чужое, пусть и прекрасное, сумели прорасти в него, пустить корни. А там, дома, далеко не прекрасное, даже часто уродливое, и это вызывает обиду и возмущение. Но свое, родное, любимое: город, семья, язык, культура, друзья, работа, окружение. В доме - твои книги, твои вещи, дорогие только тебе, но без них невозможно. Все ведь не увезешь. Да если и увезешь, атмосфера твоей жизни будет потеряна навсегда. Там, у себя в стране, я хоть и не очень любимая, но родная дочь. А здесь даже падчерицей не буду, а только вечной гостьей: сначала все интересно, все в диковинку, все забавляет и восхищает. Но сколько же можно гостить - надо вживаться, пора становиться хозяйкой. А хозяйкой чего? Съемной квартиры, случайно найденной работы не по специальности? Объясняться трудно, найти друзей невозможно. Остается жадно смотреть передачи оттуда, читать русские книги, искать общения с выходцами из России, чтобы были общие воспоминания. Но для этого уезжать смешно - там это все у тебя было, но только без этих хлопот. Уйдут годы, пока все это как-то примет более-менее приличные очертания. А когда же жить? Будем, конечно, зарабатывать гораздо больше, чем там, больше появится всяких возможностей. А зачем? Что это перекроет? Разве оно способно перевесить все то (далеко не все), что я уже перечислила?!
   Наши родственники грустят. Почему всегда (или почти всегда) грустят те, кто остается? А уезжающие бодры, веселы и даже подгоняют время: "Ну, же, ну, же! Быстрее! Так все надоело - так хочется домой". У них останется все то же, а у нас встреча с любимыми и родными, с которыми мы расстались на время. И впереди радость встречи, рассказы их и наши, подарки. Руки так и чешутся вручить, предвкушая восторг тех, кому будем дарить. И снова впечатления: "А, да, еще вот что забыли рассказать". А потом можно и по второму, и по третьему кругу - все равно интересно. А как приятно, постранствовав, вернуться домой: "и дым отечества нам сладок и приятен", и все радует, умиляет - каждая мелочь, о которой ты забыл, а тут наткнулся взглядом - и тебя переполняет восторг: это твое, родное, что невозможно забыть и тем более выкинуть из своей жизни.
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

"ПИСЬМА К ЖЕНЩИНЕ"

  
   17 ноября 1978 года.
   Любимая!
   Вот написал и испугался: впервые это слово материализовалось. До этого оно только крутилось во мне, звучало, но только во мне. А сколько раз я шептал его, желая, чтобы ты услышала и поняла...
   Чтобы ты поняла, как я тебя люблю и всегда любил с той, первой нашей встречи. Уверен, ты помнишь тот майский день, когда ты впервые пришла к нам. Это было мамино пятидесятилетие. Я к тому времени был буквально перекормлен информацией о девочке Лиле, красавице, умнице, дочке консерваторского профессора, который сам, без жены, сумел воспитать такую замечательную дочь. Согласись, это уже был какой-то перебор по части достоинств. С нетерпением ожидал появления инопланетянки ( на земле такие не водятся - к тому времени я это точно уже знал), чудом залетевшей и случайно, скорее всего, по ошибке, задержавшейся среди нас, обычных смертных. Ждал с нетерпением, потому что сгорал от желания уличить в обмане, в скрытой ущербности, которую мама, испытывая к ней почти материнскую привязанность, просто по доброте душевной не захотела обнаружить. Любовь ведь слепа!
   И пришла. И первая мысль - ничего себе, действительно красавица! Стал активно ухаживать за столом, острил, выпендривался, видел, что имею успех (как всегда), ты тоже оказалась вполне на уровне поддержать разговор, удачно пошутить. Надо было закрепить первую победу, пошел за гитарой: перед этим уже ни одна девушка не устоит. Пел для всех, пел для тебя, глядя прямо в глаза - безотказно всегда действует. Короче, казалось, вот она, легкая добыча, скоро, как спелый плод, сама упадет мне в руки.
   И вдруг чего-то фыркнула. Я сделал вид, что обиделся. Обычно после этого девушки бегут следом и просят прощения. Не побежала. Наоборот, ушла. Совсем ушла! Есть два способа утешать себя в отсутствие любви: водка и сигарета. Выпил - не помогло. Пошел во двор курить и сразу увидел вас на детской площадке: ты сидела на карусели, Лева стоял рядом. Опять он у меня на пути. Когда же это кончится? Помню, что орал, не помню, правда, что.
   А рано утром он подсел ко мне на кровать, разбудил и сказал:
  -- Я должен возвращаться на корабль и не могу ждать, когда ты проснешься.
   Я отвернулся к стене и пробурчал:
  -- Я разрешаю тебе со мною не прощаться.
