Может быть, я готов верить, для американцев Главная Книга о Первой Мировой войне - это "Прощай, оружие", для немцев - "На Западном фронте без перемен", а для британцев - "Смерть героя". Может быть ... .
Но у советских людей роль такой Главной Книги, из которой читатель черпает свои познания об историческом событии, для этой войны играли гашековские "Похождения бравого солдата Швейка". Странно. Все-таки, отечественные литераторы могли быть дать своему народу настоящую книгу о войне, которая унесла из страны только мертвыми более полутора миллионов солдат и миллион мирных жителей.
Для меня тут может быть только одно объяснение: Мировая война скрылась в тени от продолжившей ее еще более страшной Гражданской войны, которая унесла убитыми, умершими от ран и эпидемий, расстрелянными более десяти миллионов, да еще и бежавшими от всех этих кошмаров за границу два миллиона побежденных. Вот об этой войне "брат на брата" остались в русской литературе и "Тихий Дон", и "Как закалялась сталь", и "Доктор Живаго" и многое другое.
А о Мировой - "Швейк". Ну, не самая плохая книга, с другой стороны, хоть моя мама и называла ее "энциклопедией идиотизма". Но у меня лично был еще источник сведений о событиях полувековой давности. Причем этому источнику я доверял с детства и безусловно, в отличие от газет и учебников, на моих глазах мгновенно менявших позицию в зависимости от последних решений Руководства.
Это был мой дед Александр Дмитриевич Кузьминых, перед войной - крестьянин деревни Жуковой Режевской волости Камышловского уезда Пермской губернии, а во время войны - рядовой Российской армии на Юго-Западном фронте и уж в конце - сверх рядового еще и член Киевского окружного Совета солдатских депутатов.
В деревне Жуковой. Дед со своим отцом Дмитрием, женой Феклой и годовалой дочерью Паней.
Правду сказать, дед мне о войне и об остальном не врал, но рассказывал не все и не сразу, а сообразуясь с моим постепенным вырастанием, а также с некоторым, непоследовательным, но все же заметным размораживанием страны в ту пору, когда "мы думали, что это весна - а это была Оттепель". Ну, однако, в его положении и никто бы не стал широко открывать рот. Все же он был членом партии с 1905 года. С таким стажем и у социал-демократов-большевиков большинство отправлялось на Колыму либо прямиком на тот свет ... а он-то был социалистом-революционером.
Мама моя, когда такие слова, действительно, перестали быть смертельно опасными, иногда бурчала на него: "Ну, ты, папа, как старый левый эсер ...", на что дед неукоснительно, хоть и негромко, бормотал себе под нос: "Ну, левым-то я никогда не был ...".
Эсерство дедово, однако, не доходило до метания бомб. Просто крамольные брошюры, тонкими струйками лившиеся в русскую деревню уже почти полвека, если считать от чернышевского "Поклона барским крестьянам от их доброжелателей", наконец нашли своих читателей в крестьянской молодежи. Особую убедительность всей этой литературе придавала совершенно уж бездарная война на Дальнем Востоке. Что царские генералы и адмиралы не знают своего дела, а умеют только со значительным видом надувать щеки над золотыми эполетами - сомнений не оставалось. Что бросало сильную тень на качество и прочих российских учреждений и институтов.
Так что дед, которому тогда было 18 лет от роду, вместе с несколькими своими деревенскими приятелями, тоже, как он, грамотными и тянущимися к свету, составили кружок, читали и обсуждали нелегальные брошюры и легальные газеты, близкой для них и показалась партия социалистов-революционеров. Кроме чтения, кажется, ничем таким сильно революционным они не занимались, разве что собирали деньги для партии, да еще, по дедову рассказу, забрались однажды на церковную колокольню и пели там хором "Солнце всходит и заходит ...".
