Билет на поезд Сухуми - Ленинград мне пришлось покупать с рук. Я хотел, как это принято, приплатить, но мужчина, продававший билет, лишних денег не взял.
- Потом рассчитаемся, попутчиками будем, - сказал он.
Не успел поезд отойти от перрона, как на столе появилась бутылка водки. Попутчик, очевидно, провернул какое-то выгодное дельце, и ему не терпелось это отметить. Я достал колбасу.
- Давай знакомиться, - сказал мужчина, - Степан Онуфриевич, скобарь. Я понял, что он из Пскова и гордится этим.
Мы выпили за знакомство, потом за хорошую дорогу. Бутылка опустела, и Степан Онуфриевич напомнил, что я его должник. Я сходил в вагон-ресторан, и мы продолжили.
Внезапно мой попутчик замолчал, помрачнел. Некоторое время он не поднимал взгляда от пола, лицо его постепенно искажала какая-то мука. Я приготовился слушать пьяную исповедь о житейских невзгодах, но Степан Онуфриевич испытующе глянул на меня и сказал:
- Вот сижу я, наблюдаю: валяются три копейки. Двадцать бы давно подняли, а три - гордость не позволяет. Ну-ка, подними.
"Из начальников", - подумал я, привык командовать. У него был короткий, словно срезанный нос, мне казалось, что не глаза, а темное нутро его ноздрей смотрит на меня, там топорщился рыжий лес волос.
- Дай сюда. - Он положил монету в карман и пошарил, наверно, проверяя, - нет ли там дыры?
- Нынче гавенный материал идет на подкладку, - пояснил он, - воруют, все воруют, - со скорбным вздохом заметил он, потом неожиданно хлопнул меня по плечу и воскликнул:
- Ты добрый парень, - и тише, - если придет контролер, эти два чемодана - твои, у меня перебор багажа, а у тебя, я смотрю, только тощий рюкзак. Бедствуешь? Хочешь, научу, как хорошо зарабатывать? Покупаешь крыжовник, бреешь, продаешь за виноград. И первым засмеялся.
Потом мы запели "Подмосковные вечера". Особенно здорово у нас получалось: "Если б знали вы, как мне дороги..."
У нас были боковые полки в плацкартном вагоне. Напротив нас ехало семейство. Муж - черненького цвета, конечно, шутя и не больно, шлепал свою жену, лежащую на полке, носовым платком по лицу. Она - беленькая, оскалив рот, пыталась поймать этот платок зубами. Наверно, это было обычным семейным развлечением. Их мальчик лет четырех-пяти, очень тихий, лежал на другой полке. Он вытягивал пальцем слюну изо рта, причем старался, чтобы она не порвалась и вытянулась так далеко, чтобы, скосив глаза, можно было бы ее рассмотреть. Ему это редко удавалось: то ли слюна была не тягучей, то ли не хватало опыта.
В общем, все коротали дорожное время как могли.
Утром я проснулся оттого, что какой-то хлипкий парень громким голосом требовал у проводника место в середине вагона. Он пояснял это тем, что подвержен простуде.
Проводник отвечал, что место свободно только в купе у входа и предлагал поискать желающего поменяться местами. Подверженный простуде сказал, что он не надеется найти дурака.
- Располагайтесь. - Я показал ему свою полку, она как раз была в середине вагона.
- Уговор не забыл? - на прощанье спросил меня "скобарь". Я кивнул головой.
Новые соседи были неприветливыми. Парень с бандитской челкой - мой новый напарник по боковой полке ковырял болячку на локте. Старуха, одетая в глухое платье черного цвета, бесцеремонно разглядывала меня своими тоже черными глазами. Ее взгляд, казалось, пытался проникнуть в мою душу. Девушка лет восемнадцати, не отрываясь, смотрела в мутное вагонное окно. В купе было полутемно, пахло казенным бельем, мы тягостно молчали.
Когда поезд подошел к станции, которая славилась своими дешевыми фруктами, мой новый сосед оживился. Сперва он притащил несколько "авосек", набитых всякой всячиной. Потом стал носить покупки просто за пазухой. Он завалил весь столик яблоками, грушами, вишнями, помидорами, огурцами; полосатый арбуз возвышался крепостью среди этого нашествия овощей и фруктов. Когда поезд тронулся, парень толкнул меня коленом.
- Попробуй чего-нибудь.
Я вежливо отказался.
- Вчера наелся?- Он кивнул своей бандитской челкой в сторону середины вагона.
Я надкусил веснушчатую грушу.
- На зиму запасаешься?
- Не-е, для ребятишек, - я живу в общежитии.
Оказалось, он учится в ленинградском физкультурном техникуме. Специализируется по футболу. Летний сезон играл в команде небольшого южного города, проиграли, конечно, засудили. Деньги платили как бригадиру кого-то завода. Это была его первая "гастроль", она принесла первые деньги. Ему, наверно, доставляло удовольствие чувствовать себя "богатым" и тратить их, звали его Михаилом.
