Аннотация: Психологический роман. Редкость в наше время. Читайте.
Часть первая
I
9 марта 20** года камера для арестантов, получивших приговор суда, или осуждёнка, как говорят заключённые, одного из московских следственных изоляторов, была переполнена. Всюду - на нарах, покрытых выцветшими покрывалами, металлических лавках вдоль стен вплотную сидели люди. С утра ждали начала распределения по колониям, но конвоя всё не было. Главный вопрос, живо теперь интересовавший всех, был - какой назначат конвой - вологодский, о жестокости которого к осуждённым ходили легенды, или - спокойный московский?
- Этих же из Вологды - как собак натаскивают на людей, - угрюмо говорил невысокий арестант, с прямой как черенок лопаты спиной и тёмным, словно прокопчённым лицом. - Взглянул не так, стоишь не так - на землю валят и мочат сапожищами. На прошлой неделе, я слышал, труп был. Вели партию, один свалился, а они давай его пинать. Ну и кердык.
- На Минском это было? - спросил его другой заключённый - огромного роста мужчина, с красным лицом. - Я тоже слышал. Его волокли потом мёртвым по этапу. Этот?
- Этот...
- А что же не пожаловались родные? - после паузы, видимо собравшись с силами, произнёс интеллигентного вида бритый сорокалетний мужчина в застёгнутом чистом пиджаке. - Сейчас же, кажется, внимательнее к этому стали. Аттестация прошла, горячие линии работают. Да можно и в прокуратуру, и в Следственный комитет обратиться.
Маленький арестант с дрожащей на губах желчной улыбкой с минуту смотрел на него, вероятно, выдумывая оскорбление. Но так ничего и не сказав, махнул рукой и отвернулся в сторону.
Наступило молчание. В тишине - холодной, влажной, довлеющей, отчётливо слышно было тихое поскрипывание раскачивающегося под потолком металлического колпака лампы. Движущийся свет скользил по лицам и фигурам арестантов и они - старые и молодые, полные и худые, угрюмые и - напоказ, истерично весёлые, казались серыми и одинаковыми в его тусклых лучах.
В самом углу, возле наваленных в кучу мешков с бельём, помеченных красными ярлыками, сидел один заключённый - мужчина лет тридцати пяти - сорока, с живым и умным, но усталым и осунувшимся лицом. Некоторое время любопытствующим ироничным взглядом наблюдал он за говорящими, затем откинулся на спину, так что его голова и плечи вышли из света лампы и скрылись, увязли в темноте, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Надо было воспользоваться минутой и поспать - он уже привык дорожить сном. Но сон не шёл. Воспоминания - жаркие, уродливые - синими молниями засверкали перед его внутренним зрением. В одной сцене видел он себя - смешливого и жизнерадостного, с искрящимся бокалом шампанского в руке, вытянутой над столом, уставленным бутылками и закусками, за которым собрались его друзья и знакомые. То было замечательное мгновение его жизни, пик славы, минута торжества. В другой сцене была ночная улица, освещённая лимонным светом фонаря, обледенелый, занесённый серой как пепел порошей асфальт. И - двенадцатилетняя девочка, залитая кровью, в расстёгнутом пальтишке, лежащая в уродливой неестественной позе, с бессильно раскинутыми руками и подвёрнутой под спину ногой. Затем были слепящие глаза фотовспышки, жёлтые облупленные стены казённого здания, и - страшная сумасшедшая, оборванная, грязная, кричащая и тянущая к нему длинные высохшие руки с синими, отчётливо выделяющимися струнами вен... Тяжелее же этих воспоминаний был один вопрос, всегда приходивший вместе с ними. Вопрос, до сих пор не разрешённый, нос каждым днём, с каждым мгновением всё настойчивее и упрямее требовавший ответа...
Зовут этого человека Алексей Андреевич Грудинин. В недавнем прошлом он - успешный предприниматель, владелец нескольких квартир, сдаваемых внаём, парикмахерской и продуктового магазина. Как бы удивился он, если бы полгода назад, когда он сидел в заполненном светом стеклянном зале Bosco Café, выбирая вино из поднесённой тонким предупредительным официантом карты в деревянной обложке, или, устроившись на кожаном диване в полутёмном кабинете магазина 'Меркьюри', потягивал коньяк, просматривая каталог часов, - как бы удивился он, если бы ему сказали тогда, что он окажется тут - в сырой камере, в окружении преступников, с вооружённым часовым возле обшарпанной железной двери... И ещё больше удивился бы он тому, что не только теперь не изумляется своему положению, а словно понимает и осознаёт некоторую закономерность, даже логичность его, такую, как будто иначе и быть не могло.
В который раз перебирая в уме, анализируя воспоминания, начинал он с одного случая. Этот случай, который он относил тогда к разряду тех мимолётных происшествий, что забываются через день или два, не только не исчез из памяти, но словно бы стал центром воспоминаний, некой опорной точкой, скрепляющей последующие события, приведшие его за решётку, вокруг себя. И что-то совсем не забавное, не весёлое, а жёлто-унылое, отчаянное и грозящее виделось ему теперь в нём. Это воспоминание истомило его, выело ему душу, до нитей истрепало нервы, и он не мог больше держать его в себе, думать о нём. Но страшнее было - не думать.
II
Он часто после удивлялся, что не помнит конкретного числа, когда произошла эта история, хотя сама она с чрезвычайной, звенящей резкостью отпечаталась в его памяти. Помнил он разве, что был конец сентября, и был вечер одного из тех душных осенних дней, когда солнце светит с такой отчаянной силой, словно не желает упускать ни мгновения из того времени, когда оно ещё способно раскалять воздух и жечь землю. Он, надушенный чем-то приятным, какой-то новой туалетной водой (сейчас, в камере, ему особенно приятно было вспомнить и по слогам произнести её французское название), в золотых часах, выставленных из-под белого рукава итальянской рубахи, в расстёгнутом пиджаке и замшевых туфлях, вышел из дома. Задачи в этот день были две - заехать в налоговую инспекцию и уладить формальности с отчётом за последний год, и - собрать квартплату с жильцов. Последнее, хотя это и хлопотно было, он всегда делал сам, не поручая помощнику.
Налоговую, где дела было немного, он отложил на потом. Теперь же, устроившись в приятно холодящем спину кожаном кресле автомобиля, нажал на кнопку запуска двигателя, и поехал за квартирной платой. Квартир было четыре квартиры. Две - в Москве - на улице Льва Толстого и на проспекте Мира, и остальные две - в подмосковных городах Химки и Мытищи. Московские квартиры, приносившие основной доход, были чистые и спокойные. Их жильцы, платившие по шестьдесят тысяч в месяц, сменялись часто, но все были - солидные обеспеченные люди, с которыми никогда не возникало проблем. Совсем иначе дело обстояло с остальными двумя - дешёвыми квартирами. Их наниматели ругались друг с другом и соседями, шумели по ночам, портили мебель, заливали нижние этажи. Главное же - задерживали квартплату. В одну из этих квартир, мытищинскую, и направлялся Грудинин. Туда он ехал с особым удовольствием - сегодня кончался один срок, назначенный месяц назад... Вспоминая о том, что предстоит в связи с этим, он не мог удержаться от улыбки, которая как судорога время от времени дёргала его тонкие, не привыкшие улыбаться губы.
Доехав до места назначения, он поставил машину во дворе, возле изрисованной подростками стены. Затем направился к ближайшей палатке и купил там бутылку вина - первого, что заметил на витрине. Не касаясь обожжённых перил, поднялся, перешагивая через две ступени, на третий этаж и надавил кнопку звонка возле первой на площадке двери, обитой кое-где ободранным и залатанным заплатами другого цвета дерматином. За дверью сухо зашаркали шаги и простуженный старушечий голос спросил: - Кто там?
Хозяин. Открывайте! - сказал Грудинин нарочито строгим голосом.
Дверь дёрнулась, заскрипела, несколько раз тренькнула торопливо и неловко снимаемая цепочка, и на порог вышла низенькая старуха в своём коричневом платье, с выцветшим платком, накинутом на, видимо, зябнувшие, как-то вовнутрь вогнутые плечи, похожая на большого жука.
А, Алексей Андреевич, - сказала она, вытягиваясь возле косяка и пропуская гостя мимо себя. - Сюда, сюда, - показала она дорогу в кухню.
А где?.. - спросил он, идя за старухой.
Она сейчас придёт, - сказала та, с намёка поняв вопрос. - В магазин, за печеньем пошла. А вы пока проходите на кухню, чаем, чайком вас напою.
- Ну что, новых потопов-то не было? - спросил он, усаживаясь на скрипнувший, как, видимо, всё скрипело в этом доме, стул, и хозяйским взглядом окидывая кухню, особенно верхний угол у окна, где были вылинявшие и отставшие после недавней аварии обои. - Коммунальщики-то тогда до соседей доехали?