Очевидно, в глаза окружающим это бросалось, но до каких-то преследований со стороны властей дело не дошло. Не до них было. Тем временем, Русская революция на время утихла, а Сане Кузьминых подошел двадцать один год - время призыва в армию. Росту у него было два аршина восемь вершков, по нынешнему 178 сантиметров. Но нынче этим никого не удивишь, а по тем временам пошел высокорослый крестьянский сын в гвардию. А поскольку он был рыжим, то отправился в Лейб-Гвардии Московский полк. Блондинов брали в Семеновский, а брюнетов в Измайловский полки. Кроме рыжих солдатских волос Московский полк отличался от остальной гвардии еще и тем, что шефом у него был не царь, а великий князь Алексей Александрович, которого к концу дедовой службы сменил шестилетний наследник-цесаревич Алексей. Императоры избегали быть шефами "декабристских" Московского полка и Гвардейского Флотского экипажа.
Однако ж щеголять своими рыжими волосами в парадном полковом строю деду не пришлось. Кто-то "капнул" на него в полк, проинформировал, что "вот этот - социалист!" Все-таки, видимо, его пение на колокольне где-то оставило следы. А полк-то - гвардейский, сам лично император парады принимает! Не дай Бог! В полку он остался, но перевели его в нестроевые. Так что все три года службы солдат Кузьминых пробыл в полковой швальне, подшивая и ремонтируя мундиры.
Кроме отстранения от парадного строя, которое, думается, деда не очень давило, было еще одно ограничение. Не пускали его в одиночку в увольнение. Видимо, опасались опасных революционных контактов рядового в зараженном социализмом Петербурге. Вот это его задевало. Не потому, что он действительно рвался добраться до какого-нибудь комитета, а то и вовсе до Боевой Организации Евно Азефа, а просто это же годы первых взлетов авиации. И в Петербурге, на поле у Воздухоплавательного парка поднимали по воскресеньям в воздух свои аппараты приезжие Блерио, Латам и свои русские - Уточкин и Ефимов. Деда тянуло туда неудержимо.
Ну, он сумел устроиться. Нужно было договориться с каким-нибудь унтером, вдвоем в увольнение отпускали. Далее они шли до ближайшей пивной, там унтер садился за пивом, а рядовой, оставив тому накопленный за месяц рубль, садился на трамвай и ехал в Воздухоплавательный парк, чтобы там жадно следить за полетами и заносить в свою записную книжечку "Блерио продержался в воздухе одиннадцать секунд".
Так, собственно, и прошли три года. Как они отразились на моем деде, сказать не могу, но он цитировал, гуляя со мной, своего фельдфебеля, что-де "нужно так шагать, чтобы, когда один идешь, так и то как-бы идешь в ногу". Поскольку никаких революций у себя в швальне Кузьминых не устраивал, то и служил без больших проблем и даже один раз съездил в отпуск в родную деревню. Осталась его фотография, снятая во время этого приезда. После окончания службы вернулся в родную деревню и жил, в общем-то, той жизнью, которой жили все его предки: пахал, сеял, косил, по зиме ездил на приработки на уральские металлургические заводы, возил там заводские грузы.
На побывке из Лейб-Гвардии Московского полка.
Он женился, родилась первая дочка Прасковья, которая умерла года четыре назад в возрасте 99-ти лет. В общем, жизнь шла. В светлое социалистическое будущее он продолжал, повидимому, верить, но в то, что это дело близкое - вряд ли. Но все же оставались прекрасные мечты о будущем братстве народов и классов. Когда он говорил об этом со мной, то всегда поминал, что образцом будущего мирного сожительства народов они почитали тогдашние Швейцарию и Бельгию. Ну, сегодня это звучит не очень надежно, коли послушать о постоянной угрозе распада Бельгии на фламандцев и валлонов. Да и вообще прошедший век с его массовыми геноцидами и мировыми войнами оказался совсем не соответствующим прекрасным мечтам времен Второго Интернационала.