   Он развернул меня снова к себе лицом:
  -- У меня нет времени на твои хохмочки. Я знаю, как тебе трудно вести серьезные разговоры, вне зависимости от времени суток, но тебе придется меня выслушать. Это очень важно.
  -- Для кого? - на всякий случай спросил я, чтобы обозначить свое участие в разговоре, потому что глаза у меня не открывались.
  -- Для всех. Я тебя предупреждаю, чтобы ты к Лиле на пушечный выстрел не подходил. Она не для тебя. На таких девушках женятся и делают своими женами и возлюбленными. У тебя для твоих плотских утех хватает "всяких и невсяких". Ты меня понял?
   Я понял, что проснулся, быстро и окончательно:
  -- Понял, товарищ старший лейтенант! А вопрос можно? - стараясь говорить спокойно и не взорваться, спросил я.
  -- Валяй, только быстро.
  -- Я быстро, быстро - не извольте беспокоиться. А вы для кого так стараетесь, ограждая выше названную девушку от негодяя в моем лице?
  -- В первую очередь для нее самой.
  -- Понял. А во вторую для себя. Так?
  -- Тебя это не касается - мы разберемся сами. - Сказал он и направился к двери.
  -- Уже "мы"? Так быстро? И когда только успели? Ты же вроде ее не провожал? Или все-таки побежал следом за машиной?
  -- Дурак! Проспись и обдумай на трезвую голову все, что я тебе тут сказал.
   Он вышел, а меня просто охватило бешенство: да сколько это еще будет продолжаться. Сколько все будут меня бить мордой об стол, приговаривая при этом: "Сюда тебе дороги нет - нос не дорос, точнее, перерос. И сюда не ходи - мордой не вышел. И за этой девушкой не ухаживай - куда тебе со свиным-то рылом в Калашный ряд".
   Так, нечего психовать, нужно все спокойно обдумать. Они не встречались, значит, надо ковать железо, пока горячо. Позвоню-ка я ей первым. И позвонил. И вечером мы встретились. Помнишь, мы поехали на Васильевский остров, долго гуляли там, вернулись в центр, шли вдоль канала Грибоедова? Были белые ночи, чудо нашего города. Но в этот вечер я злился, что светло - я не мог тебя обнять и поцеловать прямо вот здесь и сейчас. Все помню явственно, до мелочей: твой светлый свободный плащ (так хотелось забраться под него - там хватило бы места и двоим), шелковый шарфик с корабликом - такой легкий, просто воздушный: бросишь - полетит; на безымянном пальце левой руки тоненькое золотое колечко с бирюзой - оказалось, твоей мамы, папа отдал его тебе в твои шестнадцать лет; крошечная белая сумочка, чуть больше кошелька. Но это внешнее, а самое главное - твои синие глаза, то серьезные, то веселые, то хохочущие так, что на ресницах даже появлялись слезы. И твои черные волосы, совершенно прямые, но такие длинные и густые, будто прическа египетской царицы. "Царица, царица, моя царица, а я твой верный паж", - ликовало все во мне.
   Я в ту ночь почти не спал. Заснул где-то под утро только. Неужели прожженный бабник и циник стал за один вечер романтиком? А может, просто зуб сильно болел?.. Пришлось вставать, принимать обезболивающее.
   Стратегия такова: теперь надо немножко выждать, чтобы девушка чуть-чуть понервничала, но не, дай Бог, передержать. Позвонил через два дня, а ты мне так вежливо:
  -- Извини, Натан. Сегодня мы не сможем с тобой встретиться: меня Лева пригласил в БДТ на "Пять вечеров". Я очень давно хотела попасть на этот спектакль, но билетов не было, а он достал. Да и такая редкая удача - у него сегодня свободный вечер, и его отпустили в город. Так что извини. Будешь свободен - звони. До свидания.
  -- До свидания, привет брату, - сказал я и с таким грохотом опустил телефонную трубку, удивительно, как аппарат не разломался. Наши телефонные аппараты - самые крепкие аппараты в мире.
   А тут еще этот чертов зуб. Может, это нервное? Ведь целый день не болел, а тут - пожалуйста, дергает так, что свет не мил. Чуть дождался конца рабочего дня и поехал в стоматологическую поликлинику. Ни в один кабинет меня не берут - нет талончика, в регистратуре их, конечно, тоже уже нет: "Молодой человек, за талонами в семь утра приходят очередь занимать". Опять учат, все меня учат, я скоро стану доктором учебных наук. А зуб просто свирепеет - в глазах уже туман. Ладно, пойду в хирургический, там всегда примут - их же хлебом не корми, дай что-нибудь вырезать или вырвать. По принципу, крушить - не строить.