- Ох, слава Богу, доехали, доехали. - ответила старуха, доставая с полки чай в металлической банке и две старые, с синими узорами, чашки. - Дверь ломали, а то бы они и нас залили, и Феоктистовых. А у тех-то недавно ремонт был. Вчетвером сантехники воду откачивали.
- Ну, понятно. А сами-то вы как? Как здоровье ваше?
- Ничего, всё хорошо, уже намного лучше, - сказала она, и Грудинин, внимательно наблюдая за ней, с удовлетворением заметил, что её глаза при этом вопросе заблестели хорошо знакомым ему взволнованным блеском. Заметив его взгляд, она, словно спохватившись вдруг, обернулась к плите и захлопотала возле чайника.
Ну а как дела у дочери? - спросил он, стараясь казаться спокойным. И, несколько
повременив, задал больше всего интересующий его вопрос: - Василий-то - не вернулся?
- Нет, нет, не вернулся пока, - сказала старуха, сразу угадав цель вопроса и, повернувшись, пытливо посмотрела на него и торопливо сказала: - Он через месяц вернётся, Лена говорит, нашёл работу, зарабатывает. Вот чай, пейте, пожалуйста
'Врёт все', - подумал Грудинин, принимая из её дрожащих рук чашку.
Василий был гражданским мужем 23-летней Елены, дочери старухи. Года полтора назад они приехали в Москву из глухого сибирского города, расположенного в пяти сотнях километров от Иркутска. Год все шло хорошо, Василий устроился завскладом на овощебазу, Елена по профессии - учителем в школу. Но вдруг он пропал - и, как выяснилось, навсегда - через друзей узнали, что он уехал в Тверь и собирается жениться. Незадолго до того случилось другое несчастье - мать Елены - Надежда Васильевна, простудившись, серьёзно заболела и на лечение, а также - на найм сиделки, покупку лекарств - ушли последние деньги, ещё остававшиеся от продажи квартиры в Сибири. Елена устроилась на вторую работу - ночным менеджером в салон сотовой связи, но и это не исправило ситуацию. Зная о происходящем, Грудинин начал чаще захаживать в гости к семье, где засиживался допоздна. Он словно ждал чего-то. А, не дождавшись, - сам стал делать намёки. Елена первое время как будто не понимала их, а когда он попробовал форсировать события, пригласив её в кафе и почти прямо сказав о том, что хочет от неё, - жёстко отказала. Не было ни сцены, ни скандала - между ними вообще установились ровные, внешне официальные и даже уважительные отношения. Но, позвонив при Грудинине подруге, она заговорила вдруг о каком-то 'плешивом козле', который надоедает ей. Грудинин всё понял, взбесился, но виду не подал и продолжал дожидаться. Ждать пришлось недолго, уже через месяц деньги совсем закончились. Он хотел было немедленно рассчитаться за обиду, приготовив даже несколько резких фраз, которые со смакованием всю неделю до встречи повторял про себя. Но как-то нечаянно, почти неожиданно для самого себя, в последний момент удержался от мести. Вместо этого он назначил новый срок для внесения арендной платы 'любым удобным способом'. Этот срок подходил сегодня, и Грудинин был уже почти уверен в положительном исходе: недели за две до того Елена вдруг начала писать ему на мобильный телефон сообщения с пустяковыми вопросами о том - как идут дела и проч., и раза два звонила по надуманным поводам, - и он успевал каждый раз заметить в её голосе какую-то прежде незнакомую ему заискивающую робость. Очевидно было, что птичка в клетке, оставалось захлопнуть дверцу...
Существовало, правда, одно препятствие, мешавшее в полной мере насладиться ситуацией. Этим препятствием был BMW Х6М прошлого года выпуска, с пробегом в шесть тысяч километров, который выставил на продажу по невысокой цене - за четыре миллиона против салонных пяти с половиной знакомый Грудинина Фёдоров. На машину, на которую Грудинин копил больше года, в свете других трат - главное - перестройки магазина, отнимавшей большую часть времени и денег, нужна была каждая копейка. И принимать оплату 'любым удобным способом' было опасно - это ставило под угрозу покупку. Впрочем, у него была одна мысль о том, как провернуть дело и без угрозы для машины...
Он почти допил чай, когда сипло взвизгнул дверной звонок. Старуха, всё это время молча сидевшая, уныло искоса поглядывая на Грудинина, с трудом поднялась с места и своим медленным шаркающим шагом пошла в прихожую. Там послышались звуки открываемой двери, стук каблуков по паркету и шум целлофана.
- Мать, убери, ну что ты тут мешков своих каких-то наставила. - услышал Грудинин звонкий голос Елены. - Этот-то, козлотур сегодня приедет, я же говорила тебе.
В ответ послышался неразборчивый быстрый шёпот старухи и оба голоса утихли. Через минуту на кухню вошла Елена в коротком плащике, обеими руками снимая резинку и распуская собранные в хвост пышные русые волосы - высокая, тонкая - такая, о какой он мечтал и какой помнил её с прошлой встречи.
- Вас мать-то не пригласила в зал? - смущённо улыбаясь, сказала она, по лицу его пытаясь угадать - слышал ли он разговор в коридоре. - Пойдёмте, там накрыто.
В зале действительно был накрыт стол с закусками и, что удивило Грудинина, - с водкой. У женщин он не ожидал увидеть водку. Сели за стол. Старуха, насадив на вилку картошку и несколько грибков, с усилием, как каменное, проглотила съестное, как-то умоляюще поглядывая на дочь. Та, напротив, старалась не смотреть на неё. Затем старуха встала и, упавшим голосом извинившись, ушла к себе. Это показалось Грудинину хорошим знаком. Сразу после ухода матери началась беседа. Говорила больше Елена. С какой-то прежде у неё небывалой и даже неестественной откровенностью, она рассказывала о школе, где работает, о том, как мало платят, как тяжело с детьми и проч. Грудинин, сдерживая улыбку, коротко отвечал ей в заранее приготовленном сочувственном, почти отеческом тоне, виртуозно удерживаясь на той грани сочувствия, на которой он был бы и тактичен, и не подал бы излишних надежд. Он ждал главного, - при этом не желая подступать к нему сам, а дожидаясь с радостной нервозностью, её собственных намёков. Эти намёки, которые он давно, ещё с того момента как услышал 'плешивого козла', предвкушал, были для него главным удовольствием вечера. Елена много пила, и пила по-мужски - большими глотками, часто подливая из бутылки.
'Пьёт много. Двадцать три года, а уже под глазами мешки, - думал Грудинин, жадно и нетерпеливо осматривая её. - Если так у неё пойдёт, через три года совсем опухнет, как бомжиха будет'.
'Но, это ещё когда, - сказал он себе. - А сейчас ничего ещё, ничего. Все же двадцать три года, двадцать три года. Молодая, нерожавшая...'
'Молодая, нерожавшая', - смакуя, повторил он, чувствуя приятное напряжение, горячей волной опускающееся от груди к животу.
- Да ты не волнуйся, ничего, - подрагивающим голосом сказал он ей. - Это пройдёт. Найдёшь ты работу нормальную. И в личном все образуется, - выдержав паузу, прибавил он низким многозначительным тоном.
- Эх, если бы... Нам уже теперь не на что жить, маме лекарства нужны, а что тут соберёшь?
Он промолчал.
- Если бы только пару месяцев не платить за квартиру...
Она выговорила эту последнюю фразу через силу, пряча глаза, но, произнеся её, вдруг резко подняла голову и открыто посмотрела на Грудинина. Этого-то он и ждал, этот синий робкий молящий взгляд отплатил ему за все. Прежняя остроумная мысль, которую он вынашивал весь этот месяц, снова блеснула перед ним...
- А давай потанцуем! - сказал он вдруг, решительно и резко вставая из-за стола.
- Да, давайте, - улыбнувшись, ответила девушка, не отводя взгляда от его лица, ища на нем ответа на свой вопрос . - Только секунду подождите.
- Мама, мама! - крикнула она раздражённым истеричным голосом, противоположным тому, которым говорила за мгновение до того. В соседней комнате послышались возня, скрип кровати, и через минуту на пороге комнаты появилась старуха в расстёгнутой кофте. - Возьми вот денег у меня в плаще, в левом кармане, сходи, купи... конфет купи.
- Да каких же конфет, - начала говорить умоляюще-плаксивым голосом старуха, больше глядя на Грудинина, чем на дочь. - У нас ещё и печенье есть, и пирожные. Торт остался яблочный, а если хотите...
Елена обернулась и пристально посмотрела на неё. Старуха с приоткрытым ртом оборвалась на полуслове, быстро замигала глазами как потерянная, и, видимо, не найдя что сказать, вышла. Дождавшись, когда окончится возня в прихожей и за старухой захлопнется дверь, Елена как по сигналу решительно встав с места, включила старый проигрыватель, стоявший на лакированном столе у двери, и подошла к Грудинину.