Году в 1913-м Александр Дмитриевич решил разбогатеть. Он взял подряд на заготовку шпал для строившейся неподалеку узкоколейки. Но богатство было ему не суждено. Не было, видать, в нем той хватки, той готовности совершать все законное и незаконное, которая обязательно должна быть у скоробогача. Навыдавал он векселей, а при подведении итогов, оказалось, что расходы больше доходов. Так что предстояло ему банкротство. Ну, вот не знаю - могли ли при этом отнять крестьянский двор и надельную землю. Как будто - нет, то самое архаичное устройство общины, с которым так беззаветно боролся покойный премьер Столыпин, кажется, такого не допускало. Но вообще ничего хорошего впереди его не ждало.
Перед Мировой войной.
Выручил моего деда из грозящей долговой ямы, безо всякого, конечно, к тому намерения, боснийский гимназист Гаврило Принцип. С началом Мировой войны платежи по всем векселям были отсрочены, а когда она закончилась, то на территории Российской империи надолго забыли о вексельном праве, как и о прочих буржуазных цацках.
28 июня 1914-го в Сараево Принцип убил из пистолета эрцгерцога Франца-Иосифа и его жену герцогиню Софию, 28 июля Австро-Венгрия объявляет войну Сербии, как будто замешанной в убийстве, 31 июля Россия объявляет всеобщую мобилизацию, а на следующий день, 1 августа Германская империя объявляет войну Российской. Рядовой запаса Кузьминых, стало быть, с 31-го июля находится под мобилизацией. Он попрощался с женой Феклой и малыми дочками Паней и Раей, под их слезы покинул родную деревню и уехал в Екатеринбург - призываться. Почему туда, а не в свой уездный Камышлов - не знаю. Ну, может, что это связано именно с его бизнесом по шпалам.
Если почитать русские газеты того августа, так не остается сомнений, что весь русский народ с примкнувшими инородцами от Варшавы до Владивостока горел сочувствием к братушкам-сербам и желанием придти к ним на помощь, сразить германцев и австрияков молодецким ударом. Особенно это, конечно, относилось к призывавшимся новобранцам и запасным, которые и должны были, собственно, совершить этот былинный подвиг. Ну, такие приступы патриотизма в ту пору охватили всю Европу от Берлина до Лондона. Все жаждали, согласно газетам, умереть за своих императоров и королей.
Мой дед, однако, в отличие от Иозефа Швейка, приехавши в Екатеринбург в управление воинского начальника спешить не стал, провел август месяц в прощальных гулянках со своими старыми дружками и прогрессивными девушками. Но в первый день сентября, по его воспоминаниям, на балкон дома воинского начальника вышел военный чиновник и объявил во всеуслышание, что "кто завтра не явится, будет считаться дезертиром". Этого деду, конечно, не хотелось, вечером он пролил последние слезы прощания и утром, наконец, явился на призыв.
Упрекать его, однако, не в чем, по моему скромному мнению. Сербам на выручку? ... ну, Александр Дмитриевич хоть и знал примерно, в отличие от подавляющего большинства населения России, где находится эта самая Сербия, но ни разу в своей жизни, думаю, живого серба не видел, никакого к сербам славянского братства не ощущал и мог быть твердо уверен, что случись у него какие-то проблемы, сербы о них слушать не захотят. Сколько раз от русского народа требовали бросить все свои дела и бежать на помощь югославянским братушкам? И в Крымскую кампанию, и в 1876 году (помните Вронского в конце романа?), и вот в августе 1914-го, и, заглянем вперед, в самом конце ХХ века. А братушки, хоть и были согласны на пролитие за них русской крови, в обычное, невоенное время всегда хотели от русских только того, чтобы те оставили их в покое и не лезли со своими советами.
