Если честно, я вот не поклонник Хармса. Его традицию (как и платоновскую, и булгаковскую) считаю довольно рискованной в нашей литературе. Всегда есть соблазн за игрой фантазии или языковыми нарочитостями скрыть простое неумение чувствовать глубоко и писать точно. Три эти традиции так обросли графоманскими текстАми, что почти погребли под собой своих великих предтеч. "Лизочка" — удивительная, на мой малопросвещенный взгляд, повесть. Думаю, это один из лучших и виртуознейших текстов на нашем безбрежном сайте. В нем Поночевный те-се-зе держит экзамен на звание профи и с блеском его выдерживает. Судите сами: взять героев и ситуации прозы Хармса, его интонацию, самый его дух, — и создать абсолютно СВОЙ мир! Мир Хармса сюрреалистичен — мир повести "Лизочка" воспринимается как крутой реал. Здесь веришь всему: и точным деталям питерского быта 20—30-х гг., и жизненной достоверности каждого героя. Сама ситуация оказывается не сюрным ужастиком, а совершенно правдоподобным —нет, не триллером, а просто повестью "про жизнь совсем хорошую". В этом шаге из сюра в реал есть глубокая правда истории. Шестидесятники шутили: "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!" Весь 20 век у нас только этим и занимались. Не литераторы — население всей страны. Вот и стала "Лизочка" эхом Хармсовского прозрения. Валерий Бондаренко.
Наряду с "Лизочкой" это мое самое любимое произведение у Поночевного. Не потому что оно про секс. А потому что оно лирично-иронично и так внутренне изящно, что просто завидки берут. Конечно, и здесь есть и стеб, и высмеивание литературной традиции, — традиции лирической прозы, которая, будучи в соответствии с правдой жизни, перенесена на почву эротическую, становится ну сущий гротеск. И смех, и почти слезы. И нежность, и это самое — раздиранье души и плоти. Но в первую очередь, — превосходная лирика, искренняя, тонкая, без слезливости и амикошонства. В чем-то автор стебается над эротическими "рассказками", но эротизм текстов Поночевного весьма тонок и никогда (даже в этом, самом его эротичном рассказе) не бывает пошлым и лобовым. Валерий Бондаренко
Прочел, сказал автору спасибо за хорошее мое настроение, за мой смех и его ум. Потом прочел рецы, довольно кислые: уже было, читали, неоригинально (как будто б сам такой читатель напишет куда как лучше, да вот все ему не досуг, — не до нас, родимых!). Между тем, свежесть и оригинальность этого текста, на мой взгляд, состоит вовсе не в пародировании биографии Владимира Ильича Ульянова-Ленина, а в осмеянии "жития" вообще как жанра. Читаешь этот прикольный текст, смеешься, и вдруг приходит такая мысль: ведь так же вот творились жития и сказания о святых и их чудесах средневековыми переписчиками! Тот прибавил от себя, этот подретушировал, — глядишь, и нет уже от реала даже тени. Валерий Бондаренко.
Кажется, еще не совсем отгремела канонада по "педофилу" Поночевному в связи с этим текстом. (Если же отгремела — тем лучше). Вдогонку канонаде я хочу лишь заметить, что автор "развел" всех нас. Он писал рассказ-исповедь проститутки о детстве, который по ходу дела оказывался ее фантазией. Но каждый читатель увидел в тексте свое (искомое подсознательно?): моралисты увидели нарушение морали и эпатаж, реалисты - отступленье от "правды жизни", сюрреалисты — стилизацию под классику, а "литературолисты" — отсутствие стиля. И никому из нас, кажется, в голову не пришло, что мы судим автора не по законам, которые он над собой признает. А он ведь четко сказал: это — ФАНТАЗИЯ. Да, это поток фантазийных образов и эпизодов, и, как всякая фантазия, эта тоже питается из массы спонтанно возникающих источников. Мне не кажется, что Игорь Поночевный отмеряет и выверяет что-то в своих рассказах. Если ж он это делает, то — редкий случай! — не убивает при этом ощущение "живизны" (жизни). По сути, все известные мне тексты Игоря Поночевного вырастают из фантазийной стихии. Вернее, так: они — фантазийные вариации на какую-нибудь общую (иногда глобальную) тему. В рассказе "Птичий грех" — на тему любви. Любовь, как мы знаем, оказывается всегда выше греха, но если и не греховность, то рок становится ее самым верным спутником. Автор моделирует ситуацию, в которой слепая сила инстинкта ОСОБЕННО сокрушительна и слепа: в ситуации инцеста (скажем круче: группового инцеста). Мне остается лишь завидовать, КАК удалось И. Поночевному, "моделируя", нажать на подсознанку читателя (иначе тот так бы не запищал!) и сделать правдоподобным характер героини при явной неправдоподобности ее речевой характеристики! С удовольствием повторюсь: это удивительное свойство прозы И. Поночевного вообще: вроде бы явные признаки стилизации (а значит, и литературного несерьеза) и одновременно игра с архетипами, которая придает текстам и глубину, и тонкость. Здесь эта тонкость выразилась для меня в том, что повествование, перенасыщенное сексуальным экстримом (с точки зрения обывателя), удивительно по своему духу... целомуренно, до аскезы. Валерий Бондаренко.