- Ни от кого помощи нет, - робко сказала она, под тихие звуки музыки кладя тонкую твёрдую руку ему на плечо. - Никто не помогает.
- Ничего, ничего, - ответил он, с удовольствием чувствуя дрожь её тела под своей ладонью. И, выдержав паузу, прибавил, твёрдо взглянув ей в глаза. - Я помогу.
- Правда? - спросила она, ищущим взволнованным взглядом отвечая на его взгляд.
- Да. Все у вас наладится. Я добра вам желаю
- Я тебе верю.
'И ведь правду говорит. Совершенно искренне верит, - подумалось Грудинину. - Только был козел плешивый, козлотур, а теперь, в эту самую секунду искренне верит, хочет, главное, верить. Знает же, понимает зачем пришёл, что нужно - а верит'.
Он иронично-зло усмехнулся про себя.
- Всё хорошо, - повторил он, одной рукой обнимая её, а другой - расстёгивая пуговицы на её рубашке. - Все хорошо будет.
Она отстранилась на секунду, ещё раз посмотрела ему в глаза своими широко открытыми синими глазами и вдруг решительно, словно откинув последние сомнения, поцеловала его в щёку. Он крепче обнял её и приоткрытыми губами нашёл её губы.
...Через полчаса она провожала его в коридоре.
- Так как насчёт... квартплаты? - спросила она, краснея.
- Нормально все. Живите, - сказал он, гладя её по волосам.
- Сколько, месяц ещё? Я за месяц заработаю, как раз зарплата, а потом мне пришлют, может быть, денег, я тётке написала...
- Сколько хотите живите.
- А бумаги никакие не нужны?
- Нет, ничего не надо, - сказал он.
- Спасибо, Алексей... - начала она по имени и отчеству, но как будто осеклась, вспомнив только что случившееся, и остановилась на одном имени.
На лестничной площадке он столкнулся со старухой. Она бросила на него взволнованный быстрый взгляд, и тут же, словно устыдившись этого, резко отвернулась. Пропустив его мимо себя, она не зашла в квартиру, как будто какая-то сила удерживала её на месте. Всё время, пока он дожидался лифта, она молча стояла, вся сжавшись и опустив голову, словно ожидая удара.
Теперь оставалось ещё одно удовольствие, та самая остроумная мысль... Сев в автомобиль и выехав на Ярославское шоссе, Грудинин достал мобильный телефон и набрал номер Александра, своего личного помощника.
- Саша, привези завтра... Нет, послезавтра ребят из 'Инком-недвижимости', пусть показывают жильцам мытищинскую квартиру.
- Хорошо... Послезавтра я на встрече с утра. В полвторого, нормально?
- Да, хорошо.
- А она пустая? Там ведь, вроде жильцы ещё есть. Фадеевы, кажется?
- Фадеевы, да. Нет, должны будут уже уехать.
- А если они ещё там?
- Скажи, что хозяин сказал, Грудинин, мол, сказал - пусть съезжают.
- А скандала не будет?
- Какой скандал, никаких оснований там находиться у них нет. Полицией пригрози.
- А если сопротивляться будут?
- Что ты все: 'если бы, да кабы'. По закону действуй. Документов у них нет никаких, всё им объяснено.
Он положил трубку и, выехав на свободную полосу, вдавил в пол педаль газа.
III
...Лязгнул металлический затвор двери, и, гремя ключами на кожаном ремне, вошёл охранник, впустив из коридора холодный, с резким запахом краски воздух. За охранником вступил невысокий сутулый капитан со сморщенным как груздь коричневым лицом, привёзший партию и знакомый Грудинину с утра.
- Литвак, Антоненко, Масурин. Встать! - произнёс он скрипучим простуженным голосом, раскачиваясь на носках и на каблуках. Что-то выразительное было в его вальяжной непринуждённости, слишком свободной манере держать себя. Казалось, ему нравится мысль о том, что он, маленький слабый человек находится в одной комнате с опасными сильными преступниками, и не только не опасается их, но они сами находятся в его полной власти. Заключённые внимательно, исподлобья, наблюдали за ним из своих углов. Те, кого он называл, один за другим поднимались с мест, и, опустив головы, неловко толкаясь, выстраивались в шеренгу вдоль лавки, заводя руки за спины.
- Сухоедов, Деревянко, - продолжал капитан, обводя медленно строящихся арестантов тусклым взглядом своих водянистых глаз. - Что, все что ли? На выход. Деревянко, руки за спиной держи! - крикнул он, выходя последним.
Дверь с тем же ржавым лязгом захлопнулась за ним.
- Снова не вызвали... Так какой конвой - московский или вологодский?
Грудинин откинулся спиной к стене и несколько секунд провёл в напряжённом безмыслии. Вдруг почувствовал, что что-то острое давит ему в плечо, и потрогал стену - то был засохший кусок краски. Привстав, он изменил позу, стараясь не потревожить соседа слева - высокого молодого парня с длинным рябым лицом, на котором как маска застыло безразличное, каменное какое-то выражение. Затем глубоко вздохнул, скрестил руки на груди и опустил голову. Звуки дыхания заключённых, их прерывистое перешёптывание, шаркающие шаги охраны в коридоре, шелест насекомых, вьющихся возле лампы - всё сливалось в плотный ритмичный гул... Тени на полу скрещивались, наползали друг на друга, и постепенно объединялись в одно, с неразличимыми краями, пятно. Веки Грудинина всё плотнее слеплялись дремотой, и он начал уже проваливаться в тёплую мягкую пустоту... Вдруг в камере кто-то сухо и резко раскашлялся и он, вздрогнув как от укола иглой, открыл глаза.
Мысли, мысли... Всё те же надоевшие, опостылевшие мысли... Что дальше? Да, Лена. Приехав в свой офис, он увидел её - сидевшую на скамейке перед входом. Он решил переждать кризис, пропустить в этот раз работу и проехал мимо, не останавливаясь. Она не заметила его. Но на следующий день он застал её там же. В этот раз он позвонил знакомому полицейскому начальнику и попросил прислать патрульный наряд. Припарковавшись на другой стороне шоссе, он издали видел, как старший наряда - весёлый усатый лейтенант в заломленной на лоб фуражке, отпивая квас из литровой бутылки, что-то объяснял ей, часто кивая головой, как будто призывая соглашаться с тем, что он говорил. Затем двое патрульных взяли её под руки, и повели к машине. Она шла, оглядываясь назад, на дверь офиса, и бессильно, как тряпичная кукла, дёргалась в их руках. Перед самой дверью она вдруг заговорила что-то, доказывая. Но вдруг - понурила голову, успокоилась и покорно села на заднее сиденье полицейского 'Форда'.
Он думал, что эта история окончена, но через некоторое время она вновь напомнила о себе. Было это через месяц, когда отсверкали уже последние лучи бабьего лета, последний раз на Москву дыхнуло летним зноем, начались холодные дожди и жидкие серые туманы ранними вечерами застелились по улицам. В один из таких вечеров он приехал в офис и, оставив машину в дальнем, заваленном рыжими листьями углу двора, по лужам и чмокавшей под ногами глубокой грязи, дошёл до подъезда. Он простудился, вымок, его брюки были забрызганы грязью, за шиворот заливалась вода, но, несмотря на это, он был в хорошем настроении. В этот день у него состоялась долгая встреча с Сергеевым, владельцем автомобиля, который он намеревался купить. Осматривая его и торгуясь, он сбил цену намного ниже, чем ожидал - почти на триста тысяч рублей. Кроме того, был назначен окончательный срок совершения сделки, который благодаря скидке сократился на два месяца и пришёлся на начало декабря. Войдя энергичным шагом в помещение, он только успел повесить плащ, оббить от грязи ботинки о коврик в прихожей и усесться за свой огромный дубовый, уставленный массивным бронзовым литьём стол, как дверь резко распахнулась, и из соседнего кабинета зашёл, видимо, дожидавшийся его Саша...