За Веру, Царя и Отечество? Но семья деда была по Старой Вере, Господствующая, Государственная Церковь для них была как оккупант, который не позволяет им молиться и справлять службы, как они хотят, преследует и гонит, то есть все было так, как для нее самой будет с приходом к власти Народных Комиссаров. Царь же для них был потомком и наследником Царя-Антихриста Петра. Что же до Отечества ... ну, тут все-таки одно из двух: либо Камышловский уезд либо стамбульская Айя-София, на которую так рвались устанавливать крест петербургские журналисты.
Так что кинуть в деда камень за его неторопливость я и сам не хочу и другим не дам.
В лейб-гвардии его никто нынче не ждал, после медицинского освидетельствования направили в ближайший воинский эшелон, который вез пополнение с Урала на фронт. Вот тут деда ждала неприятная неожиданность. Прямым его начальником, по крайней мере до прибытия на место, оказался его однодеревенец, фельдфебель по званию, бедняк и черносотенец, который социалиста, безбожника и книгочея Кузьминых терпеть не мог. Было ясно, что за три недели пути он его постарается сожрать.
В раздумье, как бы этого избежать, Александр Дмитриевич пока что отправился в соседний вагон в поездной медицинский пункт. Были в царское время, оказывается, такие в каждом воинском эшелоне. Военный доктор, тоже, наверное, недавно мобилизованный, сидел за столом и рядом с ним лежала книга. Дед исхитрился прочитать название и на душе у него враз потеплело. Это было толстовское "Воскресение". А надо сказать, что для Кузьминых, как и для многих тогда на Руси, преданный церковной анафеме граф Лев Толстой был главным на свете авторитетом. От себя скажу вам, что он никогда в жизни не ругался матом, а в критических ситуациях, когда русский человек поминает мать, выговаривал "ендондер шиш", что, как известно, идет именно от Толстого.
Томик "Воскресения" был тут вроде тайного масонского знака, по которому узнают друг друга посвященные. И на вопрос доктора: "На что жалоба?" дед прямо ответил: "Воевать не хочется". Определенный риск попасть под неприятности вплоть до военного суда тут все-таки был, но надежда на братство во толстовстве оказалась сильнее. Как результат, к вечеру этого дня дед перенес свой "сидор" в медицинский вагон, благо должность писаря при медпункте была незаполненной.
Кончил он только церковно-приходскую школу, как он говорил, "первый год сам учился, а уж со второго учителю помогал других ребят учить". Но многолетнее чтение сделало его достаточно грамотным, что в армии, где половина рекрутов букв вообще не знала, было совсем не плохо. Да и почерк у него был красивый и разборчивый, даже в старости. С писарскими обязанностями он справлялся хорошо и на его везение по приезду его определили военным писарем во фронтовой госпиталь на Юго-Западном фронте. Что, скажем спасибо судьбе, избавило его от смерти и ран за Веру, Царя и Отечество. Знаете, как поет Ирочка Муравьева: "Брала русская бригада Галицийские поля, И достались мне в награду Два железных костыля ...".
Разумеется, на этом, самом подвижном то туда, то сюда из русских фронтов, госпиталь не стоял на месте, а двигался за войсками. Дед вспоминал: "Сидим, пишем пулю. Вдруг как начало молотить, бухают крупнокалиберные орудия. Это Макензен фронт прорвал. Ну, собрались быстро и двинулись. Пулю уже на том берегу Сана дописали".
Деду, как и другим солдатам из сельских хозяев, давали отпуск для крестьянской страды. Кому на пахоту, кому на уборку урожая, кому на сенокос. Так вот и он съездил, помог жене, скосил сено. Но в том же году пришла беда. Фекла жала, поранилась серпом и умерла от заражения крови. Остались их две дочки сиротами, хорошо хоть за ними присмотрела дедова сестра Василиса.
На фронте.