   Сел перед дверью, боюсь, аж ладони стали влажными - не люблю я врачей вообще, а стоматологов в частности не люблю и боюсь. Позвали в кабинет. Наверное, у меня еще и со зрением что-то случилось - ни черта не вижу. Протер кое-как глаза, смотрю - за столом молоденькая врачиха что-то пишет в карточке. "Да, сейчас мне эта пигалица полрта освободит от зубов, чтобы долго еще не знал зубной боли". Поднимает она лицо и начинает улыбаться. Конечно, ей смешно, уже заранее предвкушает удовольствие, как она сейчас будет пытать красивого здорового парня.
  -- Натан Лернер, на вас лица прямо нет. Так болит или так страшно?
   Я уставился на нее - ничего не понимаю. А она, продолжая смеяться, снимает свою врачебную шапочку. И вот когда ее кудряшки рассыпаются по плечам, я узнаю свою бывшую одноклассницу Раю Козлову.
   Усадила она меня в кресло под мои не очень искренние охи - ахи и возгласы, типа, как я рад тебя видеть (особенно здесь, черт возьми), стала хлопотать надо мной, рассказывать, что здесь она на преддипломной практике и по два месяца отрабатывает во всех кабинетах. Вот сейчас дошла очередь до хирургического. И вдруг - хрясь! - И все! Вот это да! Рука у нее оказалась легкая-прелегкая! Ничего не почувствовал, ну, вообще ничего. И так я был ей благодарен, что тут же предложил дождаться конца смены и проводить домой.
   Нужно признать - погорячился. Дом оказался в пригороде, ехали только электричкой минут двадцать пять, не меньше. Разговаривали. Я, правда, больше молчал. И хотя мы с Раей не виделись семь лет с окончания школы, не хотелось мне, признанному лидеру класса, рассказывать своей почти случайной попутчице, почему Натан Лернер работает на стройке прорабом, а не бороздит морские просторы, стоя с биноклем на капитанском мостике в красивой форме морского офицера. А Рая рассказывала - у нее комплексов не было. И я узнал, что ее мама умерла два года назад, и она перебралась к бабке: вдвоем легче и не так страшно и одиноко. Свою комнату в коммуналке навещает часто, чтобы забрать почту и главное - чтобы соседи видели, что она жива-здорова и про жилплощадь свою не забывает.
   Бабка оказалась маленькой, шустрой и с типично еврейскими интонациями:
  -- У тебя что, бабушка еврейка? - ничего умнее мне в голову не пришло спросить, когда мы оказались одни в ее комнате.
  -- И бабушка, и мама, и я.
  -- А отец где? - полюбопытствовал я просто, чтобы что-нибудь спросить.
  -- Исчез из нашей с мамой жизни, когда мне исполнилось два месяца.
  -- Поматросил и бросил? - не очень удачно пошутил я - видно, наркоз еще не отошел полностью.
   Она не обиделась, усмехнулась:
  -- А ты поглупел за те годы, что мы не виделись.
  -- А может, ты заблуждалась на мой счет, - сказал я, ожидая, что она будет меня горячо опровергать.
  -- Наверное, - моментально согласилась она. - Мне и тогда иногда казалось, что умен ты только в школьных предметах, а так - по жизни - дурак дураком.
   И спокойненько пошла на кухню. Как будто не обидела только что человека ни за что ни про что. Нет, сегодня явно не мой день. А если бы я еще знал, чем закончится это провожание из благодарности...
   Ужинали мы в комнате под оранжевым абажуром с кисточками. Так уютно под ним было. Кормили просто, но вкусно: картофельное пюре, вареная колбаса, огурчики домашнего посола. А к чаю подали варенье из крыжовника, как объяснила словоохотливая бабка, оно называется "царским", потому что каждая ягодка накалывается вилкой - варенье получается прозрачным, как янтарь, а ягоды все целые и пропитанные соком. И крыжовник, кстати, из собственного сада. И так меня разморило под этим абажуром, под негромкие разговоры двух женщин, под вкусный чай, заваренный на травах - бабушкин сбор, а главное - от отпустившей меня мучительной боли, что я задремал...
   Проснулся от того, что Рая трясет меня за плечо:
  -- Натан, идем, я уже постелила тебе.
  -- Нет, ты что. Я поеду - маму не предупредил, она будет волноваться. Или у вас телефон есть?
  -- Чего нет - того нет.
  -- Тогда поеду, - решительно встал я.
  -- Куда? Последняя электричка отошла пять минут назад.
  -- Так чего ты меня не разбудила раньше? - по-настоящему разозлился я.
  -- Жалко было. Ты так сладко спал - даже сонная слюнка стекала, как у маленького.
   Эта "трогательная" деталь не смогла заставить меня умилиться, я не "растекся слезной лужею", но поддаться на уговоры - пойти спать - пришлось - не идти же пятнадцать километров пешком, да еще ночью. И я остался.