...'Саша, Саша, - повторил он про себя, крепко стиснув зубы. Даже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, он не мог без ненависти вспоминать его. И он знал, что сколько бы ни прошло времени, эта ненависть не исчезнет. Саша был его двоюродным братом, которого за два года до описываемых событий он взял к себе в помощники. Это был двадцатитрехлетний молодой человек - высокий, узкоплечий, наголо стриженый, с самоуверенно-весёлым лицом и угловатыми резкими движениями. Работал он хорошо, разобрался в налогах, завёл даже какую-то электронную систему учёта документов. В первые месяцы работы Грудинин возлагал на него большие надежды, думал привлечь его к бизнесу, а после - даже поручить ему управление одним из магазином, но этим планы так и не осуществились. Саша, несмотря на всё своё усердие в том, что касалось его непосредственных обязанностей, делом интересовался как-то мало. Грудинин перепробовал всё - пытался увлечь его деньгами, поручая ему такие задачи, с выполнения которых он мог иметь свой процент, нарочно давал ему работу, требующую творческого подхода - размещать товар на полках, придумывать рекламу, и всё в этом роде. Саша делал всё чётко и быстро, но без души. Что бы ни было ему поручено, и сколько бы ни давало это поручение дохода ему лично, он всегда приходил на работу в десять утра, и оканчивал её в шесть вечера. Грудинин не мог понять - что в нём не так, и однажды, как бы между делом завёл с ним разговор по душам. А побеседовав, оставил свои планы в отношении молодого человека. Выяснилось, что Саша состоит в каком-то непонятном Грудинину политическом кружке - и то ходит на пикеты, защищая дом в Козихинском переулке (эта история тогда только начиналась), то выступает на митинге в защиту Химкинского леса, то расклеивает какие-то листовки. Не то что бы Грудинину всё это было чуждо и непонятно, напротив, как каждый буржуа средней руки, потрёпанный налогами и поборами, он сочувствовал каждому выступлению против власти. Но в целом он считал все эти занятия глупыми, бесцельными и не заслуживающими серьёзного внимания. С этого момента он отвёл Саше ту полку в своём сознании, которая отводилась взбалмошным и неделовым людям, вечным неудачниками, занятыми борьбой за справедливость, свободу и проч., за что, по мнению Грудинина было глупо, наивно, а, главное, несолидно бороться. И, отнеся Сашу в эту категорию, он забыл о нём.
'Перебесится, вот тогда посмотрим', - говорил он себе, если вспоминал о прежних в отношении него намерениях.
...Войдя, Саша положил на стол сложенный вдвое лист, сел в кожаное, обитое медными гвоздиками кресло перед столом и, скрестив руки на груди, решительно посмотрел ему в глаза.
Что такое? - спросил Грудинин, отвечая на его взгляд. - Это ты что принёс?
Заявление. Увольняюсь от тебя.
Грудинин взял листок, быстро пробежал его глазами и положил обратно на стол.
А с чего ты увольняешься, можно узнать? - спросил он, напряжённо улыбаясь. И, откинувшись на спинку кресла, сцепил руки замком на животе.
Полицейский сегодня приходил. Расспрашивал - жили ли у нас Фадеевы? - зло сказал Саша.
Зачем? - спросил Грудинин, нахмурившись.
Затем, что Лена Фадеева на вокзале сейчас живёт. Мать её в Пятой Градской лежит, а она на Ярославском вокзале ночует. Документы потерялись - ни на работу устроиться, ничего. Полицейские личность устанавливали, и обратились к нам.
Ну так и что же?
А то, что я на Ярославку съездил, в отделение полиции, и поговорил с ней. И всё она мне рассказала.
Что рассказала?
Да всё, всё. Про то, как ты ей обещал, что жить позволишь, а потом...
Ну и что?.. - деланно-безразлично спросил Грудинин.
А то, что... Да то, что поступать так...по-скотски как ты...с людьми нельзя! - выплёвывая слова сказал Саша, не отрывая от него гневного взгляда.
Грудинин встал, дошёл до лакированного серванта в углу кабинета, взял двумя пальцами за горлышко бутылку коньяка, качнул её из стороны в сторону, наблюдая как тяжело плещется в ней густая жидкость. Налил до половины короткий фужер и с ним в руке вернулся за стол. Саша всё это время внимательным блестящим взглядом следил за ним.
Я искренне не понимаю, что тебе далась-то эта история. Ну хотела девочка даром за чужой счёт пожить, ну наказал её. Тебе-то что?
Саша, казалось, онемел и вдруг на глазах начал как-то по-детски - снизу вверх - краснеть. Заметив это, Грудинин чуть заметно иронично улыбнулся.
Кто пожить хотел, она? - заговорил наконец Саша каркающим голосом, выплёвывая слова. - Да ты в курсе, что там у неё за ситуация, как она жила, что у неё с матерью? Я вообще не понимаю, как ты... Неужели тебе совсем не жалко?..
Абсолютно не жалко, - спокойно сказал Грудинин, сделав глоток коньяка.
Да ты, может быть, не знаешь толком, что случилось, вот что за самоуверенность у тебя всегда, - быстро заговорил Саша. - Давай я тебе просто в нескольких словах расскажу эту историю. А то ты думаешь, что пошалил и всё. Буквально две минуты мне дай, хорошо?
Хорошо, - сказал Грудинин, уголками губ снова чуть улыбнувшись его юношескому энтузиазму.
В общем, история у них такая, - начал Саша, навалившись локтями на стол и глядя в глаза Грудинину, пытаясь встретиться с ним взглядам. Но тот со скучающим выражением на лице разглядывал что-то в углу. - Мать у неё больная, и очень серьёзно. Диагноз поставили недавно, надо лечить, а лечить толком не на что. Денег Елена почти не зарабатывала, и с гражданским мужем, Василием, ну ты видел его, парень такой здоровый, дело плохо. Это же он их из Сибири в Москву уговорил уехать. Навешал девчонке лапши на уши - москвичами станем, бизнес откроем, детей нарожаем. Она, дура, и согласилась. Мать-то в дочери души не чает, во всём слушалась её. Ну, продали, приехали сюда. А тут он выманил потихоньку у неё все деньги - там на аренду помещения, здесь - на товар, да и смылся. Как раз тогда и мать заболела. У девчонки молодой зарплата двадцать пять тысяч, а что это сегодня такое? Итак почти всё за жильё отдаёшь, ни тебе одеться, ни поесть нормально. А тут ещё это несчастье. Что делать? Возвращаться некуда и не на что, тут тоже денег взять негде. Ну представляешь себе?
Представляю, - глядя в сторону, сквозь зубы сказал Грудинин.
Да, такая вот история. У кого могли занять - заняли, кредитов набрали, всё продали, вплоть до колец и мобильных телефонов. Ну вот куда теперь деваться? А тут ты ещё...
Саша закончил рассказывать, и сидел молча, немигающим взглядом смотря на Грудинина. Тот не отвечал и, всё также уставившись в одну точку в углу, барабанил пальцами по столу.
- Вот видишь, думаешь, что просто развлёкся, а на самом деле... - после минутного молчания нерешительно сказал Саша.
- Да, бывает, - сдержанно согласился Грудинин. - Ты заявление-то забери, не чуди. Да давай уже по домам.
- Я не о заявлении с тобой сейчас говорю, - нахмурившись, сказал Саша. - Что ты скажешь на всё это?
- Что скажу? Насиловать её никто тут не насиловал. А в остальном - она человек взрослый, сама должна за свои поступки отвечать.
- Ты не слушал что ли, что я говорил сейчас? Неужели так трудно понять, войти в её положение? Вот погибнет она - это будет на твоей совести.
- Ну погибнет и погибнет. А за состраданием пусть в церковь идёт. Так уж мир устроен, что...
- Я не понимаю, как можно быть вот таким... - Саша сделал рукой нервное движение рукой.
Каким? - уже открыто улыбаясь, сказал тот.
Таким! Чёрствым, жестоким человеком! Неужели тебе совсем не жаль девчонку? Ну а представь себя на её месте?
Нет, извини, не могу, - пошло улыбаясь, сказал Грудинин.
Ну что ты юродствуешь, Лёш? Ты же понял меня. Если бы ты в безвыходной ситуации оказался, то что, рад был бы такому к себе обращению?
Что бы я делал на месте слабого человека, я не знаю. Но уж точно не стал бы ныть и выпрашивать подачки. Оказался бы в такой ситуации, принял бы всё спокойно. Глупо же на природу злиться.
На какую ещё природу?
А на обычную. По законом которой все мы и живём.
Что это значит?
Да то и значит. Социальный дарвинизм, слышал о таком?
Слышал что-то, Спенсер, Дарвин, не знаю... К чему ты клонишь? - сказал Саша, ещё больше краснея, быстро складывая тонкие руки на груди, и откидываясь спиной на спинку стула.
К тому клоню, что эволюция есть эволюция - выживает самый приспособленный, сильнейший. В этой ситуации я оказался сильнее неё, вот и всё
- Это просто подлость, - с угрюмым презрением глядя снизу вверх на Грудинина, сказал Саша.
Подлость, шмодлость. Чушь всё это, - ответил тот, устало махнув рукой. - В природе всё просто. Нет этих категорий - добро, зло, подлость, благородство. Вот медведь когда овцу жрёт - это благородно или нет? Он не думает об этом, для него это вопрос десятый. Важно ему одно - выжить да медвежат прокормить. Так и я.