Так вот и прошли три года. Фронт то уходил на запад к Перемышлю и Карпатам, то отступал на восток к Збручу. Десятки тысяч солдат и офицеров проходили через госпиталь и возвращались в строй или на костылях уезжали назад в тыл. А многие и вовсе уходили из госпиталя в сосновых гробах под панихиду. Наконец, пришла последняя неделя февраля 1917 года.
28 февраля пришла к ним в Жмеринку знаменитая телеграмма депутата Государственной Думы Бубликова, сообщавшая, что трехсотлетний режим Романовых окончился: "Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной" ... и так далее. В отличие от большинства, Александр Дмитриевич все эти новые слова понимал хорошо и догадывался, что теперь надо делать. Это он организовал у себя в городе Солдатский Совет и стал его председателем. Но, правду сказать, душа тянула его дальше и когда пошли выборы в Окружной Совет Солдатских депутатов, он выставил свою кандидатуру. Против выступил только один человек. Это был пожилой военврач, который сказал солдатским депутатам, что, по его мнению, "вся работа их городского Совета держится только на рядовом Кузьминых, он всему заводила и главный исполнитель. И если Кузьминых уедет, так и Совета никакого не будет".
Звучит, согласитесь, убедительно. И пришлось бы деду проститься с мечтой об Окружном Совете, но тут сработало вековое мужичье недоверие ко всему, что говорят интеллигенты. Так что солдатики выбрали его от Жмеринки и поехал он в Киев, как оказалось, почти на год. Жил дед, как и другие депутаты с периферии, в приличной гостинице, общался с такими же самоучками, как он сам, да еще и с достаточно образованными людьми, которых наносил на него буйный и по первому времени теплый Ветер Революции.
Среди прочего пришлось ему поручкаться с самим Александром Федоровичем Керенским, который приехал в Киев, пожал руку не одному деду, конечно, а не меньше, чем тысяче представителей революционных масс и выступил с речью на митинге в городском цирке. Тут в памяти остался один эпизод, который дед мне рассказывал много раз. После речи революционного министра юстиции говорили и другие участники митинга, в основном, конечно, на темы, затронутые Керенским. Среди них оказался и попик, речь которого свелась, в основном, ктому, что "тут говорили, что революционная власть от народа. Но я еще скажу, что революционная власть и от Бога".
Ну, все высказались и с заключительным словом опять министр. По словам деда, он ответил всем выступавшим в том самом порядке, как они говорили. Дошел до попа и сказал: "Тут говорили, что новая революционная власть от народа. Говорили также, что эта власть тоже и от Бога. Если Бог есть Добро, если Бог есть Свобода, если Бог есть счастье для всех - то новая власть и от Бога!" Ну, обвал рукоплесканий, конечно.
Дед и спустя полвека не скрывал своего восхищения ораторским даром знаменитого адвоката, а на несколько месяцев премьера России. Жаль, что это не помогло ему управиться с ошалевшей после многовекового рабства страной.
Вспоминал дед также с удовольствием о том, как однажды на заседании Совета он уел Симона Петлюру. Тот выступил, долго говорил об угнетении национальностей царским режимом, а потом предложил принять резолюцию о создании в каждой части и в каждом учреждении специальной тройки, ответственной за "украинизацию", проводящей контроль за тем, чтобы кто-нибудь где-нибудь не обижал украинцев и не устраивал дискриминацию украинскому языку. Дед мой сразу же попросил слово и задал вопрос: "Что же, - мол, - Вы хотите? Везде украинскую охранку устраивать?" Звучало сильно нехорошо и петлюрино предложение не прошло. Пришлось тому подождать ноября и провозглашения Украинской Народной Республики.