   И была ночь, и было утро. И была исповедь одноклассницы Раи Козловой, из которой я с огромным удивлением и запоздалым "раскаянием" узнал, что все старшие классы - с восьмого по десятый - маленькая кудрявая тихая отличница со второй парты у окна была влюблена, без всякой надежды на взаимность или хотя бы просто быть замеченной, в первого парня на деревне - то бишь параллель нашех трех десятых классов - Натана Лернера.
   А потом, как ему и было положено, наступил вечер. И я снова набирал - не без волнения - хорошо запомнившиеся цифры. И твой голос, какой-то странный, как будто механический:
  -- Извини, Натан, я не смогу с тобой сегодня встретиться. И завтра тоже не смогу. Дело в том, что Лева неожиданно был отозван на корабль - они уходят, и он очень просил меня его проводить. Я обещала. - И вдруг, как будто решилась на что-то: - А тебе ведь скучно не будет: ты, говорят, одноклассницу встретил и даже остался у нее ночевать. Эмма Давыдовна сегодня пришла в библиотеку чуть живая - всю ночь не спала, волновалась. Хорошо, что ты ей днем позвонил и объяснил, где ты был, а то твоя мама бы просто с ума сошла - она ведь так тебя любит. Всего тебе хорошего, Натан, до свидания.
   И положила трубку, так и не дав мне слова сказать. Все ясно. После моего звонка маме та не смогла удержаться, чтобы не поделиться радостью с Лилечкой: "Таник нашелся, он "просто" провожал свою одноклассницу - она зубной врач и вырвала вчера ему больной зуб, а было уже поздно, а живет она за городом. Натан наш ведь джентльмен - вот он и повез девушку домой. А там, представляешь, Лилечка, как смешно получилось: он у них заснул прямо за столом - разморило после наркоза и прошедшей боли - и проспал электричку. Пришлось остаться ночевать, он так нервничал - ведь у них там, за городом, телефона нет".
   Остается только догадываться, как было "смешно" тебе самой и что ты думала обо мне.
   Я не могу сказать, что я ничего не делал, чтобы вернуть тебя. Но на звонки ты не отвечала - тебя всегда не было дома. Заходил в библиотеку, выгадывая, когда ты одна, без мамы, в читальном зале. Ты была очень вежливой. И не менее занятой - не могла мне уделить ни минутки. А если еще к тому же я нарывался на Валентину Михайловну - та вообще смотрела на меня волком и спешила выпроводить: не надо приходить и отрывать работника от прямых обязанностей. А развлекать посторонних взрослых не входит в функции детского библиотекаря. Ну, прямо как не родная какая-то. Что же это такое? Почему весь мир против меня?
   А дальше ты все помнишь: нашу поспешную женитьбу с Раей, потому что она забеременела. Она долго скрывала это от меня, уже даже я стал замечать что-то необычное в ее внешности, самочувствии, поведении. Прижал ее, заставил говорить. Призналась, а потом заплакала:
  -- Я так долго не рассказывала тебе, чтобы подольше удержать тебя около себя: в нашем роду у всех женщин такая судьба - растить ребенка одной.
   Я аж подскочил:
  -- Ты чего это меня сразу в негодяи записываешь? - И просто-таки пылал праведным гневом, так мне было жалко ее и... себя.
   Из двух зол неудачник выбирает оба: я потерял любимую девушку и приобрел нелюбимую жену. Не на год, не на два - на всю жизнь. Всю оставшуюся жизнь предстоит мне нести этот крест. Чтобы обидеть ее, я часто в ее присутствии напевал песенку:
   В словаре у меня появилось незнакомое слово - "жена",
   Все в жене моей просто и мило - только петь не умеет она.
  
   Отбегалась, отпрыгалась, отпелась, отлюбилась,
   Моя хмельная молодость туманом отклубилась.
  
   Но надо знать Раю - на такую ерунду она и не думала обижаться, даже смеялась и говорила, что да, ей в детстве медведь на оба уха наступил, чтобы наверняка было. Тогда я стал ее высмеивать, вышучивать, подтрунивать над ней далеко не безобидно, часто в присутствии посторонних. Друзья наши недоуменно на меня посматривали, даже пытались иногда остановить, но я, если удила закушу, - держись. Смеялась всегда только Зоя. Вот где моя девочка, плоть от плоти моя. Я даже не подозревал, что у такого прожженного эгоиста, как я, могут произрасти в душе такие нежные, почти до слез, отцовские чувства к моей маленькой доченьке. Мне бы ее ненавидеть: ведь это она стала причиной моей скоропалительной и нежеланной женитьбы. Но нет. Когда я первый раз взял ее кулачок в свою руку (ладошка оказалась с подушечку моего большого пальца), я от умиления чуть не заплакал. Царицу у меня забрали, но дали взамен принцессу, которую уж никто не сможет у меня забрать. У нас с ней были свои игры, свои секреты, свои песни, любимые места для прогулок, на которые никто посторонний не приглашался. Малышка не понимала, она просто очень любила своего папу, обожала его и гордилась им, особенно когда в школу пошла и увидела, какие у других детей скучные "взрослые" папы. А у нее особенный, которого ни у кого нет.