И ты хочешь сказать, тебе понравилось бы, если бы все вот так думали? Если бы каждый пытался тебе в бок зубы запустить?
Друг мой ситный, - криво улыбаясь и, не отрывая от Саши ироничного сощуренного взгляда своих бесцветных глаз и вместе с тем тяжёлым медленным движением занося ногу на ногу, сказал Грудинин. - Да так ведь всё и есть. Это ты с такими же как ты...- он сделал паузу, чтобы не сказать бранного слова и, пропуская его, махнул рукой. - Ты живёшь в волшебной стране с эльфами и единорогами. А борьба за место под солнцем идёт постоянно. Что такое конкуренция по-твоему? А? Или тебя сожрут, или ты сожрёшь. И там, знаешь, не только до зубов доходит.
Если бы так всё было, камня на камне не осталось бы от человечества, - сказал Саша, отвернувшись в сторону, чтобы не видеть самодовольного выражения лица Грудинина.
Да какого там камня на камне. На этом как раз всё и держится. Оглянись вокруг. Вот ноутбук у меня... - он хлопнул по крышке лежащего на столе компьютера. - А откуда появился он? Что? Инопланетяне привезли его? Одна компания что-то сделала, другая сделала лучше и задушила предыдущую, ещё одна ещё что-то новое выпустила. А знаешь когда больше всего изобретений делается? Знаешь? Ну что молчишь? А я скажу тебе: во время войн. Первые автоматические коробки передач появились на танках, первые компьютеры разрабатывались для запуска ракет, первые спутники, сотовые системы - всё это было для военных целей. Даже вон - интернет - и тот как военный проект начинался. Естественный отбор как раз и порождает всё вокруг.
И это оправдывает то, как ты с девушкой поступил?
Вполне себе оправдывает.
Саша быстро замигал глазами, видимо, придумывая и не находя что ответить. Затем медленно встал и сверху вниз холодным блестящим взглядом посмотрел на Грудинина.
Ладно, я вижу спорить с тобой - бесполезно, - сказал он глухим голосом. - В общем так. Заявление моё у тебя лежит. Если выполнишь обещание, которое дал девушке, я остаюсь. Нет - ухожу. Ну?
Грудинин молчал, наблюдая за тем как Саша медленно поднимает свою сумку, стоявшую у ножки стула, и накидывает на плечо широкий кожаный ремень. Секунду, в нём, казалось, боролись сомнения, что-то беспокойное появилось на его лице и пальцы левой руки, лежавшей на столе, нервно вздрогнули. Но он быстро успокоился, и как бы для того, чтобы сдержать невольные движения рук, выдающие его волнение, сложил их на груди и, твёрдо сжав свои тонкие губы, отвернулся в сторону. Саша в последний раз посмотрел на него и, резко развернувшись, пошёл из кабинета.
Услышав стук захлопнувшейся за молодым человеком двери, Грудинин резко выдохнул сдерживаемый в груди воздух и, взяв со стола бокал с остатками спиртного, быстро, не почувствовав вкуса, проглотил его содержимое.
Эта сцена раздражила его своей резкостью и раздосадовала теми последствиями, которые неизбежно должны были наступить теперь.
'И скандал вышел дурацкий с этим глупым мальчишкой, и нового человека теперь искать', - думал он. Некоторое время он просидел молча, хмуро глядя перед собой. Но на ум ему пришла встреча с Сергеевым, машина, сегодня особенно понравившаяся ему, и главное - триста тысяч. Всё это успокоило его и направило мысли по привычному тёплому руслу ожидания покупки. Он налил в бокал ещё из бутылки, сел в кресло и, сделав глоток, задержал на несколько секунд жидкость во рту, наслаждаясь её букетом. Затем - проглотил коньяк и, чувствуя расплывающееся по телу тепло, зажмурился от удовольствия...
IV
Разговор с Сашей, происшествие с Леной - всё было забыто в последующие два месяца. Ожидание машины заслонило все остальные мысли. Этот период он вспоминал впоследствии как один из самых счастливых в жизни, несмотря на то, что он был сопряжён со многими трудностями и неприятностями. То затребовал большую, чем обычно, взятку пожарный инспектор, то случилась неприятность на складе, то он попал в плохую историю с одним из жильцов, отказавшимся платить арендную плату. Старую машину также не удалось продать по запланированной цене. Он серьёзно урезал расходы даже на питание, и с нетерпением, похожим на то, что бывает разве что у мальчиков, идущих на первое свидание, ждал дня совершения сделки. Накануне этой даты он не мог сдержать себя от волнения - не спал всю ночь, по нескольку раз звонил Сергееву по разным поводам, пытаясь по голосу догадаться - не передумал ли он, пил горячий крепкий чай и широкими шагами из конца в конец ходил по квартире. Ему смешно было взглянуть иногда на себя со стороны - таким ребёнком он казался себе. Но этот смех был нервный, и волнение не прекращалось. И только утром, приехав к Сергееву, увидев машину и выйдя из такси в одном пиджаке к нему на мороз, он успокоился и понял, что сделка, которую он ждал столько времени, сегодня состоится. Вместе поехали сначала в отделение банка, затем - в регистрационный орган. Наконец, деньги - переданы, документы - получены, регистрация - пройдена и он, закутываясь в пальто, выходит из отделения полиции на стоянку к новой машине. Ему и сейчас особенно приятно было воспроизвести в памяти тот момент, когда он, увидев издали покатую крышу машины, занесённую сухим колючим снегом, услышав писк отозвавшегося на нажатие кнопки на брелоке центрального замка сигнализации, вдруг впервые понял, что она - принадлежит ему. Что-то приятное переливалось, вздрагивало в его груди, когда он вспоминал как торопливо попрощавшись с Сергеевым сел в машину, и не сразу заводя двигатель, сидел некоторое время в сладком томлении - то проводя пальцем по толстому простроченному шву обивки сиденья, то включая и выключая компьютер, то кладя руки на кожаный руль и, не нажимая их, ощупывал тугие и гладкие кнопки управления. Наконец, надавил кнопку запуска двигателя и, выехав со стоянки, отправился кататься. Сначала - по городу, затем заехал на работу жены и забрал её. Даже Маргарите - обычно равнодушной к материальному, что все больше, особенно в последнее время раздражало его, машина, очевидно, понравилась. Несмотря на радость, он находился в таком возбуждённом состоянии что, чувствовал, что разругался бы с ней, если бы этого не случилось. Тем же вечером он обзвонил знакомых, приглашая на вечеринку по случаю покупки. Назначена она была на следующую субботу, в 'Корчме' на Таганке...
Живо и с мельчайшими подробностями, но вместе с тем - словно в каком-то лихорадочном бреду, жарком болезненном полусне представился ему этот праздник, раз и навсегда изменивший его жизнь. Полутьма, громкая музыка, разноцветные огни, мелькающие по мраморным плитам пола. Над серыми табачными волнами гудят тосты, звенят, трещат, грохочут сдвигаемые бокалы. И поздравления: одни - напутственно-деловые, другие - шутливые, третьи, самые приятные - со скрытой или явной завистью. Он, Грудинин, сидит, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди - окаменевший в этой позе, спокойный, величественный.
- Я Алексея знаю с двадцати лет. Начинал он с нуля, как и я, работал как вол, и трудом, терпением добился всего. Он по натуре боец, победитель, - говорит на другом конце опустевшего из-за танцев стола Рябинин, партнёр по бизнесу, поправляя толстыми пальцами ворот рубахи, плотно облегающий его красную жирную шею. - Выпьем же за то, - взрыв музыки прервал его, и после паузы он заговорил вдвое громче, утончившимся голосом, срываясь почти на визг. - Выпьем за то, чтобы ему и в будущем сопутствовала удача.
Обращённые к Грудинину глаза, улыбки, блестящие красные потные лица... И разговоры, разговоры...
- За сколько машину взял, Лёх? - говорит весёлый рыжий, взъерошенный мужичок, знакомый Грудинина по фининспекции. - Пятёрка? Хорошо ты поднялся.
- Нет, что говорить, знатный автомобиль, - вторит ему лысый старик с жёлтым оплывшим лицом - начальник Грудинина с первой работы, Васильев. - Уважаемому человеку и машина соответствующая.
- Тоже к сентябрю думаю взять себе, - прибавляет чей-то незнакомый ему завистливый голос. - Тоже эмку, но на хаманновском тюнинге, с расточенным двиглом.
- Ты сначала за холодильники со мной расплатись, - отвечает ему кто-то.
- Расплачусь.
- Повезло тебе, Ритка, с мужем - на другом конце стала заплетающимся языком выговаривает жене Грудинина напившаяся Заулина. - Работящий мужик, а не как мой - пьяница и игрок. Сиди уж, Валера! - развязно машет она рукой на своего угловатого лысого мужа, насупившего брови и медленно поднимающегося из-за стола. - Тоже будешь мне...