Вообще надо сказать, что много лет спустя, когда уже Александр Дмитриевич жил у младшей дочери, моей мамы в Уфе, книгой, которую он держал у себя на столе и постоянно перечитывал, стала двулогия украинского письменника Юрия Смолича из романов "Мир хижинам, война дворцам" и "Ревет и стонет Днепр широкий". Речь там шла именно о событиях в городе Киеве в революционном семнадцатом. Назвать ее любимой я все же не решаюсь, поскольку Александр Дмитриевич при чтении эту книгу все время комментировал и смысл комментариев был тот, что "все было не так!" Я, конечно, более доверял деду, который, в отличие от письменника, никому не должен был угождать. Но, сказать правду, не очень этим всем интересовался в ту пору. И напрасно, как я думаю теперь. Много больше бы знал непосредственно от участника тех событий.
Летом дед опять получил крестьянский отпуск в свое хозяйство и поехал из Киева за Урал через Петроград. Объяснял, что очень хотел послушать выступления Ленина и Троцкого с балкона дома балерины Кшесинской, занятого в ту пору большевиками под свои комитеты. Но поезда в революционную пору ходили не совсем по расписанию и до Питера он добрался 6 июля, когда мостовую Невского уже отмывали от крови после большевистского путча Пулеметного полка и расстрела демонстрантов пулеметами Временного правительства, Троцкий готовился к новой отсидке в Крестах, а Ильич с Зиновьевым к отъезду в Разлив. До конца жизни Александр Дмитриевич помнил, что судьба и русские железные дороги, упасли его, может быть, от шальной пули на Невском.
После октябрьского большевистского переворота в Киеве было три силы: большевики, опиравшиеся на часть войск и рабочих Арсенала и других крупных заводов, "гайдамаки", т.е сторонники Центральной Рады, ну тут понятно, что опорой было то, что уже "украинизировано", и сторонники свергнутого в Центре Временного правительства. А дедов Окружной Совет солдатских депутатов оказался как бы нейтральным. То есть, они не принимали ни сторону Рады с ее Универсалом ? 2 о независимости Украины, ни большевиков с их Совнаркомом в Смольном, и все посредничали и хлопотали о всеобщем примирении. Дед тоже.
Среди прочего, пришлось ему вместе с другими депутатами как посредникам освобождать из тюрьмы знаменитую большевичку Евгению Бош, арестованную гайдамаками после неудачного Арсенальского путча в январе 1918-го. "А через неделю она уже полки вела из Харькова на Киев" - вспоминал Александр Дмитриевич. Выбрали его в кучу всяких комиссий и комитетов, и он страстно наслаждался общением "с культурнейшими людьми", как из социалистов со стажем, так и из старых генералов-экспертов. Облом произошел тогда, когда Совет направил депутата Кузьминых своим представителем в комиссию по проведению границы между Российской федеративной социалистической республикой и Украинской народной республикой. Дед вспоминал, как у себя в депутатском номере гостиницы он сидел весь вечер за бутылкой раздобытого "Мартеля с ласточкой" и спрашивал себя: "Ну кто я, что я? Географ, этнограф, историк? Я же мужик, крестьянин Камышловского уезда Пермской губернии ... А что, если я по незнанию русскую землю хохлам отмежую?!"
Стал дед сворачивать свою бурную политическую деятельность. На курсы поступил, осваивать двойную бухгалтерию, которая его кормила остаток жизни. Съездил в родной госпиталь в Жмеринке и демобилизовался, причем до конца жизни гордился, что он единственный из персонала, кто казенные одеяла себе не хапнул, а написал в ведомости: "От участия в расхищении народной собственности отказываюсь. Кузьминых". А после Бреста, уже при немцах в городе закончил он эти самые курсы бухгалтеров и, как дембиль, через несколько фронтов отправился в родной Камышловский уезд. На дороге, при пересечении той самой российско-украинской границы хотел его начальник заставы, красный финн из отступивших в Советскую Россию в мае 18-го, поставить к стенке. Но обошлось. Как удалось уцелеть и при переправе через Восточный фронт в родную Пермскую губернию, занятую к тому времени Сибирской армией Колчака. Наконец, дед попал в свою Режевскую волость и деревню Жукову, своих увидел дочерей и родных. Мировая война для него закончилась.