   Правда, когда сама мамой стала, сблизилась с Раей. Ну, это и понятно: здесь ведь и помощь нужна, и совет, который я не всегда могу дать.
   Длинное получается письмо. Но я понимал, что так будет: уезжаю-то навсегда, больше не увидимся. Считай, это письмо тебе с того света. Тем более, что я знаю - ты никогда мне не напишешь и не ответишь. Наверное, даже, читая это письмо, будешь считать, что изменяешь своему мужу. Да, моя верная скромница?
   Что я делаю? Зачем я в таком тоне с тобой разговариваю? Разве я хочу тебя обидеть? Ни за что на свете. Я хочу принести тебе боль? Тоже неправда. Тогда почему же я стал с тобой так разговаривать, вместо того, чтобы просто написать тебе, как я люблю тебя, как я тоскую по тебе - все эти двадцать два года. Как я безумно завидую своему брату и одновременно ненавижу его. Возможно, у него заслуг больше перед Отечеством, возможно даже, что он просто лучше, чем я. Но разве у нас все блага распределяются по справедливости? Нет! Тогда почему одни имеют все, не имея никаких прав на это (в данном случае я не о Леве), а другим - всегда шиш. Я помню вашу свадьбу. Все невесты красивые, но ты была волшебно красивой: твои синие глаза сияли, тебе так шло ярко-голубое пышное платье. Вот только жемчужное ожерелье, подаренное Левой ко дню свадьбы, мне все время хотелось сорвать и выбросить. К ожерелью не подобрался, а скандал учинил: с кем-то подрался, что-то разбил. Гордый и довольный собой, ушел в ночь. Благо, она была теплой, та июльская ночь, второго числа, пятьдесят седьмого года.
   Я пишу на кухне - это единственный стол в квартире. Все давно спят. Квартира похожа на зал ожидания: всюду чемоданы, коробки, дорожные сумки, огромные самодельные баулы. Через неделю мы уезжаем в страну равных возможностей и материального благополучия. А у меня с материальным все в порядке: последние четыре года чувствую себя вполне человеком: главный инженер стройтреста; хорошая зарплата, которая позволяет если не все, то многое, вполне приличная машина - предмет зависти многих. На работе меня боятся; боятся - значит, уважают; уважают - значит, любят. Хотя нужна мне их любовь... Послать бы их всех, куда подальше с их любовью... Мне любовь нужна только от одного человека, одного-единственного: твоя любовь, моя Любимая! Но, как там у классика:
   Простите мне...
   Я знаю: вы не та -
   Живете вы с серьезным, умным мужем,
   Что не нужна вам наша маета,
   И сам я вам ни капельки не нужен.
   Живите так, как вас зовет звезда,
   Под кущей обновленной сени.
   С приветствием,
   вас помнящий всегда -
   Знакомый ваш -
   Натан Лернер.
  
   Прощай, любимая.
  
   Лиля аккуратно и медленно складывала листок за листком. Послание из прошлой жизни. Бессмысленная трата сил и времени. Она прекрасно помнит все, о чем он здесь пишет. Прекрасно. Как будто это было вчера. Но не с ней, а с молоденькой девушкой по имени Лиля, которая, как и большинство девушек на свете, верила, что отыщет свою жар-птицу, не даст ей вырваться, оставив в руке только перо экзотической окраски. Нет, она претендовала на птицу в полном ее объеме и могуществе, тем самым рассчитывая и на счастье не просто большое, а огромное. И это счастье она имела благодаря Леве. Жаль, короткое оказалось...
  
   ПИСЬМО ВТОРОЕ
   9 мая 1979 года.
   Здравствуй, Лиля!
   Знаю, что не отправлю это письмо, как и предыдущее: струшу, не решусь, спрячусь. Но и не писать не могу. Это единственная возможность поговорить с тобой, не опасаясь быть неправильно или превратно понятым, прерванным на полуслове. Я могу говорить обо всем и так, как считаю нужным, не боясь быть втянутым в любую минуту в бесполезный спор и ненужную дискуссию.
   Я позвонил тебе сразу после этой жуткой новости о смерти Левы, 6 мая, вашим вечером. Сразу после Фаниного звонка мне рано утром. Теперь я буду бояться ранних звонков - они приносят несчастье: почему-то никому не приходит в голову звонить рано, чтобы поделиться хорошими новостями...