Всё это Грудинин видит, слышит и впитывает в себя, смакуя, по капле, как пьёт маленькими глотками водку из глиняной чарки, которую поставила перед ним, обмахнув стол расшитым рукавом украинской рубахи, официантка. В этот самый момент где-то на окраине сознания зашелестела, заскреблась, как мышь скребётся в дальнем углу пустого дома, одна, давно обещанная себе, припасённая для этого момента мысль. Он пустил её, давно и нетерпеливо дожидавшуюся в прихожей разума, и она приблизилась, щекоткой пробежалась по спине, шаловливо зашептала на ухо, змеистой полуулыбкой застыла на губах. Было это тайное, личное воспоминание, которое и под пыткой не рассказал бы он здесь, за этим столом. И в то же время как будто что-то особенно приятное, что-то даже утончённое, изысканное было в том, чтобы именно теперь, на глазах у всех, пронести мимо себя это воспоминание. Вспомнил он, как четыре месяца назад ему позвонили из магазина - прорвало трубу и подвал со складом залило водой. Он, оставив в кабинете пиджак, как был, в рубахе, потный, взъерошенный выбежал на мороз. Не соблюдая правила, на красный свет, домчался до магазина. Вспомнил, как, несмотря на предупреждения встретившихся на лестнице сантехников, говоривших, что не отключено электричество и спускаться опасно, сошёл вниз, и стоял несколько мгновений, показавшихся часами, посреди огромного подвала, в ледяной вонючей воде, медленным взглядом обводя тёмные стеллажи. Чудом вода не поднялась выше, чудом не залила товар: компьютеры, мобильные телефоны на десятки тысяч долларов, на которые взят был кредит. Ничего не было застраховано, всё, что получал, - откладывал на машину. И случись так, что пропал бы товар, он бы расплачивался за него годами. Или хуже - продажа бизнеса, долги, унижение. Он с особым удовольствием припоминал теперь каждое мгновение, каждое своё тогдашнее движение, нарочно, в виде особой роскоши растравляя себя мельчайшими подробностями, микроскопическими деталями, услужливо воскрешаемыми памятью.
...Столько труда, лишений. И всё для чего? Для комфорта? Нет, нет... Это - вторично, будь одно это - на старой бы 'Тойоте' ездил. Нет, тут главное другое - зависть, уважение. Тут главное однажды, открыв утром дверь подъезда, издали махнуть соседу, возящемуся под капотом и, вразвалку подойдя к машине, завести с ним разговор. Упомянуть небрежно о турбонаддуве и омываемых зеркалах, чувствуя равного, состоятельного, уважаемого и уважающего тебя человека. А лучше же, слаще же - если у него развалюшка, и если он снизу вверх, с завистью смотрит, если меленько подрагивает, и срывается его голос. Тут можно опять же ровно, с достоинством, но самый шик, самая тонкость в том, чтобы грубо, в лицо ему, надменно прогреметь, прореветь. Тут - биология, тут природная гармония, совершенство формы... Разве лев стесняется своей гривы? А павлин - прячет ли свои перья? А значит, а следовательно...
Он рассмеялся вдруг над чем-то, и сам не понимая над чем, но чувствуя и зная, что гармоничен, к месту этот смех, и именно такой - громкий, жирный, грязный, противоположный его же совсем недавней серой каменной важности.
-Растрясём закусочку! - кричит кто-то рядом, увидев его смеющимся, и он, дёрнув над столом тяжёлыми, налитыми горячей кровью руками, вскакивает со стула и, смеясь тем же смехом, кидается в гущу танца.
Толкает кого-то в податливое ватное плечо, задевает другого - в белой рубахе, с влажными округлостями под мышками и держащего над головой чарку с водкой, и оказывается посреди движущейся, шевелящейся, шелестящей толпы. Дёргает чью-то руку и быстро двигается рядом, глядя в лицо перед собой и не узнавая его, пытаясь поймать ещё чей-то, мелькнувший рядом взгляд. Кто-то толкает его, кто-то неуклюже обнимает за плечи и лезет с поцелуями. Мокрые губы на щеке, пьяное горячее дыхание.
- С обновкой тебя! - кричит ему в ухо женский визгливый голос. Затем он снова - рядом со столом. Ничего не видя в мутной мгле перед собой, тяжело дышит, упёршись кулаками в столешницу и чувствуя пронзительно-холодную струю из кондиционера на потной, облепленной рубахой спине. Снова водка, чьи-то пьяные слёзы, крепкие объятия. И - смех, смех - до отупения, онемения губ, бессознательности...
...Он не помнил уже куда делись гости и жена и как он оказался в машине, в двухстах метрах от ресторана. На небе светила полная луна, шёл медленный крупный снег, на полпальца заваливший капот. Чувствуя дурной запах во рту, он пошевелился, оправился на сиденье. Дёрнув удивительно легко поднявшейся рукой, взглянул на часы - было четыре ночи.
- Ехать домой или взять такси? - Он ещё пошевелился на месте, и как бы для пробы, испытывая себя, поднял и опустил плечи. Даже странно - не было и следа спиртного, словно и вовсе не пил - так хорошо он видел, чувствовал и соображал.
- Нет, что, машину бросать? Всё нормально, соображаю, доеду, - сказал он себе, заводя автомобиль.
Около получаса ехал он по спокойной, тихой, засыпанной снегом Москве. Приятное, ещё не сделавшееся привычным ощущение новой машины, запах новой кожи салона, глухой и уверенный рокот мотора успокаивали его. Вместе с тем, алкоголь, который Грудинин считал уже выветрившимся, начал давать о себе знать. Он как будто моментами, на доли секунды терял сознание, и, стараясь сконцентрироваться, чувствовал глухое гудение в голове. Два или три раза он проскочил на красный свет, в одном месте - не там свернул а, проезжая по Сретенке, чуть ни зацепил боком снегоуборочную машину. Если бы это было днём, он не стал бы рисковать, а остановился бы и вызвал такси.
Выезжая с Проспекта Мира на Ярославское шоссе, он услышал то, что и раньше, утром ещё заметил - слабый стук под днищем, видимо, в подвеске. Этот звук мешал ему, смазывал, делал неполным ощущение удовольствия от вождения.
'Неужели уже завтра, на только купленной машине - в сервис?'
Эта мысль, особенно из-за алкоголя - разозлила его. Оставив позади Северянинский мост, он надавил на газ, и действительно услышал под капотом усиливающийся, но пока ещё не совсем отчётливый стук. Надо было сильнее разогнаться и вместе с тем - успеть до поста полиции перед въездом на третье транспортное.
Он нажал на газ и машина поехала быстрее. Стук стал отчётливее. Ещё, ещё быстрее. Звук совершенно ясно выделился на фоне ровного гула мотора. 'Регулировать или менять там что-то? - размышлял Грудинин, начиная постепенно замедляться. - Хорошо, если по гарантии, а то на такие деньги попадёшь...' Он стал думать о том, куда ехать завтра - в фирменную мастерскую или в гараж к знакомому механику, чтобы он посмотрел сначала - не напрасна ли его паника, и о том, не стоит ли предъявить Фёдорову претензии. Но только он решил, что поедет с утра к Степанычу, а заодно позвонит Фёдорову и постарается выведать у него - знал ли он о проблеме с подвеской, как в этот самый момент какая-то серая тень мелькнула перед фарами, и через мгновение что-то мягкое ударилось о бампер и прокатилось по лобовому стеклу. Он вдавил в пол педаль тормоза, машину встряхнуло и занесло. По какому-то высокому, похожему на вой животного звуку он решил, что сбил собаку. Он тяжело вздохнул, выругался и, оставляя включёнными фары, вышел из машины чтобы осмотреть повреждения. На лобовом стекле вместе с полосой крови он увидел что-то светлое, - кусок ткани, зацепившийся за дворник и трепыхавшийся на ветру. Он обернулся назад. На дороге позади машины, медленно шевелилось, как будто с бока на бок переворачивалось что-то светлое, длинное и тонкое. Он подошёл. На асфальте, в тусклом жёлтом свете фонаря он увидел девочку лет десяти-двенадцати, в длинных, до колен сапожках и задранном до живота бежевом, туго перетянутом тонким кожаным поясом пальто. Он с минуту, потеряв дар речи, стоял на месте. Затем сделал шаг и заглянул ей в лицо. Теперь он не помнил её черт, помнил только то, что его странно поразила её бледность, переходящая уже в какую-то мертвенную синеву. Девочка не произносила ни звука и не шевелилась. 'Жива ли?' - подумал он. И - сначала слегка, затем - сильнее толкнул её в грудь, там где не было крови, ногой. Это движение показалось ему тогда самым правильным и естественным. Вдруг она открыла глаза и посмотрела на него спокойным и уверенным взглядом, таким, каким смотрят взрослые. Он не ожидал этого, и как от сильного удара отшатнулся назад. Но из спокойного её лицо почти мгновенно приняло мучительное выражение. Выпростав из-под себя тонкую руку, она протянула её к нему и произнесла через силу: 'Помо... Помогите...' В её горле что-то забулькало, и на дёргающиеся бескровные губы выступили кровавые пузыри.