Наше оживление сдерживалось присутствием старухи. Она откровенно следила за нашим разговором. Может, ей и самой хотелось поговорить с нами, но мы не давали повода. Мы не были расположены слушать воспоминания о тех временах, когда фунт мыла стоил пять копеек, а молодежь была порядочнее.
- Тяжело придется твоей жене, - вдруг сказала она с чуть заметной улыбкой, рисунок морщин ее строгого лица подобрел.
Я удивился:
- Почему?
- Чистоту любишь, третий раз со стола убираешь.
Я повертел в руках тряпку, которой сметал в газету арбузные корки. Кажется, я действительно делал это в третий раз. Меня потянуло заглянуть в ее глаза: в них оказалось столько горького жизненного опыта, что я не удивился ее ясновиденью.
- Ведь не женился еще? Учишься?
Я, довольный тем, что она хоть в чем-то ошиблась, сказал, что работаю в научно-исследовательском институте.
Она изумилась, - такой молоденький! - и даже попыталась уличить меня в обмане: какой же ты, мол, ученый если нет у тебя ни бороды, ни лысины. В конце концов, мы поладили на том, что я еще не настоящий ученый.
- А в армии вы служили? - с неожиданной тревогой обратилась она к нам. И я, и Михаил отслужили свой срок. Она радостно закивала головой, приговаривая:
- Вот и хорошо, вот и молодцы, ах какие молодцы! - И неожиданно заплакала.
Плакала она без всхлипов. Просто, у нее отвисли нижние веки глаз, обнажив желтую, состарившуюся изнанку, и потекли крупные, словно дождевые капли, слезы. Так спокойно плачут люди, которым не поможешь, и которым помощь не требуется.
- Мой сынок погиб под Ленинградом, в братской могиле похоронен.
Она и молодая девушка - ее внучка ехали, чтобы посидеть около этой могилы, повспоминать, поплакать, посадить цветы. Ехали за три тысячи километров, в третий раз. Более пятнадцати лет прошло с тех пор, как пришло извещение: "Пал смертью храбрых...", а мать до сих пор не выплакала своих слез. Много сил пришлось приложить ей, чтобы из братских могил, кольцом опоясывающих Ленинград, найти одну, где на фанерном листе, прибитом к деревянному обелиску, значилась ее фамилия. Она запомнила странную на ее взгляд надпись: "Путник, весть отнеси всем гражданам Ленинграда: честно исполнив закон, здесь мы в могиле лежим". (То была парафраза надписи в Фермопильском ущелье далекой Греции. Там триста воинов под предводительством царя Леонида сдерживали натиск целой армии противника). Наверняка это писал недавний школьник, который еще не забыл уроки истории. Дожил ли он до победы?
Дальше шли фамилии, ее сын был седьмым.
Тогда мать вдоволь наплакалась и взяла горсть земли с могилы. А теперь она едет навестить ее, наверно, в последний раз, годы берут свое. Пора передать эстафету памяти внучке.
Теперь там стоит грандиозный монумент в честь павших смертью храбрых за независимость нашей Родины, правда, никаких фамилий на нем уже нет.
Вечерний чай мы пили вместе.
Девушка надела пестрый джемпер, рисунок которого оттенялся черной юбкой. Она не участвовала в разговоре, наверно, плохо говорила по-русски, но часто улыбалась. Что-то вольное, сильное чувствовалось в ее облике, что-то от горной птицы. Тому виной были то ли черные-пречерные волосы, мягкой волной падавшие на ее плечи, то ли мужественный профиль, нос с горбинкой. У нее было грузинское имя, его я не запомнил.
Бабушка заговорила о нынешней жизни; и оказалось, конечно, что солнце раньше грело сильнее, фунт мыла стоил пять копеек, а молодежь вела себя более прилично.
Потом мы с Михаилом вышли в тамбур. Глядели в темноту и молчали. Поезд мерно постукивал по рельсам. В разрыве облаков над самым горизонтом то зажигалась, то гасла золотистая звездочка. Я вспоминал своего отца, погибшего на Карельском перешейке, его могилу я не нашел.
Утром Михаила было не узнать. В его диковатых глазах, в которых все время теплился огонь спортивного азарта, поселилась удивительная растерянность. Когда мы стали собираться к выходу, он отозвал меня в сторону.
- Я хочу взять такси и свозить их на могилу. Денег у меня, пожалуй, хватит.
Мне бы следовало обнять его, сказать ему: "Ты замечательный парень, желаю удачи!" - но я промолчал, черт знает почему.
- Что, мне деньги солить что ли? - угрюмо оправдываясь, добавил он.
- Правильно сделаешь, - наконец, родил я.
Мы посмотрели друг другу в глаза и скрепили свое недолгое дорожное знакомство крепким рукопожатием.
Так мы и едем в одном вагоне: скупые и щедрые, скорбящие и радостные, безразличные и участливые.