   Я очень боялся звонить тебе, мне стоило огромных усилий заставить себя набрать ваш номер. Но я напрасно боялся - ты не стала со мной говорить. Молча выслушала соболезнования, сказала: "Да, Натан", и я услышал в трубке гудки. Я испытал одновременно и облегчение, и страх: самые худшие мои опасения сбылись - ты винишь меня в смерти брата. И правильно делаешь. Разве я не знал, к каким последствиям для него приведет мой отъезд? Знал. Меня это остановило? Ни капли, наоборот: я злорадно думал: "Вот теперь посмотрим, как ты выкрутишься на этот раз, вечный везунчик". Но только речь шла о сломанной карьере, о выдворении из флота, но никак не о сердце, которое не сможет выдержать этого потрясения. Я ведь как рассуждал: "Работа, какая бы она ни была, - это еще не все в жизни. А самая главная ценность его по-прежнему останется с ним. Мне бы и этого хватило для счастья".
   Прости меня, прости. Я стою перед тобой на коленях, опустив низко голову с грешными мыслями и умоляю тебя о прощении, также хорошо зная, что не вымолю у тебя его никогда. Какое жуткое слово - "никогда" - в нем слились тоска и безнадежность.
   А сам я себя могу простить? Нет Левы, моего любимого и единственного брата. Нет Левы и никогда не будет. Да, я завидовал ему, его принципиальности, честности, умению ставить перед собой цели и добиваться их. Но и старался тянуться за ним. Пожалуй, ничья похвала в нашем доме не была так мне нужна и важна, как его. Я ревновал тебя к нему, но не мог не понимать, что тебе удалось из нас двоих выбрать более достойного, ты сумела за его неброской внешностью разглядеть гораздо более важные достоинства. Такие, как он, - высокая проба. Такие, как я, - смогут сделать счастливым своего избранника только при условии, что будут любить его больше, чем себя. Наверное, тебе бы повезло - так во всяком случае мне все время казалось. Моей жене не повезло...
   Прости меня, прости. Не сейчас, а когда-нибудь потом. Когда сможешь. Если сможешь.
   Натан Лернер.
  
   Лиля отложила письмо и закрыла глаза. Все поднялось из глубин памяти и затопило ее снова безумной, непреходящей болью. Кто это выдумал, что время лечит? Может, и лечит, но вылечить не в состоянии. Вылечить окончательно даже оно не способно. Притупляет боль, загоняет в отдаленные уголки. И если не думать, не вспоминать, то получается жить...
  
   ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
   24 ноября 1992 года.
   Здравствуй, Лиля.
   Сегодня ровно четырнадцать лет, как мы уехали. Можно и нужно подводить некоторые итоги. Они неутешительные. А может, дело не в отъезде? Может, дело только во мне: я приношу несчастья всем, с кем сводит меня близко жизнь. Из-за меня умер брат; уверен, что по этой же причине заболела и умерла Рая. Когда она заболела, мне дали почитать книгу об этой болезни, о ее психологических причинах. Рядом с ее диагнозом была такая фраза: боль от невысказанных обид. А слова внушения для исцеления: "Я с любовью прощаю и предаю забвению все прошлое. Отныне я создаю свое настоящее и будущее. Я люблю и уважаю себя".
   Могу каяться, могу заламывать руки. Много чего могу. Но не буду. Чтобы ни сделал - будет пошло, глупо, нелепо, а главное - запоздало. Также нелепо, как слова: "Бог посылает ровно столько несчастий, сколько может вынести человек" или "Все, что ни делается - все к лучшему". Даже не знаю, чего здесь больше: банальности или цинизма.
   Раи нет уже полтора месяца. Но не только сейчас, в течение этих сорока восьми дней, но и раньше, когда она медленно и страшно уходила от нас, приучая к мысли жить без нее, я мысленно и вслух молил ее о прощении. Для кого я это делал? Для нее, чтобы она знала, что я все осознаю и каюсь? Вряд ли. Скорее всего, для себя самого: все-таки не так страшно остаться, зная, что твоя жертва тебя, пусть и формально, простила, отпустила тебе твои грехи, сказала: "Оставайся и живи: я не держу на тебя зла". Она пыталась шутить, была со мной ласкова, как всегда, впрочем. Говорила, что любит меня, что ей было со мной хорошо, что есть продолжение нашей любви - дочка и внучка...
   Но если она меня простила, почему тогда приходит ко мне каждую ночь и мучит меня? Я боюсь засыпать, а просыпаться еще страшней - куда деться от мыслей. Точнее, одной, уже затертой, но когда коснулось меня, выяснилось, что нет затертых истин: "что имеем, не храним - потерявши, плачем".