'Что? Что... - говорил он себе, отступая назад. - Что теперь делать?'
Девочка, следя за ним быстро мигающими, блестящими от обильных слез глазами, попыталась привстать, не опуская протянутую к нему, всё больше трясущуюся руку.
- Помо...ги... - начала говорить она, но, не окончив слова, захлебнулась кровью и бессильно завалилась назад, головой с размаху ударившись об асфальт.
'Никого нет, уходить надо', - сказал он, делая ещё один шаг назад. Эта фраза, впервые осмысленно произнесённая, прочувствованная, как током прошибла его. Он резко повернулся на каблуках и решительно пошёл к машине. Сел, попутно мельком глянув на капот - оценить повреждения от удара. Кажется, немного - тысяч на двадцать.
Взревел двигатель, машина сорвалась с места и, развернувшись, понеслась по шоссе в обратном направлении. На долю секунды ему показалось, что в зеркале заднего вида, сквозь снежный дым налетевшей пороши мелькнула другая человеческая фигура, тоже как будто детская, - бегущая через дорогу и размахивающая над головой тонкими руками. Он, увеличив скорость, согнулся над рулём, ища ближайший поворот. Вот, вот он! Резко, так что завизжали тормоза, свернул и поехал, замедлившись, по какой-то незнакомой, не освещённой и мрачной улице с огромными сугробами по обочинам дороги. Сознание постепенно возвращалось к нему. Мысли бешеным хороводом закружились в голове.
- Как же быть? Куда ехать? - думал он. - Домой? А если машину будут искать? Нет, надо иначе, надо заехать во двор, не здесь, в другой части города, и не по шоссе, окольными путями. А там оставить и до дома - через темноту, по дворам - пешком. Сейчас главное действовать взвешено, уверенно, - размышлял он, проехав несколько кварталов и всё более успокаиваясь. - Меня она не могла запомнить. У неё шок, потеря крови, она ничего не соображает. Она вспомнит одежду, может быть, машину. Лицо не вспомнит. А та - другая бегущая фигура? Нет, если и был кто, то только издали видел. Он и того не сможет описать. Ну - среднего роста, такое-то пальто, такие-то брюки - лица он и не видел. А по таким приметам тысячи, миллионы. Да, теперь главное не волноваться, не беспокоиться. Оставляю машину, иду домой. Рите - говорить?
Он замер на секунду, обдумывая это.
- Нет, Рите нельзя, надо чтобы естественно, лучше пусть не знает, не думает ничего. Это пройдёт, забудется, заживём, уже завтра, через неделю по-прежнему заживём. Зайду, как обычно, лягу на кровать. Завтра утром - в полицию. Что сказать? Сказать что... Да, я приехал, стал выходить из машины. Что взял?
Он оглянулся назад, пошарил взглядом по сиденьям. Сваленные кофты жены из химчистки, дорожная сумка, новая, от Виттона... Нет, ничего...
- А, вот, коробка от ноутбука. Да, коробку взял, а потом - вернулся, оставил, завтра, мол, на работу завезу, нечего таскать. Это хорошо, мне на пользу, что коробка. Вор видел издали, понял, что ценное, думал - ноутбук - потому и залез. Ключи ещё в машине оставил - не забыть, важно. Да, да, дальше. Утром - в полицию. Как ни в чем ни бывало. Надо до того побегать по двору, пусть жена поплачет - она слезливая, тут естественность сработает. Побегу в другой двор, расспрошу - не было ли тут, не оставил ли? Там бабки, они потом подтвердят. Потом - в полицию. С женой приду, она, конечно, в слезах. Будут успокаивать, сорвусь - год зарабатывал, а на другой день сволочь какая-то угнала. Обидно! Естественно, жалостливо. Будут о друзьях расспрашивать - тут надо задумчиво вспоминать, перебирать - этот мог, этот - нет, не мог.
Он почти полностью успокоился.
- Да, надо помнить, что все это на всякий случай. Ну, сбил девочку лихач, скрылся. Их не находят, как найти, в Москве - миллион машин. Если всё спокойно, через два дня заберу машину - дети, мол, покатались, да бросили.
Он доехал до какого-то дальнего двора, встал на стоянке, в глухом углу, рядом с заброшенной и заваленной мусором детской площадкой. Платком обтерев отпечатки пальцев с рулевого колеса и ручки переключения передач, вышел из машины. Затем, набирая горстями снег, обтёр бампер автомобиля, и по дворам за два часа дошёл до дома. Поужинав оставленными женой в холодильнике котлетами, лёг спать. Спал крепко, без снов.
В отделении полиции всё было так, как он и представлял себе. Молодой, наголо бритый следователь, сидевший за изрезанным лакированным столом недолго расспрашивал его о машине, её особых приметах и по-детски корявым почерком переписывал номера с технического паспорта, который Грудинин принёс с собой. Жена сидела с испуганным выражением на лице, сцепив покрасневшие руки у груди, сам он задавал взволнованным голосом (получившимся лучше, чем он ожидал) вопросы о том - часто ли находят угнанные машины, и если находят, то в каком состоянии? И не следует ли ему самому теперь проехаться по автомобильным рынкам вместе с полицейским нарядом? Упрашивая скорее найти машину, и обещая особое вознаграждение тому, кто первым обнаружит её, он увлёкся так, что почувствовал неизвестное ему прежде актёрское вдохновение, и должен был даже сдерживать себя, чтобы не сказать лишнего. Поставив по окончании процедуры под каждым листом заявления 'С моих слов записано верно', подпись и дату, он вышел на улицу. Всё было кончено.
V
...Осуждённых, выстроив в ряд, вывели на широкий тёмный двор, огороженный высоким забором с колючей проволокой. Там, на пахнущем бензином и весенней сыростью дворе, они простояли около десяти минут, перешёптываясь и топчась на месте, сбивая в слякоть грязный мартовский снег. Наконец, прибыл автозак, или автозэк, как его называют заключённые - длинный, похожий на грузовик автомобиль с единственным зарешеченным окном. По одному, наступая на дребезжащую приставную лестницу, арестанты поднялись в салон. На входе - решётка, разделяющая внутреннее пространство на две половины, перед которой сразу уселся, поправив полу бушлата, конвойный с автоматом. За ней - две металлические скамьи по периметру. Грудинин, последним пройдя по салону и ногами задевая колени уже сидевших заключённых, устроился на дальнем от окна конце скамьи, в темноте. Мотор взревел, и автомобиль, вздрогнув, тронулся с места.
Сидевший возле входа молодой зэк, парень лет восемнадцати, обхватив худыми руками решётку, заговорил с конвойным - широкоплечим угрюмым прапорщиком с опухшим со сна, оплывшим книзу лицом.
- Так что там на зоне-то, нормально? - спрашивал он разносящимся по салону звонким детским голосом.
- Приедешь, узнаешь.
- Я просто впервые еду, никогда там не был.
- За что тебя? - не поворачивая головы и поправляя ремень автомата, спросил конвойный.
- Да за кражу.
- Что украл-то?
- С приятелем подговорились взять плеер у одного знакомого, у бывшего одноклассника. Он нам денег был должен и не отдавал. Ну вошли в квартиру, пока его и родителей дома не было. Плеер не нашли, а приятель и говорит: а давай у него телевизор тогда возьмём? - начал рассказывать парень.
Конвойный молча слушал эту историю, бросая на мальчика косые угрюмые взгляды.
- А ты за что, земеля? - шёпотом спросил, блестя глазами в темноте и нагнувшись к самому лицу Грудинина, сидевший напротив высокий серолицый зэк в расстёгнутом бушлате.
- На машине... сбил.
- Сколько дали?
- Пять, - нехотя произнёс Грудинин, стараясь не глядеть на его наклонённую вперёд, покачивающуюся от движения машины фигуру, не чувствовать и не слышать его частое тёплое дыхание. Ему до тошноты, физически противно было говорить. Тот, кажется, понял, откинулся назад и замолчал.
...Полиция явилась следующим утром, в девять часов. Их было трое - высокий капитан в кепке, надвинутой до бровей и два широкоплечих сержанта в кожаных куртках и с автоматами. Не было ни криков, ни понуканий, ни наручников. Спокойно вошли, поздоровались с женой, дали одеться и подождали, пока он соберёт вещи и позавтракает. Он записал на бумажке для растерявшейся жены телефон адвоката и адрес отделения, в которое его везут, оделся, взял вещи и вышел. До отделения доехали молча, без единого слова.
Случилось то, чего он никак не ожидал. Автомобиль обнаружили тем же утром - вышедший на стоянку житель дома, увидевший незнакомую машину с помятым и испачканным кровью бампером (Грудинин не мог ночью видеть и вытереть все следы), позвонил в полицию. Внешность его подробно описал и свидетель - пятнадцатилетний Ваня Бакушев, тот самый, которого он мельком заметил в зеркале заднего вида, и сама девочка, бывшая ещё в сознании, когда на место происшествия прибыла скорая помощь, и через час умершая от потери крови и болевого шока в реанимации сороковой городской больницы. Кроме того, аварию записала камера высокого разрешения, установленная на фасаде магазина 'Спецстройодежда', находившегося поблизости... Отпираться было бессмысленно, Грудинин во всем сознался. Ему предъявили обвинение по трём статьям Уголовного Кодекса РФ - 264-й, 265-й и 307-й.
Почти шесть часов сидел он на допросе у следователя Кваскова - сорокалетнего сухого человека с морщинистым жёлтым лицом и бледными глазами.
Так что же вы уехали с места происшествия? - ровным и безразличном тоном спрашивал он, записывая что-то на разлинованном листе. - Не помогли ребёнку...
Растерялся, не знал, что делать, - как можно спокойнее, и вместе с тем убедительнее отвечал Грудинин.
Ну а не позвонили в скорую почему?
Думал, уже нельзя ничего сделать. Она была в таком состоянии, что я подумал...
Зря вы подумали, - сухо прервал следователь, изящным движением двух длинных жёлтых пальцев перелистывая страницу. - Ну а зачем в полицию заявляли об угоне?
Я не знал, как поступить, не мог ничего решить, - отвечал Грудинин, то следя за движениями рук следователя, то поднимая глаза и ищущим взглядом пытаясь поймать его взгляд.
Вообще же вопросы, задаваемые ему, он слушал плохо. Его мысли крутились вокруг одного, главного обстоятельства, он старался сообразить - как и сколько предложить денег?
'Да, по тону его понятно, что ему всё безразлично, - говорил он себе, оглядывая кабинет следователя - маленькую комнату, с покрытым истёртым до дыр линолеумом полом, длинным стеллажом вдоль стены с рядами папок, и столом, заваленным бумагой. Его взгляд остановился на полке с делами. - Да, да,- думал он, так пристально присматриваясь к одной, покосившейся и съезжающей набок папке, словно хотел подтолкнуть её взглядом. - У него таких дел десятки, сотни. Я для него ещё одна такая пыльная папка. Надо только смело приступить к делу, он только того и ждёт. Согласится, сразу согласится'.
Но как он ни собирался с силами для этого предложения, произнести его так и не смог - спокойное и безэмоциональное лицо следователя каждый раз останавливало его
В два часа дня в дверь кабинета быстро постучали и через мгновение в неё заглянуло круглое и блестящее как намасленный блин лицо Буренина - адвоката и давнего знакомого Грудинина.
Можно? - спросил он, уже весь показываясь в дверях - в мокром на плечах от растаявшего снега, плюшевом модном коротком пальто. Грудинин встал.
Нет, Алексей, сиди, сиди пока, - остановил его Буренин, сделав успокаивающий жест рукой. - На секунду можно? - обратился он уже к Кваскову. Квасков, медленно затушив сигарету о край полной пепельницы, со своим ничего не выражающим лицом встал и, взяв подмышку папку с показаниями Грудинина, вышел в коридор.
'Сейчас решится все', - подумал Грудинин. Но прождал он долго - около часа, в нервном томлении то осматривая обстановку кабинета, то глядя в зарешеченное окно, засыпаемое крупным снегом, то наблюдая за входившими сотрудниками, приносившими и забиравшими бумаги.
Наконец, в кабинет вместе вошли, не разговаривая друг с другом, оба с хмурыми лицами, адвокат и следователь.
- Мне хоть с клиентом наедине поговорить можно? - с вызовом произнёс Буренин, остановившись на пороге и исподлобья глядя на Кваскова. Тот, не сказав ни слова, вышел.
Вот что Алексей, плохо дела твои идут, - сказал Буренин. Он запер дверь, взял из угла низенький стул с обломанной спинкой, сел и, облокотившись на колени, заглянул Грудинину в глаза. - Что ты сознался, что пьян был? Вот бумаги, кстати, договор подпиши на оказание услуг.
Ну а что, как? - дрожащим голосом спросил Грудинин, беря ручку и в открытой папке на листах подписывая там, где ему толстым красным пальцем указывал Буренин. - Я на вечеринке был, там все видели, что я пил.
Да что видели, - сказал Буренин, выхватывая у него ручку и захлопывая папку. - Одни видели одно, а другие - другое. Там бы со свидетелями поработали. Тебя пьяным могла только экспертиза признать, а теперь вот - крутись. Ну а зачем сознался, что уехал от потерпевшей, хотя видел, что она жива? Тебе сейчас ещё и неоказание помощи шьют.
Ну а что нужно было говорить? У них же видеозапись есть. Там видно все.
Что-что, сказал бы что зная, что нельзя в таком состоянии беспокоить, перемещать, поехал искать телефон позвонить, потому что села батарея в мобильнике.
Так ведь не позвонил?
Не позвонил - в состоянии стресса находился. Везде тут есть ходы и варианты. Ладно, ладно, - сказал он, слабым гладящим движением прихлопывая по плечу Грудинина своей мягкой ладонью. - Не волнуйся, я теперь за тебя волноваться буду.
А... Решить иначе что, никак нельзя? - спросил Грудинин, значительно глянув в глаза Буренину.
Тот оглянулся по сторонам и приложил палец к полным улыбающимся губам, показывая, что сейчас нельзя об этом говорить.
Поедем домой, расскажу. Я там главное сделал - меру пресечения выбил - не под стражу тебя, ну, не в СИЗО к бандюкам, а подписку о невыезде. Этот-то, - он кивнул на дверь. - Закрыть тебя хотел до суда.
... - В общем, расклад у нас с тобой такой, - через два часа говорил в машине Буренин, следя глазами за рукой Грудинина, которой тот пристёгивал ремень безопасности. - Самый лёгкий способ развалить дело - через следака. Но следователь у тебя - овца, с ним не договоришься.
Этот Квасков?
Да, он. Отказывается и все.
От денег отказывается?
Да, - сказал Буренин, заводя машину и оглянувшись назад через сиденье, выезжая со стоянки. - Не хочет дружить с нами.
Чего так?
Да рогом упёрся как баран. 'Пусть садится', - говорит. Принципиальный какой-то попался. Там, на видеозаписи, момент есть, он к нему привязался. Говорит - подошёл ты к девчонке сбитой, как собаку её ногой пнул и ушёл. Объяснял ему всё, уговаривал - ни черта не получилось И с начальником отделения - Рогачёвым - тоже не сладилось. Это мужик правильный, нормальный, были с ним дела. Но сейчас на повышение идёт, на воду дует.
Так а чего же делать?
Да делать-то всегда есть что, если деньги есть. - Буренин обернулся на Грудинина и улыбнулся. - Тысяч сорок долларов достать сможешь?
Смогу.
Ну вот и решён вопрос. Через суд действовать будем.
Как?
Да так, есть статья одна - 76-ая - прекращение уголовного дела по примирению сторон. Я уже утром, когда Ритка твоя позвонила мне, ездил домой к родителям этой... потерпевшей, - брезгливо выговорил он. - У неё одна мать, мужа нет, умер два года назад. Живут там же, где все это случилось, на Ярославском, через дорогу. Она на складе бытовой химии, на ВВЦ работает. За детьми не следит, оборванные все. Вот я думаю - зачем рожать, если прокормить не можешь? Нищету плодить? Соседи говорят - пьёт, знакомых водит. В тот день она знаешь чего ночью-то на улице была? Мать пила, и детей тётке отдала, своей сестре, они там же, через дорогу живут. Девочка с тёткой поссорилась и домой пошла. Да нищета, голь. В общем, не переживай. Судью подмажем, а потом вот к ней съезжу, отдам денег - ну тысяч двести-триста рублей. Для них это - состояние. Она напишет отказ, судья и закроет дело по примирению сторон.
Так а зачем судье-то тогда давать денег, если она итак всё напишет?
А затем, что тут есть нюанс - примирение возможно только по делам средней тяжести, а у нас - тяжкая. Вот тут судья и вступает. Там не только судья вообще, ещё и с прокурором надо будет поработать, но это я уж...
А вдруг не получится всё это? - спросил Грудинин, обернувшись на Буренина и пристально взглянув на него.
Получится, - уверенно ответил тот, чувствуя на себя взгляд Грудинина, но не поворачиваясь к нему, и не сводя глаз с дороги. - С деньгами всё получается.