   Жила рядом со мной на протяжении тридцати шести лет женщина, маленькая, хрупкая, с тихим голосом, негромким смехом. Делала по дому все так незаметно, что казалось, все убиралось, стиралось и готовилось само собой. Всегда готова была утешить, выслушать, дать совет в качестве предположения. Обижалась и плакала, но быстро (быстро ли?) отходила, прощала и снова хлопотала, хлопотала, успевая при этом и почитать, и поговорить по душам с дочкой, и рассказать сказку внучке. Неужели я настолько дурак, что, видя все это, не ценил по-настоящему и не боялся потерять? Видимо, настолько. Грезил во сне и наяву о далекой Синеглазке, представлял ее на месте своей неяркой терпеливой жены. Выпала из рук (очень слабо держал) хрупкая вещица и разбилась. И оказалось, что жить без нее невозможно. Такая маленькая, а занимала столько места в моей жизни, в нашем доме. И я теперь в панике: как прикажете жить дальше? Раз осталось так много пустого места после ее ухода, то чем, скажите мне, я сумею его заполнить?
   И еще возникают, хотя я их отталкиваю изо всех сил, неприятные вопросы: кому вообще в этой жизни я принес счастье? Кого утешил, обнадежил, окружил своим вниманием? Наверное, только Зоеньку. А ведь мне уже шестьдесят в этом году исполнилось.
   Перечитал письмо. Хорошо хоть, хватает ума, не обвинять других в своих несчастьях. Но и до мудрости мне далеко: мудрые не обвиняют никого... Думаю, до этого мне не дожить: моей грешной жизни на это не хватит.
   Скорее всего, это последнее мое письмо к тебе. Мне остается только ныть, жаловаться и бить себя в грудь - для этой цели не стоит писать так далеко и тревожить тебя понапрасну.
   Крамольная мысль: вот ведь, добился своего - мы оба свободны. Но только тебе этого никогда не было нужно. А сейчас еще выяснилось, что и мне тоже... Прости и прощай. Ты очень хорошая.
   Натан.
  
   ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
  
   4 сентября 1996 года. Среда.
   Здравствуй, Лиля!
   Ты все-таки получишь эти письма, которые писались в никуда, но всегда были обращены к тебе. Я попросил Элю передать их тебе с просьбой не выбрасывать сразу, а сначала все же прочитать.
   Я счастлив был познакомиться с твоей дочерью и внуком. И если с Элей заново, то с Игорем впервые. Они у тебя замечательные. Эля не так красива, как ты, про таких женщин не говорят: "смерть мужчинам". При первой встрече, скорее всего, взгляд скользнет и не задержится. Но если представится возможность пообщаться, хотя бы полчаса, попадаешь под ее (не обаяние - нет, здесь что-то другое). А, вот, нашел - под ее влияние: хочется говорить именно с ней, заслужить ее внимание и одобрение, шутить, чтобы она оценила твой юмор. Она не хохочет - она улыбается. Но в ней много того, что сейчас любят называть "породой": рост, осанка, посадка головы, умение "держать лицо". Она безукоризненно воспитана - вот в этом я узнал и увидел тебя. А так вообще-то она, конечно, Левина дочка. Замечательные отношения у нее с сыном. Представляю хорошо, как вы там балуете его, три женщины. Но поразительно: мальчишка совершенно не испорчен. Может, вообще нельзя испортить любовью, подразумевая под ней не "возьми и делай, что хочешь, только не приставай ко мне и не капризничай", а внимание, искреннюю заинтересованность, доверительность, нежность. Правда, по некоторым фразам и шуткам мне показалось, что с отцом у него далеко не такие идеальные отношения. Но о бабушке своей - о тебе - говорил только в превосходной степени. И я ни разу не заметил того снисходительно-иронического тона, который так часто проскальзывает даже у любящих внуков.
   Я, например, не могу похвастаться особенно теплым отношением к себе со стороны единственной внучки. Поля всегда была очень дружна и близка с Раей - они обожали друг друга. И только благодаря Рае, у нас с внучкой сложились достаточно дружественные отношения. Три раза в неделю она возила ее в бассейн; хотела, чтобы она занималась и музыкой, но даже в этом они оказались похожи. Зоя с абсолютным музыкальным слухом - в меня, а этих Бог обделил. Читали одинаковые книги. Можно было услышать дома:
  -- Бабушка, это ты взяла моего "Урфина Джюса"?
  -- Я, Поленька, а разве ты уже дочитала "Волшебника..."?
   Заболеет - около ее кровати бабушка, даже ночевала с ней. На кухне Рая готовит, Поля рядом крутится, помогает, рассказывает, что в школе было, обе хохочут: Поля у нас, надо сказать, остра на язык, как наша Фаня когда-то. Впрочем, наша встреча весной показала, что язычок у моей сестрицы не затупился до сих пор. Ох, и язва. Ну, это так, к слову... Если предлагал свозить на океан или в Лонг Бич на экскурсию на знаменитый корабль "Королева Мэри" или в Диснейлэнд, то соглашалась только при условии, что с нами поедет и бабушка. К слову сказать, нас эти поездки очень сблизили. А вот петь для нее даже не пытался - где ей получать удовольствие с ее отсутствием слуха. А они вдвоем как запоют - хоть из дома беги, но пели, и им нравилось. Когда Рая заболела, она от нее не отходила: книги ей читала вслух, ухаживала за ней. В последнее время Рае было тяжело ходить - ослабла очень - так она вывозила ее на коляске во двор или к бассейну. Плавала, ныряла, знала, что доставляет этим большое ей удовольствие.
   Очень тяжело переживала ее уход. Родители даже увозили ее в Канаду на два месяца: месяц провела там с Зоей и месяц с Яшей.
   Слава Богу, у меня есть Зоя. Конечно, мы уже не так с ней близки, как раньше. Нет уже ощущения, что мы с ней даже "дышим в унисон". Это ушло. Но мы очень любим друг друга. Она похожа на меня - только маленькая. Когда наденет джинсы и рубашку, выглядит со своей короткой стрижкой, как подросток. Очаровательный, нежный, горячо любимый подросток. Но иногда я замечаю в ней Раины черты: то улыбнется, как она, то голову наклонит также, то ответит абсолютно ее интонаций и ее же словами.
   Довольно больно натыкаться на то, что разбито по твоей вине...
   Мой зять играет на симпатии, которую часто вызывают молодые люди у пожилых, ищущих себе преемника. Он так давно рядом со мной, так хорошо узнал меня и перенял многие мои привычки, что я часто вижу в нем себя. И это узнавание играет на него. Он мне симпатичен, но одновременно вызывает зависть, по-видимому, своей молодостью и еще не истраченными возможностями. Как бы то ни было - через год-два собираюсь передать ему фирму.
   В Америке делят людей на "победителей" и "неудачников". Бывший романтик и пропойца, победитель женщин и бутылки портвейна на столе, стал мелким буржуа, боящимся проиграть и постоянно озабоченным завтрашним днем.
   Но три года назад в моей жизни произошли большие и очень важные перемены: я приоткрыл малюсенький уголок своей души и впустил туда Бога. Ты же помнишь по предыдущему письму, что свободного места у меня теперь много, но все это пространство отдать я еше не готов.
   Еще в самом начале, когда я только делал первые шаги и сомневался во всем, раввин мне сказал: "Почему человек доверяет указаниям врача, следует предписаниям моды, но сразу становится подозрительным и ироничным, ищет во всем логику, когда речь идет о Боге? Может быть, потому, что новая жизнь будет требовать от него нового содержания? Потребуются усилия, чтобы преодолеть сложившиеся стереотипы?".
   Новое содержание моей жизни устраивает меня гораздо больше, чем прежнее. Изменить я уже ничего не могу, но могу жить иначе: копить добро и любовь в своей душе, а накопленным делиться с людьми.
   И как сказал один мудрец: "В небе будет больше радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о семи несогрешивших праведниках".
   Лилечка, дорогая. Ни с кем и никогда я не был так искренен, как в моих письмах к тебе. На Тихоокеанском побережье живет семья, которая всегда с радостью примет вас всех вместе и каждого по отдельности. И при этом будем счастливы безмерно. Но, зная, как вы относитесь к эмиграции, желаю вам благополучия и процветания там, на берегах Невы. А к нам приезжайте просто в гости.
   Лилечка, здоровья тебе в окружении любимых и любящих тебя людей. И помни: еще не вечер - еще только сумерки...
   Целую руку и склоняюсь пред тобой из своего не соприкасающегося с твоим мира.

Натан.

  
   "Четыре письма - четыре разных человека", - подумала Лиля, подошла к книжной полке, на которой стояла в темной деревянной рамочке фотография Левы, взяла ее в руки. Его последняя фотография: сильно поседевшие виски, знакомый и такой родной прищур глаз, морщинки возле них. Серьезное, немного усталое выражение лица. Говорят, что к старости человек приобретает такое лицо, какое заслужил своей жизнью. Значит, у Левы была короткая, но правильно прожитая жизнь.
   Продолжая прижимать фотографию к груди, подошла к телефону, набрала дочкин номер:
  -- Элечка, будешь звонить в Америку, передай Натану, что я прочла его письма. - Помолчала. - И еще скажи, что есть два горя: горе от любви и горе от ума. По-моему, он справился с обоими. Почему ты молчишь?
  -- Постигаю сказанное, мамочка.
  -- Ты передашь?
  -- Конечно, не волнуйся - слово в слово.
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"